Толстой Лев Николаевич
Том 29, Произведения 1891-1894, Полное собрание сочинений

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

ЛЕВ ТОЛСТОЙ

ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ

Издание осуществляется под наблюдением государственной редакционной комиссии

Серия первая

Произведения

ТОМ 29

(Перепечатка разрешается безвозмездно)

   (Издание: Л. Н. Толстой, Полное собрание сочинений в 90 томах, академическое юбилейное издание, том 29, Государственное Издательство Художественной Литературы, Москва - 1954; OCR: Габриел Мумжиев)
  

ПРОИЗВЕДЕНИЯ

1891-1894

Подготовка текста и комментарии:

Н. В. Горбачева, Н. К. Гудзия, В.С.Мишина, А. И. Опульского, А.С. Петровского, Н.Д. Покровской

СОДЕРЖАНИЕ

   Редакционные пояснения ....................... XXVII

ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ

  
   Хозяин и работник (1894--1895) ................... 3
   Суратская кофейная (1887--1892) ................... 47
   СТАТЬИ
   Первая ступень (1891) .......................... 57
   О голоде (1891) ............................. 86
   Страшный вопрос (1891) ......................... 117
   О средствах помощи населению, пострадавшему от неурожая (1891) ... 126
   Отчет с 3 декабря 1891 г. по 12 апреля 1892 г. ........... 145
   Отчет об употреблении пожертвованных денег с 12 апреля по 20 июля
   1892 г. .............................. 157
   Отчет об употреблении пожертвованных денег с 20-го июля 1892 г.
   по 1-е января 1893 г. ....................... 169
   "Неделание (1893) ............................ 173
   Отчет об употреблении пожертвованных денег с 1 января 1893 г. . . 202
   Заключение к последнему отчету о помощи голодающим (1893) . . . 205
   Предисловие к дневнику Амиеля (1893) ............... 209
   Предисловие к "Крестьянским рассказам" С. Т. Семенова (1894)...213
   Голод или не голод? (1898) ...................... 215
  

ПЕЧАТНЫЕ ВАРИАНТЫ

   Хозяин и работник ........................... 233
  

НЕОПУБЛИКОВАННОЕ, НЕОТДЕЛАННОЕ, НЕОКОНЧЕННОЕ

   Мать (1891) ............................... 251
   Памяти И. И. Раевского (1891) ..... ............. 260
   Кто прав? (1891) ............................ 264
   [О суде] (1891). ............... ............ 278
   Петр Хлебник (1884--1894) ...................... 281
  

ПЛАНЫ И ВАРИАНТЫ

   Хозяин и работник ........................... 295
   О голоде ................................. 325
   Страшный вопрос ............... ............ 343
   О средствах помощи населению, пострадавшему от неурожая ... 344
   Отчет с 3 декабря 1891 г. по 12 апреля 1892 г. .......... 348
   Отчет об употреблении пожертвованных денег с 12 апреля по 20 июля
   1892 г. ............................... 349
   Отчет об употреблении пожертвованных денег с 20-го июля 1892 г.
   по 1-е января 1893 г. ....................... 351
   Заключение к последнему отчету о помощи голодающим ...... 351
   Предисловие к дневнику Амиеля ................... 360
   Предисловие к "Крестьянским рассказам" С. Т. Семенова ...... 362
   Кто прав? ................................ 363
   Петр Хлебник .............................. 364

КОММЕНТАРИИ

  
   А.С. Петровский
   "Хозяин и работник"
   История писания и печатания ................ 375
   Описание рукописей...................... 378
  
   В. С. Мишин
   "Суратская кофейная"
   История писания и печатания ................ 381
   Описание рукописей ..................... 382
  
   Н.В. Горбачев
   "Первая ступень"
   История писания и печатания ................ 383
   Описание рукописей ...................... 386
  
   А.И.Опульский
   "О голоде"
   История писания и печатания ................ 388
   Описание рукописей и корректур .............. 393
  
   "Страшный вопрос"
   История писания и печатания-. ............... 395
   Описание рукописей ...................... 397
  
   "О средствах помощи населению, пострадавшему от неурожая"
   История писания и печатания ................ 398
   Описание рукописей...................... 400
  
   "Отчет с 3 декабря 1891 г. по 12 апреля 1892 г."
   История писания и печатания ................ 401
   Описание рукописей ...................... 402
  
   "Отчет об употреблении пожертвованных денег с 12 апреля по 20 июля 1892 г."
   История писания и печатания ................ 403
   Описание рукописей ...................... 405
  
   "Отчет об употреблении пожертвованных денег с 20 июля 1892 г. по 1 января 1893 г."
   История писания и печатания ................ 406
   Описание рукописей ...................... 407
  
   Н. В. Горбачев
   "Неделание"
   История писания и печатания ................ 408
   Описание рукописей. ..................... 411
  
   А. И. Опульский
   "Отчет об употреблении пожертвованных денег с 1 января 1893 г."
   История писания и печатания ................414
  
   "Заключение к последнему отчету о помощи голодающим"
   История писания и печатания ................415
   Описание рукописей......................415
  
   Н. В. Горбачев
   "Предисловие к дневнику Амиеля"
   История писания и печатания ...............417
   Описание рукописей .....................419
  
   "Предисловие к "Крестьянским рассказам" С. Т. Семенова"
   История писания и печатания ................
   Описание рукописей ......................
  
   Н. Д. Покровская
   (Голод или не голод?"
   История писания и печатания ................422
   Описание рукописей ......................423
   Н. К. Гудзий
   "Мать"
   История писания и печатания ................425
   Описание рукописей ......................427
  
   А. И.Опульский
   "Памяти И. И. Раевского"
   История писания и печатания .................429
   Описание рукописей ......................429
  
   Н. К. Гудзий
  
   "Кто прав?"
   История писания и печатания ................430
   Описание рукописей ......................431
  
   "О суде"
   История писания и печатания ................432
  
   В. С. Мишин
   "Петр Хлебник"
   История писания и печатания ................433
   Описание рукописей ......................434
   Указатель собственных имен .....................435
  

ИЛЛЮСТРАЦИИ

  
   Автотипия: Л. Н. Толстой составляет списки нуждающихся крестьян.
   1892 г. Фотография. Между IV и V стр.
   Автотипия страницы черновой рукописи статьи "О голоде". Между 338 и 337 стр.
  
  
  

РЕДАКЦИОННЫЕ ПОЯСНЕНИЯ

  
   Тексты, публикуемые в настоящем томе, печатаются по общепринятой орфографии, но с сохранением особенностей правописания Толстого.
   При воспроизведении текстов, не печатавшихся при жизни Толстого (произведения, окончательно не отделанные, неоконченные, только начатые и черновые тексты), соблюдаются следующие правила.
   Текст воспроизводится с соблюдением всех особенностей правописания, которое не унифицируется.
   Пунктуация автора воспроизводится в точности, за исключением тех случаев, когда она противоречит общепринятым нормам.
   Слова, случайно не написанные, если отсутствие их затрудняет понимание текста, печатаются в прямых скобках.
   В местоимении "что" над "о" ставится знак ударения в тех случаях, когда без этого было бы затруднено понимание текста.
   Условные сокращения типа "к-ый", вместо "который", и слова, написанные неполностью, воспроизводятся полностью, причем дополняемые буквы ставятся в прямых скобках лишь в тех случаях, когда редактор сомневается в прочтении.
   Описки (пропуски букв, перестановки букв, замены одной буквы другой) не воспроизводятся и не оговариваются в сносках, кроме тех случаев, когда редактор сомневается, является ли данное написание опиской.
   Слова, написанные ошибочно дважды, воспроизводятся один раз, что всякий раз оговаривается в сноске.
   После слов, в прочтении которых редактор сомневается, ставится знак вопроса в прямых скобках.
   На месте неразобранных слов ставится: [1, 2, 3 в т. д. неразобр.] , где цифры обозначают количество неразобранных слов.
   Из зачеркнутого в рукописи воспроизводится (в сноске) лишь то, что имеет существенное значение.
   Более или менее значительные по размерам зачеркнутые места (в отдельных случаях и слова) воспроизводятся в тексте в ломаных <> скобках.
   Авторские скобки обозначены круглыми скобками.
   Многоточия воспроизводятся так, как они даны автором.
   Абзацы редактора даются с оговоркой в сноске: Абзац редактора.
   Примечания и переводы иностранных слов и выражений, принадлежащие Толстому, печатаются в сносках (петитом) без. скобок. Редакторские переводы иностранных слов и выражений печатаются в прямых скобках.
   Обозначение * как при названиях произведений, так и при номерах вариантов, означает, что текст печатается впервые; ** -- что текст напечатан был впервые после смерти Толстого.
  

ПРОИЗВЕДЕНИЯ

1891 - 1894

ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ

  
  
  

ХОЗЯИН И РАБОТНИК

I

  
   Это было в 70-х годах, на другой день после зимнего Николы. В приходе был праздник, и деревенскому дворнику, купцу 2-й гильдии Василию Андреичу Брехунову, нельзя было отлучиться: надо было быть в церкви,-- он был церковный староста,-- и дома надо было принять и угостить родных и знакомых. Но вот последние гости уехали, и Василий Андреич стал собираться тотчас же ехать к соседнему помещику для покупки у него давно уже приторговываемой рощи. Василий Андреич торопился ехать, чтобы городские купцы не отбили у него эту выгодную покупку. Молодой помещик просил за рощу десять тысяч только потому, что Василий Андреич давал за нее семь. Семь же тысяч составляли только одну треть настоящей стоимости рощи. Василий Андреич, может быть, выторговал бы и еще, так как лес находился в его округе, и между ним и деревенскими уездными купцами уже давно был установлен порядок, по которому один купец не повышал цены в округе другого, но Василий Андреич узнал, что губернские лесоторговцы хотели ехать торговать Горячкинскую рощу, и он решил тотчас же ехать и покончить дело с помещиком. И потому, как только отошел праздник, он достал из сундука свои 700 рублей, добавил к ним находящихся у него церковных 2300, так чтобы составилось 3000 рублей, и, старательно перечтя их и уложив в бумажник, собрался ехать.
   Работник Никита, один в этот день не пьяный из работников Василия Андреича, побежал запрягать. Никита не был пьян в этот день потому, что он был пьяница, и теперь, с заговен, во время которых он пропил с себя поддевку и кожаные сапоги, он зарекся пить и не пил второй месяц; не пил и теперь, несмотря на соблазн везде распиваемого вина в первые два дня праздника.
   Никита был 50-летний мужик из ближней деревни, не хозяин, как про него говорили, большую часть своей жизни проживший не дома, а в людях. Везде его ценили за его трудолюбие, ловкость и силу в работе, главное -- за добрый, приятный характер; но нигде он не уживался, потому что раза два в год, а то и чаще, запивал, и тогда, кроме того что пропивал все с себя, становился еще буен и придирчив. Василий Андреич тоже несколько раз прогонял его, но потом опять брал, дорожа его честностью, любовью к животным и, главное, дешевизной. Василий Андреич платил Никите не 80 рублей, сколько стоил такой работник, а рублей 40, которые выдавал ему без расчета, но мелочи, да и то большей частью не деньгами, а по дорогой цене товаром из лавки.
   Жена Никиты, Марфа, когда-то бывшая красивая бойкая баба, хозяйничала дома с подростком-малым и двумя девками и не звала Никиту жить домой, во-первых, потому, что уже лет 20 жила с бондарем, мужиком из чужой деревни, который стоял у них в доме; а во-вторых, потому, что, хотя она и помыкала мужем, как хотела, когда он был трезв, она боялась его, как огня, когда он напивался. Один раз, напившись пьян дома, Никита, вероятно чтобы выместить жене за все свое трезвое смиренство, взломал ее сундук, достал самые драгоценные ее наряды и, взяв топор, на обрубке изрубил в мелкую окрошку все ее сарафаны и платья. Зажитое Никитой жалованье все отдавалось его жене, и Никита не противоречил этому. Так и теперь, за два дня до праздника Марфа приезжала к Василию Андреичу и забрала у него белой муки, чаю, сахару и осьмуху вина, всего рубля на три, да еще взяла пять рублей деньгами и благодарила за это, как за особую милость, тогда как по самой дешевой цене за Василием Андреичем было рублей 20.
   -- Мы разве с тобой уговоры какие делали? -- говорил Василий Андреич Никите. -- Нужно -- бери, заживешь. У меня не как у людей: подожди, да расчеты, да штрафы. Мы по чести. Ты мне служишь, и я тебя не оставляю.
   И, говоря это, Василий Андреич был искренно уверен, что он благодетельствует Никите: так убедительно он умел говорить и так все зависящие от его денег люди, начиная с Никиты, поддерживали его в этом убеждении, что он не обманывает, а благодетельствует их.
   -- Да я понимаю, Василий Андреич; кажется, служу, стараюсь, как отцу родному. Я очень хорошо понимаю,-- отвечал Никита, очень хорошо понимая, что Василий Андреич обманывает его, но вместе с тем чувствуя, что нечего и пытаться разъяснять с ним свои расчеты, а надо жить, пока нет другого места, и брать, что дают.
   Теперь, получив приказание хозяина запрягать, Никита, как всегда, весело и охотно, бодрым и легким шагом своих гусем шагающих ног пошел в сарай, снял там с гвоздя тяжелую ременную с кистью узду и, погромыхивая баранчиками удил, пошел к затворенному хлеву, в котором отдельно стояла та лошадь, которую велел запрягать Василий Андреич.
   -- Что, соскучился, соскучился, дурачок? -- говорил Никита, отвечая на слабое приветственное ржанье, с которым встретил его среднего роста ладный, несколько вислозадый, караковый, мухортый жеребец, стоявший один в хлевушке. -- Но, но! поспеешь, дай прежде напою,-- говорил он с лошадью совершенно так, как говорят с понимающими слова существами, и, обмахнув полой жирную с желобком посредине, разъеденную и засыпанную пылью спину, он надел на красивую молодую голову жеребца узду, выпростал ему уши и челку и, скинув оброть, повел поить.
   Осторожно выбравшись из высоко занавоженного хлева, Мухортый заиграл и взбрыкнул, притворяясь, что хочет задней ногой ударить рысью бежавшего с ним к колодцу Никиту.
   -- Балуй, балуй, шельмец! -- приговаривал Никита, знавший ту осторожность, с которой Мухортый вскидывал задней ногой только так, чтобы коснуться его засаленного полушубка, но не ударить, и особенно любивший эту замашку.
   Напившись студеной воды, лошадь вздохнула, пошевеливая мокрыми крепкими губами, с которых капали с усов в корыто прозрачные капли, и замерла, как будто задумавшись; потом вдруг громко фыркнула.
   -- Не хочешь, не надо, так и знать будем; уж больше не проси,-- сказал Никита, совершенно серьезно и обстоятельно разъясняя свое поведение Мухортому; и опять побежал к сараю, подергивая за повод взбрыкивающую и на весь двор потрескивающую веселую молодую лошадь.
   Работников никого не было; был только один чужой, пришедший на праздник кухаркин муж.
   -- Поди спроси, душа милая,-- сказал ему Никита,-- какие сани велить запрягать: пошевни али махонькие?
   Кухаркин муж пошел в железом крытый на высоком фундаменте дом и скоро вернулся с известием, что ведено впрягать махонькие. Никита в это время уже надел хомут, подвязал седелку, обитую гвоздиками, и, в одной руке неся легкую крашеную дугу, а в другой ведя лошадь, подходил к двум стоявшим под сараем саням.
   -- В махонькие так в махонькие,-- сказал он и ввел в оглобли умную лошадь, все время притворявшуюся, что она хочет кусать его, и с помощью кухаркина мужа стал запрягать.
   Когда все было почти готово и оставалось только завожжать, Никита послал кухаркина мужа в сарай за соломой и в амбар за веретьем.
   -- Вот и ладно. Но, но, не топырься! -- говорил Никита, уминая в санях принесенную кухаркиным мужем свежеобмолоченную овсяную солому. -- А теперь вот давай дерюжку так постелим, а сверху веретье. Вот так-то, вот так-то и хорошо будет сидеть,-- говорил он, делая то, что говорил,-- подтыкая веретье сверх соломы со всех сторон вокруг сиденья.
   -- Вот спасибо, душа милая,-- сказал Никита кухаркину мужу, -- вдвоем все спорее. -- И, разобрав ременные с кольцом на соединенном конце вожжи, Никита присел на облучок и тронул просившую хода добрую лошадь по мерзлому навозу двора к воротам.
   -- Дядя Микит, дядюшка, а дядюшка! -- закричал сзади его тоненьким голоском торопливо выбежавший из сеней на двор семилетний мальчик в черном полушубочке, новых белых валенках и теплой шапке. -- Меня посади,-- просил он, на ходу застегивая свой полушубочек.
   -- Ну, ну, беги, голубок,-- сказал Никита и, остановив, посадил просиявшего от радости хозяйского бледного, худенького мальчика и выехал на улицу.
   Был час третий. Было морозно -- градусов 10, пасмурно и ветрено. Половина неба была закрыта низкой темной тучей. Но на дворе было тихо. На улице же ветер был заметнее: с крыши соседнего сарая мело снег, и на углу, у бани, крутило. Едва только Никита выехал в ворота и завернул лошадь к крыльцу, как и Василий Андреич, с папироской во рту, в крытом овчинном тулупе, туго и низко подпоясанный кушаком, вышел из сеней на повизгивающее под его кожей обшитыми валенками, утоптанное снегом, высокое крыльцо и остановился. Затянувшись остатком папироски, он бросил ее под ноги и наступил на нее и, выпуская через усы дым и косясь на выезжавшую лошадь, стал заправлять с обеих сторон своего румяного, бритого, кроме усов, лица углы воротника тулупа мехом внутрь, так чтобы мех не потел от дыханья.
   -- Вишь ты, прокурат какой, поспел уж! -- сказал он, увидав сынишку в санях. Василий Андреич был возбужден выпитым с гостями вином и потому еще более, чем обыкновенно, доволен всем тем, что ему принадлежало, и всем тем, что он делал. Вид своего сына, которого он всегда в мыслях называл наследником, доставлял ему теперь большое удовольствие; он, щурясь и оскаливая длинные зубы, смотрел на него.
   Закутанная по голове и плечам шерстяным платком, так что только глаза ее были видны, беременная, бледная и худая жена Василия Андреича, провожая его, стояла за ним в сенях.
   -- Право, Никиту бы взял,-- говорила она, робко выступая из-за двери.
   Василий Андреич ничего не отвечал и на слова ее, которые были ему, очевидно, неприятны, сердито нахмурился и плюнул.
   -- С деньгами поедешь,-- продолжала тем же жалобным голосом жена. -- Да и погода не поднялась бы, право, ей-богу.
   -- Что ж я, иль дороги не знаю, что мне беспременно провожатого нужно? -- проговорил Василий Андреич с тем неестественным напряжением губ, с которым он обыкновенно говорил с продавцами и покупателями, с особенной отчетливостью выговаривая каждый слог.
   -- Ну, право, взял бы. Богом тебя прошу! -- повторила жена, перекутывая платок на другую сторону.
   -- Вот как банный лист пристала... Ну куда я его возьму?
   -- Что ж, Василий Андреич, я готов,-- весело сказал Никита. -- Только лошадям корма бы без меня дали,-- прибавил он, обращаясь к хозяйке.
   -- Я посмотрю, Никитушка, Семену велю,-- сказала хозяйка.
   -- Так что ж, ехать, что ли, Василий Андреич? -- сказал Никита, ожидая.
   -- Да уж, видно, уважить старуху. Только коли ехать, поди одень дипломат какой потеплее,-- выговорил Василий Андреич, опять улыбаясь и подмигивая глазом на прорванный под мышками и в спине и в подоле бахромой разорванный, засаленный и свалявшийся, всего видавший полушубок Никиты.
   -- Эй, душа милая, выдь подержи лошадь! -- крикнул Никита во двор кухаркину мужу.
   -- Я сам, я сам! -- запищал мальчик, вынимая зазябшие красные ручонки из карманов и хватаясь ими за холодные ременные вожжи.
   -- Только не больно охорашивай дипломат-то свой, поживей!--крикнул Василий Андреич, зубоскаля на Никиту.
   -- Одним пыхом, батюшка Василий Андреич, -- проговорил Никита и, быстро мелькая носками внутрь своими старыми, подшитыми войлочными подметками валенками, побежал во двор и в рабочую избу.
   -- Ну-ка, Аринушка, халат давай мой с печи -- с хозяином ехать! -- проговорил Никита, вбегая в избу и снимая кушак с гвоздя.
   Работница, выспавшаяся после обеда и теперь ставившая самовар для мужа, весело встретила Никиту и, зараженная его поспешностью, так же как он, быстро зашевелилась и достала с печи сушившийся там плохонький, проношенный суконный кафтан и начала поспешно отряхивать и разминать его.
   -- То-то тебе с хозяином просторно гулять будет,-- сказал Никита кухарке, всегда из добродушной учтивости что-нибудь да говоривший человеку, когда оставался с ним с глазу на глаз.
   И, обведя вокруг себя узенький свалявшийся кушачок, он втянул в себя и так тощее брюхо и затянулся по полушубку что было силы.
   -- Вот так-то,-- сказал он после этого, обращаясь ужа не к кухарке, а к кушаку, засовывая его концы за пояс,-- так не выскочишь,-- и, приподняв и опустив плечи, чтобы была развязность в руках, он надел сверху халат, тоже напружил спину, чтобы рукам вольно было, подбил под мышками и достал с полки рукавицы. -- Ну вот и ладно.
   -- Ты бы, Степаныч, ноги-то перебул,-- сказала кухарка,-- а то сапоги худые.
   Никита остановился, как бы вспомнив.
   - Надо бы... Ну да сойдеть и так, недалече!
   И он побежал на двор.
   -- Не холодно тебе будет, Никитушка? -- сказала хозяйка, когда он подошел к саням.
   -- Чего холодно, тепло вовсе,-- отвечал Никита, оправляя солому в головашках саней, чтобы закрыть ею ноги, и засовывая ненужный для доброй лошади кнут под солому.
   Василий Андреич уже сидел в санях, наполняя своей одетою в двух шубах спиною почти весь гнутый задок саней, и тотчас же, взяв вожжи, тронул лошадь. Никита на ходу примостился спереди с левой стороны и высунул одну ногу.
  

II

  
   Добрый жеребец с легким скрипом полозьев сдвинул сани и бойкой ходою тронулся по накатанной в поселка морозной дороге.
   -- Ты куда прицепился? Дай сюда кнут, Микита! -- крикнул Василий Андреич, очевидно, радуясь на наследника, который примостился было сзади на полозьях.-- Я тебя! Беги к мамаше, сукин сын!
   Мальчик соскочил. Мухортый прибавил иноходи и, заекав, перешел на рысь.
   Кресты, в которых стоял дом Василия Андреича, состояли из шести домов. Как только они выехали за последнюю, Кузнецову избу, они тотчас же заметили, что ветер гораздо сильнее, чем они думали. Дороги уже почты не видно было. След полозьев тотчас же заметало, и дорогу можно было отличить только потому, что она была выше остального места. По всему полю кружило, и не видно было той черты, где сходится земля с небом. Телятинский лес, всегда хорошо видный, только изредка смутно чернел через снежную пыль. Ветер дул с левой стороны, заворачивая упорно в одну сторону гриву на крутой, наеденной шее Мухортого, и сворачивал набок его простым узлом подвязанный пушистый хвост. Длинный воротник Никиты, сидевшего со стороны ветра, прижимался к его лицу и носу.
   -- Бегу ей настоящего нет, снежно,-- сказал Василий Андреич, гордясь своей хорошей лошадью. -- Я раз в Пашутино ездил на нем же, так он в полчаса доставил.
   -- Чаго? -- спросил, не расслышав из-за воротника, Никита.
   -- В Пашутино, говорю, в полчаса доехал,-- прокричал Василий Андреич.
   -- Что и говорить, лошадь добрая! -- сказал Никита. Они помолчали. Но Василию Андреичу хотелось говорить.
   -- Что ж, хозяйке-то, я чай, наказывал бондаря не поить? -- заговорил тем же громким голосом Василий Андреич, столь уверенный в том, что Никите должно быть лестно поговорить с таким значительным и умным человеком, как он, и столь довольный своей шуткой, что ему и в голову не приходило, что разговор этот может быть неприятен Никите.
   Никита опять не расслышал относимый ветром звук слов хозяина.
   Василий Андреич повторил своим громким, отчетливым голосом свою шутку о бондаре.
   -- Бог с ними, Василий Андреич, я не вникаю в эти дела. Мне чтобы малого она не обижала, а то бог с ней.
   -- Это так,-- сказал Василий Андреич. -- Ну, а что ж, лошадь-то будешь покупать к весне? -- начал он новый предмет разговора.
   -- Да не миновать,--отвечал Никита, отворотив воротник кафтана в перегнувшись к хозяину.
   Теперь уж разговор был интересен Никите, и он желал все слышать.
   -- Малый возрос, надо самому пахать, и то всё наймали,-- сказал он.
   -- Что же, берите бескостречного, дорого не положу! -- прокричал Василий Андреич, чувствуя себя возбужденным и вследствие этого нападая на любимое, поглощавшее все его умственные силы, занятие -- барышничество.
   -- А то рубликов пятнадцать дадите, я на конной куплю,-- сказал Никита, знавший, что красная цена бескостречному, которого хочет ему сбыть Василий Андреич, рублей семь, а что Василий Андреич, отдав ему эту лошадь, будет считать ее рублей в двадцать пять, и тогда за полгода не увидишь от него денег.
   -- Лошадь хорошая. Я тебе желаю, как самому себе. По совести. Брехунов никакого человека не обидит. Пускай мое пропадает, а не то чтобы как другие. По чести,-- прокричал он своим тем голосом, которым он заговаривал зубы своим продавцам и покупателям. -- Лошадь настоящая!
   -- Как есть,-- сказал Никита, вздохнув, и, убедившись, что слушать больше нечего, пустил рукой воротник, который тотчас же закрыл ему ухо и лицо.
   С полчаса они ехали молча. Ветер продувал Никите бок и руку, где шуба была прорвана.
   Он пожимался и дышал в воротник, закрывавший ему рот, и ему всему было не холодно.
   -- Что, как думаешь, на Карамышево поедем али прямо? -- спросил Василий Андреич.
   На Карамышево езда была по более бойкой дороге, уставленной хорошими вешками в два ряда, но -- дальше. Прямо было ближе, но дорога была мало езжена и вешек не было или были плохонькие, занесенные.
   Никита подумал немного.
   -- На Карамышево хоть и подальше, да ездовитее,-- проговорил он.
   -- Да ведь прямо только лощинку проехать не сбиться, а там лесом хорошо,-- сказал Василий Андреич, которому хотелось ехать прямо.
   -- Воля ваша,-- сказал Никита и опять пустил воротник.
   Василий Андреич так и сделал и, отъехав с полверсты, у высокой, мотавшейся от ветра дубовой ветки с сухими, кое-где державшимися на ней листьями, свернул влево.
   Ветер с поворота стал им почти встречный. И сверху пошел снежок. Василий Андреич правил, надувал щеки и пускал дух себе снизу в усы. Никита дремал.
   Они молча проехали так минут десять. Вдруг Василий Андреич заговорил что-то.
   - Чаго? -- спросил Никита, открывая глаза.
   Василий Андреич не отвечал и изгибался, оглядываясь назад и вперед перед лошадью. Лошадь, закурчавившаяся от пота в пахах и на шее, шла шагом.
   -- Чаго ты, говорю? -- повторил Никита.
   -- Чаго, чаго! -- передразнил его Василий Андреич сердито. -- Вешек не видать! Должно, сбились!
   -- Так стой же, я дорогу погляжу,-- сказал Никита и, легко соскочив с саней и достав кнут из-под соломы, пошел влево и с той стороны, с которой сидел.
   Снег в этом году был неглубокий, так что везде была дорога, но все-таки кое-где он был по колено и засыпался Никите в сапог. Никита ходил, щупал ногами и кнутом, но дороги нигде не было.
   -- Ну что? -- сказал Василий Андреич, когда Никита подошел опять к саням.
   -- С этой стороны нету дороги. Надо в ту сторону пойти походить.
   -- Вон что-то впереди чернеет, ты туда дойди погляди,-- сказал Василий Андреич.
   Никита пошел и туда, подошел к тому, что чернелось,-- это чернелась земля, насыпавшаяся с оголенных озимей сверх снега и окрасившая снег черным. Походив и справа, Никита вернулся к саням, обил с себя снег, вытряхнул его из сапога и сел в сани.
   -- Вправо ехать надо,-- сказал он решительно. -- Ветер мне в левый бок был, а теперь прямо в морду. Пошел вправо! -- решительно сказал он.
   Василий Андреич послушал его и взял вправо. Но дороги все не было. Они проехали так несколько времени. Ветер не уменьшался, и пошел снежок.
   -- А мы, Василий Андреич, видно, вовсе сбились,-- вдруг сказал как будто с удовольствием Никита. -- Это что? -- сказал он, указывая на черную картофельную ботву, торчавшую из-под снега.
   Василий Андреич остановил уже вспотевшую и тяжело водившую крутыми боками лошадь.
   -- А что? -- спросил он.
   -- А то, что мы на захаровском поле. Вон куда заехали!
   -- Вре? -- откликнулся Василий Андреич.
   -- Не вру я, Василий Андреич, а вправду говорю,-- сказал Никита,-- и по саням слышно -- по картофелищу едем; а вон и кучи,-- ботву свозили. Захаровское заводское поле.
   -- Вишь ты, куда сбились! -- сказал Василий Андреич. -- Как же быть-то?
   -- А надо прямо брать, вот и все, куда-нибудь да выедем,-- сказал Никита. -- Не в Захаровну, так на барский хутор выедем.
   Василий Андреич послушался и пустил лошадь, как велел Никита. Они ехали так довольно долго. Иногда они выезжали на оголенные зеленя, и сани гремели по колчам мерзлой земли. Иногда выезжали на жнивье, то на озимое, то на яровое, по которым из-под снега виднелись мотавшиеся от ветра полыни и соломины; иногда въезжали в глубокий и везде одинаково белый ровный снег, сверху которого уже ничего не было видно.
   Снег шел сверху и иногда поднимался снизу. Лошадь, очевидно, уморилась, вся закурчавилась и заиндевела от пота и шла шагом. Вдруг она оборвалась и села в водомоину или в канаву. Василий Андреич хотел остановить, по Никита закричал на него:
   -- Чего держать! Заехали -- выезжать надо. Но, миленький! но! но, родной! -- закричал он веселым голосом на лошадь, выскакивая из саней и сам увязая в канаве.
   Лошадь рванулась и тотчас же выбралась на мерзлую насыпь. Очевидно, это была копаная канава.
   -- Где ж это мы? -- сказал Василий Андреич.
   -- А вот узнаем! -- отвечал Никита. -- Трогай знай, куда-нибудь выедем.
   -- А ведь это, должно, Горячкинский лес? -- сказал Василий Андреич, указывая на что-то черное, показавшееся из-за снега впереди их.
   -- Вот подъедем, увидим, какой такой лес,-- сказал Никита.
   Никита видел, что со стороны черневшегося чего-то неслись сухие продолговатые листья лозины, и потому знал, что это не лес, а жилье, но не хотел говорить. И действительно, не проехали они еще и десяти саженей после канавы, как перед ними зачернелись, очевидно, деревья, и послышался какой-то новый унылый звук. Никита угадал верно: это был не лес, а ряд высоких лозин, с кое-где трепавшимися еще на них листьями. Лозины, очевидно, были обсажены по канаве гумна. Подъехав к уныло гудевшим на ветру лозинам, лошадь вдруг поднялась передними ногами выше саней, выбралась и задними на возвышенье, повернула влево и перестала утопать в снегу по колена. Это была дорога.
   -- Вот и приехали,-- сказал Никита,-- а незнамо куда.
   Лошадь, не сбиваясь, пошла по занесенной дороге, и не проехали они по ней сорока саженей, как зачернелась прямая полоса плетня риги под толсто засыпанной снегом крышей, с которой не переставая сыпался снег. Миновав ригу, дорога повернула по ветру, и они въехали в сугроб. Но впереди виднелся проулок между двумя домами, так что, очевидно, сугроб надуло на дороге, и надо было переехать его. И действительно, переехав сугроб, они въехали в улицу. У крайнего двора на веревке отчаянно трепалось от ветра развешанное замерзшее белье: рубахи, одна красная, одна белая, портки, онучи и юбка. Белая рубаха особенно отчаянно рвалась, махая своими рукавами.
   -- Вишь, баба ленивая, а либо умираеть, белье к празднику не собрала,-- сказал Никита, глядя на мотавшиеся рубахи.
  

III

  
   В начале улицы еще было ветрено, и дорога была заметена, но в середине деревни стало тихо, тепло и весело. У одного двора лаяла собака, у другого баба, закрывшись с головой поддевкой, прибежала откуда-то и зашла в дверь избы, остановившись на пороге, чтобы поглядеть на проезжающих. Из середины деревни слышались песни девок.
   В деревне, казалось, и ветра, и снега, и мороза было меньше.
   -- А ведь это Гришкино,-- сказал Василий Андреич.
   -- Оно и есть,--отвечал Никита.
   И действительно, это было Гришкино. Выходило так, что они сбились влево и проехали верст восемь не совсем в том направлении, которое им нужно было, но все-таки подвинулись к месту своего назначения. До Горячкина от Гришкина было верст пять.
   В середине деревни они наткнулись на высокого человека, шедшего посередине улицы.
   -- Кто едет? -- крикнул этот человек, останавливая лошадь, и, тотчас же узнав Василия Андреича, схватился за оглоблю и, перебирая по ней руками, дошел до саней и сел на облучок.
   Это был знакомый Василию Андреичу мужик Исай, известный в округе за первого конокрада.
   -- А! Василий Андреич! Куда же это вас бог несет? -- сказал Исай, обдавая Никиту запахом выпитой водки.
   -- Да мы в Горячкино было.
   -- Вона куда заехали! Вам бы на Малахово надо.
   -- Мало что надо, да не потрафили,-- сказал Василий Андреич, останавливая лошадь.
   -- Лошадка-то добрая,-- сказал Исай, оглядывая лошадь и затягивая ей привычным движением по самую репицу ослабший узел завязанного густого хвоста.
   -- Что же, ночевать, что ли?
   -- Не, брат, обязательно ехать надо.
   -- Нужно, видно. А это чей? А! Никита Степаныч!
   -- А то кто же? -- отвечал Никита. -- А вот как бы, душа милая, нам тут не сбиться опять.
   -- Где же тут сбиться! Поворачивай назад, по улице прямо, а там, как выедешь, все прямо. Влево не бери. Выедешь на большак, а тогда -- вправо.
   -- Поворот-то с большака где? По летнему или по зимнему? -- спросил Никита.
   -- По зимнему. Сейчас, как выедешь, кустики, насупротив кустиков еще вешка большая дубовая, кудрявая стоит,-- тут и есть.
   Василий Андреич повернул лошадь назад и поехал слободой.
   - А то ночевали бы! -- прокричал им сзади Исай.
   Но Василий Андреич не отвечал ему и потрогивал лошадь: пять верст ровной дороги, из которых две были лесом, казалось, легко проехать, тем более что ветер как будто затих и снег переставал.
   Проехав опять улицей по накатанной и черневшей кое-где свежим навозом дороге и миновав двор с бельем, у которого белая рубаха уже сорвалась и висела на одном мерзлом рукаве, они опять выехали к страшно гудевшим лозинам и опять очутились в открытом поле. Метель не только не стихала, но, казалось, еще усилилась. Дорога вся была заметена, и можно было знать, что не сбился, только по вешкам. Но и вешки впереди трудно было рассматривать, потому что ветер был встречный.
   Василий Андреич щурился, нагибал голову и разглядывал вешки, но больше пускал лошадь, надеясь на нее. И лошадь действительно не сбивалась и шла, поворачивая то вправо, то влево по извилинам дороги, которую она чуяла под ногами, так что, несмотря на то, что снег сверху усилился и усилился ветер, вешки продолжали быть видны то справа, то слева.
   Так проехали они минут десять, как вдруг прямо перед лошадью показалось что-то черное, двигавшееся в косой сетке гонимого ветром снега. Это были попутчики. Мухортый совсем догнал их и стукал ногами об кресла впереди едущих саней.
   - Объезжай... а-а-й... передом!--кричали из саней.
   Василий Андреич стал объезжать. В санях сидели три мужика и баба. Очевидно, это ехали гости с праздника. Один мужик хлестал засыпанный снегом зад лошаденки хворостиной. Двое, махая руками, кричали что-то в передке. Укутанная баба, вся засыпанная снегом, не шевелясь, сидела, нахохлившись, в задке саней.
   -- Чьи будете? -- закричал Василий Андреич.
   -- А-a-a...ские! -- только слышно было.
   -- Чьи, говорю?
   -- А-а-а-ские! -- изо всех сил закричал один из мужиков, но все-таки нельзя было расслышать, какие.
   -- Вали! Не сдавай! -- кричал другой, не переставая молотить хворостиной по лошаденке.
   -- От праздника, видно?
   - Пошел, пошел! Вали, Семка! Объезжай! Вали!
   Сани стукнулись друг о друга отводами, чуть не зацепились, расцепились, и мужицкие сани стали отставать.
   Косматая, вся засыпанная снегом, брюхастая лошаденка, тяжело дыша под низкой дугой, очевидно, из последних сил тщетно стараясь убежать от ударявшей ее хворостины, ковыляла своими коротенькими ногами по глубокому снегу, подкидывая их под себя. Морда, очевидно, молодая, с подтянутой, как у рыбы, нижней губой, с расширенными ноздрями и прижатыми от страха ушами, подержалась несколько секунд подле плеча Никиты, потом стала отставать.
   -- Вино-то что делает,-- сказал Никита. -- На отделку замучили лошаденку. Азиаты как есть!
   Несколько минут слышны были сопенье ноздрей замученной лошаденки и пьяные крики мужиков, потом затихло сопенье, потом замолкли и крики. И кругом опять ничего не стало слышно, кроме свистящего около ушей ветра и изредка слабого скрипа полозьев по сдутым местам дороги.
   Встреча эта развеселила и ободрила Василия Андреича, и он смелее, не разбирая вешек, погнал лошадь, надеясь на нее. Никите делать было нечего, и, как всегда, когда он находился в таком положении, он дремал, наверстывая много недоспанного времени.
   Вдруг лошадь остановилась, и Никита чуть не упал, клюнув вперед носом.
   -- А ведь мы опять неладно едем,-- сказал Василий Андреич.
   -- А что?
   -- Да вешек не видать. Должно, опять сбились с дороги.
   -- А сбились с дороги, поискать надо,-- коротко сказал Никита, встал и опять, легко шагая своими внутрь вывернутыми ступнями, пошел ходить по снегу.
   Он долго ходил, скрываясь из вида, опять показываясь и опять скрываясь, и, наконец, вернулся.
   -- Нет тут дороги, может, впереди где,-- сказал он, садясь на сани.
   Начинало уже заметно смеркаться. Метель не усиливалась, но и не слабела.
   -- Хоть бы тех мужиков услыхать,-- сказал Василий Андреич.
   -- Да, вишь, не догнали, должно, далеко сбились. А може, и они сбились,-- сказал Никита.
   -- Куда же ехать-то? -- сказал Василий Андреич.
   -- А пустить лошадь надо,-- сказал Никита. -- Он приведет. Давай вожжи.
   Василий Андреич отдал вожжи тем более охотно, что руки его в теплых перчатках начинали зябнуть.
   Никита взял вожжи и только держал их, стараясь не шевелить ими, радуясь на ум своего любимца. Действительно, умная лошадь, повертывая то в одну, то в другую сторону то одно, то другое ухо, стала поворачивать.
   -- Только не говорить,-- приговаривал Никита. -- Вишь, что делаеть! Иди, иди знай! Так, так. Ветер стал дуть взад, стало теплее.
   -- И умен же,-- продолжал радоваться на лошадь Никита. -- Киргизенок -- тот силен, а глуп. А этот, гляди, что ушами делаеть. Никакого телеграфа не надо, за версту чуеть.
   И не прошло еще получаса, как впереди действительно зачернело что-то: лес ли, деревня, и с правой стороны показались опять вешки. Очевидно, они опять выехали на дорогу.
   -- А ведь это опять Гришкино,-- вдруг проговорил Никита.
   Действительно, теперь слева у них была та самая рига, с которой несло снег, и дальше та же веревка с замерзшим бельем, рубахами и портками, которые все так же отчаянно трепались от ветра.
   Опять они въехали в улицу, опять стало тихо, тепло, весело, опять стала видна навозная дорога, опять послышались голоса, песни, опять залаяла собака. Уже настолько смерклось, что в некоторых окнах засветились огни.
   Посередине улицы Василий Андреич повернул лошадь к большому, в две кирпичные связи, дому и остановил ее у крыльца.
   Никита подошел к занесенному освещенному окну, в свете которого блестели перепархивающие снежинки, и постучал кнутовищем.
   -- Кто там? -- откликнулся голос на призыв Никиты.
   -- С Крестов, Брехуновы, милый человек,-- отвечал Никита. -- Выдь-ка на час!
   От окна отошли, и через минуты две -- слышно было -- отлипла дверь в сенях, потом стукнула щеколда в наружной двери, и, придерживая дверь от ветра, высунулся высокий старый с белой бородой мужик в накинутом полушубке сверх белой праздничной рубахи и за ним малый в красной рубахе и кожаных сапогах.
   -- Ты, что ли, Андреич? -- сказал старик.
   -- Да вот заплутали, брат,-- сказал Василий Андреич,-- хотели в Горячкино, да вот к вам попали. Отъехали, опять заплутали.
   -- Вишь, как сбились,-- сказал старик. -- Петрушка, поди отвори ворота! -- обратился он к малому в красной рубахе.
   -- Это можно,-- отвечал малый веселым голосом и побежал в сени.
   -- Да мы, брат, не ночевать,-- сказал Василий Андреич.
   -- Куда ехать -- ночное время, ночуй!
   -- И рад бы ночевать, да ехать надо. Дела, брат, нельзя.
   -- Ну, погрейся по крайности, прямо к самовару,-- сказал старик.
   -- Погреться -- это можно, -- сказал Василий Андреич, -- темнее не будет, а месяц взойдет -- посветлеет. Зайдем, что ль, погреемся, Микит?
   -- Ну, что ж, и погреться можно,-- сказал Никита, сильно перезябший и очень желавший отогреть в тепле свои зазябшие члены.
   Василий Андреич пошел со стариком в избу, а Никита въехал в отворенные Петрушкой ворота и, по указанию его, вдвинул лошадь под навес сарая. Сарай был поднавоженный, и высокая дуга зацепила за перемет. Уж усевшиеся на перемете куры с петухом что-то недовольно заквахтали и поцапались лапками по перемету. Встревоженные овцы, топая копытами по мерзлому навозу, шарахнулись в сторону. Собака, отчаянно взвизгивая, с испугом и злостью по-щенячьи заливалась-лаяла на чужого.
   Никита поговорил со всеми: извинился перед курами, успокоил их, что больше не потревожит, упрекнул овец за то, что они пугаются, сами не зная чего, и не переставая усовещивал собачонку, в то время как привязывал лошадь.
   -- Вот так-то и ладно будеть,-- сказал он, охлопывая с себя снег. -- Вишь, заливается! -- прибавил он на собаку. -- Да будеть тебе! Ну, буде, глупая, буде. Только себя беспокоишь,-- говорил он. -- Не воры, свои...
   -- А это, как сказано, три домашние советника,-- сказал малый, закидывая сильной рукой под навес оставшиеся снаружи санки.
   -- Это как же советники? -- сказал Никита.
   -- А так в Пульсоне напечатывано: вор подкрадывается к дому, собака лает,-- не зевай, значит, смотри. Петух поет -- значит, вставай. Кошка умывается -- значит, дорогой гость, приготовься угостить его,-- проговорил малый, улыбаясь.
   Петруха был грамотный и знал почти наизусть имевшуюся у него единственную книгу Паульсона и любил, особенно когда он был немного выпивши, как нынче, приводить из нее казавшиеся ему подходящими к случаю изречения.
   -- Это точно,-- сказал Никита.
   -- Прозяб, я чай, дядюшка? -- прибавил Петруха.
   -- Да, есть-таки,-- сказал Никита, и они пошли через двор и сени в избу.
  

IV

  
   Двор, в который заехал Василий Андреич, был один из самых богатых в деревне. Семья держала пять наделов и принанимала еще землю на стороне. Лошадей во дворе было шесть, три коровы, два подтелка, штук двадцать овец. Всех семейных во дворе было двадцать две души: четыре сына женатых, шестеро внуков, из которых один Петруха был женатый, два правнука, трое сирот и четыре снохи с ребятами. Это был один из редких домов, оставшихся еще неделенными; но и в нем уже шла глухая внутренняя, как всегда начавшаяся между баб, работа раздора, которая неминуемо должна была скоро привести к разделу. Два сына жили в Москве в водовозах, один был в солдатах. Дома теперь были старик, старуха, второй сын -- хозяин и старший сын, приехавший из Москвы на праздник, и все бабы и дети; кроме домашних, был еще гость-сосед и кум.
   Над столом в избе висела с верхним щитком лампа, ярко освещавшая под собой чайную посуду, бутылку с водкой, закуску и кирпичные стены, в красном углу увешанные иконами и по обе стороны их картинами. На первом месте сидел за столом в одном черном полушубке Василий Андреич, обсасывая свои замерзшие усы и оглядывая кругом народ и избу своими выпуклыми и ястребиными глазами. Кроме Василия Андреича, за столом сидел лысый белобородый старик-хозяин в белой домотканой рубахе; рядом с ним, в тонкой ситцевой рубахе, с здоровенной спиной и плечами,-- сын, приехавший из Москвы на праздник, и еще другой сын, широкоплечий-- старший брат, хозяйничавший в доме, и худощавый рыжий мужик -- сосед.
   Мужики, выпив а закусив, только что собирались пить чай, и самовар уже гудел, стоя на полу у печки. На полатях и на печке виднелись ребята. На парах сидела баба над люлькою. Старушка-хозяйка, с покрытым во всех направлениях мелкими морщинками, морщившими даже ее губы, лицом, ухаживала за Василием Андреичем.
   В то время как Никита входил в избу, она, налив в толстого стекла стаканчик водки, подносила его гостю.
   -- Не обессудь, Василий Андреич, нельзя, поздравить надо,-- говорила она. -- Выкушай, касатик.
   Вид и запах водки, особенно теперь, когда он перезяб и уморился, сильно смутили Никиту. Он нахмурился и, отряхнув шапку и кафтан от снега, стал против образов и как бы не видя никого, три раза перекрестился и поклонился образам, потом, обернувшись к хозяину-старику, поклонился сперва ему, потом всем бывшим за столом, потом бабам, стоявшим около печки, и, проговоря: "С праздником",-- стал раздеваться, не глядя на стол.
   -- Ну и заиндевел же ты, дядя,-- сказал старший брат, глядя на запушенное снегом лицо, глаза и бороду Никиты.
   Никита снял кафтан, еще отряхнул его, повесил к печи и подошел к столу. Ему тоже предложили водки. Была минута мучительной борьбы: он чуть не взял стаканчик и не опрокинул в рот душистую светлую влагу; но он взглянул на Василия Андреича, вспомнил зарок, вспомнил пропитые сапоги, вспомнил бондаря, вспомнил малого, которому он обещал к весне купить лошадь, вздохнул и отказался.
   -- Не пью, благодарим покорно,-- сказал он, нахмурившись, и присел ко второму окну на лавку.
   -- Что же так? -- сказал старший брат.
   -- Не пью, да и не пью,-- сказал Никита, не поднимая глаз, косясь на свои жиденькие усы и бороду и оттаивая с них сосульки.
   -- Ему не годится,-- сказал Василий Андреич, закусывая баранкой выпитый стаканчик.
   -- Ну, так чайку,-- сказала ласковая старушка. -- Я чай, иззяб, сердечный. Что вы, бабы, с самоваром копаетесь?
   -- Готов,-- отвечала молодайка и, обмахнув занавеской уходивший прикрытый самовар, с трудом донесла его, подняла и стукнула на стол.
   Между тем Василий Андреич рассказывал, как они сбились, как два раза возвращались в ту же деревню, как плутали, как встретили пьяных. Хозяева дивились, объясняли, где и почему они сбились и кто были пьяные, которых они встретили, и учили, как надо ехать.
   -- Тут до Молчановки малый ребенок доедет, только потрафить на повороте с большака,-- куст тут видать. А вы не доехали! -- говорил сосед.
   -- А то ночевали бы. Бабы постелют,-- уговаривала старушка.
   -- Утречком поехали бы, разлюбезное дело,-- подтверждал старик.
   -- Нельзя, брат, дела! -- сказал Василий Андреич. -- Час упустишь, годом не наверстаешь,-- добавил он, вспоминая о роще и о купцах, которые могли перебить у него эту покупку. -- Доедем ведь? -- обратился он к Никите.
   Никита долго не отвечал, все как будто озабоченный оттаиванием бороды и усов.
   - Не сбиться бы опять,-- сказал он мрачно.
   Никита был мрачен потому, что ему страстно хотелось водки, и одно, что могло затушить это желание, был чай, а чая еще ему не предлагали.
   -- Да ведь только до поворота бы доехать, а там уж не собьемся; лесом до самого места,-- сказал Василий Андреич.
   -- Дело ваше, Василий Андреич; ехать так ехать,-- сказал Никита, принимая подаваемый ему стакан чаю.
   -- Напьемся чайку, да и марш.
   Никита ничего не сказал, но только покачал головой и, осторожно вылив чай на блюдечко, стал греть о пар свои, с всегда напухшими от работы пальцами, руки. Потом, откусив крошечный кусочек сахару, он поклонился хозяевам и проговорил:
   -- Будьте здоровы,-- и потянул в себя согревающую жидкость.
   -- Кабы проводил кто до поворота,-- сказал Василий Андреич.
   -- Что же, это можно,-- сказал старший сын. -- Петруха запряжет, да и проводит до поворота.
   -- Так запрягай, брат. А уж я поблагодарю.
   -- И, чего ты, касатик! -- сказала ласковая старушка. -- Мы рады душой.
   -- Петруха, иди запряги кобылу,-- сказал старший брат.
   -- Это можно,-- сказал Петруха, улыбаясь, и тотчас же, сорвав с гвоздя шапку, побежал запрягать.
   Пока закладывали лошадь, разговор перешел на то, на чем он остановился в то время, как Василий Андреич подъехал к окну. Старик жаловался соседу-старосте на третьего сына, не приславшего ему ничего к празднику, а жене приславшего французский платок.
   -- Отбивается народ молодой от рук,-- говорил старик.
   -- Как отбивается-то,-- сказал кум-сосед,-- сладу нет! Больно умны стали. Вон Демочкин -- так отцу руку сломал. Все от большого ума, видно.
   Никита вслушивался, всматривался в лица и, очевидно, желал тоже принять участие в разговоре, но был весь поглощен чаем и только одобрительно кивал головой. Он выпивал стакан за стаканом, и ему становилось все теплее и теплее, и приятнее и приятнее. Разговор продолжался долго все об одном и том же, о вреде разделов; и разговор, очевидно, был не отвлеченный, а дело шло о разделе в этом доме,-- разделе, которого требовал второй сын, тут же сидевший и угрюмо молчавший. Очевидно, это было больное место, и вопрос этот занимал всех домашних, но они из приличия при чужих не разбирали своего частного дела. Но, наконец, старик не выдержал и со слезами в голосе заговорил о том, что делиться он не даст, пока жив, что дом у него слава богу, а разделить -- все по миру пойдут.
   -- Вот как Матвеевы,-- сказал сосед. -- Был дом настоящий, а разделили -- ни у кого ничего нет.
   -- Так-то и ты хочешь,-- обратился старик к сыну. Сын ничего не отвечал, и наступило неловкое молчание. Молчание это перервал Петруха, уже заложивший лошадь и вернувшийся за несколько минут перед этим в избу и все время улыбавшийся.
   -- Так-то у Пульсона есть басня,-- сказал он,-- дал родитель сыновьям веник сломать. Сразу не сломали, а по прутику--легко. Так и это,--сказал он, улыбаясь во весь рот. -- Готово! -- прибавил он.
   -- А готово, так поедем,-- сказал Василий Андреич. -- А насчет дележу ты, дедушка, не сдавайся. Ты наживал, ты и хозяин. Мировому подай. Он порядок укажет.
   -- Так фордыбачить, так фордыбачить,-- плаксивым голосом говорил все свое старик,-- что нет с ним ладов. Как осатанел ровно!
   Никита между тем, допив пятый стакан чаю, все-таки не перевернул его, а положил боком, надеясь, что ему нальют еще шестой. Но воды в самоваре уже не было, и хозяйка не налила ему еще, да и Василий Андреич стал одеваться. Нечего было делать. Никита тоже встал, положил назад в сахарницу свой обкусанный со всех сторон кусочек сахару, обтер полою мокрое от пота лицо и пошел надевать халат.
   Одевшись, он тяжело вздохнул и, поблагодарив хозяев и простившись с ними, вышел из теплой, светлой горницы в темные, холодные, гудевшие от рвавшегося в них ветра и занесенные снегом через щели дрожавших дверей сени и оттуда -- на темный двор.
   Петруха в шубе стоял с своею лошадью посередине двора и говорил, улыбаясь, стихи из Паульсона. Он говорил: "Буря с мглою небо скроить, вихри снежные крутять, аж как зверь она завоить, аж заплачеть, как дитё".
   Никита одобрительно покачивал головой и разбирал вожжи.
   Старик, провожая Василия Андреича, вынес фонарь в сени и хотел посветить ему, но фонарь тотчас же задуло. И на дворе даже заметно было, что метель разыгралась еще сильнее.
   "Ну, уж погодка,-- подумал Василий Андреич,-- пожалуй, и не доедешь, да нельзя, дела! Да и собрался уж, и лошадь хозяйская запряжена. Доедем, бог даст!"
   Хозяин-старик тоже думал, что не следовало ехать, но он уже уговаривал остаться, его не послушали. Больше просить нечего. "Может, я от старости так робею, а они доедут,-- думал он. -- Да и по крайности спать ляжем вовремя. Без хлопот".
   Петруха же и не думал об опасности: он так знал дорогу и всю местность, а кроме того, стишок о том, как "вихри снежные крутять", бодрил его тем, что совершенно выражал то, что происходило на дворе. Никите же вовсе не хотелось ехать, но он уже давно привык не иметь своей воли и служить другим, так что никто не удержал отъезжающих.
  

V

  
   Василий Андреич подошел к саням, с трудом разбирая в темноте, где они, влез в них и взял вожжи.
   -- Пошел передом! -- крикнул он.
   Петруха, стоя на коленках в розвальнях, пустил свою лошадь. Мухортый, уже давно ржавший, чуя впереди себя кобылу, рванулся за нею, и они выехали на улицу. Опять поехали слободой и той же дорогой, мимо того же двора с развешанным замерзшим бельем, которого теперь уже не видно было; мимо того же сарая, который уже был занесен почти до крыши и с которого сыпался бесконечный снег; мимо тех же мрачно шумящих, свистящих и гнущихся лозин и опять въехали в то снежное, сверху и снизу бушевавшее море. Ветер был так силен, что когда он был вбок и седоки парусили против него, то он накренивал набок санки и сбивал лошадь в сторону. Петруха ехал развалистой рысцой своей доброй кобылы впереди и бодро покрикивал. Мухортый рвался за нею.
   Проехав так минут десять, Петруха обернулся и что-то прокричал. Ни Василий Андреич, ни Никита не слышали от ветра, но догадались, что они приехали к повороту. Действительно, Петруха поворотил направо, и ветер, бывший вбок, опять стал навстречу, и справа, сквозь снег, завиднелось что-то черное. Это был кустик на повороте.
   -- Ну, с богом!
   -- Спасибо, Петруха!
   -- Буря небо мглою скроить,-- прокричал Петруха и скрылся.
   -- Вишь, стихотворец какой,-- проговорил Василий Андреич и тронул вожжами.
   -- Да, молодец хороший, мужик настоящий,-- сказал Никита.
   Поехали дальше.
   Никита, укутавшись и вжав голову в плечи, так что небольшая борода его облегала ему шею, сидел молча, стараясь не потерять набранное в избе за чаем тепло. Перед собою он видел прямые линии оглобель, беспрестанно обманывавшие его и казавшиеся ему накатанной дорогой, колеблющийся зад лошади с заворачиваемым в одну сторону подвязанным узлом хвостом и дальше, впереди, высокую дугу и качавшуюся голову и шею лошади с развевающейся гривой. Изредка ему попадались в глаза вешки, так что он знал, что ехали пока по дороге, и ему делать было нечего.
   Василий Андреич правил, предоставляя лошади самой держаться дороги. Но Мухортый, несмотря на то, что вздохнул в деревне, бежал неохотно и как будто сворачивал с дороги, так что Василий Андреич несколько раз поправлял его.
   "Вот справа одна вешка, вот другая, вот и третья,-- считал Василий Андреич,-- а вот впереди и лес",-- подумал он, вглядываясь во что-то чернеющее впереди его. Но то, что показалось ему лесом, был только куст. Куст проехали, проехали еще сажен двадцать,-- четвертой вешки не было, и леса не было. "Должен сейчас быть лес",-- думал Василий Андреич и, возбужденный вином и чаем, не останавливаясь, потрогивал вожжами, и покорное, доброе животное слушалось и то иноходью, то небольшою рысцой бежало туда, куда его посылали, хотя и знало, что его посылают совсем не туда, куда надо. Прошло минут десять, леса все не было.
   -- А ведь мы опять сбились! -- сказал Василий Андреич, останавливая лошадь.
   Никита молча вылез из саней и, придерживая свой халат, то липнувший к нему по ветру, то отворачивающийся и слезающий с него, пошел лазить по снегу; пошел в одну сторону, пошел в другую. Раза три он скрывался совсем из вида. Наконец он вернулся и взял вожжи из рук Василия Андреича.
   -- Вправо ехать надо,-- сказал он строго и решительно, поворачивая лошадь.
   -- Ну, вправо, так вправо пошел,-- сказал Василий Андреич, отдавая вожжи и засовывая озябшие руки в рукава.
   Никита не отвечал.
   -- Ну, дружок, потрудись,-- крикнул он на лошадь; но лошадь, несмотря на потряхивание вожжей, шла только шагом.
   Снег был кое-где по колено, и сани подергивались рывом с каждым движением лошади.
   Никита достал кнут, висевший на передке, и стегнул. Добрая, непривычная к кнуту лошадь рванулась, пошла рысью, но тотчас же опять перешла на иноходь и шаг. Так проехали минут пять. Было так темно и так курило сверху и снизу, что дуги иногда не было видно. Сани, казалось иногда, стояли на месте, и поле бежало назад, Вдруг лошадь круто остановилась, очевидно, чуя что-то неладное перед собой. Никита опять легко выскочил, бросая вожжи, и пошел вперед лошади, чтобы посмотреть, чего она остановилась; но только что он хотел ступить шаг перед лошадью, как ноги его поскользнулись и он покатился под какую-то кручь.
   -- Тпру, тпру, тпру,-- говорил он себе, падая и стараясь остановиться, но не мог удержаться и остановился, только врезавшись ногами в нанесенный внизу оврага толстый слой снега...
   Нависший с края кручи сугроб, растревоженный падением Никиты, насыпался на него и засыпал ему снегу за шиворот...
   -- Эко ты как! -- укоризненно проговорил Никита, обращаясь к сугробу и оврагу и вытряхивая снег из-за воротника.
   -- Никита, а Никит! -- кричал Василий Андреич сверху.
   Но Никита не откликался.
   Ему некогда было: он отряхался, потом отыскивая кнут, который выронил, когда скатился под кручу. Найдя кнут, он полез было прямо назад, где скатился, но влезть не было возможности; он скатывался назад, так что должен был низом пойти искать выхода кверху. Сажени на три от того места, где он скатился, он с трудом вылез на четвереньках на гору и пошел по краю оврага к тому месту, где должна была быть лошадь. Лошади и саней он не видал; но так как он шел на ветер, он, прежде чем увидал их, услыхал крики Василия Андреича и ржанье Мухортого, звавших его.
   -- Иду, иду, чего гогочешь! -- проговорил он. Только совсем уже дойдя до саней, он увидал лошадь и стоявшего возле них Василия Андреича, казавшегося огромным.
   -- Куда, к дьяволу, запропастился? Назад ехать надо. Хоть в Гришкино вернемся,-- сердито стал выговаривать Никите хозяин.
   -- И рад бы вернулся, Василий Андреич, да куда ехать-то? Тут овражище такой, что попади туда -- и не выберешься. Я туда засветил так, что насилу выдрался.
   -- Что же, не стоять же тут? Куда-нибудь надо же ехать,-- сказал Василий Андреич.
   Никита ничего не отвечал.. Он сел на сани задом к ветру, разулся и вытряхнул снег, набившийся ему в сапоги, и, достав соломки, старательно заткнул ею изнутри дыру в левом сапоге.
   Василий Андреич молчал, как бы предоставив теперь уже все Никите. Переобувшись, Никита убрал ноги в сани, надел опять рукавицы, взял вожжи и повернул лошадь вдоль оврага. Но не проехали они и ста шагов, как лошадь опять уперлась. Перед ней опять был овраг.
   Никита опять вылез и опять пошел лазить по снегу. Довольно долго он ходил. Наконец появился с противоположной стороны, с которой он пошел.
   -- Андреич, жив? -- крикнул он.
   -- Здесь! -- откликнулся Василий Андреич. -- Ну, что?
   -- Да не разберешь никак. Темно. Овраги какие-то. Надо опять на ветер ехать.
   Опять поехали, опять ходил Никита, лазая по снегу. Опять садился, опять лазил и, наконец, запыхавшись, остановился у саней.
   -- Ну, что? -- спросил Василий Андреич.
   -- Да что, вымотался я весь! Да и лошадь становится.
   -- Так что же делать?
   -- Да вот, постой.
   Никита опять ушел и скоро вернулся.
   -- Держи за мной,-- сказал он, заходя перед лошадью.
   Василий Андреич уже не приказывал ничего, а покорно делал то, что говорил ему Никита.
   -- Сюда, за мной! -- закричал Никита, отходя быстро вправо и хватая за вожжу Мухортого и направляя его куда-то книзу в сугроб.
   Лошадь сначала уперлась, но потом рванулась, надеясь проскочить сугроб, но не осилила и села в него по хомут.
   -- Вылезай! -- закричал Никита на Василия Андреича, продолжавшего сидеть в санях, и, подхватив под одну оглоблю, стал надвигать сани на лошадь. -- Трудненько, брат,-- обратился он к Мухортому,-- да что же делать, понатужься! Но, но, немного!--крикнул он.
   Лошадь рванулась раз, другой, но все-таки не выбралась и опять села, как будто что-то обдумывала.
   -- Что же, брат, так неладно,-- усовещивал Никита Мухортого. -- Ну, еще!
   Опять Никита потащил за оглоблю с своей стороны; Василий Андреич делал то же с другой. Лошадь пошевелила головой, потом вдруг рванулась.
   -- Ну! но! не потонешь небось! -- кричал Никита. Прыжок, другой, третий, и, наконец, лошадь выбралась из сугроба и остановилась, тяжело дыша и отряхиваясь. Никита хотел вести дальше, но Василий Андреич так запыхался в своих двух шубах, что не мог идти и повалился в сани.
   -- Дай вздохнуть,-- сказал он, распуская платок, которым он повязал в деревне воротник шубы.
   -- Тут ничего, ты лежи,-- сказал Никита,-- я проведу,-- и с Василием Андреичем в санях провел лошадь под уздцы вниз шагов десять и потом немного вверх и остановился.
   Место, на котором остановился Никита, было не в лощине, где бы снег, сметаемый с бугров и оставаясь, мог совсем засыпать их, но оно все-таки отчасти было защищено краем оврага от ветра. Были минуты, когда ветер как будто немного стихал, но это продолжалось недолго, и как будто для того, чтобы наверстать этот отдых, буря налетала после этого с удесятеренной силой, еще злее рвала и крутила. Такой порыв ветра ударил в ту минуту, как Василий Андреич, отдышавшись, вылез из саней и подошел к Никите, чтобы поговорить о том, что делать. Оба невольно пригнулись и подождали говорить, пока пройдет ярость порыва. Мухортый тоже недовольно прижимал уши и тряс головой. Как только немного прошел порыв ветра, Никита, сняв рукавицы и заткнув их за кушак, подышав в руки, стал отвязывать с дуги поводок.
   -- Ты что ж это делаешь? -- спросил Василий Андреич.
   -- Отпрягаю, что ж еще делать? Мочи моей нет,-- как бы извиняясь, отвечал Никита.
   -- А разве не выедем куда?
   -- Не выедем, только лошадь замучаем. Ведь он, сердечный, не в себе стал,-- сказал Никита, указывая на покорно стоящую, на все готовую и тяжело носившую крутыми и мокрыми боками лошадь. -- Ночевать надо, -- повторил он, точно как будто собирался ночевать на постоялом дворе, и стал развязывать супонь.
   Клещи расскочились.
   -- А не замерзнем мы? -- сказал Василий Андреич.
   -- Что ж? И замерзнешь -- не откажешься,-- сказал Никита.

VI

  
   Василию Андреичу в своих двух шубах было совсем тепло, особенно после того, как он повозился в сугробе; но мороз пробежал у него по спине, когда он понял, что действительно надо ночевать здесь. Чтобы успокоиться, он сел в сани и стал доставать папиросы и спички.
   Никита между тем распрягал лошадь. Он развязал подбрюшник, чресседельник, развожжал, снял гуж, вывернул дугу и, не переставая разговаривать с лошадью, ободрял ее.
   -- Ну, выходи, выходи,-- говорил он, выводя ее из оглобель. -- Да вот привяжем тебя тут. Соломки подложу да размуздаю,-- говорил он, делая то, что говорил. -- Закусишь, тебе все веселее будет.
   Но Мухортый, очевидно, не успокаивался речами Никиты и был тревожен; он переступал с ноги на ногу, жался к саням, становясь задом к ветру, и терся головой о рукав Никиты.
   Как будто только для того, чтобы не отказать Никите в его угощении соломой, которую Никита подсунул ему под храп, Мухортый раз порывисто схватил пук соломы из саней, но тотчас же решил, что теперь дело не до соломы, бросил ее, и ветер мгновенно растрепал солому, унес ее и засыпал снегом.
   -- Теперь примету сделаем,-- сказал Никита, повернув сани лицом к ветру, и, связав оглобли чресседельником, он поднял их вверх и притянул к передку. -- Вот как занесеть нас, добрые люди по оглоблям увидять, откопають,-- сказал Никита, похлопывая рукавицами и надевая их. -- Так-то старики учили.
   Василий Андреич между тем, распустив шубу и закрываясь полами ее, тер одну серную спичку за другой о стальную коробку, но руки у него дрожали, и загоравшиеся спички одна за другою, то еще не разгоревшись, то в самую ту минуту, как он подносил ее к папиросе, задувались ветром. Наконец одна спичка вся загорелась и осветила на мгновение мех его шубы, его руку с золотым перстнем на загнутом внутрь указательном пальце и засыпанную снегом, выбившуюся из-под веретья овсяную солому, и папироса загорелась. Раза два он жадно потянул, проглотил, выпустил сквозь усы дым, хотел еще затянуться, по табак с огнем сорвало и унесло туда же, куда и солому.
   Но и эти несколько глотков табачного дыма развеселили Василия Андреича.
   -- Ночевать так ночевать! -- сказал он решительно.
   -- Погоди же ты, я еще флаг сделаю,-- сказал он, поднимая платок, который он, сняв с воротника, бросил было в сани, и, сняв перчатки, стал в передке саней и, вытягиваясь, чтоб достать до чресседельника, тугим узлом привязал к нему платок подле оглобли.
   Платок тотчас же отчаянно затрепался, то прилипая к оглобле, то вдруг отдуваясь, натягиваясь и щелкая.
   -- Вишь, как ловко,-- сказал Василий Андреич, любуясь на свою работу, опускаясь в сани. -- Теплее бы вместе, да вдвоем не усядемся,-- сказал он.
   -- Я место найду,-- отвечал Никита,-- только лошадь укрыть надо, а то взопрел, сердечный. Пусти-ка,-- прибавил он и, подойдя к саням, потянул из-под Василия Андреича веретье.
   И, достав веретье, он сложил его вдвое и, скинув прежде шлею и сняв седелку, покрыл им Мухортого.
   -- Все теплее тебе будеть, дурачок,-- говорил он, надевая опять на лошадь сверх веретья седелку и шлею. -- А не нужна вам дерюжка будет? Да соломки мне дай-то,-- сказал Никита, окончив это дело и опять подойдя к саням.
   И, забрав и то и другое из-под Василия Андреича, Никита зашел за спинку саней, выкопал себе там, в снегу, ямку, положил в нее соломы и, нахлобучив шапку и закутавшись кафтаном и сверху покрывшись дерюжкой, сел на постланную солому, прислонясь к лубочному задку саней, защищавшему его от ветра и снега.
   Василий Андреич неодобрительно покачал головой на то, что делал Никита, как он вообще не одобрял необразованность и глупость мужицкую, и стал устраиваться на ночь.
   Он разровнял оставшуюся солому по санкам, подложил погуще себе под бок и, засунув руки в рукава, приладился головой в угол саней, к передку, защищавшему его от ветра.
   Спать ему не хотелось. Он лежал и думал: думал все о том же одном, что составляло единственную цель, смысл, радость и гордость его жизни,--о том, сколько он нажил и может еще нажить денег; сколько другие, ему известные люди, нажили и имеют денег, и как эти другие наживали и наживают деньги, и как он, так же как и они, может нажить еще очень много денег. Покупка Горячкинского леса составляла для него дело огромной важности. Он надеялся на этом лесе поживиться сразу, может быть, десятком тысяч. И он стал в мыслях расценивать виденную им осенью рощу, в которой он на двух десятинах пересчитал все деревья.
   "Дуб на полозья пойдет. Срубы сами собой. Да дров сажен 30 всё станет на десятине,-- говорил он себе. -- С десятины на худой конец по 200 с четвертной останется. 56 десятин, 56 сотен, да 56 сотен, да 56 десятков, да еще 56 десятков, да 56 пятков". Он видел, что выходило за 12 тысяч, но без счетов не мог смекнуть ровно сколько. "Десяти тысяч все-таки не дам, а тысяч восемь, да чтоб за вычетом полян. Землемера помажу -- сотню, а то полторы; он мне десятин пять полян намеряет. И за восемь отдаст. Сейчас 3000 в зубы. Небось размякнет,-- думал он, ощупывая предплечьем руки бумажник в кармане.--И как сбились с поворота, бог ее знает! Должен бы тут быть лес и сторожа. Собак бы слышно. Так не лают, проклятые, когда их нужно". Он отстранил воротник от уха и стал прислушиваться; слышен был все тот же свист ветра, в оглоблях трепанье и щелканье платка и стеганье по лубку саней падающего снега. Он закрылся опять.
   "Кабы знать, ночевать бы остаться. Ну, да все одно, доедем и завтра. Только день лишний. В такую погоду и те не поедут". И он вспомнил, что к 9-му надо получить за валухов с мясника деньги. "Хотел сам приехать; не застанет меня -- жена не сумеет деньги взять. Очень уж необразованна. Обхождения настоящего не знает",-- продолжал он думать, вспоминая, как она не умела обойтись со становым, бывшим вчера на празднике у него в гостях. "Известно -- женщина! Где она что видала? При родителях какой наш дом был? Так себе, деревенский мужик богатый: рушка да постоялый двор -- и все имущество в том. А я что в 15 лет сделал? Лавка, два кабака, мельница, ссыпка, два именья в аренде, дом с амбаром под железной крышей,-- вспоминал он с гордостью.-- Не то, что при родителе! Нынче кто в округе гремит? Брехунов.
   А почему так? Потому -- дело помню, стараюсь, не так, как другие -- лежни али глупостями занимаются. А я ночи не сплю. Метель не метель -- еду. Ну и дело делается. Они думают, так, шутя денежки наживают. Нет, ты потрудись да голову поломай. Вот так-то заночуй в поле да ночи не спи. Как подушка от думы в головах ворочается,-- размышлял он с гордостью. -- Думают, что в люди выходят по счастью. Вон, Мироновы в миллионах теперь. А почему? Трудись. Бог и даст. Только бы дал бог здоровья".
   И мысль о том, что и он может быть таким же миллионщиком, как Миронов, который взялся с ничего, так взволновала Василия Андреича, что он почувствовал потребность поговорить с кем-нибудь. Но говорить не с кем было... Кабы доехать до Горячкина, он бы поговорил с помещиком, вставил бы ему очки.
   "Ишь ты, дует как! Занесет так, что и не выберемся утром!"--подумал он, прислушиваясь к порыву ветра, который дул в передок, нагибая его, и сек его лубок снегом. Он приподнялся и оглянулся: в белой колеблющейся темноте видна была только чернеющая голова Мухортого и его спина, покрытая развевающимся веретьем, и густой завязанный хвост; кругом же со всех сторон, спереди, сзади, была везде одна и та же однообразная белая колеблющаяся тьма, иногда как будто чуть-чуть просветляющаяся, иногда еще больше сгущающаяся.
   "И напрасно послушался я Никиту",-- думал он. -- "Ехать бы надо, все бы выехали куда-нибудь. Хоть назад бы доехали в Гришкино, ночевали бы у Тараса. А то вот сиди ночь целую. Да что, бишь, хорошего было? Да, что за труды бог дает, а не лодырям, лежебокам али дуракам. Да и покурить надо!" Он сел, достал папиросочницу, лег брюхом вниз, закрывая полой от ветра огонь, но ветер находил ход и тушил спички одну за другой. Наконец он ухитрился зажечь одну и закурил. То, что он добился своего, очень обрадовало его. Хотя папироску выкурил больше ветер, чем он, он все-таки затянулся раза три, и ему опять стало веселей. Он опять привалился к задку, укутался и опять начал вспоминать, мечтать и совершенно неожиданно вдруг потерял сознание и задремал.
   Но вдруг точно что-то толкнуло и разбудило его. Мухортый ли это дернул из-под него солому, или это внутри его что-то всколыхнуло его -- только он проснулся, и сердце у него стало стучать так быстро и так сильно, что ему показалось, что сани трясутся под ним. Он открыл глаза. Вокруг него было все то же, но только казалось светлее. "Светает,-- подумал он,-- должно, и до утра недолго". Но тотчас же он вспомнил, что светлее стало только оттого, что месяц взошел. Он приподнялся, оглядел сначала лошадь. Мухортый стоял все задом к ветру и весь трясся. Засыпанное снегом веретье заворотилось одной стороной, шлея съехала набок, и засыпанная снегом голова с развевающимися челкой и гривой были теперь виднее. Василий Андреич перегнулся к задку и заглянул за него. Никита сидел все в том же положении, в каком он сел. Дерюжка, которою он прикрывался, и ноги его были густо засыпаны снегом. "Не замерз бы мужик; плоха одежонка на нем. Еще ответишь за него. То-то народ бестолковый. Истинно необразованность",-- подумал Василий Андреич и хотел было снять с лошади веретье и накрыть Никиту, но холодно было вставать и ворочаться, и лошадь, боялся, как бы не застыла. "И на что я его взял? Все ее глупость одна!"--подумал Василий Андреич, вспоминая немилую жену, и опять перевалился на свое прежнее место к передку саней. "Так-то дядюшка раз всю ночь в снегу просидел,-- вспомнил он,-- и ничего. Ну, а Севастьяна-то откопали,-- тут же представился ему другой случай,-- так вот помер, закоченел весь, как туша мороженая.
   Остался бы в Гришкином ночевать, ничего бы не было". И, старательно запахнувшись, так чтобы тепло меха нигде не пропадало даром, а везде -- и в шее, и в коленях, и в ступнях -- грело его, он закрыл глаза, стараясь опять заснуть. Но сколько он ни старался теперь, он но мог уже забыться, а, напротив, чувствовал себя совершенно бодрым и оживленным. Опять он начал считать барыши, долги за людьми, опять стал хвастаться сам перед собой и радоваться на себя и на свое положение,-- но все теперь постоянно прерывалось подкрадывающимся страхом и досадной мыслью о том, зачем он не остался ночевать в Гришкином. "То ли дело: лежал бы на лавке, тепло". Он несколько раз переворачивался, укладывался, стараясь найти более ловкое и защищенное от ветра положение, но все ему казалось неловко; он опять приподнимался, переменял положение, укутывал ноги, закрывал глаза и затихал. Но или скрюченные ноги в крепких валеных сапогах начинали ныть, или продувало где-нибудь, и он, полежав недолго, опять с досадой на себя вспоминал о том, как бы он теперь мог спокойно лежать в теплой избе в Гришкином, и опять поднимался, ворочался, кутался, и опять укладывался.
   Раз Василью Андреичу почудилось, что он слышит дальний крик петухов. Он обрадовался, отворотил шубу и стал напряженно слушать, но сколько он ни напрягал слух, ничего не слышно было, кроме звука ветра, свиставшего в оглоблях и трепавшего платок, и снега, стегавшего об лубок саней.
   Никита как сел с вечера, так и сидел все время, не шевелясь и даже не отвечая на обращения Василия Андреича, который раза два окликал его. "Ему и горюшка мало, спит, должно",-- с досадой думал Василий Андреич, заглядывая через задок саней на густо засыпанного снегом Никиту.
   Василий Андреич вставал и ложился раз двадцать. Ему казалось, что конца не будет этой ночи. "Теперь уже, должно быть, близко к утру,-- подумал он раз, поднимаясь и оглядываясь. -- Дай посмотрю на часы. Озябнешь раскрываться. Ну, да коли узнаю, что к утру дело, все веселее будет. Запрягать станем". Василий Андреич в глубине души знал, что не может быть еще утро, но он все сильнее и сильнее начинал робеть и хотел в одно и то же время и проверить и обмануть себя. Он осторожно распустил крючки полушубка и, засунув руку за пазуху, долго копался, пока достал до жилетки. Насилу-насилу вытащил он свои серебряные с эмалевыми цветками часы и стал смотреть. Без огня ничего не видно было. Он опять лег ничком на локти и на коленки, так же, как когда закуривал, достал спички и стал зажигать. Теперь он аккуратнее взялся за дело, и, ощупав пальцами спичку с самым большим количеством фосфора, он с первого раза зажег ее. Подсунув циферблат под свет, он взглянул и глазам своим не верил... Было всего десять минут первого. Еще вся ночь была впереди.
   "Ох, длинна ночь!"--подумал Василий Андреич, чувствуя, как мороз пробежал ему по спине, и, застегнувшись опять и укрывшись, он прижался к углу саней, собираясь терпеливо ждать. Вдруг из-за однообразного шума ветра он явственно услышал какой-то новый, живой звук. Звук равномерно усиливался и, дойдя до совершенной явственности, так же равномерно стал ослабевать. Не было никакого сомнения, что это был волк. И волк этот выл так недалеко, что по ветру ясно было слышно, как он, ворочая челюстями, изменял звуки своего голоса. Василий Андреич откинул воротник и внимательно слушал. Мухортый также напряженно слушал, поводя ушами, и, когда волк кончил свое колено, переставил ноги и предостерегающе фыркнул. После этого Василий Андреич уж никак не мог не только заснуть, но и успокоиться. Сколько он ни старался думать о своих расчетах, делах и о своей славе и своем достоинстве и богатстве, страх все больше и больше завладевал им, и над всеми мыслями преобладала и ко всем мыслям примешивалась мысль о том, зачем он не остался ночевать в Гришкине.
   "Бог с ним, с лесом, без него дел слава богу. Эх, ночевать бы! -- Говорил он себе. -- Говорят, пьяные-то замерзают,--подумал он.--А я выпил". И, прислушиваясь к своему ощущению, он чувствовал, что начинал дрожать, сам не зная, от чего он дрожит -- от холода или от страха. Он пробовал закрыться и лежать как прежде, но уже не мог этого сделать. Он не мог оставаться на месте, ему хотелось встать, предпринять что-нибудь, с тем чтобы заглушить поднимающийся в нем страх, против которого он чувствовал себя бессильным. Он опять достал папироски и спички, но спичек уже оставалось только три, и все худшие. Все три ошмурыгались не загоревшись.
   "А, черт тебя дери, проклятая, провались ты!"--обругал он сам не зная кого и швырнул смятую папироску. Хотел швырнуть и спичечницу, но остановил движение руки и сунул ее в карман. На него нашло такое беспокойство, что он не мог больше оставаться на месте. Он вылез из саней и, став задом к ветру, начал туго и низко вновь перепоясываться.
   "Что лежать-то, смерти дожидаться! Сесть верхом -- да и марш,-- вдруг пришло ему в голову. -- Верхом лошадь не станет. Ему,-- подумал он на Никиту,-- все равно умирать. Какая его жизнь! Ему и жизни не жалко, а мне, слава богу, есть чем пожить..."
   И он, отвязав лошадь, перекинул ей поводья на шею и хотел вскочить на нее, но шубы и сапоги были так тяжелы, что он сорвался. Тогда он встал на сани и хотел с саней сесть. Но сани покачнулись под его тяжестью, и он опять оборвался. Наконец в третий раз он подвинул лошадь к саням и, осторожно став на край их, добился-таки того, что лег брюхом поперек спины лошади. Полежав так, он посунулся вперед раз, два и, наконец, перекинул ногу через спину лошади и уселся, упираясь ступнями ног на долевой ремень шлеи. Толчок пошатнувшихся саней разбудил Никиту, и он приподнялся, и Василию Андреичу показалось, что он говорит что-то.
   -- Слушай вас, дураков! Что ж, пропадать так, ни за что? -- крикнул Василий Андреич и, подправляя под колена развевающиеся полы шубы, повернул лошадь и погнал ее прочь от саней по тому направлению, в котором он предполагал, что должен быть лес и сторожка.
  

VII

  
   Никита, с тех пор как сел, покрывшись дерюжкой, за задком саней, сидел неподвижно. Он, как и все люди, живущие с природой и знающие нужду, был терпелив и мог спокойно ждать часы, дни даже, не испытывая ни беспокойства, ни раздражения. Он слышал, как хозяин звал его, но не откликался, потому что не хотел шевелиться и откликаться. Хотя ему еще было тепло от выпитого чая и оттого, что он много двигался, лазая по сугробам, он знал, что тепла этого хватит ненадолго, а что согреваться движением он уже будет не в силах, потому что чувствовал себя так же усталым, как чувствует себя лошадь, когда она становится, не может, несмотря ни на какой кнут, идти дальше, и хозяин видит, что надо кормить, чтобы она вновь могла работать. Одна нога его в прорванном сапоге остыла, и он уже не чуял на ней большого пальца. И, кроме того, всему телу его становилось все холоднее и холоднее. Мысль о том, что он может и даже, по всем вероятиям, должен умереть в эту ночь, пришла ему, но мысль эта показалась ему ни особенно неприятной, ни особенно страшной. Не особенно неприятна показалась ему эта мысль потому, что вся его жизнь не была постоянным праздником, а, напротив, была неперестающей службой, от которой он начинал уставать. Не особенно же страшна была эта мысль потому, что, кроме тех хозяев, как Василий Андреич, которым он служил здесь, он чувствовал себя всегда в этой жизни в зависимости от главного хозяина, того, который послал его в эту жизнь, и знал, что и умирая он останется во власти этого же хозяина, а что хозяин этот не обидит. "Жаль бросать обжитое, привычное? Ну, да что же делать, и к новому привыкать надо".
   "Грехи? -- подумал он и вспомнил свое пьянство, пропитые деньги, обиды жене, ругательства, нехождение в церковь, несоблюдение постов и все то, за что выговаривал ему поп на исповеди. -- Известно, грехи. Да что же, разве я сам их на себя напустил? Таким, видно, меня бог сделал. Ну, и грехи! Куда ж денешься?"
   Так он подумал сначала о том, что может случиться с ним в эту ночь, и потом уже не возвращался к этим мыслям и отдался тем воспоминаниям, которые сами собой приходили ему в голову. То он вспоминал приезд Марфы, и пьянство рабочих, и свои отказы от вина, то теперешнюю поездку, и Тарасову избу, и разговоры о дележах, то о своем малом, и о Мухортом, который угреется теперь под попоной, то о хозяине, который скрипит теперь санями, ворочаясь в них. "Тоже, я чай, сердечный, сам не рад, что поехал,-- думал он. -- От такого житья помирать не хочется. Не то, что наш брат". И все эти воспоминания стали переплетаться, мешаться в его голове, и он заснул.
   Когда же Василии Андреич, садясь на лошадь, покачнул сани, и задок, на который Никита упирался спиной, совсем отдернулся, и его полозом ударило в спину, он проснулся и волей-неволей принужден был изменить свое положение. С трудом выпрямляя ноги и осыпая с них снег, он поднялся, и тотчас же мучительный холод пронизал все его тело. Поняв, в чем дело, он хотел, чтобы Василий Андреич оставил ему ненужное теперь для лошади веретье, чтобы укрыться им, и закричал ему об этом.
   Но Василий Андреич не остановился и скрылся в снежной пыли.
   Оставшись один, Никита задумался на минуту, что ему делать. Идти искать жилья он чувствовал себя не в силах. Сесть на старое место уже нельзя было -- оно все было засыпано снегом. И в санях, он чувствовал, что не согреется, потому что ему нечем было покрыться, его же кафтан и шуба теперь совсем не грели его. Ему было так холодно, как будто он был в одной рубахе. Ему стало жутко. "Батюшка, отец небесный!" -- проговорил он, и сознание того, что он не один, а кто-то слышит его и не оставит, успокоило его. Он глубоко вздохнул и, не снимая с головы дерюжки, влез в сани и лег в них на место хозяина.
   Но и в санях он никак не мог согреться. Сначала он дрожал всем телом, потом дрожь прошла, и он понемногу стал терять сознание. Умирал он или засыпал -- он не знал, но чувствовал себя одинаково готовым на то и на другое.
  

VIII

  
   Между тем Василий Андреич и ногами и концами повода гнал лошадь туда, где он почему-то предположил лес и сторожку. Снег слепил ему глаза, а ветер, казалось, хотел остановить его, но он, нагнувшись вперед и беспрестанно запахивая шубу и подвертывая ее между собой и мешавшей ему сидеть холодной седелкой, не переставая гнал лошадь. Лошадь хотя с трудом, но покорно шла иноходью туда, куда он посылал ее.
   Минут пять он ехал, как ему казалось, все прямо, ничего не видя, кроме головы лошади и белой пустыни, и ничего не слыша, кроме свиста ветра около ушей лошади и воротника своей шубы.
   Вдруг перед ним зачернелось что-то. Сердце радостно забилось в нем, и он поехал на это черное, уже видя в нем стены домов деревни. Но черное это было не неподвижно, а все шевелилось, и было не деревня, а выросший на меже высокий чернобыльник, торчавший из-под снега и отчаянно мотавшийся под напором гнувшего его все в одну сторону и свистевшего в нем ветра. И почему-то вид этого чернобыльника, мучимого немилосердным ветром, заставил содрогнуться Василия Андреича, и он поспешно стал погонять лошадь, не замечая того, что, подъезжая к чернобыльнику, он совершенно изменил прежнее направление и теперь гнал лошадь совсем уже в другую сторону, все-таки воображая, что он едет в ту сторону, где должна была быть сторожка. Но лошадь все воротила вправо, и потому он все время сворачивал ее влево.
   Опять впереди его зачернелось что-то. Он обрадовался, уверенный, что теперь это уже наверное деревня. Но это была опять межа, поросшая чернобыльником. Опять так же отчаянно трепыхался сухой бурьян, наводя почему-то страх на Василия Андреича. Но мало того, что это был такой же бурьян,-- подле него шел конный, заносимый ветром след. Василий Андреич остановился, нагнулся, пригляделся: это был лошадиный, слегка занесенный след и не мог быть ничей иной, как его собственный. Он, очевидно, кружился, и на небольшом пространстве. "Пропаду я так!"--подумал он, но, чтобы не поддаваться страху, он еще усиленнее стал погонять лошадь, вглядываясь в белую снежную мглу, в которой ему показывались как будто светящиеся точки, тотчас же исчезавшие, как только он вглядывался в них. Раз ему показалось, что он слышит лай собак или вой волков, но звуки эти были так слабы и неопределенны, что он не знал, слышит ли он что, или это только чудится ему, и он, остановившись, стал напряженно прислушиваться.
   Вдруг какой-то страшный, оглушающий крик раздался около его ушей, все задрожало и затрепетало под ним. Василий Андреич схватился за шею лошади, но и шея лошади вся тряслась, и страшный крик стал еще ужаснее. Несколько секунд Василий Андреич не мог опомниться и понять, что случилось. А случилось только то, что Мухортый, ободряя ли себя или призывая кого на помощь, заржал своим громким, заливистым голосом. "Тьфу ты пропасть! напугал как, проклятый!"--сказал себе Василий Андреич. Но и поняв истинную причину страха, он не мог уже разогнать его.
   "Надо одуматься, остепениться",-- говорил он себе и вместе с тем не мог удержаться и все гнал лошадь, не замечая того, что он ехал теперь уже по ветру, а не против него. Тело его, особенно в шагу, где оно было открыто и касалось седелки, зябло и болело, руки и ноги его дрожали, и дыхание было прерывисто. Он видит, что пропадает среди этой ужасной снежной пустыни, и не видит никакого средства спасения.
   Вдруг лошадь куда-то ухнула под ним и, завязши в сугробе, стала биться и падать на бок. Василий Андреич соскочил с нее, при соскакивании сдернув набок шлею, на которую опиралась его нога, и свернув седелку, за которую держался, соскакивая. Как только Василий Андреич соскочил с нее, лошадь справилась, рванулась вперед, сделала прыжок, другой и, опять заржавши и таща за собой волочившееся веретье и шлею, скрылась из вида, оставив Василия Андреича одного в сугробе. Василий Андреич бросился за нею, но снег был так глубок и шубы на нем так тяжелы, что, увязая каждой ногой выше колена, он, сделав не более двадцати шагов, запыхался и остановился. "Роща, валухи, аренда, лавка, кабаки, железом крытый дом и амбар, наследник,-- подумал он,-- как же это все останется? Что ж это такое? Не может быть!"--мелькнуло у него в голове. И почему-то ему вспомнился мотавшийся от ветра чернобыльник, мимо которого он проезжал два раза, и на него нашел такой ужас, что он не верил в действительность того, что с ним было. Он подумал: "Не во сне ли все это?" -- и хотел проснуться, но просыпаться некуда было. Это был действительный снег, который хлестал ему в лицо и засыпал его и холодил его правую руку, с которой он потерял перчатку, и это была действительно пустыня, та, в которой он теперь оставался один, как тот чернобыльник, ожидая неминуемой, скорой и бессмысленной смерти.
   "Царица небесная, святителю отче Миколае, воздержания учителю",--вспомнил он вчерашние молебны, и образ с черным ликом в золотой ризе, и свечи, которые он продавал к этому образу и которые тотчас приносили ему назад и которые он чуть обгоревшие прятал в ящик. И он стал просить этого самого Николая-чудотворца, чтобы он спас его, обещал ему молебен и свечи. Но тут же он ясно, несомненно понял, что этот лик, риза, свечи, священник, молебны -- все это было очень важно и нужно там, в церкви, но что здесь они ничего не могли сделать ему, что между этими свечами и молебнами и его бедственным теперешним положением нет и не может быть никакой связи. "Надо не унывать,--подумал он,--Надо идти по следам лошади, а то и те занесет,-- пришло ему в голову. -- Она выведет, а то и поймаю. Только не торопиться, а то зарьяешь и хуже пропадешь". Но, несмотря на намерение идти тихо, он бросился вперед и бежал, беспрестанно падая, поднимаясь и опять падая. След лошади уже становился чуть заметен в тех местах, где снег был неглубок. "Пропал я,-- подумал Василий Андреич,-- потеряю и след, и лошади не догоню". Но в ту же минуту, взглянув вперед, он увидал что-то черное. Это был Мухортый и не только один Мухортый, но и сани и оглобли с платком. Мухортый, со сбитой набок шлеёй и веретьем, стоял теперь не на прежнем месте, а ближе к оглоблям и мотал головой, которую заступленный повод притягивал ему книзу, оказалось, что завяз Василий Андреич в той самой лощине, в которой они завязли еще с Никитой, что лошадь везла его назад к саням и что соскочил он с нее не больше пятидесяти шагов от того места, где были сани.
  

IX

  
   Довалившись до саней, Василий Андреич схватился за них и долго стоял так неподвижно, стараясь успокоиться и отдышаться. На прежнем месте Никиты не было, но в санях лежало что-то, занесенное уже снегом, и Василий Андреич догадался, что это был Никита. Страх Василия Андреича теперь совершенно прошел, и если он боялся чего, то только того ужасного состояния страха, который он испытал на лошади, и в особенности тогда, когда один остался в сугробе. Надо было во что бы то ни стало не допустить до себя этот страх, а чтобы не допустить его, надо было делать что-нибудь, чем-нибудь заняться. И потому первое, что он сделал, было то, что он, став задом к ветру, распустил шубу. Потом, как только он немного отдышался, он вытряхнул снег из сапог, из левой перчатки, правая была безнадежно потеряна и, должно быть, уже где-нибудь на две четверти под снегом; потом он вновь туго и низко, как он подтягивался, когда выходил из лавки покупать с возов привозимый мужиками хлеб, затянулся кушаком и приготовился к деятельности. Первое дело, которое представилось ему, было то, чтобы выпростать ногу лошади. Василий Андреич и сделал это и, освободив повод, привязал Мухортого опять к железной скобе у передка к старому месту и стал заходить сзади лошади, чтобы оправить на ней шлею, седелку и веретье; но в это время он увидал, что в санях зашевелилось что-то и из-под снега, которым она была засыпана, поднялась голова Никиты. Очевидно, с большим усилием, замерзавший уже Никита приподнялся и сел и как-то странно, точно отгоняя мух, махая перед носом рукой. Он махал рукой и говорил что-то, как показалось Василию Андреичу, призывая его. Василий Андреич оставил веретье, не поправив его, и подошел к саням.
   -- Чего ты? -- спросил он. -- Чего говоришь?
   -- Поми-ми-мираю я, вот что,-- с трудом, прерывистым голосом выговорил Никита. -- Зажитое малому отдай али бабе, все равно.
   -- А что ж, аль зазяб? -- спросил Василий Андреич.
   -- Чую, смерть моя... прости; Христа ради... -- сказал Никита плачущим голосом, все продолжая, точно обмахивая мух, махать перед лицом руками.
   Василий Андреич с полминуты постоял молча и неподвижно, потом вдруг с той же решительностью, с которой он ударял по рукам при выгодной покупке, он отступил шаг назад, засучил рукава шубы и обеими руками принялся выгребать снег с Никиты и из саней. Выгребши снег, Василий Андреич поспешно распоясался, расправил шубу и, толкнув Никиту, лег на него, покрывая его не только своей шубой, но и всем своим теплым, разгоряченным телом. Заправив руками полы шубы между лубком саней и Никитой и коленками ног прихватив ее подол, Василий Андреич лежал так ничком, упершись головой в лубок передка, и теперь уже не слышал ни движения лошади, ни свиста бури, а только прислушивался к дыханию Никиты. Никита сначала долго лежал неподвижно, потом громко вздохнул и пошевелился.
   -- А вот то-то, а ты говоришь -- помираешь. Лежи, грейся, мы вот как... -- начал было Василий Андреич.
   Но дальше он, к своему великому удивлению, не мог говорить, потому что слезы ему выступили на глаза и нижняя челюсть быстро запрыгала. Он перестал говорить и только глотал то, что подступало ему к горлу. "Настращался я, видно, ослаб вовсе",--подумал он на себя. Но слабость эта его не только не была ему неприятна, но доставляла ему какую-то особенную, не испытанную еще никогда радость.
   "Мы вот как",-- говорил он себе, испытывая какое-то особенное торжественное умиление. Довольно долго он лежал так молча, вытирая глаза о мех шубы и подбирая под колена все заворачиваемую ветром правую полу шубы.
   Но ему так страстно захотелось сказать кому-нибудь про свое радостное состояние.
   -- Микита! --сказал он.
   -- Хорошо, тепло,-- откликнулось ему снизу.
   -- Так-то, брат, пропал было я. И ты бы замерз, и я бы...
   Но тут опять у него задрожали скулы, и глаза его опять наполнились слезами, и он не мог дальше говорить.
   "Ну, ничего,-- подумал он. -- Я сам про себя знаю, что знаю".
   И он замолк. Так он лежал долго.
   Ему было тепло снизу от Никиты, тепло и сверху от шубы; только руки, которыми он придерживал полы шубы по бокам Никиты, и ноги, с которых ветер беспрестанно сворачивал шубу, начинали зябнуть. Особенно зябла правая рука без перчатки. Но он не думал ни о своих ногах, ни о руках, а думал только о том, как бы отогреть лежащего под собой мужика.
   Несколько раз он взглядывал на лошадь и видел, что спина ее раскрыта и веретье с шлеею лежат на снегу, что надо бы встать и покрыть лошадь, но он не мог решиться ни на минуту оставить Никиту и нарушить то радостное состояние, в котором он находился. Страха он теперь не испытывал никакого.
   "Небось не вывернется",-- говорил он сам себе про то, что он отогреет мужика, с тем же хвастовством, с которым он говорил про свои покупки и продажи.
   Так пролежал Василий Андреич час, и другой, и третий, но он не видал, как проходило время. Сначала в воображении его носились впечатления метели, оглобель и лошади под дугой, трясущихся перед глазами, и вспоминалось о Никите, лежащем под ним; потом стали примешиваться воспоминания о празднике, жене, становом, свечном ящике и опять о Никите, лежащем под этим ящиком; потом стали представляться мужики, продающие и покупающие, и белые стены, и дома, крытые железом, под которыми лежал Никита; потом все это смешалось, одно вошло в другое, и, как цвета радуги, соединяющиеся в один белый свет, все разные впечатления сошлись в одно ничто, и он заснул. Он спал долго, без снов, но перед рассветом опять появились сновидения. Представилось ему, что стоит он будто у свечного ящика и Тихонова баба требует у него пятикопеечную свечу к празднику, и он хочет взять свечу и дать ей, но руки не поднимаются, а зажаты в карманах. Хочет он обойти ящик, и ноги не движутся, а калоши, новые, чищеные, приросли к каменному полу, и их не поднимешь и из них не вынешь. И вдруг свечной ящик становится не свечным ящиком, а постелью, и Василий Андреич видит себя лежащим на брюхе на свечном ящике, то есть на своей постели, в своем доме. И лежит он на постели и не может встать, а встать ему надо, потому что сейчас зайдет за ним Иван Матвеич, становой, и с Иваном Матвеичем надо идти либо торговать рощу, либо поправить шлею на Мухортом. И спрашивает он у жены: "Что же, Миколавна, не заходил?" -- "Нет,--говорит,--не заходил". И слышит он, что подъезжает кто-то к крыльцу. Должно, он. Нет, мимо. "Миколавна, а Миколавна, что ж, все нету?" -- "Нету". И он лежит на постели и все не может встать, и все ждет, и ожидание это и жутко и радостно. И вдруг радость совершается: приходит тот, кого он ждал, и это уж не Иван Матвеич, становой, а кто-то другой, но тот самый, кого он ждет. Он пришел и зовет его, и этот, тот, кто зовет его, тот самый, который кликнул его и велел ему лечь на Никиту. И Василий Андреич рад, что этот кто-то пришел за ним. "Иду!"--кричит он радостно, и крик этот будит его. И он просыпается, но просыпается совсем уже не тем, каким он заснул. Он хочет встать -- и не может, хочет двинуть рукой -- не может, ногой -- тоже не может. Хочет повернуть головой -- и того не может. И он удивляется; но нисколько не огорчается этим. Он понимает, что это смерть, и нисколько не огорчается и этим. И он вспоминает, что Никита лежит под ним и что он угрелся и жив, и ему кажется, что он -- Никита, а Никита -- он, и что жизнь его не в нем самом, а в Никите. Он напрягает слух и слышит дыханье, даже слабый храп Никиты. "Жив, Никита, значит, жив и я",-- с торжеством говорит он себе.
   И он вспоминает про деньги, про лавку, дом, покупки, продажи и миллионы Мироновых; ему трудно понять, зачем этот человек, которого звали Василием Брехуновым, занимался всем тем, чем он занимался. "Что ж, ведь он не знал, в чем дело,-- думает он про Василья Брехунова. -- Не знал, так теперь знаю. Теперь уж без ошибки. Теперь знаю". И опять слышит он зов того, кто уже окликал его. "Иду, иду!"--радостно, умиленно говорит все существо его. И он чувствует, что он свободен и ничто уж больше не держит его.
   И больше уже ничего не видел, и не слышал, и не чувствовал в этом мире Василий Андреич.
   Кругом все так же курило. Те же вихри снега крутились, засыпали шубу мертвого Василия Андреича, и всего трясущегося Мухортого, и чуть видные уже сани, и в глубине их лежащего под мертвым уже хозяином угревшегося Никиту.
  

Х

  
   Перед утром проснулся Никита. Разбудил его опять начавший пробирать его спину холод. Приснилось ему, что он едет с мельницы с возом хозяйской муки и, переезжая ручей, взял мимо моста и завязил воз. И видит он, что он подлез под воз и поднимает его, расправляя спину. Но удивительное дело! Воз не двигается и прилип ему к спине, и он не может ни поднять воза, ни уйти из-под него. Всю поясницу раздавило. Да и холодный же! Видно, вылезать надо. "Да будеть,-- говорит он кому-то тому, кто давит ему возом спину.--Вынимай мешки!" Но воз все холоднее и холоднее давит его, и вдруг стукает что-то особенное, и он просыпается совсем и вспоминает все. Холодный воз -- это мертвый замерзший хозяин, лежащий на нем. А стукнул это Мухортый, ударивший два раза копытом о сани.
   -- Андреич, а Андреич! -- осторожно, уже предчувствуя истину, окликает Никита хозяина, напруживая спину.
   Но Андреич не отзывается, и брюхо его и ноги -- крепкие, и холодные, и тяжелые, как гири.
   "Кончился, должно. Царство небесное!"--думает Никита.
   Он повертывает голову, прокапывает перед собою снег рукою и открывает глаза. Светло; так же свистит ветер в оглоблях, и так же сыплется снег, с тою только разницею, что уже не стегает о лубок саней, а беззвучно засыпает сани и лошадь все выше и выше, и ни движенья, ни дыханья лошади не слышно больше. "Замерз, должно, и он",--думает Никита про Мухортого. И действительно, те удары копыт о сани, которые разбудили Никиту, были предсмертные усилия удержаться на ногах уже совсем застывшего Мухортого.
   "Господи, батюшка, видно, и меня зовешь,--говорит себе Никита. -- Твоя святая воля. А жутко. Ну, да двух смертей не бывать, а одной не миновать. Только поскорее бы..." И он опять прячет руку, закрывая глаза, и забывается, вполне уверенный, что теперь он уже наверное и совсем умирает.
   Уже в обед на другой день мужики откопали лопатами Василия Андреича и Никиту в тридцати саженях от дороги и в полуверсте от деревни.
   Снег нанесло выше саней, но оглобли и платок на них были еще видны. Мухортый по брюхо в снегу, с сбившимися со спины шлеей и веретьем, стоял весь белый, прижав мертвую голову к закостенелому кадыку; ноздри обмерзли сосульками, глаза заиндевели и тоже обмерзли точно слезами. Он исхудал в одну ночь так, что остались на нем только кости да кожа. Василий Андреич застыл, как мороженая туша, и как были у него расставлены ноги, так, раскорячившись, его и отвалили с Никиты. Ястребиные выпуклые глаза его обмерзли, и раскрытый рот его под подстриженными усами был набит снегом. Никита же был жив, хотя и весь обмороженный. Когда Никиту разбудили, он был уверен, что теперь он уже умер и что то, что с ним теперь делается, происходит уже не на этом, а на том свете. Но когда он услыхал кричащих мужиков, откапывавших его и сваливших с него закоченевшего Василия Андреича, он сначала удивился, что на том свете так же кричат мужики и такое же тело, но когда понял, что он еще здесь, на этом свете, он скорее огорчился этим, чем обрадовался, особенно когда почувствовал, что у него пальцы на обеих ногах отморожены.
   Пролежал Никита в больнице два месяца. Три пальца ему отняли, а остальные зажили, так что он мог работать, и еще двадцать лет продолжал жить -- сначала в работниках, а потом, под старость, в караульщиках. Помер он только в нынешнем году дома, как желал, под святыми и с зажженной восковой свечкой в руках. Перед смертью он просил прощенья у своей старухи и простил ее за бондаря; простился и с малым и с внучатами и умер, истинно радуясь тому, что избавляет своей смертью сына и сноху от обузы лишнего хлеба и сам уже по-настоящему переходит из этой наскучившей ему жизни в ту иную жизнь, которая с каждым годом и часом становилась ему все понятнее и заманчивее. Лучше или хуже ему там, где он, после этой настоящей смерти, проснулся? разочаровался ли он или нашел там то самое, что ожидал? -- мы все скоро узнаем.
  
  

СУРАТСКАЯ КОФЕЙНАЯ

  

(По Бернарден де Сен-Пьеру)

  
   Была в индийском городе Сурате кофейная. И сходились туда из разных земель проезжие и иностранцы и часто беседовали.
   Зашел туда раз персидский ученый-богослов. Он всю жизнь изучал сущность божества и читал и писал о том книги. Долго думал, читал и писал он о боге, зашел у него ум за разум, спуталось у него все в голове, и дошел он до того, что перестал верить в бога.
   Узнал про это царь и изгнал его из персидского царства.
   Так-то всю жизнь рассуждая о первой причине, запутался несчастный богослов и, вместо того, чтобы понять, что у него уже не стало разума, стал думать, что не стало больше высшего разума, управляющего миром.
   Был у этого богослова раб-африканец, ходивший за ним повсюду. Когда богослов вошел в кофейную, африканец остался на дворе, за дверью, и сел на камень на припеке солнца; он сидел и отгонял от себя мух. А сам богослов лег на диван в кофейной и велел подать себе чашку опиума. Когда он выпил чашку и опиум начал расшевеливать его мозг, он обратился к своему рабу.
   -- Что, раб презренный,-- сказал богослов,-- скажи мне, как ты думаешь, есть бог или нет?
   -- Разумеется, есть! -- сказал раб и тотчас достал из-за пояса маленького деревянного идола. -- Вот,-- сказал раб,-- вот тот бог, который меня хранит с тех пор, как я живу на свете. Бог этот сделан из сука того самого священного дерева, которому поклоняются все в нашей стране.
   Услыхали этот разговор между богословом и рабом бывшие в кофейной и удивились.
   Удивительным показался им вопрос господина и еще более удивительным ответ раба.
   Один брамин, слышавший слова раба, обратился к нему и сказал:
   -- Несчастный безумец! Разве можно думать, чтобы бог мог находиться за поясом у человека? Бог есть один -- брама. И этот брама больше всего мира, потому что он сотворил весь мир. Брама есть единый, великий бог; тот бог, которому построены храмы на берегах реки Гангеса, тот бог, которому служат его единственные жрецы -- брамины. Одни эти жрецы знают истинного бога. Прошло уже двадцать тысяч лет, и, сколько ни было переворотов в мире, жрецы эти остаются такими же, какими были всегда, потому что брама, единый, истинный бог, покровительствует им.
   Так сказал брамин, думая убедить всех, но бывший тут же еврейский меняла возразил ему.
   -- Нет,-- сказал он. -- Храм истинного бога не в Индии!.. И бог покровительствует не касте браминов! Истинный бог есть бог не браминов, а бог Авраама, Исаака и Иакова. И покровительствует истинный бог только одному своему народу израильскому. Бог с начала мира, не переставая, любил и любит один наш народ. И если теперь и рассеян наш народ на земле, то это только испытание, а бог, как и обещал, соберет опять народ свой в Иерусалим с тем, чтобы восстановить чудо древности, Иерусалимский храм, поставить Израиля владыкой над всеми народами.
   Так сказал еврей и заплакал. Он хотел продолжать речь, но бывший тут итальянец перебил его.
   -- Неправду вы говорите,-- сказал итальянец еврею. -- Вы приписываете богу несправедливость. Бог не может любить один народ больше других. Напротив, если он даже и покровительствовал прежде Израилю, то вот уже тысяча восемьсот лет прошло с тех пор, как бог разгневался и в знак своего гнева прекратил существование его и рассеял этот народ по земле, так что вера эта не только не распространяется, но только кое-где остается. Бог не оказывает предпочтения никакому народу, а призывает всех тех, которые хотят спастись, в лоно единой римско-католической церкви, вне которой нет спасения.
   Так сказал итальянец. Но бывший тут протестантский пастор, побледнев, отвечал католическому миссионеру:
   -- Как можете вы говорить, что спасение возможно только в вашем исповедании? Знайте же, что спасены будут только те, которые, по евангелию, будут служить богу в духе и истине по закону Иисуса.
   Тогда турок, служащий в суратской таможне, который тут же сидел, куря трубку, с важным видом обратился к обоим христианам.
   -- Напрасно вы так уверены в истине своей римской веры,-- сказал он. -- Ваша вера уже около шестисот лет тому назад заменена истинною верою Магомета. И, как вы сами видите, истинная вера Магомета все больше и больше распространяется и в Европе, и в Азии, и даже в просвещенном Китае. Вы сами признаете, что евреи отвержены богом, и доказательством тому приводите то, что евреи в унижении и вера их не распространяется. Признайте же истинность веры Магомета, потому что она находится в величии и постоянно распространяется. Спасутся только верующие в последнего пророка божия, Магомета. И то только последователи Омара, а не Али, так как последователи Али -- неверные.
   При этих словах персидский богослов, принадлежащий к секте Али, хотел возразить. Но в кофейной в это время поднялся великий спор между всеми бывшими тут иностранцами разных вер и исповеданий. Были тут христиане абиссинские, индийские ламы, измаилиты и огнепоклонники.
   Все спорили о сущности бога и о том, как нужно почитать его. Каждый утверждал, что только в его стране знают истинного бога и знают, как надо почитать его.
   Все спорили, кричали. Один только бывший тут китаец, ученик Конфуция, сидел смирно в углу кофейной и не вступал в спор. Он пил чай, слушал, что говорили, но сам молчал.
   Турок, заметив его среди спора, обратился к нему и сказал:
   -- Поддержи хоть ты меня, добрый китаец. Ты молчишь, но ты мог бы сказать кое-что в мою пользу. Я знаю, что у вас в Китае вводятся теперь разные веры. Ваши торговцы не раз говорили мне, что ваши китайцы из всех других вер считают магометанскую самой лучшей и охотно принимают ее. Поддержи же мои слова и скажи, что ты думаешь об истинном боге и его пророке.
   -- Да, да, скажи, что ты думаешь,-- обратились к нему и другие.
   Китаец, ученик Конфуция, закрыл глаза, подумал и потом, открыв их, выпростал руки из широких рукавов своей одежды, сложил их на груди и заговорил тихим и спокойным голосом.
  

________

  
   -- Господа,-- сказал он,-- мне кажется, что самолюбие людей более всего другого мешает их согласию в деле веры. Если вы потрудитесь меня выслушать, я объясню вам это примером.
   Я выехал из Китая в Сурат на английском пароходе, обошедшем вокруг света. По пути мы пристали к восточному берегу острова Суматры, чтобы набрать воды. В полдень мы сошли на землю и сели на берегу моря в тени кокосовых пальм, недалеко от деревни жителей острова. Нас сидело несколько человек из различных земель.
   Пока мы сидели, к нам подошел слепой.
   Человек этот ослеп, как мы узнали после, оттого, что слишком долго и упорно смотрел на солнце. А смотрел он так долго и упорно на солнце потому, что захотел понять, что такое солнце. Он хотел это узнать, чтобы завладеть светом солнца.
   Бился он долго, пускал в дело все науки, хотелось ему захватить несколько лучей солнца, поймать их и закупорить в бутылку.
   Долго он бился и все смотрел на солнце и ничего не мог сделать, а сделалось с ним только то, что от солнца у него заболели глаза и он ослеп.
   Тогда он сказал себе:
   -- Свет солнечный не жидкость, потому что если бы он был жидкостью, то можно было бы переливать его, и он колебался бы от ветра, как вода. Свет солнечный тоже не огонь, потому что, если бы это был огонь, он бы тух в воде. Свет тоже не дух, потому что он виден, и не тело, потому что нельзя им двигать. А так как свет солнечный не жидкость, не твердое, не дух, не тело, то свет солнечный -- ничто.
   Так он рассудил и в одно время оттого, что все смотрел на солнце а все думал о нем, потерял и зрение и разум.
   Когда же он стал совсем слеп, тогда уже совершенно уверился в том, что солнца нет.
   С этим слепцом подошел и его раб. Он посадил своею господина в тень кокосового дерева, поднял с земли кокосовый орех и стал из него делать ночник. Он сделал светильню из волокна кокосового, выжал из ореха масло в скорлупу и обмакнул в него светильню.
   Пока раб делал свой ночник, слепой, вздохнув, сказал ему:
   -- Ну, что, раб, правду я тебе сказал, что нет солнца? Видишь, как темно? Л говорят -- солнце... Да и что такое солнце?
   -- А не знаю я, что такое солнце,-- сказал раб. -- Мне нет до него дела. А вот свет знаю. Вот я сделал ночник, мне и будет светло, и тебе могу им службу оказать, и все найти в своем шалаше.
   И раб взял в руку свою скорлупу. -- Вот,-- говорит,-- мое солнце.
   Тут же сидел хромой с костылем. Он услыхал это и засмеялся.
   -- Ты, видно, от рожденья слеп,--сказал он слепому,-- что не знаешь, что такое солнце. Я тебе скажу, что оно такое: солнце -- огненный шар, и шар этот каждый день выходит из моря и каждый вечер садится в горах нашего острова; это мы все видим, и ты бы видел, если бы был зрячий.
   Рыбак, сидевший тут же, услыхал эти слова и сказал хромому:
   -- И видно же, что ты нигде не был дальше твоего острова. Если бы ты был не хром да поездил бы по морю, ты бы знал, что солнце садится не в горах нашего острова, а как выходит из моря, так вечером опять и садится в море. Я говорю верно, потому что каждый день вижу это своими глазами.
   Услыхал это индеец.
   -- Удивляюсь,-- сказал он,-- как может умный человек говорить такие глупости. Разве можно, чтобы огненный шар спускался в воду и не потухал? Солнце вовсе не огненный шар, а солнце -- божество. Божество это называется Дева. Божество это ездит на колеснице по небу вокруг золотой горы Сперувя.
   Бывает, что злые змеи Рагу и Кету нападают на Дева и проглатывают его, и тогда делается темно. Но жрецы наши молятся о том, чтобы божество освободилось, и тогда оно освобождается. Только такие невежественные люди, как вы, никогда не ездившие дальше своего острова, могут воображать, что солнце светит только на их остров.
   Тогда заговорил бывший тут же хозяин египетского судна.
   -- Нет,-- сказал он,-- и это неправда, солнце не божество и не ходит только вокруг Индии и ее золотой горы. Я много плавал и по Черному морю, и по берегам Аравии, был и на Мадагаскаре, и на Филиппинских островах,--солнце освещает все земли, а не одну Индию, оно не ходит кругом одной горы, но оно встает у островов Японии, и потому и острова те называются Япен, то есть на их языке--рождение солнца, и садится оно далеко, далеко на западе, за островами Англии. Я это хорошо знаю, потому что и сам видел много и слышал много от деда. А дед мой плавал до самых краев моря.
   Он хотел еще говорить, но английский матрос нашего корабля перебил его.
   -- Нет земли, кроме Англии,-- сказал он,-- где бы лучше знали о том, как ходит солнце. Солнце, мы все это знаем в Англии, нигде не встает и нигде не ложится. А оно ходит беспрестанно вокруг земли. Мы это хорошо знаем, потому что сами вот только что обошли вокруг земли и нигде не натолкнулись на солнце. Везде оно так же, как здесь, утром показывается и вечером скрывается.
   И англичанин взял палку, начертил на песке круг и стал толковать, как ходит солнце по небу вокруг земли. Но он не сумел растолковать хорошо и, показав на кормчего своего корабля, сказал:
   -- Он, впрочем, более меня учен и лучше вам все это растолкует.
   Кормчий был человек разумный и слушал разговор молча, пока его не спросили. Но теперь, когда все обратились к нему, он начал говорить и сказал:
   -- Все вы обманываете друг друга и сами обманываетесь. Солнце не вертится вокруг земли, а земля вертится вокруг солнца и сама еще вертится, поворачивая к солнцу в продолжение двадцати четырех часов и Японию, и Филиппинские острова, и Суматру, на которой мы сидим, и Африку, и Европу, и Азию, и множество еще других земель. Солнце светит не для одной горы, не для одного острова, не для одного моря и даже не для одной земли, а для многих таких же планет, как и земля. Все это каждый из вас мог бы понять, если бы смотрел вверх на небо, а не себе под ноги и не думал бы, что солнце светит только для одного него или для одной его родины.
   Так сказал мудрый кормчий, много ездивший по свету и много смотревший вверх на небо.
  

_________

  
  
   -- Да, заблуждения и несогласия людей в вере -- от самолюбия,-- продолжал китаец, ученик Конфуция. -- Что с солнцем, то же и с богом. Каждому человеку хочется, чтобы у него был свой особенный бог или, по крайней мере, бог его родной земли. Каждый народ хочет заключить в своем храме того, кого не может объять весь мир.
   И может ли какой храм сравниться с тем, который сам бог построил для того, чтобы соединить в нем всех людей в одно исповедание и одну веру?
   Все человеческие храмы сделаны по образцу этого храма -- мира божия. Во всех храмах есть купели, есть своды, светильники, образа, надписи, книги законов, жертвы, алтари и жрецы. В каком же храме есть такая купель, как океан, такой свод, каков свод небесный, такие светильники, каковы солнце, луна и звезды, такие образа, каковы живые, любящие, помогающие друг другу люди? Где надписи о благости бога, столь же понятные, как те благодеяния, которые повсюду рассеяны богом для счастия людей? Где такая книга закона, столь ясная каждому, как та, которая написана в его сердце? Где жертвы, подобные тем жертвам самоотречения, которые любящие люди приносят своим ближним? И где алтарь, подобный сердцу доброго человека, на котором сам бог принимает жертву?
   Чем выше будет понимать человек бога, тем лучше он будет знать его. А чем лучше будет знать он бога, тем больше будет приближаться к нему, подражать его благости, милосердию и любви к людям.
   И потому пусть тот, который видит весь свет солнца, наполняющий мир, пусть тот не осуждает и не презирает того суеверного человека, который в своем идоле видит только один луч того же света, пусть не презирает и того неверующего, который ослеп и вовсе не видит света.
   Так сказал китаец, ученик Конфуция, и все бывшие в кофейной замолчали и не спорили больше о том, чья вера лучше.
  

СТАТЬИ

  

ПЕРВАЯ СТУПЕНЬ

I

   Если человек делает дело не для показу, а с желанием совершить его, то он неизбежно действует в одной, определенной сущностью дела, последовательности. Если человек делает после то, что по сущности дела должно быть сделано прежде, или вовсе пропускает то, что необходимо сделать для того, чтобы можно было продолжать дело, то он наверное делает дело не серьезно, а только притворяется. Правило это неизменно остается верным как в материальных, так и в нематериальных делах. Как нельзя серьезно желать печь хлебы, не замесив прежде муку, и не вытопив потом, и не выметя печи и. т. д., так точно нельзя серьезно желать вести добрую жизнь, не соблюдая известной последовательности в приобретении необходимых для того качеств.
   Правило это в делах доброй жизни особенно важно, потому что в материальном деле, как, например, в печении хлеба, можно узнать, серьезно ли человек занимается делом, или только притворяется, по результатам его деятельности; в ведении же доброй жизни поверка эта невозможна. Если люди, не меся муки, не топя печи, как на театре делают только вид, что они пекут хлеб, то по последствиям -- отсутствию хлеба -- очевидно для каждого, что они только притворялись; но если человек делает вид, что он ведет добрую жизнь, мы не имеем таких прямых указании, по которым мы бы могли узнать, серьезно ли он стремится к ведению доброй жизни, пли только притворяется, потому что последствия доброй жизни не только не всегда ощутительны и очевидны для окружающих, но очень часто представляются им вредными; уважение же и признанно полезности и приятности для современников деятельности человека ничего но доказывают в пользу действительности ого доброй жизни.
   И потому для распознавания действительности доброй жизни от видимости ее особенно дорог этот признак, состоящий в правильной последовательности приобретения нужных для доброй жизни качеств. Дорог этот признак преимущественно не для того, чтобы распознавать истинность стремлений к доброй жизни в других, но для распознавания ее в самом себе, так как мы в этом отношении склонны обманывать самих себя еще более, чем других.
   Правильная последовательность приобретения добрых качеств ость необходимое условие движения доброй жизни и потому всегда всеми учителями человечества предписывалась людям известная, неизменная последовательность приобретения добрых качеств.
   Во всех нравственных учениях устанавливается та лестница, которая, как говорит китайская мудрость, стоит от земли до неба, и на которую восхождение не может происходить иначе, как с низшей ступени. Как в учениях браминов, буддистов, конфуцианцев, так и в учении мудрецов Греции, устанавливаются ступени добродетелей, и высшая не может быть достигнута без того, чтобы не была усвоена низшая. Все нравственные учители человечества, как религиозные, так и нерелигиозные, признавали необходимость определенной последовательности в приобретении добродетелей, нужных для доброй жизни; необходимость эта вытекает и из самой сущности дела, и потому, казалось бы, должна бы быть признаваема всеми людьми.
   Но удивительное дело! Сознание необходимой последовательности качеств и действий, существенных для доброй жизни, как будто утрачивается всё более и более и остается только в среде аскетической, монашествующей. В среде же светских людей предполагается и признается возможность приобретения высших свойств доброй жизни но только при отсутствии низших добрых качеств, обусловливающих высшие, но и при самом широком развитии пороков; вследствие чего и представление о том, в чем состоит добрая жизнь, доходит в наше время в среде большинства светских люден до величайшей путаницы. Утрачено представление о том, что есть добрая жизнь.

II

  
   Произошло это, как я думаю, следующим образом.
   Христианство, заменяя язычество, выставило более высокие, чем языческие, нравственные требования и, как и не могло быть иначе, выставляя свои требования, установило, как и в языческой нравственности, одну необходимую последовательность, приобретения добродетелей или ступеней для достижения доброй жизни.
   Добродетели Платона, начинаясь воздержанием, через мужество и мудрость, достигали справедливости; христианские добродетели, начинаясь самоотречением, через преданность воле божьей достигают любви.
   Люди, серьезно принявшие христианство и стремившиеся усвоить для себя добрую христианскую жизнь, так и понимали христианство и всегда начинали добрую жизнь отречением от своих похотей, включающим в себя языческое воздержание.
   Христианское учение потому только и заменило языческое, что оно иное и выше языческого. Но христианское учение, как и языческое, ведет людей к истине и добру; а так как истина и добро всегда один, то и путь к ним должен быть один, и первые шаги на этом пути неизбежно должны быть одни и те же как для христианина, так и для язычника.
   Различие христианского от языческого учения добра в том, что языческое учение есть учение конечного, христианское же бесконечного совершенства. Платон, например, ставит образцом совершенства справедливость; Христос же ставит образцом бесконечное совершенство любви. "Будьте совершенны, как отец ваш небесный". От этого и различное отношение языческого и христианского учения к различным ступеням добродетелей. Достижение высшей добродетели по языческому учению возможно, и всякая ступень достижения имеет свое относительное значение: чем выше ступень, тем больше достоинства, так что люди с языческой точки зрения разделяются на добродетельных и недобродетельных, на более пли менее добродетельных. По христианскому же учению, выставившему идеал бесконечного совершенства, деления этого не может быть. Не может быть и ступеней высших и низших. По христианскому учению, указавшему бесконечность совершенства, все ступени равны между собою по отношению к бесконечному идеалу. Различие достоинства в язычестве состоит в той ступени, которая достигнута человеком; в христианстве достоинство состоит только в процессе достижения, в большей или меньшей скорости движения. С языческой точки зрения человек, обладающий добродетелью благоразумия, стоит в нравственном значении ниже человека, не обладающего этой добродетелью; человек, обладающий сверх благоразумия и мужеством, стоит еще выше; человек, обладающий и благоразумием, и мужеством, и сверх того справедливостью, стоит еще выше; христианин же не может считаться ни один ни выше, ни ниже другого в нравственном значении; христианин только тем более христианин, чем быстрее он движется к бесконечному совершенству, независимо от той ступени, на которой он в данную минуту находится. Так что неподвижная праведность фарисея ниже движения кающегося разбойника на кресте.
   Но в том, что движение к добродетели, к совершенству не может совершаться помимо низших степеней добродетели как в язычестве, так и в христианстве, -- в этом не может быть различия.
   Христианин, как и язычник, не может не начать работу совершенствования с самого начала, т. е. с того же, с чего начинает ее язычник, именно с воздержания, как не может тот, кто хочет войти на лестницу, не начать с первой ступени. Разница только в том, что для язычника воздержание само по себе представляется добродетелью, для христианина же воздержание есть только часть самоотречения, составляющего необходимое условие стремления к совершенству. И потому истинное христианство в своем проявлении не могло отвергнуть добродетели, которые указывало и язычество.
   Но не все люди понимали христианство, как стремление к совершенству отца небесного; христианство, ложно понятое, уничтожало искренность и серьезность отношения людей к нравственному его учению.
   Если человек верит, что может спастись помимо исполнения нравственного учения христианства, то ему естественно думать, что усилия его быть добрым излишни. И потому человек, верующий в то, что есть средства спасения помимо личных усилий к достижению совершенства (как, например, индульгенции у католиков), не может стремиться к этому с той энергией и серьезностью, с которою стремится человек, не знающий никаких других средств, кроме личных усилий. А не стремясь к этому с полного серьезностью, зная другие средства кроме личных усилий, человек неизбежно будет пренебрегать и тем одним неизменным порядком, в котором могут быть приобретаемы добрые качества, нужные для доброй жизни. Это самое и случилось с большинством люден, внешним образом исповедующих христианство.
  

III

  
   Учение о том, что личные усилия не нужны для достижения человеком духовного совершенства, а что есть для этого другие средства, является причиной ослабления стремления к доброй жизни и отступления от необходимой для доброй жизни последовательности.
   Огромная масса людей, которая внешним только образом приняла христианство, воспользовалась заменой язычества христианством для того, чтобы, освободившись от требований языческих добродетелей, как бы не нужных уже для христианина, освободить себя и от всякой необходимости борьбы со своей животной природой.
   То же самое сделали и люди, переставшие верить во внешнее только христианство. Они точно так же, как и те верующие, выставляя вместо внешнего христианства какое-нибудь принятое большинством мнимое доброе дело, в роде служения науке, искусству, человечеству, -- во имя этого мнимого доброго дела освобождают себя от последовательности приобретения качеств, нужных для доброй жизни, и довольствуются тем, что претворяются, как на театре, что живут доброю жизнью.
   Такие люди, отставшие от язычества и не приставшие к христианству в его истинном значении, стали проповедовать любовь к богу и людям без самоотречения и справедливость без воздержания, т. е. проповедовать высшие добродетели без достижения низших, т. е. не самые добродетели, а только подобие их.
   Одни проповедуют любовь к богу и людям без самоотречения, другие -- гуманность, служение людям, человечеству без воздержания.
   И так как проповедь эта поощряет животную природу человека под видом введения его в высшие нравственные сферы, освобождая его от самых элементарных требований нравственности давным-давно высказанных язычниками, и не только не отвергнутых, но усиленных истинным христианством, то она охотно была принята как верующими, так и неверующими.
   На днях только вышла энциклика папы о социализме. Там после опровержения мнения социалистов о незаконности собственности сказано прямо, что "никто, несомненно, не обязан помогать ближнему, давая из того, что ему или семье его нужно (Nul assurement n'est tenu de soulager le prochain en prenant sur son necessaire on sur celui de sa famille), ни даже уменьшить что-либо из того, чего требуют от него приличия. Никто, в самом дело, не должен жить противно обычаям". (Это место из святого Фомы: Nullus enim inconvenienter debet vivere.) "Но после того, как отдано должное нужде и внешним приличиям", говорит далее энциклика, "обязанность каждого -- отдавать излишек бедным".
   Так проповедует глава одной из самых распространенных теперь церквей. И рядом с этой проповедью эгоизма, предписывающей отдавать ближнему то, что вам не нужно, проповедуется любовь, и постоянно с пафосом приводятся знаменитые слова Павла из 13 главы 1-го послания к коринфянам о любви.
   Несмотря на то, что всё учение евангелия переполнено требованиями самоотречения, указаниями на то, что самоотречение есть первое условие христианского совершенства, несмотря на такие ясные изречения, как: "кто не возьмет креста своего... кто не отречется от отца, матери... кто не погубит жизнь свою..." - люди уверяют себя и других, что возможно любить людей, не отрекаясь не только от того, к чему привык, но и от того, что сам считаешь для себя приличным.
   Так говорят ложные христиане, и точь-в-точь так же думают и говорят и пишут и поступают люди, отвергающие не только внешнее, но и истинное христианское учение, люди свободомыслящие. Люди эти уверяю и себя и других, что, вовсе не уменьшая своих потребностей, не побеждая своих похотей, можно служить людям и человечеству, т. е. вести добрую жизнь.
   Люди отбросили языческую последовательность добродетелей и, не усвоив христианского учения в его истинном значении, не приняли и христианской последовательности и остались без всякого руководства.
  

IV

  
   В старину, когда не было христианского учения, у всех учителей жизни, начиная с Сократа, первою добродетелью в жизни было воздержание и было понятно, что всякая добродетель должна начинаться с нее и проходить через нее. Было ясно, что человек, не владеющий собой, развивший в себе огромное количество похотей и подчиняющийся всем им, не мог вести добрую жизнь. Было ясно, что прежде, чем человек мог думать не только о великодушии, о любви, но о бескорыстии, справедливости, он должен был научиться владеть собою. По нашим же взглядам этого ничего не нужно. Мы вполне уверены, что человек, развивший свои похоти до той высшей степени, в которой они развиты в нашем мире, человек, не могущий жить без удовлетворения сотни получивших над ним власть ненужных привычек, может вести вполне нравственную, добрую жизнь.
   В наше время и в нашем мире стремление к ограничению своих похотей считается не только не первым, но даже и не последним, а совершенно не нужным для ведения доброй жизни делом.
   По царствующему самому распространенному современному ее учению о жизни увеличение потребностей считается, напротив, желательным качеством, признаком развития, цивилизации, культуры и совершенствования. Люди так называемые образованные считают, что привычки комфорта, т. е. Изнеженности суть привычки не только не вредные, но хорошие, показывающие известную нравственную высоту человека, почти что добродетель.
   Чем больше потребностей, чем утонченнее эти потребности, тем считается это лучше.
   Ничто так ясно не подтверждает этого, как описательная поэзия и в особенности романы прошедшего и нашего века.
   Как изображаются герои и героини, представляющие идеалы добродетелей?
   В большинстве случаев мужчины, долженствующие представить нечто возвышенное и благородное, начиная с Чайльд-Гарольда и до последних героев Фелье, Троллопа, Мопассана, -- суть но что иное, как развратные тунеядцы, ни на что, ни для кого не нужные; героини же -- это так или иначе, более или менее доставляющие наслаждение мужчинам любовницы, точно так же праздные и преданные роскоши.
   Я не говорю о встречающемся изредка и литературе изображении действительно воздержных и трудящихся лиц, -- я говорю о типе обычном, представляющем идеал для массы, о том лице, похожим на которое старается быть большинство мужчин и женщин. Помню, когда я писал романы, то тогда для меня необъяснимое затруднение, в котором я находился и с которым боролся, -- и с которым теперь, я знаю, борются все романисты, имеющие хотя самое смутное сознание того, что составляет действительную нравственную красоту, -- заключалось в том, чтобы изобразить тип светского человека идеально хороший, добрый и вместе с тем такой, который бы был верен действительности.
  

V

  
   Несомненным доказательством того, что действительно люди нашего времени не только но признают того, что языческое воздержание или христианское самоотречение суть свойства желательные и добрые, но считают увеличение потребностей чем-то хорошим и но, служит то, как в огромном большинстве воспитываются дети нашего мира. Их не только не приучают к воздержанию, как это было у язычников, и к самоотречению, как это должно быть у христиан, по сознательно прививают им привычки изнеженности, физической праздности и роскоши.
   Мне давно хотелось написать такую сказку: женщина, оскорбленная другой, желая отметить ей, похищает ребенка своего врага, идет к колдуну, прося его научить, чем она злее всего может отметить своему врагу на единственном похищенном детище. Колдун научает похитительницу отнести ребенка в место, которое он указывает, и утверждает, что месть будет самая ужасная. Злая женщина делает это, но следит за ребенком и к удивлению своему видит, что ребенок взят и усыновлен бездетным богачом. Она идет к колдуну и упрекает его, но колдун велят ждать. Ребенок растет в роскоши и изнеженности. Злая женщина в недоумении, но колдун велит ждать. И действительно наступает время, когда злая женщина удовлетворена и даже жалеет свою жертву. Ребенок вырастает в изнеженности и распущенности и, благодаря своему доброму характеру, разоряется. И тут начинается ряд физических страданий, нищеты и унижений, к которым он особенно чувствителен и с которыми не умеет бороться. Стремление к нравственной жизни -- и бессилие изнеженной, приученной к роскоши и праздности плоти. Тщетная борьба, падение всё ниже и ниже, пьянство, чтоб забыться, и преступление, или сумасшествие, или самоубийство.
   В самом деле, нельзя без ужаса видеть воспитание некоторых детей в нашем мире. Только злейший враг мог бы так старательно прививать ребенку те слабости и пороки, которые прививаются ему родителями, в особенности матерями. Ужас берет, глядя на это и еще более на последствия этого, если уметь сидеть то, что делается в душах лучших из этих старательно самими родителями погубляемых детей.
   Привиты привычки изнеженности, привиты тогда, когда еще молодое существо не понимает их нравственного значения. Уничтожена не только привычка воздержания и самообладания, но, обратно тому, что делалось при воспитании в Спарте и вообще в древнем пире, совершенно атрофирована эта способность.
   Не только не приучен человек к труду, ко всем условиям всякого плодотворного труда, сосредоточенного внимания, напряжения, выдержки, увлечения делом, уменья исправить испорченное, привычки усталости, радости совершения, но приучен к праздности и пренебрежению всяким произведением труда, приучен к тому, чтоб портить, бросать и вновь за деньги приобретать всё, что вздумается, не думая даже никогда о том, как что делается. Человек лишен способности к приобретению первой по порядку добродетели, необходимой для приобретения всех других, -- благоразумия, и пущен в мир, в котором проповедуются и как будто ценятся высокие добродетели справедливости, служения людям, любви. Хорошо, если молодой человек--натура нравственно слабая, но чуткая, не чующая разницы между показной доброй жизнью и настоящей, и которая может удовлетворяться царствующим в жизни злом. Если так, то всё устраивается как будто хорошо, и с непроснувшимся нравственным чувством такой человек иногда спокойно доживает до гроба. Но не всегда это так бывает, в особенности в последнее время, когда сознание безнравственности такой жизни носится в воздухе и невольно западает в сердце. Часто, и всё чаще и чаще, бывает так, что требования настоящей, непоказной нравственности пробуждаются и тогда начинаются внутренняя мучительная борьба и страдания, редко кончающиеся победой нравственного чувства. Человек чувствует, что жизнь его дурна, что ему надо изменить ее всю с самого начала, и он пытается это сделать; но тут люди, прошедшие ту же борьбу и не выдержавшие ее, со всех сторон нападают на пытающегося изменить свою жизнь и стараются всеми средствами внушить ему, что этого вовсе и не нужно, что воздержание и самоотречение не нужны для того, чтобы быть добрым, что можно, предаваясь объедению, наряжанию, физической праздности, даже блуду, быть вполне хорошим, полезным человеком. И борьба большей частью кончается плачевно. Либо измученный своей слабостью человек подчиняется этому общему голосу и подавляет в себе голос совести, кривит свой ум, чтобы оправдать себя, и продолжает вести ту же развратную жизнь, уверяя себя в том, что он выкупает ее верой во внешнее христианство или служением науке, искусству; либо борется, страдает и сходит с ума, пли застреливается. Редко бывает то, чтобы среди всех соблазнов, окружающих его, человек нашего мира понял то, что есть и было тысячелетия тому назад азбучной истиной для всех разумных людей, именно то, что для достижения доброй жизни надо прежде всего перестать жить дурной жизнью и что для достижения каких-либо высших добродетелей надо прежде всего приобретать добродетель воздержания или самообладания, как определяли ее язычники, или добродетель самоотречения, как определяет ее христианство, -- и стал бы понемногу усилиями над собой достигать ее.
  

VI

  
   Я только что читал письма нашего высокообразованного передового человека, сороковых годов, изгнанника Огарева, к другому еще более высокообразованному и даровитому человеку -- Герцену. В письмах этих Огарев высказывает свои задушевные мысли, выставляет свои высшие стремления, и нельзя не видеть, что он, как это и свойственно молодому человеку, отчасти рисуется перед своим другом. Он говорит о самосовершенствовании, о святой дружбе, любви, о служении науке, человечеству и т. д. И тут же спокойным тоном он пишет, что часто раздражает приятеля, с которым живет, тем, что, как он пишет "возвращаюсь (домой) в нетрезвом виде или пропадаю долгие часы с погибшим, но милым созданием"... Очевидно, замечательно сердечный, даровитый, образованный человек не мог даже представить себе, чтобы было что-нибудь хоть сколько-нибудь предосудительного в том, чтобы он, женатый человек, ожидая родов жены (в следующем письме он пишет, что жена его родила), возвращался домой пьяный, пропадая у распутных женщин. Ему в голову не приходило, что пока он не начал бороться и хоть сколько-нибудь не поборол своего поползновения к пьянству и блуду, ему о дружбе, любви, а главное о служении чему бы то ни было и думать нельзя. А он не только не боролся с этими пороками, но, очевидно, считал их чем-то очень милым, нисколько не мешающим стремлению к совершенствованию, а потому не только не скрывал их от своего друга, перед которым он хочет выставиться в лучшем свете, но прямо выставлял их.
   Так это было полстолетия тому назад. Я застал еще этих людей. Я знал самого Огарева и Герцена, и людей того склада, и людей, воспитанных в тех же преданиях. Во всех этих людях было поразительное отсутствие последовательности в делах жизни. В них были искреннее горячее желание добра и полнейшая распущенность личной похоти, которая, казалось им, не может мешать доброй жизни и произведению ими добрых и даже великих дел. Они сажали помешанные хлеба в истопленную печь и верили, что хлеба испекутся. Когда же под старость они стали замечать, что хлеба не пекутся, т. е. что никакого добра от их жизни не совершается, они видели в этом особенный трагизм.
   Трагизм такой жизни действительно ужасен. И трагизм этот, каков он был в те времена для Герцена, Огарева и других, таков он и теперь для многих и многих так называемых образованных людей нашего времени, удержавших те же взгляды. Человек стремится жить доброго жизнью, но та необходимая последовательность, которая нужна для этого, потеряна в том обществе, в котором он живет. Как 50 лет тому назад Огарев и Герцен, так и большинство теперешних людей убеждены, что вести изнеженную жизнь, есть сладко, жирно, наслаждаться, всячески удовлетворять своей похоти -- не мешает доброй жизни. Но, очевидно, добрая жизнь не выходит у них, и они предаются пессимизму и говорят: "таково трагическое положение человека".

VII

  
   Заблуждение в том, что люди, предаваясь своим похотям, считая эту похотливую жизнь хорошею, могут при этом вести добрую, полезную, справедливую, любовную жизнь, так удивительно, что люди последующих поколений, я думаю, прямо не будут понимать, что именно разумели люди нашего времени под словами "добрая жизнь", когда они говорили, что обжоры, изнеженные, похотливые ведут добрую жизнь. В самом деле, стоит только на время отрешиться от привычного взгляда на нашу жизнь и посмотреть на нее -- не говорю с точки зрения христианской -- но с точки зрения языческой, с точки зрения самых низших требовании справедливости, чтобы убедиться, что здесь не может быть и речи ни о какой доброй жизни.
   Всякому человеку в нашем миро для того, чтобы, но скажу начать добрую жизнь, но только начать хоть немного подвигаться ней, надо прежде всего перестать вести злую жизнь, надо начать разрушать те условия злой жизни, в которой он находится.
   Как части слышишь, как оправдание того, что мы не изменяем нашей дурной жизни, рассуждение о том, что поступок, идущий в разрез с обычной жизнью, был бы ненатуральным, был бы смешным, пли желанием выказаться, и был бы от того не добрым поступком. Рассуждение это как будто сделано для того, чтобы люди никогда не изменили своей дурной жизни. Ведь если бы вся жизнь наша была хорошею, справедливою, доброю,
   то ведь только тогда всякий поступок, согласный с общею жизнью, был бы добрый. Если же жизнь на половину хорошая, на половину дурная, то для всякого поступка, не согласного с общей жизнью, столько же вероятия быть хорошим, сколько и дурным. Если же жизнь вся дурная, неправильная, то человеку, живущему этой жизнью, нельзя сделать ни одного доброго поступка, не нарушив привычного течения жизни. Можно сделать дурной поступок, не нарушив обычного течения жизни, но нельзя сделать хорошего.
   Человеку, живущему нашей жизнью, нельзя вести. Добрую жизнь, прежде чем он не выйдет из тех условий зла, в которых он находится, нельзя начать делать доброе, не перестав делать злое. Невозможно роскошно живущему человеку вести добрую жизнь. Все его попытки добрых дел будут тщетны, пока он не изменит своей жизни, не сделает то первое по порядку дело, которое ему предстоит сделать. Добрая жизнь, как по языческому мировоззрению, так тем более по христианскому, измеряется одним, и не может измеряться ничем иным, как только отношением в математическом смысле любви к себе -- к любви к другим. Чем меньше любви к себе и вытекающей из нее заботы о себе, трудов и требований от других для себя, и чем больше любви к другим и вытекающих из нее заботы о других, трудов своих для других, тем добрее жизнь.
   Так понимали и понимают добрую жизнь все мудрецы мира и все истинные христиане, и точно так же понимают се все самые простые люди. Чем больше человек дает людям и меньше требует себе, тем он лучше; чем меньше дает другим и больше требует себе, тем он хуже.
   Если передвинуть точку опоры рычага от длинного конца к короткому, то этим но только увеличится длинное плечо, но укоротится еще и короткое. Так что, если человек, имея одну данную способность любви, увеличил любовь и заботу о себе, то этим он уменьшил возможность любви и заботы о других не только на то количество любви, которое он перенес на себя, но во много раз больше. Вместо того, чтобы кормить других, человек съел лишнее, и этим не только уменьшил возможность отдать это лишнее, но еще себя лишил вследствие объедения возможности заботиться о других.
   Для того, чтобы точно, не на словах быть в состоянии любить других, надо не любить себя -- тоже не на словах, а на дело. Обыкновенно же бывает так: других мы думаем, что любим, уверяем в этом себя и других, но любим только на словах, себя же любим на деле. Других мы забудем покормить и уложить спать, себя же никогда. И потому для того, чтобы точно любить других на деле, надо выучиться забывать покормить себя и уложить себя спать, так же как мы забываем это сделать относительно других.
   Мы говорим "добрый человек" и "ведет добрую жизнь" про человека изнеженного, привыкшего к роскошной жизни. Но человек такой -- мужчина или женщина -- может иметь самые любезные черты характера, кротости, благодушия, но не может вести добрую жизнь, как не может быть острым и резать самой хорошей работы и стали нож, если он не наточен. Быть добрыми и вести добрую жизнь значит давать другим больше, чем берешь от них. Человек же изнеженный, и привыкший к роскошной жизни, не может этого делать, во-первых, потому, что ему самому всегда много нужно (и нужно не по эгоизму его, а потому что он привык, и для него составляет страдание лишиться того, к чему он привык), а во-вторых, потому, что, потребляя все то, что он получает от других, он этим самым потреблением ослабляет себя, лишает себя возможности работать и потому служить другим. Человек изнеженный, мягко, долго спящий, жирно, сладко и много едящий я пьющий, соответственно тепло или прохладно одетый, не приучивший себя напряжению работы, может сделать только очень мало.
   Мы так привыкли лгать сами себе и ко лжи других, -- так выгодно нам не видеть лжи других, чтобы они не увидали нашей, что мы нисколько не удивляемся и не сомневаемся в справедливости утверждения добродетели, иногда даже святости людей, живущих вполне распущенной жизнью. Человек, мужчина или женщина, спит па постели с пружинами, двумя матрацами и двумя чистыми глажеными простынями, наволочками, на пуховых подушках. У кровати его коврик, чтобы ему не холодно было ступить на пол, несмотря па то, что тут же стоят, туфли. Тут же еще необходимые принадлежности так, что ему не надо выходить. Окна завешаны шторами так, что свет не может разбудить его, и оп спит до какого ему поспится часа. Кроме того, приняты меры, чтобы зимой было тепло, а летом прохладно, чтобы его не тревожили шум и мухи и другие насекомые. Он спит, а вода горячая и холодная для умывания, иногда для ванны или для бритья, уже готова. Готовится и чай или кофе, возбудительные напитки, которые выпиваются тотчас же после вставания. Сапоги, башмаки, калоши, несколько пар, которые он запачкал вчера, уже чистятся так, что они блестят, как стекло и на них нет ни пылинки. Также чистятся разные заношенные предшествующим днем одежды, соответствующие не только зиме и лету, но весне, осени, дождливой, сырой, жаркой поп до. Приготовляется вымытое, накрахмаленное, разутюженное чистое белье с пуговками, запонками, петельками, которые все осматриваются приставленными к тому людьми. Если человек деятелен, он встает рано, т. о. в 7 часов, т. с. все-таки часа два, три после тех, которые всё это готовят для него. Кроме приготовления одежд для дня и покрывала для ночи есть еще одежда и обувь для времени одеванья, халаты, туфли, и вот человек идет умываться, чиститься, чесаться, для чего употребляет несколько сортов щеток, мыл и большое количество воды и мыла. (Многие англичане и женщины особенно гордятся почему-то том, что они могут очень много вымылить мыла и вылить на себя воды.) Потом человек одевается, причесывается перед особым от тех, которые висят почти во всех комнатах, зеркалом, берет необходимые ему вещи, как то: большей частью очки или pince-nez, лорнет, потом раскладывает по карманам: платок чистый, чтобы высморкаться, часы на цепочке, несмотря на то, что везде, где он будет, почти в каждой комнате есть часы; берет деньги разных сортов, мелкие (часто в особой для того машинке, избавляющей от труда найти то, что нужно) и бумажки, карточки, на которых напечатано его имя, избавляющие от труда сказать или написать; книжку белую, карандаш. Для женщины одеванье еще много сложнее: корсет, прическа, длинные волосы, украшения, тесемочки, ластики, ленточки, завязочки, шпильки, булавки, брошки.
   Но вот всё кончено, начинается день обыкновенно едой, пьется приготовленный кофе или чай с большим количеством сахара, едят булки; хлеб первого сорта пшеничной муки с большим количеством масла, иногда свиного мяса. Мужчины большей частью при этом курят папиросы или сигары и затем читают газету свежую, только что принесенную. Потом хождение из дома на службу или по делам, пли езда в экипажах, нарочно существующих для перевозки этих людей. Потом завтрак из убитых животных, птиц, рыб, потом обед такой же, при большой скромности из трех блюд, -- сладкое блюдо, кофе, потом игра -- карты, и игра -- музыка, или театр, чтение или беседа в мягких пружинных креслах при усиленном и смягченном свете свечи, газа, электричества, -- опять чан, опять еда, ужин и опять в постель, приготовленную, взбитую с чистым бельем и с очищенной посудой.
   Таков день человека скромной жизни, про которого, если он мягкого характера и не имеет исключительно неприятных для других привычек, говорят, что это человек, ведущий добрую жизнь.
   Но добрая жизнь есть жизнь того человека, который делает добро людям; как же может делать добро людям человек, живущий так и привыкший жить так? Ведь прежде, чем делать добро, он должен перестать делать зло людям. А сочтите всё то зло, которое он, часто сам не зная этого, делает людям, и вы увидите, что ему далеко до добра людям, и много, много ему надо совершить подвигов для того, чтобы искупить делаемое им зло, а что подвигов-то он, расслабленный своей похотливой жизнью, никаких производить и не может. Ведь спать он мог бы и здоровей и физически, и нравственно, лежа на полу на плаще, как спал Марк Аврелий, и потому все труды и работы матрацов и пружин и пуховых подушек и ежедневной работы прачки, женщины, слабого существа со своими женскими слабостями и родами и кормлением детей, полоскающей его, сильного мужчины, белье, -- все эти труды могли бы не быть. Он мог бы лечь раньше и встать раньте, и труды гардин и освещения вечером могли бы тоже не быть. Мог бы он спать в той же рубахе, в которой ходил днем, мог бы ступить босыми ногами на пол и выдти на двор, мог бы умыться водой у колодца, -- одним словом, мог бы жить так, как живут все те, которые работают всё это на него, и потому всех этих трудов на него могло бы не быть. Могло бы не быть и всех тех трудов для его одежд, для его утонченной пищи, для его увеселений.
   Так как же такому человеку делать добро людям и вести добрую жизнь, не изменив свою изнеженную, роскошную жизнь. Не может нравственный человек, не говорю христианин, но только исповедующий гуманность, или хоть только справедливость, не может не желать изменить своей жизни и не перестать пользоваться предметами роскоши, изготовляемыми иногда с вредом для других людей.
   Если человек точно жалеет людей, работающих табак, то первое, что он невольно сделает, это то, что он перестанет курить, потому что, продолжая курить и покупая табак, он этим поощряет производство табаку, губящее здоровье людей.
   Но люди нашего времени рассуждают не так. Они придумывают самые разнообразные и хитрые рассуждения, но только не то, которое естественно представляется всякому простому человеку. По их рассуждениям, воздерживаться от предметов роскоши совсем не нужно. Можно соболезновать положению рабочих, говорить речи и писать книги в их пользу и вместе с тем продолжать пользоваться теми трудами, которые мы считаем для них губительными.
   По одним рассуждениям выходит, что пользоваться губительными трудами других людей можно, потому что, если я не буду пользоваться, то будет пользоваться другой. Вроде того рассуждения, что надо выпить вредное мне вино, потому что оно куплено, и если не я, то другие выпьют его.
   По другим выходит, что пользование для роскоши трудами: этих людей даже очень полезно для них, так как этим мы даем им деньги, т. е. возможность существования, точно как будто нельзя давать им возможность существования ничем иным, как только тем, чтобы заставлять их работать вредные для них и излишние для нас вещи.
   Всё это происходит от того, что люди вообразили себе, что можно нести добрую жизнь, не усвоив по порядку первое свойство, нужное для доброй жизни.
   И первое свойство это есть воздержание.

VIII

  
   Доброй жизни не было и не может быть без воздержания. Помимо воздержания не мыслима никакая добрая жизнь. Всякое достижение доброй жизни должно начаться через него.
   Есть лестница добродетелей, и надо начинать с первой ступени, чтобы взойти на последующие; и первую добродетель, которую должен усвоить человек, если он хочет усвоить последующие, есть то, что древние называли благоразумием или самообладанием.
   Если в христианском учении воздержание включено в понятие самоотречения, то тем не менее последовательность остается та же самая, и приобретение никаких христианских добродетелей невозможно без воздержания -- не потому, что кто-либо это выдумал, а потому, что таково существо дела.
   Воздержание есть первая ступень всякой доброй жизни.
   Но и воздержание достигается не вдруг, а тоже постепенно.
   Воздержание есть освобождение человека от похотей, есть покорение их благоразумию. Но похотей у человека много различных, и для того, чтобы борьба с ними была успешна, человек должен начинать с основных, -- таких, на которых вырастают другие, более сложные, а не с сложных, выросших на основных. Есть похоти сложные, как похоть украшения тела, игр, увеселений, болтовни, любопытства и мною других, и есть похоти основные: обжорства, праздности, плотской любви. В борьбе с похотями нельзя начинать с конца, с борьбы с похотями сложными; надо начинать с основных, и то в одном определенном порядке. И порядок этот определен и сущностью дела, и преданием мудрости человеческой.
   Объедающийся человек не в состоянии бороться с ленью, а объедающийся и праздный человек никогда не будет в силах бороться с половой похотью. И потому по всем учениям стремление к воздержанию начиналось с борьбы с похотью обжорства, начиналось постом. В нашем же мире, где до такой степени потеряно, и так давно потеряно всякое серьезное отношение к приобретению доброй жизни, что самая первая добродетель -- воздержание, -- без которой другие невозможны, считается излишней, -- потеряна и та постепенность, которая нужна для приобретения этой первой добродетели, и о посте многими забыто и решено, что пост есть глупое суеверие и что пост совсем не нужен.
   А между тем так же, как первое условие доброй жизни есть воздержание, так и первое условие воздержанной жизни есть пост.
   Можно желать быть добрым, мечтать о добре, не постясь; но в действительности быть добрым без поста так же невозможно, как идти, не вставши на ноги.
   Пост есть необходимое условие доброй жизни. Обжорство же всегда было и есть первый признак обратного -- недоброй жизни, и к сожалению, этот признак относится в высшей степени к жизни большинства людей нашего времени.
   Взгляните на лица и сложения людей нашего круга и времени, -- на многих из этих лиц с висящими подбородками и щеками, ожиревшими членами и развитыми животами лежит неизгладимый отпечаток развратной жизни. Да это и не может быть иначе. Присмотритесь к нашей жизни, к тому, чем движимо большинство людей нашего мира; спросите себя, какой главный интерес этого большинства? И как ни странно это может показаться нам, привыкшим скрывать наши настоящие интересы и выставлять фальшивые, искусственные, -- главный интерес жизни большинства людей нашего времени -- это удовлетворение вкуса, удовольствие еды, жранье. Начиная с беднейших до богатейших сословий общества, обжорство, я думаю, есть главная цель, есть главное удовольствие нашей жизни. Бедный, рабочий народ составляет исключение только в той мере, в которой нужда мешает ему предаваться этой страсти. Как только у него есть время и средства к тому, он, подражая высшим классам, приобретает самое вкусное и сладкое, и ест и пьет, сколько может.
   Чем больше он съест, тем больше он не только считает себя счастливым, но сильным и здоровым. И в этом убеждения поддерживают его образованные люди, которые именно так и смотрят на пищу. Образованные классы представляют себе счастье и здоровье (и чем уверяют их доктора, утверждая, что самая дорогая пища, мясо -- самая здоровая), в вкусной, питательной, легко перевариваемой пище, -- хотя и стараются скрыть это.
   Посмотрите на жизнь этих людей, послушайте их разговоры. Какие все возвышенные предметы как будто занимают их: и философия, и наука, и искусство, и поэзия, и распределение богатств, и благосостояние народа, и воспитание юношества; но все это для огромного большинства -- ложь, все это их занимает между делом, между настоящим делом, между завтраком и обедом, пока желудок полон, и нельзя есть еще. Интерес один живой, настоящий, интерес большинства, и мужчин и женщин -- это еда, особенно после первой молодости. Как поесть, что поесть, когда, где?
   Ни одно торжество, ни одна радость, ни одно освящение, открытие чего бы то ни было не обходится без еды.
   Посмотрите на путешествующих людей. На них это особенно видно. "Музей, библиотеки, парламент -- как интересно! А где мы будем обедать? Кто лучше кормит?" Да взгляните только на людей, как они сходятся к обеду, разодетые, раздушенные, к украшенному цветами столу, как радостно потирают руки и улыбаются.
   Если бы заглянуть в души, -- чего ждет большинство людей? -- Аппетита к завтраку, к обеду. В чем наказание самое жестокое с детства? Посадить на хлеб и воду. Кто получает из мастеровых наибольшее жалованье? Повара. В чем главный интерес хозяйки дома? К чему в большинстве случаев склоняется разговор между хозяек среднего круга? И если разговор людей высшего круга не склоняется к этому, то это не потому, что они более образованны и заняты высшими интересами, а только потому, что у них есть экономка или дворецкий, которые заняты этим и обеспечивают их обеды. Попробуйте лишить их этого удобства, и вы увидите, в чем их забота. Всё сводится к вопросам об еде, о цепе тетеревов, о наилучших средствах варить кофе, печь сладкие пирожки и т. д. Собираются люди вместе, но какому бы случаю они ни собирались: для крестин, похорон, свадьбы, освящения церкви, проводов, встречи, празднования памятного дня, смерти, рождения великого ученого, мыслителя, учителя нравственности, собираются люди, занятые будто бы самыми возвышенными интересами. Так они говорят; но они и притворяются: все они знают, что будет еда, хорошая, вкусная ода, и питье, и это гласное собрало их вместе. За несколько дней уже для этой самой цели били и резали животных, тащили корзины продуктов из гастрономических магазинов, и повара, помощники их, поваренки, буфетные мужики, особенно одетые, в чистых крахмальных фартуках, колпаках, "работали".
   Работали получающий 500 и больше рублей в месяц chef'ы, отдавая приказания. Рубили, месили, мыли, укладывали, украшали повара. Еще с таким же торжеством и важностью работал такой же начальник сервировки, считая, обдумывая, прикидывая взглядом, как художник. Работал садовник для цветов. Судомойки... Работает армия людей, поглощаются произведения тысяч рабочих дней, и всё для того, чтобы людям, собравшись, поговорить о памятном великом учителе науки, нравственности, или вспомнить умершего друга, или напутствовать молодых супругов, вступающих в новую жизнь.
   В низшем в среднем быту ясно видно, что праздник, похороны, свадьба -- это жранье. Так там и понимают это дело. Жранье так заступает место самого мотива соединения, что по-гречески во и по-французски свадьба и пир однозначащи. Но в высшем кругу, среди утонченных людей, употребляется большое искусство для того, чтобы скрыть это и делать вид, что еда есть дело второстепенное, что это так только приличие. Они и удобно могут представлять это, потому что большей частью в настоящем смысле слова пресыщены -- никогда не голодны.
   Они притворяются, что обед, еда, им не нужны, даже в тягость; но это ложь. Попробуйте вместо ожидаемых ими утонченных блюд дать им, не говорю хлеба с водой, но каши и лапши, и посмотрите, какую бурю это вызовет, и как окажется то, что действительно есть, именно то, что в собрании этих людей главный интерес но тот, который они выставляют, а интерес еды.
   Посмотрите на то, чем торгуют люди, пройдите по городу и досмотрите, что продается: наряды и предметы для объядения.
   В сущности это так должно быть и не может быть иначе. Не думать об еде, держать эту свою похоть в пределах можно только тогда, когда человек покоряется необходимости есть; но когда человек, только покоряясь необходимости, т. е. полноте желудка, перестает есть, тогда это не может быть иначе. Если человек полюбил удовольствие еды, позволил себе любить это удовольствие, находит, что это удовольствие хорошо (как это находит все огромное большинство людей нашего мира, и образованные, хотя они и притворяются в обратном), тогда нет пределен его увеличению, нет пределов, дальше которых оно не могло бы разрастись. Удовлетворенно потребности имеет пределы, но удовольствие не имеет их. Для удовлетворения потребности необходимо и достаточно есть хлеб, кашу или рис; для увеличения удовольствия нет конца приправам и приспособлениям.
   Хлеб есть необходимая и достаточная пища (доказательство этому -- миллионы людей сильных, легких, здоровых, много работающих на одном хлебе). Но лучше хлеб есть с приправой. Хорошо мочить хлеб в воде, наварной от мяса. Еще лучше положить в эту поду овощи, и еще лучше разные овощи. Хорошо съесть и мясо. Но мясо лучше съесть не вываренное, а только зажаренное. А еще лучше с маслом слегка зажаренное и с кровью, известные части. А к этому еще овощи и горчицу. И запить это вином, лучше всего красным. Есть уже не хочется, но можно съесть еще рыбы, если приправить ее соусом и запить вином белым. -- Казалось бы, больше нельзя ни жирного, ни вкусного. Но сладкое еще можно съесть, летом мороженое, зимой компот, варенье и т. п. И вот обед, скромный обед. Удовольствие этого обеда можно еще много, много увеличить. И увеличивают, и увеличению этому нет пределов: и возбуждающие аппетит закуски, и entremets (легкое блюдо, подаваемое перед десертом), и десерты, и разные соединения вкусных вещей, и цветы, и украшения, к музыка за обедом.
   И удивительная вещь,-- люди, каждый дет, объедающиеся такими обедами, перед которыми ничто Валтасаров пир, вызвавший чудесную угрозу, наивно уверены, что они при этом могут вести нравственную жизнь.
  

IX

  
   Пост есть необходимое условие доброй жизни; но и в посте, как и в воздержании, является вопрос, с чего начинать пост, как поститься, -- как часто есть, что есть, чего не есть? И как нельзя заняться серьезно никаким делом, не усвоив нужной в нем последовательности, так и нельзя поститься, не зная, с чего начать пост, с чего начать воздержание в пище.
   Пост. Да еще в посте разборка, как и с чего поститься. Мысль эта кажется смешной, дикой большинству людей.
   Помню, как с гордостью за свою оригинальность нападавший на аскетизм монашества евангелик говорил мне: мое христианство не с постом и лишениями, а на бифстексах. Христианство и добродетель вообще с бифстексом!
   В нашу жизнь въелось столько диких, безнравственных вещей, особенно в ту низшую область первого шага к доброй жизни, -- отношения к пище, на которое мало кто обращал внимания, -- что нам трудно даже понять дерзость и безумие утверждения в наше время христианства или добродетели с бифстексом.
   Ведь мы не ужасаемся перед этим утверждением только потому, что над нами случилось то необычное дело, что мы смотрим и не видим, спутаем и но слышим. Нет зловония, к которому человек бы не принюхался, нет звуков, к которым бы не прислушался, безобразия, к которому бы не пригляделся, так что уже не замечает того, что поразительно для непривыкшего человека.
   Точно также в области нравственной. Христианство и нравственность с бифстексом!
   На днях я был на бойне в нашем городе Туле. Бойня у нас построена по новому, усовершенствованному способу, как она устроена в больших городах, так чтобы убиваемые животные мучились как можно меньше. Это было в пятницу, за два дня до Троицы. Скотины было много.
   Еще прежде, давно, читая прекрасную книгу "Ethics of Diet", мне захотелось побывать на бойне с тем, чтобы самому глазами увидать сущность того дела, о котором идет речь, когда говорят о вегетарианстве. Но всё совестно было, как всегда бывает совестно идти смотреть на страдания, которые наверное будут, но которых ты предотвратить не можешь, и я всё откладывал.
   Но недавно я встретился на дороге с мясником, который ходил домой и теперь возвращался в Тулу. Он еще неискусный мясник, а его обязанность колоть кинжалом. Я спросил его, не жалко ли ему убивать скотину? И как всегда отвечают, он ответил: "Чего же жалеть? Ведь надо же". Но когда я сказал ему, что питание мясом не необходимо, то он согласился и тогда согласился, что и жалко. "Что же делать, кормиться надо", -- сказал он. -- "Прежде боялся убивать. Отец, тот в жизнь курицы не зарезал". -- Большинство русских людей не могут убивать, жалеют, выражая это чувство словом "бояться". Он тоже боялся, но перестал. Он объяснил мне, что самая большая работа бывает по пятницам и продолжается до вечера.
   Недавно я также разговорился с солдатом, мясником, и опять точно так же он был удивлен моим утвержденном о том, что жалко убивать; и, как всегда, сказал, что это положено; но потом согласился: "Особенно, когда смирная, ручная скотина. Идет сердешная, верит тебе. Живо жалко!"
   Мы шли раз из Москвы, и по дороге нас подвезли ломовые извозчики, охавшие из Серпухова в рощу к купцу за дровами. Был чистый четверг. Я ехал на первой телеге с извозчиком, сильным, красным, грубым, очевидно сильно пьющим мужиком. Въезжая в одну деревню, мы увидали, что из крайнего двора тащили откормленную, голую, розовую свинью бить. Она визжала отчаянным голосом, похожим на человеческий крик. Как раз в то время, как мы проезжали мимо, свинью стали резать. Один из людей полоснул ее по горлу ножом. Она завизжала еще громче и пронзительней, вырвалась и побежала прочь, обливаясь кровью. Я близорук и не видел всего подробно, я видел только розовое, как человеческое, тело свиньи и слышал отчаянный визг; но извозчик видел все подробности и, не отрывая глаз, смотрел туда. Свинью поймали, повалили и стали дорезывать. Когда визг ее затих, извозчик тяжело вздохнул. "Ужели ж за это отвечать не будут?" -- проговорил он.
   Так сильно в людях отвращение ко всякому убийству, но примером, поощрением жадности людей, утверждением о том, что это разрешено богом, и главное привычкой, людей доводят до полной утраты этого естественного чувства.
   В пятницу я пошел в Тулу и, встретив знакомого мне кроткого доброго человека, пригласил его с собой.
   -- Да, я слышал, что тут хорошее устройство, и хотел посмотреть, но если там бьют, я не войду.
   -- Отчего же, я именно это-то и хочу видеть! Если есть мясо, то ведь надо бить.
   -- Нет, нет, я не могу.
   Замечательно при этом, что этот человек -- охотник и сам убивает птиц и зверей.
   Мы пришли. У подъезда уже стал чувствителен тяжелый, отвратительный гнилой запах столярного клея или краски на клею. Чем дальше подходили мы, тем сильнее был этот запах.
   Строение -- красное, кирпичное, очень большое, со сводами и высокими трубами. Мы вошли в ворота. Направо был большой, в 1/4 десятины, огороженный двор -- это площадка, на которую два дня в педелю пригоняют продажную скотину, -- и на краю этого пространства домик дворника; налево были, как они называют, каморы, т. е. комнаты с круглыми воротами, с асфальтовым погнутым полом и с приспособлением для подвешивания и перемещения туш. У стены домика направо, на лавочке сидело человек пять мясников с фартуках, залитых кровью, с засученными, забрызганными рукавами на мускулистых руках. Они с полчаса как кончили работу, так что в этот день мы могли сидеть только пустые каморы. Несмотря на открытые с двух сторон ворота, в каморе был тяжелый запах теплой крови, пол был весь коричневый, глянцовитый и в углублениях пола стояла сгущающаяся черная кровь.
   Один из мясников рассказал нам, как бьют, и показал то место, где это производится. Я не совсем понял его и составил себе ложное, но очень страшное представление о том, как бьют, и думал, как это часто бывает, что действительность произведет на меня меньшее впечатление, чем воображаемое. Но в этом я ошибся.
   В следующий раз я пришел на бойню вовремя. Это было в пятницу перед Троицыным дном. Был жаркий июньский день. Запах клея, крови был еще сильнее и заметнее утром, чем в первое мое посещение. Работа была в самом разгаре. Вся пыльная площадка была полна скота, и скот был загнан во все загоны камор.
   У подъезда на улице стояли телеги с привязанными к грядкам и оглоблям быками, телками, коровами. Полки, запряженные хорошими лошадьми, с наваленными живыми, болтающимися свесившимися головами, телятами подъезжали и разгружались; и такие же, полки с торчащими и качающимися ногами туш быков, с их головами, яркокрасными легкими и бурыми печенками отъезжали от бойни. У забора стояли верховые лошади гуртовщиков. Сами гуртовщики-торговцы в своих длинных сюртуках, с плетями и кнутами в руках ходили по двору, или замечая мазками дегтя скотину одного хозяина, или торгуясь, или руководя переводом волов и быков с площади в те загоны, из которых скотина поступала в самые каморы. Люди эти, очевидно, были все поглощены денежными оборотами, расчетами, и мысль о том, что хорошо или нехорошо убивать этих животных, была от них так же далека, как мысль о том, каков химический состав той крови, которой был залит пол каморы.
   Мясников никого не видно было на дворе, все были в каморах, работая. В этот день было убито около ста штук быков. Я вошел в камору и остановился у двери. Остановился я и потому, что в каморе было тесно от передвигаемых туш, и потому, что кровь текла внизу и капала сверху, и все мясники, находившиеся тут, были измазаны ею, и, войдя в середину, я непременно измазался бы кровью. Одну подвешенную тушу снимали, другую переводили к двери, третья--убитый вол лежал белыми ногами кверху, и мясник сильным кулаком подпарывал растянутую шкуру.
   Из противоположной двери той, у которой я стоял, в это же время вводили большого красного сытого вола. Двое тянули его. И не успели они ввести его, как я увидал, что один мясник занес кинжал над его шеей и ударял. Вол, как будто ему сразу подбили все четыре ноги, грохнулся на брюхо, тотчас же перевалился на одни бок и забился ногами и всем задом. Тотчас же один мясник навалился на перед быка с противоположной стороны его бьющихся ног, ухватил его за рога, пригнул ему голову к земле, и другой мясник ножом разрезал ему горло, и из-под головы хлынула черно-красная кровь, под поток которой измазанный мальчик подставил - жестяной таз. Всё время, пока это делали, вол, не переставая, дергался головой, как бы стараясь подняться, и бился всеми четырьмя ногами в воздухе. Таз быстро наполнялся, но вол был жив и, тяжело нося животом, бился задними и передними ногами, так что мясники сторонились его. Когда один таз наполнился, мальчик понес его на голове в альбуминовый завод, другой -- подставил другой таз, и этот стал наполняться. Но вол всё так же носил животом и дергался задними ногами. Когда кровь перестала течь, мясник поднял голову вола и стал снимать с нее шкуру. Вол продолжал биться. Голова оголилась и стала красная с белыми прожилками и принимала то положение, которое ей давали мясники, с обеих сторон ее висела шкура. Вол не переставал биться. Потом другой мясник ухватил быка за ногу, надломил ее и отрезал. В животе и остальных ногах еще пробегали содрогания. Отрезали и остальные ноги и бросили их туда, куда кидали ноги волок одного хозяина. Потом потащили тушу к лебедке и там распяли ее, и там движений уже не было.
   Так я смотрел из двери на второго, третьего, четвертого вола. Со всеми было то же: также снятая голова с закушенным языком и бьющимся задом. Разница была только в том, что не всегда сразу попадал боец в то место, от которого вол падал. Бывало то, что мясник промахивался, и вол вскидывался, ревел и, обливаясь кровью, рвался из рук. Но тогда его притягивали под брус, ударяли другой раз, и он падал.
   Я зашел потом со стороны той двери, в которую вводили. Тут я видел то же, только ближе и потому яснее. Я увидал тут главное то, чего я не видал из первой двери: чем заставляли входить волов в эту дверь. Всякий раз, как брали вола из загона и тянули его спереди на веревке, привязанной за рога, вол, чуя кровь, упирался, иногда ревел и пятился. Силой втащить двум людям его нельзя бы были, и потому всякой раз один из мясников заходил сзади, брал вола за хвост и винтил хвост, ломая репицу, так что хрящи трещали и вол подвигался.
   Кончили волов одного хозяина, пополи скотину другого. Первая скотина из этой партии другого хозяина был не вол, а бык. Породистый, красивый, черный с белыми отметинами и ногами, -- молодое, мускулистое, энергическое животное. Его потянули; он опустил голову книзу и уперся решительно. Но шедший сзади мясник, как машинист берется за ручку свистка, взялся за хвост, перекрутил его, хрящи хрустнули, и бык рванулся вперед, сбивая тащивших за веревку людей, и опять уперся, косясь черным, налившимся в белке кровью глазом. Но опять хвост затрещал, и бык рванулся и уже был там, где и нужно было. Боец подошел, прицелился и ударил. Удар не попал в место. Бык подпрыгнул, замотал головой, заревел и, весь в крови, вырвался и бросился назад. Весь народ в дверях шарахнулся. Но привычные мясники с молодцеватостью, выработанной опасностью, живо ухватили веревку, опять хвост и опять бык очутился в каморе, где его притянули головой под брус, из-под которого он уже не вырвался. Боец примерился живо в то местечко, где расходятся звездой волосы, и, несмотря на кровь, нашел ого, ударил, и прекрасная, полная жизни скотина рухнулась и забилась головой, ногами, пока ему выпускали кровь и свежевали голову.
   - Вишь, проклятий чорт, и упал-то не куда надо, -- ворчал мясник, разрезая ему кожу головы.
   Через пять минут торчала уже красная, вместо черной, голова без кожи, с стеклянно-остановившимися глазами, таким красивым цветом блестевшими за пять минут тому назад.
   Потом я пошел в то отделение, где режут мелкий скот. Очень большая камора, длинная с асфальтовым полом и с столами со спинками, на которых режут овец и телят. Здесь уже кончилась работа; в длинной каморе, пропитанной запахом крови, было только два мясника. Один надувал в ногу уже убитого барана и похлопывал его ладонью по раздутому животу; другой, молодой малый в забрызганном кровью фартуке, курил папироску загнутую. Больше никого не было и мрачной, длинной, пропитанной тяжелым запахом каморе. Вслед за мной пришел по виду отставной солдат и принес связанного по ногам черного с отметиной на шее молодого нынешнего баранчика и положил на один из столов, точно на постель. Солдат, очевидно, знакомый, поздоровался, завел речь о том, когда отпускает хозяин. Малый с папироской подошел с ножом, поправил его на краю стола и отвечал, что по праздникам. Живой баран также тихо лежал, как и мертвый, надутый, только быстро помахивал коротеньким хвостиком и чаще, чем обыкновенно, носил боками. Солдат слегка, без усилия придержал его подымающуюся голову; малый, продолжая разговор, взял левой рукой за голову барана и резнул его по горлу. Баран затрепыхался, и хвостик напружился и перестал махаться. Малый, дожидаясь, пока вытечет кровь, стал раскуривать потухавшую папироску. Полилась кровь, и баран стал дергаться. Разговор продолжался без малейшего перерыва.
   А те куры, цыплята, которые каждый день в тысячах кухонь, с срезанными голосами, обливаясь кровью, комично, страшно прыгают, вскидывая крыльями?
   И, смотришь, нежная утонченная барыня будет пожирать трупы этих животных с полной уверенностью в своей правоте, утверждая два взаимно-исключающие друг друга положения:
   Первое, что она, в чем уверяет ее ее доктор, так деликатна, что не может переносить одной растительной пищи и что для ее слабого организма ей необходима пища мясная; и второе, что она так чувствительна, что не может не только сама причинять страдании животным, но переносить и вида их,
   А между тем слаба-то она, эта бедная барыня, только именно потому, что ее приучили питаться несвойственной человеку пищей; не причинять же страданий животным она не может потому, что пожирает их.
  

Х

  
   Нельзя притворяться, что мы не знаем этого. Мы не страусы и не можем верить тому, что если мы не будем смотреть, то не будет того, чего мы не хотим видеть. Тем более этого нельзя, когда мы не хотим видеть того самого, что мы хотим есть. И главное, если бы это было необходимо. Но положим не необходимо, но на что-нибудь нужно? -- Ни на что. (Те, которые сомневаются в этом, пусть прочтут те многочисленные, составленные учеными и врачами, книги об этом предмете, и которых доказывается, что мясо не нужно для питания человека. И пусть но слушают тех старозаветных врачей, которые отстаивают необходимость питания мясом только потому, что это признавали очень долго их предшественники и они сами; отстаивают с упорством, с недоброжелательностью, как отстаивают всегда все старое, отживающее.) Только на то, чтобы воспитывать зверские чувства, разводить похоть, блуд, пьянство.
   Что и подтверждается постоянно тем, что молодые, добрые, неиспорченные люди, особенно женщины и девушки, чувствуют, не зная, как одно вытекает из другого, что добродетель не совместима с бифстексом, и как только пожелают быть добрыми, бросают мясную пищу.
   Что же я хочу сказать? То, что людям для того, чтобы быть нравственными, надо перестать есть мясо? Совсем нет.
   Я хотел сказать только то, что для доброй жизни необходим известный порядок добрых поступков; что если стремление к доброй жизни серьезно в человеке, то оно неизбежно примет один известный порядок; и что в этом порядке первой добродетелью, над которой будет работать человек, будет воздержание, самообладание. Стремясь же к воздержанию, человек неизбежно будет следовать тоже одному известному порядку, и в этом порядке первым предметом будет воздержание в пище, будет пост. Постясь же, если он серьезно и искренно ищет доброй жизни, -- первое, от чего будет воздерживаться человек, будет всегда употребление животной пищи, потому что, не говоря о возбуждении страстей, производимом этой пищей, употребление ее прямо безнравственно, так как требует противного нравственному чувству поступка -- убийства, и вызывается только жадностью, желанием лакомства.
   Почему именно воздержание от животной пищи будет первым делом поста и нравственной жизни, превосходно сказано, и не одним человеком, а всем человечеством в лице наилучших представителей его в продолжение всей сознательной жизни человечества. Но почему, если незаконность, т. е. Безнравственность животной пищи так давно известна человечеству, люди до сих пор не пришли к сознанию этого закона? -- спросят люди, которым свойственно руководиться не столько своим разумом, сколько общим мнением. Ответ на этот вопрос в том, что всё нравственное движение человечества, составляющее основу всякого движения, совершается всегда медленно; но что признак настоящего движения, не случайного, есть его безостановочность и постоянное его ускорение.
   И таково движение вегетарианства. Движение это выражено и во всех мыслях писателей по этому предмету и в самой жизни человечества, всё больше и больше переходящего бессознательно от мясоедения к растительной пище, и сознательно -- в проявившемся с особенной сплои и принимающем всё большие и большие размеры движении вегетарианства. Движение это идет последние 10 лет, все убыстряясь и убыстряясь: всё больше и больше с каждым годом является книг и журналов, издающихся по этому предмету; всё больше и больше встречается людей, отказывающихся от мясной пищи; и за границею с каждым годом, особенно в Германии, Англии и Америке, увеличивается число вегетарианских гостиниц и трактиров.
   Движение это должно быть особенно радостно для людей, живущих стремлением к осуществлению царства божия на земле, не потому, что само вегетарианство ость важный шаг к этому царству (все истинные шаги и важны, и не важны), а потому, что оно служит признаком того, что стремление к нравственному совершенствованию человека серьезно и искренно, так как оно приняло свойственный ему неизменный порядок, начинающийся с первой ступени.
   Нельзя не радоваться этому так же, как не могли бы не радоваться люди, стремившиеся войти на верх дома и прежде беспорядочно и тщетно лезшие с разных сторон прямо на стены, когда бы они стали сходиться, наконец, к первой ступени лестницы и все бы теснились у нее, зная, что хода на верх не может быть помимо этой первой ступени лестницы.
  

Лев Толстой.

  

О ГОЛОДЕ

I

   За последние два месяца нет книги, журнала, номера газеты, в которой бы не было статей о голоде, описывающих положение голодающих, взывающих к общественной или государственной помощи и упрекающих правительство и общество в равнодушии, медлительности и апатии.
   Судя по тому, что известно по газетам и что я знаю непосредственно о деятельности администрации и земства Тульской губернии, упреки эти несправедливы, нe только нет медлительности и апатии, но скорее можно сказать, что деятельность администрации, земства и общества доведена теперь до той последней степени напряжения, при которой оно может ослабеть, но едва ли может еще усилиться. Повсюду идет кипучая, энергическая деятельность.
   В высших административных сферах шли и идут безостановочно работы, имеющие целью предотвратить ожидаемое бедствие. Ассигнуют, распределяют суммы на выдачу пособий, на общественные работы, делают распоряжения о выдаче топлива. В пострадавших губерниях собираются продовольственные комитеты, экстренные губернские и уездные собрания, придумываются средства приобретения продовольствия, собираются сведения о состоянии крестьян: через земских начальников -- для администрации, через земских деятелей -- для земства, обсуживаются и изыскиваются средства помощи. Роздана рожь для обсеменения, принимаются меры для сохранения семян овса на весну и, главное, для продовольствия в продолжение зимы.
   Кроме того, по всей России совершаются пожертвования в кружках, при церквах, чиновниками отчисляются проценты из жалований, собираются пожертвования при редакциях, жертвуют частные лица и учреждения.
   По всей России основались отделения Красного Креста, и непострадавшие губернии причислены по одной и по нескольку к одной пострадавшей, собирая для нее пожертвования.
   Если результаты, достигнутые до сих пор, меньше, чем можно бы ожидать, то причина этого не в недостаточности деятельности, но в том отношении к народу, в котором происходит эта деятельность и при котором, мне думается, помощь народу в теперешнем бедствии очень трудна.
   О том, что я разумею под отношением к народу, -- я скажу после.
   До сих пор могли быть сделаны два дела: выдача семян на обсеменение и заготовление из казенных лесов дров на отопление.
   Оба эти дела сделаны, судя по газетам и по тому, что мне известно непосредственно в нашей местности и по другим губерниям, не совсем удачно.
   В нашей губернии крестьяне обсеменились почти везде своими семенами. Выдано же было отчасти мало, отчасти поздно, в некоторых же и многих местах семена выданы были без надобности людям, которые не нуждались в них, так что во многих уездах выданные семена продавались и пропивались.
   Другое предстоящей осенью дело было дело заготовления топлива. С 1-го сентября было разрешено выдавать из казенных лесов топливо пострадавшим от неурожая крестьянам. Около 20-х чисел сентября состоялось расписание волостей, причисленных к известным: лесничествам, и объявлено по волостям о разрешении собирать бесплатно топливо. Волости, причисленные к лесничествам, отстоят от них на 40--50 верст, так что перевоз валежника осенью на подножном корму не представлял бы затруднения. А между тем мне верно известно, что 14-го октября, т. е. в продолжение почти месяца, не было ни одного крестьянина в подгороднем нашем лесничестве. И в Крапивенском лесничестве тоже не отпускали ничего. Если принять во внимание то, что только осенью, когда есть еще подножный корм, для крестьянина есть возможность ехать вдаль за дровами, и то, что только осенью можно собирать не засыпанный еще снегом валежник, и то, что теперь каждый день может уже выпасть зима, -- можно смело сказать, что это, другое дело, исполнено тоже неудачно.
   Так сделаны были дела обсеменения и заготовления топлива, но оба эти дела вместе составляют едва ли одну десятую того дела продовольствия, которое предстоит теперь. Так что, судя по тому, как сделалось несовершенно то, что сделалось, трудно ожидать, чтобы огромное и трудное дело продовольствия сделано было лучше. Все, что известно по газетам, и все, что мне непосредственно известно о видах на совершение этого дела, -- не обещает успеха. Как администрация, так и земства по отношению к этому делу народного продовольствия до сих пор еще не знают, что и как они будут делать.
   Неопределенность эта усложняется, главное, разногласием, которое везде существует между двумя главными органами: администрацией и земством.
   Странно сказать, вопрос о том: есть ли то бедствие, которое вызывает деятельность, т. е. есть ли голод или нет его, и если он есть, то в каких размерах, -- есть вопрос нерешенный между администрацией и земством.
   Повсюду земства требуют больших сумм, администрация же считает их преувеличенными и излишними и или отказывает, или сбавляет их. Администрация жалуется на то, что земства увлекаются общим настроением и, не вникая в сущность дела, не мотивируя, пишут жалобные литературные описания нужды народной и требуют огромные суммы, которые правительство не может дать и которые, если бы и были даны, принесли бы больше зла, чем пользы.
   "Необходимо, чтобы народ узнал нужду и сам бы сократил свои расходы, -- говорят представители администрации, -- а то теперь все, что требуется земствами, все, что говорится в собраниях, передается в искаженном виде народу, и крестьяне надеются на такую помощь, которую они не могут получить. От этого происходит то, что люди не идут на предлагаемые работы и пьянствуют больше, чем когда-либо". "Какой же голод, -- говорят представители администрации, -- когда люди отказываются от работы, когда акциз, собранный в осенние месяцы нынешнего года, больше, чем за прошлый, и когда ярмарки торговли крестьянским товаром лучше всех годов.
   Если только послушать требования земства, то с выдачей продовольствия будет то же, что с выдачей семян в некоторых уездах, где их выдали ненуждающимся и тем только поощрили пьянство", -- говорят представители администрации и -- собирают подати.
   Так смотрит на дело администрация. И нельзя не признать справедливости такого взгляда, если рассматривать дело с общей точки зрения. Но не менее справедливы доводы земства, когда на все эти возражения оно отвечает описанием крестьянского имущества по волостям, из которого явствует, что против среднего урожая нынешний урожай ниже вчетверо и впятеро и что средств пропитания у большинства населения нет.
   Для того чтобы вырезать, приготовить и наложить заплату, надо знать размер дыры.
   А вот в размерах этой дыры оказывается невозможным согласиться. Одни говорят, что дыра невелика и как бы заплата не разодрала дальше; другие говорят, что недостанет и материи на заплату. Кто прав? В каких размерах правы те или другие?
  

II

  
   Ответом на эти вопросы пусть будет описание того, что я видел и слышал в четырех посещенных мною пострадавших от неурожая уездах Тульской губернии.
   Первый уезд, посещенный мною, был Крапивенский, пострадавший в своей черноземной части.
   Первое впечатление, отвечавшее в положительном смысле на вопрос о том, находится ли население в нынешнем году в особенно тяжелых условиях: употребляемый почти всеми хлеб с лебедой, -- с 1/3 и у некоторых с 1/2 лебеды, -- хлеб черный, чернильной черноты, тяжелый и горький; хлеб этот едят все -- и дети, и беременные, и кормящие женщины, и больные.
   Другое впечатление, указывающее на особенность положения в нынешнем году, это общие жалобы на отсутствие топлива. Тогда еще -- это было в начале сентября -- уже нечем было топить. Говорили, что порубили лозины на гумнах, что я и видел; говорили, что перерубили и перекололи на дрова все чурбачки, все деревянное. Многие покупают дрова в прочищающемся помещичьем лесу и в сводящейся поблизости роще. Ездят за дровами верст за 7, за 10. Цена колотых дров осиновых за шкалик, т. е. 1/16 куб. саж., 90 копеек, так что дров на зиму понадобится рублей на 20, если топить всё покупными.
   Бедствие несомненное: хлеб нездоровый, с лебедой, и топиться нечем.
   Но смотришь на народ, на его внешний вид, -- лица здоровые, веселые, довольные. Все в работе, никого дома. Кто молотит, кто возит. Помещики жалуются, что не могут дозваться людей на работу. Когда я там был, шла копка картофеля и молотьба. В праздник престольный пили больше обыкновенного, да и в будни попадались пьяные. Притом самый хлеб с лебедой, когда приглядишься, как и почему он употребляется, получает другое значение.
   В том дворе, в котором мне в первом показали хлеб с лебедой, на задворках молотила своя молотилка на четырех своих лошадях, и овса, с своей и наемной земли, было 60 копен, дававших по 9-ти мер, т. е., по нынешним ценам, на 300 рублей овса. Ржи, правда, оставалось мало, четвертей 8, но, кроме овса, было до 40 четвертей картофеля, была греча, а хлеб с лебедой ела вся семья в 12 душ. Так что оказывалось, что хлеб с лебедой был в этом случае не признаком бедствия, а приемом строгого мужика для того, чтоб меньше ели хлеба, -- так же, как для этой же цели и в изобильные года хозяйственный мужик никогда не даст теплого и даже мягкого хлеба, а все сухой. "Мука дорогая, а на этих пострелят разве наготовишься! Едят люди с лебедой, а мы что ж за господа такие!"
   Отсутствие топлива тоже становится не так страшно, когда узнаешь подробности положения. Купить на 20 рублей -- откуда взять в нынешнем году? -- Так мне и говорил другой мужик, жалуясь на безвыходность нынешнего года. А между тем у этого мужика два сына живут в работниках, один за 40, другой за 50 рублей, и он одного из них женил нынешний год, несмотря на то, что баб у него в доме довольно. Отсутствие же топлива выкупается тем, что нынешний год соломы хотя и меньше обыкновенного, но она травяна, с колоском и составляет превосходный корм. Так что не топят соломой не потому только, что ее мало, а потому, что она нынешний год заменит отчасти посыпку мукой скотине. (Так это там, где была хоть солома. Во многих же уездах соломы совсем не было.) Положение большинства дворов при поверхностном наблюдении представляется таким, что неурожай ржи выкупается урожаем овса, стоящим в высокой цене, и хорошим урожаем картофеля. Продают овес, покупают рожь и кормятся преимущественно картофелем. Но не у всех есть и овес и картофель; когда я переписал всю деревню, то оказалось, что из 57 дворов 29 было таких, у которых ржи уже ничего не оставалось или несколько пудов, от 5 до 8, и овса мало, так что при промене двух четвертей на четверть ржи им не хватит пищи до рождества. Таковы 29 дворов; 15 же дворов совсем плохие. У этих дворов нет главного подспорья нынешнего года -- овса, так как, будучи плохи еще прошлого года, они не могли обсеять ярового и земля сдана. Некоторые уже теперь побираются.
   Таковы приблизительно и другие деревни Крапивенского уезда. Процент богатых, средних и плохие почти один и тот же: 50% или около того средних, т. е. таких, которые в нынешнем году съедят все свои продовольствия до декабря, 20% богатых и 30% совсем плохих, которым уже теперь или через месяц будет есть нечего.
   Положение крестьян Богородицкого уезда хуже. Урожай, в особенности ржи, здесь был хуже. Здесь процент богатых, т. е. таких, которые могут просуществовать на своем хлебе, тот же, но процент плохих еще больше. Из 60-ти дворов 17 средних, 32 совсем плохих, таких же плохих, как те 15 плохих в первой деревне Крапивенского уезда.
   Здесь, в Богородицком уезде, вопрос топлива был еще труднее разрешим, так как лесов еще меньше, но общее впечатление опять то же, как и в Крапивенском уезде. Пока ничего особенного, показывающего голод: народ бодрый, работящий, веселый, здоровый. Волостной писарь жаловался, что пьянство в успенье (престол) было такое, как никогда.
   Чем дальше в глубь Богородицкого уезда и ближе к Ефремовскому, тем положение хуже и хуже. На гумнах хлеба или соломы все меньше и меньше, и плохих дворов все больше и больше. На границе Ефремовского и Богородицкого уездов положение худо в особенности потому, что при всех тех же невзгодах, как и в Крапивенском и Богородицком уездах, при еще большей редкости лесов, не родился картофель. На лучших землях не родилось почти ничего, только воротились семена. Хлеб почти у всех с лебедой. Лебеда здесь невызревшая, зеленая. Того белого ядрышка, которое обыкновенно бывает в ней, нет совсем, и потому она не съедобна.
   Хлеб с лебедой нельзя есть один. Если наесться натощак одного хлеба, то вырвет. От кваса же, сделанного на муке с лебедой, люди шалеют.
   Здесь бедные дворы, опустившиеся в прежние годы, доедали уже последнее в сентябре. Но и это не худшие деревни. Худшие -- в Ефремовском и Епифанском уездах. Вот большая деревня Ефремовского уезда. Из 70-ти дворов есть 10, которые кормятся еще своим. Остальные сейчас, через двор, уехали на лошадях побираться. Те, которые остались, едят хлеб с лебедой и с отрубями, который им продают из склада земства по 60 копеек с пуда. Я зашел в один дом, чтобы видеть хлеб с отрубями. Мужик получил три меры ржи на обсеменение, когда у него уж было посеяно, и, смешав эти три меры с тремя мерами отрубей, смолол вместе, и вышел хлеб довольно хороший, но последний. Баба рассказывала, как девочка наелась хлеба из лебеды и ее несло сверху и снизу, и она бросила печь с лебедой. Угол избы полон котяшьями лошадиными и сучками, и бабы ходят собирать по выгонам котяшья и по лесам обломки сучков в палец толщиной и длиной. Грязь жилья, оборванность одежд в этой деревце очень большая, но видно, что это обычно, потому что такая же и в достаточных дворах. В этой же деревне слободка солдатских детей безземельных. Их дворов десять. У крайнего домика этой слободки, у которого мы остановились, вышла к нам оборванная, худая женщина и стала рассказывать свое положение. У нес пять человек детей. Старшей девочке десять лет. Двое больны, -- должно быть, инфлуенцей. Один трехлетний ребенок больной, в жару, вынесен наружу и лежит прямо на земле, на выгоне, шагах в восьми от избушки, покрытый разорванным остатком зипуна. Ему и сыро, и холодно будет, когда пройдет жар, но все-таки лучше, чем в четырехаршинной избушке с развалившейся печкой, с грязью, пылью и другими четырьмя детьми. Муж этой женщины ушел куда-то и пропал. Она кормится и кормит своих больных детей побираясь. Но побираться ей затруднительно, потому что вблизи подают мало. Надо ходить вдаль, за 20--30 верст, и надо бросать детей. Так она и делает. Наберет кусочков, оставит дома и, как станут выходить, пойдет опять. Теперь она была дома, -- вчера только пришла, и кусочков у ней хватит еще до завтра.
   В таком положении она была и прошлого и третьего года, и еще хуже третьего года, потому что в третьем годе она сгорела и девочка старшая была меньше, так что не с кем было оставлять детей. Разница была только в том, что немного больше подавали и подавали хлеб без лебеды. И в таком положении не она одна. В таком положении не только нынешний год, но и всегда все семьи слабых, пьющих людей, все семьи сидящих по острогам, часто семьи солдат. Такое положение только легче переносится в хорошие года. Всегда и в урожайные годы бабы ходили и ходят по лесам украдкой, под угрозами побоев или острога, таскать топливо, чтобы согреть своих холодных детей, и собирали и собирают от бедняков кусочки, чтобы прокормить своих заброшенных, умирающих без пищи детей. Всегда это было! И причиной этого не один нынешний неурожайный год, только нынешний год все это ярче выступает перед нами, как старая картина, покрытая лаком. Мы среди этого живем!
  

III

  
   Таких деревень, как эта, очень много и в Богородицком и в Ефремовском уездах. Но есть и хуже. И таковы деревни Епифанского уезда.
   Вот одна из них: верст шесть от одной деревни до другой нет жилья и сел. Есть только в стороне помещичьи хутора. Все поля и поля, жирные, черноземные, глубоко вспаханные плугами и прекрасно посеянные рожью. Картофель весь выкопан; кое-где только перепахивают второй раз. Кое-где пашут под яровое. В жнивах ходят прекрасные стада помещичьи. Озими прекрасные, дороги хозяйственно окопаны канавами, усажены срубаемой лозиной; в лощинах разводится саженый лес. Кое-где огороженные и оберегаемые леса помещиков. На хуторах по дороге пропасть соломы, и убирается в подвалы и бунты картофель. Все обработано, и обработано искусно, на всем виден положенный труд тысяч людей, исходивших с сохами, плугами, косами, граблями все борозды этих необозримых богатых полей. Прихожу к жительству этих людей. В крутых берегах большая прекрасная река, с обеих сторон поселение. На этой стороне Епифанского уезда поменьше, на той стороне, Данковского, побольше. Там и церковь с колокольней и блестящим на солнце крестом; по бугру, на той стороне, вытянулись красивые издалека крестьянские домики.
   Подхожу к краю деревни на этой стороне. Первая изба -- не изба, а четыре каменные, серого камня, смазанные на глине стены, прикрытые потолочинами, на которых навалена картофельная ботва. Двора нет. Это жилье первой семьи. Тут же, спереди этого жилища, стоит телега, без колес, и не за двором, где обыкновенно бывает гумно, а тут же перед избой расчищенное местечко, ток, на котором только что обмолотили и извеяли овес. Длинный мужик в лаптях лопатой и руками насыпает из вороха в плетеную севалку чисто отвеянный овес, босая баба лет 50-ти, в грязной, черной, вырванной в боку рубахе, носит эти севалки, ссыпает в телегу без колес и считает. К бабе жмется, мешая ей, в одной серой от грязи рубахе, растрепанная девочка лет семи. Мужик -- кум бабе, он пришел помочь ей извеять и убрать овес. Баба -- вдова, муж ее умер второй год, а сын в солдатах на осеннем ученье, невестка в избе с двумя своими малыми детьми: один грудной, на руках, другой лет двух сидит на лавке.
   Весь урожай настоящего года -- в овсе, который уберется весь в телегу, четверти четыре. От ржи, за посевом, остался аккуратно прибранным в пуньке мешок с лебедой, пуда в три. Ни проса, ни гречи, ни чечевицы, ни картошек не сеяли и не садили. Хлеб испекли с лебедой -- такой дурной, что есть нельзя, и в нынешний день баба утром сходила побираться в деревню, верст за восемь. В деревне этой праздник, и она набрала фунтов пять кусочков без лебеды пирога, которые она показывала мне. В лукошке было набрано корок и кусочков в ладонь, фунта 4. Вот все имущество и все видимые средства пропитания.
   Другая изба такая же, только немного лучше покрыта и есть дворишко. Урожай ржи такой же. Такой же мешок лебеды стоит в сенях и представляет амбары с запасами. Овса в этом дворе не сеяли, так как не было семян весной; картофелю три четверти, и есть пшена две меры. Рожь, какая осталась от выдачи на семена, баба испекла пополам с лебедой и теперь доедают. Осталось полторы ковриги. У бабы четверо детей и муж. Мужа в то время, как я был в избе, не было дома, -- он клал избу, каменную на глине у соседа-мужика через двор.
   Третья изба такая же, как и первая, без двора и крыши, положение такое же. Пока я был в этой третьей избе и разговаривал с хозяйкой, сюда же вошла баба и стала рассказывать соседке, как ее мужа избили, как она не чает ему живым быть и как его нынче утром причастили. Очевидно, что соседка все знала это давно и что рассказывалось это мне. Я предложил посмотреть больного, чтобы помочь ему, чем можно. Баба ушла и скоро опять вернулась, чтоб проводить меня. Больной лежал в соседней избе. Изба эта была большая, бревенчатая, с каменной пунькой и двором. В этой избе живут две чужие семьи на квартире, не имея домов. Глава одной из этих семей и был избитый больной. На хорах между печью и стеной лежал больной, покрытый веретьем, и жалобно стонал. Я подошел, раскрыл его с осторожностью. Это был коренастый, здоровый мужик лет 40, с налитым кровью лицом и атлетическими мускулами на оголенной руке. Я стал расспрашивать его, и он, стараясь стонать слабым голосом, рассказал мне, что третьего дня у них была сходка, и он и другой товарищ взяли билеты (паспорты), чтобы идти на низ, и тут он сказал одному мужику, что не надо ругаться, -- в ответ на что этот мужик сбил его с ног и стал по нем ходить, т. е. избил его всего, и голову и грудь. Оказалось, что, взявши паспорты, поставили по восьмухе, да тут же бывший староста, растративший мирских денег 50 рублей, поставил полведра за то, что ему рассрочили платеж на три срока, и мужики перепились.
   Я ощупал, осмотрел избитого. Он был совершенно здоров и сильно вспотел под своим веретьем. Знаков никаких не было, и очевидно, он лежал и причащали его только, чтобы вызвать со стороны начальства, к которому он меня причислял, наказание тому, с кем он подрался. Когда я высказал ему, что не надо судиться и что я думаю, что он не опасно избит и может встать, он остался недоволен, и бабы, которые внимательно следили за мною и которых была полна изба, стали с неудовольствием говорить, что коли так, то они и всех до смерти перебьют.
   Бедность всех трех семей, живущих тут, такая же полная, как и в первых дворах. Ржи ни у кого нет. У кого пшенца пуда два, у кого картошек недели на две. Хлеб, испеченный с лебедой из ржи, выданной на семена, у всех есть еще, но хватит не надолго.
   Народ почти весь дома: кто мажет избу, кто перекладывает, кто сидит, ничего не делая. Обмолочено все, картофель выкопан.
   Такова вся деревня в 30 дворов, за исключением двух семей, которые зажиточны.
   Деревня эта сгорела наполовину прошлого года и не отстроилась. Те первые дворы с женщиной, молотившей овес, и другие 8 дворов сряду выселены на новое место на край для исполнения правила страхования. Большинство так бедны, что до сих пор живут на квартирах. Так же слабы и остальные и непогоревшие, хотя погоревшие в общем несколько хуже. Положение деревни таково, что из 30-ти дворов 12 безлошадных.
   Деревня в бедственном состоянии, но очевидно, что не неурожай нынешнего года главное бедствие. Неурожай этот представляется даже маленькой бедой в сравнении с теми частными причинами бедствий, которым подвержена каждая отдельная семья, и теми общими, независимыми от неурожая бедствиями, которые привели их в то состояние, в котором они находятся.
   В каждой почти семье своя отдельная беда, гораздо значительнее неурожая нынешнего года.
   У бывшего старосты беда та, что ему надо под угрозой суда уплатить 50 рублей по третям, и он продает весь овес на этот долг. У теперешнего старосты, хорошего столяра, беда та, что его посадили в старосты и лишили возможности пойти в работу. Жалованья ему дают 15 рублей в год, а он говорит, что легко заработал бы 60 и не подумал бы о неурожае. У третьего мужика беда в том, что он задолжал уже давно, а теперь пришлось платить, и он должен был продать три стены деревянной избы, оставив себе одну на топку. Теперь ему жить не в чем, и он мажет из камня крошечную келью, где будет жить с женой и детьми. У четвертого беда та, что он рассорился с жившей с ним матерью, и она отделилась от него, сломала свою избу и ушла к другому сыну, взяв свою часть. А ему жить и не с чем и негде. У пятого беда, что он ездил в город с овсом, загулял и пропил все, что было овса.
   Общие же хронические причины бедствия тоже во много раз более сильные, чем неурожай. Как и везде: малоземельность, пожары, ссоры, пьянство, упадок духа.
   Перед уходом из деревни я остановился подле мужика, только что привезшего с поля картофельные ботовья, плети (как у них называют) и складывавшего их у стены избы.
   "Откуда это?"
   "У помещика купляем".
   "Как? Почем?"
   "За десятину плетей -- десятину на лето убрать". То есть за право собрать с десятины выкопанного картофеля картофельную ботву крестьянин обязывается вспахать, посеять, скосить, связать, свезти десятину хлеба, т. е. по обыкновенным дешевым ценам розничной работы сработать, по крайней мере, на 8 рублей, а по установленной в той местности цене выходит пять.
   Мужик был разговорчив, я остановился с ним у телеги, и скоро человек шесть мужиков собралось тут же, и мы разговорились. Бабы, прислушиваясь, стояли поодаль. Ребята, жуя черный, чернильного цвета липкий хлеб с лебедой, вертелись подле нас, разглядывая меня и прислушиваясь. Я повторил некоторые расспросы, поверяя показания старосты. Все оказалось верным. Даже количество безлошадных оказалось больше, чем показал староста. Всю нищету свою рассказывали не то что с неудовольствием, но с какой-то постоянной над кем-то и над чем-то иронией.
   "Что ж это вы так плохи, обедняли хуже других?" -- спросил я.
   Отвечать стали несколько голосов, -- так определенен был ответ.
   "А что же поделаешь? Летось половину деревни как корова языком слизнула -- выгорело. А то неурожай. И летось плохо было, а уж нынче вовсе чисто. Да какой тебе урожай, коли земли нет? Какая земля? -- На квас".
   "Ну, заработки?" -- сказал я.
   "Какие заработки? Где они? Ведь он (это помещик) нас на 11 верст обхватил. Всё его земля, куда хошь иди. Цена везде одна. Ну, вот плати 5 рублей за плети, а их на месяц не хватит".
   "Ну, как же жить будете?"
   -- Так и будем жить. Распродадим, что есть, а там что бог даст.
   -- Продать-то уж нечего. Котяшья нешто продавать станешь! Вон у меня угол целый набран. Затопишь, так перхаешь, перхаешь.
   -- Уж писали, писали нас, раз десять писали, -- сказал староста, -- а все толку нет.
   -- Видно, писаря плохие. Вот дай дед (это на меня) запишет. Он тверже запишет. Вишь, перо-то у него какая и т. д.
   Мужики смеются и очевидно что-то такое знают, но не сказывают.
   Что же это такое? Неужели эти в самом деле не понимают своего положения или так надеются на помощь извне, что не хотят делать никаких усилий? Могу ошибаться, но похоже на это.
   И тут я вспомнил двух немного выпивших старых мужичков Ефремовского уезда, ехавших из волостного правления, куда они ездили справляться о том, когда потребуются их сыновья на осеннее учение, которые на вопрос мой, как у них урожай и как они живут, отвечали мне, несмотря на то что они были из самой плохой местности, -- что, слава богу, спасибо царю-батюшке, на обсеменение выдали, теперь будут выдавать и на продовольствие до заговен по 30 фунтов на человека, а после заговен -- по полтора пуда.
   Ведь то, что люди этой епифанской деревни не могут прожить зимы, не померев от голоду, или, по крайней мере, от болезней, происходящих от голода и дурной пищи, если они не предпримут чего-нибудь, так же несомненно, как и то, что колодка пчел без меду и оставленная на зиму, помрет к весне. Но в том-то и вопрос: предпримут они что-нибудь или нет? До сих пор похоже, что нет. Только один из них распродал все и уезжает в Москву. Остальные как будто не понимают своего положения. Ждут ли они, что им помогут извне, или они, как дети, провалившиеся в прорубь или потерявшие дорогу, в первую минуту еще не понимая всей опасности своего положения, смеются над непривычностью его. Может быть, и то и другое. Но несомненно, что эти люди находятся в таком состоянии, при котором они едва ли сделают усилия, чтобы помочь себе.
  

IV

  
   Что же, есть голод или нет голода? И если есть, то в каких размерах? И в каких размерах должна быть подана помощь? Все графы, по которым описываются имущества крестьян, ничего не отвечают и не могут ответить на эти вопросы.
   Администрация и земство представляют себе задачу прокормления голодного народа точно так же, как представляют себе такую же задачу прокормления данного количества скотины. На столько-то волов нужно на 200 дней зимы столько-то пудов сена, соломы, барды. Заготовили это количество корма, поставили на стойло волов, и можно быть уверенным, что волы перезимуют. С людьми расчет совершенно иной.
   Во-первых, для вола и всякой скотины minimum и maximum необходимой пищи очень недалеки друг от друга. Съев нужное ей количество корма, скотина перестает есть и больше ни в чем не нуждается, а недоев нужного ей количества, она скоро заболевает и умирает. Для человека же расстояние между minimum'ом и maximum'ом нужного ему, не только в виде пищи, но и других потребностей -- огромно: человек может питаться просфоркой, как постники, горстью риса, как китайцы и индейцы, может не есть 40 дней, как доктор Таннер, и остаться здоров, и может поглотить огромное по ценности и питательности количество пищи и питья; и, кроме пищи, нуждается еще во многих вещах, которые могут разрастаться до бесконечности и суживаться до самого малого.
   Во-вторых, вол на стойле не может сам себе добыть пищи, человек же сам добывает ее, и тот человек, которого мы собираемся кормить, есть самый главный добытчик пищи, тот самый, который в самых тяжелых условиях добывает то, чем мы собираемся его кормить. Кормить мужика, это все равно что во время весны, когда пробилась трава, которую может уже набрать скотина, держать скотину на стойле и самому щипать для нее эту траву, т. е. лишить стадо той огромной силы собирания, которая есть в нем, и тем погубить его.
   Нечто подобное совершилось бы и с мужиком, если бы мы стали точно так кормить его, и он поверил бы этому.
   "Бюджет мужика не сходится, -- дефицит, -- ему нечем кормиться", -- надо его кормить.
   Да учтите всякого среднего мужика не в неурожайный, а в обычный год, когда, как в наших местах, в тех самых местах, где голод сплошь да рядом, хлеба с надельной земли хватает только до рождества, и вы увидите, что ему в обыкновенные годы, по спискам урожая, кормиться нечем и дефицит такой, что ему непременно надо перевести скотину и самому раз в день есть. Таков бюджет среднего мужика, -- про бедного и говорить нечего, -- а, смотришь, он не только не перевел скотину, но женил сына или выдал дочь, справил праздник и прокурил 5 рублей на табак.
   Кто не видал пожаров, очищавших все? Казалось бы, надо погибнуть погорельцам. Смотришь, кому пособил сват, дядя, кто достал кубышку, кто задался в работники, а кто поехал побираться; энергия напряглась, и смотришь, -- через два года справились не хуже прежнего.
   А переселенцы, уходящие с семьями, кормящиеся годами работами, пока не сядут на месте? Одно время я занимался вопросом прошедшего заселения Самарского края. И факт, который подтверждали мне все самарские старожилы, тот, что большинство переселенцев, шедших по маршрутам с помощью правительства, погибало и приходило в нищету, а большинство беглых, встречавших только препятствия от правительства, приходило и селилось благополучно и богатело. А безземельные крестьяне, дворовые, солдатские дети? Все кормились и кормятся и в такие года, когда хлеб был такой же дорогой, как и теперь.
   Разногласие о том, есть ли голод, или нет голода, и в каких размерах, -- происходит оттого, что за основание для определения положения крестьянина берут его имущественный бюджет, тогда как главные статьи бюджета его определяются не имуществом, а его трудом.
   Для определения степени нужды, которой бы можно было руководствоваться при раздаче пособий, во всех земствах составлены по волостям подробные подворные списки о количестве душ, едоков, работников, наделов; о количестве посеянных различных хлебов и урожая, о количестве скотины, о среднем урожае и еще многое другое. Списки составлены с необыкновенною роскошью граф и подробностей. Но тот, кто знает обиход крестьянина, знает, что списки эти говорят очень мало. Думать то, что крестьянский двор наживает только то, что он получает с своей надельной земли, и проживает только то, что он проест, большая ошибка. В большинстве случаев то, что он получает с надельной земли, составляет только меньшую часть того, что он наживает. Главное богатство крестьянина в том, что зарабатывают он и его домашние, зарабатывают ли они это на наемной земле, или работая на помещика, или живя у чужих людей, или промыслами. Мужик и его домашние ведь всегда все работают. Обычное нам состояние физической праздности есть бедствие для мужика. Если у мужика нет работы всем членам его семьи, если он и его домашние едят, а не работают, то он считает, что совершается бедствие вроде того, как если бы из рассохшейся бочки уходило вино, и обыкновенно всеми средствами ищет и всегда находит средство предотвратить это бедствие -- находит работу. В мужицкой семье все члены ее с детства до старости работают и зарабатывают. Мальчик 12-ти лет уже в подпасках или в работниках при лошадях, девочка прядет или вяжет чулки, варежки. Мужик в заработках или вдали, или дома, или на поденной, или берет работу сдельно у помещиков, или сам нанимает землю. Старик плетет лапти; это обычные заработки. Но есть и исключительные: мальчик водит слепых, девочка в няньках у богатого мужика, мальчик в мастеровых, мужик бьет кирпич или делает севалки, баба -- повитуха, лекарка, брат слепой -- побирается, грамотный -- читает псалтирь по мертвым, старик растирает табак, вдова тайно торгует водкой. Кроме того: у того сын в кучерах, кондукторах, урядниках, у того дочь в горничных, няньках, у того дядя в монахах, приказчиках, и все эти родственники помогают и поддерживают двор. Из таких-то статей, не входящих в графы, составляется главный приход мужицкой семьи. Статьи расхода еще более разнообразны и далеко не ограничиваются пищей: подати казенные, земские, рекрута справить, орудия, кузнечная работа, сошники, шкворни, колеса, топоры, вилки, шорное, тележное, постройки, печь, одежа, обувка себе и ребятам, праздники, говеть себе и семейным, свадьба, крестины, похороны, лечение, гостинцы ребятам, табак, горшки, посуда, соль, деготь, керосин, богомолье. У каждого человека, кроме того, есть еще свои свойства характера, слабости, добродетели, пороки, которые стоят денег. В самом бедном дворе в пять-шесть душ обернется в год от 50 до 70 рублей, в богатом от 70-ти до 300-т, в среднем 100--120 рублей. И каждый хозяин может при небольшом усилии энергии сделать из этих 100 рублей дохода 150, а при ослаблении ее сделать из 100--50, при бережливости и порядке сделать из 100 рублей расхода 60, а при небрежности и слабости из ста рублей расхода -- двести.
   Беда в нынешнем году в том, что вследствие дороговизны хлеба больше людей нуждаются в заработках, хозяева по этой же причине уменьшают количество рабочих, и потому приход меньше, а расход при дорогой покупке хлеба неизбежно значительно больше. Так что всякому хозяину труднее увеличить приход и уменьшить расход. Но и при этих условиях степень нужды двора все-таки от не определяемых списками обстоятельств может увеличиться и уменьшиться на значительную величину.
   Как же при этих условиях учесть бюджет мужика и решить вопрос о том, которым из них помогать и поскольку?
   В земствах учреждены попечители -- лица, имеющие заведовать раздачей пособий по волостям. В одном из земств учреждены даже советы при попечителях, из священника, старшины, церковного старосты и двух уполномоченных, которые должны решать, кому сколько дать. Но советы эти ничего не помогут делу распределения, потому что по спискам и по тому, что известно теперь о крестьянских семьях, никак нельзя определить того, что с ними будет.
   Чтобы правильно определить степень нужды крестьянина, нужны не списки, а надо призвать прорицателя, который предскажет, кто из мужиков и его домашних будет жив, здоров, будет жить в согласии с семьей, работать и найдет работу, кто будет воздержан и аккуратен, а кто будет болеть, ссориться и не найдет работы, поддастся соблазнам и увлечениям. Прорицателей таких нет, и узнать этого нельзя. Нельзя заранее узнать нуждающихся, и потому правильно распределить даровое пособие народу не то что трудно, но прямо невозможно.
   Люди, мало думавшие об отношениях богатых к бедным, обыкновенно думают, что только бы богатые отдали бедным или были бы принуждены отдать часть своего богатства, и все будет прекрасно. Но это большая ошибка. Попробуйте раздавать деньги бедным в городе, да это и пробуют. И что же выходит?
   Лет семь тому назад в Москве, по воле умершего купца, раздавали шесть тысяч по два рубля всем бедным. Набралась такая толпа, что двух задавили до смерти и большинство денег досталось здоровым золоторотцам, а бедным, слабым ничего не досталось.
   То же самое происходит и произойдет в деревне и везде, где будут раздавать даром. Обыкновенно думают, что только бы было что раздавать, а раздать, распределить это уже легко. Положим, думают обыкновенно, что бывают злоупотребления, обманы, но для этого надо быть внимательным, позаботиться исследовать, и тогда можно отделить не нуждающихся и дать только истинно нуждающимся.
   В этом-то и заблуждение! Существо дела таково, что этого нельзя сделать! Раздавать даровые пособия только нуждающимся -- нельзя, потому что нет тех внешних признаков, по которым можно бы было определить нуждающегося, а самая раздача дарового вызывает самые дурные страсти, так что уничтожаются и те признаки, которые были.
   Администрация и земства хлопочут о том, чтобы узнать истинно нуждающихся, все же мужики, и вовсе не нуждающиеся, узнав, что будет раздаваться даровое, стараются притвориться или даже сделаться нуждающимися, чтобы без труда получить пособие.
   Веками, поколениями выработались в людях приемы приобретения богатств и средств к жизни и суждения о достоинстве различных приемов! Приобретать трудом хорошо, похвально, без труда -- дурно, стыдно. И вдруг является способ приобретения без труда, не подлый и не имеющий в себе ничего предосудительного. Очевидно, какую путаницу в понятиях производит такое появление нового способа приобретения. И то, что раздача пособий крестьянам считается заимообразною, не изменяет дела: крестьяне знают, что отдачи не может быть.
   Кроме того, раздают даром; что это значит? Откуда у того, кто раздает, то, что он раздает? Очевидно, те миллионы рублей или пудов, которые находятся во власти раздавателей, приобретены ими не тем трудом, которым приобретаются крестьянами рубли и пуды хлеба, а более легким. "Нельзя ли и нам также приобрести эти рубли и пуды? Нельзя ли и нам принять участие в этих миллионах? И что значит для этих миллионов те десятки лишних рублей или пудов, которые перепадут мне, бедному". Так невольно рассуждают люди при даровой раздаче, и такого рода рассуждения и вытекающая из них деятельность не только парализует всю пользу раздачи той жадностью и теми обманами, которые она вызовет, но и, главное, тем отвлечением людей от самого главного и прочного средства приобретения -- от труда. Раздача даровая несет в себе не только столько же зла, сколько она бы могла принести пользы, но больше; и в особенности среди сельского населения с его фантастическими представлениями о казне и с его разрастающимися, как комы снега, слухами.
   Так что же? Не выдавать пособия, когда мрут с голода? Ведь в деревне, где нет хлеба до ноября и где нет работы, через неделю наступит, несомненно, настоящий голод для женщин, для старых и малых, да и для самих, может быть, и ленивых, и обманувшихся, но живых людей. Очевидно, нельзя не выдавать, но если выдавать, то как же давать, кому давать?
   Если давать всем поровну, как того требуют везде крестьяне, резонно говоря, что если отвечать круговой порукой, то надо, по крайней мере, выдавать всем поровну, чтобы было за что, то для того, чтобы при равномерной выдаче достало самым бедным на прокормление, потребуется такая сумма, которой, очевидно, нельзя найти. Если же выдавать всем помалу, то то, что достанется бедным, будет недостаточно для того, чтобы спасти их от погибели.
   Если выдавать одним нуждающимся, то как отделить истинно нуждающихся от не истинно нуждающихся? Зажиточный мужик, обыкновенно нанимающий землю и кормящий этим свои 12 душ, теперь проедающий деньги, нужные ему на наем земли, проедающий потом семенной овес на арендную землю, нуждающийся он или нет? А если не нуждающийся, то нуждающийся ли тот, который, если не получит пособия, первый заложит богачу свою яровую землю и проест семена и останется без овса на будущий год? А если и этот не нуждающийся, то нуждающийся ли тот, который проедает лошадь? И тот, и другой, и третий сбиты с обычного трудового хода жизни. И нельзя сказать, кто больше нуждающийся.
   Главное же то, что чем больше будет даровое пособие, тем более ослабится энергия народа, а чем больше ослабится энергия народа, тем более увеличится нужда.
   А не помогать нельзя.
   В этом cercle vicieux (1) бьются администрация и земства.
  

V

  
   И выхода из этого ложного круга действительно нет и не может быть, потому что дело, за которое взялись администрация и земство, -- дело невозможное. Ведь дело это состоит ни больше, ни меньше, как в том, чтобы прокормить народ. Мы, господа, взялись за то, чтобы прокормить, кормильца, -- того, кто сам кормил и кормит нас.
   Грудной ребенок хочет кормить свою кормилицу; паразит то растение, которым он питается! Мы, высшие классы, живущие все им, не могущие ступить шагу без него, мы его будем кормить! В самой этой затее есть что-то удивительно странное.
   Детям дали лошадь -- настоящую, живую лошадь, и они поехали кататься и веселиться. Ехали, ехали, гнали под гору, на гору. Добрая лошадка обливалась потом, задыхалась, везла, и все везла, слушалась; а дети кричали, храбрились, хвастались друг перед другом, кто лучше правит, и подгоняет, и скачет. И им казалось, как и всегда кажется, что когда скакала лошадка, что это они сами скакали, и они гордились своей скачкой.
  
   (1) [заколдованном кругу]
  
  
   Долго веселились дети, не думая о лошади, забыв о том, что она живет, трудится и страдает, и если замечали, что она останавливается, то только сильнее взмахивали кнутом, стегали и кричали. Но всему есть конец, пришел конец и силам доброй лошадки, и она, несмотря на кнут, стала останавливаться. Тут только дети вспомнили, что лошадь живая, и вспомнили, что лошадей поят и кормят, но детям не хотелось останавливаться, и они стали придумывать, как бы на ходу накормить лошадь. Они достали длинную палку и на конец ее привязали сено и, прямо с козел, на ходу подносили это сено лошади. Кроме того, двое из детей, заметив, что лошадь шатается, стали поддерживать ее; и держали ее зад руками, чтобы она не завалилась ни направо, ни налево. Дети придумывали многое, но только не одно, что должно бы было им прежде всего прийти в голову, -- то, чтобы слезть с лошади, перестать ехать на ней, и если они точно жалеют ее, отпрячь ее и дать ей свободу.
   Разве не то же, что делали эти дети с везущей их лошадью, когда они гнали ее, делали и делают люди богатых классов с рабочим народом во все времена и до и после освобождения. И разве не то же, что делают дети, стараясь, не слезая с лошади, накормить ее, делают люди общества, придумавая средства, ве изменяя своего отношения к народу -- прокормить его теперь, когда он слабеет и может отказаться везти?
   Придумывают все возможное, но только не одно то, что само просится в ум и в сердце: слезть с той лошади, которую ты жалеешь, перестать ехать на ней и погонять ее.
   Народ голодает, и мы, высшие классы, очень озабочены этим и хотим помочь этому. И для этого мы заседаем, собираем комитеты, собираем деньги, покупаем хлеб и распределяем его народу.
   Да отчего он и голоден? Неужели так трудно понять это? Неужели нужно или клеветать на него, как бессовестно делают одни, говоря, что народ беден оттого, что он ленив и пьяница; или обманывать самого себя, как делают другие, говоря, что народ беден только оттого, что мы не успели еще передать ему всей мудрости нашей культуры, а что мы, вот, с завтрашнего дня начнем, не утаивая ничего, передавать ему всю эту нашу мудрость, и тогда уж он перестанет быть беден; и потому нам нечего стыдиться того, что мы теперь живем на его шее, -- все это для его блага?
   Нам, русским, это должно быть особенно понятно. Могут не видеть этого промышленные, торговые народы, кормящиеся колониями, как англичане. Благосостояние богатых классов таких народов не находится в прямой зависимости от положения их рабочих. Но наша связь с народом так непосредственна, так очевидно то, что наше богатство обусловливается его бедностью, или его бедность нашим богатством, что нам нельзя не видеть, отчего он беден и голоден. А зная, отчего он голоден, нам очень легко найти средство насытить его.
   Средство одно: не объедать его.
   Неужели надо искать эти midi a quatorze heures, (1) когда так все ясно и просто, особенно ясно и просто для самого народа, на шее которого мы сидим и едем? Ведь это детям можно воображать, что не лошадь их везет, а они сами едут посредством махания кнута, но нам-то, взрослым, можно, казалось бы, понять, откуда голод народа.
   Народ голоден оттого, что мы слишком сыты.
   Разве может не быть голоден народ, который в тех условиях, в которых он живет, то есть при тех податях, при том малоземелье, при той заброшенности и одичании, в котором его держат, должен производить всю ту страшную работу, результаты которой поглощают столицы, города и деревенские центры жизни богатых людей?
   Все эти дворцы, театры, музеи, вся эта утварь, все эти богатства, -- все это выработано этим самым голодающим народом, который делает все эти ненужные для него дела только потому, что он этим кормится, т. е. всегда этой вынужденной работой спасает себя от постоянно висящей над ним голодной смерти. Таково его положение всегда.
   Нынешний год только вследствие неурожая показал, что струна слишком натянута. Народ всегда держится нами впроголодь. Это наше средство, чтобы заставлять его на нас работать. Нынешний же год проголодь эта оказалась слишком велика. Но нового, неожиданного ничего не случилось. И нам, кажется, можно знать, отчего народ голоден.
  
   (1) [трудности там, где их нет]
  
   Заботы общества теперь о помощи народу в беде голода подобны заботам учредителей Красного Креста на войне. Энергия одних на войне направляется на калечение и убийство людей, других -- на то, чтобы помогать калеченным и убиваемым. Все это хорошо, пока деятельность войны и также деятельность истощения народа, угнетения его -- считаются нормальными. Но как скоро мы начинаем утверждать, что мы жалеем людей, убиваемых на войне, и людей голодающих, то не проще ли не убивать людей и не учреждать и средств лечения их? Не проще ли перестать губить благосостояние народа, чем, губя его, делать вид, что мы озабочены его благосостоянием? В последние 30 лет сделалось модой между наиболее заметными людьми русского общества исповедовать любовь к народу, к меньшому брату, как это принято называть. Люди эти уверяют себя и других, что они очень озабочены народом и любят его. Но все это неправда. Между людьми нашего общества и народом нет никакой любви и не может быть.
   Между людьми нашего общества -- чистыми господами в крахмаленных рубашках, чиновниками, помещиками, коммерсантами, офицерами, учеными, художниками и мужиками нет никакой другой связи, кроме той, что мужики, работники, hands, как это выражают англичане, нужны нам, чтобы работать на нас.
   Зачем скрывать то, что мы все знаем, что между нами, господами, и мужиками лежит пропасть? Есть господа и мужики, черный народ. Одни уважаемы, другие презираемы, и между теми и другими нет соединения. Господа никогда не женятся на мужичках, не выдают за мужиков своих дочерей, господа не общаются как знакомые с мужиками, не едят вместе, не сидят даже рядом; господа говорят рабочим ты, рабочие говорят господам вы. Одних пускают в чистые места и вперед в соборы, других не пускают и толкают в шею; одних секут, других не секут.
   Это две различные касты. Хотя переход из одной в другую и возможен, но до тех пор, пока переход не совершился, разделение существует самое резкое, и между господином и мужиком такая же пропасть, как между кшетрием и парием.
   Вольтер говорил, что если бы возможно было, пожав шишечку в Париже, этим пожатием убить мандарина в Китае, то редкий парижанин лишил бы себя этого удовольствия.
   Отчего же не говорить правду? Если бы, пожавши пуговку в Москве или Петербурге, этим пожатием можно было бы убить мужика в Царевококшайском уезде и никто бы не узнал про это, я думаю, что нашлось бы мало людей из нашего сословия, которые воздержались бы от пожатия пуговки, если б это могло им доставить хоть малейшее удовольствие.
   И это не предположение только. Подтверждением этого служит вся русская жизнь, все то, что не переставая происходит по всей России.
   Разве теперь, когда люди, как говорят, мрут от голода, помещики, купцы, вообще богачи изменили свою жизнь, перестали требовать от народа для удовлетворения своих прихотей губительного для него труда, разве перестали богачи убирать свои палаты, есть дорогие обеды, обгоняться на своих рысаках, ездить на охоты, наряжаться в свои наряды? Разве теперь богачи не сидят с своими запасами хлеба, ожидая еще больших повышений цен, разве фабриканты не сбивают цен с работы? Разве чиновники перестают получать жалование, собираемое с голодных? Разве все интеллигентные люди не продолжают жить по городам -- для своих, послушаешь их, самых возвышенных целей, пожирая там, в городах, эти свозимые для них туда средства жизни, от отсутствия которых мрет народ?
   Зачем обманывать себя? Народ нужен нам только как орудие. И выгоды наши (сколько бы мы ни говорили противное) всегда диаметрально противоположны выгодам народа. Чем больше мне дадут жалования и пенсии, говорит чиновник, т. е. чем больше возьмут с народа, тем мне лучше. Чем дороже я продам хлеб и все нужные предметы народу и чем ему будет труднее, тем мне будет лучше, -- говорит и купец и землевладелец. Чем меньше я дам работы народу, заменив ее машинами, и чем дороже продам ему свой товар, тем я больше наживу, -- говорит фабрикант. Чем дешевле будет работа, т. е. чем беднее будет народ, тем мне лучше, -- говорят все люди богатых классов. Какое же у нас может быть сочувствие народу? Между нами и народом нет иной связи, кроме той, что мы тянем за одну и ту же палку, но каждый к себе. Чем лучше мне, тем хуже ему, -- чем хуже ему, тем лучше мне. Как же нам при таких условиях помогать народу!
   И потому, если человек нашего общества действительно хочет служить народу, то первое, что ему нужно сделать, это ясно понять свое отношение к нему. Когда ничего не предпринимается, то ложь, оставаясь ложью, не особенно вредна. Но когда, как теперь, люди хотят служить народу, то первое и главное, что нужно, это откинуть ложь, ясно понять свое отношение к нему.
   Поняв же свое истинное отношение к народу, состоящее в том, что мы живем им, что бедность его происходит от нашего богатства и голод его -- от нашей сытости, мы не можем начать служить ему иначе, как тем, чтобы перестать делать то, что вредит ему. Если мы точно жалеем лошадь, на которой мы едем, то мы прежде всего слезем с нее и пойдем своими ногами.
   Поняв свое отношение к народу, желая служить ему, первое, что мы сделаем, будет неизбежно то, что мы постараемся rendre gorge, (1) возвратить народу то, что мы отобрали от него, второе будет, что мы перестанем отбирать от него то, что отбираем, и, в-третьих, то, что постараемся, изменив свою жизнь, разорвать кастовую черту, разделяющую нас от народа.
   Спасает людей от всяких бедствий, в том числе и от голода, только любовь. Любовь же не может ограничиваться словами, а всегда выражается делами. Дела же любви по отношению к голодным состоят в том, чтобы отдать из двух кусков и из двух одежд голодному, как это сказано не Христом даже, а Иоанном Крестителем, т. е. в жертве.
   Для того же, чтобы быть в состоянии это сделать, надо прежде всего видеть холодного и голодного, стать в прямые отношения с ним, разрушить те преграды, которые отделяли нас от него.
   Я не говорю, что всякий, кто хочет принести помощь голодающим, должен непременно поехать и поселиться в холодной избе, жить во вшах, питаться хлебом с лебедой и умереть через два месяца или две недели и что всякий, кто не делает этого, тот не приносит никакой помощи. Я не это говорю -- я говорю, что поступить так, именно так, жить и умереть вместе с теми, которые будут умирать через два месяца или две недели, было бы очень хорошо -- так же хорошо, как прожить и умереть так, как умер Damiens y прокаженных. Но я не говорю, что всякий должен и может это сделать и что тот, кто не сделает всего этого, ничего не сделал. Я говорю то, что, чем ближе к этому поступит человек, тем будет лучше для него и для других, но что сделает хорошо всякий, кто хотя сколько-нибудь приблизится к этому идеалу.
  
   (1) [возвратить награбленное, захваченное,]
  
   Есть два предела: один тот, чтобы отдать свою жизнь за други своя; другой тот, чтобы жить, не изменяя условий своей жизни. Между этими двумя пределами находятся все люди: одни на степени учеников Христа, оставивших всё и пошедших за ним, другие на степени богатого юноши, тотчас же отвернувшегося и ушедшего, когда ему сказано было об изменении жизни.
   Между этими двумя пределами находятся различные Закхеи, отчасти только изменяющие свою жизнь.
   Но для того, чтобы быть Закхеем, надо не переставая стремиться к первому пределу, надо знать и помнить, что идеал, к которому следует стремиться, не состоит в том, чтобы, продолжая жить барской жизнью, приобретать и распространять как можно больше знаний, которые каким-то таинственным, непонятным путем окажутся когда-то полезными народу, но прямо и просто уменьшать свои требования, удовлетворяемые трудом народа, и прямо и просто сейчас сближаться с ним и по мере сил своих служить ему.
   Прокормится ли, не прокормится народ, весь народ, я не знаю, скажет себе человек, ставший на эту точку зрения, и не могу знать: завтра может сделаться мор или нашествие, от которого и без голода помрет народ, или завтра же откроется новое питательное вещество, которое прокормит всех, или, что проще всего, я умру завтра и ничего не узнаю о том, прокормился или не прокормился народ. Главное же то, что меня никто не приставлял к делу прокормления сорока миллионов живущего в таких-то пределах народа, и я, очевидно, не могу достигнуть внешней цели прокормления и избавления от несчастна таких-то людей, а приставлен я к своей душе, к тому, чтобы свою жизнь провести как можно ближе к тому, что мне указывает моя совесть.
   Совесть же моя говорит мне, что я виноват перед народом, что постигшая его беда отчасти от меня и что потому мне нельзя продолжать жить, как я жил, а надо изменить свою жизнь, как можно больше сблизиться с народом и служить ему.
   И удивительное дело, стоит человеку отвернуться от задачи разрешения внешних вопросов и поставить себе единый, истинный, свойственный человеку внутренний вопрос: как мне прожить наилучшим образом в этот год тяжелого испытания -- чтобы все те общие вопросы получили разрешение.
   Общая правительственная деятельность, задаваясь внешней целью -- прокормить и поддержать благосостояние сорока миллионов людей, встречает на своем пути непреодолимые препятствия. 1) Определить степень предстоящей нужды для населения, могущего проявить в этом поддержании себя наибольшую энергию и совершенную апатию, -- нет никакой возможности. 2) Если допустить, что определение это возможно, то количество требуемых сумм так велико, что нет никакого вероятия приобрести их. 3) Если допустить, что суммы эти будут найдены, то даровая раздача денег и хлеба населению ослабив энергию и самодеятельность народа, более всего другого могущую поддержать в нынешнее тяжелое время его благосостояние. 4) Если и допустить, что раздача будет производиться так, что не ослабит самодеятельности народа, то нет возможности правильно распределить пособия, и ненуждающиеся захватят долю нуждающихся, из которых большинство все-таки останется без помощи и погибнет.
   Только деятельность, имеющая внутреннюю цель для души, всегда соединенная с жертвой, только такая деятельность устраняет все препятствия, мешавшие деятельности правительственной с внешней целью.
   Это та деятельность, которая заставляет в нынешнем голодном году в голодной местности, что я видел не раз, крестьянку, хозяйку дома, при словах: "Христа ради", слышных под окном, пожаться, поморщиться и потом все-таки достать с полки последнюю, начатую ковригу и отрезать от нее с пол-ладони кусочек и, перекрестившись, подать его.
   Для этой деятельности не существует первого препятствия -- невозможности определения степени нужды нуждающегося: "Просят Христа ради Маврины сироты". Она знает, что им взять негде, и подает.
   Не существует и второго препятствия -- огромности количества нуждающихся: нуждающиеся всегда были и есть, вопрос только в том, сколько я своих сил могу им отдать. Подающей милостыню хозяйке не нужно рассчитывать того, сколько миллионов голодающих в России; Для нее один вопрос: как пустить нож по ковриге, -- потоньше или потолще? Но тонко ли, толсто ли, она подает и твердо, несомненно знает, что если каждый от себя оторвет, то всем достанет, сколько бы их ни было.
   Третье препятствие еще меньше существует для хозяйки. Она не боится того, что подача этого ломтика ослабит энергию Мавриных ребят и поощрит их к праздности и попрошайничеству, потому что она знает, что и эти ребята понимают, как дорог ей ломоть, который она отрезает им.
   Нет и четвертого препятствия. Хозяйке нет нужды заботиться о том, правда ли нужно подать тем, которые стоят теперь под окошком, и нет ли других более нуждающихся, которым бы надо отдать этот ломоть. Ей жалко Мавриных ребят, она и дает им, и знает, что если все друг дружку жалеть будут, то всем хорошо будет и нынешний год, и всегда и в России, и во всем мире.
   Вот эта-то деятельность, имея только внутреннюю цель, всегда спасала, спасает и теперь спасёт людей. Вот эта-то деятельность должна быть усвоена людьми, желающими в нынешнее, трудное время служить другим людям.
   Спасает эта деятельность людей потому, что она есть то зерно, мельчайшее из всех, которое вырастает в величайшее дерево.
   Так ничтожно то, что могут сделать один, два человека, десятки людей, живя в деревне среди голодных и по силам помогая им. Очень мало. Но вот что я видел в свою поездку. Шли ребята из-под Москвы, где они были в пастухах. И один заболел и отстал от товарищей. Он часов пять просидел и пролежал на краю дороги, и десятки мужиков прошли мимо его. В обед ехал мужик с картофелем и расспросил малого и, узнав, что он болен, пожалел его и привез в деревню.
   Кто это? Кого привез Аким? -- Аким рассказал, что малый болен, отощал, не ел два дня. Малого посадили у избы, до старосты. Подошла одна баба, принесла картошек, другая -- пирожка, третья молока. -- Ах, сердечный, отощал! Как не пожалеть? Свое детище. И тот самый малый, мимо которого, несмотря на его жалкий вид, проходили, не пожалев его, десятки людей, стал всем жалок, всем дорог, потому что один пожалел его.
   Тем-то и важна любовная деятельность, что она заразительна. Деятельность общая, правительственная, выражающаяся в теперешних обстоятельствах даровой раздачей, по расписаниям и спискам, хлеба и денег, вызывает самые дурные чувства: жадность, зависть, притворство, осуждение; деятельность личная вызывает, напротив, лучшие чувства, любовь и желание жертвы. "Я работал, трудился -- мне ничего, а лентяя, пьяницу награждать. Кто же ему велел пропивать? Поделом вору и мука", -- говорит богатый и средний мужик, которым не дают пособий. С не меньшей злобой говорит бедняк про богача, требующего равную долю. "Мы и бедны-то от них -- от богачей. Они нас сосут, а им еще давай нашу долю; он и так гладок" и т. п. Такие чувства вызывает раздача дарового пособия. Но, напротив, увидит один, как другой поделился последним, потрудился для несчастного, и ему хочется сделать то же. В этом сила любовной деятельности. Сила в том, что она заразительна, а как скоро она заразительна, то распространению ее нет пределов.
   Как одна свеча зажигает другую, и одной свечой зажигаются тысячи, так и одно сердце зажигает другое, и зажигаются тысячи. Миллионы рублей богачей сделают меньше, чем сделают хоть небольшое уменьшение жадности и увеличение любви в массе людей. Только бы увеличилась любовь -- сделается то чудо, которое совершилось при раздаче пяти хлебов. Все насытятся, и еще останется.
   И сделать это чудо могут не те люди, которые с гордым сознанием своей необходимости народу, не изменяя своего отношения к нему, будут изыскивать общие средства прокормления 32-х миллионов, а только те, которые, сознав свою вину перед народом в угнетении его и в отделении себя от него, с смирением и покаянием постараются, соединившись с ним, разделить с ним и его беду нынешнего года.
   Деятельность эта практически представляется мне такою: человек из общества, желающий в тяжелый нынешний год принять участие в общем бедствии, приезжает в одну из пострадавших от неурожая местностей и начинает там жить, проживая там на месте, в Мамадышском, Лукояновском, Ефремовском уездах в голодной деревне, те обычные десятки тысяч, тысячи или сотни рублей, которые он проживает ежегодно, и посвящая свои досуг, употребляемый им в городах на увеселения, на ту деятельность на пользу голодного народа, какая ему будет по силам. Уже одно то, что он будет жить там и проживет там то, что он проживает обыкновенно в городе, принесет материальную помощь народу; а то, что он будет жить среди этого народа, даже не с самоотвержением, но только с бескорыстием, уже принесет нравственную пользу ему и народу. Очевидно, человек, приехавший в голодную местность для того, чтобы быть полезным народу, не может ограничиться тем, чтобы только жить в свое удовольствие среди голодного населения. Я представляю себе такого человека, мужчину или женщину или семью с средними средствами, положим с тысячью рублями в год, переехавшего так в неурожайную местность.
   Лицо это или семья нанимает или получает от знакомых помещиков помещение, или выбирает, нанимает избу, устраивается в ней сообразно своим требованиям и способностям к перенесению неудобств жизни, заготавливает дрова, провизию, заводит лошадь, корм и т. п. Все это хлеб народу; но этим не могут ограничиться отношения этой семьи или этого лица к народу. На кухню придут сейчас же нищие с сумами. Надо подать. Кухарка жалуется, что хлеба выходит много. Надо или отказывать в кусочках, или печь лишние хлебы. Стали печь лишние хлебы, народу стало ходить больше. Из семьи, где хлеб дошел и есть нечего, пришли попросить, надо и туда дать. Оказывается, что своя кухарка не управляется и печь мала. Надо нанять избу для хлебов и нанять особую кухарку. Это стоит денег. Денег нет. У поселившегося лица есть друзья, знакомые, которые знают, что он или она уехали в неурожайный уезд. Ему или ей присылают денег люди, знающие его, и дело продолжается, принимает соответствующие нужде формы, растет.
   Мне кажется, что столовые, -- места, где кормят приходящих, -- это та форма помощи, которая сама собою сложится из отношений богатых людей к голодающим и принесет наибольшую пользу. Форма эта более всего вызывает прямую деятельность помогающего, более всего сближает его с населением, менее всего подлежит злоупотреблениям, дает возможность при меньших средствах прокормить наибольшее число людей, а главное, обеспечивает общество от того страшного, висящего над нами всеми дамоклова меча, -- мысли о том, что вот-вот, пока мы живем по-старому, здесь, там умер человек от голода.
   Если бы такие столовые распространились везде в голодающих местностях, ужасная, угнетающая нашу совесть угроза была бы устранена.
   В Данковском и Епифанском уездах с сентября открылись такие столовые. Народ дал им название "сиротских призрений", и, как кажется, самое название это предотвращает злоупотребление этими учреждениями. Здоровый мужик, имеющий хоть какую-нибудь возможность прокормиться, сам не пойдет в эти столовые объедать сирот, да и, сколько я наблюдал, считает это стыдом. Вот письмо, полученное мною от моего приятеля, земского деятеля и постоянного деревенского жителя, о деятельности этих сиротских призрении:
   "Шесть сиротских призрений открыто не более десяти дней, и уже питается в них около 200 человек. Заведующий столовыми, с совета сельского старосты, уже принужден допускать едоков с разбором, так много представляется нуждающихся. Оказывается, что кормятся крестьяне не семьями, а что нуждающиеся семьи выставляют своих кандидатов -- почти исключительно старух и детей. Так, например, отец шести человек детей -- в дер. Пашкове -- просил допустить двух из них, а затем через два дня привел еще третьего. Староста говорил, что "особливо хорошо поглядеть, как помлаже ребятишки свекольник полюбили". Тот же староста мне рассказывал, что иногда матери сами приводят своих детей, "слыгаются, что это для смелости, а оглядится, да и сама поест". Когда слышишь эти слова старосты, то понимаешь, что это не ложь и что придумать их нельзя; ужели голод еще не наступил? Мы, конечно, знаем, что зверь у порога; но беда в том, что этот зверь одновременно врывается во столько семей, что не хватит, пожалуй, наших запасов. Учет показал, что в день выходит на едока 1 1/2 ф. хлеба и 1 ф. картофеля, но сверх того потребно топливо да всякая мелочь: лук, соль, свекла и т. д. Более же всего затрудняет топливо, оно представляет собою наиболее дорогой материал. Крестьяне установили очередные подводы, чтоб ездить за припасами. Организация требует распорядительного человека, и хлопотлива хозяйственная заготовка припасов; самые же сиротские призрения не нуждаются в надзоре за расходованием припасов: сама хозяйка так привыкла жить век крохами, да к тому же все посетители так следят за оборотами своей столовой, что малейшая небрежность -- и она моментально бы огласилась, а затем и устранилась бы сама собой. У меня вырыто новых два подвала и в них засыпано уже 300 четвертей картофеля, во всего этого мало, так как требования растут ежедневно. Кажется, что помощь попала в самую надлежащую точку. Человек над шестью столовыми поставлен, но время расширить круг деятельности столовых и срок еще не пропущен.
   Чую, насколько отрадна для молодого поколения будет работа в столовых; ведь испытываешь наслаждение, поливая в засуху растения; каково же должно быть упоение ежедневно кормить голодных малышей!"
   Больших подробностей о деятельности этих учреждений я пока не знаю. Думаю, что эта форма удобная и возможная, но эта форма не исключает все другие. Живущие по деревням лица, как только они вступят в близкое и непосредственное общение с народом, найдут новые, соответствующие нужде формы помощи, которые могут быть до бесконечности разнообразны.
   Нужно только, чтобы были люди. А люди эти есть, наверное есть. Я был в 4-х уездах, и в каждом уезде есть уже люди, готовые на эту деятельность и в некоторых начавшие ее.
  

Лев Толстой.

СТРАШНЫЙ ВОПРОС

  
   Есть ли в России достаточно хлеба, чтобы прокормиться до нового урожая? Одни говорят, что есть, другие говорят, что нету, но никто не знает этого верно. А знать это надо и знать наверное, теперь же, перед началом зимы, -- так же надо, как надо знать людям, пускающимся в дальнее плавание, есть ли или нет на корабле достаточное количество пресной воды и пищи.
   Страшно подумать о том, что будет с командой и пассажирами корабля, когда в середине океана окажется, что запасы все вышли. Еще более страшно подумать о том, что будет с нами, если мы поверим тем, которые утверждают, что хлеба у нас достанет на всех голодающих, и окажется перед весной, что утверждающие это ошиблись.
   Страшно подумать о последствиях такой ошибки. Последствием этой ошибки ведь будет нечто ужасное: разрушение всего существующего порядка, смерть голодных миллионов и худшее из всех бедствий -- остервенение, озлобление людей. Ведь хорошо только пушечными выстрелами предуведомлять петербуржцев о том, что вода поднимается, потому что больше ведь ничего нельзя сделать. Никто не знает и не может знать степени подъема воды: остановится ли она на том, что было прошлого года, или дойдет до того, что было в 24-м году, или поднимется еще выше.
   Голод же нынешнего года, кроме того, что есть беда без сравнения большая, чем беда наводнения, без сравнения более общая (она угрожает всей России), -- есть беда, степень которой можно и должно не только предвидеть, но можно и должно предвидеть и предупредить.
   "А! полноте. В России достанет, и заглаза достанет всякого рода хлеба для всех", -- говорят и пишут одни люди, и другие любящие спокойствие люди склонны верить этому. Но нельзя верить тому, что говорится наобум, по догадкам о предмете такой ужасной важности.
   Если скажут, что в сомнительной прочности бане, в которую ходят раз, в субботу, балки простоят еще и не нужно их переделывать, можно поверить и рискнуть оставить баню без переделки; но если крыша опасна на фабрике, где постоянно рабою тают тысячи человек, и скажут голословно, что есть вероятие, что она не обрушится еще нынче, -- нельзя поверить и успокоиться. Угрожающая опасность слишком велика. Опасность же, угрожающая России, если хлеба, нужного для питания людей, ни по каким ценам не будет, опасность эта так ужасна, что воображение отказывается представить себе то, что бы было, если бы это было так; и потому довольствоваться голословными успокоительными утверждениями о том, что у нас в России хлеба достанет, не только не следует, но было бы безумно и преступно.
   Но существует ли такая опасность? Есть ли вероятие того, что хлеба не достанет? Ответом на этот вопрос могут служить следующие соображения. Во-первых, то, что голодом захвачена 1/3 России, и та самая треть, которая всегда кормила большую часть остальных двух третей. Калуга, Тверь, Москва, все нечерноземные и северные губернии, даже не пострадавшие от неурожая нечерноземные уезды тех же губерний, никогда но кормятся своим хлебом, а всегда покупают его у тех, которые теперь сами должны кормиться чужим хлебом.
   Поэтому, если считать, положим, по 10 пудов на душу, -- ну, скажем, только 20 миллионов (когда их вычисляют до 40-а) жителей голодающих уездов, -- 200 миллионов пудов нужного хлеба, то это далеко не представит всего количества нужного для пропитания России хлеба. К этому числу надо присоединить всё то, что еще нужно на тех, которые питались в прежние годы хлебом пострадавших местностей, что, очень может быть, составит еще такую же цифру.
   Неурожай в самых плодородных местах делает нечто подобное тому, что совершается при перестановке точки опоры рычага; не только уменьшается сила короткого конца, но еще увеличивается во столько же раз сила длинного.
   Захвачена неурожаем 1/3 России -- самая плодородная, кормившая остальные 2/3, и потому очень вероятно, что хлеба на всех не достанет.
   Это одно соображение. Второе соображение, что соседние с Россией страны поражены таким же неурожаем и что потому большое количество хлеба уже вывезено, и теперь в виде пшеницы продолжает вывозиться за границу.
   Третье соображение то, что, совершенно противно тому, что было в голодном 40-м году, в нынешнем году нет и не может быть никаких запасов старого хлеба.
   С Россией случилось нечто подобное тому, что случилось, по рассказу библии, в Египте, только с той разницей, что в России не было предсказателя Иосифа, не было запасливого управителя -- того же Иосифа; но были молотилки, железные дороги, банки и большая потребность в деньгах и правительства и частных лиц. Во все предшествующие года, более 7-ми, хлеба было много, цены были низки, но потребность в деньгах всё росла и росла, как она равномерно растет среди нас, и удобства продажи, молотилки, железные дороги и агенты, покупатели поощряли к продаже и делали то, что хлеб продавался весь дочиста с осени. Если в последние годы, когда хлеб особенно понизился в цене, некоторые продавцы и стали выдерживать хлеб, выжидая цен, то эта выдержка была так трудна, что как только цены поднялись в начале весны нынешнего года и дошли до 50--60 коп. за пуд, так хлеб весь под метелку был продан и запасов прежних лет ничего не осталось. В 40-м году были не только запасы помещиков и купцов, были везде по мужикам трех- и пятилетние кладушки старого хлеба. Теперь обычай этот вывелся и нигде нет ничего подобного. В этом состоит третье соображение о том, что хлеба в нынешнем году не достанет.
   Но мало того, что есть вероятия этого, есть признаки -- и довольно определенные -- того, что недостаток этот существует.
   Один из таких признаков есть с каждым днем чаще и чаще повторяющееся явление того, что хлеба нет в продаже. В глуши неурожайных местностей, как в той, в которой я нахожусь теперь, в Данковском уезде, нет продажной ржи. Нельзя мужику найти муки. Вчера я видел двух мужиков Данковского уезда, которые объездили округу, хорошо известную им на 20 верст радиуса, по всем мельницам и лавкам, чтобы купить на деньги два пуда муки, и не нашли их. Один выпросил в складе чужого уезда; другой занял.
   И это явление не исключительное, а постоянно повторяющееся, и везде. Мельники приезжают просить Христа ради отпустить им муки из земского склада, потому что у них нет муки и негде достать. У купцов, в городе, у железных дорог -- можно купить, но партиями, по крайней мере полвагона, вагон; но по мелочи нет продажи. Большие купцы, имеющие запасы, совсем не продают, выжидают; мелкие купцы, торговцы, скупают, перекупают и перепродают с ничтожным барышом большим покупателям. Мелкая продажа есть только на базарах, в базарные дни; и то, если покупатель опоздает, то купить уже негде. Признак этот, мне кажется, показывает довольно верно то, что хлеба нет, сколько нужно. Это самое показывают отчасти и цены, хотя в нынешнем году до сих пор есть причины, не позволяющие ценам быть правильными указателями соответствия требования с предложением. Цены стоят ниже, чем они должны бы были стоять, и удерживаются на этой степени искусственно: во-первых, запрещением вывоза хлеба за границу; во-вторых деятельностью земств, продажей ржи и муки по удешевленным ценам (я говорю про цену ржи, подразумевая, что цены остальных питательных веществ: отрубей, картофеля, проса, овса -- более или менее соответствуют цене ржи).
   Запрещение вывоза за границу спутало цены, т. е. сделало то, что цены не могли быть верным показателем количества предлагаемого товара. Точно так же как вышина подъема воды в запруженной реке не может быть показателем ее настоящего уровня, так и теперешняя цена ржи не может верно показывать отношения требований ее к предложению. Запрещение вывоза других хлебов подействовало так же. Существующие теперь цены суть цены не установившиеся и во всяком случае временно пониженные вследствие запрещения вывоза. Это одна причина того, что цены стоят ниже тех, которые должны бы быть. Другая причина есть деятельность земств.
   Земства повсюду скупили только небольшую, редко где 1/4 часть того хлеба, который им нужен для прокормления, по их же расчету, и продают этот купленный ими хлеб по пониженной цене. И эта деятельность земств сбивает цену, так как если бы не было продажи из земских складов, то продажа эта производилась бы вольными продавцами, которые по мере увеличения требования поднимали бы цены. И потому установившаяся теперь цена, я думаю, не есть настоящая. Цена теперешняя, я думаю, гораздо ниже той, которая бы стояла, если бы не было деятельности земств. И цена эта тотчас же особенно быстро должна возвыситься, как только земствам придется закупить остальные три четверти нужного им хлеба.
   Мы могли бы сказать, что цена не возвысится, если бы земства закупили теперь всё нужное количество, и рожь была бы в продаже по этой цене. Но по тому, что есть теперь, нет никакого вероятия, чтобы это было. По тому, что есть теперь, т. е. при цене 1 р. 70 к., тогда, когда земством не куплено и нужного хлеба и когда ржи нет в предложении повсюду и по мелочи, есть, напротив, вероятия того, что при закупании земствами всего нужного им количества, цена вдруг поднимется на такую высоту, которая покажет, что хлеба этого нет в России. Цена уже теперь в наших местностях дошла до той высшей степени, до которой она когда-либо доходила, до 1 р. 70 к., и продолжает равномерно подниматься.
   Все эти признаки указывают на то, что есть большое вероятие того, что нужного для России хлеба нет в ней. Но кроме этих признаков есть еще одно явление, которое должно бы заставить нас принять все зависящие от нас меры для предупреждения угрожающего нам бедствия. Явления это есть охватившая общество паника, т. е. неопределенный, смутный страх ожидаемого бедствия, страх, которым люди заражаются друг от друга, страх, лишающий людей способности целесообразно действовать. Паника эта выражается и в распоряжениях правительства, запрете сначала вывоза ржи, потом других хлебов, кроме почему-то пшеницы, и в мерах, с одной стороны, ассигнования больших сумм для голодающих, с другой стороны -- собирания и даже усиленного, податей с тех, которые могут платить, как будто извлечение из деревни денег не есть прямое усиление нужды деревни. (У богатого мужика заложены посевы бедного. Он бы подождал, -- с него тянуть подати, он тянет и разоряет бедного.)
   Паника эта поразительно заметна еще в том разгорающемся до озлобления несогласии земств с администрацией. Повторяется то, что всегда бывает при паническом страхе: одни тянут в одну, другие в другую сторону.
   Паника эта выражается и в настроении и в деятельности народа. Приведу один пример: движение народа теперь на заработки.
   Народ в конце октября нынешний год едет искать заработков в Москве, в Петербурге. В то время, когда все работы на зиму установились, когда харчи в три раза дороже обыкновенного и всякий хозяин отпускает сколько он может лишних людей, в то время, когда везде пропасть оставшихся за штатом рабочих -- люди, никогда не имевшие мест в городах, едут тысячами, десятками тысяч искать этих мест. Разве не очевидно всякому, что при таких условиях более вероятия каждому владельцу выигрышного займа выиграть 200 тысяч, чем мужику, приехавшему из деревни в Москву, найти место, и что вся поездка, хотя бы самая дешевая, с сопряженными с поездкой расходами, где и выпивкой, есть только лишняя тяжесть, которая ляжет на голодного? Казалось бы, должно быть очевидно, -- а все едут, едут назад, и опять едут, и правительство дает дешевые билеты, поощряет это. Разве это не признак совершенного безумия, охватывающего толпу при всякой панике?
   Все эти признаки и, главное, явление паники очень знаменательны, и потому нельзя не бояться. Нельзя говорить, как это обыкновенно говорят про врага прежде, чем померяются с ним: мы его шапками закидаем. Враг, страшный враг тут, стоит перед нами и нельзя говорить, что мы не боимся его, потому что мы знаем, что он есть, и больше того, мы знаем, что мы боимся его.
   А боимся его -- так надо нам узнать прежде всего силу его. Нельзя оставаться в том неведении, в котором мы находимся.
   Допустим, что русское общество, те люди, которые живут вне голодающих местностей, поймут свою солидарность и духовную и матерьяльную с бедствующим народом и принесут настоящие серьезные жертвы для помощи нуждающимся. Допустим, что деятельность тех людей, которые живут теперь среди голодающих, работая для них по мере сил своих, будет продолжаться так до конца и что количество этих людей увеличится; допустим, что сам народ не падет духом и будет биться с нуждой как он теперь бьется с ней всеми отрицательными и положительными средствами, т. е. умеряя себя и усиливая энергию и изобретательность для приобретения средств к жизни, -- допустим, что всё это сделано и делается месяц, два, три, шесть и вдруг... цена поднимается, поднимается так же, как она поднималась от 45 к. до 1 р. 70 к., равномерно от базара до базара, и в несколько недель доходит до 2, 3 руб. за пуд, и оказывается, что хлеба нет и что все жертвы, принесенные как теми, которые давали деньги, так и теми, которые жили и работали среди нуждающихся, были напрасной тратой средств и сил, а главное, что вся энергия народа потрачена даром, и сколько он ни бился, ему, т. е. части его, все-таки пришлось умирать голодной смертью, тогда как мы могли знать и предупредить это.
   Нельзя, нельзя и нельзя оставаться в такой неизвестности, нельзя оставаться нам, людям грамотным, ученым. Мужик, которого я видел вчера, сделал почти всё, что он мог. Он добыл денег и поехал искать муки. У Михаила Васильева был, на мельнице был, в Чернаве был. Нигде нет муки. Объездив все те места, где могла быть мука, он знает, что сделал всё, что мог, и если бы после этого он не достал нигде муки, и его и его семью постиг бы голод, он знал бы, что он сделал, что мог, и совесть его была бы покойна.
   Но для нас, если окажется, что не хватит хлеба, и погибнут и наши труды, а может быть и мы вместе с народом, то совесть наша не будет спокойна. Мы могли и узнать, сколько нам понадобится хлеба, могли и запасти его.
   Если нужна нам на что-нибудь наша грамотность и ученость, то на что более важное, чем на то, чтобы помочь такому всеобщему горю, как нынешнее?
   Учесть, сколько нужно хлеба для прокормления тех, у которых нет его нынешний год, и сколько его есть в России, и если его нет столько, сколько его нужно, то выписать этот недостающий хлеб из чужих стран -- это наше прямое дело, столь же естественное, как и то, которое делал мужик вчера, объезжая округу на 20 верст. И совесть наша будет спокойна только тогда, когда мы объездим свою округу и сделаем в ней всё, что можем. Для него округа Данков, Клекотки, для нас округа -- Индия, Америка, Австралия. Мы не только знаем, что страны эти существуют, мы находимся в дружеском общении с их жителями.
   Но как учесть то, что нам нужно, и тот хлеб, который есть у нас? Неужели это так трудно? Мы, которые умеем высчитывать, сколько каких козявок на свете, сколько каких микробов в каком объеме, сколько миллионов верст до звезд и сколько в каждой пудов железа и водорода, -- мы не сумеем высчитать, сколько надо съесть людям, чтобы не помереть с голода, и сколько собрано этими людьми с полей того хлеба, которым мы всё время кормились и теперь кормимся? Мы, с такой роскошью подробностей собирающие такую массу до сих пор, сколько мне известно, никому ни на что не понадобившихся статистических сведений о процентном отношении рождаемости к бракам, к смертям и т. п., мы вдруг не в состоянии окажемся собрать единственно в кои-то веки понадобившиеся, действительно нужные сведения! Этого не может быть.
   Сведения эти собрать, и не приблизительные, гадательные, а верные, вроде тех точных сведений, которые получаются о количестве населения однодневной переписью, -- возможно.
   Нужны сведения о том, сколько сверх обыкновенно расходуемого на пропитание русских людей хлеба понадобится еще для жителей неурожайных мест и сколько есть хлеба в России.
   Трудны или не трудны ответы на эти вопросы, они необходимы для предупреждения не только паники, т. е. смутного заразительного страха перед бедствием, в котором живут теперь люди, но главное для предотвращения самого бедствия.
   И ответы нужны не приблизительные, огульные, по догадке; дело слишком важно, чтобы можно было делать его очертя голову, т. е. выводить тот свод, на который мы но знаем, достанет ли камня, чтобы замкнуть его.
   Сведения эти может получить правительство, может получить земство, там, где оно есть, и вернее всего может получить частное общество, сложившееся для этой цели. Нет того уезда, в котором не нашлось бы не только одного, но нескольких людей, которые не были бы в состоянии и не взялись бы охотно послужить этому делу. Дело это представляется мне нетрудным. В неделю времени без большого труда деятельный человек может объездить 1/4 или 1/5 часть уезда, особенно если он живет в ней, и с возможностью ошибки в 10,15% определить количество необходимого хлеба для пропитания и количество находящегося в продажу, сверх нужного для себя хлеба. Я по крайней мере берусь лично доставить такие сведения в неделю сроку о 1/4 части уезда, в котором живу. То же говорят, что могут сделать большинство лиц, живущих по деревням, с которыми я говорил об этом. Организовать вентральное место, в котором бы собирались и группировались сведения и которое рассылало бы своих членов для этой цели в места, где не нашлось бы добровольцев, я полагаю, что возможно и нетрудно. Могли бы быть ошибки, могли бы быть утайки владельцами хлеба, могло бы передвижение грузов хлебных произвести ошибки; но ошибки расчета, я думаю, были бы невелики, и сведения, полученные таким способом, были бы настолько точны, что ответили бы на главный если не всеми высказанный, то всеми сознаваемый мучительный вопрос: достанет или не достанет хлеба в России?
   Если бы, положим, оказалось, что в нынешнем году, за вычетом употребляемого обыкновенно на армию и винокурение, избыток хлеба против того, что нужно на питание народа, составляет 100 или 50 миллионов пудов, предполагая, что часть этих ста миллионов могла бы быть задержана продавцами, часть могла бы погибнуть, сгореть, часть могла бы составить ошибку расчета, мы могли бы спокойно и уверенно продолжать жить и работать. Если бы избытка совсем не было и оказалось бы что в России столько, же и есть хлеба, сколько нужно, положение было бы сомнительно и опасно, но все-таки можно бы было, не выписывая хлеба из-за границы, только умеряя расходы хлеба, как, например, на винокурение, переделывая в пищу суррогаты, можно бы было продолжать жить и работать. Но если бы оказалось, что есть недостаток хлеба в 100 или хоть 50 миллионов пудов, положение было бы ужасно. Было бы то, что бывает, когда уже вспыхнул пожар и охватил строение. Но если бы мы узнали это теперь, то это было бы подобно тому, когда вспыхнул пожар, но еще можно потушить его. Если же бы мы узнали это только тогда, когда уже выходили бы последние десятки тысяч пудов, то это было бы подобно пожару, который охватил уже всё строение и оставляет мало надежды спастись из него.
   Если бы мы теперь узнали, что у нас нехватка, хлеба, пускай бы она была в 50, в 100, даже в 200 милл. пудов хлеба, -- всё это было бы не страшно. Мы бы теперь же закупили этот хлеб в Америке и всегда расплатились с нею государственными, общественными или народными суммами.
   Люди, которые работают, должны знать, что работа их имеет смысл и не пропадет даром.
   Без этого сознания отпадают руки. А чтоб это знать, для той работы, которой заняты теперь огромное большинство русских людей, надо знать теперь, сейчас же, через 2, 3 недели, знать: есть ли у нас достаточно хлеба на нынешний год, и если нет, то откуда мы можем получить то, чего нам не достает?

Л. Толстой.

   1-го ноября 1891 г.
  

О СРЕДСТВАХ ПОМОЩИ НАСЕЛЕНИЮ, ПОСТРАДАВШЕМУ ОТ НЕУРОЖАЯ

  
   Помощь населению, пострадавшему от неурожая, может иметь две цели: поддержания крестьянского хозяйства и избавления людей от опасности заболевания и даже смерти от недостатка и недоброкачественности пищи.
   Достигает ли этих целей помощь, оказываемая теперь в виде выдачи муки от 20 до 30 ф. в месяц на едока, считая или не считая работников? Я думаю, что нет. И думаю я так по следующим соображениям. Все крестьянские семьи всей земледельческой России можно подвести под три типа: 1) богатый двор -- от 8 до 16 душ, в среднем 12 душ семьи, от 3 до 5 работников, в среднем 4. От 3--5 лошадей, в среднем 4. От 3 до 5 наделов, в среднем 4. И от 3 до 9 десятин наемной земли, в среднем 6. Это богач. Такой мужик не только кормит свою семью своим хлебом, но часто нанимает одного, двух работников, скупает земли у бедняков, ссужает их хлебом, семенами. Всё это делается, может быть, и на невыгодных для бедняков условиях, но результат тот, что там, где в деревне десять процентов таких богачей, -- земля не гуляет, и в нужде все-таки бедняку есть средство добыть хлеба, семян, даже денег.
   Второй тип -- это средний мужик, с большим напряжением сводящий концы с концами на своих двух наделах при семье от 3 до 5 душ и при одном или двух работниках и одной или двух лошадях. Этот двор кормится почти своим хлебом. Чего не достает -- добывает член семьи, живущий на стороне.
   И третий тип -- бедняк с семьей в 3--5 душ с одним работником, часто без лошади. У этого никогда не хватает своего хлеба, он всякий год должен придумывать средства извернуться и всегда находится на волоске от нищенства, и при малейшей невзгоде побирается.
   Помощь, выдаваемая в виде муки населению неурожайных мест, распределяется по составленным имущественным спискам крестьянских семей. По этим спискам делаются соображения о том, сколько кому следует выдавать пособия; и пособие это выдается только самым бедным, т. е. семьям 3-го типа.
   Двору первого типа -- богачу и среднему крестьянину, у которого есть еще несколько четвертей овса, есть 2 лошади, корова, овцы, -- не полагается никакой помощи. Но если вникнуть в положение не только среднего, но и богатого мужика, то нельзя не видеть, что для поддержания крестьянского хозяйства этим-то хозяевам более всего нужна помощь.
   У богатого крестьянина, положим, остается еще немного ржи, есть 20 или более четвертей овса, есть и 5 лошадей, и две коровы, и 18 овец и, потому что всё это еще есть у него, ему не полагается пособия. Но сочтите его приход и расход и вы увидите, что он в такой же нужде, как и бедняк. Чтобы поддержать свой заведенный круг с наемной землей, ему нужно посеять около 10 четвертей. То, что у него останется на 40, 50, 20 даже 60 руб. хлеба, -- ничто в сравнении с тем, что ему нужно на семью в 12 душ. На 12 душ ему нужно 15 пудов по 1 р. 50 к. -- 22 р. 50 к. на месяц, 225 рублей на 10 месяцев. Ему нужно кроме того 40, 50, 70 рублей на уплату аренды за наемную землю, ему нужны подати, которые с него требуют, как с богача. Члены его семьи, живущие в людях, в нынешнем году или меньше получают, чем прежде, по дорогому хлебу, или вовсе рассчитываются. Ему нужно рублей 350, а он не соберет и 200, а потому ему остается одно -- не нанимать земли, продать семенной овес, продать часть лошадей, на которых нет цен, т. е. спуститься на степень среднего мужика и даже ниже, потому что у среднего семья меньше.
   Но и среднему, если у него есть еще овес и лошадь или две, -- не дают помощи, или дают так мало, что он должен продать свою землю исключительным богачам, проесть овес семянной, а потом и лошадь. Так что, при том распределении помощи, которая существует теперь, -- богатый должен неизбежно спуститься на состояние среднего, а средний на состояние бедного.
   А по условиям нынешнего года, за исключением особенных богачей, почти все должны спуститься на эту степень. Для подания помощи как будто бы ожидают того, чтобы крестьянин разорился. Вроде того, как бы вытаскивающий утопающего дожидался для подания помощи того, чтобы утопающий перестал пускать пузыри. Выдача, как она производится теперь, не достигает цели поддержания крестьянского хозяйства, во-первых, потому, что она попадает преимущественно только тем людям, -- которые уже разорены, во-вторых, потому, что помощь эта, если к попадает в не вполне разоренные дворы, то она слишком незначительна, -- в-третьих, потому, что эта помощь даровая, не органически происходящая от труда, которую поэтому не ценят и редко употребляют бережно и осмотрительно. Но мало того, что помощь эта не достигает своей цели, она, кроме того, как всякая даровая помощь, неравномерно распределяемая, производит в народе ничем не утоляемое неудовольствие и даже опасное раздражение, сначала из зависти друг против друга, а потом и против тех, которые раздают ее.
   Выдача, производимая мукою, не достигая цели поддержания крестьянского хозяйства, не достигает и второй цели -- обеспечения людей от голодных болезней и смертей. Выдача мукою на душу не достигает этого по следующим причинам.
   Во-первых, потому, что при такой выдаче мукою всегда есть возможность для получившего ее поддаться соблазну и израсходовать, пропить полученное, чего и были, хотя и редкие, случаи; во-вторых, потому, что, попадая в руки бедных, помощь эта спасает их от голода только в том случае, если в семье есть еще какие-нибудь свои средства. Наибольшая выдача составляет 30 ф. на человека. И если 30 ф. муки при картофеле и какой-нибудь примеси к муке для печения хлеба может прокормить человека в продолжение месяца, то -- при полной бедности, когда не на что купить даже лебеды, чтобы подмешать в хлеб, -- 30 ф. муки съедаются в виде чистого хлеба в 15--20 дней, и люди, оставаясь на 10 дней совершенно голодными, могут заболевать и даже умррать от недостатка пищи. В-третьих, выдача муки в бедные семьи, даже и в такие, в которых еще есть свои средства, не достигает своей цели обеспечения людей от голодных болезней и смертей потому, что в семье, где сильные люди легко переносят дурную пищу, -- слабые, старые и малые заболевают от недостатка и недоброкачественности пищи.
   Во всех местностях, пораженных неурожаем, все -- и богатые и бедные семьи -- едят хлеб дурной с лебедой. (Странно сказать: теперь, в большей части случаев, самые бедняки при получении хлеба от земства едят хлеб чистый, тогда как в богатых семьях едят почти все с лебедой, с отвратительной незрелой лебедой нынешнего года.) *
   И постоянно случается то, что сильные члены богатой семьи переносят лебедный хлеб, а слабые, старые, больные прямо чахнут и мрут от него.
   Так, приходит больная женщина из богатого двора, принося в руке комок черной лебедной лепешки, составляющей ее главную пищу, и просясь в столовую только потому, что она больна, и то только на время своей болезни.
   Другой пример: прихожу к мужику, который не получает пособия и считается богатым. Их двое с женой, без детей. Застаю их за обедом. Картофельная похлебка и хлеб с лебедой. В квашне новый хлеб, еще с большей примесью лебеды. Муж с женой веселы и бодры, но на печи старуха, которая больна от лебедного хлеба, и говорит, что лучше раз в день есть, только бы поесть хорошего хлебца, а то этот душа не принимает.
   Или третий пример: приходит баба из богатого двора просить о том, чтобы допустить в столовую ее 13-тилетнюю дочь, потому что ее не кормят дома. Дочь эта прижита незаконно, и, вследствие этого, ее не любят и не дают ей есть вволю. Примеров таких очень много, и потому выдача пособия мукою на руки не обеспечивает старых, слабых и нелюбимых членов семьи от болезней и умирания, вследствие недоброкачественности и недостатка пищи.
   Как ни больно высказать это, несмотря на ту замечательную энергию и даже самоотвержение большинства земских деятелей, деятельность их, состоящая в раздаче пособий хлебом, не достигает -- ни цели поддержания крестьянского хозяйства, ни предупреждения возможности голодных смертей и, кроме того, имеет вредное влияние на народ, раздражая его.
   Но если то, что делается теперь, не хорошо, то что же хорошо?
   Что же нужно делать?
  
  
   (*) То, что нынешний год лебеду везде употребляют в пищу, можно объяснить только преданием, тем, что ее едали прежде, -- и пословица есть о том, что "не беда, что во ржи лебеда", -- и тем, что она родилась на ржаном поле и вымолочена вместе с рожью. Мне кажется, что если бы не было предания и не была бы она в ржаном поле, то скорее бы мешали в хлеб солому овсяную, опилки, чем это вредное вещество. А его мешают везде.
  
  
   Нужны, по моему мнению, две вещи: для хоть не поддержания крестьянского хозяйства, а противодействия его окончательному разорению, -- учреждение работ для всего могущего работать населения и -- устройство во всех деревнях голодающих мест даровых столовых для малых, старых, слабых и больных.
   Учреждение работ должно быть такое, чтобы работы эти были доступны, знакомы и привычны населению, а не такие, которыми никогда не занимался или даже не видывал народ, или такие, при которых тем членам семей, которые никогда не уходили, надо уходить из дома, что по семейным и еще другим условиям (как отсутствие одежды) часто невозможно сделать. Работы должны быть такие, чтобы кроме внедомашних работ, на которые пойдут все привыкшие и могущие ходить на заработки работники, домашними работами могло быть занято всё население голодающих местностей -- мужчины, женщины, свежие старики, подростки -- дети.
   Бедствие нынешнего года заключается не только в недостатке хлеба, но и в неменьшем совершенном недостатке не только заработков, но прямо работы, -- в принужденной праздности нескольких миллионов населения. Если хлеб, нужный для прокормления населения, есть под руками, т. е. может быть доставлен туда, где он нужен, за доступную цену, то голодающий народ мог бы сам выработать себе этот хлеб, будь только у него возможность работы, материал для работы и сбыт. Если же у него не будет этой возможности, сотни миллионов будут безвозвратно потрачены на раздачи даровых пособий, но бедствие все-таки не будет устранено. Но дело не в одной материальной трате: праздность целого населения, получающего извне даровую пищу, имеет страшное развращающее влияние.
   Работы внедомашние могут быть учреждены самые разнообразные, и на зимнее и, тем более, на летнее время, и дай бог, чтобы как можно скорее и как можно в больших размерах были учреждены эти работы. Но, кроме этих больших отхожих работ, предоставление народу возможности, не выходя из дома и из своих привычных условий, работать свою привычную работу и сбывать ее, хотя бы по самой дешевой пене, -- есть дело настоятельной необходимости и огромной важности.
   В деревнях неурожайных мест не родились ни конопля, ни лен; овцы почти все проданы, и у баб нет пряжи, нет тканья. Бабы, девушки, старухи, обыкновенно занятые, сидят без дела. Мало того, мужики, оставаясь дома и не имея денег для покупки лык, тоже сидят без своей обычной зимней работы -- плетении лаптей. Ребята тоже болтаются без дела, так как школы большей частью закрыты. Население, имея перед собою только самые мрачные представления о всё более и более увеличивающейся нужде, лишенное привычного и более чем когда-либо необходимого им средства рассеяния и забвения -- работы, сидит целыми днями, сложа руки, перебирая разные слухи и предположения о выдаваемой и имеющей выдаваться помощи, о богачах, не хотящих делиться с ними, а главное, о своей нужде. "Скучают, тоскуют, оттого больше и болеют", -- сказал мне умный старик.
   Не говоря уже об экономическом значении работы для нынешнего года, нравственное значение ее огромно. Работа, какая-нибудь работа, которая могла бы занять всех праздных нынешний год людей, составляет самую настоятельную необходимость.
   Пока не будут еще устроены те большие работы, о каковых были разные, весьма разумные проекты, которые теперь, как слышно, учреждаются и которые принесут огромную пользу, если только при учреждении их примутся во внимание привычки и удобства населения. -- если бы только во всех неурожайных деревнях дать возможность всем остающимся людям работать привычную работу, -- мужчинам хоть только плести лапти, а женщинам прясть и ткать, и дать возможность продавать и то и другое, что приобреталось бы этим трудом, то и это было бы если и не поддержкой крестьянскому хозяйству, то по крайней мере большой задержкой в его упадке. Если допустить, что будет найдено помещение холсту хоть по 8 к. аршин (а помещение холста возможно в огромных количествах) и будут скупаться лапти, которые могут сохраняться, не портясь, годами, по 10 к. за пару, то заработок каждого человека будет, самое меньшее, около 5 к., т. е. 1 р. 50 к. в месяц. Если при этом допустить, что в каждой семье, в среднем, не более 1/4 членов, не могущих работать, то окажется, что на каждое лицо в семье будет заработано 450/4, т. е. 1 р. 12 к., т. е. значительно больше того, что теперь с таким напряжением, ссорами, спорами и вызывая такое всеобщее неудовольствие -- выдается от земства.
   Таков бы был расчет, если бы работалась самая дешевая и несомненно доступная и известная всем деревенским жителям работа.
   Средства получились бы большие, чем те, которые теперь получаются от даровой или заимообразной выдачи, не было бы той неразрешимой трудности распределения и, главное, того недовольства и раздражения, которые вызываются душевою выдачею.
   Для достижения этого нужно бы было только затратить не очень большие суммы на покупки материала для работ -- льна и лык -- и обеспечить помещение этих произведений.
   Устройством таких работ -- доставлением бабам прядева и продажей вырабатываемого ими тканья, уже занимаются многие лица и отчасти ведомства, хотя еще и в очень малых размерах.
   Мы тоже начали это дело, но до сих пор не получили еще выписанного льна, шерсти и лык. Предложение наше крестьянам заняться работою -- на продажу -- лаптей и холста встречалось везде с восторгом. "Хоть три копейки в день выработать, всё лучше, чем без дела сидеть", -- говорили нам.
   Само собою разумеется, что всё это относится только до 5 зимних месяцев; в остальные 4 летние месяцы, до новины, работы могли бы быть гораздо более производительны.
   Для достижения цели, если не поддержки крестьянского хозяйства, то хотя задержания его разорения есть, по моему мнению, только это средство -- устройство работ.
   Для достижения же второй цели -- спасения людей от заболеваний и смерти вследствие дурной пищи и недостатка ее, по моему мнению, единственное несомненное и действительное средство есть устройство в каждой деревне даровой столовой, в которой каждый человек мог бы насытиться, если он голоден.
   Устройство таких столовых начато нами уже более месяца тому назад и до сих пор ведется с успехом, превзошедшим наши ожидания. Столовые устроились следующим образом: В поездке моей в Епифанский уезд в конце сентября я встретил моего старого друга, И. И. Раевского, которому я передал мое намерение устроить столовые в голодающих местностях. Он пригласил меня поселиться у него и, не отрицая всякой другой формы помощи, не только одобрил мой план устройства столовых, но взялся помогать мне в этом деле и, с свойственной ему любовью к народу, решительностью и простотою приемов, тотчас же, еще до нашего переезда к нему, начал это дело, открыв около себя шесть таких столовых. Прием, употребленный им, состоял в том, что он, по самым бедным деревням, предложил вдовам или самым бедным жителям кормить тех, которые будут ходить к ним, и выдал им от себя нужную для того провизию. Староста же с уполномоченными составил список детей и старых людей, подлежащих кормлению в столовых, и в 6 деревнях открылись столовые. Столовые эти, несмотря на то, что они открыты были одними старостами и прикащиком Раевского, без его личного наблюдения, шли очень хорошо и продержались около месяца. Ко времени же нашего переезда сюда, совпавшего с первой выдачей пособия от правительства, 5 столовых закрылись, так как лица, ходившие в них стали получать месячину и потому как бы не нуждались в двойной помощи. Очень скоро, однако, несмотря на выдачу пособия, нужда так увеличилась, что почувствовалась необходимость возобновления закрывшихся столовых и открытия новых. В продолжение проведенных нами здесь 4 недель открыто нами 30 столовых. Сначала мы открывали их по собираемым сведениям о наиболее бедствующих деревнях, теперь же, уже более недели, с разных сторон нам заявляют просьбы об открытии новых столовых, которые мы уже не успеваем удовлетворять.
   Дело открытия столовых состоит в следующем, -- мы, по крайней мере, поступали так: узнав про более нуждающуюся деревню, мы приезжаем в нее, идем к старосте и, объявив о нашем намерении, приглашаем кого-нибудь из стариков и спрашиваем про имущественное состояние дворов с одного края деревни до другого. Староста, его жена, старики и еще кто-нибудь, из любопытства зашедший в избу, описывают нам состояние дворов. "Ну, с левого края: Максим Антохин. Как этот?" -- "Этот плох. Ребята, сам семь. И хлеба давно нет. От этого стоит ходить старухе да мальчику". Записываем -- от Максима Антохина двух. Дальше -- Федор Абрамов: "Тоже плох. Ну всё может еще кормиться". Но вмешивается старостиха и говорит, что плох и этот и стоит взять мальчика. Дальше идет старик, николаевский солдат. "Вовсе с голода помирает". Демьян Сапронов. "Эти прокормятся"... И так обсуживается вся деревня. Доказательством того, с какою правдивостью и без сословного чувства крестьяне определяют нуждающихся, видно из того, что, несмотря на то, что многие крестьяне были не допущены в первой же деревне, в деревне Татищеве Рыхотской полости, в которой мы открывали столовую, в число несомненно бедных, которых нужно принять в столовую, были назначены крестьянами без малейшего колебания вдова попадья с детьми и дьячиха. Таким образом, все перечисляемые дворы разделяются обыкновенно по показаниям старосты и соседей на три сорта: на несомненно плохие, из которых некоторым лицам следует ходить в столовую, на несомненно хорошие -- такие, которые сами прокормятся, и на такие, в которых есть сомнение. Сомнение это обыкновенно разрешается количеством людей, ходящих в столовую. Кормить более 40 людей становится уже тяжело хозяевам. И потому если число ходящих менее 40, то сомнительные принимаются, если же более, то приходится отказывать. Обыкновенно некоторые лица, несомненно подлежащие кормлению в столовых, оказываются пропущенными, и по мере заявления делаются изменения и прибавления. Если же набирается в одной деревне очень много несомненно нуждающихся, то открывается в той же деревне другая, а иногда и третья столовая.
   В общем как в наших столовых, так и у соседки нашей, Н. Ф., ведущей дело независимо от нас, количество людей, кормящихся в столовой, всегда составляет 1/3 всех наличных душ.
   Охотников держать столовую, т. е. печь хлебы, готовить, варить, служить обедающим, за право тут же кормиться и топиться, очень много -- почти все дворы. До такой степени все охотятся держать столовые, что в обеих первых деревнях, в которых мы открывали столовые, старосты, оба богатые крестьяне, предлагали сделать у себя столовые. Но так как держащий столовую совершенно обеспечен и топливом, и пищей, то мы обыкновенно выбираем самых бедных, только бы они были в середине деревни, так чтобы недалеко было ходить с обоих концов. На помещение мы не обращаем внимания, так как и в самой крошечной 6-аршинной избе свободно кормятся от 30 до 40 человек.
   Следующее за тем дело в том, чтобы отпустить продовольствие на каждую столовую. Дело это делается так. В одном месте, находящемся в центре столовых, устраивается склад всех нужных припасов. Таким складом была для нас сначала экономия Раевского, но при расширении дела устроены, или скорее избраны теперь, три другие склада, в имениях зажиточных помещиков, там, где есть и амбары, и некоторые продажные предметы продовольствия.
   Как скоро выбрано помещение столовой и переписаны лица, имеющие приходить в нее, -- назначается день, в который хозяева столовых или очередная подвода приезжают за запасами.
   Так как теперь, при большом числе столовых, хлопотно выдавать каждый день, -- определены два дня в неделю, вторник и пятница, в которые выдается провизия.
   В складе выдается хозяину столовой книжка, т. е. тетрадка, следующей формы:
  

Заборная книжка по N столовой

   Число и
   месяц
   У кого
   открыта
   Мука
   От-
   Руб.
   Карт.
   Свекла.
   Капуста.
   Овсянка.
   Торф
   или
   дрова
   Соль.
   Число
   едоков.
   8
   ноября
   Лукерья
   Сомова.
   4 п.
   2 п.
   6 п.
   2 п.
   30 к.
   1 п.
   10 п.
   10 ф.
   5
  
  
   По этой книге получается провизия и записывается.
   Кроме провизии, в один определенный день из всех деревень, в которых есть столовые, ездят подводы за топливом: сначала это был торф, теперь, так как торфа больше нет, дрова. В тот же день, когда забрана провизия, ставятся хлебы, а на третий открываются столовые. Вопрос о посуде для варки, о чашках, ложках, столах разрешается самими хозяевами столовых. Каждый хозяин употребляет свою посуду. А чего нет, он достает у тех, которые ходят к нему. Ложки носит каждый свои.
   Первая столовая открылась у слепого старика с женой и сиротами внуками. Когда я, в первый день открытия этой столовой, в 11 часов, пришел в избу к слепому, у бабы уже было всё готово. Хлебы вышли из печи и лежали на столе и на лавках. В истопленной и закрытой заслонкой печи стояли щи, картошки и свекольник.
   В избе, кроме хозяев, были две соседки и одна старуха бездомная, которая тут же попросилась перейти в эту избу с тем, чтобы здесь и кормиться и жить в тепле. Народа еще не было. Оказалось, что дожидались нас, не повещали. Мальчик и мужик вызвались повестить. Спрашиваю у хозяйки -- как же все усядутся? "Да уж я устрою, как должно, будьте спокойны", -- говорит хозяйка. Хозяйка эта -- коренастая женщина лет 50, с робким и беспокойным, но умным взглядом. Она до открытия столовой побиралась и тем кормилась с семьей. Про нее ее враги говорят, что она пьяница. Но, несмотря на эти наговоры, они располагает к себе своим отношением к сиротам, внукам ее мужа, и к самому исчахшему, чуть живому, слепому старику, лежащему на нарах. Мать этих сирот умерла год тому назад, отец бросил детей, ушел в Москву и там завихрился. Дети -- мальчик и девочка -- очень красивые, особенно мальчик лет 8, несмотря на бедность, хорошо одеты и обуты, и жмутся к бабушке и требовательны к ней, как бывают требовательны балованные дети.
   "Всё будет, как надо, -- говорит хозяйка, -- и стол достану. А какие не усядутся -- после поедят. Хлебов, -- сообщает она мне, -- вышло 9 из 4 пудов и кроме того затерла квас. Только с торфом измучилась, -- говорит она. -- Не горит. Уж я своей соломки понадергала с сарая. Раскрыла сарай, а то торф не горел".
   Так как мне тут делать нечего, я иду за овраг, в столовую другой деревни, боясь, что и там меня дожидаются. И действительно, и здесь дожидали. И здесь то же самое, тот же запах горячего хлеба, те же ковриги по столам и лавкам, и те же чугун и горшки в печи и любопытный народ в избе. Так же добровольцы бегут повещать. Поговорив с хозяйкой, которая так же жалуется на то, что торф не горит, что ей пришлось исколоть корыто, чтобы испечь хлебушки, я иду назад в первую столовую, думая, что встретятся какие-нибудь недоразумения или затруднения, которые надо будет устранить. Прихожу к слепому. Изба полна народа и кишит сдержанным движением, как летнею ночью открытая колодка пчел. Из двери валит пар. Пахнет хлебом и щами и слышно чавкание. Изба крошечная, темная, два крошечные окошечка, и то с обоих боков толсто заваленные навозом снаружи. Пол земляной, очень неровный. Так темно, особенно от народа, спинами загораживающего окна, что сначала ничего не разглядишь. Но, несмотря на эти неудобства и тесноту, стол идет в величайшем порядке. Вдоль лицевой стены, налево от двери, два стола, вокруг которых со всех сторон степенно сидит обедающий народ. В глубине избы -- от наружной стены к печке -- хоры, на которых уже не лежит, а сидит, обняв руками худые голени, изможденный слепой, слушая говор и звуки еды. Направо, в свободном углу перед устьем печи, стоят хозяева и добровольные помощницы. Все они следят за нуждами обедающих и служат им.
   За столом, в переднем углу под образами, николаевский солдат, потом деревенский старик, потом старушка, потом дети. За вторым столом, ближе к печи, спиной к простенку, жалкого вида попадья, кругом дети -- мальчики и девочки и дочь попадьи, взрослая девушка. На каждом столе чашка со щами, и обедающие хлебают, закусывая теплым душистым хлебом. Чашки со щами опоражниваются. "Кушайте, кушайте, -- весело и гостеприимно, подавая через головы ломти хлеба, говорит хозяйка. -- Еще налью... Нынче только щи да картошки, -- говорит она мне, -- свекольник не поспел. К ужину будет". Старая, чуть живая старушка, стоящая у печи, просит меня давать ей на дом хлеба, она нынче насилу дотащилась, а каждый день ходить не может, а мальчик ее тут ест, так он носить будет.
   Хозяйка отрезает ей кусок. Старуха бережно прячет его за пазуху и благодарит, но не уходит. Дьячиха, бойкая женщина, стоящая у печи и помогающая хозяйке, словоохотливо и бойко благодарит за свою девочку, которая тут же ест, сидя у стенки, и робко просит, нельзя ли и ей самой, дьячихе, тут поесть. "Давно уже и не пробовала хлебушка чистого, нам ведь это, как мед, сладко".
   Получив разрешение, дьячиха крестится, перелезает через доску, перекинутую с скамьи на лавку. Мальчик сосед с одной стороны и старушка с другой сторонятся, и дьячиха усаживается, Хозяйка подает ей хлеб и ложку. После первой перемены щей подается картошка. Из солонки каждый насыпает себе на стол кучку соли и макает в эту соль очищенный картофель. Всё это -- и служение за столом, и принимание пищи, и размещение людей -- совершается неторопливо, прилично, благолепно и вместе с тем так привычно, что как будто это то самое, что всегда делалось, делается и не может иначе делаться. Что-то в роде природного явления. Покончив картошки и бережно отложив оставшиеся кусочки хлеба, николаевский солдат первый встает и вылезает из-за стола, и все за ним встают, поворачиваются к образам и молятся, потом благодарят и выходят. Дожидавшиеся очереди неторопливо занимают их места, и хозяйка вновь режет хлеб, раздает и наливает вновь чашки щами.
   Совершенно то же самое было и во второй столовой; особенного было только то, что народу было очень много, до 40 человек, а изба была еще темнее и меньше первой. Но то же приличие посетителей, то же спокойное и радостное, несколько гордое отношение хозяйки к своему делу. Здесь хозяин мужчина служил, помогая матери, и дело шло еще скорее. Так же всё происходило и во всех других устроенных нами столовых, с теми же благолепием и естественностью. В некоторых усердные хозяйки приготавливали три и даже четыре перемены: свекольник, щи, похлебка, картофель.
   Дело столовых делается так же просто, как и многие мужицкие работы, в которых все подробности, очень сложные, предоставляются самим крестьянам. В извозе, например, на который нанимают мужиков, ни один наниматель не заботится ни о веретьях, ни о шпильках, ни о пехтерях и ведрах, и о многом другом, необходимом для извоза. Подразумевается, что всё это будет устроено самими крестьянами: и действительно, всё это всегда и везде, однообразно и толково и просто устраивается самими крестьянами, не требуя никакого участия и внимания нанимателя. Так точно это делается и в столовых.
   Все подробности дела исполняются самими хозяевами столовых и так твердо, обстоятельно, что для учредителя остаются только общие дела, касающиеся столовых. Таких дел для учредителя столовой остается главных -- четыре: 1) приготовления продовольствия в центре, из которого можно отпускать его в разные, столовые, 2) наблюдения за тем, чтобы запасы напрасно не тратились, 3) наблюдение за тем, чтобы не были как-нибудь забыты люди, наиболее нуждающиеся, и заменены такими, которые могут обойтись без даровой пищи, и 4) испытывания и применения в столовых новых малоупотребительных пищевых средств, как горох, чечевица, просо, овес, ячмень, разного сорта хлебов, жмыхов и др.
   Довольно много хлопот доставило нам распределение людей, получающих месячину. Некоторые из членов семьи, получающих недостаточное количество, допускались, некоторые отдавали свою месячину в столовые с тем, чтобы кормиться в них. При этом мы руководствуемся следующими соображениями: при равномерной выдаче, как это делается в нашей местности, 20 ф. на человека, мы принимаем преимущественно из больших семей. При недостаточной выдаче, каковы 20 ф. на месяц, чем больше семья, тем больше совсем необеспеченных пропитанием людей.
   Теория столовых поэтому такая: для того, чтобы открыть от десяти до двадцати столовых, для прокормления от трех до восьми сот человек, необходимо в центре этой местности собрать продовольственные запасы. Таким центром всегда может быть зажиточная помещичья усадьба.
   Продовольственные запасы на такое количество, положим 500 человек, будут состоять (если рассчитывать вести столовые до новины), считая по фунту смеси муки с отрубями на человека на 300 дней, на 500 человек будет 150 000 фунтов, или 3 750 пудов, или 2 500 п. ржи и 1 200 отрубей; столько же пудов картофелю, 12 саж. дров, 1 000 пудов свеклы и 25 пудов соли. 2 000 кочней капусты и 800 пудов овсянки. (Стоимость всего этого составляет по существующим ценам 5 800 рублей, т. е., с увеличением расхода на овсяный кисель, по 1 р. 16 к. на человека.) Устроив такой склад, вокруг него, на расстоянии 7--8 верст в окружности, можно открывать до 20 столовых, которые будут запасаться в этом складе. Открывать столовые надо прежде всего в самых бедных деревнях. Помещение для столовой надо выбирать у одного из самых бедных жителей. Посуду и всё нужное для изготовления пищи и стола надо предоставлять самим хозяевам столовой. Список лип, подлежащих хождению в столовую, надо составлять с помощью старосты и, если можно, зажиточных крестьян, не посылающих своих семейных в столовую. Наблюдение за столовыми, если бы их было очень много. может быть предоставлено самим крестьянам. Но, само собою разумеется, что чем больше участия примут люди, открывающие столовые, в этом деле, чем теснее будут их отношения как к хозяевам, так и к посетителям столовых, -- тем лучше будет идти это дело, тем меньше будет траты, меньше неудовольствий, тем лучше будет пища. И главное, тем радостнее будет настроение людей. Но смело можно сказать, что даже при самом далеком наблюдении, при предоставлении их самих себе, столовые будут удовлетворять потребности и, вследствие наблюдения за ними самих заинтересованных крестьян, напрасной траты провизии будет никак не больше, чем на 10 %, если только можно назвать напрасной тратой то, что люди унесут с собой хлеб, или отдадут его тем, у кого его нет. Такова теория устройства столовых, и всякий, кто захочет приложить ее, увидит, как легко и естественно делается это дело.
   Выгоды и невыгоды столовых следующие.
   Невыгода столовых, во-первых, та, что продовольствие в них обходится несколько дороже, чем при выдаче муки на руки. Если пособия выдаются даже и по 30 фун. муки на едока, то в столовых выходят те же 30 фун. муки и сверх того приварок: картофель, свекла, соль, топливо и теперь еще овсянка. Невыгода эта, не говоря уже о том, что столовые более обеспечивают людей, чем выдача на руки, выкупается тем, что при введения новых, дешевых и здоровых пищевых средств, как-то: чечевицы, гороху в разных видах, овсяного киселя, свеклы, кукурузной каши, подсолнечного и конопляного жмыхов, -- количество потребляемого хлеба может быть уменьшаемо и сама пища улучшаема.
   Другая невыгода та, что столовые обеспечивают от голода только некоторых слабых членов семьи, а не молодых и средних людей, которые не посещают столовые, считая это для себя унизительным. Так, при определении тех лиц, которые подлежат кормлению в столовых, крестьяне всегда исключают взрослых парней и девушек, считая это для них стыдным. Невыгода эта выкупается тем, что именно стыдливость эта перед пользованием столовыми предотвращает возможность злоупотребления ими. Приходит, например, крестьянин, требуя себе прибавки выдачи месячной и утверждая, что он два дня не ел. Ему предлагают ходить в столовую. Он краснеет и отказывается, а между тем такого же возраста крестьянин, оставшись без всяких средств и не нашедший работы, ходит в столовую. Или другой пример: женщина жалуется на свое положение и просит выдачи. Ей предлагают посылать свою дочь. Но дочь уже невеста и женщина отказывается посылать ее. А между тем дочь-невеста той самой попадьи, о которой я упоминал, ходит в столовую.
   Третья невыгода и самая большая состоит в том, что некоторые слабые, старые и малые, и раздетые дети не могут ходить, особенно в дурную погоду. Неудобство это устраняется отчасти тем, что не могущим ходить носят те, которые ходят из того же двора, или соседи.
   Больше я не знаю невыгод или неудобств.
   Выгоды же столовых следующие.
   Пища без сравнения лучше и разнообразнее, чем та, которая приготовляется в семьях. Есть возможность применять более дешевые и здоровые пищевые средства. Пища приобретается по более дешевым ценам. Топливо на печение хлебов сберегается Семьи самые бедные, те, у которых устраиваются столовые, совершенно обеспечиваются. Исключается возможность неравенства получения пищи, часто встречающаяся в семьях по отношению к нелюбимым членам; старые и дети получают соответствующую их возрасту пищу. Столовые, вместо раздражения и зависти, вызывают добрые чувства. Злоупотребления, т. е. получения пособий теми лицами, которые менее нуждаются в них, может быть менее, чем при всяком другом способе помощи. Пределы злоупотреблений, могущих быть в пользовании столовыми, положены размерами желудка. Человек может перебрать муки, сколько хочет, но съесть никто не может больше очень ограниченного количества. И главное, самое важное преимущество столовых, ради которого одного можно и должно везде заводить их, то, что в той деревне, где есть столовая, не может заболеть и умереть человек от недостатка или недоброкачественности пищи, не может быть того, что, к несчастью, повторяется беспрестанно: старый, слабый человек, больной ребенок, нынче, завтра получая дурную и недостаточную пищу, гаснет, чахнет и умирает, если не прямо от голода, то от недостатка хорошей пищи. И это самое важное.
   На днях, желая избежать тех разбирательств, которые происходили в прежде открытых столовых, о том, кому ходить и кому не ходить, мы, во вновь открываемой столовой, воспользовались собравшейся по их делам сходкой и предложили самим крестьянам решить, кому пользоваться столовыми. Первое мнение, выраженное многими, было то, что это невозможно, что будут споры, ссоры и они никогда не сойдутся. Потом высказано было мнение о том, что пусть ходит с каждого двора по человеку. Но мнение это скоро было отвергнуто. Есть дворы, где ходить некому, и есть дворы, где не один, а много слабых. И потому согласились принять наше предложение -- положиться на совесть. "Будут готовить на 40 человек, а кто придет -- милости просим, а съедят всё -- не взыщите". Мнение это одобрили. Один сказал, что здоровый, сильный человек и сам постыдится придти заедать сиротскую долю. На это, однако, возразил недовольный голос: и рад бы не пошел, да поневоле пойдешь, как я намедни два дня не ел. Вот это-то и составляет главное преимущество столовых. Кто бы он ни был -- записанный или не записанный в крестьянское общество, дворовый, кантонист, солдат николаевский или александровский, попадья, мещанин, дворянин, старый, малый или здоровый мужик, лентяй или трудолюбивый, пьяница или трезвый, но человек, который два дня не ел, получит мирскую и пищу. В этом главная выгода столовых. Там, где они есть, никто не только не может умереть с голоду, но никто не может голодом быть принуждаем к работе.
   Мотивами большего или меньшего труда могут быть всё, что хотите, но только не голод. Можно животных дрессировать голодом и заставлять делать противные их природе дела, но пора понять, что стыдно заставлять людей делать не то, чего они хотят, а то, чего мы хотим, посредством голода. Заставлять людей делать то, чего мы хотим, чтобы они делали, посредством голода, -- так же постыдно, как заставлять их поступать по нашей воле посредством кнута. Пора уже нам, христианам, пережить этот фазис. Говорят и пишут о том, что крестьяне отказываются от работ и что тем, которые будут отказываться от работ, надо не давать пособия. Пора бы перестать говорить такие вещи. Во-первых, сидеть без работы для всякого человека, а в особенности для крестьянина, привыкшего к работе, есть мученье; а во-вторых, не нам, праздным людям, всегда живущим работой крестьян, говорить о их праздности и лени.
   Но возможно ли везде учреждение столовых? Есть ли это мера общая, которая может быть приложена повсюду и в больших размерах? Сначала кажется, что нет, что это мера только частная, местная, случайная, которая может быть приложена только в некоторых местах, там, где найдутся особенно расположенные к такому делу люди. Так и я думал сначала, когда воображал, что для столовой придется нанять помещение, кухарку, купить посуду, придумывать и определять -- какую, когда и на сколько человек готовить пищу; но тот прием столовых, который благодаря И. И. Раевскому установился теперь, устраняет все эти затруднения и делает эту меру самой доступной, простой и народной.
   С нашими небольшими силами и без особенного усилия, мы в 4 недели открыли и пустили в ход в 20 деревнях 30 столовых, в которых кормятся около 1 500 человек. Соседка же наша, Н. Ф., одна в продолжение месяца открыла и ведет на тех же основаниях 16 столовых, в которых кормятся не менее 700 человек.
   Открытие столовых и наблюдение за ними не представляет никаких трудностей, содержание их стоит только немного дороже того, что стоит выдача муки, если она выдается в количестве 30 ф. на месяц. (Хотя мы верно еще не учитывали, но полагаем, что содержание одного человека в столовых обойдется ни в каком случае не дороже 1 р. 50 к. в месяц.)
   Мера эта (устройство столовых), не вызывая дурных чувств в народе, а напротив, вполне удовлетворяя его, достигает главной цели, которая стоит теперь перед обществом, -- обеспечения людей от возможности голодной смерти, и поэтому должна бы быть принята везде. Если могут земцы -- попечители и администрация учитывать крестьянский достаток и, запасая хлеб, выдавать его нуждающимся, то без сравнения меньше труда стоило бы тем же людям устраивать склады для продовольствия столовых и самые столовые.
  

___________

  
   На днях нас посетил калужский житель, привезший в нашу местность следующее предложение: некоторые помещики и крестьяне Калужской губернии, богатые кормами для скота, сочувствуя положению крестьян нашей местности, принужденных расставаться за бесценок с своими лошадьми, которых они за удесятеренную почти цену не купят весной, предложили взять к себе на зиму, на корм, 10 вагонов, т. е. 80 лошадей из нашей местности. С лошадьми поедут выборные из тех деревень, из которых будут взяты лошади, сведут их до места и вернутся назад. Весной опять выборные поедут за лошадьми и приведут их назад.
   На другой день после этого предложения, в двух деревнях, в которых оно было объявлено, заявилось охотников на отправку всех 80 лошадей, и всё молодых и хороших. С тех пор каждый день приходят еще и еще крестьяне, прося взять и их лошадей.
   Не может быть более сильного и определенного ответа на вопрос о том, есть ли голод и в каких размерах. Должна же быть велика нужда, если крестьяне так легко расстаются с лошадьми, доверяя их неизвестным людям. Кроме того, предложение это и принятие его для меня поразительно трогательно и поучительно. Крестьяне калужские, небогатые люди, для неизвестных им, не виданных ими братьев-крестьян, в беде берут на себя немалый и расход, и труд, и заботу, -- и здешние крестьяне очевидно понимая побуждения своих калужских братьев, очевидно сознавая, что в случае нужды они бы сделали то же, без малейшего колебания доверяют неизвестным им людям почти последнее достояние, -- хороших молодых лошадей, за которых, даже и при теперешних ценах, они все-таки могли бы взять 5, 10, 15 рублей.
   Если бы хоть сотая доля такого живого братского сознания, такого единения людей во имя бога любви была во всех людях, как легко, да не только легко, но радостно перенесли бы мы этот голод, да и все возможные материальные беды!
  

Лев Толстой.

  
   26 ноября 1891 г.
   Бегичевка Данковского уезда.
  

ОТЧЕТ С 3 ДЕКАБРЯ 1891 г. ПО 12 АПРЕЛЯ 1892 г.

  
   Деятельность наша со времени последнего отчета состояла в следующем:
   Первым и главным нашим делом было устройство и ведение столовых.
   Столовые, которых во время нашего последнего отчета было 72, продолжали размножаться, и теперь их в 4-х уездах -- Епифанском, Ефремовском, Данковском и Скопинском -- 187. Размножение это происходило и происходит следующим образом: из соседних деревень с теми, в которых у нас есть столовые, приходят к нам то отдельные крестьяне, то выборные от общества со старостою и просят об открытии у них столовых. Один из нас едет в ту деревню, из которой приходили просители, и, обходя дворы, составляет опись имущественного состояния беднейших жителей. Иногда, хотя и очень редко, оказывается, что деревня, из которой приходили депутаты, не из очень бедных и что нет еще настоятельной нужды в помощи; но в большей части случаев тот из нас, кто обходил деревню, находил, как это всегда бывает при внимательном наблюдении крестьянской нужды, что положение беднейших семей так дурно, что необходима помощь; и помощь эта подавалась посредством устройства столовых, в которые записывались слабейшие члены беднейших семей. Таким образом разрастались и продолжают разрастаться столовые по тем направлениям, где нужда сильнее и менее покрыта, а именно по направлению к Ефремовскому и в особенности к Скопинскому уезду, где помощь особенно скудна. Всех столовых 187, из которых 130 таких, где посетители получают приварок и хлеб, и 57 таких, где получается один приварок. Разделение это на столовые хлебные и бесхлебные произошло с марта, вследствие того, что с этого месяца в Данковском уезде в беднейших деревнях, где и были наши столовые, стали выдавать от земства в ссуду по 30 фунтов на человека, а в Епифанском уезде и более 30 ф., так что в этих уездах беднейшее население было почти или совсем обеспечено хлебом и нуждалось только в приварке -- картофеле, капусте и другом, который если и был у кого из бедных, то к марту месяцу совершенно истощился.. Для этих-то беднейших жителей и были открыты нами бесхлебные столовые, в которые посетители ходят с своим хлебом. Привыкши получать в столовых и хлеб, крестьяне сначала были недовольны этой переменой и заявили, что выгода, получаемая от этих столовых, не окупит их трудов по очередному привозу дров из рощ на столовые и что они не желают пользоваться этими столовыми. Но недовольство это продолжалось очень недолго. Отказались только богатые, и то очень скоро стали просить о допущении их в столовые.
   Расчет выдачи провизии на эти бесхлебные столовые был следующий на десять человек в неделю:
   муки ржаной на квас 5 ф.
   муки пшеничной на заправку похлебок 2 ф.
   муки гороховой, овсяной или кукурузной на кисели 10 ф.
   гороху 10 ф. 9
   пшена на кашу или кулеш 10 ф.
   картофеля 2 меры
   свеклы 1 мера
   капусты кислой 1/2 ведра
   масла конопляного 1/2 ф.
   соли 4 ф.
   луку 1 ф.
   Кроме того, зимой шло керосина на неделю на столовую 1 Ґ фун. и дров на месяц 60 пуд.
   При этой выдаче выходит на каждого человека по 2 фун. В день овощей, т. е. картофеля, капусты и свеклы, и по 1/2 ф. мучной пищи, т. е. пшена, гороха и ржаной муки, что дает в разваренном виде более 4 ф. в день на каждого человека.
   Столовые эти особенно интересны тем, что они наглядно показали ошибочность утвердившегося среди большинства и самих крестьян убеждения о том, что ржаной хлеб есть самая сытная, здоровая и вместе с тем дешевая пища. Столовые эти несомненно показали, что горох, пшено, кукуруза, картофель, свекла, капуста, овсяный и гороховый кисель составляют и более сытную, и здоровую, и дешевую пищу, чем хлеб. Люди, ходившие в бесхлебные столовые, приносили очень маленькие кусочки хлеба, иногда приходили даже совсем без хлеба, и провели зиму сыто и здорово, съедая в день на 2 копейки приварка и на 2 или 3 коп. хлеба, тогда как, питаясь одним хлебом, они съедали его по крайней мере на 7 1/2 коп.
   Вот расписание кушаний на неделю, составленное одним из наших сотрудников: понедельник: щи, каша; вторник: картофельная похлебка, кисель гороховый, на ужин то же; среда: гороховый суп, картофель вареный, на ужин горох с квасом; четверг: щи, кисель гороховый, на ужин то же; пятница: картофельная похлебка, кулеш пшенный, на ужин то же; суббота: щи, картофель вареный, на ужин картофель с квасом: воскресенье: гороховый суп, каша, на ужин горох с квасом.
   Составитель этого списка руководствовался теми продуктами, которые имелись в его распоряжении в данное время. При свекле же, из которой всю зиму варился весьма любимый всеми свекольник, и при овсяном киселе, расписание это еще более может быть разноображено, не делая пищу более дорогою.
   Столовые наши распределяются теперь по местностям так:
   В Епифанском уезде всех столовых бесхлебных 57. В Мещерках 1, в Екатерининском 2, Горках 2, Никитском 2, Иванове 2, Мясновке 1, Пашкове 1, Полевых Озерках 2, Куликовке 1, Прилипках 2, Кузминках 1, Яковлевке 1, Хуторах 2, Курпах 2, Донских Озерках 2, Моховой 2, Хованских хуторах 3, Хованщине 6, Барятинках 2, Зубовке 2, Себине 3, Колесовке 2, Журилках 2, Устье 2, Щепине 1, Крюковке 1, Жохове 1, Грязновке 1. Заборовке 1, Плоховке 1, Исленьеве 2, Семичастной 1.
   В Данковском уезде хлебных столовых 21. В Бегичевке 3, Осиновой Горе 2, Пеньках 2, Прудках 2, Александровне 1, Гаях 2, Бороновке 2, Софьинке 2, Катериновке 2, Александровской Слободе 2, Татищеве 3, Колодезях 3, Ершовке 3, Ивановке-Колки 2, Крюковке (другой) 2, Троицких Выселках 1, Огареве 1, Толстых 1, Потапове 2, Кунакове 1, Горохове 3,Колтовой 1, Рожнях 3, Круглом 2, Воейкове 2, Колодезях (других) 4.
   В Скопинском уезде хлебных столовых 48. В Горлове 6, Руденке 6, Муравлянке 7, Потеревке 3, Хорошеве 4, Писаревке 1, Затворном 6, Борщевом 6, Александрове 5, в Кикине 2, Карасевке 1, Бугровке 2.
   В Ефремовском уезде всех хлебных столовых 30. В Андреевке 2, Козловке 1, Глебовне 2, Павловке 1, Куркине 4, Рязанове 2, Страховых хуторах 1, Сергиевских хуторах 1, Починках 1, Мешковке 1, Сумбулове 1, Телешовке 1, Татьяновке 1, Сергиеве на Птани 3, Никольском на Птани 5, Кукуевке 1, Алексеевке 1.
   Во всех столовых этих 4-х уездов в настоящее время кормится 9093 человека.
   Таково было одно и главное наше дело.
   Другое дело наше в последние зимние месяцы состояло в доставлении дров нуждающемуся населению. Нужда эта с каждым зимним месяцем становилась всё заметнее и заметнее, и с середины зимы, в особенности когда продовольствие уже было более или менее обеспечено, стало главною. В здешней местности, где нет ни дров, ни торфа, о соломе же на топку и думать нельзя было, с половины зимы нужда эта стала очень велика. Очень часто можно было находить не только детей, но и взрослых уже не на печи, а в печи, топленной накануне и удерживающей еще немного тепла, и во многих дворах разоряли дворы, риги, сараи, сени даже, употребляя на топливо и солому, и решетник, и стропила.
   Благодаря щедрым пожертвованиям нам дров: от Д. А. Хомякова 50 саженей, г. Рубцова -- 7 вагонов, М. А. Сабашниковой-- 4 вагона и, главное, заботе П. А. Усова и г-на Рубцова, которые доставляли нам дрова из Смоленска по дешевой цене, около 6 руб. кругом кубическая сажень, -- и тому, что мы на местах закупили более 200 саж. дров по 17 и 19 руб. за саж., -- мы могли, кроме того, что понадобилось нам на столовые, раздать населению более 300 саж. дров.
   Способ раздачи наш был такой: более зажиточным крестьянам мы продавали дрова по своей цене (считая среднюю цену за дрова, купленные в рощах и в Смоленске, по 5 коп. за пуд); средним крестьянам мы давали исполу на станции Клекотки за 30 верст, так, что они одну половину брали себе, другую привозили нам. Бедным крестьянам, но имевшим лошадей, мы давали дрова даром, но с тем, чтобы они сами привозили их себе, со станции. Самым бедным, безлошадным, мы давали дрова на месте, дома, те самые дрова, которые привозили нам те, которые брали дрова исполу.
   Третье дело наше было кормление крестьянских лошадей. Кроме тех 80 лошадей, которые с первозимья были отосланы в Калужскую губернию, были взяты на прокормление кн. Д. Д. Оболенским, 10-- купцом Сафоновым и 40 лошадей поставлены на двор г-на Ершова, где они кормились двумя вагонами сена, пожертвованными П. А. Усовым, и старой соломой, данной владельцем, и еще купленным кормом.
   Перед весной же, с февраля месяца, были устроены для кормленья крестьянских лошадей на дворах два помещения: одно у г-на Сычева, другое у г-на Миллера в Ефремовском уезде. Для корма лошадей было куплено 10 000 пуд. соломы, 2 вагона жмыха и припасено 300 пуд. просяной лузги для посыпки. На эти средства прокормлены 276 лошадей в продолжение последних двух месяцев.
   Четвертое дело наше составляла раздача льна и лык для работ и бесплатно нуждающимся в обуви и холсте. Один вагон льна на 660 руб. роздан нуждающимся безвозмездно, а другие 80 пуд. и 100 пудов, пожертвованные, розданы исполу. Полотно, приходящееся на нашу долю, до сих пор не получено, так что мы не могли до сих пор еще удовлетворить требованиям г-жи NN, приславшей нам 120 рублей за холст, и г-жи К. М., предложившей тоже покупать крестьянские холсты для доставления заработков крестьянским женщинам.
   Лык пожертвовано нам: один вагон П. А. Усовым, 100 пуд. Ломоносовым и 1 000 пуков куплено на 219 р. Часть этих лык продана по дешевой цене, часть отдана безвозмездно самым нуждающимся, другая часть отдана исполу для плетенья лаптей. Принесенные лапти частью розданы, частью раздаются.
   Дело это, доставление материала для заработков, менее всего удалось нам. Дело это до такой степени мелочное, до такой степени неудобно нам, стоящим по отношению к крестьянам в положении распределителей пожертвований, стать в положение работодателей, требующих строгого отчета в употреблении материала, что дело это совершенно не удалось нам, вызвав только неосуществленные ожидания, зависть и недобрые чувства. Самое лучшее было бы, что мы и делаем теперь, продавать эти предметы по самым дешевым ценам тем, которые могут купить их, и отдавать даром тем, которые не могут купить, -- беднейшим.
   Пятое дело наше, начавшееся в феврале, состояло в устройстве столовых для самых малых детей, от нескольких месяцев, грудных, и до 3-х летних. Устраивали мы эти столовые так: описав все дворы, в которых есть дети этого возраста и нет молока, мы избирали хозяйку, имеющую отелившуюся корову, и предлагали ей за вознаграждение 15 пудов дров, 4 пуда жмыха в месяц (равняющиеся по ценности 3-м рублям), готовить из своего молока молочную кашку для 10-ти детей (из пшена для детей от 1 1/2 до 3-х лет, и из гречневых круп для грудных). На ребенка от 1 1/2 до 3-х лет выдается по 2 ф. пшена на неделю, а на грудных -- по 1 ф. гречневых круп.
   В больших селах столовые эти устраиваются так: покупается молоко по 40 коп. ведро. Выдается пшена детям грудным до года 1 ф. в неделю; детям от 1 года до 3-х л. 2 ф. Молока дается детям меньшего возраста 1 стакан в день, старшего -- 2 стакана. Бескоровные получают молоко и пшено в виде каши; имеющие же корову, получают кашу, взамен которой дают молоко.
   Матери приходят иногда одни за кашкой и уносят ее домой; иногда приносят с собой детей и тут же кормят их. Обыкновенно при устройстве этих приютов, матери, да и все крестьяне, предлагают вместо столовой у одной хозяйки -- раздачу на руки пшена и круп, утверждая, что молока везде достанут у добрых людей. Но мы думаем, что для обеспечения здоровья малых детей необходимо именно такое устройство. Получив на руки 5, 10 фун. пшена и круп, каждая крестьянка, какая бы она ни была хорошая мать, смотрит на это пшено и крупу, как на провизию, принадлежащую всему дому, и изведет ее, как ей вздумается и понадобится, или как прикажет хозяин, так что очень часто пшено это и крупа не дойдут до детей. Если же она каждый день получает порцию готовой молочной каши для своего ребенка, то она непременно ему и скормит ее.
   Приютов этих теперь устроено у нас около 80-ти, с каждым днем устраиваются новые. Приюты эти, сначала еще вызывавшие сомнения, теперь совершенно вошли в привычное явление, и почти каждый день приходят бабы с детьми из деревень, в которых еще нет таких приютов, прося устроить их. Приюты эти стоят около 60 коп. в месяц на ребенка.
   Так как никак нельзя, при том сложном и постоянно изменяющемся деле, которым мы заняты, расчесть раз в раз, сколько нам понадобится денег для доведения всего начатого нами до нового урожая, и мы потому не начинаем дела, которого не можем довести до конца, то, по всем вероятиям, у нас останутся неистраченные деньги от приходящих вновь пожертвований и от денег, затраченных заимообразно и имеющих возратиться осенью. Самое лучшее помещение этих оставшихся денег, я думаю, было бы продолжение таких приютов для маленьких детей и на следующий год. Если же, как я уверен, найдутся на это дело и деньги, и люди, то отчего бы не продолжать его всегда? Устройство таких приютов везде, я полагаю, могло бы в большей степени уменьшить процент детской смертности. Таково было наше пятое дело.
   Шестое дело, которое теперь начинается и которое, вероятно, так или иначе будет окончено, когда этот отчет появится в печати, состоит в выдаче нуждающимся крестьянам на посев семян, овса, картофеля, конопли, проса. Выдача семян этих особенно нужна в нашей местности, потому что, сверх посева ярового поля, неожиданно понадобилось пересевать значительную часть, около одной трети, в некоторых местах пропавшей ржи. Семена эти раздаются нами самым нуждающимся крестьянам, тем, у которых земля неизбежно останется- незасеянной, если им не дадут семян, но выдаются они нами не даром, а под условием возврата зерном с нового урожая, независимо от теперешней цены и той, которая будет стоять тогда на эти предметы. Деньги, вырученные за эти предметы, могут пойти на устройство приютов младенцев на будущую зиму.
   Покупка лошадей и раздача их составляет седьмое дело. Кроме того огромного процента безлошадных, всегда не имевших лошадей, доходящего во многих селах до трети, в нынешнем году есть крестьяне, проевшие лошадей и теперь неизбежно долженствующие впасть в полную нищету или кабалу, если они не приобретут лошади. Таким крестьянам мы покупаем лошадей. С весны купили таких 16, и необходимо еще купить около 100 лошадей в занятых нашими столовыми местах. Покупаем мы этих лошадей в пену около 25 руб. за лошадь на таком условии: получающий лошадь обязуется за это обработать два душевых надела беднейшим безлошадным крестьянам, вдовам и сиротам.
   Восьмое дело наше было продажа ржи, муки и печеного хлеба по дешевым ценам. Дело это -- продажа печеного хлеба -- продолжавшееся в малых размерах зимой, теперь, с наступлением весны, увеличивается. Мы устроили и устраиваем пекарни для продажи дешевого, по 60 к. за пуд, хлеба.
   Кроме этих определенных отделов, на которые употреблялись и употребляются пожертвованные деньги, небольшие суммы употреблены нами прямою выдачей нуждающимся на исключительные нужды: похороны, уплату долгов, на поддержание маленьких школ, покупку книг, постройки и т. п.; таких расходов было очень мало, как это можно видеть из денежного отчета.
   Таковы в общих чертах были наши дела за прошедшие 6 месяцев. Главным делом нашим за это время было кормление нуждающихся посредством столовых. В продолжение зимних месяцев эта форма помощи, несмотря на злоупотребления, встречающиеся при этом, в самом главном, в том, что она обеспечивала всё беднейшее и слабейшее население - детей, стариков, больных, выздоравливающих -- от голодания и дурной пищи, вполне достигала своей цели. Но с наступлением весны представляются некоторые соображения, требующие изменения существующего порядка устройства и ведения столовых.
   С наступлением весны представляется, во-1-х, то новое условие, что многие, ходящие в столовые, будут на работах или за лошадьми, и им нельзя будет посещать столовые во время обедов и ужинов; во-2-х, то, что летом, при усиленной топке в столовых, легко могут быть пожары. Как вследствие этого видоизменится наша деятельность, мы в свое время сообщим, если будет к этому возможность.
   При этом прилагаем краткий общий отчет о полученных нами пожертвованиях и об употреблении их. Подробный отчет, если будет время, мы составим и напечатаем после.
   Пожертвований всех получено нами с 3-го ноября по 12-е апреля деньгами:
   В Москве на имя С. А. Толстой 72 805 р. 38 к.
   В Москве и в Рязанской губернии на имя
   Л. Н., Т. Л. и М. Л. Толстых от русских
   жертвователей 23 755 р.
   Из-за границы на имя Л. Н. и Т. Л. Толстых,
   кроме полученных С. А. Толстой:
   Из Америки 28 120 р. 19 к.
   Англии 15 758 р. 35 к.
   Франции 1 400 р.
   Германии 759 р.
   Итого, кроме пожертвований, посланных
   прямо в Самарскую губ. и в Чернский
   уезд Л. Л., С. Л. и И. Л. Толстым,
   нами получено всего 142597 р. 92 к.
  
   Из этих денег израсходовано по 12-е
   апреля 110 414 р. 33 к.
   Израсходованы эти деньги на следующие
   предметы:
   1) Послано Л. Л. Толстому для продовольствия
   населения в Бузулукском уезде
   Самарской губ.
   деньгами 18 700 р.
   послано капусты на 297 р. 50 к.
   " луку " 45 р.
   " лекарства, чаю, сахару на 98 р. 89 к.
   На Самарскую губ. итого 19 141 р. 39 к.
   2) Послано и передано разным лицам для продовольствия
   населению в разных местностях:
   Г-же Головацкой 200 р.
   Сергею Львовичу Толстому в Чернении
   уезд 1 000 р.
   Илье Львовичу Толстому туда же 800 р.
   г-же Вердеровской в Ряжский уезд 200 р.
   г. Лыжину в Цивильский уезд Казанской
   губ. 200 р.
  
   г-же Бибиковой в Богородицкий уезд
   Тульской губ. 300 р.
   г-же Беклемишевой в Ряжский уезд Рязанской
   губ. 500 р.
   доктору Рахманову в Лукояновский
   уезд Нижегородской губ. 100 р.
   кн. Г. Е. Львову в Алексинский уезд
   Тульской г. 500 р.
   г-же Серовой в Симбирскую губ. 400 р.
   Итого разным лицам для помощи населению
   в разных местностях 4 200 р.
   3) На покупку хлеба: куплено через посредство Рафаила
   Алексеевича Писарева для столовых Рязанской и Тульской губ.:
   19 вагонов ржи и 2 вагона пшеницы 15 968 р. 65 к.
   8 вагонов ржи для Самарской губ. 7 182 р. 50 н.
   Куплено через посредство Н. Н. Ге (сына)
   в Черниговской губ.
   Для столовых Рязанской и Тульской
   губ.
   34 вагона ржи 25 101 р. 36 к.
   6 вагонов ржи для Самарской губ. 4 264 р. 12 к.
   для Тульской и Рязанской губ. 6 вагонов
   гороху 3 505 р. 25 к.
   2 вагона гороху для Самарской губ. 1 148 р. 35 к.
   Куплено еще для столовых Рязанской
   и Тульской губерний:
   ячменя на 1 480 р. 92 к.
   ржи по экономиям 1 183 пуда на 1 605 р. 20 к.
   кукурузы 10 вагонов 4 100 р.
   проса 1 000 пудов на 1 000 р.
   гороху по экономиям на 1034 р. 43 к.
   пшена по экономиям 1 450 пуд. на 2 029 р. 59 к.
   отрубей ржаных 1 430 п. на 1 004 р. 68 к.
   овсяной муки 1 290 п. на 1 000 р. 75 к.
  
   Итого хлеба куплено для Самарской губ. 12604 р. 97 к.
   и для столовых Рязанской и Тульской
   губ. на 57 830 р. 73 к.
  
   Всего на сумму 70 435р. 80 к.
  
   4) Для столовых Рязанск. и Тульск. губ. куплено овощей:
   картофеля 15 519 п. на 3 103 р. 93 к.
   свеклы 4 112 п. на 617 р. 84 к.
   капусты 2060 п. на 721 р. 17 к.
   луку 260 п. на 153 р. 20 к.
   соли, масла, керосину на 820 р. 32 к.
   Итого на сумму 5 416 р. 46 к.
  
   5) Куплено дров по разным ценам: в рощах по 17 и 19 р. за
   сажень и в Смоленске при бесплатном провозе по 6 р. за сажень, всего более 323 кубич. сажени.
   Всего на покупку дров для столовых и для раздачи издержано 3415 р. 21 к.
  
   6) Куплено для корма лошадей около 10 000 п. соломы от 10
   до 20 коп. за пуд на 1 300 р. 39 к.
   куплено 2 вагона жмыха 610 р.
   за устройство помещения 45 р. 20 к.
  
   овсяной муки для посыпки 35 р.
   заплачено за отправку лошадей в Калугу
   и обратно 434 р.
   Всего на корм лошадей 2 424 р. 59 к.
  
   7) На покупку льна 680 р. 78 к.
   на покупку лык 214 р. 26 к.
   на покупку пеньки 18 р.
   Итого на покупку материалов для работы
   913 р. 4 к.
  
   Отдано за переделку проса и помол
   ржи и пшеницы 417 р. 48 к.
   уплачено за подводы 1 943 р. 73 к.
   за выгрузку, нагрузку, комиссию, переписку
   и телеграммы 913 р. 62 к.
   Итого на расходы по доставке, хранению
   помол хлеба 3 274 р. 83 к.
  
   9) На разнообразную помощь наиболее нуждающимся:
   правку крыш и построек 99 р. 18 к.
   дано прямо деньгами 512 р. 37 к.
   куплено 18 лошадей на 428 р. 30 к.
   на лекарство 36 р.
   на молоко детям 82 р. 70 к.
   печеный хлеб для раздачи 34 р. 46 н.
   Итого на разную помощь нуждающимся
   израсходовано 1 193 р. 1 к.,
  
   Итого всего расхода с 3-го ноября по
   12-е апреля 110 414 р. 33 к.
   В остатке к 12-му апреля 1892 г.
   состояло 32 183 р. 59 к.
  
  
   Сверх 32 183 р. 59 к. получено еще 1 247 р. 46 к. от продажи пшеницы, ржи, лык, льна, дров, печеного хлеба и жмыха. Из этого остатка -- 19 300 р. необходимы по смете, сделанной нами, для продовольствия существующих 187 столовых и около 100 детских приютов на три месяца с половиною, до нового урожая, так как запасено нами до нового урожая только необходимое количество ржи, другие же предметы -- пшено, овес, горох и пр. -- частью еще должны быть куплены. Остальные деньги будут употреблены нами на оказание помощи населению в виде выдачи семян овса, проса, картофеля, отчасти лошадей и в устройстве новых столовых как в Рязанской и Тульской, так и в Самарской губ., где открыто теперь около 150 столовых и где необходима помощь для посева.
   Пожертвования хлебом и вещами были следующие:
   ржаной муки 730 пуд.
   пшеничной 150 пуд.
   ячменя 100 пуд.
   свеклы 100 пуд.
   проса 150 пуд.
   картофеля 10 четв.
   галет 70 пуд.
   вермишели 20 пуд.
   манных круп 10 ф.
   дров 11 вагонов, 57 саженей.
  
   Все эти пожертвования употреблены на столовые. Сверх этого в продолжение зимы получены нами для Рязанской губ. сухари, чай, сахар, 9 тюков с платьем, сукном, теплыми сапогами, рубашками, одеялами и всякого рода одеждами, которые все розданы нуждающимся. Многое из пожертвованного послано в Самарскую губ. и частью в Чернский уезд.
   Более подробный отчет о полученных вещах напечатаем после, если будем иметь время.

Лев Толстой.

   21-го апреля 1892 г.
  
  

ОТЧЕТ ОБ УПОТРЕБЛЕНИИ ПОЖЕРТВОВАННЫХ ДЕНЕГ С 12 АПРЕЛЯ ПО 20 ИЮЛЯ 1892 г.

  
   К 12-му апрелю оставалось из пожертвованных нам для помощи голодающим денег 32 183 р. 59 коп. И из вырученных с продажи ржи, пшеницы, лык, льна, дров, печеного хлеба и жмыха -- 1 247 р. 46 к. Итого -- 33 431 р. 5 к.
   После 12-го апреля в разное время получено из-за границы на имя Л. Н. и Т. Л. Толстых 13 373 р. 83 коп. от следующих лиц:
  
   1. Miss Hapgood ............... 407 p. 35 koп.
   2. 2 of Tolstoy's Аmerican readers ..... 24 p.
   3.Courier newspaper of Charleston through
   George W. Wurts ............. 504 p. 30 k.
   4. Ralph Stone (America) .......... 28 p. 82 k.
   5. Miss Hapgood ............... 196 p. 65 k.
   6. " " ............... 652 p. 57 k.
   7. Jas W. Smith and other citizens of Arington
   (Amer.) ................ 211 p.
   8. C. Z. Hamilton (U. S. A.) ........ 15 p.
   9. New York Chamber of Common...... 1 683 p. 25 k.
   10. Mayor of City of Norfolk ......... 65 p.
   11. Baltimore Russian Famine Relief Commitee
   .................... 499 p. 55 k.
   12. Garrison .................. 89 p. 47 k.
   13. Belle Wheeler (Amer.) .......... 20 p.
   14. S. B. Hupbell ............... 200 p.
   15. Through miss Charlotte Adams ...... 133 p. 51 k.
   16. Miss Hapgood ............... 299 p. 5 k.
   17. Antoinette H. Horneman (Голландия). 250 p.
   18. Howard Hadyrins (Aнглия) ....... 25 p. 36 k.
   19. Mr. E. Bevan Esy ............. 30 p.
   20. Miss Hapgood ............... 219 p. 30 k.
   21. " " ............... 111 p. 86 k.
   22. Wurts ................... 2804 p.
   23. " ................. 238 p.22 k.
   24. Garrison .................. 109 p. 52 k
   25. Hapgood .................. 321 p. 95 k.
   26. " ................... 133 p. 51 k.
   27. Habitants de la portee Danoise de Sles-
   vig . . . . ................ . . . 17 p. 20 k.
   28. Habitants de la portee Danoise de Sles-
   vig. ..................... 1032 p. 15 k.
   29. William Rosenheim and C.... .... 335 p.
   30. Miss Hapgood ...............699 p. 36. k.
   31. Russian Famine Fund... ......... 1 920 p.
   32. Francis J. Garrison . . . . . . . . . 96 p. 88: к.
   Итого. . 13 373 p. 83 k.
  
   И из России 3 259 р. 5 к. от следующих лиц:
  
   1. К. Гринштейн ................ 3 р.
   2. В. Н. Тушина ................ 27 р.
   3. П. И. Егорова ................ 42 р.
   4. Н. Данилова ................. 50 р.
   5. Е. Жилина .................. 13 р.
   6. 39-го летучего артиллерийского парка ... 4 р. 40 к.
   7. Гайдебурова .................. 280 р.
   8. Е. Фракиной ................. 25 р.
   9. А. Чарторижского .............. 34 р.
   10. Через газету Новости ............ 5р.
   11. Профессора Янжула ............ 500 р.
   12. Учеников, учениц и преподавателей харьк.
   школы рисования ............... 266 р.
   13. Неизвестной .................. 13 р.
   14. С концерта в Бийске ............. 199 р.
   15. Собрано П. И. Егоровым .......... 92 р.
   16. От Трескина .................. 30 р.
   17. Неизвестного ................. 5р.
   18. Через Н. Н. Петрова ............. 50 р.
   19. От Н. Л. Бубновой ............. 25 р.
   20. Через А. Каталинскую ............ 55 р.
   21. Ю. Зотовой .................. 5р.
   22. Конторы Русских ведомостей ........ 510 р.
   23. М. Степанова ................. 8р.
   24. Лидочки Малышевой ............. 12 р.
   25. Кожевникова ................. 3 р.
   26. М. Степанова ................. 8р.
   27. Конт. Русск. ведом. ............. Юр., 10
   28. То же .................... 54 р. 20 к.
   29. То же ..................... 12 р.
   30. Служащ. в канцелярии Рязанской губернск.
   земс. управы ................. 27 р.
   31. Служащ. Товарищ. Н. К. Л. О. ....... 39 р.
   32. Астраханок. Управл. рыбн. и тюлен. про-
   мыслами .................... 100 р.
   33. Неизвестного ................. 25 р.
   34. То же ..................... 20 р.
   35. То же ..................... 25 р.
   36. Н. А. Дукельского .............. 10 р.
   37. Конт. Русск. вед. ............... 3 р.
   38. М. Головой .................. 20 р.
   39. Рязанск. земск. управы ........... 6р.
   40. Фабрики Кашина в Костроме ........ 34 р.
   41. Ред. Русск. ведом. ............. . 9р. 45 к.
   42. То же ..................... 6р.
   43. Е. В. Б. .................. 2 р.
   44. П. Н. ..................... 20 р.
   45. Шляхтиной .................. 5р. зв
   46. Г. А. Малеевой ................ 9р.
   47. Конт. Русск. вед. ............... 4р.
   48. А. Н. Войцева ................ 5р.
   49. Н. А. Дукельского .............. 10 р.
   50. Д. Траскиной ................ 50 р.
   51. Волкенштейна из Полтавы .......... 407 р.
   52. Померанцевой ................. 59 р.
   53. Ширяева из Харькова ............ 23 р.
  
   Итого. . . . 3 259 р. 5 к.
  
   На имя С. А. Толстой получено из-за границы и из Рос-
   сии ........................ 10 185 р. 63 к.
   Итого ... 60249 р. 56 к.
  
   Получено еще за проданные 1 188 пуд. печеного
   хлеба ........................ 791 р. 81 к.
   Всего ... 61 041 р. 37 к;
  
   Кроме того, получено натурой, пожертвованных американцами:
   1) Из Риги 27-го мая пшеничной муки 1 503 пуда.
   2) Еще 27-го мая кукурузы 1 203 п.
   3) В июле пшеничн. муки 600 п.
   4) Из Нового порта: муки, фасоли, домашних вещей, бисквитов
   и консервов 116 пуд.
  
   Денег израсходовано с 12-го апреля по
   20 июля 47 990 р. 83 к.
   1. На покупку ржи для столовых и для хлебо-
   печения 10 068 р. 92 к.
   2. На покупку проса, пшена, гороха, ячменя,
   кукурузы, гречи и гречневой крупы 16 886 р. 85 к.
   3. На покупку картофеля, свеклы, масла,
   керосину 1 455 р. 29 к.
   4. На покупку дров для столовых и для
   раздачи нуждающимся 859 р. 67 к.
   5. На покупку картофеля, овса, конопли
   для обсеменения яровых полей 2 952 р. 31 к.
   6. На покупку лошадей 1 063 р. 23 к.
   7. На покупку коров 248 р.
   30 8. На покупку молока для детей 1 064 р. 52 к.
   9. На корм лошадям 617 р. 7 к. г
   10. На исправление жилищ 108 р. 8 к.
   11. На лекарства, употребленные в Самар-
   ской, Тульской и Рязанской губ. 170 р.
   12. Роздано деньгами 335 р. 54 к.
   13. За провоз грузов со станций железных
   дорог, за выгрузку, нагрузку, хранение
   и др. расходы по доставке 4 703 р. 80 к.
  
   14. Размол ржи и переделка проса и гречи 735 р. 86 к.
   15. На устройство пекарен, наем помещений
   и за полежалое на станциях жел. дор. 1 233 р. 19 к.
   16. На покупку для столовых печеного хлеба
   из пекарен Красного Креста 450 р.
   17. Послано в Самарскую губ. Льву Льво-
   вичу Толстому 4 483 р.
   18. В Нижегородскую губ. врачу Рахманову 350 р.
   19. Послано капусты для цынготных в Во-
   ронежской губ. на 205 р. 50 к.
   Итого 47 990 р. 83 к.
  
   В приходе было 61 041 р. 37 к.
   Итого в остатке денег к 20-му июля было 13 050 р. 37 к.
  
   Кроме того, к 20-му июля в остатке было около 8 тыс. пудов разного хлеба: гороха, кукурузы, ржи, бобов.
   Дело наше в продолжение лета состояло в следующем: 1) в поддержании прежде бывших и устройстве новых столовых; 2) в устройстве приютов для грудных и двухлетних детей, 3) в выдаче семян для ярового посева, 4) в покупке лошадей и 5) в устройстве пекарен и продаже печеного хлеба.
   Первое дело наше -- столовые продолжались с 12 апреля по 20-е июля почти в том же виде, как и в предшествующие месяцы с тою только разницею, что, опасаясь пожаров от жаркой топки, мы прекратили печенье хлеба в столовых. Там, где мы могли это сделать, мы выдавали печеный хлеб, а где нельзя было приготовить достаточное количество хлеба, выдавали муку на руки.
   Во многих деревнях некоторые из наших сотрудников предложили и приварок выдавать на руки. Перемена эта в первое время принята была с радостью, но очень скоро в большей части деревень сами крестьяне пожелали вернуться к старому порядку.
   Нужда в столовых чувствовалась летом при длинном дне и напряженной работе больше, чем зимою. Очень часто во многих деревнях женщины просили, чтобы вместо того обеда, на который они имели право, вечером принимали бы на ужин их мужей или отцов, приходивших поздно с работы.
   Число столовых за это время значительно увеличилось.
   В Данковском уезде были следующие: в Бегичевке -- 3, в Гаях -- 2, в Татищеве первом -- 5, в Софьинке -- 2, в Екатериновке -- 2, в Бароновке -- 2, в Марьинке -- 2, в Прудках -- 2, в Пеньках -- 2, в Осиновой Горе -- 2, в Александровке -- 1, в Осиновых Выселках -- 2, в Рожне -- 3, в Круглом -- 2, в Воейкове -- 3, в Долгом -- 6, в Татищеве (другое)-- 1, в Мышенке -- 1, в Колодезях -- 4, в Толстых -- 1, в Потапове -- 2, в Горохове -- 3, в Змеивке -- 6, в Букове -- 1, в Миловке -- 1, в Колодезях (других) -- 4, в Ивановке -- 2, в Крюковке -- 2, в Спешневе -- 1, в Семичастном -- 1, в Огареве -- 1. Итого 72 ст.
   В Епифанском: в Екатериненском -- 3, в Горках -- 2, в Никитском -- 2, в Ивановке -- 2, в Мясновке -- 1, в Пашкове -- 1, в Донских Озерках -- 2, в Полевых Озерках -- 2, в Моховой -- 2, в Хуторах -- 2, в Куликовке -- 1, в Телятенке--1, в Мещерках -- 1, в Курпах -- 2, в Кузминках -- 1, в Грязновке -- 1, в Жохове -- 1, в Заборовке -- 1, в Плоховке -- 1, в Хованщине -- 6, в Хованских Хуторах -- 3, в Себине --3, в Журичках -- 2, в Устье -- 2, в Крюкове -- 1, в Прилипках -- 2, в Колесовке--2, в Щепине--1, в Барятине--2, в Зубовке -- 2, в Колотыровке -- 1. Итого 56 ст
   В Ефремовском: в Андреевке -- 2, в Козловке -- 1, в Глебовке--2, в Куркине--3, в Мариинских Выселках--1, в Клешне -- 2, в Павловке -- 1, в Рязанове -- 2, в Починках--1, в Мешковке -- 1, в Сумбулове -- 1, в Телешовке -- 1, в Татьяновке -- 1, в Рахмановских Хуторах -- 1, в Безобразовских Хуторах -- 1, в Тишинских Хуторах -- 1, в Страховских Хуторах -- 1, в Травине -- 1, в Тимирязеве -- 1, в Щепотьеве --1, в Хохловке -- 3, в Никольском -- 5, в Алексеевке-- 1, в Озерках -- 1, в Кукуевке -- 1, в Ивановке -- 1, в Каменке--1, в Жемаиловке -- 1, в Моховских Хуторах -- 2, в Моховой -- 1 Итого 43 ст.
   В Скопинском: в Горлове -- 7, в Руденке -- 6, в Муравлянке -- 8, в Потеревке -- 3, в Хорошевке -- 4, в Затворной -- 7, в Борщовом -- 8, в Ново-Александровке -- 5, в Михайловке -- 2, в Кикине -- 3, в Дмитровке -- 4, в Богородицком -- 4, в Карасевке -- 1, в Бугровке -- 3, в Бугровских Хуторах -- 1, в Колтовой -- 1, в Озерках -- 2. в Ухтомке--6. Итого 75.
   Всех столовых было 246 и кормилось в них разновременно, то больше, то меньше, между 10-ю и 13-ю тысячами человек.
   Второе дело, устройства приютов (так неправильно назывались у нас кухни для варенья кашки молочной детям), продолжалось на прежних основаниях и очень распространилось. Для некоторых приютов в деревнях, где было мало коров (а в нашем округе были деревни, в которых 60% дворов было бескоровных), мы покупали коров с уговором, чтобы те, которые получали коров, за это давали молоко на приписанных к ним детей. Для некоторых же, где это было можно, покупали молоко.
   Приютов было:
   В Епифанском уезде: в Моховой -- 1, в, Никитском -- 2, в Заборовке -- 1, в Грязновке -- 1, в Пашкове -- 1, в Екатериненском -- 1, в Курцах -- 1, в Хуторах -- 2, в Кузминке -- 1, в Донских Озерках -- 1, в Мясновке -- 1, в Горках -- 1, в Хованщине -- 2. Итого 16 приютов.
   В Ефремовском: в Андреевке -- 1, в Козловке -- 1, в Глебовке -- 1, в Куркине -- 1, в Мариинских Выселках -- 1, в Клешне -- 1, в Павловке -- 1, в Рязанове -- 1, в Починках -- 1, в Мешковке -- 1, в Сумбулове -- 1, в Телешовке -- 1, в Татьяновке -- 1, в Рахмановских Хуторах -- 1, в Безобразовск. Хут. --1, в Тишинск. Хут. --1, в Страховок. Хут.--1, в Алексеевке -- 1, в Кротком -- 1, в Кукуеве -- 1, в Никольском -- 3, в Ивановке -- 1, Моховских Выселках -- 1, в Травине -- 2, в Тимирязеве -- 1, Щепотьеве -- 1, в Хохловке -- 1. Итого 30 пр.
   В Скопинском: в Колтовой -- 1, в Бугровке -- 2, в Карасевке -- 1, в Бугровск. Хут. -- 1, в Горлове -- 7, в Дмитровке -- 4, в Потеревке -- 1, в Руденке -- 6, в Муравлянке -- 7, в Затворном (выдавалось на 140 детей), в Хорошевке -- 4, в Борщевом -- 8, в Александровке -- 6, в Кикином -- 1, в Богородицком (выд. на 80 детей). Итого 51 пр.
   В Данковском: в Бегичевке -- 1, в Ивановке -- 1, в Огареве -- 1, в Пеньках -- 1, в Екатериновке -- 1, в Софьинке -- 1, в Осиновой Горе -- 1, в Осин. Прудках-- 1, в Гаях -- 1, в Марьинке--I, в Бароновке--1, в Александровке--1, в Татищеве -- 2, в Козловке -- 1, в Колодезях -- 2, в Крюкове -- 1, в Спешневе -- 1, в Колодезных Выселках -- 1, в Ивановских Колках--1, в Рожне--1, в Круглом--1, в Мышинке--1, в Горохове--1, в Даниловке--2. Итого 27 пр.
   Кормилось всех детей в 124-х приютах от 2-х до 3-х тысяч.
   Третье дело, состоящее в раздаче яровых семян -- овса, картофеля, проса, конопли, мы делали так. Приехав в ту деревню, из которой были просители, мы приглашали 3-х--4-х зажиточных и ненуждающихся в помощи домохозяев и прочитывали им по списку имена лиц, нуждающихся в семенах, и по указаниям этих добросовестных назначали количество, нужное каждому просителю: иногда уменьшали, иногда увеличивали его, иногда совсем вычеркивали некоторых и на место их вписывали других, не обозначенных в списке.
   Четвертое дело, -- раздача лошадей тем, у которых было заведенное хозяйство, но или была проедена лошадь, ила истратилась каким-либо несчастным случаем, -- было особенно затруднительно тем, что помощь на одно лицо была слишком большая и потому вызывала зависть, пререкания и неудовольствия тех, которым мы должны были отказывать. Назначали мы эту помощь, так же как и помощь семенами, по указанию добросовестных той деревни, из которой были просители.
   На этих двух делах мы с особенной ясностью увидали резкое различие между деятельностью, имеющей целью накормить |голодного, достигавшеюся столовыми, и деятельностью, имеющей целью помощь крестьянскому хозяйству, в которую мы были вовлечены раздачею овса, проса, конопли, картофеля и лошадей.
   Задавшись целью избавить в известной местности людей от опасности зачахнуть, заболеть и погибнуть от недостатка пищи, мы, устроив в этой местности столовые, вполне достигали этой цели. Если и могли при этом быть злоупотребления, т. е. что были люди, могущие прокормиться дома, которые питались в столовых, то злоупотребления эти ограничивались съеденною пищей ценностью от 2-х до 5-ти копеек в день. Но, задавшись целью помочь крестьянскому хозяйству, мы сразу встречались, во-1-х, с непреодолимою трудностью определения, кому и сколько и чем помочь; во-2-х, с громадностью нужды, на покрытие которой не хватило бы в сто раз больших средств, чем те, которыми мы располагали, и, в-3-х, с возможностью самых больших злоупотреблений, сопутствующих всегда даровой или даже заимообразной раздаче.
   Оба эти дела, несмотря на большие усилия, положенные нами на исполнение их, не оставили в нас сознания того, что мы принесли этим настоящую пользу крестьянам нашей местности.
   Пятое дело было хлебопечение и продажа хлеба по дешевой цене. Сначала мы продавали хлеб по 80 коп., потом по 60 коп. за пуд и так продолжаем до сих пор.
   Дело это шло и идет очень хорошо. Народ очень дорожит возможностью иметь всегда под рукой дешевый хлеб. Часто, и в особенности летом, приходили люди за 10 и более верст и, не поспевая к первому выходу из печки, который уже весь был разобран, записывались, как в городах на ложи театра, на 10 фунтов из следующей печки и по полдня дожидались своей порции.
   В конце июля мы намеревались сделать перерыв столовых, продолжая только хлебопечение и детские приюты, нужные всегда и на которые мы положили истратить оставшиеся в нашем распоряжении деньги. Но перерыва этого нам не удалось сделать, потому что, вследствие прекращения деятельности Красного Креста, необходимо было устроить тотчас же столовые для всех тех лиц, которые были на попечении Красного Креста и с 20-го июля остались без призрения. С 1-го августа нами устроены 70 столовых для самых нуждающихся краснокрестников, к которым очень скоро присоединились и самые бедные из земельных крестьян. Число их постоянно прибавляется.
   Урожай в нынешнем году в местности нашей деятельности такой: в круге с диаметром около 50 верст, в центре которого мы находимся, урожай ржи хуже прошлогоднего. Во многих деревнях по Дону: Никитское, Мясновка, Пашкове, в которых я был в первых числах сентября, ржи уже не было ничего. Что было, то посеяно и съедено. Овса не родилось совсем, редко у кого достанет на семена. Есть овсяные поля, которые вовсе не косили. Картофель и просо хороши, и то не у всех. Кроме того, просо сеют не все.
   На вопрос об экономическом положении народа в нынешнем году я не мог бы с точностью ответить. Не мог бы ответить потому, во-первых, что мы все, занимавшиеся в прошлом году кормлением народа, находимся в положении доктора, который бы, быв призван к человеку, вывихнувшему ногу, увидал бы, что этот человек весь больной. Что ответит доктор, когда у него спросят о состоянии больного? "О чем хотите вы узнать?-- переспросит доктор. -- Спрашиваете вы про ногу или про всё состояние больного? Нога ничего, нога простой вывих -- случайность, но общее состояние нехорошо".
   Но и кроме того, я не мог бы ответить на вопрос о том, каково положение народа: тяжело, очень тяжело или ничего? потому что мы все, близко жившие с народом, слишком пригляделись к его понемножку всё ухудшавшемуся и ухудшавшемуся состоянию.
   Если бы кто-нибудь из городских жителей пришел в сильные морозы зимой в избу, топленную слегка только накануне, и увидал бы обитателей избы, вылезающих не с печки, а из печки, в которой они, чередуясь, проводят дни, так как это единственное средство согреться, или то, что люди сжигают крыши дворов и сени на топливо, питаются одним хлебом, испеченным из равных частей муки и последнего сорта отрубей, и что взрослые люди спорят и ссорятся о том, что отрезанный кусок хлеба не доходит до определенного веса на осьмушку фунта, или то, что люди не выходят из избы, потому что им не во что одеться и обуться, то они были бы поражены виденным. Мы же смотрим на такие явления как на самые обыкновенные. И потому на вопрос о том, в каком положении народ нашей местности, ответит скорее тот, кто приедет в наши места в первый раз, а не мы. Мы притерпелись и уже ничего не видим.
   Некое понятие о состоянии народа в нашей местности можно составить себе по следующим статистическим данным, извлеченным из Тульских губернских ведомостей. В урожайные годы в 4-х уездах: Богородицком, Епифанском, Ефремовском, Новосильском, в среднем, с 1886 по 1890 г. умерло в 5 месяцев от февраля до июня включительно 9 761 человек и рождалось 12 069 челов. В неурожайном же 1892 г. в тех же уездах в те же 5 месяцев умерло 14 309 человек, а родилось 11 383 челов. В обыкновенные годы рождаемость превышала смертность в среднем на 2308 челов., в нынешнем же неурожайном году смертность превысила рождаемость на 2926. Так что последствием неурожая в этих 4-х уездах было уменьшение населения против обыкновенных годов на 5234 челов. По сравнению же с другими урожайными уездами выходит следующее. В четырех урожайных уездах: Тульском, Каширском, Одоевском, Белевском в 1892 г. в продолжение тех же 5 месяцев родилось 8 268 человек, умерло же 6 468. В неурожайных же уездах родилось 11 383 чел. и умерло 14 309, так что тогда как в урожайных уездах рождаемость относятся к смертности приблизительно как 4 к 3, в неурожайных уездах смертность относится к рождаемости приблизительно как 7 к 5, т. е. что тогда как в урожайных уездах на каждые 4 рождения было 3 смерти, в неурожайных уездах было на 7 смертей только 5 рождений.
   В процентном же отношении положение неурожайных местностей особенно ярко выражается смертностью в июне месяце. В Епифанском уезде умерло в 1892 г. на 60%, в Богородицком на 112% и в Ефремовском на 116% более, чем в обыкновенные годы. ....
   Таковы были последствия неурожая прошлого года, несмотря на усиленную помощь от Красного Креста и частной благотворительности. Что же будет в нынешнем году в нашей местности, где рожь родилась хуже прошлого года, овса совсем не родилось, топлива совсем нет и последние запасы сил населения вытянуты, прошлым годом?
   Так что же? Неужели опять голодающие? Голодающие! Столовые! Столовые. Голодающие. Ведь это уж старо и так страшно надоело.
   Надоело вам, в Москве, в Петербурге, а здесь, когда они с утра до вечера стоят под окнами или в дверях, и нельзя по улице пройти, чтобы не слышать все одних и тех же фраз: "Два дня не ели, последнюю овну проели. Что делать будем? Последний конец пришел. Помирать, значит?" и т. д., -- здесь, как ни стыдно в этом признаться, это уже так наскучило, что как на врагов своих смотришь на них..
   Встаю очень рано; ясное морозное утро с красным восходом; снег скрипит на ступенях, выхожу на двор, надеясь, что никого еще нет, что я успею пройтись. Но нет; только отворил дверь, уже двое стоят: один высокий широкий мужик в коротком, оборванном полушубке, в разбитых лаптях, с истощенным лицом, с сумкой через плечо (все они с истощенными лицами, так что эти лица стали специально мужицкие лица). С ним мальчик лет 14-ти, без шубы, в оборванном зипунишке, тоже в лаптях и тоже с сумой и палкой. Хочу пройти мимо, начинаются поклоны и обычные речи. Нечего делать, возвращаюсь в сени. Они всходят за мной. -- Что ты? -- К вашей милости. -- Что?-- К вашей милости. -- Что нужно? -- Насчет пособия. -- Какого пособия? -- Да насчет своей жизни! -- Да что нужно? -- С глоду помираем. Помогите сколько-нибудь. -- Откуда? -- из Затворного. Знаю, это скопинская нищенская деревня, в которой еще мы не успели открыть столовой. Оттуда десятками ходят нищие, и я тотчас же в своем представлении причисляю этого человека к нищим профессиональным, и мне только досадно на него и досадно, что и детей они водят с собой и развращают.
   "Чего же ты просишь? -- Да как-нибудь обдумай нас. -- Да как же я обдумаю? Мы здесь не можем ничего сделать. Вот мы приедем". Но он не слушает меня. И начинаются опять сотни раз слышанные одни и те же кажущиеся мне притворными речи: "Ничего не родилось, семья 8 душ, работник я один, старуха померла, летось корову проели, на Рожество последняя лошадь околела, уж я, куда ни шло, ребята есть просят, отойти некуда, три дня не ели!" Всё это обычное одно и то же. Жду, скоро ли кончит. Но он всё говорит: "Думал, как-нибудь пробьюсь. Да выбился из сил. Век не побирался, да вот... бог привел! -- Ну, хорошо, хорошо, мы приедем, тогда увидим", -- говорю я и хочу пройти и взглядываю нечаянно на мальчика. Мальчик смотрит на меня жалостными, полными слез и надежды прелестными карими глазами, и одна светлая капля слезы уже висит на носу и в это самое мгновение отрывается и падает на натоптанный снегом дощатый пол. И милое, измученное лицо мальчика с его вьющимися венчиком кругом головы русыми волосами дергается всё от сдерживаемых рыданий. Для меня слова отца -- старая, избитая канитель. А ему -- это повторение той ужасной годины, которую он переживал вместе с отцом, и повторение всего этого в торжественную минуту, когда они, наконец, добрались до меня, до помощи, умиляют его, потрясают его расслабленные от голода нервы. А мне всё это надоело, надоело; я думаю только, как бы поскорее пройти погулять.
   Мне старо, а ему это ужасно ново.
   Да, нам надоело. А им всё так же хочется есть, так же хочется жить, так же хочется счастья, хочется любви, как я видел по его прелестным, устремленным на меня, полным слез глазам, хочется этому измученному нуждой и полному наивной жалости к себе доброму жалкому мальчику.
  

Лев Толстой.

  
   11-го сентября 1892 года. Бегичевка.
  
  
  

ОТЧЕТ ОБ УПОТРЕБЛЕНИИ ПОЖЕРТВОВАННЫХ ДЕНЕГ С 20-го ИЮЛЯ 1892 г. ПО 1-е ЯНВАРЯ 1893 г.

  
   К 20-му июля оставалось из пожертвованных нам для помощи голодающим денег 13 050 р. 37 коп.
   Кроме того, выручено от продажи печеного хлеба 1523 р. 34 к., от продажи разных других продуктов в незначительном количестве -- 223 р. 53 к.
   После 20-го июля в разное время получено на имя Л. Н. И Т. Л. Толстых 5356 р. 79 к. от следующих лиц: от неизвестного 2 р., Заблудовской 5р., неизвестного через Бахрушина 100 р., А. Иванова 10 р., Титова 5 р., неизвестного 25 р., Бобровниковой 100 р., А. Шапова 10 р., Е. Ситковой 60 р., А. А. Зиновьева 100 р., Малеевой 4 р., М. Степановой 10 р., Н. Дукельского 10 р., М. Степановой 5 р., служащих на фабрике Кашина и К® 72 р., неизвестной 200 р., неизвестного 300 р., неизвестного 2 500 р., Е. Ф. Гарднер 100 р., А. М. Сибиряковой 500 р., А. А. Антиповой 106 р., Е. И. Епифановой 40 р., выручено от продажи брошюры Л. Н. Т. 187 р. 20 к., через ред. Русск. Вед. в разное время 705 р. 20 к., излишек от номин. цены двух бумаг золотой ренты 181 р. 7 к., проценты из банка 19 р. 32 к. 20 Итого 5350 р. 79 к.
   На имя С. А. Толстой получено за то же время всего 2 330 р. 57 к. от следующих лиц: от врача Диевской 10 р., Jonen Clarke 10 р. 17 к., пастора Domachke Neusalz 37 р. 20 к., Гробитского 100 р., студента N 152 2 р., служащего при алтайском контроле 6 р., Найденовой 25 р., Е. Панютнна 8 р., служащ. Макеевского стр. завода 230 руб., неизвестного 42 рубл., от Quiby (Америка) 4 р., от Е. Pugh (Чикаго) 171 р., от студ. Военно-Мед. Акад. 4-го курса 87 р., от служ. при Алтайском контроле в Барнауле 3 р., от неизвестного 21 р., через газету Aftenbladet (Стокгольм) 53 р., от Никитской 20 р., от М. К. (Цюрих) 500 р., от Корсаковой 100 р., от жены доктора Рицмана 25 р., от кн. Голицыной 25 р., гонорар автору за "Плоды просвещения") 622 р. 20 к., от Дмитриева 200 р., от писцов из Мургабского государева имения 29 р. Итого 2330 р. 57 к. Еще получено от разных лиц 6341 руб. 02 коп. Всего в приходе 28 825 р. 62 к.
   Израсходовано денег с 20-го июля 1892 г. по 1-ое января 1893 г. всего 17 328 руб. 66 к. на следующие предметы:
   1. На закупку провианта: ржи 9715 р. 20 к." гороха 92 р., пшена 983 р. 98 к., картофеля 874 р. 62 к., свеклы 493 р. 50 к., соли 172 р. 36 к., молока 131 р. 46 к., капусты 168 р. 13 к., крупы 138 р. 80 к. Итого 12 770 р. 5 к.
   2. На отопление и освещение: дрова 1698 р. 50 к., керосин 58 р. 34 к. Итого 1756 р. 84 к.
   3. Дополнительные расходы: помол и рушка 257 р. 93 к., извоз 1435 р. 39 к., разъезды и нарочные 134 р. 2 к., наем и ремонт помещений под склады, пекарни и проч. 190 р. 49 к., разгрузка, приемка и жалованье служащим при складах и пекарнях 652 р. 41 к. Итого 2670 р. 24 к,
   4. Почтовые и канцелярские расходы: 58 р. 17 к.
   5. Разные мелкие расходы: 81 руб. 47 коп. Итого в расходе 17 328 р. 66 к.
   В приходе было 28 825 р. 62 к.; итого в остатке денег было к 1-му января 1893 г. 11 496 р. 76 к. Кроме того, к 1-му января в остатке было около 9000 п. разного хлеба и других продуктов и около 1700 п. дров. Всего на сумму приблизительно 5000 р.
   Дело наше в продолжение осени и зимы состояло, как и прежде, главным образом в помощи нуждающимся посредством столовых, детских кормежных, дешевой продажи печеного хлеба и дешевой продажи и даровой раздачи дров.
   В упомянутые в прошлом отчете 70 столовых, устроенных сначала только для безземельных, стали приниматься с начала зимы все нуждающиеся, и число столовых увеличилось до 106, число же едоков до 3000.
   В октябре месяце в Епифанском уезде начала раздаваться крестьянам земская ссуда, вследствие чего наши столовые в этом уезде из хлебных были превращены в приварочные, так что хлеб в Епифанском уезде мы выдавали только тем из нуждающихся, которые не получали ни земской ссуды, ни пособия от Красного Креста, или получали их в недостаточном количестве. В остальных же уездах нашего района, как-то в Данковском и Скопинском Рязанской губ. и Ефремовском Тулькой губ., в которых выдача ссуды началась только в феврале 1893 г. и в незначительном количество, нуждающиеся поучают в наших столовых и хлеб и приварок в таких же размерах, как и в прошлом году. Столовые распределяются в нынешнем году по уездам и селениям следующим образом.
   1) В Данковском уезде: в дер. Бегичевке -- 3 стол., в Гаях -- 2, в Марьянке -- 3, в Софьинке -- 3, в Бароновке -- 3, в Екатериновке -- 1, в Троицких Выселках -- 1, в Александровке-- в Колодезях -- 2, в Осиновых Выселках -- 1, в Крюковке -- в Прудках -- 1, в Татищеве-- 2, в Енгалычеве -- 3, в Спешеве--1, в Осиновой Горе--2, в Пеньках--1, в Измайловке -- 1, в Ивановке -- 1, в Исленеве -- 2.
   2) В Скопинском уезде: в Бугровке -- 1, в Карасевке -- 1.
   3) В Епифанском уезде: в Заборовке -- 1, в Полевых Озерах -- 1, в Плоховке -- 1, в Грязновке -- 1, в Огареве -- 1, Екатериненском--2, в Никитском--2, в Горках--1, Волхоне--1, в Мясновке--1, в Поповой слободе--1, Колосове -- 1, в Хованщине -- 1, в Зубовке -- 1, в Барятинке -- 1, в Щепине -- 1, в Крюковке -- 1, в Прилипках -- 1, в Пятове -- 1, в Подмоклом -- 1, в Пашкове -- 1, в Донских Озерках -- 1, в Курдах -- 1, в Кузминке -- 1, в Яковлевке -- 1, Хуторах -- 1, в Казинке -- 1, в Телятинке-- 1, в Ивановке -- 1, в Исленеве -- 1.
   4) В Ефремоеском уезде: в Куркине -- 5, в Андреевке -- 3, Козловке -- 1, в Глебове -- 3, в Татьяновке -- 1, в Павловке -- 1, в Тень-Грусти -- 1, в Клешне -- 4, в Рязанове -- 2, в Марьинке -- 1, в Сумбулове -- 2, в Телешевке -- 2, в Мешкове--1, в Починках--1, в Высоцком--1, в Страховских Хуторах -- 1, в Тихвинских Хуторах -- 1, в Рахмановских Хуторах -- 1, в Безобразовских Хуторах -- 1, в Барановских Хуторах -- 1.
   Во всех этих деревнях продолжаются для грудных детей тех семей, у которых нет коров, детские кормежные. Количество детей, получающих в этих кормежных молочную гречневую кашу, около 500.
   Пекарен устроено 4: одна в Данковском уезде, в дер. Бегичевке; две в Епифанском -- в селе Никитском и в дер. Зинкове; одна в Ефремовском уезде, в дер. Козловке. Всего в них выпекается около 40 пуд. хлеба в сутки, который и распродается немедленно по выходе из печки по 60 к. за пуд.
   Помощь в снабжении нуждающихся топливом состоит в том, что часть приобретенных нами дров продается по дешевой цене, часть же раздается даром наиболее нуждающимся.
   Кроме того, дрова раздаются еще за извоз исполу тем, которые привозят их со станции железной дороги на склады.
   Полученных нами пожертвований с теми небольшими обещанными нам взносами достанет только для того, чтобы довести до нового урожая действующие столовые и детские кормежные. В случае же поступления новых пожертвований мы открыли бы новые столовые и кормежные в деревнях, которые в них очень нуждаются и давно о том просят.
  

Лев Толстой.

  
   Бегичевка, 20-го февраля.
  
  

НЕДЕЛАНИЕ

   Редактор парижского журнала "Revue des revues", предполагая, как он пишет в своем письмо, что мнение двух знаменитых писателей о современном положении умов будет мне интересно, прислал мне две вырезки из французских газет. Одна из них содержит речь Золя, другая -- письмо Дюма к редактору "Голуа". Я очень благодарен г-ну Smith за его посылку. Оба документа эти и по знаменитости своих авторов, и по своей современности, и, главное, по своей противоположности представляют глубокий интерес, и мне хочется высказать несколько вызванных ими мыслей.
   Трудно нарочно подыскать в текущей литературе в более сжатой, сильной и яркой форме выражение тех двух самых основных сил, из которых слагается равнодействующая движения человечества: одна -- мертвая сила инерции, стремящаяся удержать человечество на раз избранном им пути, другая -- живая сила разума, влекущая его к свету.
   Вот в полноте речь Золя:
  
   "ЮНОШЕСТВУ
  
   Господа!
   Вы меня глубоко осчастливили и много порадовали, избрав председателем этого годичного собрания. Нет лучшего общества, более милого, и, главное, нет аудитории симпатичнее молодежи, перед которой широко раскрывается сердце, полное желания быть любимым и выслушанным.
   Увы! я уже в тех летах, когда наступает сожаление о минувшей молодости и когда заботятся уже о вновь подрастающем поколении. Они будут нашими и судьями, и продолжателями.
   Я чую в них рождение будущего и часто с тревогой задаю себе вопрос: что из нашего они отбросят к что сберегут, что станет нашим делом в их руках, потому что только в их руках оно станет делом, только тогда оно будет, если они примут его, чтобы расширить и довести до конца. Вот почему я страстно слежу за движением мысли в современной молодежи, читаю передовые газеты и журналы, стараясь узнать новый дух, оживляющий школы, узнать, наконец, куда бы все идете, вы -- разум и воля будущего. Правда, господа, тут есть эгоизм, я этого не скрываю. Я похож на работника, кончающего постройку дома, в котором он надеется провести остаток дней своих и который беспокоится, какая будет погода. Не повредит ли дождь ого стенам? Или вдруг задует северный ветер и сорвет крышу с дома? А главное, прочно ли он построил дом, устоит ли он против бури? Прочен ли материал, предусмотрены ли несчастные случаи? Я говорю это не потому, чтобы предполагал, что какие-нибудь человеческие произведения могли бы быть вечны и окончательны. Величайшие из них должны примириться с том, чтобы быть только моментом и непрерывном в развитии человеческого разума. Достаточно за глаза и того, чтобы сознавать себя хоть на самое короткое время носителем слова одного поколения. И так как нельзя закрепить литературу, а все беспрерывно развивается, всё вновь начинается, нужно быть готовым видеть, как рождаются и растут младшие, которые заместят вас, которые, быть может, сотрут даже воспоминание о нас. Я вовсе не хочу сказать, что старый боец, который сидит по мне, не чувствует временами желания сопротивляться, когда он видит нападение на свое произведение. Но, право, в отношении наступающего будущего столетия у меня больше любопытства, чем возмущения, больше горячего сочувствия, чем личного беспокойства, и да сгину я, и да сгинет со мной всё наше поколение, если мы в самом доле годны только на то, чтобы завалить собой ямы и облегчить этим путь к свету тем, кто следует за нами.
   Господа! Я слышу постоянные толки о том, что позитивизм кончается в предсмертных муках, что натурализм уже умер, что наука обанкротится того и гляди, потому что не дала нравственного мира и счастья людям, которые обещала. Вы понимаете хорошо, что я не берусь здесь решать великие задачи, затрагиваемые этими вопросами. Я невежда. Я не имею права говорить от имени науки и философии. Если хотите знать, я просто романист, писатель, иногда немного угадывавший, и всё мое значение происходит оттого, что я много наблюдал и много работал. И только лишь в качестве свидетеля я позволю себе говорить вам о том, чем было или, по крайней мере, хотели быть мое поколение, люди, которым теперь пятьдесят лет и которых ваше поколение скоро назовет предками.
   Я был очень удивлен на днях, при открытии выставки на Марсовом поле, особенным видом зал. Предполагается, что это всё те же картины. Это заблуждение, -- эволюция медленна, но каково бы было изумление, если бы можно было восстановить прежние выставки! Что касается до меня, то я хорошо помню последние выставки академические и романтические в 1863 году. Работа на воздухе ("полный свет", plein air) еще не восторжествовала, был общий тон битюма; это была какая-то мания, какие-то зажаренные тона, полумрак мастерских. Потом, лет пятнадцать спустя, после победоносного и так оспариваемого влияния г-на Мане, я вспоминаю новые выставки, где блистал светлый тон полного солнца. Это было как бы наводнение светом, забота о правде, что делало из каждой рамки окно, широко раскрытое на природу, купающуюся в ярком блеске. И вчера, спустя еще пятнадцать лет, я мог усмотреть, как среди этой свежести произведений как будто подымается что-то вроде мистического тумана. Здесь всё та же забота о правдивой живописи, по действительность видоизменяется, фигуры как-то удлиняются, потребность оригинальности и новизны уносят художника за пределы мечты.
   Если я говорю об этих трех стадиях современной живописи, то это потому, что они, мне кажется, очень ярко выражают движение идей нашего времени. В самом деле, мое поколение после знаменитых предшественников, которых мы были последователями, старалось широко открыть окна на природу: всё видеть, всё сказать. В нем, даже между самыми бессознательными, завершалось продолжительное усилие позитивной философии и аналитических и опытных наук. Мы были переполнены наукою, которая окружала нас со всех сторон, мы жили его, вдыхая в себя воздух того времени. Теперь я могу признаться в этом, я лично был даже сектантом, старающимся перенести в область литературы строгий метод ученого. Но где тот человек, который в борьбе не заходит далее того, что нужно, и ограничиваются победой, не нарушая выгоды ее? Впрочем, я ни о чем не жалею и продолжаю верить в страстность, которая желает и действует. И потом, какой энтузиазм и какие надежды одушевляли нас! Всё знать, всё мочь, всё победить! Посредством истины сделать человечество более высоким и счастливым! И вот тут-то, господа, вы, молодежь, выступаете на сцену. Я говорю, молодежь -- что-то неопределенное, отдаленное и глубокое, как море: потому что где она -- молодежь? Чем она будет в действительности? Кто призван говорить во имя ее? Я должен держаться тех мыслей, которые ей приписывают. И если эти мысли не принадлежат многим из вас, я вперед прошу их простить меня. Я обращаю их к тем, которые обманули нас сомнительными сведениями, более согласными, вероятно, с их желанием, чем с действительностью.
   Итак, господа, нас уверяют, что ваше поколение разрывает с нашим, что вы не полагаете уже всей вашей надежды в науке, что вы признали такую социальную и нравственную опасность в том, чтобы всё строить на науке, что вы решились возвратиться к прошедшему и из остатков прежних верований создать для себя живое верование. Конечно, речь идет не о полном разрыве с наукою, -- предполагается, что вы принимаете все ее последние приобретения и что вы намерены расширить их. Допускается, что вы признаете доказанные истины, и прилагаются старания о том, чтобы приладить их к старинным догматам. В сущности же, наука поставлена в стороне от веры. Ее отталкивают на ее прежнее место. Она -- простое упражнение ума и допускаемое исследование до тех пор, пока она не касается до сверхъестественного и загробного. Говорят, что опыт уже сделан, что наука не способна вновь заселить небо, которое она опустошила, и возвратить счастье душам, наивный мир которых она разрушала. Время лживого торжества ее кончено. Она должна быть скромна, потому что не может всего знать, не может сразу всё обогатить, всё исцелить. И если еще не смеют сказать интеллигентной молодежи, чтобы она бросила свои книги и оставила своих учителей, уже есть святые и пророки, которые ходят среди людей, восхваляя добродетель невежества, ясность простоты и необходимость для слишком ученого и состарившегося человечества, необходимость освежения в глубинах доисторической деревни среди предков, едва только отделившихся от земли, до всякого общества и всякого знания.
   Я не отрицаю того кризиса, который мы переживаем; это -- усталость и возмущение в конце этого века, после столь лихорадочного и колоссального труда, цель которого состояла в том, чтобы всё знать и всё сказать. Казалось, что наука, которая только что разрушила древний мир, должна была живо воссоздать его по тому идеалу, который мы имеем о справедливости и счастье. Ждали 20, 50, даже 100 лет. И потом, когда увидали, что справедливость все-таки не царствовала, что счастье не приходило, многие отдались всё растущему нетерпению, отчаиваясь и отрицая даже то, чтобы можно было посредством знания достигнуть блаженной воли. Явление известное: нет действия без реакции, и мы присутствуем при неизбежной усталости, свойственной длинным путешествиям: люди садятся на краю дороги и, глядя на бесконечную равнину развертывающегося следующего века, отчаиваются дойти когда-нибудь до цели; доходят даже до того, что сомневаются даже в пройденном пути, сожалеют о том, что не легли в поле, чтобы спать в нем целую вечность. К чему идти, если цель будет постоянно удаляться? К чему знать, если нельзя знать всего? Уж лучше оставаться в чистой простоте, в счастливом неведении ребенка. Таким образом людям кажется, что наука, будто бы обещавшая счастье, на наших глазах обанкротилась.
   Но наука разве обещала счастье? Я не думаю этого. Она обещала истину, и вопрос в том, можно ли делать счастье из истины? Чтобы довольствоваться ею, без сомнения, нужно много стоицизма, полного отречения от своего "я", ясности удовлетворенного ума, который можно встретить только у избранных. А между тем, какой крик отчаяния раздается среди страдающего человечества! Как жить без лжи и иллюзии! Если нет где-нибудь другого мира, в котором царствует справедливость, где богатые наказаны и добрые вознаграждены, как прожить без возмущения эту отвратительную человеческую жизнь? Природа несправедлива и жестока, и наука как будто приводит нас к уродливому праву сильного, так что разрушается всякая нравственность и всякое общество влечется к деспотизму. И вот в этой происходящей реакции, в этой усталости от излишка знания, о которой я говорил, есть тоже это отступление перед истиной, еще плохо разъясненной и кажущейся жестокой на наши глаза, неспособные еще понять и проникнуть все законы. Нет, нет воротимся к спокойному сну неведения! Действительность есть школа извращения, надо убить ее и отрицать, потому что действительность есть только безобразие и преступление, и люди бросаются в мечту, и нет другого спасения, как уйти от земли, довериться загробному и надеяться, что там, наконец, мы найдем удовлетворение нашей потребности братства и справедливости.
   Этот-то отчаянный призыв к счастью мы слышим теперь. Он меня бесконечно трогает. И заметьте, что он слышится со всех сторон, как жалостный вопль среди грома движения науки, которая не останавливает своих колес и машин. Довольно с нас истины, давайте нам химер! Мы найдем спокойствие только тогда, когда будем мечтать о том, чего нет, когда будем уноситься в бесконечное: там только распускаются те мистические цветы, запах которых усыпит наше страдание. Уже музыка ответила, литература стремится удовлетворить новую жажду, живопись сообразуется с новой модой. Я говорил вам о выставке Марсова поля: вы увидите там расцвет этой флоры древней живописи на окнах, жидких и худых мадонн, видения в сумрачных тенях, окостенелые лица с надломленными жестами примитивистов. Это -- реакция против натурализма, который умер и похоронен, как это говорят нам. Во всяком случае движение несомненно, потому что оно захватило все проявления духа, и надо считаться с ним и изучить и объяснить его, если не хочешь отчаяться в завтрашнем дне.
   С своей стороны, господа, я, как старый и закоренелый позитивист, вижу в этом только неизбежную остановку в поступательном движении. Остановки, собственно, нет, потому что наши библиотеки, лаборатории, амфитеатры и школы не опустели. Внушает мне доверие и то, что социальная почва не изменилась, а остается всё тою же демократическою почвою, на которой вырос наш век. Для того, чтобы расцвело другое искусство, чтобы новое верование изменило направление движения человечества, надо, чтобы это верование имело и новую почву, в которой оно могло бы произрасти, потому что не может быть нового общества без новой почвы. Вера не воскресает, и из мертвых религий можно делать только мифологии. Потому следующий век будет только утверждением нашего в том демократическом и научном порыве, который увлек нас и который продолжается. Всё, что я могу допустить, это -- то, что в литературе мы слишком закрыли горизонты.
   Я лично сожалел ужо о том, что был сектантом, желающий в искусстве держаться только что доказанных истин. Вновь пришедшие раскрыли горизонты, захватив неизвестное и тайну, и они хорошо сделали. Между истинами, установленным наукой и потому непоколебимыми, и истинами, которые она вырвет завтра из области неизвестного, чтобы в свою очередь закрепить их, есть неопределенное поле сомнений и исследований, которое принадлежит, как мне кажется, столько же литературе, сколько и науке.
   Вот тут-то мы и можем делать наше дело передовых пионеров, объясняя соответственно своему характеру и силе ума действия неизвестных сил. Идеал ведь есть не что иное, как необъяснимое, как силы того бесконечного мира, в котором: мы купаемся, не зная их. И если мы можем придумывать решения, объясняющие неизвестное, неужели мы дюжем позволить себе сомневаться в открытых уже законах, представляя их себе иными и этим самым отрицая их? По мере того, как подвигается наука, несомненно отступает и идеал, и мне кажется, что единственный смысл жизни, единственная радость, которую должно находить в жизни, состоит в этом медленном завоевании, хотя бы нам до ясна была грустная достоверность того, что всего мы никогда не узнаем.
   В то смутное время, которое мы переживаем, господа, в наше время, столь пресыщенное и столь ищущее, появились пастыри душ, которые озабочены и горячо предлагают молодежи веру. Предложение великодушно, но, к сожалению, эта вера изменяется и извращается соответственно тому пророку, который ее предлагает. Их много различных, но ни одна из них не кажется мне ни очень ясною, ни очень определенною. Вас умоляют верить, не говоря определенно во что. Может быть, этого и нельзя, а может быть, тоже, что и не решаются этого сделать. Вас приглашают верить для того, чтобы вы имели счастье верить; главное, чтобы вы научились верить. Вопрос сам по себе не дурен: конечно, большое счастье полагаться на достоверность веры, какая бы она ни была; но беда в том, что нельзя руководить благодатью: она дует, где хочет.
   Итак, я закончу с своей стороны, предложив вам тоже веру, умоляя вас иметь веру в труд. Работайте же, молодые люди! Я знаю, насколько этот совет кажется банальным. Нет публичного акта, при котором его не повторяли бы среди всеобщего равнодушия воспитанников. Но я прошу вас подумать о нем и позволю себе, я, бывший всё время только работником, сказать вам о том благе, которое я извлек из того долгого труда, который наполнил всю мою жизнь. Мое вступление в жизнь было трудное: я знал и нищету, и отчаяние, я жил потом в борьбе, живу в ней и теперь, разбираемый, отрицаемый, осыпаемый оскорблениями. И что ж? У меня была только одна вера, одна сила -- труд. Поддержала меня только та огромная работа, которую я задал себе, передо мной всегда стояла вдалеке та цель, к которой я двигался, -- и этого было достаточно, чтобы поднимать меня, придавать мне мужество, когда плохая жизнь подавляла меня. Труд, про который я говорю вам, -- это труд правильный, ежедневный, урок, обязанность, которую себе задал, хоть на шаг каждый день подвигаться в своем деле сколько раз поутру я садился за свой стол о потерянной головой, с горечью во рту, мучимый какою-нибудь великой болью, физической или нравственной! И каждый раз, несмотря па возмущения моего страдания, мой урок для меня был облегчением и подкреплением. Я всегда выходил утешенным из своего ежедневного занятия, с сердцем, может быть, и разбитым, но еще не падающим и могущим жить до завтра.
   Труд! Господа, только подумайте о том, что это единственный закон мира, тот регулятор, который влечет органическую материю к ее известной цели! Жизнь не имеет другого смысла, другой причины быть, мы все появляемся только для того, чтобы совершить нашу долю труда и исчезнуть.
   Жизнь есть не что иное, как сообщенное движение, которое она получает и завещает и которое в сущности есть не что иное, как труд, как работа великого дела, совершаемого во все века. И потому как же нам не быть скромными и не принять того урока, который задан каждому из нас, без возмущения и не уступая гордости своего "я", которое считает себя центром и не хочет ступить в ряды?
   Как только этот урок принят, мне кажется, что спокойствие должно установиться во всяком человеке, даже самом измученном. Я знаю, что есть умы, мучимые бесконечностью, которые страдают от тайны; к ним я братски обращаюсь, советую им занять свою жизнь каким-нибудь огромным трудом, которого, хорошо бы было, они не видели конца. Это--тот маятник, который даст им возможность идти прямо, это -- ежечасное рассеяние, это -- зерно, брошенное уму для того, чтобы он молол его и делал из него насущный хлеб с удовлетворенным сознанием исполненного долга. Конечно, это не разрешает никакой метафизической задачи, ото только эмпирическое средство для того, чтобы честно или почти спокойно прожить свою жизнь; но разве мало того, чтобы приобрести нравственное и физическое здоровье, избежать опасности мечты, разрешая трудом вопрос о приобретении наибольшего возможного счастья на этой земле?
   Я, признаюсь, никогда не доверял химерам. Нет ничего менее здорового как для человека, так и для народов, как заблуждение: оно уничтожает усилие, оно ослепляет, оно составляет тщеславие слабых. Продолжать держаться легенды, скрывать от себя действительность, верить, что достаточно мечтать о силе для того, чтобы быть сильным, -- мы видели, куда это ведет, к каким страшным бедствиям. Народам говорят, чтобы они смотрели вверх, чтобы они верили в высшую власть, чтобы они возносились к идеалу.
   Нет, нет! Такие речи кажутся мне иногда безбожными. Сильный народ только тот, который трудится, и только труд дает мужество и веру. Чтобы победить, нужно, чтобы арсеналы были полны, чтобы вооружение было самое прочное и усовершенствованное, чтобы войско было обучено, доверяло своим начальникам и самому себе. Всё это приобретается: для этого нужно только доброе желание и метод. Будущий век, беспредельное будущее принадлежит труду. Пусть не сомневаются в этом. И разве мы не видим уже в поднимающемся социализме зачаток социального закона будущего, закона труда для всех, труда -- освободителя и примирителя?
   Юноши, молодые люди, беритесь же за дело. Пусть каждый из вас берется за свой урок, который должен наполнить его жизнь. Как ни скромно бы было это дело, оно тем не менее будет полезно; в чем бы оно ни состояло, только бы оно поднимало вас. Когда вы его упорядочите без переутомления, давая то количество, которое вы в состоянии произвести каждый день, оно даст вам возможность жить здорово и весело и избавят вас от мук бесконечности. Какое здоровое я великое общество людей было бы то общество, в которое каждый член его вносил бы свою логическую долю труда! Человек, который работает, всегда бывает добр. И потому я убежден, что единственная веря, которая может спасти нас, есть вера и совершенное усилие. Прекрасно мечтать о вечности, но для честного человека достаточно пройти эту жизнь, совершив свое дело".
  
   Г-н Золя не одобряет того, что новые учители молодежи предлагают ей верить во что-то неопределенное и неясное, и он совершенно прав в этом, но, к сожалению, с своей стороны предлагает ей тоже веру и веру в нечто еще более неясное и неопределенное деленное: веру в науку и в труд.
   Г-н Золя считает как будто совершенно решенным и не подлежащим сомнению вопрос о том, что есть та наука, в которую надо не переставать верить. Трудиться во имя науки! Но в том-то и дело, что слово "наука" имеет очень широкое и мало определенное значение, так что то, что одни люди считают наукой, т. е. делом очень важным, считается другими и самым большим количеством людей, всем рабочим народом, ненужными глупостями. И нельзя сказать, чтобы это происходило только от необразования рабочего народа, не могущего понять всего глубокомыслия науки: сами ученые постоянно отрицают друг друга. Одни ученые считают наукой из наук философию, богословие, юриспруденцию, политическую экономию; другие ученые -- естественники -- считают все это самым пустым, ненаучным делом, и, наоборот, то, что позитивисты считают самыми важными науками, считается спиритуалистами, философами и богословами если не вредными, то бесполезными занятиями. Но мало того, в одной и той же области всякая система среди самих жрецов своих имеет своих горячих защитников и противников, одинаково компетентных, утверждающих диаметрально противоположное. Мало того, в каждой области постоянно являются такие научные положения, которые, просуществовав иногда год, иногда десятки лет, оказываются вдруг заблуждениями и поспешно забываются теми самыми, которые их пропагандировали.
   Ведь мы все знаем, что то, что считалось исключительно наукой и делом очень важным у римлян, чем они гордились, без чего считали человека варваром, была риторика, т. е. такое упражнение, над которым мы теперь смеемся и считаем не только не наукой, но пустяками. Мы также знаем, что то, что считалось наукой и самым важным делом в средние века, была схоластика, над которой мы теперь также смеемся. И я думаю, не нужно особенной смелости мысли для того, чтобы и в том огромном количестве знаний, которые в нашем мире считаются важным делом и называются наукой, предугадывать такие, над которыми наши потомки, читая описания той серьезности, с которой мы занимались нашими риторикой и схоластикой, -- предметами, признаваемыми в наше время наукой, будут также пожимать плечами.
   В наше время люди, освободившись от одних суеверий, не заметив еще этого, подпали под другие, не менее безосновательные и вредные, как и те, от которых они только что избавились. Избавившись от суеверий отживших религий, люди подпали под суеверия научные. Сначала кажется, что не может быть ничего общего между верованиями древнего еврея в то, что мир сотворен в 6 дней, что грехи отцов будут взысканы на детях, что некоторые болезни излечиваются созерцанием змеи, и верованием людей нашего времени в то, что мир произошел от вращения материи и борьбы существ, что преступность происходит от наследственности и что существуют микроорганизмы в виде запятых, от которых происходят такие-то болезни, и т. п. Кажется, что нет ничего общего между этими верованиями, но это только кажется.
   Стоит перенестись воображением в умственное состояние древнего еврея, когда ему предлагались его верования его жрецами, чтобы убедиться в том, что основания, на которых принимались им положения о происхождении мира, и те, на которых принимаются людьми нашего времени различные научные положения, не только похожи, но совершенно тождественны.
   Как еврей верил ведь собственно не в шестидневное творение и целительную змею, а в то, что есть люди, которые несомненно знают высшую, доступную человеку истину, и что поэтому хорошо верить в них, точно так же и люди нашего времени верят не в дарвиновскую теорию наследственности и запятые, а во все то, что им выдают за истину жрецы науки, основы деятельности которых остаются для верующих такими же таинственными, какими оставались для евреев основы знания их руководителей.
   Позволяю себе сказать даже и то, что я неоднократно замечал, что, точно так же как, не будучи никем, кроме своими же жрецами, проверяемы, древние жрецы смело лгали и выдавали за истину то, что им взбредало в голову, точно так же нередко случается делать то же самое и так называемым людям науки.
   Вся речь г-на Золя направлена против учителей молодежи, призывающих ее к возвращению к отжитым верованиям, и г-н Золя считает себя их противником. В сущности же те, против которых он вооружается, т. е. верующие или скорее желающие верить в отжившую религию, и те, за которых борется г-н Золя, т. е. представители науки, -- люди одного лагеря, и если им разобраться хорошенько в своих стремлениях, то им спорить не о чем: querelles d'amoureux [ссоры влюбленных], как говорит Дюма. И те и другие ищут основ жизни, двигателей се не в себе, не в своем разуме, а во внешних человеческих формах жизни: одни в том, что они называют религией, другие и том, что называется наукой. Одни, те, которые ищут спасения в религии, берут его из предания о древнем знании других людей и хотят верить этому чужому древнему знанию; другие, те, которые ищут спасения в том, что они называют наукой, берут не из о своего знания, а из знания других людей и верят этому чужому знанию. Одни видят спасение человечества в исправленном, подновленном или очищенном полуеврейском, полуязыческом христианстве; другие видят его в совокупности самых случайных, разнообразных и ненужных знаний, которые они называют наукой и считают чем-то самобытно-действующим, благодетельным и потому неизбежно долженствующим исправить все недостатки жизни и дать человечеству высшее доступное благо. Одни как будто нарочно не хотят видеть того, что то, что они хотят восстановить и называют религией, есть только пустая кризалида, из которой бабочка уже давно улетела и кладет яички в другом месте, и что восстановление такой религии не только не может помочь бедам нашего времени, но может только усилить их, отводя глаза людей от настоящего дела. Другие не хотят видеть того, что то, что они называют наукой, будучи случайным собранием некоторых знании, в настоящее время заинтересовавших нескольких праздных людей, может быть или невинным препровождением времени для богатых людей или, в лучшем случае, только орудием зла или добра, смотря по тому, в чьих руках оно будет находиться, но само по себе ничего не может исправить. В сущности же, в глубине души ни те, ни другие не верят в действительность того средства, которое они предлагают: а и те, и другие одинаково хотят только чем-нибудь отвести глаза себе и другим от той пропасти, перед которой уже стоит человечество и в которую, продолжая идти по тому же пути, оно неизбежно должно рухнуться. Одни видят это отвлекающее средство с мистицизме, религии; другие, выразителем которых выступил Золя, в одуряющем действии труда для науки.
   Разница между людьми, верующими в религию и в науку, только та, что одни верят в старую мудрость, ложь которой уже развенчана, а другие в новую, ложь которой еще не развенчана и которая поэтому еще внушает благоговейный трепет некоторым наивным людям. А между тем суеверие в том, что называется наукой, едва ли меньше, чем в том, что называется религией. Разница только в том, что одно -- суеверие прошедшего, другое -- суеверие настоящего.
   И потому, не будет ли также опасно, последовав совету г-на Золя, посвятить свою жизнь служению тому, что в наше время и в нашем мире считается наукой Что как я посвящу свою жизнь на исследование явлений в роде наследственности по учению Ломброзо, или коховской жидкости, или образования чернозема посредством деятельности червей, или круксовского четвертого состояния материи и т. п., и вдруг узнаю перед смертью, что то, на что я посвятил всю свою жизнь, были глупые, а может быть, даже и вредные пустяки, а жизнь у меня была только одна.
   Есть малоизвестный китайский философ Лаодзи (первый и лучший перевод его книги "О пути добродетели" Stanislas Julien). Сущность учения Лаодзи состоит в том, что высшее благо как отдельных людей, так в особенности и совокупности людей, народов может быть приобретено через познание "Тао"-- слово, которое переводится "путем, добродетелью, истиной", познание же "Тао" может быть приобретено только через неделание, "le non agir", как переводит это Julien. Все бедствия людей, по учению Лаодзи, происходят не столько от того, что они не сделали того, что нужно, сколько от того, что они делают то, чего не нужно делать. И потому люди избавились бы от всех бедствий личных и в особенности общественных, которые преимущественно имеет в виду китайский философ, если бы они соблюдали неделание (s'il pratiquaient le non agir).
   И я думаю, что он совершенно прав. Пусть каждый усердно работает. Но что? Биржевой игрок, банкир возвращается с биржи, где он усердно работал; полковник с обучения людей убийству, фабрикант -- из своего заведения, где тысячи людей губят свои жизни над работой зеркал, табаку, водки. Все эти люди работают, но неужели можно поощрять их работу?
   Но, может быть, надо говорить только о людях, работающих для науки?
   Я постоянно получаю от разных авторов многочисленные тетради, часто и книги с работами, художественными и научными.
   Один в окончательной форме разрешил вопрос христианской гносеологии, другой напечатал книгу о космическом эфире, третий разрешил социальный, четвертый -- политический, пятый -- восточный вопросы, шестой издает журнал, посвященный исследованиям таинственных сил духа и природы, седьмой разрешил проблему коня.
   Все эти люди работают для науки неустанно и усердно, но я думаю, что время и труд не только всех этих писателей, но и многих других, не только пропали даром, но были еще и вредны. Вредны, во-первых, тем, что для приготовления этих писаний тысячи других людей делали бумагу, шрифт, набирали, печатали и, главное, кормили, одевали всех своих тружеников науки, и еще тем, что все сочинители эти, вместо того чтобы чувствовать свою вину перед обществом, как бы они чувствовали ее, если бы они играли в карты или горелки, со спокойной совестью продолжают делать свое никому ненужное дело.
   Кто не знает тех безнадежных для истины и часто жестоких людей, которые так заняты, что им всегда некогда, главное -- некогда справиться с тем, нужно ли кому-нибудь и не вредно ли то дело, над которым они так усердно работают. Вы говорите им: "Ваша работа бесполезна или вредна потому-то и потому-то, погодите, рассудимте дело"; они не слушают вас и даже с иронией возражают: "Хорошо вам рассуждать, когда нечего делать, а я работаю над исследованием того, сколько раз такое-то слово употреблено таким-то древним писателем, или над определением форм атомов, или над телепатией" и т. п.
   Но кроме этого меня всегда ужо давно поражало то удивительное, утвердившееся особенно в Западной Европе, мнение, что труд есть что-то вроде добродетели, и еще гораздо прежде, чем прочесть это мнение, ясно выраженное в речи г-на Золя, я уже не раз удивлялся на это странное значение, приписываемое труду.
   Ведь только муравей в басне, как существо, лишенное разума и стремлений к добру, мог думать, что труд есть добродетель, и мог гордиться им.
   Г-н Золя говорит, что труд делает человека добрым; я же замечал всегда обратное: сознанный труд, муравьиная гордость своим трудом, делает не только муравья, но и человека жестоким. Величайшие злодея человечества Нерон, Петр I всегда - были особенно заняты и озабочены, ни на минуту не оставаясь сами с собой без занятий или увеселений.
   Но если даже трудолюбие не есть явный порок, то ни в каком случае оно не может быть добродетелью. Труд так же мало может быть добродетелью, как питание. Труд есть потребность, лишение которой составляет страдание, но никак не добродетель. Возведение труда в достоинство есть такое же уродство, каким бы было возведение питания человека в достоинство и добродетель. Значение, приписываемое труду в нашем обществе, могло возникнуть только как реакция против праздности, возведенной в признак благородства и до сих пор еще считающейся признаком достоинства в богатых и малообразованных классах. Труд, упражнение своих органов, для человека есть всегда необходимость, как о том одинаково свидетельствуют телята, скачущие вокруг кола, к которому они привязаны, и люди богатых классов, мученики гимнастики, всякого рода игр: карт, шахмат, lawn tennis'а и т. п., не умеющие найти более разумного упражнения своих органов.
   Труд не только не есть добродетель, но в нашем ложно организованном обществе есть большею частью нравственно анестезирующее средство вроде курения или вина, для скрывания от себя неправильности и порочности своей жизни.
   "Когда мне рассуждать с вами о философии, нравственности и религии, -- мне надо издавать ежедневную газету с полмиллионом подписчиков, мне надо организовать войско, мне надо строить Эйфелеву башню, устраивать выставку в Чикаго, прорывать Панамский перешеек, дописать двадцать восьмой том своих сочинений, свою картину, оперу". Не будь у людей нашего времени: отговорки постоянного, поглощающего их всех труда, они не могли бы жить, как живут теперь. Только благодаря тому, что они пустым и большею частью вредным трудом скрывают от себя те противоречия, с которых они живут, только благодаря этому и могут люди жить так, как они живут.
   И именно в качестве такого средства и представляет г-н Золя труд своим слушателям. Он прямо говорит: "Это только эмпирическое средство прожить честную жизнь и почти спокойную. Но разве этого мало, разве мало того, чтобы приобрести хорошее физическое и моральное здоровье и избежать опасности мечты, разрешая трудом вопрос наибольшего доступного человеку счастья?"
   Таков совет, даваемый молодежи нашего времени г-ном Золя!
   Совсем другое говорит Дюма.
   Вот его письмо, написанное к редактору "Голуа".
   "Милостивый государь!
   Вы спрашиваете моего мнения относительно стремлений, которые, кажется, что обнаруживаются среди школьной молодежи, и относительно споров, которые предшествовали и сопровождали происшествия в Сорбонне. Я предпочел бы не давать своего мнения относительно чего бы то ни было, очень хорошо зная, что это ни к чему не поведет. Люди, которые и прежде были одинакового с нами мнения, останутся в нем еще в продолжение некоторого времени; те, которые были противоположного, будут упорствовать в нем всё более и более. Лучше бы было совсем не спорить. Мнения подобны гвоздям, сказал один моралист из моих приятелей: чем более по ним колотят, тем глубже их вколачивают.
   Это не то, чтобы я не имел своего мнения относительно того, что называют великими мировыми вопросами, и относительно различных форм, которыми человеческий ум мгновенно одевает те предметы, о которых он рассуждает. Это мнение такое определенное и такое безусловное, что я предпочел бы сохранить его для своего личного руководства, не имея притязания ничего творить, ничего разрушать. Мне должно бы было возвратиться к тем великим политическим, социальным, философским, религиозным вопросам, и это повело бы нас слишком далеко, если бы я последовал за вами в исследовании незначительных внешних явлений, вызываемых этими вопросами в каждом новом поколении. В самом деле, каждое новое поколение приходит с мыслями и страстями, старыми как мир, хотя оно думает, что никто не имел их раньше его, потому что оно в первый раз находится под их влиянием, и оно убеждено, что оно вот-вот преобразует всё существующее.
   В то время, как человечество пытается разрешить в продолжение тысячелетий эту великую задачу причин и следствий, которую оно едва ли разрешит и через тысячи веков, если и допустить, чего я не допускаю, возможность ее разрешения, двадцатилетние дети объявляют, что они имеют неопровержимое разрешение ее в их совершенно молодых мозгах. И как первый довод в первом же споре, они начинают колотить по тем, которые с ними не согласны. Должно ли из этого заключить, что это есть признак возвращения целого общества к религиозному идеалу, временно затемненному и оставленному? Или у всех этих молодых апостолов это есть только чистый физиологический вопрос, вопрос горячности крови, силы мускулов, горячности и силы, которые толкали молодежь двадцать лет тому назад на противоположное движение? Я склоняюсь к последнему предположению.
   Тот грубо ошибался бы, кто хотел бы видеть в проявлениях возраста, полного силы, доказательство окончательного развития или хотя бы прочного. Тут есть только припадок лихорадки роста. Какого бы рода ни были те идеи, во имя которых молодые люди колотят друг друга, можно пари держать, что они будут противниками этих идей, как скоро они встретят их в своих детях. Возраст и опыт сделают это.
   Многие, многие из воюющих и врагов настоящего часа рано или поздно встретятся на проселочных дорогах жизни отчасти усталые, отчасти разочарованные борьбой с действительностью, и вместе рука с рукой вернутся на большую дорогу, с грустью признавая то, что, несмотря на их прежние убеждения, земля осталась круглою и вертится всё в том же направлении и что те же горизонты расстилаются под всё тем же бесконечным и закрытым небом,
   Вволю поспорив и подравшись, одни во имя веры, другие во имя науки, столько же для того, чтобы доказать, что есть бог, сколько и для того, чтобы доказать, что его нет, -- два утверждения, насчет которых можно драться вечно, если решать не разоружаться до тех пор, пока не докажут, -- они согласятся окончательно, что одни не знают об этом больше, чем другие, но что они твердо знают, что в конце концов человеку нужно надеяться столько же, если и не больше, чем знать, и что он страдает ужасно от неизвестности, в которой он находится, о вещах более всего для него интересных, что он постоянно ищет положения лучшего, чем то, в котором он находится, к что ему надо предоставить полную свободу искать в области философии это средство быть более счастливым.
   Перед ним был мир, который был до него и останется после него, и он знает, что мир этот вечен и что он желал бы участвовать в этой вечности. Раз он был призван к жизни, он требует своей доли в жизни вечной, которая окружает его, возбуждает его, подсмеивается над ним и уничтожает его. Так как он знает, что он начался, он не хочет кончиться. Он громко призывает, он тихим голосом молит о достоверности, которая постоянно ускользает от него для его же счастья, потому что достоверное знание было бы для него неподвижностью и смертью. Так как сильнейший двигатель человеческой энергии есть неизвестное, так как он не может установиться в достоверности, он носится в неопределенных идеалах, и как бы далеко он ни отклонялся в скептицизм, в отрицания, вследствие гордости, любопытства, злобы, моды, он всегда возвращается к надежде, без которой он не может жить. Это как ссора влюбленных: ненадолго.
   Так что бывает иногда затемнение, но нет никогда полного исчезновения человеческого идеала. Через него проходят философские туманы, как облака перед месяцем, но белое светило продолжает свое шествие и вдруг появляется из-за них нетронутым и блестящим. Эта неудержимая потребность идеала в человеке объясняет то, что человек бросался с таким доверием, с таким восторгом, без разумного контроля в различные религиозные формулы, которые, обещая ему бесконечное, предлагали ого ему сообразно его природе и ставили его в известные рамки, всегда необходимые даже для идеала.
   Но вот уже давно при каждой станции движения человечества новые люди выходят из мрака в всё большем и большем количестве, в особенности за последние 100 лет, и люди эти во имя разума, науки, наблюдения отрицают истины, объявляют их относительными и хотят разрушить те формулы, которые их содержат.
   Кто прав в этом споре? Все -- до тех пор, покуда все ищут, и никто -- как только начинают угрожать. Между истиной, которая составляет цель, и свободным исследованием, на которое всякий имеет право, силе нечего делать, несмотря на знаменитые примеры противного. Сила только удаляет цель, вот и всё. Она не только жестока, она бесполезна, что составляет самый большой недостаток и деле цивилизации. Никакой удар кулака, как бы силен он ни был, не докажет ни существования, ни несуществования бога. И, наконец, та сила, какая бы она ни была, которая сотворила мир, так как он, как мне кажется, все-таки не мог сотвориться сам, сделав нас своими орудиями, удержала за собой право знать, зачем она нас сделала и куда она нас ведет. Сила эта, несмотря на все намерения, которые ей приписывали, и на все требования, которые к ней предъявляли, сила эта, как кажется, желает удержать свою тайну, и потому (я скажу здесь всё, что думаю) мне кажется, что человечество начинает отказываться от желания проникнуть ее. Человечество обращалось к религиям, которые ничего не доказали ему, потому что они были различны; обращалось к философиям, которые не более того разъяснили ему, потому что они были противоречивы; оно постарается теперь управиться одно с своим простым инстинктом и своим здравым смыслом, и так как оно живет на земле, не зная зачем и как, оно постарается быть настолько счастливым, насколько это возможно, теми средствами, которые предоставляет ему наша планета.
   Недавно Золя в замечательной речи, обращенной к студентам, советовал им как лекарство, даже как панацею против всех затруднений в жизни, -- труд. Labor improbus omnia vincit (Неутомимый труд все побеждает.) Лекарство известно, и от этого оно не менее хорошо, но оно всегда было и продолжает быть недостаточным. Пусть работает человек своими мускулами или своим умом, все-таки никогда не может быть его единственной заботой приобретение пищи, наживание состояния или приобретение славы. Все те, которые ограничивают себя этими целями, чувствуют и тогда, когда они достигли их, что им еще недостает чего-то: дело в том, что, что бы ни производил человек, что бы ни говорил, что бы ему ни говорили, он состоит не только из тела, которое надо кормить, и ума, который надо образовать и развивать, у него несомненно есть еще и душа, которая еще заявляет свои требования. Эта-то душа находится в не перестающем труде, в постоянном развитии и стремлении к свету и истине. До тех пор, пока она не получит весь свет и не завоюет всю истину, она будет мучить человека.
   И вот -- она никогда так не занимала, никогда не налагала с такою силою свою власть на человека, как в наше время. Она, так сказать, разлита во всем том воздухе, который вдыхает мир. Те несколько индивидуальных душ, которые отдельно желали общественного перерождения, мало-помалу отыскали, призвали друг друга, сблизились, соединились, поняли себя и составили группу, центр притяжения, к которому стремятся теперь другие души с четырех концов света, как летят жаворонки на зеркало: они составили таким образом общую, коллективную душу с тем, чтобы люди вперед осуществляли сообща, сознательно и неудержимо предстоящее единение и правильный прогресс наций, недавно еще враждебных друг другу. Эту новую душу я нахожу и узнаю в явлениях, которые кажутся более всего отрицающими ее.
   Эти вооружения всех народов, эти угрозы, которые делают друг другу их представители, эти возобновления гонении известных народностей, эти враждебности между соотечественниками и даже эти ребячества Сорбонны суть явления дурного вида, но не дурного предзнаменования. Это -- последние судороги того, что должно исчезнуть. Болезнь в этом случае есть только энергическое усилие организма освободиться от смертоносного начала.
   Те, которые воспользовались и надеялись еще долго и всегда пользоваться заблуждениями прошедшего, соединяются с целью помешать всякому изменению. Вследствие этого -- эти вооружения, эти угрозы, эти гонения; но, если вы вглядитесь внимательнее, вы увидите, что всё это только внешнее. Всё это колоссально, но пусто.
   Во всем этом уже нет души: она перешла в иное место. Все эти миллионы вооруженных людей, которые каждый день упражняются в виду всеобщей истребительной войны, не ненавидят уже тех, с которыми они должны сражаться, и ни один из их начальников не смеет объявить войны. Что касается до упреков, даже заражающих, которые слышатся снизу, то уже сверху начинает отвечать им признающее их справедливость великое и искреннее сострадание.
   Взаимное понимание неизбежно наступит в определенное время и более близкое, чем мы полагаем. Я не знаю, происходит ли это оттого, что я скоро уйду из этого мира и что свет, исходящий из-под горизонта, освещающий меня, уже затемняет мне зрение, но я думаю, что наш мир вступает в эпоху осуществления слов: "Любите друг друга", без рассуждения о том, кто сказал эти слова: бог или человек.
   Спиритуалистическое движение, заметное со всех сторон и которым столько самолюбивых и наивных людей думают управлять, будет безусловно человечно. Люди, которые ничего не делают с умеренностью, будут охвачены безумием, бешенством любить друг друга. Это сначала, очевидно, не совершится само собой. Будут недоразумения, может быть и кровавые: так уж мы воспитаны и приучены ненавидеть друг друга часто теми самыми людьми, которые призваны научать нас любви. Но так как очевидно, что этот великий закон братства должен когда-нибудь совершиться, я убежден, что наступают времена, в которые мы неудержимо пожелаем, чтобы это совершилось.
   А. Дюма
  
   1 июня 1893 года"
  
   Главная разница между письмом Дюма и речью Золя, не говоря уже о внешней разнице, состоящей в том, что речь Золя обращена к молодежи и точно как будто заискивает перед нею (что стало обыкновенным и неприятным явлением нашего времени так же, как и заискивание писателей перед женщинами), письмо же Дюма не обращено к молодежи и не говорит ей комплиментов, а напротив, указывает ей ее всегдашнюю ошибку самонадеянности, и вследствие этого самого, вместо того чтобы внушать юношам, что они очень важные, люди и что в них вся сила, чего они никак не должны думать для того, чтобы сделать что-нибудь путное, научает не только их, но взрослых и старых очень многому, -- разница гласная в том, что речь Золя усыпляет людей, удерживая их на том пути, на котором они стоят, уверяя их в том, что то, что они знают, и есть то самое, что им нужно знать; письмо же Дюма будит людей, указывая им то, что жизнь их идет совсем не так, как она должна идти, и что они не знают того самого главного, что им нужно знать. Дюма так же мало верит в суеверие прошедшего, как и в суеверие настоящего. Но зато и именно потому, что он не верит ни в суеверие прошедшего, ни в суеверие настоящего, он сам наблюдает, сам думает и потому видит ясно не только настоящее, но и будущее, как видели его всегда те, которых в древ нести называли видящими пророками. Как ни странно это может казаться тем, которые, читая сочинения писателей, видят только внешнюю сторону писания, а не душу писателя, тот самый Дюма, который написал "Dame aux Camelias", "Affaire Clemenceau" ("Дама с камелиями", "Дело Клемансо") и др., этот самый Дюма видит теперь будущее и пророчествует о нем. Как ни странно это кажется нам, привыкшим представлять себе пророка в звериной шкуре и в пустыне, пророчество остается пророчеством, несмотря на то, что оно раздается не на берегах Иордана, а печатается на берегах Сены в типографии "Голуа", и слова Дюма -- действительное пророчество и носят на себе все главные признаки пророчества: во-первых, тот, что слова эти совершенно противоположны всеобщему настроению людей, среди которых они раздаются; во-вторых, тот, что, несмотря на это, люди, слышащие эти слова, сами не зная почему, соглашаются с ними и, в-третьих, главное, тот, что пророчество содействует осуществлению того, что оно предсказывает.
   Чем люди больше будут верить в то, что они могут быть приведены чем-то внешним, действующим само собою, помимо их воли, религией или наукой, к изменению и улучшению своей жизни, тем труднее совершится это изменение и улучшение. И в этом главный недостаток речи Золя. Но, напротив, чем больше они будут верить тому, что предсказывает Дюма, -- тому, что неизбежно и скоро наступит то время, когда люди все будут увлечены любовью друг к другу и, отдавшись ей, сами по своей воле изменят всю теперешнюю жизнь,-- тем скорее наступит это время. И в этом главное достоинство письма Дюма. Золя советует людям не изменять своей жизни, а только усиливать деятельность в раз принятом направлении, и этим внушает им неизменение их жизни. Дюма же, предсказывая внутреннее изменение чувств людей, внушает им его.
   Дюма предсказывает, что люди, испробовав всё, возьмутся наконец -- и в очень скором времени -- серьезно за приложение к жизни закона "любви друг к другу" и будут, как он говорит, охвачены "безумием, бешенством" любви. Он говорит, что видит уже среди явлений, представляющихся столь угрожающими, признаки этого нового нарождающегося любовного настроения людей, видит, что поголовно вооруженные народы ужо не ненавидят друг друга: видит, что в борьбе богатых классов с бедными проявляется уже не торжество победителей, а искреннее сострадание победителей к побежденным и недовольство и стыд перед своей победой; видит, главное, как он говорит, образовавшиеся центры любовного притяжения, нарастающие, как ком снега, и неизбежно долженствующие привлечь к себе все живое, до сих пор еще не присоединявшееся к ним, и этим путем изменения настроения уничтожится всё то зло, от которого страдают люди.
   Я думаю, что если и можно оспаривать близость того переворота, который предсказывает Дюма, или даже самую возможность такого увлечения людей любовью друг к другу, никто не будет спорить о том, что если бы это случилось, то человечество избавилось бы от большей части всех удручающих его и угрожающих ему бедствии. Нельзя не признать того, что если бы люди делали то, что им предписывали тысячи лет тому назад, не только Христос, но все мудрецы мира, т. е. хотя бы не только любили других, как себя, но не делали бы хоть другим того, чего не хотят, чтобы им делали, что если бы люди вместо эгоизма продались альтруизму, если бы склад жизни из индивидуалистического переменился в коллективистический, как на своем дурном жаргоне выражают ту же самую мысль люди науки, то жизнь людей, вместо того чтобы быть бедственной, стала бы счастливой. Мало того, все признают и то, что жизнь, продолжаемая на тех языческих основах борьбы, на которых она идет теперь, приведет неизбежно человечество к величайшим бедствиям и что время это уже близко. Все люди видят, что чем больше и энергичнее будут они отнимать друг у друга землю и произведения их труда, тем озлобленнее будут становиться они и тем неизбежнее рано или поздно отнимут те люди, у которых более всего отнято, у похитителей то, чего их так долго лишали, и жестоко отплатят еще за все перенесенные ими лишения. Все уже давно видят ту до смешного очевидную нелепость взаимного вооружения пародов, которое неизбежно должно кончиться если не ужаснейшими и бесконечными побоищами, то всеобщим совершающимся уже разорением и вырождением всех людей, участвующих в этом круге вооружений. Кроме того, все люди нашего мира признают обязательным для себя или религиозный христианский закон любви, или на том же христианстве основанный светский и
   закон уважения к чужой жизни, личности и правам человека.
   Люди знают всё это и, несмотря на то, устраивают жизнь свою противно и своей выгоде, и безопасности, и закону, который они исповедуют.
   Очевидно, есть какая-то скрытая, но важная причина, мешающая людям исполнять то, что им выгодно, что избавило бы их от очевидной опасности и что они признают обязательным для себя, религиозным или нравственным законом. Ведь не для того же, чтобы обманывать друг друга, восхваляется среди них уже столько столетий и теперь с тысяч разных религиозных и светских кафедр проповедуется любовь друг к другу. Ведь давно пора бы людям решить, что любовь к ближнему выгодное, полезное и доброе дело, и на основании ее устроить свою жизнь или, признав, что любовь есть неосуществимая мечта, перестать говорить о ней. Но люди все не делают ни того, ни другого: они продолжают жить противно любви и продолжают восхвалять ее. Очевидно, они верят, что любовь возможна, желательна и свойственна им, но не могут осуществить се. Отчего же это происходит?
   Все великие перемены в жизни одного человека или всего человечества начинаются и совершаются только в мысли. Какие бы ни происходили внешние перемены в жизни людей, как ни проповедовали бы люди необходимость изменения чувств и поступков, жизнь людей не изменится до тех пор, пока не произойдет перемены в мысли. Но стоит произойти перемене в мысли, и рано или поздно, смотря по важности перемены, она произойдет в чувствах и в действиях и в жизни людей так же неизбежно, как произойдет поворот корабля после поворота руля.
   С первых слов своей проповеди Христос не говорил людям: поступайте так или этак, имейте такие или иные чувства; но он говорил людям: одумайтесь, измените свое понимание жизни. Он не говорил людям: любите друг друга (это уже он говорил после своим ученикам, людям, понявшим его учение); но он говорил всем людям то же, что говорил его предшественник Иоанн Креститель: покайтесь, т. е. одумайтесь, измените свое понимание жизни, одумайтесь, иначе все погибнете, говорил он. Не может смысл вашей о жизни состоять в том, чтобы каждый из вас искал отдельного блага своей личности или блага известной совокупности людей, говорил он, потому что благо это, приобретаемое в ущерб другим личностям, семьям, народам и ищущим того же и теми же средствами, очевидно не только не достижимо, но неизбежно должно привести вас к погибели. Поймите то, что смысл нашей жизни может быть только в исполнении воли того, кто послал вас в нее и требует от вас не служения вашим личным целям, а его цели, состоящей в установлении единения и любви между всеми тварями, в установлении царства небесного, когда перекуют мечи на сошники и копья на серпы и лев будет лежать с ягненком, как выражали это пророки. Измените ваше понимание жизни, иначе все погибнете, говорил он. Но люди не слушали Христа и не изменили своего понимания жизни тогда и до сих пор удержали его. И вот это ложное понимании жизни, удерживаемое людьми, несмотря на усложнение форм жизни и развитие сознания людей нашего времени, и составляет ту причину, по которой люди, понимая всю благодетельность любви, всю опасность жизни, противной ей, признавая ее законом своего бога или законом жизни, все-таки не могут следовать ей.
   И в самом деле, какая же есть возможность человеку нашего мира, полагающему цель своей жизни в своем личном или семейном, пли народном благе, добываемом только напряженного борьбой с другими людьми, стремящимися к тому же, среди учреждений мира, узаконивающих всякую борьбу и насилие, -- действительно любить тех, которые всегда стоят ему на дороге и которых он должен неизбежно губить для достижения поставленных нм для себя целей?
   Для того, чтобы могла произойти перемена чувств и поступков, должна произойти прежде всего перемена мысли. Для того же, чтобы могла произойти перемена мысли, человеку необходимо остановиться и обратить внимание на то, что ему нужно понять. Чтобы люди, с криком и грохотом колес несущиеся к пропасти, услыхали то, что им кричат те, которые хотят спасти их, им надо прежде всего остановиться. А то как же человек изменит свои мысли, свое понимание жизни, когда он, не переставая, будет с увлечением, да еще подгоняемый людьми, которые уверяют его, что это-то и нужно, работать на основании того самого ложного понимания жизни, которое ему нужно изменить?
   Страдания людей, вытекающие из ложного понимания жизни, так назрели, благо, даваемое истинным пониманием жизни, так стало всем ясно и очевидно, что для того, чтобы люди изменили свою жизнь сообразно своему сознанию, им не нужно в наше время уже ничего предпринимать, ничего делать, а нужно только остановиться, перестать делать то, что они делают, сосредоточиться и подумать.
   Люди нашего христианского мира находятся в том же положении, в котором находились бы люди, надрывающиеся над стягиванием с места легкой тяжести только потому, что они спеша не могут сговориться и не переставая тянут в противоположные стороны.
   Если в прежнее время, когда еще не до такой степени выяснилась бедственность языческой жизни и благо, обещаемое любовью, люди могли бессознательно поддерживать рабство, угнетения, казни, войны и разумными доводами защищать свое положение, то в настоящее время это стало уже совершенно невозможно: люди нашего времени могут жить языческою жизнью, но уже не могут оправдывать ее. Людям нашего христианского мира стоит только на минуту остановиться в своей деятельности, обдумать свое положение, примерить требование своего разума и своего сердца к окружающим их условиям жизни, чтобы увидать, что вся жизнь их, все поступки их есть постоянное вопиющее противоречие с их совестью, разумом и сердцем.
   Спросите отдельно каждого человека нашего времени о том, чем он руководится и считает нужным руководиться в своей жизни, и почти каждый скажет вам, что он руководится если не любовью, то справедливостью, -- скажет вам, что для него лично, признающего или обязательность христианского учения, пли нравственные светские принципы, основанные на том же христианстве, не нужны ни насилия, ни суды, ни казни, ни война и что подчиняется этим условиям жизни потому, что они нужны для других людей; спросите другого, третьего, и почти все скажут то же. И все они искренни. По свойству их сознания большинство людей нашего времени уже давно должны бы жить между собой, как христиане. Посмотрите, как они живут в действительности: они живут, как звери.
   Итак, большинство людей христианского мира нашего времени живет языческою жизнью не столько потому, что оно желает жить так, сколько потому, что устройство жизни, когда-то нужное для людей с совершенно другим сознанием, осталось то же и поддерживается постоянною суетой людей, не дающей им времени опомниться и изменить его соответственно своему сознанию.
   Стоит людям перестать хоть только на время делать то, что им советует Золя и его мнимые противники, все те, которые под предлогом медленного и постепенного прогресса желают удержать существующий порядок: перестать одурять себя ложными верованиями религии или науки и, главное, неустанным самодовольным трудом над делами, не оправдываемыми их совестью, и они тотчас же увидали бы, что смысл их жизни не может быть в очевидно обманчивом стремлении к одиночному, построенному на борьбе с другими, благу личному, семейному, народному или государственному; увидали бы, что единственный возможный, разумный смысл жизни есть тот, который уже 1800 лет тому назад был христианством открыт человечеству.
   Пир уже давно готов, и уже давно все званы на него; но один купил землю, другой женится, третий пробует быков, четвертый строит железную дорогу, фабрику, занят миссионерством в Индии или Японии, читает проповеди, проводит билль "гомруля" или военного закона, или проваливает его, держит экзамен, пишет ученое сочинение, поэму, роман. Всем некогда, некогда очнуться, опомниться, оглянуться на себя и на мир и спросить себя: что я делаю? зачем? Ведь не может же быть того, чтобы та сила, которая произвела меня на свет с моими свойствами разума и любви, произвола меня с ними только затем, чтобы обмануть, только затем, чтобы я, вообразив себе, что для достижения наибольшего блага своей гибнущей личности я могу распоряжаться как хочу своей и другими жизнями, убедился, наконец, что чем больше я стараюсь делать все это, тем хуже и мне, и семье, и народу, и тем дальше отступаю я и от требований любви и разума, вложенных в меня и ни на минуту не перестающих заявлять свои требования, и от истинного блага. Не может же быть того, чтобы эти высшие свойства моей души были присвоены мне только затем, чтобы они, как колодка на ногах пленника, мешали мне в достижении моих целей. И не вероятнее ли то, что сила, произведшая меня на свет, произвела меня с моим разумом и любовью не для моих случайных, мгновенных, всегда противных целям других существ, целей (чего она и но могла сделать, так как меня и моих целей не было еще, когда она производила меня), а для достижения своей цели, для содействия которой, и даны мне эти основные свойства моей души. И потому не лучше ли мне, вместо того чтобы, упорствуя в следовании своей воле и воле других людей, противных этим высшим свойствам и приводящих меня к бедствиям, раз навсегда признав целью своей жизни исполнение воли пославшего меня во всем и всегда, несмотря ни на какие другие соображения, следовать только тем указаниям разума и любви, которые он вложил в меня для исполнения его воли?
   Таково христианское понимание жизни, просящееся в душу каждого человека нашего времени. Для того, чтобы осуществилось царство божие, нужно, чтобы все люди начали любить друг друга без различия личностей, семей, народностей. Для того, чтобы люди могли так любить друг друга, нужно, чтобы изменилось их жизнепонимание. Для того, чтобы изменилось их жизнепонимание, нужно, чтобы они опомнились; а чтобы они, могли опомниться, им нужно прежде всего остановиться жить на время в той горячечной деятельности во имя дел, требуемых языческим пониманием жизни, которой они предаются; нужно хоть на время освободиться от того, что индийцы называют "сансара", от той суеты жизни, которая более всего другого мешает людям понять смысл их существования.
   Бедственность жизни языческой и ясность и распространенность христианского сознания дошли в наше время до такой степени, что людям стоит только остановиться в своей суете, и они тотчас увидят бессмысленность своей деятельности, и христианское понимание само собой так же неизбежно, как неизбежно на морозе замерзает вода, как скоро перестать шевелить ее, сложится в их сознании. А стоит людям усвоить это жизнепонимание, и любовь их друг к другу, ко всем людям, ко всему живому, находящаяся теперь в них в скрытом состоянии, так же неизбежно проявится в их деятельности и станет двигателем всех их поступков, как теперь при языческом понимании жизни проявляется любовь к себе, к своей исключительной семье, исключительному народу.
   А стоит проявиться этой любви христианской в людях, и сами собой, без малейшего усилия, распадутся старые и сложатся те новые формы благой жизни, отсутствие которых представляется людям главным препятствием к осуществлению того, чего уже давно требуют их разум и сердце.
   Только бы люди одну сотую той энергии, которую они прилагают теперь к совершению различных материальных, ничем не оправданных и потому затемняющих их сознание дел, употребили на уяснение этого самого сознания и на исполнение того, чего оно требует от них, и гораздо скорее и проще, чем мы можем себе представить это, установилось бы то царство божие, которого он требует от людей, и люди нашли бы то благо, которое обещано им.
   Ищите царства божия и правды его, а остальное приложится вам.
  

Лев Толстой

  
   9 августа 1893 г.
  
   ОТЧЕТ ОБ УПОТРЕБЛЕНИИ ПОЖЕРТВОВАННЫХ ДЕНЕГ С 1 ЯНВАРЯ 1893 г.
  
   К 1-му января 1893 г. оставалось из пожертвованных нам для помощи голодающим денег 11 496 р. 76 к., кроме того выручено от продажи печеного хлеба 2440 р., от продажи разных других продуктов в незначительном количестве 83 р. 45 к., после 1-го января в разное время получено на имя Л. Н. И Т. Л. Толстых: 1) от Ситковой 60 р., 2) новорожден. Льва 300 р., 3) Л. П. Родственной 100 р., 4) через Русск. вед. (28 р. 50 к., 164 р. 60 к., 505 р., 67 р., 101 р. 50 к., 37 р. 50 к., 170 р., 4 р., 310 р., 10 р., 48 р., 4 р., 30 р.) всего 1480 р. 10 к. 5) от Н. А. Брюль 10 р., 6) неизв. 5р., 7) неизв. 1000 р., 8) раб. Бессемеровского отд. металлургического завода 50 р., 9) Белкиной 5 р., 10) А. Иванова 20 р., 11) М. Поделянко 25 р., 12) неизв. 1500 р., 13) американцев через консула 2000 р., 14) генеральши Журавской 300 р., 15) Касаткина 100 р., 16) Никкель 10 р., 17) Платоновой 10 р., 18) неизв. 2 р., 19) неизв. 60 р., 20) И. И. Горбунова 15 р., 21) проф. А. Н. Бекетова 50 р., 22) выручка за "Плоды просвещения" 2000 р., 23) С. Л. Толстого 363 р., 24) Л. и Д. Маэртц 37 р., 25) Стадлинга 37 р. 50 к., 26) рабочих в Швеции 12 р. 50 к., 27) А. Гаррисона 18 р. 84 к., 28) Гальперина 188 р., 29) премия за "Плоды просвещения" 329р., 30) неизв. 300р., 31) М. К. Степановой 10 р., 32) неизв. 312 р. 50 к., 33) неизв. 6 р., 34) М. К. Цебриковой 10 р., 35) Латышевой 10 р., 36) редакц. "Недели" 300 р. Итого 11 036 р. 44 к. На имя гр. С. А. Толстой : получено: 1) от неизв. из Цюриха 200 р., 2) ред. Christische Volkdzeitung в Базеле 1687 р. 90 к., 3) неизв. из Цюриха 225 р. 4) христ. общ. молод, девуш. в Швеции 87 р. 37 к., 5) ред. Oppenzeller Sonntagsblat ( в Швейц. гор. Heiden 649 649 р. 65 к., 6) за "Плоды просвещения" 1668 р. 60 к., 7) Курдюмовой 100 р. Итого 4618 руб. 52 к. Через С. И. Алымову получено: 1) От С. А. Зиновьевой 200 р., 2) Н. П. Мунт 1 р., 3) М. С. Неделькович 20 р., 4) Ю. Г. Топорковой 45 р., 5) А. И. Тыртовой 10 р., 6) А. Д. Четверухиной 2 р., 7) Е. Н. Федосьевой 125 р. Итого 403 р. Всего в приходе денег 30 078 р. 17 к. Израсходовано денег с 1-го января по 1-е августа 1893 г. всего 29 955 р. 89 к. на следующие предметы.
   I. На закупку провианта: 1) ржи, муки и печ. хлеба 15 935 р. 28 к., 2) гороха 708 р., 3) пшена и проса 2556 р. 30 к., 4) картофеля 898 р. 18 к., 5) соли 254 р. 38 к., 6) молока 362 р. 15 к., 7) капусты 65 р. 53 к., 8) крупы гречневой 369 р. 33 к.
   II. На закупку дров: 2103 р. 29 к.
   III. Дополнительные расходы: I) Помол и рушка 233 р. 29 к., 2) подвоз хлеба, дров и др. продуктов со станции и развозка по складам 3080 р. 46 к., 3) разъезды и рассылка нарочных 199 р. 10 к., 4) наем и ремонт помещений под склады 325 р. 93 к., 5) разгрузка, приемка, поденные и жалованье служащим при складах 1293 р. 78 коп., 6) почтовые и канцелярские расходы 121 р. 36 к., 7) разные мелкие расходы 228 р. 16 к.
   IV. Роздано деньгами на покупку лошадей, коров, на пашню и обсеменение полей и на др. мелкие нужды 921 р. 37 к.
   V. Послано самарским голодающим через А. А. Бибикова 300 р. Итого 29 955 р. 89 к. В приходе было 30 078 р. 17 к. Итого в остатке к 1-му августа состоит 122 р. 28 к.
   Дело наше, как и прежде, состояло, главным образом, в поддержании существующих столовых и детских кормежек и в помощи топливом наиболее нуждающимся в нем.
   С поступлением новых пожертвований увеличивалось число едоков с тем расчетом, чтобы имеющихся в нашем распоряжении средств хватило на прокормление наличного числа едоков до нового хлеба.
   Наибольшее число едоков в этом году было около 3500. Число это менялось, и самый личный состав менялся сообразно обстоятельствам; так, к весне стала увеличиваться земская ссуда во всех уездах и соответственно ей уменьшилась наша помощь и захватывались в наш район новые места и нуждающиеся, почему-нибудь обойденные земской помощью.
   С 1-го мая в Епифанском уезде значительно была увеличена помощь от Кр. Кр. и стали открываться столовые, подобные нашим. Тогда мы прекратили свою помощь в этом уезде, и увеличили ее в Данковском и Скопинском уездах Рязанской губ. и Ефремовском Тульской, где вообще помощь была значительно меньше, а нужда была не меньше прошлого года. Кроме упомянутых в прошлом отчете деревень, в наш отчет вошли еще деревни Данковского уезда: с. Сергиевское, Скачиловские Хутора и Гугуевка и Ефремовского уезда дер. Горяевка.
   В тех же деревнях кормились грудные дети числом около 300, получавшие молочную кашу или крупу, если имелась корова. Лотом помощь эта была усилена в виду того, что матери уходили на работу, оставляя детей на попечение старух и нянек.
   Непосредственно денежная помощь нами избегалась и производилась только в самых крайних случаях, особенно в тех случаях, когда сам жертвователь указывал нам, что он желал бы дать именно такое употребление своим деньгам, напр. На покупку лошади, коровы, избы, семян и т. д.
   Из денег, пожертвованных через С. И. Алымову, согласно ее желанию 60 р. дано крестьянам двух деревень Софьиной и с. Сергиевского в помощь на устройство школ.
   Кроме того, часть оставшихся денег после закрытия столовых 1-го августа была роздана беднейшим в виде единовременного пособия на предстоящий год, от которого они не могли ожидать облегчения своей нужде.
   В течение этого года нам пришлось быть свидетелями многих страданий и горя. И опыт нашей деятельности убедил нас более чем когда-либо в том, что нужда и страдания людей происходят не столько от неблагоприятных климатических условий, сколько от отсутствия в людях братской любви. И отсутствие это нельзя заполнить никакими крупными пожертвованиями. Слова "Милости хочу, а не жертвы" остаются все той же вечной божественной истиной и заставляют чуткого человека сильнее вдумываться и глубже искать причины общественных зол.
  

Л. Толстой.

П. Бирюков.

  
   17 октября 1893 г.
  
  
  

ЗАКЛЮЧЕНИЕ К ПОСЛЕДНЕМУ ОТЧЕТУ О ПОМОЩИ ГОЛОДАЮЩИМ

  
   Двухлетнее занятие наше распределением между нуждающимся населением шедших через наши руки пожертвований больше, чем что-либо другое, подтвердило наше давнишнее убеждение в том, что главная доля той нужды, лишений и соединенных с ними страданий и горя, которым мы почти тщетно старались внешним образом противодействовать в одном маленьком уголке России, произошла не от каких-либо исключительных, временных, не зависящих от нас, а от самых общих, постоянных и вполне зависящих от нас причин, заключающихся только в антихристианском, не братском отношении нас, людей образованных, к бедным, чернорабочим, несущим всегда ту нужду и лишения и связанные с ними страдания и горести, которые только были более, чем обыкновенно, замечены нами в эти последние два года. Если мы в нынешнем году можем не услыхать про нужду, холод и голод, вымирание замученных работой взрослых и недоедающих старых и малых сотен тысяч людей, то это произойдет не от того, что этого не будет, но от того, что мы не будем видеть этого, будем забывать про это, будем уверять себя, что этого нет, а если и есть, то это так и должно быть и не может быть иначе.
   Но это неправда: этого не только может не быть, но этого не должно быть, и этого не будет; и скоро не будет.
   Как ни кажется нам хорошо спрятанной наша вина перед рабочим народом, -- как ни искусны, давнишни и общеприняты те отговорки, которыми мы оправдываем свою роскошную жизнь среди замученного работой и недоедающего и служащего этой нашей роскоши рабочего народа, -- свет всё более и более проникает эти наши отношения к народу, и мы уже скоро окажемся в том постыдном и опасном положении, в котором находится преступник, когда неожиданный им рассвет застигает его на месте преступления. Ведь если можно было прежде говорить купцу, сбывавшему рабочему народу ненужный, а часто вредный и негодный товар, стараясь взять как можно больше, или даже хороший и нужный рабочему хлеб, но купленный по дешевым и продаваемый по дорогим ценам, -- что он честной торговлей служит нуждам народа; или фабриканту ситцев, зеркал, папирос, или заводчику спирта или пива -- говорить, что он кормит народ, давая ему заработок; или чиновнику, получающему тысячи жалованья, собираемого из последних грошей народа, -- уверять себя, что он служит для блага этого народа, или -- что в эти последние года было особенно очевидно в местах, постигнутых голодом, -- если можно было прежде землевладельцу, за бесценок, меньше, чем за хлеб, обрабатывающему свою землю голодными крестьянами, или отдающему эту землю тем же крестьянам за доведенную до последней высоты цену, -- говорить, что он, вводя усовершенствованное земледелие, содействует благоденствию сельского населения, -- то теперь, когда народ умирает с голода от недостатка земли среди огромных полей помещиков, засаженных картофелем, продаваемым на спирт или для крахмала, уже нельзя говорить этого. Нельзя уже теперь среди этого вырождающегося от недостатка пищи и излишка работы, со всех сторон окружающего нас народа, не видеть того, что всякое поглощение нами произведений работы народа, с одной стороны, лишает его того, что ему необходимо для его питания, с другой увеличивает его и так уже доведенную до последней степени напряженность работы. Не говоря уже о безумной роскоши парков, цветников, охот, -- всякая поглощенная рюмка водки, всякий кусок сахара, масла, мяса есть с одной стороны столько-то отнятой пищи от народа и столько-то прибавленного ему труда.
   Мы, русские, находимся в этом отношении в самых выгодных условиях для того, чтобы ясно видеть наше положение.
   Помню, как раз, гораздо прежде голодных лет посетивший меня в деревне молодой, нравственно чуткий, пражский ученый, выйдя зимой из избы сравнительно зажиточного мужика, в которую мы входили, и в которой, как и везде, была замученная работою, преждевременно состаревшаяся женщина в лохмотьях, накричавший себе грыжу больной ребенок и, как всегда к весне, привязанный теленок и объягнившаяся овца, и грязь и сырость, и зараженный воздух, и унылый, придавленный жизнью хозяин, -- помню, как, выйдя оттуда, мой молодой знакомый начал мне говорить что-то, и вдруг голос его оборвался, и он заплакал. Он в первый раз после нескольких месяцев, проведенных в Москве и Петербурге, где он, проходя по асфальтовым тротуарам мимо роскошных магазинов из одного богатого дома в другой, из одного роскошного музея и библиотеки, дворцов в другие такие же великолепные здания, -- в первый раз увидал тех людей, на труде которых стоит вся эта роскошь, и его ужаснуло и поразило это. Ему, в своей богатой и грамотной Чехии, как всякому европейцу, в особенности шведу, швейцарцу, бельгийцу, можно думать, хотя он и будет неправ, что там, где есть относительная свобода, где распространено образование, где каждому дана возможность вступить в ряды образованных, -- что роскошь есть только законная награда труда и не губит чужие жизни. Можно забыть как-нибудь про те поколения людей, в копях того угля, на котором сделана большая часть предметов его роскоши, можно забыть, не видя их, тех другой породы людей, которые в колониях вымирают, работая на наши прихоти; но нам, русским, никак нельзя думать так: связь нашей роскоши с страданиями и лишениями людей одной породы с нами народа, -- слишком очевидна. Мы не можем не видеть той цены прямо человеческой жизни, которой покупаются у нас наши удобства и роскошь.
   Для нас солнце уже взошло, и скрывать очевидное уже нельзя. Нельзя уже прятаться за правительство, за необходимость управлять народом, за науки, искусства, необходимые будто бы для народа, за священные права собственности, за необходимость поддерживать предания и т. п. Солнце взошло, и все эти прозрачные покровы ничего уже ни от кого не скрывают. Все видят и знают, что люди, которые служат правительству, делают это не для блага народа, который не просит их об этом, а только потому, что им нужно жалованье; и что люди, занимающиеся науками и искусствами, занимаются ими не для просвещения народа, а для гонорара и пенсии; и люди, удерживающие от народа землю и возвышающие на нее цены, делают это не для поддержания каких-либо священных прав, а для увеличения своего дохода, нужного им для удовлетворения своих прихотей. Скрываться и лгать уже нельзя,
   Перед правящими, богатыми, нерабочими классами только два выхода: один -- отречься не только от христианства в его истинном значении, но от всякого подобия его, -- отречься от человечности, от справедливости и сказать: я владею этими выгодами и преимуществами и, во что бы то ни стало, удержу их. Кто хочет их отнять у меня, тот будет иметь дело со мной. У меня сила в моих руках: солдаты, виселицы, тюрьмы, кнуты и казни.
   Другой выход -- в том, чтобы признать свою неправду, перестать лгать, покаяться и не на словах, не грошами, теми самыми, которые с страданиями и болью отняты у народа, прийти на помощь к нему, как это делалось эти два последний года, а в том, чтобы сломать ту искусственную преграду, которая стоит между нами и рабочими людьми, не на словах, а на деле признать их своими братьями, и для этого изменить свою жизнь, отказаться от тех выгод и преимуществ, которые мы имеем, а отказавшись от них, встать в равные условия с народом, и с ним уже вместе достигнуть тех благ управления, науки, цивилизации, которые мы теперь извне, и не спрашиваясь его воли, будто бы хотим передать ему.
   Мы стоим на распутьи, и выбор неизбежен.
   Первый выход означает обречение себя на постоянную ложь, на постоянный страх того, что ложь эта будет открыта, и все-таки сознание того, что неминуемо рано или поздно мы лишимся того положения, которого мы так упорно держимся.
   Второй выход означает добровольное признание и проведение в жизни того, что мы сами исповедуем, чего требует наше сердце и наш разум, и что рано или поздно, если не нами, то другими будет исполнено, потому что только в этом отречении властвующих от своей власти -- единственный возможный выход из тех мук, которыми болеет наше лже-христианское человечество. Выход только в отречении от ложного и в признании истинного христианства.
  

Л. Толстой.

  
   28 октября 1893 года.
  
  

ПРЕДИСЛОВИЕ К ДНЕВНИКУ АМИЕЛЯ

  
   Года полтора тому назад мне в первый раз довелось прочесть книгу Амиеля: "Отрывки задушевного дневника" ("Fragments d'un journal intime"). Я был поражен значительностью и глубиною содержания, красотою изложения и, главное, искренностью этой книги. Читая ее, я отмечал из нее места, особенно поразившие меня. Дочь моя взялась перевести эти места, и так составились эти выдержки из "Fragments d'un journal intime" , т. е. выдержки из выдержек всего многотомного и ненапечатанного дневника Амиеля, веденного им изо дня в день в продолжение 30 лет.
   Henri Amiel родился в 1821 голу в Женеве и рано остался сиротою. Окончив в Женеве курс высшего образования, Амиель поехал за границу и там пробыл несколько лет в Гейдельбергском и Берлинском университетах. Вернувшись в 1849 году на родину, он 28-летним молодым человеком получил место профессора эстетики в Женевской академии и занимал это место до 1854 года. С 1854 года он занял кафедру философии в той же академии и занимал ее до самой смерти.
   Вся жизнь Амиеля прошла в Женеве, где он и умер в 1881 году, ничем не выделившись из числа тех самых обыкновенных профессоров, которые, механически компилируя свои лекции из последних вышедших по их специальности книг, также механически передают их своим слушателям, и из еще большого числа бессодержательных стихотворцев, которые поставляют этот, хотя и никому не нужный, но всё еще покупаемый, товар на десятки тысяч издающихся журналов.
   Амиель не имел ни малейшего успеха ни на ученом, ни на литературном поприще. Уже приближаясь к старости, он писал про себя следующее:
   "Что же я сумел извлечь из тех даров, которые мне были даны, из особенных условий моей полувековой жизни? Что я извлек из своей почвы? Разве все мои бумагомарания, собранные вместе, моя переписка, эти тысячи задушевных страниц, мои лекции, мои статьи, мои стихи, мои различные заметки - разве всё это не есть только сухие листья! Кому и на что я когда-либо был нужен? И разве имя мое проживет хоть днем дольше меня и будет для кого-нибудь иметь какое-либо значение? Ничтожная, пустая жизнь! Vie nulle".
   Об Амиеле и о дневнике его уже после его смерти писали два известных французских писателя: его друг, известный критик Э. Шерер, и философ Каро. Интересен тот сочувственный, но отчасти покровительственный тон, с которым оба эти писателя относятся к Амиелю, сожалея о том, что он был лишен тех качеств, которые нужны для совершения настоящего труда. А между тем, те настоящие труды этих двух писателей -- критические труды Э. Шерера и философские Каро -- едва ли долго переживут своих авторов, тогда как нечаянный, не настоящий труд Амиеля, его дневник, останется навсегда живою, нужною для людей и плодотворно действующею на них книгой.
   Писатель ведь дорог и нужен нам только в той мере, в которой он открывает нам внутреннюю работу своей души. Что бы он ни писал: драму, ученое сочинение, повесть, философский трактат, лирическое стихотворение, критику, сатиру, нам дорога в произведении писателя только эта внутренняя работа его души, а не та архитектурная постройка, в которую он большею частью, да, я думаю, и всегда, уродуя их, укладывает свои мысли и чувства.
   Всё, что Амиель отливал в готовую форму: лекции, трактаты, стихотворения, было мертво; дневник же его, где, не думая о форме, он говорил только сам с собой, полон жизни, мудрости, поучительности, утешения и навсегда останется одной из тех лучших книг, которые нам нечаянно оставляли люди, как Марк Аврелий, Паскаль, Эпиктет.
   Паскаль говорит:
   "Есть только три рода людей: одни те, которые, найдя бога, служат ему; другие, которые, не найдя его, заняты исканием его, и третьи те, которые, не найдя его, все-таки не ищут его.
   Первые разумны и счастливы, последние безумны и несчастны, средние несчастны, но разумны".
  
   Я думаю, что разница, которую устанавливает Паскаль между первыми и вторыми, между теми, которые, как он говорит в другом месте, найдя бога, всем сердцем служат ему, и теми, которые, не найдя его, всем сердцем ищут его, не только не так велика, как он это думал, но и вовсе не существует. Я думаю, что те, которые всем сердцем своим и страдая (en gemissant, как говорит Паскаль) ищут бога, уже служат ему. Служат тем, что этими страданиями искания прокладывают и открывают для других путь к богу, как это сделал сам Паскаль в своих "Мыслях" и как это всю свою жизнь делал Амиель в своем дневнике.
   Вся жизнь Амиеля, как она представляется нам в этом дневнике, полна этого, всем сердцем своим страдающего, искания бога. И созерцание этого искания тем более поучительно, что оно никогда не перестает быть исканием, никогда не останавливается, не переходит в сознание обретения истины и в поучение. Амиель не говорит ни себе, ни другим: "Я знаю . теперь истину, слушайте меня!" Напротив, ему кажется, как это и свойственно тому, кто искренно ищет истину, что чем больше он узнает, тем больше ему нужно знать, и он, не переставая, делает всё, что может, чтобы более и более познавать истину, и потому постоянно чувствует свое незнание. Он постоянно загадывает о том, каково должно быть христианство и состояние христианина, ни на минуту не останавливаясь на мысли о том, что христианство есть то самое, что он исповедует и что он сам осуществляет в себе состояние христианина. А между тем весь дневник его полон выражениями самого глубокого христианского понимания и чувства. И выражения эти действуют особенно сильно на читателя именно своей бессознательностью и искренностью. Он говорит сам с собою, не думая о том, что его слушают, не стараясь казаться уверенным в том, в чем он не уверен, не скрывая своего страдания и искания.
   Как будто присутствуешь без ведома хозяина при самой таинственной и глубокой, и страстной, обыкновенно скрытой от постороннего взгляда, внутренней работе души.
   И потому можно найти много более стройных и красноречивых выражений религиозного чувства, чем выражения религиозного чувства Амиеля, но трудно найти более задушевные и хватающие за сердце. Незадолго до своей смерти, зная, что болезнь его всякий день может кончиться задушением, он пишет:
   "Когда не мечтаешь уже о том, что имеешь перед собой свободными десятки лет, год, месяц, когда считаешь уже десятками часов и будущая ночь несет в себе уже угрозу неизведанного, очевидно, что отказываешься от искусства, науки, политики и довольствуешься беседой с самим собой, а это возможно до самого конца. Внутренняя беседа эта -- одно, что остается приговоренному к смерти, казнь которого откладывается. Он (этот приговоренный) сосредоточивается в себе самом. Он уже не лучеиспускает, а только беседует с своей душой. Он уже не действует, а созерцает... Как заяц, он возвращается умирать к своему жилищу; и жилище это -- его совесть, его мысль. Пока он может держать перо и имеет минутку уединения, он сосредоточивается перед этим отзвуком самого себя и беседует с богом.
   Это, впрочем, не нравственное исследование, не покаяние, не призыв. Это только "аминь" покорности.
   Дитя мое, отдай мне свое сердце.
   Отречение и согласие мне менее трудны, чем другим, потому что я ничего не хочу. Я бы желал только не страдать. Христос в Гефсиманском саду просил о том же. Сделаем же то же, что и он. "Впрочем, пусть будет не моя воля, но твоя" -- и будем ждать".
   Таков он накануне своей смерти. Он не менее искренен и серьезен и в продолжение всего дневника, несмотря на изящество и во многих местах кажущуюся изысканность своей речи, ставшей для него привычкой. В продолжение всех 30-ти лет своего дневника он чувствует то, что мы все так старательно забываем, -- то, что мы все приговорены к смерти и казнь наша только отсрочена. И от этого-то так искренна, серьезна и полезна эта книга.
  

Лев Толстой.

ПРЕДИСЛОВИЕ К "КРЕСТЬЯНСКИМ РАССКАЗАМ" С. Т. СЕМЕНОВА

  
   Я давно уже составил себе правило судить о всяком художественном произведении с трех сторон: 1) со стороны содержания -- насколько важно и нужно для людей то, что с новой стороны открывается художником, потому что всякое произведение тогда только произведение искусства, когда оно открывает новую сторону жизни; 2) насколько хороша, красива, соответственна содержанию форма произведения, и 3) насколько искренно отношение художника к своему предмету, то есть насколько он верит в то, что изображает. Это последнее достоинство мне кажется всегда самым важным в художественном произведении. Оно дает художественному произведению его силу, делает художественное произведение заразительным, то есть вызывает в зрителе, слушателе и читателе те чувства, которые испытывает художник.
   И этим-то достоинством в высшей степени обладает Семенов.
   Есть известный рассказ Флобера, переведенный Тургеневым, -- "Юлиан Милостивый". Последний, долженствующий быть самым трогательным, эпизод рассказа состоит в том, что Юлиан ложится на одну постель с прокаженным и согревает его своим телом. Прокаженный этот -- Христос, который уносит с собой Юлиана на небо. Все это описано с большим мастерством, но я всегда остаюсь совершенно холоден при чтении этого рассказа. Я чувствую, что автор сам не сделал бы и даже не желал бы сделать того, что сделал его герой, и потому и мне не хочется этого сделать, и я не испытывал никакого волнения при чтении этого удивительного подвига.
   Но вот Семенов описывает самую простую историю, и она всегда умиляет меня. В Москву приходит деревенский парень искать места и по протекции земляка-кучера, живущего у богатого купца, получает тут же место помощника дворника. Место это прежде занимал старик. Купец, по совету своего кучера, отказал этому старику и на место его принял молодого парня. Парень приходит вечером, чтобы стать на место, и со двора слышит в дворницкой жалобы старика на то, что его без всякой вины с его стороны разочли, только чтобы дать его место молодому. Парню вдруг становится жалко старика, совестно за то, что он вытеснил его. Он задумывается, колеблется и, наконец, решается отказаться от места, которое ему так нужно и приятно было.
   Всё это рассказано так, что всякий раз, читая этот рассказ, я чувствую, что автор не только желал бы, но и наверное поступил бы так же в таком же случае, и чувство его заражает меня, и мне приятно, и кажется, что я сделал или готов был сделать что-то доброе.
   Искренность -- главное достоинство Семенова. Но, кроме нее, у него и содержание всегда значительно: значительно и потому, что оно касается самого значительного сословия России -- крестьянства, которое Семенов знает, как может знать его только крестьянин, живущий сам деревенскою тягловою жизнью. Значительно еще содержание его рассказов потому, что во всех главный интерес их не во внешних событиях, не в особенностях быта, а в приближении или в отдалении людей от идеала христианской истины, который твердо и ясно стоит в душе автора и служит ему верным мерилом и оценкой достоинства и значительности людских поступков.
   Форма рассказов совершенно соответствует содержанию: она серьезна, проста, подробности всегда верны: нет фальшивых нот. В особенности же хорош, часто совершенно новый по выражениям, но всегда безыскусственный и поразительно сильный и образный язык, которым говорят лица рассказов.
  
   23 марта
  

ГОЛОД ИЛИ НЕ ГОЛОД?

  
  
   Нынешней зимою я получил письмо от г-жи Соколовой с описанием нужды крестьян в Воронежской губернии и передал это письмо с своей заметкой в "Русские Ведомости", и с тех пор некоторые лица стали обращать ко мне свои пожертвования для помощи нуждающимся крестьянам. Небольшие пожертвования эти я направил отчасти моему хорошему знакомому в Землянский уезд -- 200 руб., ежемесячные же пожертвования смоленских врачей и еще небольшие пожертвования я переслал в Чернский уезд Тульской губернии моему сыну и его жене, поручив им распределение помощи в их местности. Но в апреле месяце я получил новые и довольно значительные пожертвования: г-жа Мевиус прислала 400 р., по мелочи собралось рублей 300, С. Т. Морозов дал 1000 р. -- собралось около двух тысяч, и, считая себя не вправе отказаться от посредничества между жертвователями и нуждающимися, я решил поехать на место, для того чтобы наилучшим образом распределить эту помощь.
   Как и в 1891-м году, я считал, что наилучшая форма помощи -- это столовые, потому что только при устройстве столовых можно обеспечить хорошей ежедневной пищей стариков, старух, больных и детей бедных, в чем, я полагаю, состоит желание жертвователей. При выдаче провианта на руки цель эта не достигается, потому что всякий хороший хозяин, получив муку, всегда прежде всего замесит ее лошади, на которой ему нужно пахать (и поступив так, поступит совершенно правильно, потому что пахать ему нужно для прокормления своей семьи не только в нынешнем, но и в будущем году), слабые же члены семьи будут недоедать в нынешнем году, как и до выдачи, так что цель жертвователей не будет достигнута.
   Кроме того, только в форме столовых для слабых членов семей есть какой-нибудь предел, на котором можно остановиться. При выдаче на руки помощь идет на хозяйство, а для того, чтобы удовлетворить требованиям разоренного крестьянского хозяйства, никак нельзя решить, что крайне и что не крайне нужно: крайне нужна и лошадь, и корова, и выкуп заложенной шубы, и подати, и семена, и постройка. Так что при выдаче помощи на руки приходится выдавать или по произволу, наобум, или всем поровну, без различия. Поэтому я решил распределять помощь как и в 1891-м и 1892-м годах, -- в форме столовых.
   Для определения же наиболее нуждающихся семей и числа лиц из каждой из них, которые должны быть допускаемы в столовые, я руководствовался, как и прежде, следующими соображениями: 1) количеством скота, 2) числом наделов, 3) числом членов семьи, находящихся на заработках, 4) количеством едоков и 5) исключительными несчастными случаями, постигшими семью; пожаром, болезнями членов семьи, смертью лошади и т. п.
   Первая деревня, в которую я приехал, было знакомое мне Спасское, принадлежавшее Ивану Сергеевичу Тургеневу. Расспросив старосту и стариков о положении крестьян этой деревни, я убедился, что оно далеко не так дурно, как было дурно положение тех крестьян, среди которых мы устраивали столовые в 1891-м году.
   У всех дворов были лошади, коровы, овцы, был картофель и не было разоренных домов; так что, судя по положению спасских крестьян, я подумал, что не преувеличены ли толки о нужде нынешнего года.
   Но посещение следующей за Спасским -- Малой Губаревки и других деревень, на которые мне указали, как на очень бедные, убедило меня в том, что Спасское находится в исключительно счастливых условиях и по хорошему разделу, и по случайно хорошему урожаю прошлого года.
   Так, в первой деревне, в которую я приехал, -- Малой Губаревке, на 10 дворов было 4 коровы и 2 лошади; два семейства побирались, и нищета всех жителей была страшная.
   Таково же почти, хотя и несколько лучше, положение деревень: Большой Губаревки, Мацнева, Протасова, Чапкина, Кукуевки, Гущина, Хмелинок, Шеломова, Лопашина, Сидорова, Михайлова Брода, Бобрика, двух Каменок.
   Во всех этих деревнях хотя и нет подмеси к хлебу, как это было в 1891-м году, но хлеба, хотя и чистого, дают не вволю. Приварка -- пшена, капусты, картофеля, даже у большинства, нет никакого. Пища состоит из травяных щей, забеленных, если есть корова, и незабеленных, если ее нет, -- и только хлеба. Во всех этих деревнях у большинства продано и заложено всё, что можно продать и заложить.
   Так что крайней нужды в окружающей нас местности -- районе 7--8 верст -- так много, что, устроив 14 столовых, мы каждый день получаем просьбы о помощи из новых деревень, находящихся в таком же положении.
   Там же, где устроены столовые, они идут хорошо, обходятся около 1 р. 50 к. на человека в месяц и, как кажется, удовлетворяют поставленной нами себе цели: поддержать жизнь и здоровье слабых членов самых бедных семейств.
   Вчера вечером я заехал в деревню Гущино, состоящую из 49 дворов, из которых 24 без лошадей. Было время ужина. На дворе, под двумя вычищенными навесами, сидели за пятью столами 80 человек столующихся: старики вперемежку со старухами за большими столами на скамейках; дети за маленькими столиками на чурбачках с перекинутыми тесинами. Ужинавшие только что кончили первое блюдо (картофель с квасом), и подавалось второе -- капустные щи. Бабы наливали корцами в деревянные чашки дымящиеся, хорошо заправленные щи; столовщик с ковригой хлеба и ножом обходил столы и, прижимая ковригу к груди, отрезал и подавал ломти прекрасного, свежего, пахучего хлеба тем, у кого был доеден. *
   Хозяйка и женщина из столующихся служат взрослым, хозяйская дочь, девочка, служит детям.
   Ужинавшие были большей частью исхудалые, истощенные, в изношенных одеждах, редкобородые, седые и лысые старики и сморщенные старушки. На всех лицах было выражение спокойствия и довольства. Все эти люди, очевидно, находились в том мирном и радостном настроении и даже некотором возбуждении, которое производит употребление достаточной пищи после долгого лишения ее. Слышались звуки еды, степенный разговор и
  
  
   * Нам удалось купить на Юго-Восточной железной дороге 2 вагона муки по 75 коп., когда она была по 90 к. в нашем месте, и мука оказалась так необыкновенно хороша, что ею не нахвалятся и бабы, ставящие хлебы, так она в меске хороша, и столующиеся говорят, что хлеб из нее выходит пряник.
  
  
   изредка смех на детских столах. Были тут и два прохожих нищих, за которых столовщик извинялся, что допустил их к ужину.
   Всё происходило чинно, степенно, точно как будто этот порядок существовал веками.
   Из Гущина я поехал в деревню Гневышево, из которой дня два тому назад приходили крестьяне, прося о помощи. Деревня эта состоит, так же как и Губаревка, из 10 дворов. На десять дворов здесь четыре лошади и четыре коровы; овец почти нет; все дома так стары и плохи, что едва стоят. Все бедны, и все умоляют помочь им. "Хоть бы мало-мальски ребята отдыхали", -- говорят бабы. "А то просят папки (хлеба), а дать нечего, так и заснет не ужинаючи".
   Я знаю, что тут есть доля преувеличения, но то, что говорит тут же мужик в кафтане с прорванным плечом, уже наверное не преувеличение, а действительность.
   "Хоть бы двоих, троих с хлеба спихнуть, -- говорит он. -- А то вот свез в город последнюю свитку (шуба уж давно там), привез три пудика на восемь человек -- надолго ли! А там уж и не знаю, что везти..."
   Я попросил разменять мне три рубля. Во всей деревне не нашлось и рубля денег.
   Очевидно, необходимо устроить и тут столовую. Так же, вероятно, нужно и в двух деревнях, из которых приходили просить.
   Кроме того, нам сообщают, что в южной части Чернского уезда, на границе Ефремовского, нужда очень велика, и до сих пор нет никакой помощи. Казалось бы очевидным, что надо продолжать и расширять дело, я это возможно, так как в последнее время получены еще довольно значительные пожертвования: 500 р. от кн. Кудашевой, 1000 р. от г-жи Мансуровой, 2000 p, от драматических деятелей.
   Но оказывается, что не только расширить дело, но и продолжать его почти нельзя. Продолжать же нельзя по следующим причинам: Орловский губернатор не разрешает открывать столовые: 1) без соглашения с местным попечительством, 2) без обсуждения вопроса об открытии каждой столовой с г. земским начальником и 3) без того, чтобы заблаговременно не уведомлять губернатора о том, сколько нужно открывать столовых в известной местности.
   Из Тульской же губернии уже приезжал становой с требованием не устраивать столовых без разрешения губернатора. Кроме того, запрещено всем не местным жителям участвовать и помогать в устройстве столовых без разрешения губернатора; без участия же таких помощников, специально занятых сложным и хлопотливым делом столовых, устройство их невозможно. Так что, несмотря на несомненную нужду народа, несмотря на средства, данные жертвователями для помощи этой нужде, дело наше не только не может расшириться, но находится в опасности быть совершенно прекращенным.
   Вследствие этого полученные мною в последнее время деньги, а именно:
  
   от кн. Кудашевой ........ ..........500 руб.
   " г-жи Мансуровой ............. 1000 "
   " драматических деятелей .......... 2000
   всего 3500 р.
  
   и еще некоторые небольшие пожертвования остаются неизрасходованными и будут возвращены их жертвователям, если они не пожелают дать им другое назначение.
   На 22 мая отчет полученных и израсходованных мною денег следующий:

Приход

  
   От смоленских врачей .... 323 р. 27 к.
   Г. Мевиус ..................... 400
   Кн. Т. ........................... 100
   А. З. ............................. 200
   Баумана .......................... 25
   M. K. ............................. 40
   С. .................................. 25
   Из "Р. В." ..................... 112 р. 48 к.
   От С. В. и Д. С. . . . ..........20
   "неизвестной через Д. .....16
   " Касаткина ...................25
   Из "Р. В." ......................200
   Баумана ..........................20
   Неизвестной ...................200
   Гимназистов ...................118
   За медаль С. Н. Шиль . .....199
   От Ол. Ковалевской . . .........4
   С. Т. М. .........................1000
   Е. Ф. Юнге ........................15
   __________
   3012 р. 75 к.

Расход

  
   Мука ......... 2061 р. 18 к. 2584 пуда
   Пшено ........ 140 р. 150 пудов
   Горох............ 60 р 75 п.
   Картофель..... 171 р. 24 к. 131 четв.
   Капуста ..........27 р. 50 к. 56 пуд. 35 ф.
   Извоз ............. 3 р. 10 коп.
   Дрова . .......... 56 р. 75 к.
   Масло . .......... 27 р. 80 к. 5 пуд.
   Соль ................ 2 руб. 40 к 10 пуд.
   __________
   2549 р. 97 к.
  
   Таково мое личное дело; теперь постараюсь ответить на те общие вопросы, на которые навела меня моя деятельность, -- вопросы, которые, судя по газетам, занимали и общество в последнее время.
   Вопросы эти следующие:
   Есть ли в нынешнем году голод или нет голода?
   Отчего происходит так часто повторяющаяся нужда народная?
   И как сделать, чтобы нужда эта не повторялась и не требовала бы особенных мер для ее покрытия?
   На первый вопрос отвечу следующее:
   есть статистические исследования, по которым видно, что русские люди вообще недоедают на 30% того, что нужно человеку для нормального питания; кроме этого, есть сведения о том, что молодые люди черноземной полосы последние 20 лет всё меньше и меньше удовлетворяют требованиям хорошего сложения для воинской повинности; всеобщая же перепись показала, что прирост населения, 20 лет тому назад, бывши самым большим в земледельческой полосе, всё уменьшаясь и уменьшаясь, дошел в настоящее время до нуля в этих губерниях. Но и без изучения статистических данных, стоит только сравнить среднего исхудалого до костей, с нездоровым цветом лица крестьянина-земледельца средней полосы с тем же крестьянином, попавшим в дворники, кучера -- на хорошие харчи, и сравнить движения этого дворника, кучера и ту работу, которую он может дать, с движениями и работой крестьянина, живущего дома, чтоб увидеть, насколько недостаточным питанием ослаблены силы этого крестьянина.
   Когда, как это делалось прежде нерасчетливыми хозяевами и теперь еще делается, держат скотину для навоза, питая ее на холодном дворе кое-чем, только чтобы она не издохла, происходит то, что из всей этой скотины вытерпевает без ущерба своему организму только та, которая находится в полной силе; старые же, слабые, неокрепшие молодые животные или издыхают, или если и выживают, то в ущерб своему приплоду и здоровью, а молодые в ущерб росту и сложению.
   Вот точно в таком положении находится русское крестьянство черноземного центра. Так что, если разуметь под словом "голод" такое недоедание, вследствие которого непосредственно за недоеданием людей постигают болезни и смерть, как это, судя по описаниям, было недавно в Индии, то такого голода не было ни в 1891-м году, нет и в нынешнем.
   Если же под голодом разуметь недоедание, не такое, от которого тотчас умирают люди, а такое, при котором люди живут, но живут плохо, преждевременно умирая, уродуясь, не плодясь и вырождаясь, то такой голод уже около 20 лет существует для большинства черноземного центра и в нынешнем году особенно силен.
   Таков мой ответ на первый вопрос. На второй вопрос: отчего это произошло? ответ мой состоит в том, что причина этого духовная, а не матерьяльная.
   Военные люди знают, что такое значит дух войска; знают, что этот неосязаемый элемент есть первое главное условие успеха, что при отсутствии этого элемента делаются недействительными все другие. Пускай будут солдаты прекрасно одеты, накормлены, вооружены, пускай будет сильнейшая позиция -- сражение будет проиграно, если не будет того неосязаемого элемента, который называется духом войска. То же самое в борьбе, с природой. Как только в народе нет духа бодрости, уверенности, надежды на все большее и большее улучшение своего состояния, а есть, напротив, сознание тщеты своих усилий, уныние -- народ не победит природы, а будет побежден ею. А именно таково в наше время положение всего нашего крестьянства и в особенности земледельческого центра. Он чувствует, что его положение как земледельца -- плохо, почти безвыходно, и, приспособившись к этому безвыходному положению, уже не борется с ним, а живет и действует лишь настолько, насколько его к этому побуждает инстинкт самосохранения. Кроме того, самая бедственность положения, до которого он дошел, еще усиливает упадок его духа. Чем ниже в своем экономическом благосостоянии спускается население, как тяжесть на рычаге, тем труднее ему подняться, и крестьяне чувствуют это и как бы махнули на себя рукой: "Где уж нам, -- говорят они, -- не до жиру, быть бы живу!"
   Признаков этого упадка духа очень много. Один, первый и главный -- это полное равнодушие ко всем духовным интересам. Вопроса религиозного совершенно не существует в земледельческом центре; и совсем не потому, что крестьянин твердо держится православия (напротив, все отчеты и все сведения священников подтверждают то, что народ всё более и более становится равнодушным к церкви), а потому, что у него нет интереса к духовным вопросам.
   Второй признак -- это косность, нежелание изменять своих привычек и своего положения. За все эти годы, в то время, как в других губерниях вошли в употребление плуги, железные бороны, травосеяние, посевы дорогих растений, садоводство, даже минеральное удобрение, -- в центре все остается по-старому с сохой, трехпольем, изрезанными делянками в борону шириной и всеми рюриковскими приемами и обычаями. Даже переселений всего меньше из черноземного центра.
   Третий признак -- отвращение к сельской работе, -- не лень, а вялая, невеселая, непроизводительная работа, работа, эмблемой которой может служить колодезь, из которого вытягивается ведро не журавцом, не колесом, как это делалось прежде, а просто веревкой, руками, и, вытягивается в ведре, которое течет и из которого вытекает треть воды, пока его донесут до места. Такова почти вся работа черноземного мужика, кое-как, с огрехами пашущего 16 часов на чуть волочащей ноги лошади пашню, которую он на хорошей лошади, при хорошей пище, хорошим плугом мог бы вспахать в полдня. При этом естественно желание забыться, и потому вино и табак все более и более распространяются, так что в последнее время пьют и курят мальчики-дети.
   Четвертый признак упадка духа -- это неповиновение сыновей родителям, меньших братьев старшим, неприсылка заработанных на стороне денег в семью и стремление молодых поколений избавиться от тяжелой безнадежной сельской жизни и пристроиться где-нибудь в городе.
   Поразительным для нас признаком происшедшего за последние 7 лет упадка было то, что во многих деревнях взрослые и, казалось бы, достаточные крестьяне просятся в столовые и идут в них, если их допускают. Этого не было в 1891-м году. Вот, например, случай, показывающий всю ту степень и бедности и недоверия к своим силам, до которой дошли крестьяне.
   В деревне Шушмине, Чернского уезда, помещица продает крестьянам через банк землю. Она требует с них по 10 р. приплаты за десятину, и то разлагая на два срока по 5 рублей, отдавая притом им землю с посевом и по 2 четверти овса на яровой посев. И при этих поразительно выгодных условиях крестьяне медлят и ничего не предпринимают.
   Так что ответ мой на второй вопрос состоит в том, что причины того положения, в котором находятся крестьяне: потеряли бодрость, уверенность в своих силах, надежду на улучшение своего положения -- пали духом.
   Ответ же на третий вопрос: как помочь бедственному положению крестьян -- вытекает из этого второго ответа. Для того, чтобы помочь крестьянству, нужно одно: поднять его дух, устранить всё то, что его подавляет.
   Подавляет же дух народа непризнание в нем теми, которые управляют им, его человеческого достоинства, признание крестьянина не человеком, как все, а грубым, неразумным существом, которое должно быть опекаемо и руководимо во всяком деле, и, вследствие этого, под видом заботы о нем, полное стеснение его свободы и унижение его личности.
   Так, в самом важном, религиозном отношении каждый крестьянин не чувствует себя свободным членом своей церкви, свободно избравшим, или по крайней мере свободно признавшим исповедуемую им веру, а рабом этой церкви, обязанным беспрекословно исполнять те требования, которые ему предписаны его религиозными начальниками, присланными к нему и поставленными независимо от его желания или выбора. То, что это есть важная причина подавленного состояния народа, подтверждает то, что всегда, везде, как только крестьяне освобождались от деспотизма церковного, впадая, как это называется, в секту, так тотчас же поднимается дух этого народа, и тотчас же, без исключения, устанавливалось и экономическое благосостояние его.
   Другое губительное для народа проявление этой заботы о нем есть исключительные законы для крестьянства, сводящиеся в действительности к отсутствию всяких законов и полному произволу приставленных к управлению крестьянами чиновников.
   Для крестьян номинально существуют какие-то особенные законы и по владению землею, и по дележам, и по наследству, и по всем обязанностям его, а в действительности же есть какая-то невообразимая каша крестьянский положений, разъяснений, обычного права, кассационных решений и т. п., вследствие которых крестьяне совершенно справедливо чувствуют себя в полной зависимости от произвола своих бесчисленных начальников.
   Начальниками же своими крестьянин признает, кроме сотского, старосты, старшины и писаря, и урядника и станового, и исправника, и страхового агента, и землемера, и посредника по размежеванию, и ветеринара, и его фельдшера, и доктора, и священника, и судью, следователя, и всякого чиновника, и даже помещика, всякого господина, потому что по опыту знает, что всякий такой господин может сделать с ним всё, что хочет. Больше же всего подавляет дух народа, хотя это не видно, то постыдное, разумеется не для жертв его, а для участников и попустителей его, -- истязание розгами, которое, как Дамоклов меч, висит над каждым крестьянином.
   Так что на три поставленные вначале вопроса: есть ли голод или нет голода? Отчего происходит нужда народа? И что нужно сделать, чтоб помочь этой нужде? -- ответы мои следующие: голода нет, а есть хроническое недоедание всего населения, которое продолжается ужи 20 лет, и всё усиливается, и которое особенно чувствительно нынешний год при дурном прошлогоднем урожае, и которое будет еще хуже прошлогоднего. Голода нет, но есть положение гораздо худшее. Всё равно, как бы врач, у которого спросили, есть ли у больного тиф, ответил бы: "Тифа нет, а есть быстро усиливающаяся чахотка".
   На второй же вопрос ответ мой состоит в том, что причина бедственности положения народа не материальная, а духовная; что причина главная -- упадок его духа, так что пока народ не поднимется духом, до тех пор не помогут ему никакие внешние меры, ни министерство земледелия и все его выдумки, ни выставки, ни сельскохозяйственные школы, ни изменение тарифов, ни освобождение от выкупных платежей (которое давно пора бы сделать, так как крестьяне давно переплатили то, что заняли, если считать по теперь употребительному проценту), ни снятие пошлин с железа и машин, ни столь любимые теперь и выставляемые несомненным лекарством от всех болезней -- приходские школы, ничто не поможет народу, если его состояние духа останется то же. Я не говорю, чтоб все эти меры не были полезны, но они делаются полезными только тогда, когда народ поднимется духом и сознательно, и свободно захочет воспользоваться ими.
   Ответ же мой на третий вопрос, -- как сделать, чтоб нужда не повторялась, состоит в том, что для этого нужно, не говорю уже уважать, а перестать презирать, оскорблять народ обращением с ним, как с животным, нужно дать ему свободу исповеданья, нужно подчинить его общим, а не исключительным законам, а не произволу земских начальников; нужно дать ему свободу ученья, свободу чтенья, свободу передвижения и, главное, снять то позорное клеймо, которое лежит на прошлом и теперешнем царствовании, -- разрешение дикого истязания, сечения взрослых людей только потому, что они числятся в сословии крестьян.
   Если б мне сказали: вот ты хочешь добра народу, -- выбирай одно из двух: дать ли всему разоренному народу на двор по 3 лошади, по 2 коровы и по три навозные десятины, и по каменному дому, или только свободу вероисповедания, обученья, передвижения и уничтожение всех специальных законов для крестьян, то, не колеблясь, я выбрал бы второе, потому что убежден, что какими бы материальными благами ни оделить крестьян, если только они останутся с тем же духовенством, теми же приходскими школами, теми же казенными кабаками, той же армией чиновников, мнимо озабоченных их благосостоянием, то они через 20 лет опять проживут всё и останутся такими же бедными, какими были. Если же освободить крестьян от всех тех пут и унижений, которыми они связаны, то через 20 лет они приобретут все те богатства, которыми мы бы желали наградить их, и гораздо еще больше того.
   Думаю же я, что это будет так, во-первых, потому, что я всегда находил и больше разума, и настоящего знания, нужного людям, среди крестьян, чем среди чиновников, и потому думаю, что крестьяне сами скорее и лучше обдумают, что для них нужнее; во-вторых, потому, что крестьяне, те самые, о благе которых идет забота, лучше знают, в чем оно состоит, чем чиновники, озабоченные преимущественно получением жалованья, и, в-третьих, потому, что опыт жизни постоянно и безошибочно показывает, что чем больше крестьяне подвергаются влиянию чиновников, как это происходит в центрах, тем более они беднеют, и, напротив, чем дальше крестьяне живут от чиновников, как, например, в Сибири, в Самарской, Оренбургской, Вятской, Вологодской Олонецкой губерниях, -- тем больше, без исключения; они благоденствуют.
   Вот те мысли и чувства, которые вызывало во мне повое сближение с крестьянской нуждой, и я счел своею обязанностью высказать их для того, чтобы люди искренние, действительно желающие отплатить народу за все то, что мы получали и получаем от него, не тратили бы даром свои силы на деятельность второстепенную и часто ложную, а все силы свои употребили бы на то, без чего никакая помощь не будет действительной, -- на уничтожение всего того, что подавляет дух народа, на восстановление всего того, что может поднять его
   26-го мая 1898.
  

4-го июня 1898 г.

  
   Прежде чем отсылать эту статью, я решил съездить еще в Ефремовский уезд, о бедственном состоянии некоторых местностей которого я слышал от лиц, внушающих полное доверие.
   По пути к этой местности мне пришлось проехать во всю его длину весь Чернский уезд. Ржи в той местности, где я жил, т. е. в северной части Чернского и Мценского уездов, в нынешнем году чрезвычайно плохи, хуже прошлогодних, -- но то, что я увидал по пути к Ефремовскому уезду, превзошло мои самые мрачные предположения.
   Местности, которые я проехал -- около 35-ти верст в длину -- от Гремячево до границ Ефремовского и Богородицкого уездов и в ширину, как мне говорили, верст на 20 -- ожидает и в будущем году ужасное бедствие. Рожь на пространстве этого четыреугольника -- почти в 100 тысяч десятин -- пропала совершенно. Едешь версту, две, десять, двадцать, и по обеим сторонам дороги на помещичьих землях вместо ржи сплошная лебеда, на крестьянских -- нет даже и лебеды. Так что к будущему году положение крестьян этой местности (также, как мне говорили, пропала рожь и во многих других местах) будет несравненно хуже нынешнего.
   Говорю о положении только крестьян, а не вообще землевладельцев, потому что только для крестьян, прямо, непосредственно кормящихся своим хлебом и именно ржаным полем, урожай ржи имеет решающее значение, вопрос жизни и смерти.
   Как только у крестьянина не хватает своего хлеба на весь обиход или на большую часть его, и хлеб дорог, как нынешний год (около рубля) -- так положение его угрожает сделаться отчаянным, подобно положению, скажем, чиновника, лишившегося места и жалования и продолжающего кормить свою семью в городе.
   Чиновнику без жалования, для того чтобы существовать, нужно тратить или запасы, или продавать вещи, и каждый день жизни приближает его к полной погибели, точно так же крестьянина, принужденного покупать дорогой хлеб свыше обычного, обеспеченного определенным заработком количества, с той разницей, что, спускаясь ниже и ниже, чиновник, пока он жив, не лишается возможности получить место и восстановить свое положение, крестьянин же, лишаясь лошади, поля, семян, лишается окончательно возможности поправиться.
   В таком угрожающем погибелью положении находится большинство крестьян здешней местности. Но в будущем году положение это будет не только угрожающим, но для большинства наступит самая погибель.
   И потому помощь как правительственная, так и частная будет в будущем году настоятельно необходима. А между тем именно теперь, как в нашей Тульской губ., так и в Орловской, Рязанской и других губерниях, принимаются самые энергические меры для противодействия частной помощи во всех ее видах, и, как видно, меры общие, постоянные. Так, в тот Ефремовский уезд, куда я направлялся, совершенно не допускаются посторонние лица для помощи нуждающимся. Устроенная там пекарня лицом, приехавшим с пожертвованиями от Вольноэкономического общества, была закрыта, само лицо выслано и также высланы прежде приезжавшие лица. Считается, что нужды в этом уезде нет и что помощь не нужна в нем. Так что, хотя и по личным причинам, я не мог исполнить своего намерения и проехать в Ефремовский уезд, поездка моя туда была бы бесполезна или произвела бы ненужные осложнения.
   В Чернском же уезде за это время моего отсутствия, по рассказам приехавшего оттуда моего сына, произошло следующее: полицейские власти, приехав в деревню, где были столовые, запретили крестьянам ходить в них обедать и ужинать; для верности же исполнения те столы, на которых обедали, разломали, -- и спокойно уехали, не заменив для голодных отнятый у них кусок хлеба ничем, кроме требования безропотного повиновения. Трудно себе представить, что происходит в головах и сердцах; людей, подвергшихся этому запрещению, и всех тех людей, которые узнали про него. Еще труднее, для меня, по крайней мере, представить себе, что происходит в головах и сердцах других -- тех людей, которые считают нужным предписывать такие мероприятия и исполнять их, т. е. воистину не зная, что творят, -- отнимать изо рта хлеб милостыни у голодных, больных, старых и детей... Я знаю те соображения, которые выставляются в защиту таких мероприятий: во-первых, надо доказать, что положение вверенного нашему управлению населения не так дурно, как это хотят выставить люди противной нам партии; во-вторых, всякое учреждение (а столовые и пекарни -- это учреждения) должно быть подчинено контролю правительства, хотя в 1891 и 1892 гг. такого подчинения не было; в-третьих, прямое и близкое отношение людей, помогающих населению, может вызвать в нем нежелательные мысли и чувства. Но ведь все эти соображения, если бы они и были справедливы, -- а они все ложны -- так мелочны и ничтожны, что не могут иметь никакого значения в сравнении с тем, что делается столовыми или пекарнями, раздающими хлеб нуждающимся.
   Всё дело ведь состоит в следующем: есть люди, -- не будем говорить умирающие, но страдающие от нужды; есть другие, живущие в избытке и по доброму чувству отдающие этим людям свой излишек; есть третьи, желающие быть посредниками между первыми и вторыми и на это отдающие свой труд.
   Неужели такие деятельности могут быть для кого-нибудь вредными и может входить в обязанность правительства противодействовать им?
   Я понимаю, что солдат-сторож в Боровицких воротах, когда я хотел подать нищему, воспретил мне это и не обратил никакого внимания на мое указание на Евангелие, спросив меня, читал ли я воинский устав, но правительственное учреждение не может игнорировать Евангелие и требований самой первобытной нравственности, т. е. того, чтобы люди людям помогали. Правительство, напротив, только затем и существует, чтобы устранить всё то, что мешает этой помощи.
   Так что правительство не имеет никакого основания для противодействия такой деятельности. Если же ложно направленные органы правительства и требовали бы подчинения такому воспрещению, частный человек обязан не подчиняться такому требованию.
   Когда приезжавший к нам становой пристав сказал, что что же мне стоит обратиться к губернатору с просьбой о разрешении устройства столовых, я ответил ему, что не могу этого сделать, так как не знаю такого законоположения, которым запрещалось бы устройство столовых; если же и было таковое, то я не мог бы подчиниться ему, потому что, подчинившись такому законоположению, я завтра мог бы быть поставлен в необходимость подчиниться запрещению выдачи муки, подачи милостыни без разрешения правительства. Право же подавать милостыню установлено самою высшею властью, и никакая другая власть не может отменить его.
   Можно закрыть столовые, пекарни, выслать из одного уезда в другой тех людей, которые приехали помогать населению, но нельзя воспрепятствовать этим высланным из одного уезда людям жить в каком-нибудь другом, У своих знакомых или в крестьянской избе и служить народу какими-либо другими способами, отдавая точно так же на служение ему свои средства и труды. Нельзя отгородить один класс народа от другого. Всякая же попытка такого отгораживания приносит те самые последствия, которые этим отгораживанием желательно было избегнуть.
   Воспрепятствовать общению людей нельзя, можно только нарушить правильное течение этого общения и там, где бы оно было благотворно, дать ему вредное направление. Помочь предстоящему, как и всякому человеческому бедствию, может только духовный подъем народа (я разумею под народом не одно крестьянство, но весь народ, как рабочие, так и богатые классы); подъем же народа бывает только в одном направлении: в большем и большем братском единении людей и потому для помощи народу надо поощрять это единение, а не препятствовать ему. Только таким большим, чем прежнее, братским единением людей не только покроется и нынешнее и ожидаемое бедствие будущего года, но и поднимется общее благосостояние всё упадающего и упадающего крестьянства и предотвратится повторение бедствий 91, 92 и нынешнего годов.
  

ПЕЧАТНЫЕ ВАРИАНТЫ

  

ХОЗЯИН И РАБОТНИК

  
   Варианты текста по журналу "Северный вестник", 1895, N 3, стр. 137--175 (сокращенно: СВ) и по изданию С. А. Толстой: Сочинения графа Л. Н. Толстого. Часть четырнадцатая. Издание первое, Москва, 1895, стр. 83--161 (сокращенно: С).
  

Гл. I

  
   Стр. 3, строка 7 сн.
   Вместо: находящихся -- в СВ и в С: находящиеся
  
   Стр. 3, строка 6 сн.
   Вместо: уложив -- в СВ и в С: уложив их
  
   Стр. 4, строка 17 св.
   Вместо: бывшая красивая, -- в СВ и в С: бывшая красивой,
  
   Стр. 4, строка 4 сн.
   После слов: и я тебя не оставлю -- в СВ и в С: тебе нужда, -- я вызволю.
  
   Стр. 4, строка 3 сн.
   Вместо: говоря это, -- в СВ и в С: говоря всё это,
  
   Стр. 4, строка 2 сн.
   Вместо: благодетельствует Никите: -- в С В и в С: благодетельствует Никиту:
  
   Стр. 4--5, строки 1 сн.--1 св.
  
   Вместо: и так все зависящие от его денег люди, начиная с Никиты, поддерживали его в этом убеждении, что он не обманывает, а благодетельствует их. -- в СВ и в С: и так все, начиная с Никиты, поддакивали ему в этом убеждении.
  
   Стр. 5, строка 18 св.
   После слова: напою, -- в СВ и в С: дурашка,
  
   Стр. 5, строка 19 сн.
   Слова: он -- в СВ и в С нет.
  
   Стр. 5, строка 11 ся. .
   Слова.: засаленного -- в СВ и в С нет.
  
   Стр. 5, строка 9 сн.
   После слова: лошадь -- в С В и в С: постояла,
  
   Стр. 5, строка 7 сн.
   Слов: замерла, как бы задумавшись, потом вдруг громко -
   в СВ и в С нет.
  
   Стр. 6, строка 3 св.
   Вместо: ему Никита, -- в СВ и в С: Никита ему,
  
   Стр. 6, строка 5 св.
   Слов: железом крытый, на высоком фундаменте -- в СВ и в С нет.
  
   Стр. 6, строка 9 св.
   Слов: а в -- в СВ и в С нет.
  
   Стр. 6, строки 11--12 св.
   Слов: умную лошадь, -- в СВ и в С нет.
  
   Стр. 6, строка 12 св.
   После слов: кусать его, -- в СВ и в С: умную лошадь,
  
   Стр. 6, строка 12 св.
   Вместо слов: тоненьким голоском -- в СВ и в С: хлопнув щеколдой,
  
   Стр. 6, строка 10 сн.
   Вместо: просил он -- в СВ и в С: Тоненьким голоском просил он,
  
   Стр. 6, строки 4--3 сн.
   Вместо: Но на дворе было тихо. На улице же ветер был заметнее; -- в СВ и в С: Но на дворе казалось тихо. На улице же дул сильный ветер.
  
   Стр. 6, строка 1 сн.
   Слов: в ворота -- в СВ и в С нет.
  
   Стр. 7, строка 3 св.
   Слов: кожей обшитыми -- в СВ и в С нет.
  
   Стр. 7, строки 4--7 св.
   Вместо: утоптанное снегом высокое крыльцо и остановился. Затянувшись остатком папиросы, он бросил ее под ноги и наступил на нее и, выпуская через усы дым и косясь на выезжавшую лошадь, стал заправлять -- в СВ и в С: утоптанное снегом крыльцо и остановился, заправляя
  
   Стр. 7, строка 11 св.
   После слов: в санях. -- в СВ и в С: и оскаливая свои белые зубы.
  
   Стр. 7, строки 13--16 св.
   Слов: Вид своего сына, которого он всегда в мыслях называл наследником, доставлял ему теперь большое удовольствие; он, щурясь и оскаливая длинные зубы, смотрел на него. -- в СВ и в С нет.
  
   Стр. 7, строки 19--18 сн.
   Вместо слов: и на слова ее, которые были ему очевидно неприятны, сердито нахмурился и плюнул. -- в СВ и в С: только плюнул.
  
   Стр. 7, строка 14 сн.
   После слов: с тем -- в СВ и в С: особенным
  
   Стр. 7, строки 11--12 сн.
   Вместо: с особенной отчетливостью выговаривая каждый слог. -- в СВ и в С: очевидно любуясь своей речью.
  
   Стр. 8, строка 8 св.
   Вместо слов: я сам! -- запищал мальчик, -- в СВ и в С: я подержу! -- сказал мальчик,
  
   Стр. 8, строки 14--15 св.
   Вместо: своими старыми, подшитыми войлочными подметками валенками, -- в СВ и в С: своими засалившимися валенками,
  
   Стр. 8, строка 17 сн.
   Вместо: начала поспешно отряхивать и разминать его. -- в СВ и в С: отряхивала и разминала его.
  
   Стр. 9, строка 2 св.
   Вместо: на двор. -- в СВ и в С: во двор.
  
  
  

Гл. II

  
   Стр. 9, строка 17 св.
   Вместо: наследника, -- в СВ и в С: сына,
  
   Стр. 9, строка 15 сн.
   Вместо: заметили, -- в СВ и в С: почувствовали,
  
   Стр. 9, строка 11 сн.
   Вместо: где сходится земля с небом. -- в СВ и в С: где земля сходится с небом.
  
   Стр. 9, строки 7--5 сн.
   Вместо: и сворачивал набок его простым узлом подвязанный пушистый хвост. Длинный воротник Никиты, сидевшего со стороны ветра, прижимался к его лицу и носу. -- в СВ и в С: сворачивал набок даже его подвязанный хвост и прижимал длинный воротник халата Никиты к его лицу и носу.
  
   Стр. 9, строка 1 сн.
   Слов: спросил, не расслышав из-за воротника, Никита. -- в СВ и в С нет.
  
   Стр. 10, строка 6 св.
   Вместо: заговорил тем же громким голосом -- в СВ и в С: сказал.
  
   Стр. 10, строка 12 сн.
   Слова: умственные -- в СВ и в С нет.
   Стр. 11, строки 6--7 св.
   Вместо: и ему всему было не холодно. -- в СВ и в С: и этот дух его, ему казалось, согревал его.
  
   Стр. 11, строка 12 сн.
   Вместо: Чаго? -- в СВ и в С: Чего?
  
   Стр. 12, строка 14 сн.
   Вместо: Захаровском поле. -- в СВ и в С: Захарьевском поле.
  
   Стр. 12, строка 1.3 сн.
   После слов: Василий Андреич. -- в СВ и в С: говоривший уже совсем другим, чем дома, простым, мужицким голосом.
  
   Стр. 12, строка 12 сн.
   Вместо: Захаровское -- в СВ и в С: Захарьевское.
  
   Стр. 12, строка 2 сн.
   Вместо: и сани гремели по колчам мерзлой земли. -- в СВ и в С: на которых межи и сугробы были сверх снега занесены земляною пылью.
  
   Стр. 12, строка 1 сн.
   Вместо: выезжали -- в СВ и в С: въезжали
  
   Стр. 13, строка 4 св.
   Вместо: Снег шел сверху и иногда поднимался снизу. -- в СВ и в С: Снег шел и сверху и поднимался снизу.
  
   Стр. 13, строка 4 св.
   После слов: поднимался снизу. -- в СВ и в С: Иногда казалось, что они едут под гору, иногда казалось, что в гору, иногда казалось, что они стоят на месте, а что снежное поле бежит мимо их. -- Оба молчали.
  
   Стр. 13, строки 10--9 сн.
   Слов: на возвышенье, повернула влево -- в СВ и в С нет.
  
   Стр. 13, строка 9 сн.
   Вместо: по колена. -- в СВ и в С: по колено.
  
   Стр. 13, строки 5--4 сн.
  
   Вместо: как зачернелась прямая полоса плетня риги под толсто засыпанной снегом крышей, -- в СВ и С: как зачернелся плетень риги,
  
   Стр. 14, строка 2 св.
   Вместо: они выехали на улицу. -- в СВ и в С: они въехали в улицу.
  

Гл. III

  
   Стр. 14, строка 1 сн.
   Слова: густого -- в СВ и в С нет.
  
   Стр. 15, строка 8 св.
   Вместо: а тогда вправо. -- в СВ и в С: тогда влево.
  
   Стр. 15, строка 16 св.
   Вместо: не отвечал ему и потрогивал лошадь: -- в СВ и в С: не отвечал ему, потрогивал лошадь,
  
   Стр. 15, строки 18--17 сн.
   Вместо: очутились в открытом поле. -- в С В и в С: выехали в открытое поле.
  
   Стр. 15, строка 14 сн.
   Вместо: ветер был встречный. -- в СВ и в С: ветер был встречь.
  
   Стр. 15, строки 2--1 сн.
   Вместо: В санях сидели три мужика и баба. -- в СВ и в С: В санях сидело три мужика и баба.
  
   Стр. 16, строка 1 св.
   Слов: засыпанный снегом -- в СВ и в С нет.
  
   Стр. 16, строки 2--3 св.
   Вместо: Укутанная баба, вся засыпанная снегом, не шевелясь сидела, -- в СВ и в С: Укутанная баба, засыпанная снегом, сидела смирно,
  
   Стр. 16, строка 11 св.
   Слов: -- кричал другой, не переставая молотить хворости по лошаденке. -- в СВ и в С нет.
  
   Стр. 16, строки 17--18 св.
   Слов: тщетно стараясь убежать от ударявшей ее хворостины, в С В и в С нет.
  
   Стр. 16, строки 15--14 сн.
   Вместо: сопенье... лошаденки -- в СВ и в С: сопение..лошади
  
   Стр. 16, строки 8--6 сн.
   Вместо: и как всегда, когда он находился в таком положении, а он дремал, наверстывая много недоспанного времени.-- в СВ и в С: - он задремал.
  
   Стр. 17, строка 19 сн.
   Вместо: стала поворачивать. -- в СВ и в С: стала понемногу поворачивать.
  
   Стр. 17, строка 4 сн.
   Вместо: они выехали на улицу, -- в СВ и в С: они въехали в улицу
  
   Стр. 18, строка 2 св.
   Вместо: остановил ее у крыльца. -- в СВ и в С: остановил ее у ворот. -- Вызови-ка Тараса, -- крикнул он Никите
  
   Стр. 18, строка 11 св.
   Слова: высокий -- в СВ и в С нет.
  
  
   Стр. 18, строка 12 св.
   Вместо: в накинутом полушубке -- в СВ и в С: в высокой шапке и накинутом полушубке
  
   Стр. 18, строка 15 св.
   Вместо: Ты что ли, Андреич? -- в СВ и в С: Просим милости --
  
   Стр. 18, строка 16 сн.
   Слов: Дела, брат, нельзя. -- в СВ и в С нет.
  
   Стр. 18, строка 9 сн.
   Вместо: и очень желавший отогреть в тепле -- в СВ и в С: и только того и желавший, чтобы отогреть на печи
  
   Стр. 19, строка 1 св.
   Слова: по-щенячьи -- в СВ и в С нет.
  
   Стр. 19, строка 7 св.
   Вместо: он, -- в СВ и в С: Никита.
  
   Стр. 19, строки 8--9 св.
  
   Вместо: Да будеть тебе! -- в СВ и в С: Будеть тебе!
  

Гл. IV

  
   Стр. 19, строка 5 сн.
   Вместо: но и в нем уже шла -- в С В и в С: но и то уже в нем давно шла
  
   Стр. 19, строка 1 сн.
   Слова: старший -- в СВ и в С нет.
  
   Стр. 20, строка 2 св.
   Вместо: гость-сосед и кум. -- в СВ и в С: гость, соседа-старосты.
  
   Стр. 20, строка 10 св.
   Вместо: лысый, белобородый -- в СВ и в С: белобородый, лысый
  
   Стр. 20, строка 10 св.
   Вместо: домотканной -- в СВ и в С: дома тканной
  
   Стр. 20, строка 14 св.
   Вместо: сосед -- в С В и в С: староста.
  
   Стр. 20, строка 17 сн.
   Вместо: говорила она -- Выкушай, касатик. -- в СВ и в С: сказал старик.
  
   Стр. 21, строка 5 св.
   Слова: жиденькие -- в СВ и в С нет.
  
   Стр. 21, строка 20 св.
   Вместо: сосед. -- в С В и в С: староста.
  
   Стр. 21, строки 3--2 сн.
   Вместо: свои, с всегда напухшими от работы пальцами, руки. -- в СВ и в С: свои озябшие руки.
  
   Стр. 22, строка 19 св.
   Вместо: кум-сосед, -- е СВ и в С: староста,
  
   Стр. 22, строка 5 сн.
   Вместо: сосед.-- в СВ и в С: староста,
  
   Стр. 23, строка 18 сн.
   Слова: дрожавших -- в СВ и в С нет.
  
   Стр. 23, строки 4--3 сн.
   Слов: Больше просить нечего. -- в СВ и в С нет.
  
   Стр. 23, строки 1--3 св.
   Вместо: Петруха же и не думал об опасности; он так за дорогу и всю местность, а кроме того стишок о том, что "вихри снежные крутять", бодрил его тем, что совершенно выражал в СВ и в С: Петруха тоже видел, что ехать опасно, и ему было жутко, но он ни за что не показал бы этого и храбрился, притворясь, что он ни крошечки не боится, и стишки о том, как "вихри снежные крутять" бодрили его тем, что совершенно выражали
  

Гл. V

  
   Стр. 25, строка 7 св.
   Вместо: качавшуюся -- в СВ и в С: качающуюся
  
   Стр. 25, строка 14 св.
   Вместо: поправлял -- в СВ и в С: направлял
  
   Стр. 25, строки 18--17 сн.
   Вместо: и то иноходью, то небольшой рысцой бежало в СВ и в С: и бежало то иноходью, то небольшой рысцой
  
   Стр. 25, строка 5 сн. :
   После слов: в рукава. -- в С В и в С: -- Хоть бы назад в Гришкино вывезла, -- сказал он.
  
   Стр. 26, строка 18--17 сн.
   Вместо: Никита, а Никит! -- кричал Василий Андреич сверху. Но Никита не откликался. -- в СВ и в С: Микит, а Микит! -- кричал Василий Андреич сверху. Но Никита не откликался ему.
  
   Стр. 26, строка 8 сн.
   Вместо: крики -- в СВ и в С: крик
  
   Стр. 27, строка 18 св.
   Вместо: Андреич, -- жив? -- в СВ и в С: Василий Андреич, живы?
  
  
   Стр. 27, строки 19--18 сн.
   Вместо: опять ходил Никита, лазая по снегу. Опять садился, опять лазил -- в СВ и в С: опять ходил Никита, падая по снегу, опять садился, опять падал
  
   Стр. 28, строки 3--4 св.
   Вместо: и опять села, как бы что-то обдумывала. -- в СВ и в С: и опять села. Она поводила ушами и нюхала снег, положив голову на снег, как будто что-то обдумывала. --
  
   Стр. 28, строки 18--19 св.
   Вместо: вниз шагов десять -- в СВ и в С: вниз еще шагов десять
  
   Стр. 28, строки 20--19 сн.
   Вместо: где бы снег, сметаемый с бугров и оставаясь, мог совсем засыпать их, -- в СВ и в С: где бы снег оставался,
  
   Стр. 28, строка 19 сн.
   Вместо: краем оврага -- в СВ и в С: бугром
  
   Стр. 28, строка 18 сн.
   Вместо: когда ветер -- в СВ и в С: когда за бугром ветер
  
   Стр. 28, строка 9 сн.
   Вместо: заткнув -- в СВ и в С: засунув
  

Гл. VI

  
   Стр. 29, строка 20 сн.
   Вместо: будет. -- в СВ: будеть.
  
   Стр. 29, строка 7 сн.
   Слов: похлопывая рукавицами и надевая их. -- в СВ и в С нет.
  
   Стр. 29, строка 5 сн.
   Вместо: серную спичку -- в СВ и в С: фосфорную спичку
  
   Стр. 30, строка 8 св.
  
   После слов: сказал он решительно. -- в С В и в С: И увидав поднятые оглобли, ему захотелось еще усилить приметы и поучить Никиту.
  
   Стр. 30, строки 10--13 св.
   Вместо: и, сняв перчатки, стал в передке саней и, вытягиваясь, чтоб достать до чресседельника, тугим узлом привязал к нему платок подле оглобли. -- в СВ и в С: И он, сняв перчатки и вытянувшись, чтоб достать, тугим узлом привязал платок к чресседельнику подле оглобли.
  
   Стр. 30, строка 15 св.
   Вместо: натягиваясь и щелкая. -- в СВ и в С: натягивался и щелкал.
  
   Стр. 30, строки 17--18 св.
   Вместо: опускаясь в сани.--Теплее бы вместе, да вдвоем усядемся, - - в СВ и в С: влез в сани. -- Теплее бы вместе, вдвоем не усядешься, --
  
   Стр. 30, строка 15 сн.
   Вместо: и шлею. -- в С В и в С: и тяжелую шлею.
  
   Стр. 30, строка 12 сн.
   Вместо: Никита, -- в СВ и в С: он
  
   Стр. 31, строки 7--11 св.
   От слов: Покупка Горячкинского леса и кончая: пересчитал все деревья". -- в СВ и в С нет.
  
   Стр. 31, строки 13--17 св.
   Вместо: говорил он себе. С десятины на худой конец по 200 с четвертной останется. 56 десятин, 56 сотен, да 56 сотен, да 56 десятков, да еще 56 десятков, да 56 пятков". Он видел, что выходило за 12 тысяч, но без счетов не мог смекнуть ровно сколько. -- в С В и в С: расценивал он виденную им осенью рощу, которую ехал покупать.
  
   Стр. 31, строки 17--16 сн.
   Вместо: Он отстранил воротник от уха и стал прислушиваться; слышен был -- в С В и в С: Он приоткрыл воротник и стал прислушиваться и глядеть: видна была в темноте только чернеющая голова Мухортого и его спина, на которой развевалось веретье; слышен же был
  
   Стр. 32, строки 7--8 св.
   Слов: Вот так-то заночуй в поле, да ночи не спи. Как подушка от думы в головах ворочается", размышлял он с гордостью. -- в СВ и в С нет.
  
   Стр. 32, строка 10 св.
   Вместо: Трудись. -- в СВ и в С: Трудились.
  
   Стр. 32, строка 16 св.
   Вместо: ему очки. -- в СВ и в С: очки ему.
  
   Стр. 32, строки 22--16 сн.
   От слов: Он приподнялся -- и кончая словами: иногда еще более сгущающаяся -- в СВ и в С нет.
  
   Стр. 32, отрока 8 сн.
   Вместо: ухитрился зажечь одну и закурил. -- в СВ и в С: ухитрился закурить. Папироска зажглась и
  
   Стр. 32, строки 4--3 сн.
   Вместо: вспоминать, мечтать и совершенно неожиданно вдруг потерял сознание и задремал. -- в СВ и в С: вспоминать и мечтать и задремал
  
   Стр. 32, строка 2 сн.
   Вместо: толкнуло -- в СВ и в С: толконуло
  
   Стр. 33, строки 14--15 св.
   Вместо: То-то народ бестолковый. Истинно необразованность. -- в СВ и в С: Да и замаялся он бегамши, а капитал в нем плохой.
  
   Стр. 33, строки 14--13 сн.
   Слов: опять и теперь -- в СВ а в С нет.
  
   Стр. 33, строка 6 сн.
   Слов: "То ли дело: лежал бы на лавке, тепло.. -- в СВ и в С нет.
  
   Стр. 34, строки 8--9 св.
   Слов: и трепавшего платок, -- в СВ и в С нет.
  
   Стр. 34, строка 15 св.
   Вместо: Василий Андреич -- в СВ и в С: Так Василий Андреич
  
   Стр. 34, строки 15--14 сн.
   Слов: на локти и на коленки, -- в СВ и в С нет.
  
   Стр. 34, строки 6--5 сн.
   Слов: собираясь терпеливо ждать -- в СВ и в С нет.
  
   Стр. 35, строка 7 сн.
   Слов: шубы и сапоги были так тяжелы, что он -- в С В и С нет.
  
   Стр. 35--36, строки 1 сн.--1 св.
   После слов: ступнями ног -- в СВ и в С: вместо стремян,
  

Гл. VII

  
   Стр. 36, строка 15.
   Вместо: и откликаться. -- в С В и в С: Мысль о том, что он может и даже по всем вероятиям должен умереть в эту ночь, пришла ему в то время, когда он усаживался за санями.
  
   Стр. 36, строки 21--18 сн.
   Вместо: чувствовал себя так же усталым, как чувствует себя лошадь, когда она становится, не может, несмотря ни на какой кнут, итти дальше, и хозяин видит, что надо кормить. -- в СВ и в С: чувствовал себя сильно усталым, чувствовал себя в том состоянии, в котором чувствует себя лошадь, когда она становится и ее надо кормить,
  
   Стр. 36, строка 17 сн.
   Перед словами: Одна нога -- в СВ и в С: Кроме того
  
   Стр. 36, строка 16 сн.
   Слов: кроме того -- в С В и в С нет.
  
   Стр. 36, строки 15--13 сн.
   Вместо: Мысль о том, что он может и даже по всем вероятиям должен умереть в эту ночь, пришла ему, но мысль эта -- в СВ и в С: Мысль о том, что он умрет в нынешнюю ночь,
  
   Стр. 36, строка 7 сн.
   Слов: всегда в этой жизни -- в СВ и в С нет.
  
   Стр. 36, строка 2 сн.
   Вместо: подумал он и вспомнил -- в СВ и в С: пришлет в голову, и он вспомнил
  
   Стр. 37, строка 7 св.
   Вместо: тем воспоминаниям, -- в СВ и в С: тем мыслям и воспоминаниям,
  
   Стр. 37, строка 14 св.
   Вместо: эти воспоминания -- в СВ и в С: эти воспоминания и мысли
  
   Стр. 37, строка 12 сн.
   Вместо: И в санях, он чувствовал, что не согреется, -- в СВ и в С в санях же, он чувствовал, что не согреться.
  
   Стр. 37, строки 11--10 сн.
   Вместо: теперь совсем не грели его. -- в СВ а в С: ничего не грели его.
  
   Стр. 37, строка 9 сн.
   От слов: Ему стало жутко. -- и кончая словами: успокоило его. -- в СВ и в С нет.
  
   Стр. 37, строки 7--5 сн.
   Вместо: он глубоко вздохнул и, не снимая с головы дерюжки, влез в сани и лег в них на место хозяина. -- в С В и в С: Он постоял, подумал, потом вздохнул и, не снимая с головы дерюжку, повалился в сани на место хозяина.
  
   Стр. 37, строка 4 сн.
   Вместо: Но и в санях он -- в СВ и в С: Он ужался в комочек в самом низу саней, но
  
   Стр. 37, строки 4--3 сн.
   Вместо: Сначала он дрожал всем телом, -- в СВ и в С: Так пролежал он минут пять, дрожа всем телом.
  
   Стр. 37, строка 1 сн.
   После слов: готовым на то и на другое. -- в СВ и в С: Велит бог проснуться еще живым здесь в этом мире и по-прежнему жить в работниках, убирать всё. тех же чужих лошадей, ездить с чужой рожью на мельницу, всё так же загуливать и зарекаться и так же отдавать деньги жене и всё тому же бондарю и дожидаться всё того же малого, -- его святая воля. Велит бог проснуться в ином мире, где будет всё также ново и радостно, как были новы и радостны здесь в первом детстве ласки матери, игры с ребятами, луга, леса, катанье зимой, и начнется ни на что не похожая другая, новая жизнь,--его святая воля. И Никита совершенно потерял сознание.
  

Гл. VIII

  
   Стр. 38, строка 7 св.
   Вместо: седелкой -- в СВ и в С: седелкой, убитой гвоздиками,
  
   Стр. 38, строки 16--19 св.
   Вместо: а выросший на меже высокий чернобыльник, торчавший из-под снега и отчаянно мотавшийся под напором гнувшего его всё в одну сторону и свистевшего в нем ветра. - в СВ и в С: а межа, поросшая торчавшим из-под снега высоким чернобыльником, сгибаемым всё в одну сторону свистав через него ветром.
  
   Стр. 38, строка 12 сн.
   Вместо: чернобыльником. -- в СВ и в С: бурьяном.
  
   Стр. 38. строки 3--1 сн.
   Вместо: в которой ему показывались как будто светящие точки, тотчас же исчезавшие, как только он вглядывался в них - в СВ и в С: в которой он ничего не видел, кроме изредка покзывающихся ему и тотчас же исчезающих светящихся точек.
  
   Стр. 39, строка 12 св.
   Вместо: страха, -- в СВ и в С: своего страха,
  
   Стр. 39, строки 18--20 св.
   Вместо: руки и ноги его дрожали и дыхание было прерывисто. Он видит, что пропадает среди этой ужасной пустыни и не видит никакого средства спасения. -- в СВ и в С: и всё дрожало. Он уже забыл думать о сторожке и желал теперь только одного: вернуться к саням, чтобы не пропасть одному, как тот чернобыльник среди этой ужасной снежной пустыни.
  
   Стр. 39, строка 9 сн.
   Слов: железом крытый дом и амбар, наследник, -- в СВ и в С нет.
  
   Стр. 39--40, строки 1 сн.--1 св.
   Слов: правую руку, о которой он потерял перчатку, в СВ и в С нет.
  
   Стр. 40, строки 4--5 св.
   Вместо: святителю отче Миколае, воздержания учителя в СВ и в С: Николай чудотворен, воздержания учителю,
  
   Стр. 40, строка 15 св.
   Слов: подумал он, -- в СВ и в С нет.
  
   Стр. 40, строки 16--17 св.
   Вместо: "Она выведет, а то и поймаю. Только не торопиться, а то зарьяешь и хуже пропадешь. -- в С В и в С: и он бросился вперед.
  
   Стр. 40, строки 18--19 св.
   Вместо: он бросился вперед и бежал, беспрестанно падая. поднимаясь и опять падая. -- в СВ и в С: он бежал, беспрестанно падал, поднимался и опять падал.
  
   Стр. 40, строка 17 сн.
   Слов: и лошади не догоню. -- в СВ и в С нет.
  
   Стр. 40, строка 15 он.
   Слов: с платком -- в СВ и в С нет.
  
   Стр. 40, строка 14 сн.
   Вместо: на бок шлеей, -- в СВ и в С: на бок седелкой и шлеёй.
  

Гл. IX

  
   Стр. 40, строки 3--2 сн.
   Вместо: теперь совершенно прошел, -- в СВ и в С: совершенно прошел теперь,
  
   Стр. 41, строки 2--3 св.
   Вместо: надо было делать что-нибудь, чем-нибудь заняться.-- в СВ и в С: Надо было не думать о себе, надо было думать о чем-нибудь другом, надо было делать что-нибудь.
  
   Стр. 41, строка 6 св.
   Вместо: из левой перчатки -- в СВ и в С: из перчаток,
  
   Стр. 41, строки 6--8 св.
   Слов: правая была безнадежно потеряна и, должно быть, уже где-нибудь на две четверти под снегом, -- в СВ и в С нет.
  
   Стр. 41, строка 8 св.
   Слова: он -- в СВ и в С нет.
  
   Стр. 41, строка 10 св.
   Вместо: и приготовился -- в СВ и в С: приготовляясь
  
   Стр. 41, строки 17--18 св.
   Вместо: замерзавший уже Никита -- в СВ и в С: мужик
  
   Стр. 41, строки 19--20 св.
   Вместо: махая перед носом рукой. Он махал рукой и говорил что-то, -- в СВ и в С: махал перед носом рукой и говорил что-то,
  
   Стр. 41, строка 3 сн.
   Вместо: Заправив -- в СВ и в С: заправляя
  
   Стр. 42, строка 2 св.
   Вместо: прислушивался к дыханию Никиты. -- в СВ и в С: слушал дыхание Никиты.
  
   Стр. 42, строка 5 св.
   Вместо: помираешь. -- в СВ и в С: помирать,
  
   Стр. 42, строка 15 св.
   Вместо: торжественное умиление. -- в СВ и в С: умиленное торжество.
  
   Стр. 42, строки 15--9 сн.
   От слов: Так он лежал долго. -- и кончая: лежащего под собой мужика. -- в СВ и в С нет.
   Стр. 42, строка 4 сн.
   После слов: Страха он теперь не испытывал никакого. -- в СВ и в С: Ему было тепло снизу от Никиты, тепло и сверху от шубы; только руки, которыми он придерживал полы шубы по бокам Никиты, и ноги, с которых ветер беспрестанно сворачивал шубу, начинали зябнуть. Но он не думал о них, а думал только о том, как бы отогреть лежащего под собой мужика.
  
   Стр. 42, строка 3 сн.
   Вместо: говорил -- в СВ и в С: говаривал
  
   Стр. 43, строки 1--2 св.
   Вместо: час и другой и третий, но он не видал, как проходило время. -- в СВ и в С: довольно долго.
  
   Стр. 43, строка 14 сн.
   Слова: Миколавна, -- в СВ и в С нет.
  
   Стр. 44, строка 5 св.
   После слов: говорит он себе -- в СВ и в С: И что-то совсем новое, такое, что он не знал во всю жизнь свою, сходит на него.
  

Гл. Х

  
   Стр. 44, строка 15 сн.
   Вместо: переезжая ручей, -- в СВ и в С: у Ляпина
  
   Стр. 44, строка 5 сн.
   Вместо: копытом -- в СВ и в С: копытами
  
   Стр. 45, строка 6 св.
   Вместо: и ни движенья, ни дыханья -- в СВ и в С: и движенья и дыханья
  
   Стр. 45, строки 7--6 сн.
   Вместо: и такое же тело; но когда понял, -- в СВ и в С: когда же понял,
  
  

НЕОПУБЛИКОВАННОЕ, НЕОТДЕЛАННОЕ

НЕОКОНЧЕННОЕ

  
  

МАТЬ

  
  
   Я знал Марью Александровну с детства. Случилось так, как это часто случается между молодыми людьми, что между нами были дружеские отношения, никогда ничего похожего на влюбление, если не считать одного вечера, когда они были у нас и играли в "дамы и кавалеры", и она, пятнадцатилетней девочкой с красными толстыми руками и черными прекрасными глазами и толстой, длинной черной косой, подействовала на меня так, что я вообразил на один вечер, что влюблен в нее. Но это было только один вечер, а остальное время - все сорок лет нашего знакомства - мы были в тех хороших дружеских отношениях мужчины и женщины, уважающих друг друга, которые особенно приятны, если они совершенно чисты от влюбления, какими были мои отношения с Марьей Александровной.
      Дружеские отношения эти доставили мне много приятных минут и многому научили меня. Я не знал женщины, более полно олицетворявшей тип хорошей жены и матери. Многое я понял и узнал от нее, многому научился.
      Последний раз я виделся с нею год тому назад, за месяц до ее смерти, которую ни я, ни она не предвидели. Она только что устроилась жить при мужском монастыре одна с своей кухаркой Варварой. Так странно было видеть ее, мать восьми детей и бабку чуть не полсотни внучат, одинокою женщиной, очевидно бесповоротно решившей, несмотря на более или менее искренние приглашения к себе детей, доживать свой век одной. Сначала мне показалось необъяснимо ее поселение в монастыре; я знал ее - не скажу свободомыслие - она никогда не выставляла его, - но смелость и здравомыслие. Полнота чувства, заполнявшего все ее сердце, не давала места суевериям. Знал я ее отвращение ко всякому лицемерию и фарисейству. И вдруг - домик при монастыре, хождение на службы и батюшка, отец Никодим, руководству которого она вполне подчинилась. Все это она делала скромно, умеренно, как будто немного стыдясь этого.
      Когда мы свиделись, она, очевидно, избегала разговоров о том, почему она избрала такую жизнь. Но я думаю, что я понял. Она была человек сердца, а по уму совершенный скептик. Но без детей, без забот о них после своей сорокалетней трудовой жизни в семье ей нужно было на что направить свое чувство. В семьях детей она не нашла этого и решила уединиться, - а при уединении она надеялась найти утешение в том, в чем другие находили его, - в религии. Очевидно, ей было очень тяжело на сердце, но она была горда и за себя и за детей и только чуть, намеками, показала мне свое положение. Когда я спрашивал о ее детях - я всех знал их, - она отвечала мне неохотно, не осуждая их. Но я видел, какая - не драма, - а сколько разных драм было скрыто в ее сердце.
      - Да, Володя очень хорошо устроился, - говорила она мне, - он председателем палаты и купил имение. Да, растут и дети - три мальчика, две девочки, - и она замолчала, нахмурив свои черные брови, очевидно удерживая выражение мысли и отгоняя ее.
      - Ну, а Василий?
      - Василий все то же, - вы ведь знаете его?
      - Все светскость?
      - Да, да.
      - Тоже дети?
      - Трое.
      Такого рода разговоры были о всех сыновьях и дочерях. Больше всех она любила говорить о Пете. Это был неудавшийся член семьи, промотавший все, что имел, не плативший долгов и мучавший больше всех других свою мать. Но она больше всех любила его, сквозь его гадости видя и любя его "золотое сердце", как она говорила.
      Увлекалась она разговором только тогда, когда мы касались ее молодого, беззаботного времени, о котором с особенною прелестью воспоминания говорят люди, измученные невысказанными страданиями. Самый же увлекательный разговор наш, вследствие которого я засиделся у нее за двенадцать, и последний мой разговор с нею - трогательный и умилительный - был разговор о Петре Никифоровиче. Это был кандидат московского университета - первый учитель ее детей, умерший чахоткой в их же доме, - человек замечательный, имевший на нее большое влияние и едва ли не единственный человек, которого она после мужа могла полюбить или полюбила, сама не зная этого.
      Мы говорили о нем, о его взглядах на жизнь, которые я знал и разделял в то время. Он был - не сказать поклонник Руссо, хотя знал и любил его, но был человеком того же склада ума. Это был человек такой, какими, мы представляем себе древних мудрецов. При этом с кротостью и смирением бессознательного христианства. Он был уверен, что он терпеть не может христианского учения, а между тем вся его жизнь была самоотвержением. Ему, очевидно, было скучно жить, если он не мог чем-нибудь жертвовать для кого-нибудь и жертвовать так, чтобы ему было трудно и больно. Только тогда он был доволен. При этом он был невинен, как ребенок, и нежен, как женщина.
      В том, что она любила его, могло быть сомнение, но в том, что она была единственной его любовью и божеством, - не могло быть сомнения для того, кто видел его в ее присутствии. Надо было видеть его большие, круглые голубые глаза, как они смотрели на нее и следили за каждым ее движением и отражали в себе всякое выражение ее лица; надо было видеть эту бодрящуюся, слабую фигуру в расходящемся, дурно сшитом пиджачке, как она склонялась и тянулась к тому месту, где была она, чтобы не было в этом никакого сомнения.
      Это знал и Алексей Николаевич, ее покойный муж, знал и не смущался, оставляя их по целым вечерам наедине, то есть с ней и с детьми; это знали и дети, любившие и учителя и мать и считавшие естественным, чтобы учитель и мать любили друг друга.
      Единственная предосторожность, которую принял Алексей Николаевич против Петра Никифоровича, состояла в том, что он называл его "Петряй Мудрый". Алексей Николаевич любил и уважал Петра Никифоровича, потому что не мог не уважать его за необыкновенную любовь и преданность детям и за необыкновенно высокие нравственные качества, но не мог допустить возможности любви между его женою и Петром. А между тем я склонен думать, что она любила его. Его смерть была для нее не только большим горем, но и лишением. Были стороны ее души - лучшие, главные, основные, которые потом она уже не открывала никому и которые так и заглохли после его смерти.
      Так вот, мы говорили про него и про его взгляды на жизнь, - как он считал, что вся нравственность жизни сводится к тому, чтобы как можно меньше брать от людей и как можно больше давать себя, свою душу, и как для того, чтобы меньше брать, надо держаться первой платоновской добродетели - воздержания: спать на досках, носить один плащ, зимой и летом, есть хлеб с водой и - величайшая роскошь - молоко. (Он жил так, и Марья Александровна считала, что он этим погубил свое здоровье.) А чтобы быть в состоянии давать другим, надо развить в себе духовные силы, из которых главная - любовь, деятельная любовь, служение жизни, улучшение ее. Он так и хотел вести детей, но требования родителей, подчинявшихся обычаям, были другие, и из этого выходило нечто среднее, но и то было хорошо. К счастью, это продолжалось недолго - он прожил у них всего четыре года.
      Вспоминала Марья Александровна многие мнения и слова его.
      - Да, представьте себе, - говорила она, - я часто читаю теперь духовные поучения, слушаю наставления отца Никодима, и - поверите ли? - она блеснула на меня своими улыбающимися глазами, и я вспомнил ее обычную смелость суждений, - и поверите ли - как все эти духовные поучения много, много ниже того, что я слышала от Петра Никифоровича. То же, но ниже. А главно - он говорил и делал. Да как делал - горел! И сгорел. Помните, когда у Митечки с Верой была скарлатина - вы еще приезжали тогда, - он ночи просиживал у больных, а днем не откладывал своих занятий с старшими. Это было для него святое дело. А потом, когда заболел мальчик у Варвары, он то же самое делал и ужасно рассердился, когда не хотели перевести ее мальчика в дом. Мне Варвара недавно напомнила, как ему разбил Ваня - мальчик-слуга - бюст, не помню, какого-то мудреца, и он разбранил его, и как не знал потом, как загладить свою досаду: и прощения просил, и в цирк посылал. Удивительный был человек! Он говорил, что жить, как мы живем, не стоит, и предлагал мужу отдать всю землю крестьянам, а самим жить трудами. Алексей Никифорович только смеялся. А он серьезно это советовал, считал долгом сказать, до чего он додумался. И был прав. Ну, мы жили, как все живут, ну и что ж? Вот мои дети... Я объездила их всех, кроме Пети, прошлого года. Ну, что же? Разве они счастливы? Но, впрочем, нет, нельзя же все перевернуть, как он хотел. Видно, недаром пал первый человек и грех вошел в мир.
      Таков был наш последний разговор. И тут же она сказала мне:
      - Многое, многое я передумала в своем одиночестве, не только передумала, но написала. - И она улыбнулась стыдливой улыбкой, придавшей такое милое и жалкое выражение ее старческому лицу. - Записала мои мысли об этом, скорее мой опыт. Я прежде, давно, девушкой и замужем, вела свой дневник. Потом уже, как началось, лет десять тому назад... - она не сказала, что началось, но я понял, что это касалось ее отношений с взрослыми детьми, столкновение, борьба (она осталась после мужа одна, и состояние было в ее руках), - я не писала больше. И вот теперь, перебирая свои вещи, здесь уж, нашла эти тетрадки, перечитала их, и много там глупого, а много и хорошего, право, - опять та же улыбка, - и поучительного. Думала сжечь и нет. Посоветовалась с батюшкой, он велел сжечь. Знаете - он не понимает. Это - глупости, я не сожгла.
      Я так узнал ее нелогичную какую-то своего рода последовательность в этих словах. Никодима она во всем слушается, поселилась, чтобы быть руководимой им, а вместе с тем суждение его считает глупостью и делает по-своему.
      - Так не сожгла, а еще приписала целых две тетради. Здесь одной делать нечего, написала, что думаю обо всем этом. И вот, когда умру - я еще не собираюсь, мать моя жила до девяноста лет, а отец до восьмидесяти, - чтобы тетради передали вам, вы прочтете и решите, есть ли там что нужное. Если есть что нужное, то пусть и другие знают. А то ведь никто этого не знает: мучаемся, мучаемся, страдаем за них, от беременности и до тех пор, пока они начинают заявлять свои права, и все эти бессонные ночи, и муки, и беспокойства, и отчаяние. И все бы это хорошо, коли бы была любовь, кабы они были счастливы. А то и этого нет. Как хотите, а тут что-то не так. Вот я всё записала. Вы прочтите после моей смерти. - Так так?
      Я обещался, хотя сказал, что никак не ожидаю пережить ее. На том мы расстались, а через месяц я узнал, что она скончалась. С ней сделалось дурно у всенощной, она села на складной стул, который был с ней, прислонилась к стене и так умерла. Что-то с сердцем. Я приехал на похороны. Дети почти все собрались, кроме Елены, которая была за границей, и Митечки, - того самого, у которого была скарлатина, который не мог приехать, потому что в это самое время лечился на Кавказе от дурной болезни.
      Похороны были богатые, внушившие монахам большее уважение, чем то, которое они испытывали к ней при ее жизни. Вещи, бывшие у ней, разделили между собой больше как сувениры, и мне дали в память нашей дружбы ее малахитовый пресс-папье и шесть старых сафьяновых тетрадей и четыре новых простых учебных тетради, которые она исписала в монастыре "обо всем этом", как она сказала.
      В этих тетрадях вся трогательная и поучительная история этой прекрасной и замечательной женщины.
      Так как я знал сорок лет ее и ее мужа, и на моих глазах рожались, росли и воспитывались и переженились ее дети, я везде, где это может быть нужно для ясности рассказа, могу дополнить своими воспоминаниями то, что не досказано в ее записках.
  
  

_____________

  
  
      Это было в 57 году, только что кончилась кампания.
      В доме у Вороновых готовилась свадьба, помолвлена была средняя дочь Варвара за Евграфа Лотухина. Они знались детьми, играли, танцевали вместе, а теперь он вернулся из Севастополя поручиком уланского полка. В самый разгар войны он вышел из министерства, в котором служил, и поступил в полк юнкером. Теперь он вернулся и был в нерешительности, куда поступить. Он относился к военной службе, особенно гвардейской, с презрением и не хотел оставаться в ней в мирное время.
      Но дядя его звал к себе в адъютанты в Киев. Другой, двоюродный, предлагал место в Константинополе, прежний начальник звал к себе.
      Родных, друзей было много, и все любили Евграфа Лотухина. Не то чтобы точно любили, замечали его отсутствие, но любили так, что, когда он входил, все большей частью говорили: "А, Граша! Ну и отлично". Никогда никому он не был в тягость, а приятен был многим и самыми разнообразными способами. И рассказать, и спеть, и на театре играть. На все он был мастер. А главное, не претенциозный, умный, красивый, понятливый и добродушный.
      Пока он приглядывался, куда, к кому поступить, и приглядывался, серьезно взвешивая, несмотря на свою кажущуюся беспечность. Он встретил в Москве Вороновых. Они пригласили его к себе в деревню. Он приехал, пробыл неделю, уехал и через неделю опять приехал и сделал предложенье. Его с радостью приняли. Это была хорошая партия. И он стал женихом.
      - Да ничего особенно радостного нет, - говорил отец Воронов жене, стоявшей у его стола и жалобно смотревшей на него. - Добрый! Добрый! Не в доброте дело, а он уже поживший, и очень, я знаю эту лотухинскую породу, да и что же он? Ничего, кроме добрых намерений, - служба. А то, что мы дадим, не обеспечит.
      - Но они любят друг друга. И он так откровенен, просто мил, - говорила она, тихая, кроткая.
      - Да, разумеется, Феников ничего, они все такие, но я лучшего желал для Вари. Это такая прямая, нежная натура. Лучшего можно бы желать для нее. Ну, да что делать. Пойдем.
      И они вышли.
      

___________

  
  
   Нынче, 1857. 3 мая. Начинаю новый дневник. Старый давно не писала, да и то, что писала, было не то: много лишнего копанья в себе, много чувствительного и просто глупого - влюбленье в Иван Захарыча, желанье прославиться, уйти в монастырь. Я сейчас перечла много и милого пятнадцати-шестнадцатилетнего. Теперь другое, двадцать лет, и я люблю, точно люблю, не восхищаясь собою, не подзадоривая себя, с страхом, что это не настоящее, что это не так, как любят по-настоящему, что я недостаточно люблю; а, напротив, с страхом, что это настоящее, роковое, что я слишком люблю и не могу, не могу... не любить. И мне страшно. Что-то серьезное, торжественное связано с ним, с его лицом, с его звуком голоса, с его каждым словом, несмотря на то, что он весел и все смеется и все умеет так перевернуть, что выйдет грациозно, умно и смешно. Всем смешно, и мне смешно, смешно и вместе с тем торжественно. Встретятся наши глаза, углубятся друг в друга, дальше, дальше, и страшно, и я вижу, что и ему тоже.
      Но опишу все по порядку. Он сын Анны Павловны Лутковской, родня и Облонским и Микашиным. Старший брат его, известный Лутковской, герой севастопольский, и он, Петр - мой, - да, мой, - были в Севастополе, но только для того, чтобы не быть дома, когда люди гибнут там. Он выше честолюбия. После кампании он тотчас же вышел в отставку и служил чем-то в Петербурге, а теперь приехал в нашу губернию и в комитете. Он молод, но его ценят и любят. К нам его привез Миша. Он сразу стал своим у нас. Мама полюбила его и приласкала, папа, как всегда к женихам, с некоторой холодностью принял его. Он сейчас стал ухаживать за Надей, как ухаживают за пятнадцатилетней девочкой, но я сразу в глубине души решила, что это я; но сама себе не смела признаться. Он часто стал ездить к нам, и с первых же дней, хотя ничего не было сказано, я знала, что все кончено, что это он.
      Вчера, уезжая, он пожал мне руку. Мы были на площадке лестницы. Не знаю отчего, я почувствовала, что покраснела. Он взглянул на меня и так же, еще больше, покраснел и так растерялся, что повернулся, побежал вниз, уронил шляпу, поднял ее и остановился на крыльце. Я вошла наверх, смотрела в окно. Лошадей ему подали, но он не садился. Я заглянула на крыльцо, он стоял и не садился, заправляя рукой свою бороду в рот и кусая ее. Я боялась, чтобы он не оглянулся, и отстранилась от окна; но в эту самую минуту я услыхала его шаги по лестнице наверх. Он быстро, смело бежал. Как я узнала, я не знаю, но я подошла к двери и остановилась, ожидая. Сердце не билось, стояло и радостно и мучительно давило мне грудь.
      Почем я знала, но я знала. Ведь могло же случиться, что он, вбежав, сказал бы: "Виноват, я забыл папиросы", или что-нибудь подобное. Ведь могло же это случиться. Что бы со мной было, если бы это случилось. Но нет, этого не могло случиться. Случилось то, что должно было быть. Лицо его было и восторженно, и робко, и решительно, и радостно. Глаза блестели, щека дрожала. Он был в пальто и держал шляпу в руке. Никого не было тут, все были на террасе.
      - Варвара Николаевна, - сказал он, останавливаясь на последней ступеньке. - Лучше уж заодно, сразу, чем мучаться, может быть, и вас тревожить...
      Как мне было тяжело, мучительно, радостно. Эти милые глаза, этот славный лоб, эти дрожащие, так привыкшие улыбаться губы. И эта робость во всей энергической, сильной фигуре. Я почувствовала, что мне подступают рыдания к горлу. Он увидел, вероятно, выражение моего лица.
      - Варвара Николаевна, ведь вы знаете, что я хочу сказать вам, сами. Да?
      - Не знаю, - начала было я. - Нет, знаю.
      - Да? - сказал он. - Вы знаете, о чем я хочу и не смею просить вас... - Он замялся и потом вдруг как будто рассердился на себя. - Да ну, что будет, то будет. Можете вы полюбить меня, как я вас люблю, быть женой? Нет? Да?
      Я не могла говорить, радость захватила мне горло. Я протянула руку. Он взял ее и поцеловал.
      - Неужели да? Точно? Да? Ведь вы знали, я давно мучаюсь. Так я не уеду.
      - Нет, нет.
      И я сказала, что люблю его, и мы поцеловались, и мне странно, и скорей неприятен, чем приятен был этот поцелуй куда-то попавших губ. И он пошел, отослал лошадей, а я побежала к мама. Она пошла к папа, и он вышел. Все кончилось, и мы жених с невестой, и он уехал во втором часу ночи и завтра приедет, и свадьба будет через месяц. Он хотел через неделю, но мама настояла.
      

_____________

  
  
   Папа был в первую минуту как будто недоволен. Не то что недоволен, но грустен, ненатурален, - я знаю его. Точно он не нравится ему. Этого я не могу понять. Не мне одной, не потому, что я его невеста, он нравится, но такой ясности, благородства, главное, правдивости и чистоты, которые написаны на всем его существе, нельзя найти большей. Видно, что что на душе у него, то и на языке. Ему нечего скрывать. И скрывает он только свои высокие черты. Про свое севастопольское похождение он не хочет, не любит говорить, про Мишу тоже, он покраснел, когда я заговорила.
      Благодарю тебя, господи! Ничего, ничего не хочу больше.
      

______________

  
  
   Лотухин уехал в Москву готовиться к свадьбе. Он остановился у Шевалье и тут же столкнулся на лестнице с Сущевым.
      - А, Граша! Правда, что ты женишься?
      - Правда.
      - Ну, поздравляю. Я их знаю. Милая семья. И твою невесту знаю. Красавица... Так обедаем вместе.
      И они обедали, выпили одну, а потом и другую бутылку.
      - Ну, поедем. Пройдешься, а то что же делать?
      И они поехали в Эрмитаж, тогда только что открывшийся.
      Только что они подошли к театру - Анночка. Анночка не знала, да если бы и знала, что он женится, не изменила бы своего поведения и еще радостнее улыбнулась бы своими ямочками.
      - Да, ну, скучный какой, пойдем.
      И она взяла его под руку.
      - Смотри, - сказал сзади Сущев.
      - Сейчас, сейчас.
      Лотухин прошел с ней до театра и сдал ее Василию, которого встретил тут же.
      "Нет, нехорошо. Еду домой. И зачем я приехал".
      Несмотря на задерживанье, он уехал один домой. Дома в номере он выпил стакана два зельтерской воды и сел за стол сводить свои счеты. Утром он ездил по делам, занимать деньги. Брат не дал ему. И он занял у ростовщика. Он сидел, делая расчеты. И с неприятным чувством вспоминал Анночку и то, что надо было отказаться от нее. И гордился тем, что он отказался. Он вынул портрет Вари: полная, стройная, румяная, сильная русская красавица. Полюбовавшись и поставив перед собой, он продолжал работу счетов.
      Вдруг в коридоре он услышал голос Анночки и Сущева. Он вел ее прямо к его двери.
      - Граша! Что же это ты сделал?
      И она вошла к нему...
      На другое утро Лотухин пришел пить чай к Сущеву и упрекал его.
      - Ты понимаешь, что это могло бы страшно огорчить ее.
      - Ну, еще бы. Будь спокоен. Я нем, как рыба.
      
  

____________

  
  
   7 мая. Граша вернулся из Москвы. Все та же светлая, детская душа, я вижу, что его мучает то, что он не богат для меня, только для меня. Вечером зашел разговор о детях, о наших будущих детях. Я не могу верить, чтоб у меня были дети, а хоть дитя. Не может быть. Я умерла бы от счастья. Да если бы они были, как бы я успела любить их и его. Это нельзя вместе. Ну, да что будет, то будет.
      
  

_____________

  
  
   Через месяц была свадьба. К осени Евграф Матвеич получил место в министерстве, и они переехали в Петербург. В сентябре она узнала, что она беременна, и в марте Варвара Николаевна родила первого сына.
      Первые роды, как и большей частью бывает, были неожиданные, бестолковые именно потому, что всё все хотели предвидеть и все вышло совсем навыворот.
  

ПАМЯТИ И. И. РАЕВСКОГО

  
   Вчера, 26 ноября 1891 года, в 3 часа дня умер в своем доме, в деревне Бегичевке, Данковского уезда, Рязанской губернии, Иван Иванович Раевский.
   Он умер на работе среди голодающих, -- можно сказать, от сверхсильного труда, который он брал на себя. Он умер, отдав жизнь свою народу, который он горячо любил и которому служил всю свою жизнь.
   Но это утверждение могло бы показаться преувеличением, фразой. А тот, о ком я пишу, больше всего в мире ненавидел всякое преувеличение и всякую фразу. Он всю жизнь свою делал, а не говорил. Он был христианином, бессознательным христианином. Он никогда не говорил про христианство, про добродетель, про самопожертвование. У него была в высшей степени черта этой встречающейся в лучших людях pudeur (1) добра. Он как бы боялся испортить свое дело сознанием его.
   Да ему и некогда было замечать, потому что не переставая делал христианские дела. Не оканчивалось еще одно, как начиналось другое дело не для себя, а для других: для семьи, для друзей, для народа, который, -- повторяю еще раз, потому что это была его характерная черта, -- он восторженно любил всю свою жизнь.
   Последнее время, которое я провел с ним, эта любовь выражалась страстною, лихорадочною деятельностью. Все силы своей души и могучего организма и всё свое время он отдавал на работу по прокормлению голодающего народа, и умер не только на этой работе, но прямо от этой сверхсильной работы, отдав свою жизнь за друзей своих. А такими друзьями его были все русские крестьяне. И это -- не красивая фраза, которую говорят обыкновенно о мертвых, а несомненный факт. С утра до вечера он работал с одной этою целью: по прокормлению народа.
   Работа его может показаться не трудной и не убийственной: он писал письма, закупал хлеб, сносился с земскими управами,
  
   (1) [стыдливость]
  
   попечителями, нанимал, рассчитывал возчиков хлеба, делал опыты печенья хлеба с различными суррогатами, помогал нам в устройстве столовых, приглашал людей на помощь, устраивал для них удобства, делал учеты, ездил в земские собрания, уездные и губернские, ездил в собрания попечителей по Данковскому и Епифанскому уездам, принимал крестьян, как попечитель по двум попечительствам, и ездил по другим попечительствам, подбодряя тех, у которых, он знал, дело не идет, и сам лично помогал, как частный человек, тем крестьянам, которые обращались к нему.
   Дела эти кажутся не трудными и не убийственными для тех, кому не дорог, не важен успех дела, -- но для него это всегда был вопрос жизни и смерти. Он видел опасность положения и не переставая работал так, как работают люди из последних сил для спасения жизни других, не жалея своей жизни. И потому дело его спорилось и росло, -- его энергия заражала других.
   -- Нет, живые в руки не дадимся, -- говорил он, возвращаясь с работы или вставая от письменного стола, у которого проводил по 8, по 6 часов сряду.
   -- Не-ет! живые в руки не дадимся, -- говорил он, потирая руки, когда ему удавалось устроить какое-нибудь хорошее дело: закупки дешево хлеба, дров, устройства хлебопечения с картофелем, с свекольными отбросами, или закупки льна для раздачи работ бабам.
   -- Знаю, знаю, -- говорил он, -- что нехороша эта самоуверенность, но не могу. Как будто чувствую этого врага -- голод, который хочет задавить нас, и хочется подбодриться. Живые в руки не дадимся!
   Так он работал во всех делах; не умел работать иначе, как с страстностью. От этого работа кипела у него, и от этого-то вокруг него люди работали так же энергично, заражаясь от него, -- и от этого он заработался до смерти.
   Физически он не знал никаких препятствий, и никаких у него не было требований: всё ему было хорошо, ничего для него не было нужно и всё было возможно. Ему было 56 лет, -- стало быть, он был старый уже человек, но привычек, требований у него никаких не было: спать где и когда -- ему было всё равно, -- на полу, на диване; есть ему было всё хорошо -- хлеб с отрубями, каша, щи, что попало, -- всё ему было хорошо, только насытиться, чтоб голод не мешал заниматься делом; ехать он мог по всякой дороге, во всякую погоду, в санях ли, в телеге ли.
   Так он в последний раз, оторвавшись от дел, которыми был завален дома, поехал за сорок верст в Данков на земское собрание с тем, чтобы вернуться в тот же день, а на другой день ехать в Тулу по закупке хлеба, но заболел, приехал больной на другой день и свалился, проболел инфлюенцей, как определил доктор, и через шесть дней умер.
   Вчера, когда он уже умирал, я, проходя по деревне, сказал мужику, что Иван Иванович умирает. Мужик ахнул: "Помилуй; бог! -- сказал он: -- что без него делать будем? Воскреситель наш был".
   Для мужика он был "воскреситель", а для нас он был тем человеком, одно знание о существовании которого придает бодрость в жизни и уверенность в том, что мир стоит добром, но не злом: не теми людьми, которые махают на всё рукой и живут как попало, а такими людьми, каков был Иван Иванович, который всю жизнь боролся со злом, которому борьба эта придавала новые силы и который беспрестанно говорил злу: "Живые в руки не дадимся!"
   Это был один из самых лучших людей, которых мне приходилось встречать в моей жизни.
   Отношения мои с ним были очень странные (для меня, по крайней мере).
   Мне было под 30 лет, ему было с чем-то двадцать, когда мы встретились. Я никогда не был склонен к быстрым сближениям, но этот юноша тогда неотразимо привлек меня к себе, и я искал сближения с ним и сошелся с ним на "ты". В нем было очень много привлекательного: красота, пышущее здоровье, свежесть, молодечество, необыкновенная физическая сила, прекрасное, многостороннее образование. Элегантно говоривший на трех европейских языках, он блестяще окончил курс кандидатом математического факультета. Но больше всего влекла меня к нему необыкновенная простота вкусов, отвращение от светскости, любовь к народу, и главное -- нравственная совершенная чистота, теперь редкая между молодыми людьми, а тогда составлявшая еще более редкое исключение. Я думаю, что он никогда в жизни не был пьян, не участвовал в кутеже, не говоря уж о других увлечениях, свойственных молодым людям.
   Мы тогда сблизились с ним как будто только на интересах охоты (мы ездили вместе на медвежью охоту) и гимнастики, но в глубине этого сближения, думаю, лежало еще и что-то другое.
   Странное дело: сближение это продолжалось недолго. Мы не разошлись, встречались с удовольствием, оба одно время занимались школой и виделись, хоть и очень редко; а потом как бы совсем потеряли друг друга не из вида, а из сердца. Каюсь: он женился, занимался хозяйством, -- и мне думалось, что он очерствел, сделался сухим дельцом, семьянином, что мое увлечение им не имело основания. Когда мы встречались и он говорил мне о школах, о народе, о своей общественной деятельности, -- мне казалось, что он говорит это по старой памяти, но что уже это не интересует его. Мы почти разошлись и жили так более 30 лет.
   И вот надо же было случиться, чтобы теперь, в эту тяжелую годину, мы опять сошлись на общем деле и чтобы я увидал, что не только он не опустился, не стал эгоистом, но, напротив, сдержал в возрасте близком к старости то, что он только обещал в молодости.
   Тогда было с его стороны лишь смутное, неопределенное стремление к народу, теперь была уже деятельная любовь к народу и служение ему с самоотвержением и самопожертвованием. Он не только не очерствел за эти 30 лет, но он, откинув все те соблазны молодости, которые мешали его служению народу, теперь весь отдался ему.
   Он представлял удивительное соединение страстной, восторженной любви к своей семье и, вместе с тем, к народу. Одна любовь не только не мешала другой, но содействовала ей. Любовь его к детям, к сыновьям выражалась тем, что он научил их любить народ, служить ему, натаскивал их на это.
   Никогда не забуду, с какой любовью рассказывал он мне, как посланный им для переписи бедствующих селений сын его пропадал за этой работой до ночи.
   Надо было слышать его рассказ об этом, надо было видеть его лицо во время этого рассказа, чтобы как следует понять и оценить этого человека.
  

Лев Толстой.

  

КТО ПРАВ?

  

Аще не будете как дети, не

внидите в царствие божие.

  
  
  
   Была половина октября. К земскому начальнику в одном из черноземных уездов заехала по дороге в Петербург, где она обыкновенно проводила зиму, сестра его жены с мужем и дочерью. Они приехали в двенадцать и теперь, в третьем часу, после поданного им не в урочное время чая, ожидая обеда, сидели все порознь, мужья, жены и дети, по отдельным комнатам.
   Приезд сестры был не совсем удобен для жены земского начальника только тем, что почти совпал с днем, назначенным земским начальником для псовой охоты в его лесу. Еще с ранней осени важный князь, большой охотник, державший большую охоту в том же уезде и участке, просился в места земского начальника, и нельзя было отказать, и вот нынче, в тот же день, как приехал свояк, приходила охота, и должен был приехать сам князь.
   Охота пришла, но князя еще не было, и было неизвестно даже, приедет ли он или нет и если приедет, то останется ли ночевать или только проведет вечер.
   Мужчины были в кабинете. Хозяин, подвижный, красивый, элегантный сложением и манерами мужчина, с густой шапкой волос, зачесанных кверху, и маленькой бородкой, ходил взволнованно по ковру кабинета из угла в угол и, не бросая папироски, горячо говорил.
   Гость-свояк, пухлый, тяжелый человек с расплывающимся в кресле телом, сидел у письменного стола, поглаживая прорезной слоновый нож, и, иронически улыбаясь глазами, возражал сдержанным тоном. Между свояками не было любви, и каждый, говоря про другого, должен был удерживаться, чтобы не говорить все худое, которое так и просилось на ум. Казалось бы, делить им было нечего, и, в сущности, оба были совершенно одинакового мира, воспитания и воззрений на мир. Оба были помещики (приезжий, Владимир Иванович Спесивцев, был только более богат, чем земский начальник, Анатолий Дмитриевич Лыжин). Оба служили: приезжий - в Петербурге, в министерстве государственных имуществ, занимая место члена совета, хозяин - земским начальником в голодающей губернии. Оба были либеральны, индифферентны в религиозном отношении, оба считали необходимым соблюдать decorum (1) и не выделяться от других. Оба жили внешним образом хорошо с своими женами, оба были отцами семейств: у Владимира Ивановича было два сына - в пажеском корпусе и правоведении - восемнадцати и тринадцати лет, и дочь Вера, шестнадцати лет, которая теперь была вместе с ними за границей и вместе с ними возвращалась; у Анатолия Дмитриевича была старшая дочь пятнадцати лет и три мальчика. Спорить им, казалось, было не о чем, а между тем надо было им делать усилия над собой, чтобы соглашаться, о каком бы предмете ни заговорили.
   - Совсем нет. Я признаю в принципе, - говорил Анатолий Дмитриевич, - что выборное начало более обеспечивает общество, но тут вопрос другой, тут вопрос о том в данном случае, имею ли я право отказаться, дав возможность крепостнику-негодяю занять это место и сечь мужиков.
   - Да какое же это признание выборного начала, когда вы занимаете место, заменившее выборное, и вступаете в него по назначению? - сказал Владимир Иванович.
   - Законы пишу не я.
   - Я, признаюсь, не могу допустить, - тихо улыбаясь, отвечал Владимир Иванович, - чтобы... - он хотел сказать: "уважающий себя человек", но замялся, - чтобы человек в наши времена мог толковать о том, например, сечь или не сечь, то есть стегать березовыми лозами по пояснице взрослых людей и отцов семейств. Есть такие дела, которые нужно не брать на себя...
   - Нет, должно, - возвышая голос, сказал Анатолий Дмитриевич. Его раздражило и это умолчание, и смысл самой речи, и более всего эта манера Владимира Ивановича спокойно острить. Когда Владимир Иванович говорил о хлестании березовыми лозами, он открыл уже рот, чтобы сказать неприятное, но, вспомнив, что он хозяин и тот только что приехал, сдержался и, подойдя к столу, напряженно давил в раковине-пепельнице окурок папиросы. - Нет, должно. Не должно белоручничать. Я знаю, что должно, потому что знаю, что делаю это не для себя.
   Он вспомнил в это время о жалованье, которое было очень нужно ему, и еще более рассердился и даже вошел в пафос.
   - Если бы мы все отступились, то все места заняли бы разные негодяи, и погибло бы все сделанное в шестидесятых годах. Нет, Владимир Иванович, не будемте говорить лучше.
  
   (1) [внешнее приличие]
  
   - Ну, не будемте, - спокойно улыбаясь, сказал Владимир Иванович, - это покойнее, - и положил ножик. - Какой славный этот лось у вас, - сказал он, указывая на выделанную голову.
   - Да, я это убил прошлого года. - И сейчас же вспомнилось Анатолию Дмитриевичу опять неприятное, то, что Владимир Иванович ничего не понимал в охоте и смеялся над ней. В это время вошел лакей и принес конверт из земства. Анатолий Дмитриевич распечатал.
   - Позовите Петра Семеновича. Да нет, я сам пойду, - сказал он, подумав о том, как приятно избавиться от tete-a-tete (1) со свояком. - Извините, Владимир Иванович. - И он вышел.
   Владимир Иванович, как только ушел Анатолий Дмитриевич, тотчас же перестал улыбаться глазами. Он, очевидно, делал это, только чтобы дразнить своего свояка, и стал серьезно смотреть перед собой. "А впрочем, что мне за дело? - подумал он. - Не люблю только эту важность и этот пошлый либерализм, шестидесятые годы. Il s'en soucie comme de l'an quarante. (2) И куда она могла их деть?" - стал он думать о ящике сигар, которые он помнил, что он отдал жене, но которых нигде не оказалось. Вспомнил он при этом про жену, как она настояла-таки, чтобы заехать к сестре. "Она решительно стала особенно молодиться после Рима и этого дурацкого Ордини. А препротивно... Что же не зовут к обеду? Пора бы! Едва ли будет хороший обед! Россея!" И, как всегда, ему стало тяжело, как всегда бывало, когда он оставался один с собою. Он поспешно встал и взял книжку со стола. Это был календарь. Он перелистовал и стал читать некролог неизвестного ему генерала.
   "Противное существо! - думал Анатолий Дмитриевич, идя по коридору. - То есть не противное. Он ничего, но мне тяжело с ним. Какой-то тон снисходительный, всезнающий. Не могу с ним. Эта самоуверенность. Надеюсь, ненадолго. Ну, да бог с ним".
   - Анатоль, это ты? - окликнула его жена из двери своей комнаты, мимо которой он проходил. Он остановился. Маленькая миловидная женщина с ямочками и улыбками в глазах и губах и вьющимися вокруг головы волосами высунулась к нему. - Что ты?
   Он хотел войти к ней.
   - Не входи, Маня раздета.
   - Что ты?
   - Матреша (это экономка) приготовила им в угловой. А вдруг как князь останется ночевать? Пускай Владимир ляжет в кабинете. Маня со мной. Тогда угловую можно отдать князю.
   Анатолий Дмитриевич поморщился.
  
   (1) [пребывание с глазу на глаз]
   (2) [Его это так же интересует, как прошлогодний снег.]
  
  
   - Князь не останется ночевать.
   Варя, его жена, знала его отношения к свояку и знала, что поморщился он от мысли, что свояк будет в кабинете.
   - Да ведь недолго. Ужасно ты нетерпим.
   - Нисколько я не нетерпим, - с досадой пробурчал Анатолий Дмитриевич. - Вечно твои замечания.
   - Отчего же я могу стесниться, а ты на две ночи не можешь уступить своего кабинета?
   - Ах, да я не об этом. Я очень рад отдать кабинет. Я только... - и, не сказав, что он только, он пошел к секретарю.
   В это время Матреша с двумя подсвечниками и чистым бельем, сопутствуемая мальчиком, несшим лохань и рукомойник, вышла из двери. Варвара Николаевна, стоявшая в дверях, остановила ее.
   - Матреша! мы передумали. Не в угловой, а Марья Николаевна будет со мной рядом. А князю в угловой. Вы уже постелили?
   - У меня все готово. Вы бы прежде сказали, - проворчала Матреша.
   - Так пожалуйста. - И Варвара Николаевна ушла в дверь.
   Матреша остановилась и долго стояла, Васька тоже стоял сзади.
   - Куда ж нести, Матрена Петровна? - спросил он.
   - В омут. Тьфу! - сказала Матрена Петровна и, повернувшись, топая, пошла назад по коридору, соображая, как все перекладывать и перестилать.
   Маня, то есть приезжая Марья Николаевна, жена Владимира Ивановича, сидела в белой кофте, обшитой кружевами, перед зеркалом туалета сестры и расчесывала свои длинные еще, хотя и жидкие волосы.
   - Так я и прошу его об одном, - продолжала она начатый разговор с младшей сестрой, - чтобы он сам вел хозяйство, если он находит, что я много расходую. Ведь это невозможно.
   Варвара Николаевна ничего не сказала, но подумала, что Владимир прав, потому что она знала непрактичность и способность увлекаться своей сестры.
   - Так ты и отдай ему.
   - Ах! Это невозможно. Мы пробовали. Начинается такая мелочность, такое economie de bouts de chandelles... (1) и потом ни мне, ни Вере, - Вера была ее шестнадцатилетняя дочь, - невозможно за каждой мелочью ходить к нему.
   - А Вера est depensiere? (2)
   - Нет, не очень. Но, как все девочки, не знает цены деньгам. Просила лошадь верховую, потому что у Лили есть. А в Ницце держать лошадь, ты знаешь, что это стоит,
  
  
   (1) [мелочная экономия...]
   (2) [мотовка?]
  
  
   грума, са coute les yeux de la tete.
   - А что, Лили все не выходит замуж? - спросила Варвара Николаевна, - и Марья Николаевна, не замечая того, что они говорили о совсем другом, тотчас же начала рассказывать про Лили, про ее кокетство и про то, отчего она не выходит замуж. При этом Варвара Николаевна рассказала про себя, про то, что Марья Николаевна давно знала, что она совсем не хотела выходить замуж и что теперь часто говорит это Анатолю. На что Марья Николаевна заметила, что они все ужасно глупы и непоследовательны, и хотела рассказать о случае непоследовательности, но Варвара Николаевна привела свои более сильные примеры непоследовательности своего мужа.
   - Да, это они все, - сказала Марья Николаевна, отыскивая рукой черепаховую шпильку, Варвара Николаевна подала ей ее и спросила, так ли всё носят волосы. Вследствие чего разговор перешел на прически.
   "Ужасно frivole", (2) - думала Варвара Николаевна, когда Марья Николаевна сняла кофту и стала надевать на туго стянутый корсет слишком, по мнению Варвары Николаевны, нарядное платье vert bouteille (3) с бархатной отделкой. "Как она молодится! - думала Варвара Николаевна. - А она на три года старше меня". Марья Николаевна видела, что Варя замечает и не одобряет ее туалета, и сама о ней подумала, что она слишком опустилась. "Эта кофточка бумазейная и не свежая. А муж ее молод". И эта филиация мыслей привела ее к тому, чтобы спросить ее о нем.
   - Ну, а как Анатоль, не тяготится деревенской жизнью?
   - Нет, но только этот год нынешний такая бездна дел, от этого голода. Я почти не вижу его. Это теперь особенное счастье, что вы застали его.
   - Ну, а что же, правда, голод? За границей пишут ужасы, коллекты делают. Мне кажется, что преувеличенно.
   - Спроси у Анатоля. Он говорит, что нет. Да, я вижу, иногда приходят люди. - И Варвара Николаевна вспомнила об оборванной женщине с сумой, в разбитых лаптях, которая нынче утром встретилась ей у людской, и это воспоминание навело ее на обувь. - Я думаю, ты привезла кучу ботинок и туфель. Заграничные так хороши. Я позволяю себе эту роскошь.
   - Да, я привезла много. Хочешь, я тебе уступлю? Тебе ведь впору мои?
   - Не совсем - широки, - сказала Варвара Николаевна, никогда не пропускавшая без возражения попытки Марьи Николаевны утверждать, что у них ровные ноги. - Не впору, но носить могу. Что же, вещи приехали?
  
   (1) [Непереводимое выражение, смысл которого: это стоит чересчур дорого.]
   (2) [легкомысленно,]
   (3) [бутылочного цвета]
  
  
   - Вероятно, я спрошу. Да ведь ты готова?
   - Пойдем. Скоро обедать. Я думаю, ты голодна?
  

_______________

  
  
  
   Так беседовали старшие. Между тем в комнате рядом с детской, отведенной для Веры, шли свои разговоры между свидевшимися двоюродными. Вера, стройная, румяная, с блестящими глазами и зубами и такими же, как у тетки, вьющимися волосами, в модном, но простом платье, сидела на диване, окруженная всеми четырьмя старшими Лыжиными, и вела беседу с самой старшей девочкой, кузиной, пятнадцатилетней Сашей, которая сидела рядом с ней и не спускала с нее влюбленных глаз и не обнимала ее, очевидно, только потому, что Вере это могло не понравиться.
   В таком же точно положении находился и второй - одиннадцатилетний черноглазый, поэтического вида мальчик Миша, и в еще более ошалевшем от влюбленности состоянии находился третий - толстый белокурый широкорожий бутуз Вася, с блестящими узкими серыми глазенками, ни на минуту не спускавшимися с лица и рта говорившей кузины. Только пятилетний Анатолий Анатолиевич, сидевший у Веры на коленях, очевидно не был восхищен так же, как остальные. Он был совершенно равнодушен и не понимал, из чего они так волновались. Ну, кузина, ну, Вера, ну, держит на коленях, ну, колени такие же, как у няни. Платье на груди атласное и часы. Это хорошо. Но все-таки ничего особенного, и, главное, ничего этого есть нельзя, а уже пора.
   Атмосфера обожания, в которой она себя чувствовала, возбуждала Веру. Она и была из тех, которые особенно чутки и легко возбуждаются восхищением людей, да и избалована она была этим и любила это, и теперь ей было очень хорошо. Она видела, что ей восхищаются. И от этого она всей душой любила теперь этих милых детей. А дети чувствовали, что она любила их, и от этого еще больше восхищались и т. д. Круг был замкнут, и любовного электричества набиралось все больше и больше.
   Вера рассказывала им про то, как в Италии она один раз отняла собаку у мальчиков, которые мучали ее.
   - Как же они перестали? - спросил неожиданно Вася, широкорожий белокурый бутуз.
   Вера оглянулась на него, и все оглянулись на него, и бутуз начал краснеть, краснеть. Казалось, нельзя было больше покраснеть, но кровь еще и еще приливала, и сырость начинала выступать у него на лбу и в глазах. Он сидел не шевелясь, только вжимая шею в плечи, очевидно чувствуя, что при малейшем движении он погибнет.
   - Да, разумеется, Вера сказала, чтобы они перестали, они и перестали, - с несомненным убеждением того, что приказания Веры никто в мире не мог ослушаться, сказала Саша.
   Вера поспешила отвести глаза от погибающего от конфуза бутуза и продолжала разговор.
   - Ну, барышня, они с вами и время забыли, - сказала няня, входя. - Пожалуйте, Анатолий Анатольич. Мамаша приказали гулять.
   Вошла и швейцарка за детьми. Но все дети с досадой отворачивались от швейцарки, держась за Веру, и, чтобы ни на минуту не нарушать близость с нею, только с ней пошли в сад. Швейцарка с упреком и досадой посмотрела на Веру, не только отвлекшую от нее детей, но вызывавшую даже недоброжелательность к ней.
  

______________

  
  
   В это время в кухне шло сильное волнение и напряженная работа.
   - А кто его знал, что они приедут. Мне только нынче сказали, - говорила Матрена Петровна, облокотившись на шкап и куря папиросу.
   - Какое же жаркое будет, коли сейчас убить, сейчас зажарить, - говорил повар в куртке и колпаке, - да и то нет.
   - Как нет? Вот эту у бабы возьми, а своих двоих ловят,
   - Ну, давай ее сюда, - сказал повар бабе, державшей курицу.
   - Вы уж, Матрена Петровна, прибавьте пятачок.
   - Ну давай сюда.
   Повар взял курицу и нож и, отхватив ей голову, бросил ее на пол, где она начала прыгать, обливая кирпичи пола кровью.
   - Что ж он своих не несет? Евдоким! - крикнул он и вышел из кухни.
   Недалеко от кухни, у сиреневого куста, малый, мужик, подходил, расставив руки, к двум курицам, одной белой и другой черной, которые, подрагивая ожерельями, ходили у куста. Кухарка, держа передник, шла с одной стороны.
   - Ну чего же вы? - сказал повар, и, как только он сказал это, кухарка со всех ног бросилась прямо на черную курицу. Куры поняли, что дело касается их, и пустились бежать. Малый побежал наперерез и чуть было не догнал, но, увидав его, куры прибавили шагу и, миновав его, быстро отделились от кухарки. Они пробежали сквозь сиреневый куст и подбежали к забору. Малый бежал за ними; но куры отделялись все дальше и дальше. Малый стал отставать, и тогда кухарка сменила его. Уменьшившие было ход куры, увидав кухарку, отчаянно закудахтали и опять побежали шибче, шибче, так что за ними, казалось, не поспевали крепкие серые вытянутые ноги. Кухарка гналась за ними. Они опять обежали сиреневый куст, и опять кухарка остановилась. Она не могла бежать дальше и, ухватившись за грудь, тяжело дышала. Малый тотчас же сменил ее.
   - Не давай ей отдыхать, пуще всего не давай отдыхать! - кричала кухарка. Малый бежал, стуча сапогами;
   - Петрович! Хоть бы вы подсобили! Петрович! - обратилась кухарка к повару, когда куры опять были подогнаны к забору.
   Повар улыбнулся, но, в то время как куры загибали назад у забора, он вдруг кинулся на черную курицу, перехватил ее, загнал в угол забора и, несмотря на отчаянный крик ее и всплеск крыльев, ухватил ее и торжественно поднял.
   - Вот как командуют, а вы что без толку гоняете. Упрек повара подействовал. Кухарка и малый заложились за белой курицей и, сменяясь и не давая ей отдыхать, загнали ее опять в сиреневый куст, и там кухарка, расставив руки, поймала и ее. И эти также были зарезаны. А зарезанная прежде уже щипалась малым на столе,
   - Да уж вы возьмите, Матрена Петровна, отпустите, что ль. Баранчик, право, хорош, - говорил длинный мужик в разорванном на плече и подпоясанном обрывком зипуне, который с раннего утра стоял на дворе у телеги, на которой лежал связанный баран.
   Матрена Петровна бросила папироску.
   - Некогда сказать ей. Все занята с гостями. Пойду еще скажу.
   - Тц, тц, - пощелкал языком мужик. - Известное дело. Кабы не нужда. Мне б что? А то корову проел! Вот последнюю проем, - говорил мужик, обращаясь к лакею, пришедшему с ведром к водяной бочке.
   - А что ж, почем мука?
   - Надысь была шесть гривен.
   - Руб шесть гривен.
   - Да уж рубль-то мы не говорим. Овцу на пуд сменяешь. А надолго ли?
   Семь душ.
   - Да, беда. А ты откуда?
   - Да мы ближние, из Телятинок.
   - Так. - Лакею не хотелось идти в дом. - Это у вас, значит, охота собирается?
   - Должно, у нас. Вечор по нашей деревне шли, шли, ровно полк. Этих собак, братец ты мой, как стадо. А сам бравый, золото так и горит.
   - Это княжеские-то? - спросил лакей.
   - А то чьи ж? Яго.
   - Сам-то он где?
   - Сказывали, в Покровском стал.
   - Тоже к нам ожидают, - оказал лакей.
   - О-о-о! - сказал мужик полуодобрительно, полуудивленно.
   Лакей хотел что-то поговорить, но его кликнули, и он убежал.
   Мужик дождался-таки. Барана взяли. Мужик сам зарезал его в сарае, снял с него овчину и, шлепнув ее в ящик телеги, стал дожидаться денег.
   В шесть часов из кур были сделаны котлеты, баранина зажарена, и обед готов.
   За столом было две четы, Вера, четверо детей, швейцарка и русский учитель, воспитанник духовной академии, живший в доме. Разговор завязался общий - о погоде, о музыке, о тете Насте, об экскурсиях в горы. Все, кроме детей, гувернантки и учителя, участвовали в нем. Центром разговора была Вера. Она очевидно кокетничала и с детьми, и с теткой, и с дядей Анатолием Дмитриевичем, у которого губы морщились в улыбку, когда он, глядя на нее, говорил с ней, и даже с учителем, молчание которого и постоянно устремленные на нее, тоже восхищенные взгляды беспокоили ее. Ей нужно было знать, что и он покорен. И она изредка взглядывала на него, как бы поверяя, тут ли он и пойман ли так же, как другие.
   Недовольна ей была только Варвара Николаевна, которая, заметив впечатление, какое она производила на ее мужа, особенно ласково улыбалась ей, чтобы скрыть свое недоброжелательство, и особенно недовольна, до ненависти, была ею швейцарка, которая осудила в ней все - от серег до произношения.
   И действительно, Вера была не совсем натуральна, она сама чувствовала это, но не могла изменить того тона, в который попала, и при том подъеме духа, в котором она находилась. Она рассказывала, например, про свои экскурсии с отцом и о том, как она с ним обходилась, как с ребенком, одевала, кормила его.
   - А то папа всё забудет, - и т. д. Это было не совсем натурально, а было что-то "милашное", как называли ее братья, сантиментальность, но не могла удержаться.
   В середине обеда вбежал с испугом лакей, объявив, что князь приехал в коляске.
   - Ну, хорошо. Что ж ты, как шальной, бежишь? Проси, - с досадой сказал Анатолий Дмитриевич и пошел навстречу князю. Так же как лакею не надо было бегать, так и хозяину не надо было замечать этого.
   Вошел князь, молодой, красивый человек. Ему всех представили, дали чаю. Он беседовал с дамами о погоде и охоте и поглядывал на Веру. Нельзя было этого не делать, когда она была в комнате и улыбалась. А она не только улыбалась, но смеялась с детьми своим бодрым, густым и заразительным смехом.
   Через два часа, уже после обеда князя, мужик дождался денег. Он не ел с утра и, покачивая головой и вздыхая, смотрел на приготовление господского обеда. Под конец он не выдержал и попросил у кухарки хлеба.
   - Кабы знать, с собой бы захватил.
   - Иди похлебай, - сказала кухарка и налила ему в чашку квасу и отрезала ломоть хлеба. Поевши, он дожидал терпеливо и дождался. Вечером ему вынесли рубль восемь гривен. Он поблагодарил и, заложив соломкой окровавлеыную овчину, подложив под себя и отодвинув мешок, сел в телегу и потащился на своей буренькой кобыленке прямо к лавке за мукой. Князь пробыл недолго, не более часа, и, согласившись завтра съезжаться у Лисьих Переяр, распростился, особенно весело улыбаясь Вере, выражая надежду свидеться завтра и доставить ей удовольствие, и, провожаемый хозяином, вышел на крыльцо.
   - Что за погода, как лето! И какая красота эти желтые листья - золото.
   - Сухо только для охоты. Ну да что делать. Ждать нельзя.
   Грузный кучер с задом, расширенным юбкой, проговорив: "Вперед!", тронул вожжами.
   Сытая четверня вороных трехвершковых лошадей двинула, как перышко, коляску. Князь сел и уехал.
   По дороге он нагнал мужика, продавшего барана. Мужик спал и не свернул лошади. Кучер присадил, взяв на время вожжи в одну руку, и ловко попал кнутом по шее мужика. Мужик встрепенулся, но не успел глаз протереть, как коляска промчалась со своим ровным топотом четверки по крепкой дороге.
   - Пьяный, ваше сиятельство, - сказал кучер.
   "Вот все толкуют - голод", - подумал князь, оглядывая вершину направо от дороги, на лазу которой он станет завтра с этой хорошенькой девочкой.
   На другой день состоялась охота. В семь часов Вера была уже готова и ждала Анатолия Дмитриевича, с которым она должна была ехать в тележке до места сбора охоты. Верховые лошади были уж высланы раньше. Погода была волшебная, именно волшебная. На желтых листьях, на зеленеющей траве блестел мороз. Косые лучи яркого солнца играли сквозь красно-желтые листья дубов. Воздух был свежий, бодрящий. Тележка, заложенная парой вороных кобыл, была уже подана, как Анатолий Дмитриевич на самом выезде был задержан мужиками, которые пришли по своим делам. Анатолию Дмитриевичу, очевидно, было скучно это, но он остался и долго говорил с ними. Вера слушала. Дело шло о кадушке. Баба и мужик горячо спорили. Вера в амазонке, с хлыстом, волнуясь, дожидалась.
   - Да ты бы напилась чаю.
   - Я пила.
   Наконец мужик последний отвалился. Она вспомнила, как матери ставили пиявки и как они отваливались.
   Анатолий Дмитриевич сел, взял вожжи, и они поехали по глянцевитой, гладкой, с отпечатками шипов, дороге по деревне, из которой несло запахом дыма, выходившего белым столбом из каждой трубы.
   Весело, весело было. Все было весело. И то, как бежали лошади, и как смотрели люди, и как взлетали грачи, повороты дороги, зеленя. Все было весело.
   - Скоро ли?
   - Да ведь пять верст, мы и так хорошо едем.
   Но вот проехали сквозной лес, весь светящийся на косых лучах. Вот послышался визг собаки и крик охотника.
   Это они. Да, вот тут. Проехали лес, завернули, и вот блестящий круг. Лошади, собаки, красные шапки, галуны. Все блестит и играет и вспыхивает на солнце. Тут же и лошадь Веры и Анатолия Дмитриевича. Но не успели еще Анатолий Дмитриевич с Верой разглядеть всю эту толпу, как на пригорке показалась коляска. Это был князь.
   - Вот как съехались.
   - Какой день. Сухо немного.
   - Вы не устанете? - И сейчас же началась игра кокетства между князем и Верой.
   Очень, очень было весело. Волка не затравили, но зайцев поймали трех и скакали. И потом сидели и завтракали. И князь лежа разрезал курицу и, держа на вилке, предложил Вере.
   - Puis-je vous offrir, mademoiselle, un morceau de volaille? (1) - сказал он. И это было ненатурально и глупо. И, несмотря на то, что ей было очень весело, Вера заметила это. Потом князь кормил курицею же и тоже с вилки любимую собаку. Это тоже заметила Вера, особенно потому, что у дороги стояла толпа баб и ребят, выбежавших из деревни смотреть. Бежали две бабы в коротких поневах, в лаптях и в кокошниках, махая локтями, и, добежав до дороги, вдруг стали, упершись глазами в охотников.
   - Не правда ли, египетское что-то есть в них? - сказал князь, и Вера согласилась.
   Было очень весело.
   После завтрака охотились еще и вернулись к тому помещику, у которого стоял князь. Туда приехал и Владимир Иванович за дочерью. Он остался обедать и с неудовольствием заметил, что между князем и Верой шло ненужное, неприличное даже, flirtation. Уже темно, при лунном свете, поехали домой. Дорогой Владимир Иванович прямо сказал дочери, что ему не нравилось ее обращение с князем. Она тотчас же согласилась, покраснела ужасно, по согласилась.
   - Я не могу, папа. Мне весело, и я не могу удержаться, но он мне вовсе не нравится.
   Отец успокоился.
  
   (1) [Могу ли я вам предложить, мадемуазель, кусочек курицы?]
   (2) [ухаживанье]
  
  
   Когда они вернулись, к чаю приехал сосед Анатолия Дмитриевича, и зашел разговор о положении крестьян. Анатолий Дмитриевич рассказал то, что решено было в съезде уездном и губернском, и о том, как ему неизбежно теперь заняться подробным исследованием имущественного положения крестьян. Он сказал, что это дело требует большого внимания, потому что общество находится между Сциллой и Харибдой: не дать помощи жестоко; дать тем, которые не нуждаются в ней, значит поощрять тунеядство, праздность.
   - Вот вы говорите, - обратился он к Владимиру Ивановичу, - что не надо служить. Кто же бы делал это и как бы делали это?
   - Я не говорю, - отвечал Владимир Иванович. - Это дело святое, и, по-моему, мы все обязаны служить помощи народу в тяжелую годину. Я первый готов бы был посвятить себя этому делу.
   - Да что надо делать? - спросила Вера, которой скучно было, что разговор шел без нее.
   - Делать то, чтобы ходить по дворам, узнать условия жизни, все имущественное положение каждого двора, записать.
   - Так что же, я могу. Пошлите меня.
   - Да ведь вы уедете послезавтра.
   - А я останусь.
   - Вот прелесть-то бы, - заговорили дети.
   - Папа, оставь меня с тетей Варей. Тетя, возьми меня. Я буду послушна и буду работать.
   Случайно сделанное предложение это сначала, как непривычное, показалось неисполнимым, но понемногу стало получать вид возможного. Через три недели проезжает тетя Настя. Она захватит тогда Веру с собой, а пока Вера будет жить здесь, будет секретарем у дяди Анатолия, будет исполнять все его поручения.
   Все это представлялось Вере большой, продолжительной partie de plaisir. (1)
   - Завтра охота, погода чудная, а потом будем ходить с Сашей. Ведь можно Саше? Будем записывать, будем все делать, будем вместе. Ну, просто прелесть. Ура! А вы с нами будете ходить? - обратилась она к учителю. - Не правда ли?
   Учитель, разумеется, был очень рад.
   Отец, либеральный Владимир Иванович, был за оставление дочери у тетки. Тетка и дядя Анатолий были за, как хозяева, да и она очень мила была, так что тетя Варя пленилась ей. Против была только Марья Николаевна, мать.
   "Что-то тут странное, неестественное. Что девушке делать по мужицким хатам? И неприлично, да и ничего не сделает она. Да и к чему, главное?"
  
   (1) [увеселительной прогулкой.]
  
  
   Вечером между мужем и женой, родителями Веры, были продолжительные прения об этом предмете.
   - Как же ты сама говорила, что Вера легкомысленна, роскошна, нет в ней серьезности. Что же может быть лучше для девушки ее лет, как узнать жизнь, увидать, как живет народ, чтобы понять всю ту роскошь, которую она имеет. Вообще это не может произвести ничего, кроме самого доброго влияния.
   Владимир Иванович пересилил, и так и решено было оставить Веру на три недели у дяди. Как решено было, Владимир Иванович с женой уехали рано утром во вторник, и в тот же день Вера с учителем и Сашей пошли в обход.
   Дело было в том, что за Верой была послана няня в условленный срок, три недели, но она не приехала, написала письмо очень решительное, что она не может и не хочет оставить дело, и няня вернулась одна, рассказала, что барышня совсем расстроены, с утра до вечера с бабами, похудели и стали чесаться, нашли вошь. Это сразило Марью Николаевну. Все делали дело как люди, и княжна Д., и баронессы П. и Р., и c'etait bien vu, (1) а тут вдруг это какой-то азарт, желание отличиться, выделиться. И к чему? "Варенька, сестра, всегда была шальная, так и осталась. По всему видно, что она не удерживает и совсем распустила ее", - думала Марья Николаевна.
   - Вот я и говорила, - сказала Марья Николаевна мужу, употребляя самую для него неприятную и потому чаще всего ею употребляемую форму выражения: "вот я и говорила", - что, кроме дурного, ничего не выйдет. Я всегда чувствую. Так и вышло. Я больна, но сама поеду. Я умру. Но этого я не могу. Всегда ты с своей бабьей бесхарактерной упрямством, - говорила она, не согласуй родов от волнения.
   - Если уж до того дошло, что она вся в мерзости. Я выговорить-то не могу. Со мной дурно сделалось, когда я раз увидела его. Вся твоя грубая натура.
   Владимир Иванович хотел вставить свое слово, полагая, что разговор уж достаточно отклонился, но еще было рано, - как в магазинном ружье, один заряд, вылетая, давал место другому.
   - Да позволь, - только сказал он.
   - Да я уж знаю, что когда ты говоришь, то все должны слушать и любоваться твоим красноречием. Но у меня не красноречие, а материнское сердце, которое ты измучал... измучал. Единственная дочь, которую я блюла от всякой грязи, от всего подлого, и вдруг ты ее бросаешь нарочно в самую грубую, низменную среду.
   - Да ведь твоя же... - сестра, он хотел сказать.
  
   (1) [к этому относились сочувственно,]
  
  
   - Нет, твоя фантазия была. Все это хорошо, но когда это искренно, а все это фальшь, которую ты напустил. Если ты так жалеешь, отдай им весь урожай. Что, небось не хочешь, - говорила она, совершенно забыв о том, как она пилила его за то, что он распорядился дать по пуду на бедные дворы своей деревни.
   Он хотел сказать, что он готов бы и больше сделать.
   - Неправда, все притворство, либеральничанье, - продолжала она колоть его в самые больные места, как пчела в глаза. - И то, что ты дал, всем хвастаясь, ты дал, потому что я настояла.
   "Боже мой, как может врать эта женщина!" - думал про себя Владимир Иванович. Наконец все заряды магазинного ружья были выпущены и новые не вложены еще, и Владимир Иванович успел сказать то, что хотел.
   Беспокоиться не о чем. Что няня рассказывала, что на ней нашли три паразита, то это еще не ужасное несчастье. А что она увлеклась и перешла в крайность, то это понятно. Но беды нет. Комитет хотел посылать для раздачи помощи, он может предложить себя, его пошлют, и он привезет ее. Вот и все.
   Как предложил Владимир Иванович, так и было решено, и через три дня он с поручением от комитета поехал к дочери.
   В Краснове у Лужиных среди молодого поколения шла страшная работа: не столько внешняя - хождения по крестьянским деревням и избам (хотя и этой было много), сколько внутренняя: перестановка всех оценок доброго и злого.
  

[О СУДЕ]

  
   -- Да что же, есть у вас, наконец, комната или нет? Есть или нет? -- говорил с некоторым раздражением Михаил Михайлович, входя в сени постоялого двора уездного города, в котором на завтра назначено было заседание окружного суда, в котором он был присяжным.
   -- Пожалуйте, пожалуйте, -- говорил хозяйский племянник, -- сейчас, сию, сию минуту.
   И хозяйский племянник, несмотря на раздражительный тон Михаила Михайловича, не отвечая ему, убежал в комнатку с киотом и большими иконами, одну оставленную себе хозяевами, и что-то там стал шептаться с толстой старухой, сидевшей там за самоваром. Михаил Михайлович видел это и злился.
   Он устал и перемерз с дороги. Но взял на себя и молчал, осторожно оттаивая и отлепляя ледышки с усов и бороды, примерзшей к воротнику, и сбрасывая их на грязный, затоптанный пол.
   Вошел увязанный платком по воротнику Ефим, его кучер.
   -- Прикажете вносить вещи?
   -- Да не добьюсь толку. Будет или не будет комната?
   Худой, вертлявый племянник выскочил из хозяйской комнаты, юркнул в соседний номер, где тотчас послышался ропот и настояния племянника. Он, очевидно, выгонял недостойного жильца. Старушка, перекачиваясь своим тяжелым телом и вся дрожа, как желе, под широкой ситцевой кофтой, вышла к Михаилу Михайловичу.
   -- Сейчас, сейчас, батюшка, пожалуйте. Есть, есть комнатка.
   Как не быть. Пожалуйте. Вася, что же он?
   -- Идет, идет.
   Из комнаты вывели какого-то лохматого человека и увели куда-то. А Михаила Михайловича ввели в номер накуренный, наплеванный и надышанный.
  
   ...........................................................................................................................
  
   Через полчаса, однако, всё устроилось, и Михаил Михайлович сидел за самоваром, разложив на свою чистую салфетку домашний белый хлеб, сыр, масло и альберт-бисквитс. Он уже напился, согрелся, и уже дурное расположение духа заменилось самым хорошим.
   -- Позови кучера.
   --Ефим, пей чай.
   -- Благодарю покорно, сейчас только сена задам.
   Когда Ефим вернулся, Михаил Михайлович вложил аккуратно свернутую и вставленную в черешневый пахучий мундштучок папироску и, со вкусом закурив душистый, свежий табак, пуская большой струей синеватый дым, поднялся.
   -- Садись, пей, -- сказал он Ефиму и вышел в коридор узнать, кто приехал, кого нет, что слышно, нет ли знакомых, -- разогнать скуку.
   Разумеется, были знакомые. Знакомый был и толстый Савельев, бывший предводитель, и новый помещик Эванов, не- давно купивший именье, и доктор. Михаил Михайлович был холостой помещик средней руки (800 десятин чернозему), бывший мировой судья, назначенный присяжным на эту сессию. Знакомый был и купец Берескитов, торговец хлебом, недавно разбогатевший и водивший компанию с дворянами. Всё это были присяжные. Тут же стоял и товарищ прокурора Матвеев, тоже знакомый.
   С Михаилом Михайловичем все обращались осторожно, как бы боясь оскорбить его. Он был такой застенчивый, тихий, робкий и сам осторожный и до крайности учтивый в обращении. Даже громогласный толстяк Савельев и то был осторожен с ним. Такое он производил впечатление, заражая своим "не тронь меня".
   -- Ну вот хоть на суд вас вытащило, -- сказал он, отдуваясь своими толстыми щеками, -- а то сидите -- он хотел [сказать]: как медведь, но остановился и сказал: дома.
   -- А холодно нынче.
   -- Да, 26 было утром. Милости прошу ко мне, -- сказал Эванов. -- Да не хотите ли закусить?
   -- Нет, благодарю.
   Не прошло еще получаса, как Михаил Михайлович уже сидел за карточным столом и соображал, назначать черви пли трефы, и можно ли доверить показанию доктора, сказавшего бескозырного, но неверно назначающего.
   После 3-х роберов закусили, потом еще сели, сто сыграли, потом поужинали, поговорили о ценах на хлеб, о завтрашних делах. Одно дело интересно, об убийстве. Поговорили еще о соседях, выборах и разошлись. Веселого, разумеется, ничего не было, но было то самое, что требовалось: убить время. Эта цель была достигнута, и Михаил Михайлович не видал, как прошли эти 6 часов, от 5 до 11. --
   Войдя в свой номер, Михаил Михайлович разделся и слышал, как без него начался громкий хохот и говор в номере Эванова. Очевидно, он стеснял их. И ему стало грустно. Он совсем не хотел стеснять и никого не осуждал, напротив, хотел бы о ними и поврать, но как-то это не шло, и где он был, всем было неловко и скучно и ему тоже. Он разделся, убрался, похвалил Ефима за то, что он так всё разложил хорошо, и, оставив на перевернутом дне стакана откушенный сахар и достав начатую книгу. лег в постель, приготовил папироску, мармеладину и приготовился наслаждаться: лежа читать -- это был роман Мопассана начатый, -- он очень любил Мопассана, лежа есть мармелад круглый, рябинный и потом закурить славную папироску, аккуратно закрученную и заклеенную слюной.
   -- Славно! -- сказал он себе, сам не зная, что славно.
   Он почитал, доел, выкурил и потушил свечу, но долго не заснул: ему мешал женский голос, что-то шептавший за дверью. И по случаю этого женского голоса он вспомнил, как Савельев спрашивал его, давно ли он видел Виденеевых. Это были соседки -- две дочери были. И если Савельев подозревал, что Михаил Михайлович был влюблен в них, то это была правда: он был влюблен в меньшую, и очень даже. Но то робость, что она откажет, то робость, что она только этого и ждет и примет, оттолкнули его, и он перестал ездить. "Поздно уже, поздно 35 лет, поздно жениться, -- думал Михаил Михайлович. -- Проживу и так, только бы не увлекаться -- глупо".
   Михаил Михайлович давал себе такой совет потому, что он, очень целомудренный по натуре человек, ведший очень воздержную жизнь, постоянно влюблялся и в влюбленном состоянии мучался, хотя и не делал внешних глупостей. Женщины были для него какими-то богинями, и это главное мешало ему жениться. Он считал себя недостойным их.
  
  

ПЕТР ХЛЕБНИК

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Действие происходит в III столетии в Сирии

ЯВЛЕНИЕ 1-е

Площадь перед домом. Сидят нищие: две женщины, трое мужчин, проходят жители. Нищие просят, им подают.

ЯВЛЕНИЕ 2-е

Входит нищий странник.

  

Странник.

  
   Здорово, товарищ.
  

1-й нищий.

  
   Откуда?
  

Странник.

  
   Из Каира. Хорошо ли собираете?
  

1-й нищий.

  
   Плохо, богатых мало.
  
   Странник.
  
   Как мало? А вот какие богатые дома (указывает). У этого, должно быть, тысячи.
  

Нищая.

  
   Да, у этого богатства много, да он удавится, а ничего нищему не подаст.
  

2-й нищий.

  
   Все знают Петра Хлебника. С тех пор, как я здесь живу, 30 лет, никогда никому корки хлеба не дал.
  

3-й нищий.

  
   И жена и дочь такие же.
  

2-я нищая.

  
   Нет, дочь все-таки добрее. Служанка сказывала.
  

1-я нищая.

  
   Нет на свете скупее человека этого Петра, никогда никому не подаст.
  

Странник.

  
   Как не даст. Кто умеет просить, выпросит.
  

1-й нищий.

  
   Как же, попробуй.
  

Странник.

  
   А вот выпрошу. Нет того человека, кто бы мне не дал, если я пристану.
  

Нищая и нищий.

  
   Как же, выпросишь, не даст.
  
   Странник.
  
   Об заклад.
  

1-й нищий.

  
   О чем?
  

Все обступают странника.

  
   Странник. Да вот хочешь об заклад на три деньги?
  

1-й нищий.

  
   Идет (бьют по рукам и смеются). Давай деньги.
  

Странник и нищий отдают деньги первой нищей.

  

2-й нищий.

  
   Вот он как раз идет. Несет князю хлебы.
  

ЯВЛЕНИЕ [3-е]

  

Выходит Петр с рабом, несущим корзину хлеба.

  
   Странник (подходит к Петру).
  
   Христа ради страннику бездомному. Вы наши отцы, смилуй­тесь. Кормилец, Христа ради, с голода умираю и т. д.
  
   Петр (идет не оборачиваясь. Странник пристает, падает в ноги, хватает за полы). Отвяжись.
  

Странник.

  
   Родимый, батюшка и т. д.
  

Петр.

  
   Пошел прочь.
  

Странник (забегая с другой стороны, падает в ноги).

  
   Батюшка и т. д.
  

Петр.

  
   Отстань, убью (нагибается, берет камень).
  

Странник.

  
   Милостивец. Пожалей. (Хватает за руку и т. д.)
  

Петр.

  
   Говорил, изобью. Отстань. (Схватывает хлеб из корзины, бросает в него и уходит.)
  

ЯВЛЕНИЕ [4-е]

Те же без Петра.

  

Странник (подхватывает хлеб и бежит к нищим).

  
   Что, говорил? Моя взяла. Вот она Петрова милостыня. (Показывает хлеб.) Давай деньги мои.
  

2-й нищий.

  
   Ну, брат, счастлив ты. Выиграл, угости за это.
  

Занавес

  

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Внутренность дома. На первом плане сидят жена и дочь Петра. В глубине сцены кровать, на которой лежит Петр, мечется и бредит.

ЯВЛЕНИЕ 1-е

Петр.

  
   Разбойники, разорили. Куда столько муки всыпали. Плати деньги. Режь. Царь. Цветы заиграли. Прощайте. (Затихает.)
  

Жена.

  
   Вот уже вечером третий день будет, а всё не лучше. Как бы не помер.
  

Входит юродивая.

  

Юродивая.

  
   Здравствуй, девонька. Всё плачешь. Мужа хоронить хочешь. Не робей, но помрет. Не готов еще он. 30 лет деньги собирал, теперь столько сто лот надо деньги расшвыривать. Тогда только готов будет.
  

Мать.

  
   Будет тебе, Дунюшка, пустяки говорить. Поесть хочешь?
  

Юродивая.

  
   Не надо мне есть. Эй, старик, спишь, что ли? Дочь уходит.
  

Петр (прислушивается).

  

Юродивая.

  
   Нельзя богатому внить в царство божие. Не пролезешь, зацепишься. А не пролезешь, в ад к муринам попадешь.
  

ЯВЛЕНИЕ 2-у

Входит врач. Те же и врач, без дочери.

Петр (вскакивает и кричит).

  
   Тебе что нужно? И ты меня душить хочешь?
  

Врач.

  
   Успокойся, болезнь твоя пройдет. (Берет его за руку и усаживает на постель.)
  

Юродивая.

  
   Дурак, дурак, глупости делаешь, мое дело портишь. Не хочу смотреть. (Убегает.)
  

Врач.

  
   Держите его. (Ощупывает, остукивает и говорит про себя.) Здесь нет. Здесь начинается. Слышу, вот он. Этого я выгоню. Вся болезнь тут. Исцелишься, будь спокоен. Лежи смирно. (Вынимает стклянку, дает ему пить и передает жене другую, чтобы растирать его.) Вечером разотрите его. Вот так. (Врач уходит, жена за ним.)
  

ЯВЛЕНИЕ 3-е

Петр (один, долго лежит молча, вдруг вскакивает и садится).

  
   Что же это? Это смерть. Чувствую, что умираю. Вот он и ангел за душой пришел. Он говорит, исцелеешь. Какое исцеление, когда смерть. Боже мой, что же будет со мной там? Неужели правда, что нельзя войти богатому и царство божие? Неужели правда, что зачтется мне вся жестокость моя, что но давал и просящему, пожалел вдову, сироту, больного, убогого? Неужели это правда? Как же не понимал я этого? Лучше бы мне не поло­вину, а всё отдать, чем итти теперь к этим черным. Вот они, вот они, уже тащат к себе мою душу. (Смотрит вверх.) Да, вот они, весы, на них будут вешать мои добрые и злые дела. Вот они принесли на одну сторону деньги, что я поотнимал у вдов и си­рот, жалованье, что я не отдал рабочим, обиды, ругательства, побои. Вот они верхом наложили эту чашу весов, и уже пошли весы к низу, и вот они возрадовались, дьяволы. Ай, ай, пропал! Что теперь положат на другую сторону?.. Что же это? Хлеб. Только один хлеб, тот хлеб, что я тогда бросил в надоедливого нищего. Батюшки, поднялись весы, перетянул хлеб все злые дела мои... Так вот оно что значит милосердие. Только бы не умереть мне теперь. Знал бы я, что бы сделал. По слову Хри­стову, роздал бы всё имение нищим, не оставил бы себе ничего. (Падает на постель и засыпает.)
  

Занавес

  

Перед крыльцом дома Петра. Петр на крыльце, кругом огромная толпа нищих и всякого народа. Петр из мешка оделяет деньги.

ЯВЛЕНИЕ 1-е

  

1-й нищий (на 2-го).

  
   Ты уж другой раз берешь.
  

Толкаются.

2-й нищий.

  
   Врешь, ты сам три раза брал.
  

Женщина.

  
   Ай, батюшки, задавили.
  

Голос из толпы.

  
   А ты не лезь.
  

3-й нищий.

  
   Мне, мне, пять человек детей, мал-мала меньше...
  

Различные возгласы.

Петр.

  
   Берите, берите, достанет, только не обижайте друг друга. Довольно я обижал всех, простите Христа ради.
  

Явление 2-е

Жена (прибегает)

  
   Чти же ты это, разбойник, делаешь? Нищими нас оставить хочешь? То не в меру скуп, а теперь не в меру щедр стал. Раз­бойник. (Отнимает у него деньги и вталкивает в дом. Кричит на народ и разгоняет.)
  

ЯВЛЕНИЕ 3-е

IIетр Хлебник выходит с рабом Елизаром.

Петр.

  
   Так обещай же, что сделаешь то, о чем буду просить тебя.
  

Елизар.

  
   Всё сделаю, потому что люблю тебя теперь больше, чем люблю отца с матерью. Люблю потому, что вижу в тебе дух божий.
  

Петр.

  
   Обещаешь, клянешься?
  

Елизар.

  
   Обещаю, клянусь.
  

Петр.

  
   Видишь ли, семья не дозволяет мне раздать последнее име­ние мое. Не могу я силой итти против них, и не могу я остаться так, как я был. Понял я теперь грех мой и хочу искупить его и служить одному богу. Сказано: "Продай имение свое и отдай его нищим". Мне не дают раздать остального имения моего. Я не волен в нем, но в себе я волен, и себя я хочу отдать людям. Так пойдем же со мной на базар, где продают невольников, свяжи мне руки и выведи меня и продай как невольника своего. А деньги, которые выручишь, отдай нищим.
  

Елизар.

  
   Хозяин, не могу сделать этого.
  

Петр.

  
   А как же ты обещал и клялся мне?
  

Елизар.

  
   Не делай этого, жаль мне тебя.
  

Петр.

  
   Что же не жалел ты меня, когда я делал зло и губил себя? А жалеешь теперь, когда хочу спасти себя.
  

Елизар.

  
   Пусть будет воля твоя
  

Жена (выходит).

  
   Что вы делаете здесь? Будет вам растабарывать. Идите в дом.
  

Уходят.

3анавес

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

  

Базар. Невольницы и невольники связанные, в цепях, и их хозяева. 1-й хозяин с 2 - м я невольникам и. 2-й хозяин с стариком невольником и с сыном, мальчиком невольником. Елизар с Петром. Покупатели.

  

ЯВЛЕНИЕ 1-е

1-й покупатель.

  
   Что ты просишь за эту? (Показывает на невольницу.)
  

1-й хозяин.

  
   200 гривен.
  

1-й покупатель

  
   Что умеет делать?

1-й хозяин.

  
   Пляшет, пост.

1-й покупатель

  
   Стряпать умеет?
  

1-й хозяин.

  
   Для стряпни возьми старую.
  

1-й покупатель.

  
   Не нужно.
  

2-й покупатель (подходит к старику и молодому).

  
   Что просишь за двух?
  

2-й хозяин.

  
   130.
  

2-й покупатель.

  
   Кто же тебе это даст. (Трогает за руку старика.) В нем силы нет, а тот молод.
  

2-й хозяин.

  
   Да я дешевле не возьму.
  

2-й покупатель.

  
   Не надо, не надо. (Подходит к Петру.) На какую годен работу?
  

Елизар (тихо).

  
   Не могу, уволь.
  

Петр.

  
   Помни, что ты поклялся, не погуби меня. (К покупателю) Гожусь на всякую. Могу и черную работу, и писать и считать могу.
  

2-й покупатель.

  
   Что просишь?
  

Петр (шепотом Елизару).

  
   Говори: сто гривен.
  

Елизар.

  
   Сто гривен.
  

ЯВЛЕНИЕ 2-е

  

Подходят два египтянина.

1-й египтянин (к покупателю).

  
   Для чего торгуете?
  

2-й покупатель.

  
   Мне и черную работу надо. А этот и писать и считать умеет, а такие на тяжелый труд ненадежны.
  

1-й египтянин

  
   А мне такого и нужно. По нашей торговле дорогими каменьями нужно не тяжелую работу, а чистоту, расчетливость и верность.
  

Петр.

  
   Хозяин, возьми меня, будешь доволен. Буду служить, как сын отцу родному.
  

1-й египтянин

  
   Ты мне нравишься. (К Елизару.) Какая цена?
  

Елизар.

  
   Сто гривен.
  

1-й египтянин

  
   Получи деньги.
  

Елизар (плачет).

  
   Не могу.
  

Петр (обнимает Елизара).

  
   Прощай. Отдай же деньги, как я сказал тебе.
  

Елизар.

  
   Всё сделаю, только бы душа твоя была покойна. Прощай, дорогой хозяин.
  

Петр.

  
   Молчи. (Уходит с египтянином.)

Елизар один плачет.

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ

  

Действие происходит в Египте. Немой привратник пропускает врача и купца в двери и объясняет знаками, что хозяин сейчас придет. Уходит.

ЯВЛЕНИЕ 1-е

Врач.

  
   Должно быть, он говорит, что хозяин дома, и просит нас взойти. Пойдем.
  

Купец.

  
   Да я знаю, что они гостеприимные люди.
  

Входит 1-й египтянин.

ЯВЛЕНИЕ 2

  

1-й египтянин (обращаясь к кущу).

  
   Радуюсь видеть вас у себя. Милости просим. Вы, должно быть, устали от дороги и не откажетесь вкусить моей хлеба.
  

Купец.

  
   Благодарю. Мы и друг мой врач из далекой Сирии приехали по делам торговли в ваш город и очень рады посетить вас.
  

Египтянин (хлопает в ладоши и зовет).

  
   Мефодий! (К гостям.) Прошу садиться.
  

ЯВЛЕНИЕ 3-е

  

Входит Петр в одежде прислуживающего раба и, увидев врача. пугается и отворачивается.

Петр.

  
   Что прикажет хозяин?
  

Египтянин.

  
   Принеси дорогим гостям: хлеба, вина и винограду. Гости с твоей стороны. Ты не знаешь их?
  

Петр.

  
   Нет, я не знаю. (Уходит.)
  

Врач (к хозяину).

  
   А ты был когда-либо в нашем городе?
  

Египтянин.

  
   Был восемь лет тому назад. В то самое время, как купил того самого раба, которого вы сейчас видели.
  

Врач.

  
   Да это было в то самое время, как в нашем городе случилось то необыкновенное дело, которого никто не может понять до сих пор.
  

Египтянин.

  
   Какое же это было необыкновенное дело?
  

Врач.

  
   А это было то, что один из самых богатых людей нашего города, Петр Хлебник, обладавший огромными садами и землями и бывший самым скупым человеком в стране, вдруг поверил христианскому закону и роздал всё, что мог раздать, а так как не мог всего раздать, то как рассказывают, сам себя продал в рабство, цену за себя отдал нищим и исчез неизвестно куда.
  

Купец.

  
   Жена его до сих пор повсюду рассылает людей, чтобы найти его, но никто не знает, где он, и что он.
  

Египтянин.

  
   Какая удивительная история. Каких он был лет и какого вида.
  

В это время входит Петр, неся кувшин о вином и плоды.

Врач.

  
   Ему было уже лет под 50 и из себя был роста среднего, скорее худой, чем толстый, подобно рабу этому.
  
   Петр закрывает себе лицо и поспешно уходит. Какое славное лицо у этого раба.
  

Египтянин.

  
   Он не раб, а золото. С тех пор, как он у меня, все дела мои процветают. Я много раз отдавал ему свободу, но он не хочет брать ее. Он раб, но один из самых лучших людей, которых я знал когда-либо. Мефодий, пойди сюда.
  

Входит Петр.

  

Врач (к купцу).

  
   Посмотри, он, право, похож на Петра Хлебника.
  

Петр бежит к дверям.

  

Петр.

  
   Немой, отопри.
  

Дверь отворяется, Петр убегает. Немой входит и говорит.

  

Немой.

  
   Это был святой, я видел, когда он вышел в ворота, как сияние окружило его, и он исчез.
  

Египтянин.

  
   Чудо, немой заговорил.
  

Купец и врач.

  
   Это он, это он, он скрылся, чтобы люди не восхваляли его.
  

Занавес

КОНЕЦ

  

ПЛАНЫ И ВАРИАНТЫ

  
  

ХОЗЯИН И РАБОТНИК

Первая черновая редакция

  
   Это было в 70-х годах, на другой день после зимнего Николина дня. В приходе был праздник, и дворнику Василию Андреичу нельзя было отлучиться, надо было быть в церкви -- он был церковным старостой, надо было принять и угостить родных и гостей. Но вот последние, дальние гости на другой день уехали после обеда, и Вас[илий] Андр[еич] велел Никите, ста­рому Никите, Никите Дронову, запречь Мухортого в пошевеньки с тем, чтобы выехать вместе с гостями. Вас[илий] Андр|еич] торопился ехать, п[отому] ч[то] слух про продажу Пироговской рощи теперь уже разошелся, и Логинов, другой дворник-купец, мог перебить покупку, а покупка должна была быть особенно выгодная. Продавалась роща на сруб; продавец -- молодой, прожившийся барин, не знающий толку в своем добре, так что рощу можно было надеяться купить, если не за пятую часть, то за треть цены. Никита выехал. Вас[илий] Андр[еич], одевшись в полушубок, подтянутый ремнем, и крытый тулуп, вышел на крыльцо, заправляя воротник тулупа мехом внутрь.
   -- Как же ты, Вася, один поедешь, видишь, закурило как, -- сказала жена, выйдя за ним в утоптанные снегом сени. -- Хоть Никиту возьми, всё веселее ехать.
   - И на что его!
   Василий Андреич был немного выпивши, красен и весел, каким он всегда бывал с первых рюмок.
   -- Право, возьми -- дело к ночи. Всё веселей, мне думаться не будет.
   -- Слышь, Никита, хозяйка велит ехать. Что скажешь?
   -- Да мне что? Ехать так ехать, всё одно.
   Никита был мужик из дальней деревни, уже лет за 50, сухой, здоровый старик. Он всю свою жизнь прожил в людях, подавая всё в дом сначала отцу, а теперь меньшому брату. Теперь он уж 6-ой год жил у Вас[илия] Андреевича.
   -- Коли ехать, так оденься, -- сказал Вас[илий] Андр[еич], глядя на прорванный подмышками и в спине полушубок Никиты.
   -- Ей, Семка, подержи лошадь, -- крикнул Никита во дворе работнику.
   -- На что его, я подержу, -- сказал В[асилий] А[ндреич], | сходя с крыльца. -- Ну, поживей.
   -- Одним духом, -- крикнул Никита и, выкинув из саней свои ноги в подшитых валенках, побежал рысью во двор в рабочую избу. Никита тоже выпил нынче, но уже и выспался после обеда и выпил как всегда впору, не теряя ума.
   -- Ну-ка, Арина, халат давай, с хозяином ехать, -- крикнул он, входя в избу и охлопывая с себя снег. Баба подала суконный домодельного сукна халат, Никита снял кушак с гвоздя, втянул в себя брюхо, велел бабе обвести: узенький свалявшийся кушачок и затянулся, что было силы, сунул рукавицы за пояс и выбежал на улицу.
   На дворе было за навесами тихо, но на улице мело и снежок мелкий и сухой, морозный, косо и ровно сыпался на сарай, крышу, на дорогу, на хомут, на сани.
   -- И не холодно тебе будет, Никитушка? -- сказала хозяйка.
   -- Вона холодно, тепло вовсе, -- отвечал Никита, садясь на краешек и наперед выпуская одну ногу. Весь гнутый задок был полон спиною Василия Андреича в его двух шубах. Никита хотел взять вожжи, но хозяин не дал их ему. Так Никите осталось только достать кнут в головашках и распра­вить в них наложенную под сиденье свежемолоченную овсяную солому.
   -- Совсем, что ль? -- сказал хозяин и, не дожидая ответа, чмокнул, и добрый некрупный, но ладный и сытый гривистый жеребец -- его недавно задешево выменял Вас[илий] Андр[ейч] у попа -- с легким скрипом полоза по дороге сдвинул санки и бойкой рысцой тронулся по накатанной в поселке дороге, не переставал падать, и не успели они выехать из домов, как уж и шапки, и рукава, и спины, и хомут, и грива, и хвост, и седелка были уже засыпаны слоем мелкого морозного снега.
   Снег всё шел так же, а ветер, как только они выехали изволок, показался сильнее. Он дул им в бок со стороны Никиты и запахивал ему его воротник, и давил его в бок, и засыпал мелким снегом. Наверху местами совсем не видно было дорога, но добрый жеребец, несмотря на то, что местами снег был ему кое-где выше бабки, не изменял хода и легко бежал, изредка пофыркивая и не сбиваясь с дороги.
   Оба ездока были возбуждены, веселы и надежны.
   -- На Карамышево поедем, али проселком?--спросил хозяин.
   -- Вали проселком, только тут лощинку проехать, а лесом хорошо будет.
   Вас[илий] Андреевич так и сделал и, отъехав с полверсты, свернул влево. -- Хорошо видно, -- сказал Вас[илий] Андр[еич], отвечая на свои сомнения и приглядываясь к полезному кое-где наполовину, а кое-где и совсем занесенному следу. (1)
   - Как же, народу сколько ехало от праздника. Тележинские, Никитские.
   С полчаса они ехали молча. Никите дремалось. Он совсем было забылся и клюнул носом. Очнувшись, он посмотрел вокруг и вперед себя. Дороги совсем не б[ыло] видно, но лошадь бойко бежала, казалось, по одному направлению.
   -- Эх, умна лошадь, -- сказал Никита. -- Киргизенок, тот хоть и крепок, а глуп, а этот, вишь, как человек, умнее человека другого. Знает, где дорога.
   - Ну, тоже не больно верь ему. Недаром пословица: не верь лошади в поле, а жене в доме.
   -- Да, это точно, А Миколавна-то, видно, забоялась, что набьешься один с дороги.
   -- Известно, женщина.
   -- Всё веселее вдвоем.
   -- Известно.
   Они проехали с 1/2 часа. Ветер и снег всё усиливались. -- Вот только тут не сбиться, а то от колодца уж не ошибемся, -- сказал Вас[илий] Андр[еич).
   - Доедем, чего не доехать. На такой лошади да не доехать.
   -- Чего ты?
   Вас[илий] Андр[еич] что-то сказал, но ветер подхватил его слова и отнес их так, что Никита не расслышал.
   Вас[илий] Андр[еич] не отвечал и заглядывал вперед по дороге. Лошадь шла уже всё время выше щетки в снегу. Снегу в этом году было мало, в поле не больше как вершков на 5, так что везде была дорога. Лошадь шла той же рысью, но уже чувствовались ее усилия, она брала рывом, и сани подергивались с каждым ее шагом. Под шлеёй на сытом заду снег таял, втереть темнела от пота, тоже и на шее и на боках.
   -- Влево бери, -- сказал Никита, -- вовсе влево, ты куда забрал. Влево, говорю. Ветер мне в правый бок, а теперь прямо в морду.
   Вас[илий] Андр[еич] взял влево, но как только он взял влево, лошадь осунулась по колено и пошла шагом.
   Они проехали так молча несколько времени; ветер казался всё сильнее и сильнее и отчаянно трепал полу и воротник Никиты, снег сыпался чаще и косее, трудно было видеть.
   - Стой, Андреич! Мы неладно едем. Вовсе неладно. Это что? -- сказал Никита, указывая на видневшуюся из-под снега межу, поросшую полынем, который отчаянно сгибался и махался от свистящего в нем ветра. -- Стой, говорю, -- настоятельно крикнул
  
      -- В рукописи описка: снегу.
  
   Никита. Вас[илий] Андр[еич] остановил лошадь, уже вспотевшую всю и тяжело водившую крутыми боками.
   -- А что? -- спросил Вас[илий] Ан[дреич].
   -- А то, что это полынь по жнивью по Захаровскому, мы вон куда заехали.
   -- Врешь.
   -- Вот-те врешь. Кабы мы на Ивановском поле были, мы б на зеленях были. Глянь-ка сюда. -- Никита встал, взял кнут и стал копать снег кнутовищем и ногой. -- Во, глянь -- жниво.
   -- Ну, да всё одно, выедем, только вершину миновать, левее брать.
   -- Известно, выедем, бери прямо.
   Вас[илий] Андр[еич] послушался и пустил лошадь, как велели Н[икита]. Они молча проехали еще несколько времени. Впереди сквозь сетку косого снега, падавшего сверху и подымавшегося снизу всё пуще и пуще, зачернелось что-то.
   -- Вот и лес Сатинский, -- сказал Вас[илий] Ан[дреич].Никита молчал. И почмокал языком. Он видел, что это не лес, видел п[отому], ч[то] ветер пронес оттуда листки не дубовые, а сухие лозиновые. Но он ничего не сказал. Вдруг лошадь стала круто спускаться. Вас[илий] Ан[дреич] хотел остановить.
   -- Ступай, выедем. Это Машкин верх, а энто не лес, а ветлы. Грушкино, должно.
   Действительно, лошадь спустилась -- в низочке было по-тише -- и тотчас же стала круто подниматься. Только что она поднялась, как то, что казалось лесом, стало перед самым носом. Это точно были лозины, голые с кое-где трепавшимися на них листьями, гнувшиеся от ветра и странно свистевшие и гу­девшие.
   -- Я говорю, Гришкино. Бери влево, по канаве. Вот и рига видать.
   Действительно, это было Гришкино. Выходило так, что они сбились влево и проехали верст 8 не совсем в том направлении, к[ак] им нужно было, но все-таки подвинулись к месту своего назначения. До Пирогова, куда они ехали, оставалось верст 5. За ригой они повернули в проулок и выехали в улицу. В улице за ветром было тихо, тепло, дорога была виднешенька, и слышались песни девок у двора. В Гришкине тоже был праздник.
   -- Друг, стой. До тебя слово есть. А, Вас[илий] Андр[еич], -- окликнул встретившийся на улице выпивший мужик.
   Вас[илий] Андр[еич] остановился. Мужик подошел вплоть к саням, снял и надел шапку.
   -- Куда же это тебя бог носит?
   -- Да мы в Пирогово было.
   -- Куда же вы заехали-то. Видно, сбились. Что же, заходи. Бражки нашей выпей.
   -- Некогда, брат Исай, заезжать. Надо ехать до ночи.
   -- Чего же тут, поспеешь. А то ночуй, куда же на ночь глядя заворачивай, -- говорил Исай, хватаясь за вожжу. -- Некогда, другой раз заеду. А ты вот скажи, как нам тут не сбиться опять?
   -- Где же тут сбиться, прямо на Молчановку, как выедешь на большак, сейчас влево, тут и есть Пирогово.
   -- Поворот-то с большака где, по летнему или по зимнему? -- спросил Никита.
   - По зимнему. Сейчас как выедешь, тут и есть.
   -- Поедем, что же, до Молчановки всё доедем.
   Поехали дальше. В деревне было тихо, весело от песен; по дороге был виден навоз и пахло им. Но как только выехали за околицу, опять засвистела буря, понесло снизу и упорно мело с занесенной снегом крыши сарая, стоявшего на выезде.
   Лошадь шла еще всё бодро, и дорога, казалось, не пропадала; ветер теперь был почти встречь. Поехали ровной рысцой и молча ехали полчаса, час, деревни всё не было.
   -- А ведь мы опять видно неладно едем, -- сказал Вас[илий]
   -- Известно, неладно. Похоже, смеркаться стало, а деревни нет. Видно, сбились. Ты напрасно влево воротил, вправо надо, --сказал Никита.
   -- Да он всё влево воротит.
   -- А воротит, так пущей. Куда-нибудь да вывезет.
   В[асилий] А[ндреич] пустил вожжи, и только что он пустил, как лошадь тотчас же стала поворачивать; поворачивая, казалось, она совсем обратно пошла. Ветер стал дуть сзади, казалось теплее. Стало уже совсем смеркаться. И не прошло получаса, как впереди зачернело что-то, постройки или деревня, и вдруг сани стали скользить легче и под ногами лошади было меньше снега. Очевидно, они ехали по дороге.
   -- Тьфу ты! -- вдруг проговорил Никита. -- Ведь это опять Гришкино.
   Опять они въехали в улицу, опять стало тише, теплее, только с крыши сдувало снег, была видна дорога, слышались голоса, и в окнах светились приветные огни.
   -- Заворачивай ко двору. Надо спросить толком, -- сказал Никита.
   В[асилий] А[ндреич] повернул лошадь через сугроб и остановил ее у ворот. Никита подошел к окну, постучал кнутовищем.
   -- Чего! Кто там? -- откликнулся голос.
   -- Отложи, выдь-ка на час.
   Долго говорили там, наконец, вышел мужик в одной белой праздничной рубахе и малый за ним в красной.
   -- Да вы чьи же будете?
   - Вас[илий] Андр[еич] из Микольского.
   -- А, Андреич. Заходи, замерз, я чай. Петрушка, поди отвори ворота.
   -- И то, зайти погреться нечто.
   -- Прямо к самовару, -- сказал хозяин.
   Вас[илий] Андр[еич] начинал озябать дорогой, да и лошадь уморилась, а темнее уж не будет. Светлее будет, месяц взойдет, да и затихнет, может, погода. И Вас[илий] Андр[еич] пошел в избу, Никита ввел лошадь под навес и сам вошел в избу. Ему хотелось не то что погреться, но и вовсе ночевать. Двор, в к[оторый] они заехали, был один из самых богатых в деревне; избы кирпичные, 6 лошадей, 4 сына женатых, двое ребят. Все жили вместе, не делясь, держали 4 надела. Часть семьи была уже на полатях и почке, а часть, старик и два сына и две снохи сидели за столом. Они знали Вас[илия] Андр[еича], продавывали ему овес и гречу.
   -- Заходи, заходи.
   Вас[илий] Андр[еич] отряхнулся, разделся и не отказался от чая. Пришел и Никита, и ему дали чаю. Рассказал Василий Андр[еич], как они сбились, как плутали; подивились хозяевами догадались, где они сбились, и научили, как надо было ехать.
   -- Тут до Молчановки малый ребенок доедет, только потрафить на повороте с большака. Куст тут видать. А вы не доехали? -- говорил бойкий второй молодой хозяйский сын в красной рубахе.
   -- Ночуйте, -- сказал старик.
   -- Нельзя, дело; вот бы проводил малый до поворота, тогда уже доедем.
   -- Проводить можно.
   -- Ну что, Никита, как думаешь? -- спросил Василий А[ндреич].
   -- Да мне что, ехать так ехать. Коли Семка проводит до поворота, там уже не собьемся, лесом до самого места.
   Поколебался в душе Вас[илий] Андр[еич], но страх пропустить выгодную покупку взял верх над страхом перед метелью.
   Семка запрег розвальни, ворота отворили, вывели Мухортого, к[оторый] немилосердно ржал на Семкину лошадь, выехал и Семка в шубе и кафтане, стоя на коленах в розвальнях. Старикг хотел посветить фонарем, но фонарь тотчас же задуло. Метель и в деревне даже, казалось, разыгралась сильнее. Но после чая было тепло, бодро, и Вас[илий] Андр[еич] с Никитой опять тронулись по той же дороге. Опять тот же сарай, с которого ссыпало бесконечный снег, те же шумящие, свистящие и гнущиеся лозины, тот же -- казалось, еще более злой -- пронизывающий ветер и тот же снег сверху и снизу, поднимаемый каждым шагом лошадей. Но Семка ехал развалистой рысцой своего мерина впереди и бодро покрикивал. -- Проехали так минут десять. Семка обернулся и что-то кричал. Они не слышали ветра. Но Семка остановился, поровнялся с ними, указал на кустик и показал им дорогу влево.
   -- Тут не собьетесь, держи только прямо, -- сказал Семен. -- Кабы не снег, лес видно. Да и то вон маячит. Ну, с богом.
   Они повернули и поехали. Семка с своими санями тотчас же скрылся. Вас[илий] Ан[дреич] оглянулся на него, и вдруг ему стало жутко.
   Но бояться, казалось, нечего было, до леса было полверсты и должен был быть сейчас виден. Но отчего беспокойство нашло на Вас[илия] Андр[еича]? Вместо того, чтобы оставить лошадь итти, как она хочет, он старательно правил ею и все сбивал ее с дороги. Он знал, что дороги не видно, но ему всё казалось -- то оглобля, мотавшаяся перед ним, то гуж -- дорогой и он сбивал лошадь то вправо, то влево. Никита же между тем, согревшись после чая, съежился так, что борода облегла его шею, повесил голову и совсем задремал. Видит он во сне, как Арина белые пироги высадила, а Петрушка их дегтем хочет мазать, а хозяйка приходит, велит самовар унять. Гудит самовар так, что ужас всех взял, и нельзя его унять. Залить надо... И хочется Никите залить и боязно, как бы не распаялся.
   -- Микита! -- вдруг разбудил его голос Вас[илия] Андр[еича], и голос дрожит, точно озяб. -- Микпта, а ведь мы опять сбились! Совсем лошадь становится.
   Ник[ита] открыл глаза, всё тот же занавес снега, так же свистит, рвет, лошадь мокрая вся и идет шагом. И ничего не видно,
   -- Да ты пущей ее!
   -- Пускал уже, она сама кружит, как бы нам не...
   -- Эка ты. Заробел чего? Давай вожжи. -- Никита взял вожжи, тронул вожжами. Лошадь шла шагом.
   -- Ну, заснула. -- Никита достал кнут. Добрая лошадь рванулась, пошла рысью, но слышно было, как она пыхтела.
   Ветер опять стая встречъ.
   -- А вон они впереди никак виднеются... -- сказал Василий Андреич.
   -- Чего виднеется, ничего не виднеется.
   Так проехали минут 5. Вдруг лошадь круто остановилась и, несмотря на кнут, не двигалась вперед.
   -- Стой! Надо посмотреть.
   Никита вышел из саней и зашел к голове лошади и только что хотел ступить шаг вперед ее, как ноги его поскользнулись, и он покатился под крутой овраг и остановился, только врезавшись ногами в нанесенный толстый слой снега на дне.
   Микита, а Микита! --кричал В[асилий] А[ндреич], но голос его не слышен б[ыл] Никите. Он прежде всего отыскал кнут, к[оторый] он выронил, а потом, найдя его, полез б[ыло] |прямо, но скатился опять и пошел искать выхода, где бы было не так скользко. Он вылез сажени на три от лошади и с трудом увидал ее. Одно время она ему показалась вправе, и он чуть было не пошел вправо, т. е. прочь от лошади. Спасибо Мухортый заржал, и он услыхал, а потом и увидал его. Добравшись с трудом до лошади, он сел в сани и стал высыпать завившийся ему в сапоги снег.
   -- Ну, брат, Андреич, должно, заночуем, -- сказал он.
   -- Вона. Чего же ночевать. Авось доедем, не в Пирогово, так хоть назад вернемся. -- Василий Андр[еич] начинал сильно робеть, но усиленно храбрился.
   -- Куда же поедешь? -- говорил Никита, высыпая снег из сапога, к[оторым] он похлопывал по грядке саней. -- Тут овражище такое, что только слети туда, ни в жизнь не выберешься.
   -- Постой, я погляжу. -- сказал Вас[илий] А[ндреич] и вылез из саней и пошел вдоль по оврагу. Везде было одинаково круто. -- Поворачивай за мной, -- крикнул он. Они поехали вдоль оврага, но не проехали они 100 шагов, как и тут оказался такой же овраг, загораживающий им путь.
   -- Это мы к реке заехали, -- сказал Никита. -- Да уже говорю, заночуем.
   -- Чего городишь, чего не знашь. Бери влево. -- И Вае[илий] Андр[еич] пошел назад, но, удивительное дело, и тут оказался такой сугроб, в кот[ором] лошадь села по брюхо. Насилу они выворотили сани и остановились. Мухортый, очевидно, понимая опасность, не переставая ржал. Ветер поднимал ему гриву, заворачивал хвост, подхватывал клочки соломы, кот[орая] выбивалась из саней, и мгновенно уносил их из виду. Оба молчали. Ник[ита] ждал. Вас[илий] Андр[еич] боялся ужасно, но не хотел признаться. Он измучился, ходя по снегу в тяжелоих одеже, и решительно не знал, что делать. Он сел на снег за сани и, запахнувшись попытался закурить папироску. Несколько спичек он бросил; наконец одна осветила его бритое с усами лицо, орлиный нос и красные щеки. Папироска загорелась. Но сейчас же ее сорвало ветром, и она потухла.
   -- Держи лошадь, -- сказал Никита, хотя держать теперь лошадь уже не нужно было. Она очевидно стала, -- и пошел? прочь от саней.
   Он полазил по снегу и вернулся.
   -- Садись, надо в низок, да там и заночуем.
   Василий Андр[еич] повиновался.
   -- Что же, там затишье, -- сказал он.
   Никита взял вожжи и ударил кнутом по мокрому заду Мухортого. Добрая лошадь из последних сил рванулась -- прыжок, другой, третий и, наконец, выбралась на менее место и спустилась в лощину.
   -- Ложись в сани, -- сказал Никита и, подойдя к голове лошади, стал рассупонивать ее.
   Мухорт[ый] нюхал Никиту и терся об него храпом.
   -- Ты чего же? -- спросил Василий Андреич.
   -- Отпрягаю, чего же там! А ты в сани ложись. Его привяжем.
   -- Эх, наделали мы дела, -- сказал Вас[илий] Андр[еич]. -- Надо бы ночевать остаться.
   -- Надо, надо. Развязывай чересседельник, а то у меня пальцы зашлись, -- говорил Ник[ита], дуя в них.
   Вас[илию] Андр[еичу], напротив, было жарко. И сам он был тучен и одежа была теплая.
   Когда лошадь была распряжена, Никита подвел его к саням. Мухортый схватил порывисто пук соломы, но тотчас же бросил, ветер унес ее.
   -- Ну, ладно, ложись в сани, а я за ними лягу, -- сказал Никита.
   -- Эх, наделали дело. Ну, да авось бог милостив. -- И В[асилий] А[ндреич] полез в сани и скрючился там, но ему стало говко. -- Нет, уже, видно, ты ложись на низ, а у меня тулуп, на тебя лягу.
   Не успел он сказать этого, как Никита уже повыкидал солому, влез в сани и, скорчившись, лицом вниз, лежал в них и головой под сиденьем. -- Вас[илий] Андреич лег сверх него головой к задку, и ногами упершись в головашки.
   -- Ты солому-то себе на ноги положи, да дугой прикрой, -- эговорил снизу голос Никиты, и после этого Никита не сказал ни одного слова и заснул.
   Вас[илию] А[ндрепч]у было сначала жарко, потом ему стало продувать левый бок, потом он весь озяб, хотел закутаться, но ему не хотелось двигаться. Снизу только ему было тепло. -- На нем всё больше и больше насыпалось снегу, он чувствовал его особенно на воротнике. Мухорт[ый] нет-нет дергал из-под его солому и ржал. Ветер всё так же упорно, безостановочно свистел.
   В голове его проходили воспоминания сделанных дел и заботы тех, к[оторые] теперь делались. Нагульный скот был продан хорошо, только в долг. Как бы не затянул платежа. Землю снять опятъ надо во-время, мужики уж просили. Только бы эту рощу упустить, а то деньги без дела останутся. Опять ржет. Старик небось заснул. Тоже торгуют, -- вспомнил он про рассказы -- Если уже вести дело, так вести порядком, два кабака снял, а теперь на Сергеевском сниму, тогда можно свой склад или. Эх, левый бок продуло. Да куда денешься. Так-то, Егор сказывал, они ночь в поле проночевали. Так тех снегом засыпало. В снегу тепло. Тепло, да не больно. По 17 пудов в круг вышли, значит, по 28 р. наживу. Оттого должно холодно, высоко место, сдувает. Надо бы перелезть. Вишь тот чорт храпит подо мной. Известно, праздник, нельзя. И он вспомнил, жена потребовала на расходы. Ну, да этих баб слушать. Эх, пробирает бок. Заснуть надо. И он забылся.
   Долго ли, коротко было, он не знал, но вдруг он проснулся ужасом в сердце. Сердце колотилось так, что он слышал его. Его рванул кто-то за тулуп. Он открыл глаза. Та же белая муть, только светлее и страшнее, снег свистит в лицо и режет его. И Мухортый стоит, дрожит всеми ногами и худой-худой, как одер, или это не он. Где я? Да и холодно же. Надо встать. А тек плохо. Ну, Вася, вставать! Не робей. Он хотел сдвинуться, но ноги его не двигались. Да и не было ног. Хотел подняться на руки, и рук не было, точно он отлежал их. Хотел погнуть спину, и спины нет. -- Он замер, не дышал и спрашивал себя: что это? Неужели? Он рванулся. Но не сдвинулся с места. А, так вот это что? -- сказал он себе. -- Смерть. За что? Матушки родимые, за что? Как же быков-то? И роща? И зачем быки? Зачем роща? Милые мои. Что же это? -- Ему захотелось плакать. Он не заплакал, но ему было нежно, умильно. -- Милые мои голубчики, что же это? И вдруг ему стало светло, радостно. Он поднялся над всем миром. Все эти быки, заботы показались так жалки, ничтожны. Он узнал себя, узнал в себе что-то такое высокое, чего он в 40 лет ни разу [не] чувствовал [в] себе. Слава богу, и мне тоже, и я не пропал, подумал он. И что-то совсем другое, такое, чего и назвать нельзя, сошло на него, и он вошел в него, и кончилось старое, дурное, жалкое и началось новое, светлое, высокое и важное.
  

___________

  
   -- Говорил я тебе, что не руби сбоку, а прежде затеши, а потом подрубишь, она и пойдет промеж берез, а теперь что -- села на сучки, -- говорил себе во сне Никита, -- и давит. Вишь ты, всю поясницу раздавило, как льдом холодит. -- Так в полу­сне чувствовал и думал Никита. -- Да будет, -- говорит он каким-то товарищам, к[оторые] навалили ему на спину холодное дерево. Но дерево всё холоднее давило его -- и вдруг стук­нуло что-то, и он проснулся. -- Братцы, где ж я? -- И он вдруг вспомнил всё. Холодное дерево, это б[ыл] хозяин, лежавший на нем.
   -- Андреич, а Андр[еич]! -- заговорил он, вылезая и поднимая его спиной, но Андр[еич] не отзывался, и от него, от его ног, брюха, веяло холодом. Никита рванулся и встал, Андреич как чурбан отвалился на снег, кот[орый] нанесло выше саней. Было светло, снег мело всё так же, но сверху как будто было меньше, Мухорт[ый] по брюхо в снегу стоял всё так же, глаза выперли, и худая шея вытянулась и закостенела. Никита вылез из саней, огляделся и в 100 саженях увидал, что чернеется, и пошел туда. Это была деревня.
  

ВАРИАНТЫ РУКОПИСНЫХ РЕДАКЦИЙ

N 1 (рук. N 3).

   Никита был мужик из дальней деревни, уже лет за 50, коренастый, широкий, но, очевидно, от нужды и работы недоросший, и очень сильный. Он всю свою жизнь прожил в людях.
   Дома у него была только жена с ребятами, обрабатывавшая свой надел наймом и всегда нуждавшаяся, п[отому] ч[то] Никита часто запивал и пропивал всё, что мог. Когда Никита пил, это был самый смирный, добрый, веселый, работящий и искусный на всякую работу человек. Когда он жил дома, что с ним случалось редко, жена помыкала им, как хотела, но зато когда он напивался, он наверстывал всё свое смирение, особенно перед женой. Уже несколько раз случалось, что он, напившись пьян дома, разламывал женины сундуки, доставал из них самые дорогие ее наряды и на обрубке, на кот[ором] друбят дрова, топором делал из этих нарядов окрошку. Теперь уже он давно не жил дома, меняя разные места. Везде его любили, но везде он портил себе своим запоем. Только Вас[илий] Андр[еич] умел ладить с ним. Он не давал ему денег, а прямо отсылал жене. Когда же Никита загуливал, Вас[илий] Андр[еич] терпеливо сносил его буйства.
  
   N 2 (рук. N 9).
  
   (Он всю свою жизнь прожил в людях. Жил он прежде до железной дороги в ямщиках, потом жил в кучерах и в дворниках.)
   Никита был человек смирный, добродушный, ловкий на работу, (1) но не любивший тяжелой мужицкой работы и потому жизнь проживший в людях.
  
   N 3 (рук. N 4).
  
   -- Вишь ты, прокурат какой, поспел уж, -- сказал он на сынишку. -- Потому в тебе рассудку ни одной восьмой, -- сердито обратился В[асилий] А[ндреич] к жене, вышедшей за ним и уговаривавшей его не ехать. -- Одна твоя глупость. -- Куражиться -- перед кем? -- говорила жена, выходя за ним и укутывая голову и почти всё лицо шерстяным платком. -- Видишь, запурило как. (2)
   Вас[илий] Андр[еич] был немного выпивши, красен и возбужден. (3) -- Когда бы ты торговые антиресы могла понимать, и тогда бы я разговор с тобой мог иметь совсем различный, -- приговорил он. -- Хоть бы Никиту с собой взял; а то куда один пьяный поедешь, -- вдруг совсем крикливым голосом сказала жена.
   -- Ну, опять грызутся, -- подумал Никита. -- Жить бы да житъ, так нет же, всё лаются. Готово! Вас[илий] Анд[реич], -- крикнул он хозяину.
  
   (1) Зачеркнуто: с молоду попал в ямщики и отвык от
   (2) Зач.: Действительно, в то самое время, как Вас[илий] Андр[еич] выходил из сеней, ветер как будто рванулся, усиливаясь, и погнал снег не только с крыши, но и с дороги. Сверху снегу не было, но было морозно и мело.
   (3) Зач.: каким он всегда бывал с первых рюмок.
  
  
   -- Еще кого не взять ли? -- не отвечая Никите, продолжал В[асилий] А[ндреич], обращаясь к жене. -- Что ж, я дороги, не знаю.
   -- Веселее ехать, -- сказала жена, -- еще погода поднимется.
   И действительно, в то время, как она говорила это, порыв ветра согнал снег с крыши и засыпал крыльцо.
   -- Дело к ночи, мне думаться не будет, -- сказала она заходя назад в сени.
   -- Чего думаться, моментально доеду, -- отвечал В[асилий], А[ндреич], любивший употреблять и с своими хорошие слова.
   -- Слышишь, Никита, хозяйка велит тебе в капаньонах ехать. Что скажешь?
   -- Да мне что ехать так ехать, всё одно, -- как всегда бойко, громко, как будто сердясь, буркнул Никита. Никита говорил всегда быстро-быстро, точно слова подгоняли одно другое; главная же особенность его речи состояла в том, что, сказав то, что ему нужно, он как-то вдруг обрывал речь, точно запирал ключом.
  
   N 4 (рук. N 6).
   -- Куда еше. -- закричала на сына вышедшая вслед за мужем закутанная с головой в платок на снос[ях] беременная жена В[асилия] А[ндренча].
   -- Пущай привыкает, так-то и я бывало. Как батинька едут, я и тут.
  
   N 5 (рук. N 5).
   -- Хоть бы, Вася, Микиту с собою взял, -- сказала ему очевидно находящаяся в полной покорности у своего мужа. -- Как бы погода не поднялась, да и всё веселее будет, -- сказала она, очевидно робея перед мужем и перекутывая платок с одной стороны на другую.
   -- Не извольте, мадам, беспокоиться, -- проговорил В(асилий] А[ндреич], как он говорил всегда, когда слушал себя, громким, отчетливым голосом, с каким-то особенным напряжением губ, с которым говорят купеческие прикащики. -- Что ж, я дороги не знаю?
  
   N 6 (рук. N 9).
  
   Ну вот и ладно. А ты смотри, хозяина-то приветь, как должно. -- Ну, ты уж скажешь, -- сказала смеясь кухарка, ласково ударяя его по спине, очевидно что-то особенное понявшая
  
   (1) Зачеркнуто: -- Право возьми, -- упрямо, как дувший ветер, повторяла хозяйка, перекутывая на другую сторону платок.
  
  
  
   в этих словах. -- А то как же, угости, как должно! -- сказал Никита и, похлопывая рукавицами друг об друга, выбежал на улицу.
   -- Ты бы, дядя Никита, ноги-то перебул бы, -- сказала кухарка, -- а то сапоги худые. Никита остановился, как бы вспомнив. Надо бы... Ну да сойдет и так. Недалече. И он пошел к двери.
  
   N 7 (рук. N 3),
  
   Ветер дул км вбок со стороны Никиты, кот[орому] он запахивал длинный воротник азяма [1 неразобр.], закрывавший лицо, и продувал ребра и руку в том месте, где полушубок был прорван, и изредка покачивал санки, когда спины ездоков парусили против ветра. Дорога всё менее и менее становилась видна, всё менее и менее можно было знать, по дороге или без дороги бежит лошадь. Можно было знать это только п[отому], ч[то] |виднелись вешки -- дубовые сучки, на расстоянии сажень 10 один от другого воткнутые по сторонам дороги. Никита думал о том, как он в этот праздник удержался от вина и как два раза отказался. И ему было это и лестно и жалко. Больше было жалко. И чтобы не думать об этом, он закрыл глаза и стал дремать. Хозяин, возбужденный вином, был в самом веселом расположении духа. Он был собою еще более доволен, чем всегда. Он и умен и обходителен, и гости у него были все хорошие, и богат, и ловок, и лошадь у него хорошая, и шуба, и всё хорошо, и сам он хорош. А погоди, лес куплю, я ему очки вотру.
  
   N 8 (рук. N 9).
  
   После встречи с попутчиками и перед первым въездом в деревню вставка рукой Толстого: В[асилий] А[ндреич] теперь молчал, а Никита не переставая весело разговаривал: то хвалил ум лошади, то вспоминал, как он ездил с другим хозяином на паре и пристяжная сбивала корепную.
  
   N 9 (рук. N 4).
  
   Никита разделся, отряхнул кафтан и повесил его на печь и подошел к столу. Ему тоже предложили водки, но он сердито отказался и присел на лавке. Над столом висела ярко горевшая лампа, освещавшая стол со скатертью, самовар, чашки, водку и кирпичные стены и полати, с к[оторых] глядели ребята.
  
   N 10 (рук. N 4).
  
   Хозяева стали просить чаем. Никита не отказался от чая. Он не признавался в этом, но он сильно озяб в своем плохом одеянии и рад был согреться. Он, обкусывая со всех сторон один кусочек сахару, выпил 4 стакана чая и то последний стакан не перевернул, а положил боком. Но воды в самоваре уже не было, а хозяйка как будто не заметила боковое положение стакана.
   N 11 (рук. N 5).
  
   Никита молчал и одобрительно кивал головой, выпивая 4-й стакан уже совсем жидкого чая. Он сильно прозяб и рад был согреться. В[асилий] А[ндреич] строго осуждал непочитание родителей и советовал подать земскому, -- между разговором он не упускал случай пошутить с молодой, нарядной, румяной солдаткой, щелкавшей у печки семячки н смеявшейся с ним.
  
   N 12 (рук. N 4).
  
   Ваилийи Андр[еич] оделся, солдатка подержала ему шубу, и он ущипнул ее так, что она хлопнула его по спине, затянулся опять кушаком. Никита, разогревшись, надел опять свой отсыревший на печи халат, и они вышли в сени. Петруха в шубе и кафтане, стоя на коленках в розвальнях, выехал в отворенные ворота.
  
   N 13 (рук. N 5).
  
   В голове его бродили его обычные мысли: расчеты барышей от всех ведущихся им дел и опасение убытков от них; валухи кормились у него жмыхом, на них польза хорошая будет. Только надо не прозевать, во-время отправить. Радужных пяток очистится, и хорошо. Тоже с гречей надо не проморгать. Подвезли много, как раз соскочит цена. Ну, да я не промахнусь. Не тот мальчик. И он стал вспоминать все свои новые дела, в перемежку с воспоминаниями последнего дня праздника и надеждами на удачную выгодную покупку и соображениями о том, как и когда они с Никитой выберутся из этой метели. -- Как бы не замерз мужик-то, одежонка плохая. Ответишь, пожалуй. Ну да разве я виноват. Дело божье. Да и выберемся же мы к утру. Только бы к обеду доехать. И он стал вспоминать то, что знал про лес, который он ехал покупать. Дуб на полозья пойдет. Срубка сама собой. Да дров сажен 30 всё станет на десятину. Дам 10 тысяч на 5 лет. Сейчас 3000 должен отдать. Только бы не перебили. И как мы сбились с поворота, и понять не могу. Вишь, дует как. Он приоткрыл глаза и увидал всё то же и члять закутался. Хороша бабенка, вспомнил он про солдатку, старикову сноху. Ночевать бы остаться. Ну да всё одно. Доедем и завтра. Только день лишний. И он вспомнил, что к 8-му получить за валухов с мясника. Жене отдаст. Только глупа она. Кабы теперь жениться, разве я такую бы взял, продолжал думать он. Что при родителях, какой наш дом так себе, мужик богатый: рушка да постоялый дворишка. А я что в 15 лет сделал. Не то что уронил дом, а так поднял, что кто в округе гремит? Брехунов. Вишь ты, дует как. Занесет пожалуй, не выдержишь, подумал он, прислушиваясь к порыву ветра, кот[орый] дул в передок, нагибая его, сек лубок его снегом. Да, гремит Брехунов. Земля, кабаки, мельница. И попав на эти любимые мысли, он стал перечислять все свои богатства, барыши и успехи и, главное, купеческое мастерство обмануть, а не быть обманутым.
  
   N 14 (рук. N 9).
  
   Вас[илий] Андр[еич] между тем (1) всё еще закуривал папироску. Намерение Никиты ночевать в поле в снегу и, как он видел, необходимость покориться этому, пугало его. Но ему совестно было показать свой страх, и он старался подавить и отогнать его. (2)
  
   N 15 (рук. N 5).
  
   Мухортый стоял всё так же задом к ветру. Веретье на нем заворотилось, всё было засыпано снегом. Головой он всё тряс, и на глазах у него ресницы заиндевели. В[асилий] А[ндреич] перегнулся к задку и заглянул в него. Никита сидел всё в том же положении, в каком он сел. Дерюжка, кот[орой] он прикрывался, и ноги его были засыпаны снегом до колен. -- Микит! Что, как? Никита что-то ответил, не шевелясь. -- Замерз, я чай? говорю. -- Ничего, -- ответил Никита погромче. -- Ты бы попоной-то еще бы покрылся. -- Не надо, --проговорил Никита. Не надо, так не надо. -- сказал себе В[асилий] А[ндреич].
  
   N 16 (рук. N 9)
  
   -- А не замерзжнешь ты так, Микита? -- сказал Василий Андр[еич].
   -- Кто ее знает. -- может и замерзну. Всё равно помирать надо когда-нибудь. От бога не уйдешь, -- отвечал Никита из-под дерюжки, которою он, как бабы покрываются платком, укутал себе голову и плечп.
   В[асилию] А[ндреичу] было тепло, даже жарко. Он засунул руки в рукава, прислонился плечами и головой в угол саней к передку и закрыл глаза. Но спать ему не хотелось. Он невольно слушал неперестающжй шум ветра, окружавший его и изредка разражавшийся свистом на оглоблях, прерываемый только дыханием Мухортого, его жеванием и изредка стуком его колен о лубок саней. В голове В[асилия] А[ндреича] бродили расчеты, барыши, которых он ожидал от всех ведущихся им дел, в перемежку с воспоминаниями о последнем дне праздника, расчетами на удачную, выгодную покупку леса и соображениями о том, где он, какое это поле, какой овраг и какая тут ближняя деревня, как и когда ему удастся добраться до Горячкина. Ну, губернские не поедут, подумал он. А то как проморгаешь такое
  
   (1) Зачеркнуто: (присев на корточках за санями закрываясь полою шубы)
   (2) Зач.: Он надеялся, что папироска разгонит этот страх, но папироска не разгоралась.
  
  
   дело, беда. (Как бы не замерз мужик-то, одежонка плоха. Ответишь, пожалуй. Ну да ведь это кого другого замотают. А меня Мих[аил] Вас[ильич] оправит. Мих[аил] Вас[ильич] был становой, знакомый Вас[илия] Андр[еича], и нынче даже бывший у него в гостях и пивший его мадеру. И В[асилий] А[ндреич] опять вспомнил о себе, о своих достоинствах, и ему стало радостно.
  
   N 17 (рук. N 3).
  
   Дурак я, что послушался его. Ему помирать всё равно. Куда-нибудь да выехали бы. Должно, и стоим-то мы недалеко от деревни. Дай закурю. Опять он достал папироску, долго бился, зажег и в то самое время, как он затягивался, ему показалось, что он слышит лай. Так и есть. Должно, Молчановка. Овраг за Молчановкой. -- Микит! -- крикнул. Никита не шевелился. И вдруг ему пришла радостная мысль сесть верхом и доехать до деревни. Верхом лошадь не станет. -- Микит! -- опять крикнул он. -- Чаго? -- откликнулся Никита. --А я хочу верхом ехать. Тут собаки лают, слышно. -- Что ж, с богом. Вас[илий] Андр[еич] встал, отвязал лошадь, закинул поводья и, вступив ногой в шлею, с трудом, два раза оборвавшись, влез на лошадь; седелка мешала ему сидеть, но он подмостил под себя полы шубы и поехал. Он выбрался опять из сугробов наверх. Опять та же муть белая, тот же ветер неперестающий. По его расчетам деревня была против ветра. Лошадь, хоть и с трудом, но шла иноходью туда, куда он ногами и концами поводьев посылал ее. Минут 5 он ехал так, как вдруг перед собой и недалеко, казалось, он услыхал начавшийся слабо и всё усиливающийся и усиливавшийся протяжный, дошедший постепенно до высшей силы звук. Это был волк, и недалеко. Мух[ортый] насторожил уши и остановился. И В[асилию] А[ндреичу] стало вдруг холодно. Отобьешься, не найдешь деревни -- хуже. Пропал я, подумал он и, повернув лошадь, пустил ее назад, теперь одного желая -- вернуться к саням. Следа своего уж почти не видно было. То казался след, то, казалось, не было, но лошадь охотно шла по ветру. Но вот и сугроб в лощине, и в ней следы еще видны. Сейчас будут сани. И точно, Мухортый спустился, и вот и оглобли и платок на них, и вот и сани, наполовину уже занесенные снегом. Вас[илий] Ан[дреич] слез с лошади, привязал ее. -- Микит! -- Никита не шевелился. -- Ох, замерзну я, -- и на него нашел страх. Он хотел лечь на прежнее место, но оно было всё занесено. Смерть. За что? Матушки родимые, за что? Как же быков-то? И роща? И быки. Зачем быки? Милые мои, что же это? Остался бы ночевать, ничего бы не было! Ему сперва захотелось плакать, а потом он вдруг рассердился. Он зашел под ветер от саней, сел на корточки и опять достал папироску и стал раскуривать ее. Но он не мог не только зажечь, не мог держать папироски, руки его дрожали, и губы и зубы щелкали. Он выронил спячки, опустил руки и голову замер. "Зачем всё это? Зачем я жил, зачем наживал? И чорт побери и валухов и лес. На кой мне его ляд. Вот и деньги в бумажнике 700 р. серебра. На что их? Вот он крутит, засыпает. Издохнешь, как лошадь. Мужику что? А спит он или замерз. Должно, замерз. Одежонка плохая. Тоже живой был. (1)
   У меня одежа, а у него что, замерзнет. (2) Он встал, посмотрел в сани. Они были полны снегом. Спина и плечи Никиты уже сравнивались, чуть был бугор, где была голова и плечо. -- Микит!-- крикнул Вас[илий] Анд[реич], сметая с него снег и шевеля его.
   Чаво? -- Жив? -- Пока жив, -- отозвалось из-под кафтана. -- Застыл только. Что же, не доехал? Нет. Вернулся.
   - Ложись. А то хуже. И Никита стал ворочаться и жаться, чтобы дать ему место. -- - О-ох! - простонал он. -- Ноги зашлись! Ложись, ложись.
   И вдруг Василию А[ндреичу] стало жалко Никиту. Кабы не я, не пропал бы мужик. А смирный мужик. Как старался, и мальчонка ласкал. И не пил нынче. А веретьем не укрылся, лошадь пожалел. И Вас[илий] Андр[еич] опахнул с Никиты снег и полез в сани. --Ты не шевелись, я на тебя лягу, -- сказал он, встал на отвод и лег на Никиту, покрыв его своим телом и шубой. -- То-то хорошо, то-то тоже. Тепло, -- проговорил из-под него Ник[ита] и быстро оборвал свою речь и тотчас же заснул. В[асилий] Андр[еич] слышал, как он захрапел под ним. И удивительнее дело, Вас[илию] Андр[еичу] стало вдруг хорошо: в голове мелькнула сноха старикова, подносившая ему вино, оглобли, трясущиеся перед ним, дуга, Никита с его иколкой, иконостас с Николаем угодником, хозяйка с гостями, всё это стало перемешиваться, и он тоже заснул. И видит он во сне, что он лежит на постели в доме и всё ждет того, кто должен зайти за ним. И спрашивает у жены: "Что же, не заходил?" Чей-то голос говорит: "Нет". А вот едет кто-то. Должно, он. Нет, мимо. "Миколавна, а, Миколавна, что же, не заходил?" "Идет", -- вдруг проговорил он себе. "Сейчас", -- и он проснулся. И что-то совсем новое, такое, чего и назвать нельзя, сошло на него, и он вошел в него, и кончилось старое, дурное, жалкое, и началось новое, свежее, высокое и важвое. Что же такое? -- Да это смерть. -- А, так это вот что, -- сказал он и удивился и обрадовался. Он проснулся совсем, хотел
  
   (1) Зачеркнуто: Я велел ехать. Тоже старался. И вдруг мысль о Никите привлекла его. Он стал вспоминать, как он нанял его, как он служил ему, выхаживал жеребенка, как он мальчишку его ласкал. "Мужик смирный! Кабы не я, не замерз бы.
   (2) Зач.: И ему стало жалко Никиту.
  
  
   встать, пошевелить ногами, но ног не было, хотел подняться на руки, и рук не было, и спину согнуть нельзя было, и спины не было. -- Должно, смерть пришла. Что же, я ведь не знал как это, сказал он тому, в чьей власти он был. Я бы и рад теперь. Да я буду, буду. Всё хорошо. Слава богу, -- сказал он и сам не знал, что с ним сталось: заснул он или умер.
  
   N 18 (рук. N 4).
  
   (Вас[илий] А[ндреич] между тем тоже неподвижно лежал в санях и чувствовал, как снег насыпается на него. Ему было не холодно, но в душе у него была тревога. Ему было страшно. Чтобы успокоить себя и забыть о своем положении, он стал пере­бирать то, что обыкновенно больше всего занимало его. Стал он думать о своем достатке. Это была его любимая мысль. Начал он почти с ничего.)
   Отец оставил ему только рушку и плохой дворишка постоялый. В 15 лет после родителя он не только не опустил дела, но так поднял, что у него вся округа в руках была, как говорили ему мужики: мы ведь в плену у тебя, В[асилий] А[ндреич]. И точно, у него 5 деревень было в плену. 200 десятин обрабаты­вали за долги да за водку, два кабака торговали, хлеба скупка, скотина, рощи, перечислял он свои богатства, вспоминал по­дробности приобретения их. Но удивительное дело, перечисление и воспоминание об этих делах, всегда прежде занимавшие его так, что он всё забывал и не видал, как проходило время, теперь не развлекали его. Мысль о том, что не выберешься от­сюда и можешь замерзнуть совсем или отморозить руки или ноги, не переставая мучила его. Он вспомнил о той роще, за кот[орой] теперь ехал, и, странное дело, хоть бы и не было ее. И понесла меня нелегкая. На кой мне ее ляд. Затянешься еще с ней. Главное дело, жизнь дорога. Дороже всего. А вот что, главное, мучило его раскаяние, зачем он поехал из Гришкина. Ночевать бы остался. Солдатка, ух, баба хороша, подумал он. Но и этот предмет не развлек его. Напротив, как только он подумал о солдатке, еще скучнее и страшнее стало. -- Стал он вспоминать свой расчет с зятем. Это было самое задушевное дело. Дело шло о 3 тысячах, заплаченных за лес, от кот[орого] зять отступился и требовал делить пополам. В этом деле оба они самым мошенническим образом хотели надуть друг друга, и оба считали себя правыми. Но Вас[илий] Андр[еич] одолел, подал в окружной суд, нанял адвоката, жил с ним в номерах в губернии и оттяпал от зятя его часть и взыскал с него еще 1200 рублей убытков. Это был всегдашний предмет радости и гордости для Василия] Андр[еича]. Но, странное дело, теперь это уже не радовало его. Не радовало и то, как у него в гостях был исправник. И как почитал его. Мысль об опасности разрушала всю радость всех успехов. -- Замерзнешь тут, думал он. Так-то Егор Федорович заночевал, его как мороженого борова привезли... И напрасно послушал я Микиту, думал он, ехали бы теперь, всё бы выехали куда-нибудь. Напрасно послушал я его. Говорят, пьяным хуже. А я выпил. Вишь, Никита-то догадался, Не пил, пожалуй и жив останется. А на что ему жить? Какая его жизнь. Я по крайности и жить могу в свое удовольствие. Есть чем жить. И поживу еще. Заснуть надо. Он забылся на время, но вдруг что-то дернуло его. Он очнулся и, отворотив воротник шубы, оглянулся. Та же белая муть, только светлее стало и оттого страшнее. Была белая непроглядная темнота. Светает, подумал он и обрадовался, -- до утра недолго. Видно, я спал. Но тотчас же он вспомнил, вспомнил, что это месяц взошел, и, стало быть, было не более 8-го часа. Мухортый стоял всё так же. Веретье на нем заворотилось, он был весь засыпан снегом, и на глазах ресницы заиндевели. Очевидно, лошадь боялась не меньше его, и страх ее сообщился В[асилию] А[ндреичу]. Под санями, засыпанная снегом, не шевелилась кучка, под которой лежал Никита. -- Что станешь делать. Замерзнешъ. Положим, шубы теплы. Да ведь ночь-то велика. А мороз-то градусов 15, я чай. Ах, ночевать бы. Самоварчик еще поставили, водки бы им купил. Баба хороша. И он вспомнил, как жена его не пускала. Не пускала она больше из ревности. А лучше бы было, кабы послушался. Как она жить-то с сиротами останется. Да нет, поживем еще. Авось бог даст. И он опять лег, заворачивая под себя все уголки шубы, чтобы нигде не продувало, и старался заснуть, но сколько ни старался, он не мог заснуть. И опять он начал считать барыши, капиталы, хвастаться перед собой, вспоминать разврат, но ни то, ни другое, ни третье не занимало его. Покурить надо, подумал он и опять вскочил, оглядываясь, и опять та же светлая, снежная мгла, тот же дрожащий и испуганный Мухортый, весь в снегу, и тот же страх и досада, и раскаяние, зачем поехал, зачем погубил себя. Он достал папироску, лег брюхом вниз, закрыв полами от ветра огонь, но ветер находил ход и тушил спички одну за другою. Наконец, он ухитрился закурить. Это была радость. Казалось, всё разъяснилось. Но продолжалось это успокоение недолго. Папироску выкурил больше ветер, чем он. И он опять лег, укутался, и опять нашел страх. Так было несколько раз. И кругом было всё то же. Тот же дрожащий Мух[ортый], тот же под санями неподвижный, чистый снежный бугор, где лежал Никита, та же белая муть. Ему казалось, что конца нет этой ночи. Иногда ему казалось, что петухи поют, что собаки лают. Но когда пристальнее вслушивался, -- только ветер свистел по оглоблям, трепал платком, и Мух[ортый] переступал с ноги на ногу. Раз он совсем было заснул. Вдруг его разбудил какой-то страшно новый приятный звук и утешительный запах. Он вскочил. Это Мухортый стоял, вытянув задние ноги, и мочился.
   Он опять вскочил. Еще было светлее, хотя буря была та же, и мороз, казалось, усилился. Должно, близко к утру, подумал он. Дай, посмотрю на часы. Озябнешь раскутываться. Да всё узнать бы. И он стал полегоньку распускать кушак и, засовавая руку, расстегивать полушубок и доставать часы. Насилу, насилу вытащил он свои серебряные часы. Опять лег ничком и стал зажигать спички. Одна за другой они обшмурыгивались об стальную спичечницу и не зажигались. Он подсунул циферблат и глазам своим не верил. Было всего 10 минут 2-го. Еще больше 7 часов ночи. Ох, плохо, -- подумал он и, кое-как сунув часы, запахнулся. Спать надо, так хуже, подумал он и решил лечь и не шевелиться. Долго ли, коротко ли он лежал так, он не знал. Казалось ему, что он заснул, как вдруг кто-то рванул его за спину. Он вскочил. Это Мухортый дернул из-под него солому и, держа ее в зубах, жевал. Где я? Да, замерзаю в поле, как есть замерзаю. Он озяб и дрожал. Матушка, царица небесная, Николай угодник. Всё сделаю, начал он молиться.
   И он приподнялся на локоть и стал креститься. Рублевую свечку поставлю, только бы вызволил, думал он. Да что рублевую. Могу серебряный оклад сделать. Он говорил это, но чувствовал вперед, что если он спасется, он не сделает этого, не сдержит слова, и потому не стоит молиться. Опять он достался папироску, но спички уже все стерлись и он в отчаянии бросил паппиросочницу. А чорт тебя, проклятый. Провались ты. Он, вдруг разозлился на спички, на Мухортого, к[оторый] хотел потереться об него, на Никиту, к[оторый] не шевелился, главное, на себя. Он разозлился и был рад, что он разозлился, и поддерживал эту злобу, п[отому] ч[то] в этой злобе была энергия. Чего я заробел. А, дурак, бранил он себя. Чего лежать-то. Сесть верхом, да и ехать. Верхом лошадь не станет.
   -- Микит! -- крикнул он.
   -- Чаго, -- откликнулся Никита.
   -- А я хочу верхом ехать. Тут собаки лают, слышно.
   -- Что ж, с богом, -- отвечал Никита.
   -- Подсоби, -- говорит.
   Никита колго мялся, наконец встал, дрожа всем телом и хромая, подсобил Василию Андр[еичу] и сам зашатался.
   -- Эх напрасно, хозяин. Лежал бы.
   -- Тебя послушал, чуть не замерз. Чего же стоять-то. И Вас[илий] Андр[еич] тронул лошадь и скоро скрылся в белой лой мгле.
   Как только В[асилий] А[ндреич] отъехал, Никита поднял свою дерюжку, подошел к саням, вытряхнул из них снег, перелез в них и лег в солому, завернувшись кафтаном. Нога левая у него, он чуял, мерзла, и во всем теле был холод. Должно, скоро душа выйдет, подумал он и, закутавшись, заснул. Между тем В[асилий] А[ндреич] выбрался из сугробов оврага и погнал лошадь. По его расчетам деревня была против ветра. Лошадь хотя и с трудом, но шла иноходью туда, куда он ногами и концами поводьев посылал ее. Ветер и снег, казалось, еще усилились и слепили ему глаза. Он нагнул голову, ничего не видел и только гнал лошадь, надеясь, что она вывезет его. Минут пять он ехал так, как вдруг перед собой и недалеко, казалось, об услыхал начавшийся слабо и всё усиливающийся усиливающийся протяжный, дошедший постепенно до высшей силы и потом медленно ослабевавший звук. Это выл волк, и неедалеко. Мухортый насторожил уши и остановился. Мороз пробежал по спине В[асилия] А[ндреича]. Ох, кабы тут деревня, не выл бы волк. Не туда я еду, подумал он и повернул лошадь налево. Но ему всё казалось, что лошадь воротит вправо, и он всё поворачивал ее влево. И вдруг он под собой увидал след -- лошадиный след. Это, очевидно, был его след, и они кружили на месте. Эх, не выеду к деревне. И на него вдруг нашел новый страх, которого он еще не испытывал. Он заторопился, стал гнать лошадь и задыхался.
   -- Что же я делаю, куда же я еду. Пропал я ни за что. И он уж забыл думать о деревне и желал теперь только одного -- вернуться к саням, чтобы быть вместе с Никитой и не пропасть одному. Он пустил лошадь. Она куда-то везла его, но туда ли она шла, к саням или совсем прочь от них, В[асилий] А[ндреич] не знал. (1) И когда он думал, что она завезет его прочь, и он останется один без Никиты, на него находил ужас. Лошадь шла, всё не спускаясь, и вдруг спотыкнулась и где-то завязла. В[асилий] А[ндреич] соскочил с нее и тоже завяз в сугробе. Лошадь выбралась, но он остался сзади. Вот когда пропал, подумал он. И лошадь уйдет. Он из всех сил рванулся за лошадью, но она сама ждала его. Влезть он уже не мог и пошел за лошадью, держась ей за гриву. (2) Но вот и сугроб в лощине и в ней следы еше видны. Сейчас будут сани. И точно, Мухортый спустился, и вот и оглобли и платок треплется на них, а вот и Никита и наполовину уже занесенные снегом сани. Василий А[ндреич] порадовался, точно он домой приехал и вся опасность миновала. Микит, -- закричал он, -- Микит. Но Никита не шевелился. -- Микита, где ты? Под отводом его не было. И опять он ужаснулся и усумнился, не во сне ли всё это, не сон ли это, от которого можно проснуться. Микит, -- заорал он диким голосом. И губы его дрожали, и зубы щелкали, к радости его в санях зашевелилось и поднялась сначала спина, потом голова Никиты.
   -Чаго? -- проговорил он слабым голосом.
   -- Пропал было я, Микитушка, -- сказал он. -- А ты жив?
   -- Пока жив, -- отозвалось из-под кафтана. -- Застыл крепко только. Должно, конец мой пришел. Прости, Христа ради. -- И Никита стал ворочаться, очевидно желая встать и дать место хозяину.
  
   (1) Зачеркнуто: Ему казалось, что пора бы ей спускаться в овраг, но она не спускалась. "Не завезла бы она его куда прочь от саней".
   (2) Зач.: Лошадь охотно шла по ветру.
  
   Ох, погубил я человека, подумал В[асилий] А[ндреич]. И вдруг стало жалко Никиту. И Вас[илий] Андр[еич] опахнул с Никиты снег и полез в сани.
   -- Ты не шевелись, я на тебя лягу, -- сказал он. И В[асилий] А[ндреич] встал на отвод и лег на Никиту, покрыв его своим телом и шубой.
   -- Что, теплее так, -- сказал он.
   -- Ровно на печи, -- проговорил из-под него Никита и быстро оборвал свою речь и тотчас заснул. В[асилий] А[ндреич] прислушался к тому, как Никита дышал под ним, и радовался тому, что он согревается. О себе он перестал думать, и ему стала спокойно и хорошо. И он не успел опомниться, как тоже заснул. И видят он во сне, что он лежит на постели в доме и всё ждет того, кто должен зайти за ним. И спрашивает у жены: - Что же, не заходил? Чей-то голос говорит: -- Нет. А вот едет кто-то. Должно, он. Нет, мимо. Миколавна, а Миколавна. Что же, не заходил? -- Нету. -- И всё он лежит на полати и ждет. Всё тихо. И вдруг узнает В[асилий] А[ндреич], что он пришел. Иду! -- прокричал В[асилий] А[ндреич] так громко, что слышал его крик. -- Иду, -- весело прокричал В[асилий] А[ндреич] и проснулся. И что-то совсем новое, такое, чего он не знал во всю жизнь свою, сошло на него, и он вошел в него, и кончилось всё старое, пустое, ненастоящее, и началось новое, хорошее и настоящее.
   -- А, так это вот что, -- сказал он себе, понимая, что это смерть и что он умирает, И он удивился тому, как это просто и нестрашно. -- А я, дурак, боялся ее, -- сказал он себе. Стал он вспоминать про рощу, про дело с зятем, про валухов, и ему жалко и смешно стало; и вспомнил он про Ник[иту], как он сказал ему: прости Христа ради, и как сказал: ровно на печи -и ему радостно стало. -- Что же, я ведь не знал этого, -- сказал он. -- Я бы и рад теперь. Да я теперь буду, -- сказал он и сам не знал, что с ним сталось: заснул он или умер.
   -- Погоди гнать, дай я подстроюсь. А то что же, всё одно не возьмут, -- говорил себе Никита, вывозивший во сне заевший на переезде в болоте воз с мукою. И он подлез под воз и стал поднимать его, расправляя спину, но удивительное дело: не двигался, а прилип ему к спине и он не мог ни поднять воз, ни уйти из-под него. -- Всю поясницу раздавило. Да и холодный же! Видно, вылезать надо. Да будет, -- говорил он кому-то, кто давил ему возом спину. Вынимай мешки. Но воз холоднее и холоднее давил его -- и вдруг стукнуло что-то, и проснулся и вспомнил всё.
   Холодное дерево -- это был хозяин, лежавший на нем, А стукнул -- это Мухорт[ый] коленкой о сани.
   -- Андреич. а Андреич, -- заговорил Ник[ита], подергивая спиной, но Андр[еич] не отзывался, и брюхо его и ноги были крепкие и холодные. -- Помер, должно, подумал Никита. Тоже меня пожалел. Царство небесное. Должно, и мне скоро. Господи помилуй, проговорил он и почувствовал, что умирает.
   Уже в обед, на другой день мужики откопали лопатой Василия Андр[еича] и Никиту в овраге, который обходит дорога, в 30 саженях от нее и в полуверсте от деревни. Снег нанесло выше саней; но оглобли и платок на них были видны. Было светло, снег мел всё так же, но сверху было меньше. Мухортый по брюхо в снегу стоял, прижав голову к кадыку; глаза его заиндевели и выперли, и худая шея вытянулась и закостенела. Он исхудал в одну ночь так, что остались на нем только кожа да кости. В[асилий] А[ндреич] весь застыл и, как были у него расставлены ноги, так раскорячившись его и отвалили от Никиты. Никита же был жив и отморозил только обе ноги и левую руку. Когда Никиту разбудили, он огорчился сначала тем, что на том свете опять всё было то же, такие же люди, такие же лошади, сани, тот же снег. Он думал, что там будет совсем другое и лучше. А это опять всё то же. Ну что же делать. Так, видно, надо. Но когда он понял, что он жив, он скорее огорчился, чем обрадовался, особенно тогда, когда узнал, что едва ли он будет владетъ рукою. Пролежал Ник[ита] в больнице два месяца. Хотели ему отнять ногу, но он не дался, и она зажила. Калекой он остался, но все-таки работал и прожил еще 20 лет и: только в нынешнем году помер в избе у жены, как должно, под святыми и с зажженной восковой свечой в руках, и истинно радуясь тому, что он умирает и избавляет своей смертью и старуху и малого от обузы и греха. Лучше или хуже ему там стало, разочаровался ли он, когда проснулся там, или нашел то самое, что он ждал, мы все скоро узнаем.

Л.Т.

  
  
   N 19 (рук. N 5).
  
   На него нашло такое беспокойство, что он не мог больше не только лежать, но и сидеть на месте. И чего я заробел. То-то дурак, что послушал мужика, бранил он себя. Чего лежать-то. Сесть верхом, да и марш. -- вдруг пришло ему в голову. Верхом лошадь не станет. Ему, подумал он на Никиту, всё равно умирать. Какая его жизнь, ему и жизни не жалко, а мне, слава богу, есть чем пожить. Микит, -- крикнул он. Никита долго не отвечал. -- Чаго? -- откликнулся наконец Никита. -- А я хочу верхом ехать. -- Куда ехать-то, -- сказал Никита. -- Куда-нибудъ да выеду, чем тут-то сидеть. Ночи еще много. - Напрасно, --проговорил Никита, не изменяя своего положения. -- Лежал бы, хуже. -- Слушай вас, -- проговорил Василий А[ндреич]. -- Что ж пропадать даром.
  
   N 20 (рук. N 6).
  
   Нога левая у него, он чуял, отмерзла, и во всем теле был холод. Должно, скоро душа выйдет, подумал он. Господи боже мой, батюшка, отец небесный, -- проговорил он, сам не зная, чего он хотел от батюшки отца небесного, но обращение это-к нему, к отцу, было нужно Никите и успокоило его. Он повалился в сани и, натянув опять себе на голову дерюжку, затих.
  
   N 21 (рук. N 9).
  
   Никита ясно понимал, что ему в его рваном полушубке и халатишке с дерюжкой на голове не перетерпеть те 14 часов, к[оторые] оставались до света. Да еще и выедешь ли и днем. Он уже теперь чувствовал, что нога левая отмораживается и чувствовал непреодолимую сонливость, к[оторая], он знал, была признаком замерзания. Но мысль о том, что он умрет здесь в этом месте, в эту ночь не представляла для него ничего ни особенно страшного, ни особенно неприятного. Это было только нечто новое. (1) Ничего страшного он не видел в этом, потому что, как он бывало смеялся людям, боявшимся упасть с высоты, что упадешь не кверху, а книзу, так он всегда и теперь говорил себе, что, умирая, он попадет не куда-нибудь в новое место к новому хозяину, а всё к тому же господу батюшке, под которым и здесь ходил. Упадешь не кверху, а книзу -- всё-к тому же господу батюшке царю небесному. Особенно неприятного же он не видел в смерти потому, что вся его жизнь здесь не представляла ничего такого, что бы ему жаль было покинуть. Правда, жутко было уходить из этой знакомой жизни в другую неизвестную. Да что ж поделаешь, не откажешься. Грехи? подумал он, вспоминая свое пьянство, пропитые деньги, обиды жене, ругательства, в особенности злобу на бондаря. Известно, грехи. Да что ж, разве я сам их на себя напустил. Таким, видно, меня бог сделал. Ну и грехи. Куда же денешься. И успокоившись рассуждением, он прикрыл осторожно дырку, сквозь которую дуло в голову, вжал еще более голову в плечи (2) и стал забываться и даже задремал. Окрик хозяина разбудил Никиту. И чего ворочается, думал он. Лежал бы да лежал. Шубы теплые. А что ворочаться, то хуже. Финоген да Митька, те разделись так-то да рядом легли, укрылись, вспомнил Никита. Так говорят, как тепло, вспомнил Никита и хотел сказать это В[асилию] А[ндреичу], но не хотелось ни шевелиться, ни говорить, и Никита ничего не сказал. Когда в другой раз хозяин разбудил его, объявив, что он хочет уехать верхом, Ник[ита], сделав большое усилие над собой, проговорил ему совет не ехать и сказал:
  
   (1) Зачеркнуто: А новое было скорее приятно.
   (2) Зач.: чувствуя себя одинаково готовым к тому, заснуть и проснуться на том свете, или заснуть и проснуться еще на этом и опять кормить лошадей, возить воду, чистить навоз, и ездить на мельницу и в город, и отсылать деньги жене. Он
  
  
   хуже. (1) Это усилие разбудило его. Он вспомнил, что на Мухортом веретье, к[оторое] не нужно ему на ходу, а ему, Никите, бы очень нужно. Он хотел сказать это и взять веретье укрыться им и лечь в сани, но его так разморило, так хотелось ему спать, что он не имел сил сказать этого и не имел сил встать. Но вдруг задок, на кот[орый] он упирался спиной, дернулся, что-то ударило в спину, посыпался сверху снег и упираться спиной уже не на что было. Этот толчок, происшедший от того, что сани откачнулись, когда В[асилий] А[ндреич] садился с них на лошадь, заставил Никиту очнуться. Он с трудом выпрямил ноги и, осыпая с себя снег и держась за сани, хромая обошел задок и раскрыл глаза. Всё та же белая муть была везде кругом. Впереди его в трех шагах еще виднелась спина В[асилия] А[ндреича] в его высокой шапке и спина и зад Мух[ортого) с развевавшимся в одну сторону по бокам его веретьем. Мучительный холод пронизал всё тело Никиты, когда он поднялся на вегер. Он сделал усилие над собой и закричал В[асилию] А[ндреичу]: "Веретье оставь", но В[асилий] А[ндреич] хоть и слышал, чти тот прокричал, не поворачиваясь гнал лошадъ туда, откуда он въехал в лощину, и скоро скрылся в снежной пыли. Никита вздохнул, мотнул головой, и, не снимая с головы дерюжки, повалился в сани на место хозяина. Нога левая у него, он чуял, отмерзла, и во всем теле была слабость, а в душе умильность. --- Должно, скоро душа выйдет, -- подумал он.-- Господи, батюшки, отец небесный, -- проговорил он, сам не зная, чего он хотел от батюшки отца небесного, -- но обращение это к нему, к отцу, к господу батюшке, было нужно Никите и успокоило его. Он стал терять сознание, сам не зная, засыпает он или умирает, одинаково готовый на то, чтобы проснуться в этом мире и по-прежнему жить в людях работником, служить людям, отдавать деньги жене и бондарю, бороться с грехом, с водкой, бороться и падать, или проснуться где-то там так же, как он проснулся к жизни этого мира, не зная, когда в люльке, у груди у матери, или когда в первый раз свалился с лавки и ревел на руках у сестры и няньки Аксютки.
  
   N 22 (рук. N 5).
  
   -- Что же я делаю, куда же я еду? -- говорил он себе и вместе с тем не мог удержаться и всё гнал лошадь. Проезжал он по обледеневшим сдутым зеленям, по высокому косматившемуся жнивью, по глубокому мелкому снегу, ехал против ветра и по ветру. Тело его, особенно в шагу, где оно было открыто и
  
  
   (1) Зачеркнуто: Он слышал, что В[асилий] А[ндреич] отвязывал лошадь и влезал на нее, но когда сани покачнулись набок от ставшего на их край Василия А[ндреича], его толконуло задком, засыпало снегом и расстроило его сиденье. Улегшись, снег обсыпал его, и задок саней отдалился от его спины и концом полоза его ударило в бок. Никита с трудом встал и почувсвовал мучительный холод и хотел тотчас же опять лечь.
  
   прикасалось с седелкой, зябло и болело, и чем больше он зяб, тем отчаяннее он гнал лошадь.
  
   N 23 (рук. N 6).
   Особенно страшно ему стало, когда он проезжал по меже какого-то поля, поросшего высоким бурьяном, торчавшим из-под снега и отчаянно мотавшимся, стремившимся куда-то и только свистевшим на одном и том же месте. Грозно мотавшийся бурьян этот почему-то навел на него самый большой страх.
  
   N 24 (рук. N 8).
  
   Он увидал перед собой уж не однообразие, а что-то чернеющееся. Он поехал на это черное с радостной надеждой увидать что-нибудь живое, спасительное, но черное это была межа, поросшая высоким бурьяном, торчащим из-под снега и отчаянное трепавшимся по ветру, который как-то особенно зловеще свистел через него.
   Он пустил поводья и сжался, закрывая полами коченевшие ляжки. Пропал я, думал он. За что? Лошадь шла медленной иноходью и как будто что-то соображала, поднимая то одно, то другое ухо. Но В[асилий] А[ндреич] ничего не видел этого. Они весь был поглощен ужасом ожидающей его, как ему казалось, неминуемой смерти. И смерть ему представлялась ужасной.
  
   N 26 (рук. N 5).
  
   (Тот ужас смерти, к[оторый] он испытывал сейчас, он нес на Никиту, и ему так жалко стало этого доброго, покорного мужика, что он забыл о себе и только думал о нем.) В санях зашевелилось. -- Ну, слава тебе, господи, -- проговорил В[асилий] А[ндреич]. -- Что, жив? Застыл, я чай. -- Помираю я, Андреич, -- заговорил слабо Никита. -- Зажитое бабе отдай, -- прибавил он, и В[асилию] А[ндреичу] показалось, что Ник[ита] заплакал. -- Помирает, сердечный, -- подумал он. В[асилий] А[ндреич] встал на отвод, расправил шубу и лег на Никиту, покрыв его своим телом.
  
   N 27 (рук. N 9)
  
  
   (В[асилий] А[ндреич] подбежал к саням и схватился за передок. Слава тебе, господи, говорил он себе. Хоть не один. Теперь шабаш. Лягу, укроюсь, не двинуся. Но радость его продолжалась недолго. Всё равно и тут замерзнешь, подумал он, вспоминая всё то, что он испытал в эту ночь. И тут только, заметив жесткое тело в санях, вспомнил о Никите и догадался о том, что он перелез в сани.
   Первое чувство В[асилия] А[ндреича] была досада, что место его занято, и он хотел тревожить Никиту. Но потом, вспомнив тот страх, к[оторый] он только что пережил, он задумался. Не уляжемся вдвоем. -- Никита, -- крикнул он. Но Никита не откликался. -- Никита, -- повторил В[асилий] А[ндреич], подходя к задку саней и заглядывая на то место, где он оставил Никиту. Там был только снег и не было и следа Никиты. -- Погубил я человека, подумал Вас[илий] Андр[еич]. В санях зашевелилось. -- А я было пропал, брат, -- сказал В[асилий] А[ндреич]. -- Что ты, как? Застыл, я чай. Никита заворочался, приподнял голову и с трудом выговорил: -- Помираю я, Андреич, зажитое бабе отдай. Конец мой пришел. Прости Христа ради. -- Погубил я человека. Он лошадь пожалел, а я что сделал, подумал В[асилий] А[ндреич] и, ничего не говоря, встал на отвод, расправил шубу и лег на Никиту, покрыв его своим телом.)
   В[асилий] А[ндреич] подбежал к саням и схватился за передок. Слава тебе, господи, говорил он себе. Хоть не один. -- Микит, -- крикнул он в ту же минуту, вспоминая, как Никита, прикрытый дерюжкой, кричал ему что-то. И ему совестно стало. И тут, взглянув в сани, В[асилий] А[ндреич] увидал, что в середине их что-то бугрилось и наполняло их. Ведь это он. Жив ли еще. И Василий Андр[еич] опять позвал Никиту, потрогивая его рукой. Он прислушался. Никита дышал. Никита, откликнисъ. Вдруг Никитина голова, разворачивая снег, поднялась у передка из саней. Дерюжка висела на шапке, шапка сбилась наперед. Никита поднялся на одном локте и странно нагнулся, махая перед своим лицом свободной рукой, точно он обмахивал от мух, заговорил, шамкая и не выговаривая согласных: Помираю я, Андреич. Конец прпшел. Зажитое старухе не давай, малому отдай. Ну да бог с ней. Прости Христа аи, -- пробурчал он, спустил локоть, уронил голову и повалился в расшевеленный снег.
  
   N 28 (рук. N 9).
  
   В[асилий] А[ндреич] стоял, смотрел, слушал и чуял, как нижняя скула его плясала: вавававава, и не мог удержать ее. Погоди, я на тебя лягу, сказал он себе (1) и обеими руками выгреб снег из саней, расправил шубу и лег животом на Никиту, покрывая его своим телом.
  
   N 29 (рук. N 5).
  
   Довольно долго пролежал он так молча, стараясь успокоиться и вытирая с воротника иней. -- Что, Никита, теплее так, -- сказал он наконец. -- Тоже, -- отвечал Никита. -- Согреваться стал. -- Пропал было я, Микита, -- сказал В[асилий] А[ндреич], совсем отбился было от саней. И я бы замерз, да и ты пропал. А теперь отогреешься, бог даст. Что, как? -- Ровно
  
   (1) Зачеркнуто: Я-то жив, да и в шубах. А человек помирает. И ему вдруг жалко стало Никиту, вспоминая, как он не дал ему веретья. И ему так захотелось спасти, согреть Никиту, что он не думал ни на печи, -- сказал Никита и вслед за этим стал дышать как дышат спящие люди.
  
   N 30 (рук. N 10).
  
   В[асилий] А[ндреич] подбежал к саням и схватился за них, тяжело и быстро дыша и отыскивая глазами Никиту. На прежнем месте Никиты не было, и В[асилий] А[ндреич] было испугался, думая, что он также ушел, но тотчас же увидал, что в санях лежало что-то занесенное уже снегом, и догадался, что это б[ыл] Никита.-- Никита, жив? Никита пробурчал что-то непонятное. Ну, слава богу, подумал В[асилий] А[ндреич], жив. Страх его совершенно прошел теперь, и если он боялся теперь чего, то только этого самого страха, того ужасного состояния страха, к[оторое| он испытал на лошади и в особенности тогда, когда один остался в сугробе. -- Надо было во что бы то ни стало не допустить до себя этот страх, а чтобы не допустить его, надо было не думать о себе, надо было думать о чем-нибудь другом. Надо было делать что-нибудь. Первое дело, к[оторое] представилось ему, было то, чтобы выпростать ногу лошади. Он ношел и сделал это. Но выпростав ногу, он заметил, что веретье, которым была покрыта лошадь, сбилось совсем на одну сторону. Он поправил и это. И вспомнил, что Никита кричал что-то о веретье, когда он отъезжал. Он живо вспомнил про Никиту и решил покрыть и отогреть его. Он привязал лошадь на старое место и подошел к саням, раздумывая о том, как ему разместиться с Никитой. Вдвоем ни за что не усядешься, думал он. Ну я хоть на корточки сяду, прикрою его шубой, думал В[асилий] А[ндреич]. -- Подвинься, дай место, я сяду. Тебе теплее будет, -- сказал он, выгребая снег из саней и толкая Ник[иту]. -- Подвинься -- говорю. В санях зашевелилось, Никита с большим усилием оперся на локоть и поднял голову. С нахлобученной шапки и с дерюжки сыпался развороченный снег.--Помираю я, Андреич. Конец пришел...,--проговорил Никита, с трудом выговаривая согласные, и остановился отдыхая как-то странно, точно обмахивая мух, замахал рукой перед носом. -- Прости Христа аи, -- сказал он, -- конец мой, -- спустил локоть, уронил голову и повалился в расшевеленный снег.
   -- Погоди ж ты, я на тебя лягу, я тебя угрею, -- сказал себе Василий А[ндреич] и обеими руками выгреб снег из саней, расправил шубу и лег животом на Никиту, покрывая его своим телом и подтыкая с обеих сторон полы шубы под Никиту. Страха он теперь не испытывал никакого. Он думал только о том, как бы отогреть Никиту.
   -- Ну что, Никита, потеплее стало? -- сказал он, полежав так несколько времени.
   Никита вздохнул.
   -- Пропал было я, Микита,-- сказал В[асилий] А[ндреич], - совсем отбился было от саней. И я бы замерз, и ты бы пропал. А теперь отогреемся, бог даст. Потому если... Но дальше В[асилий] А[ндреич] не мог говорить, п[отому] ч[то] совершенно неожиданно нижняя челюсть его быстро запрыгала, он выговорил только: вававава! и в то же время глаза его наполнились слезами. Довольно долго он глотал слезы и вытирал глаза о мех. Наконец успокоился. Но только что спросил опять Никиту, что он? как опять задрожали скулы и глаза наполнились слезами и В[асилий] А[ндреич] замолк. Ему было тепло снизу от Никиты, тепло и сверху в спине и вороте от шубы, но ноги и руки его зябли, но он не замечал этого. Он перестал прислушиваться к метели, а слушал только под собой дыхание Никиты и не переставая радовался тому, что он согревается под ним.
  
   N 31 (рук. N 14).
  
   Первое дело, которое представилось ему, было то, чтобы выпростатъ ногу лошади. И потому, как только он немного отдышался, Василий Андренч подошел к Мухортому, выпростал ему ногу, оправил на нем веретье и сбившуюся шлею и привязал опять к старому месту. Сделав это, Василий Андреич вынул дугу, отряхнул ее и, поставив ее выше, подтянул чресседельней оглобли, достал из саней соломы, подложил ее Мухортому и, став задом к ветру, распустил шубу. Потом он вновь туго и низко, как он подтягивался, когда выхолил из лавки покупать с возов овес и гречу, затянулся кушаком, приготовляясь к деятельнсости. Но делать больше нечего было. Надо было устраиваться на санях и дожидаться света. Но как быть с Никитой? Вдвоем не то что лечь, и не усядешься в маленьких санках. И он решил поднятъ Никиту и стал будить его.
   -- Микит! А Микит! -- крикнул он, выгребая снег из саней и толкая Никиту. Поднимись-ка. Поднимись говорю. Никита не откликался и не шевелился. Василий Андреич решил приподнятъ его и для этого привычным, бодрым движением засучил рукава шубы. Но только что он хотел взяться за Никиту, как в санях зашевелилось, и из-под снега, которым она была засыпана, поднялась голова Никиты. Очевидно, с большим усилием он приподнялся и оперся на локоть. С нахлобученнои шапки и с дерюжки сыпался развороченный снег, лицо его было опущено книзу. Он бормотал что-то, повторяя одно и то же, и как-то странно, точно отгоняя мух, махал перед носом рукой.
   -- Чего ты? Чего говоришь? -- переспросил Василия Андреич, нагибаясь к нему. -- Помираю я, прости Христа ради, -- выговорил яснее Никита. -- Зажитое -- малому... Но Василий Андреич не дал ему говорить дальше. С той же решительностью, с которой он ударял по рукам при выгодной покупке, он толкнул Никиту назад в сани и обеими руками принялся выгребать снег с Никиты и с саней. -- Будет разговаривать, -- сказал он своим внушительным голосом на слова Никиты, повалившегося назад в снег и что-то неясно бурчавшего. Будет разговаривать, и выгребши снег, Василий Андреич поспешно распоясался, расправил шубу и, ступив на отвод, лег животом на Никиту, покрывая его своим телом. Он долго лежал так, заправляя полы шубы руками между лубком саней и Никитой и коленами ног придерживая ее подол. Он лежал так ничком, упираясь головой о лубок передка, и теперь не слышал ни движений ло­шади, ни свиста бури, а
  
   N 32 (рук. N 10).
  
   Так пролежал он довольно долго, ничего не видя и не слыша, кроме слабых движений [Никиты] и его дыхания, и наконец (1) и усталость, и выпитое вино подействовали на него, и он заснул тихим и спокойным сном. Сначала в воображении его носились впечатления метели, оглобель и дуги, трясущихся перед гла­зами, хождение Никиты, отыскивавшего дорогу, блуждания верхом; потом стали перемешиваться воспоминания о празд­нике, жене, становом, свечном ящике, но все эти разнообразные впечатления связывались чем-то одним, приятным, успокои­тельным, соединенным с ощущением разкоряченных ног и ося­зания животом туловища Никиты. Только к утру спокойствие и радостность этого сна стали нарушаться. Видит он во [сне], что стоит он будто у свечного ящика
  
   N 33 (рук. N 11).
  
   И В[асилий] А[ндрепч] просыпается и вспоминает всё: где он, и что с ним было. Слышит он тот же свист ветра и шорох снега, видит то же белое море снега, занесенную голову Мухор­того и его подведенные бока, слышит щелканье платка и вспо­минает он про Никиту, что он лежит под ним и что он угрелся, и ему кажется, что он Никита, а Никита -- он, и что жизнь его не в нем самом, а в Никите, что если останется жив Никита, то и он будет жить. И радостно слышит он под собою его -- свое дыхание. -- Жив Никита, значит я жив. -- И что-то совсем новое, такое, чего он не знал во всю жизнь свою, сошло на него, и он узнал то, что было в нем, и в чем была его жизнь. --А, так это вот что! -- сказал он себе, понимая, что это смерть, и что он умирает. -- А я, дурак, боялся ее, -- сказал он себе. -- И он вспоминает свою жизнь и в чем она была, вспоминает про рощу, про дело с зятем, про валухов, и ему не верится, чтобы были люди, которые могли жить этак. И вспоминает он Никиту, как он сказал ему: прости Христа аи, т. е. прости Христа ради, и как от этих слов ёкнуло в нем сердце и загоре­лась жизнь. -- Что же, я ведь не знал этого, -- думал он. -- Я бы и рад теперь, да поздно! Нет, не поздно, напротив, рано еще. Только рассветает, и вдруг стало темно и всё исчезло.
  
   (1) Зачеркнуто: и сам заснул
  
  

О ГОЛОДЕ

  
   * N 1 (План статьи. Из черновых материалов).
  
   1. Описание положении.
   2. Упреки бездеятельности немправедливы. Деятельность зем­ства.
   3. Но достигнет ли она результатов? (Нет.) Ответ труден, главное п[отому], ч[то] самый голод и степень его -- спор­ный вопрос.
   4. Pro и contra теоретически.
   5. Действительность. Харибда и Сцилла.
   6. Задача распределения невозможная.
   7. Не достигнет главного -- не предупредит смертей.
   8. Что же делать? Сказать правду, перестать лгать. Признать свое равнодушие. Вольтер.
   9. А если есть равнодушие -- есть вина, то, не заботясь о на­роде, исправить вину.
   10. Исправление вины спасет.
   Что именно делать. (Писать.) Жить.
   (11) 12. Последствия какие могут быть.
  
   * N 2 (рук. N 6).
  
   (Если говорить правду, а в серьезном деле нельзя не гово­рить правду, результаты, достигнутые (1) до сих пор деятель­ностью правительства и общества, (2) очень малы и неудовлетвори­тельны. До сих пор сделано было одно дело: выдача семян на обсеменение. Не стану говорить про другие губернии, но сколько можно судить по доходящим до нас известиям, выдача эта не достигла цели, но скажу о том, как сделано было это дело в Тульской губернии. У нас, смело можно сказать, что обсемени­лись крестьяне своими семенами. Выдано же было или слишком мало, в большинстве случаев по три меры, где нужно было во­семь, и выдано было поздно; так что крестьяне везде раздобылись
  
   (1) Переправлено из: результатов, достигнутых
   (2) Зачеркнуто: почти нет
  
   на семена. В некоторых же и многих местах семена выданы были без надобности людям, которые не нуждались в них, так что во многих уездах семена эти продавались и (1) пропивались, (так что земский начальник в одном уезде, решил за­крыть кабак, в котором происходила эта продажа) так что можно сказать, что успех этого дела далеко не соответстиовал тому труду, который был положен на него.
   А между тем работа земства для приобретения этих семян, закупка, доставка, раздача их, была огромная. Деятельность земства, насколько я знаю, была самая внимательная и напря­женная, и если последствия были не плодотворны и малоплодо­творны, то вина в этом -- не отсутствие труда и заботы. Добыть деньги, исполнить все нужные для этого формальности, закупить по дешевым ценам, привезть, ссыпать, сделать списки, распре­делить, раздать, хотя бы по 3 пуда на душу нуждающимся уезда, то 100, 150 тысяч душ есть дело сложное и трудное и сделано оно было везде с величайшим вниманием, усердием, и скажу даже, самоотвержением; но если результаты ничтожны, то виною труд­ность самого дела при том отношении к народу, в котором нахо­дится к нему правительство и земство.
  
   * N 3 (рук. N 6).
  
   Если говорить правду, то как администрация, так и земства по отношению к этому делу народного продовольствия до сих пор не знают, что и как они будут делать, или скорее знают, что они ничего не в состоянии будут сделать. Они хлопочут, но с не­уверенностью, почти с уверенностью, что из их хлопот почти ни­чего не выйдет.
  
   * N 4 (рук. N 1).
  
   Нищета же в этой деревне, положение построек (половина деревни сгорела прошлого года), одежд женщин и детей и отсут­ствие всякого хлеба, кроме как у двух дворов, ужасно. Большей частью испекли последний раз хлебы с лебедой и доедают их -- осталось на неделю или около того.
   Назначить продовольствие, обеспечить людей, сделать то, чтобы эта масса народа, 40, ну хоть 1/2--20 м[иллионов] навали­лась на руки правительству и земству, было бы ужасно. Это не только не спасло, но погубило бы народ, отняв от него главное средство помощи -- самодеятельность. Ни правительство, ни земство не выдержало бы этого, и вся помощь пропала бы даром. Ведь это нечто подобное тому, что происходит с кормом скотины. Кормите ранней весной скотину на стойле, т. е. лишите ее дви­жения и возможности самой собирать корм -- и вам понадобятся
  
   (1) Зачеркнуто: происходило особенное, необычайное пьянство. Вообще смело можно сказать, что последствия выдачи семян были безразличны и принесли столько же вреда, сколько и пользы.
  
  
   страшные усилия, чтооы соорать с пастбищ корм, нужным для нее. Но дайте ей возможность самой участвовать в труде собирания корма, и она легко насытится.
   Прокормить то огромное количество народа, который бедству­ет, теперь может только сам народ. Если неурожай сделал то, что народ имеет меньше средств для прокормления себя и ему надо прийти на помощь, то все-таки большая, главная доля питания может быть припасена самим народом. Степень энергии, которая может быть приложена народом в годины бедствий, неисчислима, она огромна. Образцом этого могут служить по­жары. Кто из деревенских жителей не видал последствий пожа­ров и деятельности крестьян для исправления своих потерь и результаты этой деятельности. Кажется, всё сгорело -- ничего не осталось и не с чего потянуть. Смотришь: оттуда, отсюда -- трудом, займом, помощью родных понемногу восстановляется и через год--два мужик обстроился и обзавелся лучше прежнего.
   Степень растяжимости энергии в годины бедствий огромна, и потому страшно уменьшить эту энергию и заменить ее апатией. А помощь извне делает это. И потому страшно назначать посо­бие, но еще страшнее не назначать его. Ведь можно рассуждать о проявлении энергии во время бедствий, можно желать про­явления ее, но рассчитывать на нее нельзя. Ведь данные тут перед глазами. Стоит пройти, учитывая каждый двор, одну деревню, чтобы убедиться, что люди, без проявления каких-то особенных сил, не могут прожить до новины, а должны поби­раться или голодать и умирать с голода. Вот деревня Крапи­венского уезда. Дворов 57, из них в 15-ти хлеба и картофеля, рассчитывая на проданный овес купить ржи, хватит средним числом до ноября. Овса многие совсем не сеяли за неимением семян прошлого года. 20 дворам хватит до февраля. Все едят очень дурной хлеб с лебедой. Остальные прокормятся.
   Кроме недостатка пищи, бедствие составляет отсутствие топ­лива. Соломы немного, оставлена на корм. Изрубили всё, что могли. Дров нужно по ценам, там существующим, рублей на 12, 15 на двор. С этой деревни собрано в сентябре 400 р. податей. Бедные, не сеявшие овса, преимущественно пьяницы, есть даже известные как воры, остальные слабые физически или духовно, те, к[оторые] при лучших условиях не выдерживали борьбы за существование, теперь уже вовсе не могут выдержать ее.
   Что будут делать эти семьи? Как будут кормиться их жены, старики, дети? Как не выдавать им на прокормление?
   Крапивенский уезд меньше пострадал, но вот деревня Богородицкого уезда. Здесь положение хуже, ровнее. Из 60 дворов 30 совсем бедных.
  
   * N 5 (рук. N 1).
  
   Средств во всей деревне, если даже и богатых присоединить ко всем остальным, нехватит и на половину зимы; кроме того, люди этя опустились, отчаялись и не протянут своих средст даже и на половину того времени, на к[оторое] они могли бы про­тянуть их. Если они ничего не предпримут, то погибнут. Усло­вия, в которых они находятся, среда, те богатые люди, к[оторые] окружают их, не придут, не могут прийти им на помощь. Если эти богатые люди берут с них теперь по 5 руб. ботовья карто­фельные с десятины, к[оторые] никогда не продавались и не имели цены, то очевидно, что помощи от этих людей быть не мо­жет.
   * N 6 (рук. N 7).
  
   Но вопрос в том, предпримут ли они что, или нет. До сих пор похоже, что нет, только один из них распродал всё и уезжает в Москву. Остальные чего-то ждут. Прошел между ними не­лепый слух, что всех кормить будут, и они положились на это. И их может постичь страшная беда. Всех таких деревень ведь, может быть, тысячи; кормить их подряд всех не будут, это не­возможно, а если сами они не озаботятся о себе, то они погибнут.
  
   * N 7 (рук. N 2).
   На прокормление всего голодающего населения нужно бы затратить весь доход государства. И потому четвертая часть 10-а миллионов всего пострадавшего, т. е. 10 миллионов людей, должны неизбежно умереть голодной смертью. 10 миллионов людей, т. е. количество населения Росгтт на 200 лет назад. Должен умереть целый народ.
  
   * N 8 (рук. N 6).
  
   (Мы, господа, озабочены тем, чтобы прокормить народ, тот народ, который всегда кормил себя и нас. Мы, господа, паразиты народа, кормящиеся на народе, задались задачей прокормить его, спасти, облагодетельствовать его. Что-то тут не так. Мы как будто совсем уже забыли, кто мы. Путаница в том, что мы зада­лись невозможной задачей прокормить кормильца. Прокормить его нельзя.)
  
   N 9 (рук. N 7).
  
   Удивительное дело: грудной ребенок хочет кормить свою кор­милицу; паразит собирается кормить то растение, которым он питается; мы, высшие классы, живущие все им, не могущие сту­пить шагу без него, мы его будем кормить.
   Хорошо, что он не верит нам! Если бы он, избави бог, поверил тому, что кто-то его будет кормить, и перестал бы сам кормиться и кормить нас, то ведь он погиб бы и мы с ним!
  
   * N 10 (рук. N 2).
  
   Народ начинает волноваться, отбивать запасы хлеба, задер­живать их, направлять, куда он хочет, и даже рассыпать.
   Распродается и отдается задаром весь скот и ожигаются постройки на топливо, мужики сами поджигают свои дворы, чтобы получить страховые. Уже были случаи голодной смерти.
  
   * N 11 (рук. N3).
  
   У каждой семьи этпх дворов от 3-х до 8 человек, которые хо­тят есть и не будут иметь, по всем вероятиям, ни пищи, ни топлива. В обыкновенный год они прокормились бы около дру­гих, но в нынешний год, когда богатый уже ест хлеб с лебедой, семьи эти ожидает тяжелая, страшная участь. Очевидно, что ни надобно помочь. Но тут собственно не помощь голодающим, а помощь разоренным крестьянам, которая стала особенно нуж­на в нынешний голодный год.
   Нет, нельзя говорить, что нет голода, есть голод.
  
   N 12 (рук. N 5).
  
   Здесь [в деревне Богородицкого уезда] положение бедствующих уже в прежние года, не сеявших овес, опустившихся дворов еще хуже. Здесь доедают уже последнее. Уже теперь нечего есть, и в одной деревне, к[оторую] я осматривал, поло­вина дворов уехала на лошадях в даль побираться. Точно так же же у богатых, составляющих везде около 20%, много овса и других ресурсов, но кроме того в этой деревне живут безземельные сол­датские дети. Целая слободка этих жителей не имеет земли и всегда бедствует, теперь же находится при дорогом хлебе и при скупой подаче милостыни в страшной, ужасающей нищете.
   Из избушки, около которой мы остановились, вышла обо­рванная грязная женщина и подошла к кучке чего-то, лежащего на выгоне и покрытого разорванным и просетившимся везде кафтаном. Это один из ее 5-х детей. Трехлетняя девочка больна в сильнейшем жару чем-то в роде инфлуэнцы. Не то что об ле­чении нет речи, но нет другой пищи, кроме корок хлеба, которые мать принесла вчера, бросив детей и сбегав с сумкой за побо­ром. И нет более удобного места для больной, как здесь на выгоне в конце сентября, потому что в избушке с разваленной печью хаос и ребята. Муж этой женщины ушел с весны и не воротился. Таковы приблизительно многие из этих семей.
   Но и у наделенных землей крестьян, принадлежащих к раз­ряду опустившихся, не лучше.
  
   N 13 (рук. N 7).
  
   В таком положении не она одна, а домов восемь. И в таком положении они были и прошлого и третьего года, и в таком по­ложении не они одни, а вокруг нас всегда людей в таком поло­жении миллионы. В таком положении всегда все семьи слабых, пьющих людей, все семьи сидящих по острогам, часто семьи солдат.
   Такое положение только легче переносится в хорошие года. Всегда и в урожайные годы бабы ходили и ходят по лесам украд­кой, под угрозами побоев и острога, таскать топливо, чтобы со­греть своих холодных детей, и собирали и собирают от бедняков кусочки, чтобы прокормить своих заброшенных, умирающих без пищи детей.
   Всегда это было! Мы среди этого живем. В нынешний неуро­жайный год положение это не хуже, потому что хуже того, чтобы у матери без помощи умирали дети, ничего ведь не может быть, но в нынешний год только больше "этого худого".
  
   N 14 (рук. N 5).
  
   (Сочтите все богатства, сосредоточенные в столицах, -- в Пе­тербурге, в Москве, в губернских городах, да тут же, среди голод­ных, в великолепных домах помещиков со всей роскошью евро­пейской жизни, с садами, цветниками, лаун-теннисами, охота­ми, конными заводами, экипажами, туалетами -- и подумайте только о том, кто всё это сделал и делает.) Все эти дворцы, театры, музеи, вся эта утварь, все эти богатства, всё это выра­ботано этим самым голодающим народом, который делает все эти ненужные для него дела только потому, что он этим кормит­ся, т. е. всегда этой вынужденной работой спасает себя от голод­ной смерти.
  
   N 15 (рук. N 5).
  
   Нам, взрослым, если мы не сумасшедшие, можно, каза­лось бы, понять, откуда голод народа.
   Прежде всего он -- и это знает всякий мужик-- он 1) от мало­земелья, оттого, что (1) половина земли у помещиков и купцов, которые торгуют и землями и хлебом.
   2) от фабрик и заводов с теми законами, при которых ограж­дается капиталист, но не ограждается рабочий. (2)
   3) от водки, которая составляет главный доход государства и к которой приучили народ веками.
   4) от солдатчины, отбирающей от него лучших людей в луч­шую пору и развращающей их.
   5) от чиновников, угнетающих народ.
   6) от податей.
   7) от невежества, в котором его сознательно поддерживают правительственные и церковные школы.
  
   (1) Зачеркнуто: половину земли отняли и держат помещики. Если бы у него были все земли, а не так, как теперь, земли в хороший год столько, чтобы кормиться до Рожества, то не было бы голода.
   (2) Зач.: оттого, что если запрещены стачки рабочих, то не запре­щены стачки землевладельцев и капиталистов, сбивших цены на работы до последней степени.
  
   N 16 (Из письма к И. И. Гроту от 23 октября 1891 г.).
  
   [Народ] голоден, потому что мы слишком сыты.
   Нам, русским, это должно быть особенно понятно. Могут не видеть того промышленные, торговые народы, кормящиеся колониями, как англичане. Благосостояние богатых классов таких народов не находится в прямой зависимости от положения их рабочих. Но наша связь с народом так непосредственна, так очевидна, что наше богатство обусловливается его бедностью или его бедность нашим богатством, что нам нельзя не видеть, отчего он беден и голоден.
  
   * N 17 (рук. N 7).
  
   Всё дело в распределении. Если есть бедный, то всегда только потому, что распределение, производимое законами о приобрете­нии собственности, труде и отношениях сословий, неправильно; и потому, чтобы исправить это неправильное распределение, надо устроить иное. Взять же у богатых и бросить это в сторону бедных не значит сделать новое распределение, а значит -- сде­лать только большую путаницу в старом распределении.
   Как бы хорошо и просто было разрешить вопросы роскоши и нищеты тем простым средством, чтобы взять немного у богатых и поделить бедным.
   Так бы это хорошо было и просто!
   Я сам когда-то думал, что это так.
   Но, не к несчастью, а к счастью, это не так.
   Казалось бы, маленькое неудобство, -- но никак нельзя обой­ти его, нельзя распределить.
  
   * N 18 (рук. N 5).
  
   Газеты и журналы с чрезвычайным пафосом описывают со­вершающееся и имеющее совершиться бедствие, (и общество относится к нему совершенно равнодушно. Это факт, который нельзя отрицать) все друг друга укоряют в равнодушии, и все остаются совершенно равнодушны. Жизнь людей общества не подвергается никаким изменениям и продолжает течь по-старому.
   В самых голодных местностях, у помещиков среди голодных деревень те же сады, цветы, прогулки, катанья, охоты. Ни в ка­кой год я не видал столько охотников, разъезжающих с сотнями собак по голодным деревням, как в нынешнем.
   Люди остаются вполне равнодушны. Я говорю про огромное большинство. Исключения только подтверждают правило.
   И я не говорю этого в осудительном смысле, а говорю просто то, что есть.
  
   * N 19 (рук. N 2).
  
   В нашем обществе лет 30 тому назад появилось нечто в роде не моды, но непрестан[ного?] требования приличия, состоящего в исповедании любви к меньшому брату, т. е. к народу. Счи­тается, что всякий должен любить и уважать народ, всегда говорить не только с сочувствием к самому народу, сколько, главное, к его эксплоататорам, к кулакам, к Разуваевым и Колупаевым, считая, что кулаки такие всегда живут по дерев­ням, торгуют вином и хлебом и носят рубашку навыпуск, чего мы не делаем. Только редкие люди русского интеллигентного общества (1) не признают этого исповедания, прямо говоря, что они к народу никаких чувств не имеют, кроме желания, чтобы мужик работал.
   Люди такого рода постоянно укоряют других за несочувствие к народу и вследствие того, что они укоряют других, они сами убеждаются в своем сочувствии. Я 30 лет ругаю людей за несо­чувствие народу. Какого же еще доказательства, что я сочув­ствую ему?
   Это-то приличие сочувствия к народу и есть та ложь, рас­пространенная в нашем общество, к[оторая] и производит то странное явление всеобщего исповедания любви к народу и со­вершенного равнодушия к нему во время страшного постиг­шего его бедствия. Сочувствия этого к народу в нашем интелли­гентном обществе нет и не может быть, потому что вся жизнь интеллигентного общества построена так, что для удовлетворе­ния потребностей их жизни необходима бедность и нужда на­рода. Для того, чтобы существовали все предметы потребления от табаку, спичек и белого хлеба до зеркал, бронзы и железных дорог, необходимо, чтобы люди были так бедны, чтобы губили свои жизни на этих работах.
   Большинство людей нашего времени считает приличным исповедывать любовь к меньшому брату, и так как все они обма­нывают себя и друг друга, то обман этот и не разоблачается: каждый не обличает другого, чтобы его не обличили, и обман укореняется. Все люди нашего общества смело говорят про свою любовь к народу, к меньшому брату, а между тем этой люб­ви нет и не может быть.
  
   N 20 (рук. N 7).
  
   Мы уверяем себя и других, что мы очень озабочены голодом, что мы встревожены положением русского народа, что мы готовы на всякие жертвы, а между тем нашей жизнью показываем, что всё это одни слова и что мы лжем, говоря это, смело лжем, потому что ложь эта сделалась условною, общею всем
  
   (1) Зачеркнуто: искренни в своем отношении к народу: это те, которые прямо презирают и даже ненавидят народ, считая его грубым, рабочим скотом, и те, которые уважают народ и стараются слиться с ним, не делая между им и собою никакого различия; большинство же, огромное боль­шинство исповедует эту любовь, выражающуюся преимущественно, глав­ное, в том, чтобы это не мешало работать на них.
  
   ложью. И никто не изобличает один другого, чтобы его не изобличили.
   Если свести вместе то, что писалось и пишется в газетах о теперешнем положении русского народа, то получится прибли­зительно следующее: сорок миллионов русских людей голо­дают и помочь этой беде почти нет возможности. Хлеба в Рос­сии, если даже допустить, что весь тот хлеб, который есть, попа­дет голодным, чего допустить невозможно, -- хлеба все-таки недостанет одной четвертой той части, которая нужна для про­кормления всех голодающих.
   Купить и привезти из-за границы требуемый хлеб так, чтобы он пришел к нам по доступным ценам, мало вероятий, и потому четвертая часть сорока миллионов, т. е. десять миллионов, людей находятся в опасности голодной смерти.
   Голодные смерти, по сведениям газет и слухам, уже начались. Были такие случаи, что матери приводили детей в волостные правления и бросали их там, говоря, что им нечем кормить их.
   Рассказывают про мать, которая убилась со своими детьми; другая повесилась, чтобы не видеть умирающих детей. Описы­вают трех детей, умерших от голода. Во многих местах люди болеют, пухнут от голода, распространяется повальный голод­ный тиф, теперь, в теплое осеннее время. Что же будет зимою, когда наступят холода в тех местах, где топят обыкновенно соломой, которой нет в нынешнем году, и в которых дров нельзя достать ближе 100, 150 верст?
   Мы все читаем это, или если не читаем, то неизбежно слышим это, из приличия пожимаем плечами, вздыхаем, делаем малень­кие жертвы деньгами, говорим: "да, ужасно!" и продолжаем нашу обычную жизнь.
   Если и есть люди и учреждения, которые жертвуют деньги, и если есть другие, служащие в администрации и земстве, кото­рые заняты делом продовольствия нуждающихся, скупают хлеб, продают его по удешевленным ценам, делают списки дворов и т. п., то все-таки, несмотря на денежные жертвы, которые де­лают некоторые, и на заботы служащих о продовольствии, общество наше, т. е. все люди, и жертвующие и не жертвующие, и служащие и не служащие, остаются, несмотря на взаимные обвинения друг друга в равнодушии, совершенно спокойны и равнодушны к совершающемуся и предстоящему, по предпо­ложениям, -- страшному, никем не отрицаемому бедствию.
   Я говорю, что общество остается совершенно равнодушно к предстоящему бедствию, не потому, что мне так кажется и хо­чется так говорить, а потому, что есть всем известный и несо­мненный признак неравнодушия, который теперь отсутствует в русском обществе.
   Только тогда мы все знаем, что человек неравнодушен и истинно сочувствует совершившемуся или имеющему совер­шиться, когда известие это изменяет его жизнь: когда он перестанет делать то, что делал, есть, как он ел, спать, как он спал, жить, как он жил. Тем более признак этот равнодушия или неравнодушия относится к событию еще не совершившемуся, а только угрожающему.
   Если человек, за обедом получив известие о том, что человек тонет в реке подле его дома, продолжая обедать, делает распоря­жение о том, чтобы выдать веревку, которая нужна для спа­сения тонущего, то, что бы он ни говорил о своем сочувствии то­нущему, мы не верим ему и знаем, что он равнодушен к со­вершающемуся событию. Такое равнодушие царствует в нашем обществе теперь к тому бедствию, которое описывают и пред­сказывают газеты. Люди, продолжая обедать, показывают свое сочувствие тем, что не жалеют ни времени, потраченного на распоряжения о веревке, ни самой веревки. Жизнь людей на­шего общества продолжает свое обычное течение: те же кон­церты, театры, -- если нет балов, то только благодаря примеру государя, -- те же обеды, наряды, скачки, лошади, экипажи, охоты, выставки, цветы, романы и т. д. Жизнь нисколько не изменилась и не подогнулась под существующее бедствие, а напротив, голод подогнут под общее течение жизни, голод fait les frais de la conversation (1) в гостиных, наполняет столбцы газет и составляет интересный сюжет корреспонденции, служит поводом к устройству базаров, театров, концертов, сборников. Не только жизнь не изменилась, чтобы служить голоду, но голод сделался нужною частью жизни; голод занял то место современного модного предмета увлеченья, которое всегда нужно чем-нибудь наполнить. И это не может быть иначе: голод ка­сается не нас, а, как нам представляется, людей совершенно чуждых нам, связанных с нами только отвлеченным представ­лением, что они и мы -- русские.
  
   * N 21 (рук. N 1).
  
   Вольтер говорит, что если бы возможно было, пожав ши­шечку в Париже, этим пожатием убить мандарина в Китае, то редкий человек лишил бы себя этого удовольствия. И он прав. (2) И мы все знаем, что в этом кажущемся шуточном афоризме есть глубокая правда. Мы знаем, что парижанин не воздержится от пожатия пуговки для забавы, потому что между ним и китайцем нет ни духовной связи сознания братства, ни материальной связи воздействия вида страдания умирающего мандарина.
  
   (1) [сделался предметом разговора]
   (2) Зачеркнуто: Я видел (и испытал) на войне, как самые добрые люди стреляли по чуть видному неприятелю только для того, чтобы попробовать, как ложатся снаряды, и радовавшихся, если попадали. Между парижани­ном и Вольтеровским мандарином нет никакой связи, точно так же как и между стреляющим артиллеристом и чуть видным неприятелем нет ни связи духовного сознания братства, ни материального воздействия вида страдания умирающего мандарина или раненого или убитого неприятеля.
  
  
   * N 22 (рук. N 1).
  
   И точно так же как редкий парижанин, по мнению Вольтера, мог бы воздержаться от пожатия пуговки, убивающей мандари­на, так редкий господии может воздержаться от убиванья этих чуждых ему существ для удовлетворенья своих похотей и при­хотей. И это не шутка, как шутка Вольтера, а факт, огромный факт, повторявшийся веками и с неменьшей, если, не с большей очевидностью повторяющийся последние 30 лег, после так на­зываемого освобождения.
   Есть господа и рабы. И господа ие пожимают пуговки, а устраивают свои всякого рода потехи, стоящие жизни рабочих.
  
   N 23 (рук. N 7).
  
   И это я говорю не потому, что это мне так вздумалось гово­рить неприятности богатым русским людям, к которым я при­надлежу, а потому, что это так есть. Доказательством и под­тверждением этого служит вся русская жизнь, всё то, что не переставая происходит во всей России. Все богатые русские люди не переставая пожимают шишечку и даже не для удоволь­ствия интересного эксперимента, а для самых ничтожных целей.
   Не говоря о фабричных поколениях, гибнущих на нелепой, мучительной и развращающей работе фабрик для удовольствия богатых, всё земледельческое население, или огромная часть его, не имея земли, чтобы кормиться, вынуждено к страшному напряжению работы, губящей их духовные и физические силы, только для того, чтобы господа могли увеличивать свою роскошь. Всё население спаивается, эксплоатируется торговцами для этой же цели. Народонаселение вырождается, дети преждевременно умирают, всё для того, чтобы богачи-господа и купцы жили своей отдельной господской жизнью, с своими дворцами и музеями, обедами и концертами, лошадьми, экипажами, лекциями и т. п.
  
   * N 24 (рук. N 2).
  
   Между человеком нашего богатого круга, господином и теми миллионами мужиков земледельцев, из которых теперь 40 миллионов собираются умирать с голода, если говорить правду, нет никакой другой связи, кроме зависимости инте­ресов.
   Если мы хотим что-нибудь делать, то надо прежде всего говорить правду. Для того, чтобы лечить болезнь, надо прежде всего понять и определить ее, а не обманывать себя и других. А правда в том, что между большинством русских богатых людей и мужиками такое же отношение, как между вольтеров­ским парижанином и мандарином. Различие только в том, что китаец не может выйти из терпения и рассердиться и отомстить парижанину, и его бояться нечего; русские же мужики могут как-нибудь выйти из терпения и повиновения и рассердиться. И еще то, что парижанин живет своими средствами совершенно независимо от мандарина, а русские либералы, хотя и ста­раются скрыть это от самих себя и забыть, живут теми самыми мужиками, которые теперь находятся в опасности голодной смерти.
   Так что дать умереть мужику значит дать умереть курице, несущей золотые яйца.
  
   * N 25 (рук. N 5).
  
   Между человеком нашего богатого круга, господином в крах­маленной рубашке, чиновником, помещиком, коммерсантом, офицером, ученым, художником и мужиком, если говорить правду, так же мало связи, как между парижанином и китай­цем. Различие только в том, что парижанин не исповедует любви к китайцу, а русский цивилизованный человек считает условием приличия исповедывать эту любовь к мужику, называя его при этом меньшим братом. И еще то, что парижанин живет своими средствами совершенно независимо от мандарина, а русские господа, хотя и стараются уверить себя, что они очень нужны мужикам, знают очень хорошо, что живут только этими чуж­дыми для них мужиками.
  
   * N 26 (рук. N 5).
  
   Все богатые русские люди, не переставая, пожимают такие шишечки и даже не для удовольствия интересного эксперимента, а для самых ничтожных целей, для того, чтобы построить дом роскошнее соседа, для того, чтобы объехать и обскакать сопер­ников на лошадях, для того, чтобы делать балы, наряды, делать всё то, что всем самим уже давным-давно скучно. Я не говорю метафор и преувеличений, а прямо утверждаю, что связи между богатыми людьми нашего общества и рабочим народом так же мало, как между парижанином и мандарином, и что богатый человек не пожалеет убить рабочего человека для своего удовольствия, если только он не будет видеть этого, и имею основание утверждать это потому, что (1) это самое не пере­ставая происходит на всем огромном протяжении русской земли.
   Нельзя скрывать того, что режет глаза всякому. Между гос­подами -- теми, к[оторых] полиция пропускает в чистые места, и теми, к[оторых] не пропускают -- мужиками -- лежит про­пасть.
  
   (1) Зачеркнуто: господа или похожие на них, обедающие с приборами и испражняющиеся в комнатах, составляют совершенно отдельную касту, никогда не смешивающуюся с рабочими, с мужиками.
  
   N 27 (рук. N 7).
  
   Между нами и народом нет иной связи, кроме враждебной, господина и раба. Чем лучше мне, тем хуже ему. Чем лучше ему, тем хуже мне. И при этих-то условиях мы вдруг стали уве­рять себя и других, что мы очень желаем вывести его из того состояния бедности, в которое мы сами поставили его и которое нужно нам.
   Вот эта-то условная ложь, принимаемая всеми за правду, и составляет причину страшной путаницы понятий у людей наше­го круга, обсуждающих теперешнее бедственное положение народа.
  
   N 28 (рук. N 7).
  
   Разве теперь, когда люди, как говорят, мрут с голода, по­мещики, купцы, вообще богачи не сидят с запасами хлеба, ожидая еще большего повышения цен? Разве они не сбивают цен с работы? Разве чиновники перестают получать жалование, собираемое с голодных? Разве все эти интеллигентные люди не продолжают жить по городам для своих, послушаешь их, самых возвышенных целей, --пожирая там, в городах, эти, свозимые для них туда, средства жизни, от отсутствия которых мрет народ?
   Все интересы каждого из господ: ученые, служебные, худо­жественные, семейные -- такие, которые не имеют ничего общего с жизнью народа. Народ не понимает господ, а господа, хотя и думают, что понимают народ, не понимают его, потому что его интересы не только не одинаковы с господскими, но всегда прямо противоположны им.
  
   * N 29 (рук. N 1).
  
   Отношение же наше -- господ к народу -- то, что мы высасы­ваем его кровь и живем им и потому настоящей деятельной любви к нему никакой не имеем и иметь не можем, а отчасти боимся его, отчасти же боимся потерять тот рабочий скот, ко­торым мы живем. И поняв это действительное свое отношение к народу, люди могут поступить двояким образом. Первое, не изменяя существующего отношения, постараться сделать без­опасным для себя народное возбуждение, происходящее от голо­да, и сохранить как можно больше той рабочей силы, к[оторая] нас кормит, или, поняв всю жестокость, бесчеловечность, анти­христианство, всю гадость и подлость того отношения, в к[отором] мы находимся к народу, покаяться в своем грехе и грехе наших предков, с начала до конца изменить это отношение, разорвать кастовую черту, разделяющую нас от народа.
  
   * N 30 (рук. N 2).
  
   ...Люди нашего общества, действительно искренно сочув­ствующие народному бедствию, могут двумя путями помочь ему. Первый состоит в том, чтобы, не изменяя своего отношения к народу, господ к рабам, эксплуататоров к эксплуатируемым, позаботиться о том, чтобы те рабочие руки, hands, как называют англичане, не погибли бы и были в состоянии и впредь на нас работать и для этой дели на время render gorge, (1) возвратить на­роду то, что мы постоянно отнимаем от него, заняться распре­делением этого -- и другой путь, тот, чтобы покаяться в своем грехе и грехе наших предков и разорвать кастовую черту, раз­деляющую нас от народа и как не только к равным, но к лучшим нашим братьям, таким, перед которыми мы давно виноваты, придти к ним с раскаянием, смирением и любовью.
   Первая деятельность начата и ведется, как мы видим, с боль­шой энергией и малым успехом. Остается вторая, которая есть изменение своего отношения к народу, к бедным, покаяние в грехе отцов и своем, смирение и само собой вытекающее из покаяния и смирения всё спасающее, всего достигающее, всё побеждающее чувство деятельной любви, выражающейся делами и изменением жизни.
   Только посредством такой деятельности устраняются все те затруднения, к[оторые] стоят на пути первой, общей правитель­ственной деятельности, и казавшееся невозможным делается легким и возможным. Только с точки зрения кастового отделе­ния господ, правителей, представляются прежде столь смущав­шие цифры 40 000 000 населения и миллионы пудов хлеба и столь неразрешимые вопросы, откуда их взять, и самый главный неразрешимый вопрос, как распределить и как сделать так, чтобы выдача этого пособия не ослабила бы самодеятельность народа.
   Стоит только каждому отдельному богатому человеку пере­стать считать себя особым существом, а признать свое братство с мужиком, для того чтобы вопросы о прокормлении сорока мил­лионов населения и о нужном для этого количестве хлеба, о закупке в Америке, фрахтах, элеваторах, варантах, суррогатах и т. д. заменились бы вопросом о том, как мне прожить этот тяжелый не для народа, а для нас с братьями год. Как наилуч­шим образом употребить на пользу братьев то, что люди считают моим, и, главное, мои силы, мою деятельность, которая действи­тельно принадлежит мне.
  
   * N 31 (Из черновых материалов).
  
   Первая деятельность уже началась и ведется, как мы видели, с большой энергией и с малым успехом. Малый успех происхо­дит преимущественно оттого, что к делу предъявляются ложные требования. Люди делают одно дело, а требуют от себя и от дру­гих таких результатов, которые не могут быть достигнуты этим делом.
  
   (1) [возвратить награбленное,]
  
   Правительственная и земская и (даже) общественная деятельность может иметь целью только поддержание податной и рабочей силы. Продолжая прежнее сравнение, люди, озабо­ченные тем, чтобы ехать, могут желать переменить лошадей или покормить их настолько, чтоб они могли везти дальше, но ни­как не могут в одно [и] то же время быть озабочены благосо­стоянием везущих их лошадей. И потому, если люди озабочены тем, чтобы сохранить платежную и рабочую силу, то так надо и знать, и говорить, и делать, а не притворяться, что деятельность наша имеет целью сострадание и желание избавить людей от лишений и страданий.
   (Деятельность первого рода, правительственная и земская, имеет целью сохранить рабочую и податную единицу, и цель эта может быть отчасти достигнута, если правительство выдаст на прокормление народа хоть крошечную часть того, что оно в продолжение веков собирало с народа.)
   Правительственная и общественная деятельность может вне­сти опять назад в крестьянство малую, крошечную часть тех бо­гатств, к[оторые] постоянно всеми самыми различными сред­ствами отбираются от него, и этим может отчасти помочь неко­торым платежным и рабочим единицам удержаться на той сте­пени, к[оторая] нужна обществу для его целей; но ни исправить общего упадка населения, ни избавить самых низко упавших из них от болезни и голодной смерти правительственная и обще­ственная деятельность, не изменив своего отношения к народу, никак не может.
  
   * N 32 (рук. N 1).
  
   Мало того, что любовь нужна для деятельности частной помо­щи, она необходима и для деятельности общеправительственной, земской, для того, чтобы она была плодотворна. Только в той мере, в которой деятели эти будут проникаться любовью, в той мере, в которой изменят свою жизнь, отдадутся все делу, пред­стоящему им, только в той мере они и достигнут чего-либо. И сколько я видел, это свойство есть в деятелях земства и оттого деятельность их была до сих пор успешна. Но деятельность их по самому существу своему не может проникнуть до самой глав­ной цели -- спасти людей от голодной смерти. Для этой цели нужна частная деятельность, и вот к этой деятельности, к пере­селению на нынешнюю зиму в деревню и устройству вокруг себя помощи, хорошо бы было, если бы обратились свободные люди.
  
   * N 33 (рук. N 7).
  
   Вот эта-то деятельность, имея только внутреннюю цель, всегда спасала, спасает и теперь спасет людей.
   Вот эта-то деятельность должна быть усвоена людьми, желаю­щими в нынешнее трудное время служить другим людям.
   Деятельность эта требует прежде всего прекращения противно­го любви кастового отношения к народу, эксплуатации его и тре­бует прямого общения с ним, изменения, упрощения жизни, -- требует жизни вместе с ним, с тем народом, которому мы хотим служить.
  
   N 34 (рук. N 7).
  
   Помощь людям может быть только жертвой.
   Таков закон. Желать без жертвы сделать добро -- всё равно, что желать двинуть тело без затраты сил.
   Внешняя правительственная деятельность на пользу голодаю­щих есть деятельность без жертвы и оттого ее неуспешность до сих пор -- и по моему мнению, да и по мнению самих деятелей, невозможность успеха, не говоря о том, что препятствия этой деятельности составляют, как мы видели, невозможность опре­деления степени нужды людей, ослабление энергии самого на­рода и невозможность такого распределения, при котором помощь доставалась бы самим нуждающимся.
   Невыгода этой деятельности состоит еще и в том, что на по­мощь от правительства люди смотрят всегда как на свое, законное, на которое имеют право, как на увеличение дохода, и при получении ее разгорается соревнование приобретения. Все получающие эти пособия видят только лиц, раздающих не свои деньги и получающих за это жалованье, и такая раз­дача развивает в них только жадность к наибольшему приобре­тению.
   Если люди в голодающей местности, -- люди всякие, от тех, которые стоят на низшей ступени нищеты, до богачей, живущих в уезде, и все серединные люди -- помещики, крупные, мелкие должностные лица, купцы, дворники, мельники, богатые и сред­ние крестьяне, видят, как они это видят теперь, всех людей за­нятых и особенно горячо занятых приобретением и увеличением средств к жизни, -- купцов и помещиков, торгующих дорогим хлебом, дровами, плетьми картофельными, пользующихся всем, чтоб увеличить свои доходы, и рядом с этим продолжающих свой обыкновенный круг жизни, с охотами, поездками в город и празднованиями, то всякий заражается тою же эгоистическою жизнью и старается из всего, что он может, в том числе из по­мощи, выдаваемой людям, захватить как можно больше и дать от себя помощь как можно меньше.
   Эгоистическая жизнь и гоньба за выгодами заразительна. Но так же и еще более заразительна и неэгоистическая, а любов­ная деятельность -- деятельность жертвы.
   И всякий центр людей, живущих только для помощи страдаю­щим, изменивших свою жизнь для этого, будет центром заразы добра. Глядя на этих людей, даст больше и живущий в уезде бо­гач, и помещик, и купец, и мужик, и богатый, и главное -- средний, которых тысячи, из которых каждый отрежет побольше ломоть Христа ради. А этих ломтей миллионы, и миллионы руб­лей богача сделают меньше, чем сделает хоть небольшое уменьшение жадности и увеличение любви в людях. А как скоро сделается зараза жертвы, так сделается то, что совершилось при раздаче пяти хлебов.
   Все насытятся, и еще останется.
   Но чтобы сделалось это, чтобы появилась любовь, необходимо, чтобы деятельность вытекала не из желания, оставаясь в преж­нем отношении к народу, поддержать в нем нужные нам рабочие силы, а из сознания своей вины перед народом, угнетения его и отделения себя от него, из покаяния и смирения.
   Не на гордом сознании своей необходимости народу, а на смирении только может вырасти деятельность, которая может спасти народ.
  

1892.

  
   * N 35 (рук. N 2).
  
   Повторю сущность того, что я хотел сказать.
   (1.) Та помощь, с которой приходят к народу правитель­ство и земство, недостаточна и вредна. С одной стороны, эта помощь не может быть правильно распределена, с другой -- она развращает народ и лишает его главного -- силы самодеятель­ности.
   2. Происходит это оттого, что (1) мы неверно понимаем наши отношения к народу. Мы считаем, что мы любим народ и го­товы служить ему, тогда как мы только пользуемся его трудом и презираем его.
   (4) 3. Чтобы помогать народу, надо понять этот свой грех и покаяться в нем.
   (5) 4. Покаяться же значит разрушить сколько возможно все преграды, отделяющие нас от него, и сблизиться с ним.
   5. И потому для того, чтобы помогать нынешний год голо­дающим, первое, что нужно сделать, -- это поселиться среди голодающих и служить им по мере сил.
   (7. Это может сделать любовное сближение с народом.)
   8. Форма этого сближения может быть разнообразна по си­лам, привычкам, средствам людей, но всё -- от обеда вместе с го­лодными до устройств столовых -- всё будет удовлетворять той цели, которая естественно ставится перед людьми -- не дать умереть или заболеть с голода тем людям, среди которых я живу и которые могут прямо обратиться ко мне.
   9. Только такая деятельность, если бы хотя сотая доля тех людей, которые могут это сделать, сделали это, спасла бы всех людей, находящихся в опасности голода.
  
   (1) Зачеркнуто: для того, чтобы быть в состоянии помогать голодающему народу, надо понять верно свое отношение вообще к народу.
  
   10. (Деятельность правительств и земства может быть полезна, но только в той мере, с которой она будет проникнута сознанием своей вины перед народом и желанием искупить ее.
  

Л. Толстой)

  
   2октября
   1891.
  
   Нельзя мешкать, потому что не ждут одинаково и голод го­лодных, уходящая жизнь каждого из нас, нынче могущая обо­рваться среди жизни не только не одобряемой, но отрицаемой нашей совестью.
  
  

СТРАШНЫЙ ВОПРОС

  
   * N 1 (рук. N 1).
  
   Чтобы сказать правду -- нынешний год не то, что было в 1880 году. От того, что в хлебной торговле, в народе, в потребителях, в обществе, в правительстве, занятых продовольствием -- пани­ка, т. е. неопределенный, смутный страх ожидаемого и непредотвратимого бедствия, страх, которым люди заражены друг от друга.
   И потому сравнение с прежними годами ничего не доказывает.
   Нельзя обманываться, паника эта существует, и в страшных размерах.
   Нельзя не видеть этого даже в распоряжениях правительства, в деятельности земств, в деятельности, хоть еще более разговор­ной, общества, в тоне прессы, и главное, что можно видеть в де­ревне, беседуя с народом или прислушиваясь к его беседам, -- паника существует в народе. --
  
   * N 2 (рук. N 1).
  
   Т. е. я представляю себе, что если бы одно общество предо­ставлено было себе, даже без помощи правительства, оно могло бы собрать нужные суммы и закупить на них нужное количество хлеба или, если бы и не собрало всех денег, в кредит, обеспечен­ный трудами народа, в котором наверно не отказал бы России, американский народ.
  
  

О СРЕДСТВАХ ПОМОЩИ НАСЕЛЕНИЮ, ПОСТРАДАВШЕМУ ОТ НЕУРОЖАЯ

  
   * N 1 (рук. N 1).
  
   Постараюсь дать хотя общее понятие о том, на что употребляются полученные деньги.
   С октября месяца, еще до того времени, как начали выда­ваться пособия от земства, в деревнях Епифанского уезда было открыто 6 столовых.
   Время нашего приезда сюда на границу Епифанского и Данковского уездов, в дер. Бегичевку, совпало с временем первой выдачи продовольствия из Епифанского земства, и потому лица наиболее бедные получили месячное пособие и потому, казалось, не нуждались в помощи столовых, так что существовавшие 6 столовых, кроме одной, были закрыты.
   Выдача пособия вызвала всеобщее неудовольствие. Сначала те, которым было не выдано, считали себя обиженными, потом очень скоро и получившие пособие стали просить прибавки, заявляя о том, что выданного недостаточно.
   Нужда в продолжение тех трех недель, которые мы пробыли здесь, равномерно растет в ужасающей прогрессии.
   В статье г. Мартынова, напечатанной в Русских ведомостях, где с чрезвычайной точностью изображено положение крестьян этой местности, есть драгоценное указание о том, что было в первые два месяца проедено крестьянами. Судя по тому, сколь­ко овец, лошадей, коров проедено в два месяца, можно судить о том, что должно быть уже не проедено (потому что проедать нечего), но израсходовано в следующие месяцы. Это-то самое пришлось видеть на деле. Потребность пищи всё та же, а лоша­дей, коров, овец уже нет или остаются последние, и потому лица, считавшиеся месяц тому назад ненуждающимися, теперь уже становятся очень нуждающимися. Столовые, казавшиеся не крайне нужными в Епифанском уезде, несмотря на помощь земства и Красного Креста, которая стала выдаваться в это время, сделались крайне нужными и для гораздо большего числа лиц, чем это было месяц тому назад, когда они основались.
   То же самое оказалось и в Данковском уезде. Выдача пособия только несколько изменила состав людей, ходящих в столовые, но не уменьшила количество их. Количество крайне нуждаю­щихся в пище людей постоянно прибавляется.
   Там, где, как, например, в Горках, на 51 двор, где была одна столовая на 24 человека, удовлетворявшая всех, понадобились две столовые с 40 человеками приходящих в каждой. В прибли­зительно в такой же пропорции увеличилось количество кормя­щихся во всех вновь открытых столовых. И во всех пропор­циональное количество ходящих установилось одинаковое. Во всех одна треть или около того всего населения ходит в столовые.
   Ходят в столовые только старые, слабые, убогие и дети.
   Кроме существующих в соседстве с нами 6 столовых, ведомых на другие средства, и те[х], к[оторые] открываются еще, открыто нами без особенного труда по 18 число 18 столовых. Кормятся в этих столовых теперь около 100 человек. Содержание столовых обходится теперь несколько дороже, чем стоило содержание прежних, во-первых потому, что топливо дровами, которыми пришлось заменить вышедший весь торф, стоит дороже, во-вто­рых потому, что в прежних столовых кормились преимуще­ственно маленькие дети и самые слабые старики, теперь же более взрослые и менее старые. Хотя мы верно еще не учитывали, но полагаем, что содержание одного человека в столовых обойдется не дороже 1 р. 50 к. в месяц. Пища, получаемая в столовых, до сих пор была такая: в обед щи и похлебка картофельная, иногда щи и кисель овсяный, на ужин щи и свекольник или щи и кисель холодный, иногда еще картофель вареный. Хлеб с 1/3 ржаных отрубей. Овсяный кисель введен в употребление недавно и составляет превосходную и весьма любимую всеми, особенно старыми людьми, пищу. На днях мы получили жмыхи конопля­ные и подсолнечные и горох, но еще не употребляли их. Кроме открытых 17 столовых, на днях мы открываем еще 4.
   Прежде надо было предлагать крестьянам устройство столо­вых, теперь же заявляются просьбы об устройстве их.
   До сих пор, хотя нет и избытка средств, ни сил, т. е. людей, нет и недостатка ни того, ни другого, и мы надеемся не только довести начатые столовые до новины, но и на то, что такие же столовые скоро откроются в других местах Ештфанского и Данковского уездов и в Ефремовском, Богородицком, Скопинском, Лебедянском, Воронежском, Бобровском. Мы надеемся на то, что если только есть достаточно хлеба в России и есть то, в чем нельзя сомневаться, -- достаточно людей, готовых слу­жить этому делу, -- что очень скоро все пораженные неурожаем местности России покроются сетью таких столовых, и не будет ни одного человека, который бы мог заболеть и умереть от недо­статка пищи.
   Кроме очевидного всем бедствия недостатка пищи и топлива, томит крестьян неурожайных мест еще одно великое горе. Это принужденная праздность. Люди взрослые, здоровые, ску­чающие от отсутствия работы, не могущие жить без нее, сидят мужчины и женщины, ничего не делая, имея перед собой все увеличивающуюся нужду.
   Работа, какая-нибудь работа, составляет самую настоятель­ную необходимость.
   Работа бабам могла бы быть найдена, если бы можно было приобрести лен и шерсть по таким ценам, при к[оторых] по­лотно и сукно в продаже могли бы оставлять хоть по 5 к. в день за работу.
   То же самое и для работы мужчин. Если бы были лыки в до­статочном количестве, то работа лаптей давала бы 5 копеек остатка в день, это было бы большое нравственное облегчение для народа. Есть пожертвования льна, и мы купим шерсти, на­деясь приобрести за деньги и от жертвователей в скором вре­мени и еще льна и лык.
  
   * N 2 (рук. N 5).
  
   Я посетил в начале октября голодающие местности нашей гу­бернии Крапивенского, Богородицкого и Епифанского уездов и нашел положение большинства крестьян этих уездов очень тяжелым. (Я описал эти мои наблюдения в другом месте.) В конце октября я приехал в те же места и нашел положение зна­чительно ухудшившимся. Прошло три недели, которые мы про­вели здесь, и, несмотря на то, что в эти три недели началась как по Тульской, так и по Рязанской губерниям выдача пособия, положение еще ухудшилось и с каждым днем ухудшается и ухудшается. В прекрасной напечатанной в N Русских ведомо­стей статье г-на Мартынова, правдиво и обстоятельно описываю­щей положение дела в той местности, в которой мы живем, есть драгоценное указание о том, сколько и какой скотины проели крестьянские семьи с весны, с тех пор, как у них дошел свой хлеб. Стоит только сличить по каждому двору то, что проедено, что остается проедать и что должно быть проедено в будущем, чтобы увидать, что положение вполне безвыходное, если не бу­дет оказана пострадавшему от неурожая населению деятельная и своевременная помощь.
  
   * N 3 (рук. N 5).
  
   В последнее время выданы пособия мукою от земства и посо­бия, вызвав страшные раздражения и недовольства среди боль­шинства не получивших их, оказались вполне недостаточными. Нужда растет в такой большой прогрессии, что пособия эти ока­зались совершенно незаметной помощью и, странно сказать, вызвали гораздо больше неудовольствия, чем удовольствия. Положим, что в нашей местности -- говорят, что в других местах: Казанской, Воронежской, Нижегородской губерниях положение еще хуже -- очень тяжелое, напряженное и опасное, помощь нужна и с каждым днем становится нужнее.
  
   * N 4 (рук. N 4)
  
   Тот способ, который употребляется теперь, -- раздачи мукой, мне думается, мог бы хоть отчасти достигнуть первой цели -- под­держания крестьянского хозяйства, если бы только цель эта была ясно сознана и способ распределение был бы совершенно изменен. Достижение этой цели страшно трудно, страшно трудно поправить и поддержать, не дать рухнуть расшатанному годами внешними и внутренними причинами крестьянскому хозяйству. Но, несмотря на трудность этого дела, нельзя не стараться сде­лать хоть что-нибудь для достижения этой цели. И потому всё, что сделает земство для этой цели, если оно достигнет хоть 1/100 того, что было бы желательно, будет важное и доброе дело. Но другая цель -- предотвращения возможности болезней и смертей от недостатка и дурного качества пищи, не достигается совсем этим способом и потому для достижения этой цели должен быть употреблен иной, более целесообразный способ, чем выдача мукою. Наиболее целесообразный способ этот был бы такой, при котором в каждой деревне каждый человек мог бы наверное в случае нужды найти здоровую и достаточную пищу. Достиг­нуть этого можно бы было устройством по деревням даровых столовых.
  
   * N 5 (рук. N 5).
  
   Помощь, оказываемая земством в виде выдачи муки, как те­перь решено у нас, не более как по 20 фун. на месяц, во-первых, не может быть правильно распределена, и, во-вторых, сама по себе ничтожна. Помощь эта не достигает ни цели поддержания крестьянского хозяйства, ни главной цели избавления людей от болезней и смертей, происходящих от недостатка и недоброка­чественности пищи. Правительство как будто смешивает эти две цели, и смешение это вредит цели. Нельзя не желать достижения первой цели и не стремиться к тому, чтобы насколько возможно поддержать основу нашего богатства -- крестьянское хозяйство. Но я говорю, что это невозможно сделать, не сделав прежде второго, (1) и, во-вторых, это невозможно сделать теми мерами, которые употребляет земство. Невозможно достигнуть этой цели теми мерами, которые употребляет земство по следующим сообра­жениям. Прежде всего нужно, чтобы живые люди не заболевали и не мерли от голода.
   Податная единица, и богатства страны, и могущество России всё очень важные вещи, но важнее всего то, чтобы не мерли от нужды одни люди, когда у других есть избыток и они могут спа­сти их.
  
      -- Переправлено из: не обеспечив прежде людей от голодной смерти.
  

ОТЧЕТ С 3 ДЕКАБРЯ 1891 г. ПО 12 АПРЕЛЯ 1892 г.

  
   * N 1 (рук. N 3).
  
   Пятое дело наше, начавшееся в феврале, состояло в устрой­стве столовых для самых малых детей, от нескольких месяцев, грудных, и до 3-хлетних.
   Приюты эти, сначала еще вызывавшие сомнения и разговоры, теперь совершенно вошли в привычное явление, и почти каждый день приходят бабы с детьми из деревень, в которых еще нет таких приютов, прося устроить их.
   Приюты эти мне кажутся особенно полезны. В них не может быть злоупотреблений, и добро, которое они производят, так очевидно, что если бы и были какие, их можно перенести и про­стить во имя того добра, которое может сделать такое учреждение.
   Мне кажется, что такие учреждения, распространенные по всей России, могли бы в значительной мере уменьшить тот страш­ный процент смертности, около 50 на 100, который существует для русских детей. И потому мне кажется, что хорошо бы было продолжать вести такие приюты и после нынешнего года.
  

ОТЧЕТ ОБ УПОТРЕБЛЕНИИ ПОЖЕРТВОВАННЫХ ДЕНЕГ С 12 АПРЕЛЯ ПО 20 ИЮЛЯ 1892 г.

  
  
   * N 1 (рук. N 4).
  
   Весною во время пахоты крестьяне часто скармливали выда­ваемую им муку лошадям и сами с семействами оставались без хлеба. Так что в особенности самые бедные (а таких большин­ство кормилось в столовых) предпочитали столовые с приварком и хлебом, которые обеспечивали им ежедневную достаточную
  
   * N 2 (рук. N 4)
  
   Для помощи этой мы поступали так. Приехав в ту деревню, из которой были просители, приглашали 3-х, 4-х стариков из деревни, зажиточных, и прочитывали им по списку всех тех, о нужде которых мы знали и которые обращались к нам за по­мощью, прося стариков определить, которые из всех более ну­ждающиеся. Кроме того, сами обходили нуждающихся, рас­спрашивали их соседей, справлялись с имущественными списка­ми, но, несмотря на все старания, никогда нельзя было избе­жать упрека в несправедливости и, главное, нельзя было удо­влетворить и 1/10 всей вопиющей нужды.
   На этом деле мы опять с особенной ясностью увидали не только трудность, но совершенную невозможность помощи крестьян­скому хозяйству.
   При устройстве столовых мы ставили целью доставление пищи наиболее нуждающимся крестьянам занятой нами мест­ности. И ведя столовые так, как мы вели их, мы смело могли сказать себе, что цель наша вполне достигалась. Предел в этом деле для нас был пространственный. Мы не шли дальше извест­ного района, но в данном районе мы достигали поставленной себе цели и были уверены, что в захваченных нами деревнях не могло быть голодающих людей. Если и случалось, что люди, которые могли бы прокормиться дома, приходили есть в столовые, то злоупотребление это ограничивалось съеденной этими людьми пищей. Но при деле помощи крестьянскому хозяйству мы никак не могли решить, где должна ограничиться эта наша помощь. Мы даем одному крестьянину овес или картофель на семена, п[отому] ч[то] у него нет их, но почему же мы но поможем другому, кот[орый] купил овес и картофель, но продал на это последнюю корову. Почему же не помочь ему? Мы даем лошадь тому, кто проел ее, но почему же мы [не] помогаем тому, который удержал лошадь, но вошел в неоплатный долг, закабалился в ра­боту, которую он не может выполнить, и т. п. И кроме того, (1) если мы даем одному две четверти овса и другому лошадь, то нет причины, почему нам не дать третьему денег на телегу, которая у него развалилась, на корм лошади, на корову, на крышу. Во всех этих предметах тоже нужда крайняя.
   Можно накормить голодающих людей известной местности. Если тут и могут быть злоупотребления, то тут есть очень близ­кий предел, дальше которого не могут итти ни требования людей, ни злоупотребления. Но стоит только затронуть область хозяй­ственную, чтобы увидать совершенную неограниченность тре­бований в этой области и возможность злоупотреблений в ней. И покрыть только вопиющую нужду не только не достало бы всех средств, но не достало бы сотен тысяч.
  
   * N 3 (рук. N 5).
  
   Так это было в прошлом году, легмотря на усиленную помощь от правительства, (2) Красного Креста и частной благотворитель­ности, и при лучшем урожае зерна, чем нынешний год. И потому в нынешнем году должно быть хуже. (Что покажут цифры смертности и рождаемости на следующий год? Вероятно, то же. Что же, умирают или не умирают люди от голода? Вероятно, умирают, но только этого не видно. Всё такие же мужики и бабы. Ребята катаются; девчата, хоть слабо и робко, но поют и песни; бывают и пьяные; нам трудно верить, чтобы это-то, самое и было то положение, при к[отором] люди умирают от голода. А между тем это несомненно так. Цифры эти официаль­ные, и, судя по ним, мы должны заключить, что люди мерли от голода и будут мереть в нынешнем году.)
  
   * N 4 (рук. N 6).
  
   Так это было в прошлом году, несмотря на усиленную помощь от Красного Креста и частной благотворительности и при луч­ших урожаях зерна, чем нынешний год. И потому в нынешнем году должно быть хуже.
  
   (1) Зачеркнуто: просить о том, чтобы допустили членов семьи в столо­вую, придет только нуждающийся, но просить о том, чтобы ему дали овса, конопли, проса, лошадь, придет всякий, и
   (2) Слово: правительства вписано С. А. Толстой.
  
   Правда, что нынешний год, хлеб дешевле на 30%, у нас стоит по 80 к. и картофель родился хорошо. Но зато в нынешнем году корму для скота уже совсем нет, топлива -- соломы совсем нет, денег, которые выручались прошлого года за дорогой овес -- совсем нет, все средства повытянуты и решено, что голода нет, и подати усердно собираются. Что же, умирали прошлого года от голода и будут ли умирать нынешний год? По статистическим сведениям, да.
  
   * N 5 (рук. N 6).
  
   Было 9 сентября. Прошло более месяца со времени уборки. Убрано было в нынешнем году меньше хлеба, чем в прошлом. Ржи едва достанет у некоторых на месяц. Ярового совсем нет. (1) И это третий год. Положение народа этой местности ужасно. Распродано всё, что можно продать, пищи нет, скота нет, у кого остался -- нет корма. В прошлом году отношение рождаемости к смертности изменилось так, что тогда как в прежние года рождаемость относилась к смертности как 4 к 3, в нынешнем году смертность относится к рождаемости как 7 к 5. В том неболь­шом месте, из которого я имею статистические сведения, среди населения в 40 тысяч население уменьшилось на 10 000. Люди в этой местности мрут от голода.
  
      -- Зачеркнуто: Я ехал туда с тем тяжелым чувством, с которым я про­жил там год, чувством, подобным тому, какое испытывает приставленный к безнадежно больному фельдшер, который должен трудиться, перевора­чивать, давать лекарства, зная вместе с тем, что всё, что он сделает, не по­может больному. И вместе с тем чувствует невозможность оставить его.
  

ОТЧЕТ ОБ УПОТРЕБЛЕНИИ ПОЖЕРТВОВАННЫХ ДЕНЕГ С 20-го ИЮЛЯ 1892 г. ПО 1-е ЯНВАРЯ 1893 г.

  
   N 1. (рук. N 1).
  
   Я не имею статистических сведений по всем уездам за эти месяцы, но по общему впечатлению предполагаю, что смертность должна была в нынешнем году еще сильно увеличиться в местах, второй год постигнутых неурожаем. Так, в Епифанском и Ефремовском уездах, несмотря на поразительное увеличение смерт­ности и уменьшение рождаемости в нынешнем году, по сведе­ниям, сообщенным мне Тульским губернатором, смертность еще увеличилась и рождаемость еще уменьшилась за нынешний год.
   Голодный тиф свирепствует на границах нашего округа: в Богородском уезде, в Епифанском, в Данковском и в Ефремовском, до сих пор еще не захватив деревни нашего района.
   (В особенности должна была увеличиться смертность детей. Встречавшееся и прежде в задавленной нуждою крестьянской среде желание матерей смерти своим детям, теперь, под влиянием нескольких голодных годов, -- стало общим явлением. А по­стоянное желание так или иначе невольно переходит в испол­нение.)
   В одной из деревень Данковского уезда живет семидесяти­летний больной старик с своей второй 50-тилетней женой. Один сын живет в Москве в кучерах и ничего не подает отцу, другой сын пропал без вести, жена ушла и умерла, и у старика, т. е. у мачехи, осталось на руках двое сирот -- прелестные, красивые, милые дети, теперь мальчику 8, а девочке 5 лет, но остались они на руках у мачехи, когда одному было 4, а другой один год. Мачеха эта здоровая, коренастая, веселая, любящая выпить женщина. Называют ее Ерофея -- не знаю какое это, настоящее [ли] имя. Я хорошо знаю старика, всегда поминающе­го о том, сколько он в своей жизни переворочал земли и гордя­щегося этим, и добродушного, несмотря на ужасающую бедность.
   Ерофея эта поразила меня, с первого знакомства с нею, своим отношением к пасынкам, не то что она при мне ласкала и искала их, и они жались к ней, но то, что, несмотря на страшную нужду: нет ни лошади, ни коровы, ни овцы, нет двора, земля одни надел отдан богачу -- несмотря на эту нужду, на сиротах рубашон­ки, портяночки, лапотки аккуратные, чистые, кафтанчик, за­платанный, но кафтанчик. Всё это выпросила, добыла, спряла, соткала, вымыла, переполоскала своими короткими пальцами, по-бабьи, на себя протаскивая иглу, сшила, заштопала Ерофея. Очевидно, она радуется и гордится и самыми сиротами и своей любовью к ним. Так она и говорила мне, что у ней только и воску в свече, что эти сироты.
   Одно время у Ерофеи была столовая. Она отлично работала, кормила народ, но не выдержала соблазна власти. Ей верно подносили, она стала пить, перестала кормить народ. Стали жаловаться все, и надо было переносить столовую в другой дом. Так мы и сделали, а Ерофея ходила в столовую с мальчиком и носила пищу своему старику.
   Третьего дня я опять увидел Ерофею. Старик всё еще был жив, живы были и сироты и даже так же заботливо и трудно нищенски убраны и ухожены; в избе было прибрано, холодно и, главное, сыро. Стены отпотели, и с них капало. От морозов и без дров топили кое-чем, стены не прогревались и плакали.
   Ерофеи не было дома, я встретил ее на улице. Она шла от соседки, где раздобылась кувшинчиком квасу. Несмотря на сильный мороз, она шла без шубы в старой короткой клетчатой паневке, верно приданной еще, такой проношенной и промытой, что она вся светилась как кисейная и сквозь нее виднелись решительно шагавшие ноги в старых лаптях, обмотанные ону­чами. -- Ну что, живы ребята твои? -- спросил я. -- Хоть бы померли, -- мрачно ответила она мне. Я сказал, что грех говорить так. Этого-то ей и нужно было. -- Так что ж, всё одно помрут. Все помираем. Два дня не топя сидим. Известно, дай бог, чтобы померли. Один конец. Что ж мне делать-то? Разорваться, что ль. Старик да они. А нет ничего и взять негде.
   Ничего подобного она мне не говорила прошлым годом. Правда, что она верит, что младенцу там будет хорошо. Но в мрачном лице ее, когда она говорила о любимых ею сиротах, о том, что она желала им смерти, было выражение истинного отчаяния. И, говоря это, она выражала то, что чувствовал весь страдающий народ. Силы и терпение народа доходят до своего предела.
   (Вот что пишет нам сотрудник, заменявший нас в Бегичевке во время нашего отсутствия и проведший там более полугода: Обыкновенно люди, не видящие и не видавшие того, что де­лалось и делается среди голодающих, думают, что вид голода­ния представляет нечто яркое, ужасное: валяются трупы людей, скотов, умерших с голоду, народ бежит и т. п. Ничего подобного нет.)
   Люди и скот действительно умирают. Но они не корчатся на площадях в трагических судорогах, а тихо, с слабым стоном болеют и умирают по избам и дворам. Умирают деты, старики и старухи, умирают слабые больные. И потому обеднение и даже полное разорение крестьян совершалось и совершается за эти последние два года с поразительной быстротой. На наших гла­зах происходит неперестающий процесс обеднения богатых, обнищание бедных и уничтожение нищих. Процесс совершается обыкновенно так: богатый сначала продает лишнюю скотину, т. е. трогает основной капитал, лишается своего обеспечения в случае невзгоды, средний закладывает часть земли, берет под заработки у господ и их приказчиков вперед деньги, закабаляя себя часто в неисполнимую весеннюю и летнюю работу. (1) Бед­ный продает последнюю корову и потом лошадь и потом закла­дывает или продает землю. Нищий ходит по миру.
   Когда богатым проедено то, что выручено за скотину, он де­лает то, что делает средний, т. е. закладывает землю, закаба­ляется в работу, а средний -- то, что бедный, а бедный -- то, что нищий -- продает надел, если еще раньше его не отобрали в пользу богатого, исправного плательщика.
   Между тем нищий уже начинает ломать двор, ригу, топить ею избу и, наконец, продает свою избу на дрова, а семья частью идет на квартиру, за которую заплачивает каким-нибудь остат­ком имущества, частью расходится по миру.
   Вот что происходит в экономическом отношении. В нравствен­ном же отношении происходит упадок духа и развитие всех худших свойств человека: воровство, злоба, зависть, попрошай­ничество и раздражение, поддерживаемое в особенности мерами, запрещающими переселение. По деревням сходятся и толкуют о том, что продолжать жить тут нельзя, а надо выселяться, а между тем кто-то мешает переселению и люди придумывают, как и до кого дойти, и пишут прошения и кому только могут по­дают их, положительно отказываясь верить тому, чтобы прави­тельство запрещало кажущуюся им столь естественною, разум­ную и необходимую меру.
   В гигиеническом или скорее в антигигиеническом, т. е. в отно­шении смертности народа происходит то, [что] общие шансы на смерть значительно увеличиваются. Здоровые слабеют, слабые, особенно старики, дети преждевременно в нужде мучитель[но] умирают.
   И тут-то при этих условиях говорят и пишут о том, что даро­вая помощь, пища, приобретаемое] не работой, развращают
  
   (1) Заработная плата доведена до минимума. Полная обработка деся­тины, начиная от первой пахоты и кончая свозом скошенного и связанного хлеба на помещичье гумно, стоит 4 р. за десятину в 2400 кв. саж. и 6 руб. за десятину в 3200 кв. саж. Поденная плата от 10--15 коп. в сутки.
  
  
   людей. (Не говоря уже о той малой степени опасности развра­тить в два года целый народ, всю свою жизнь трудившийся на других, тем, что слабым и старикам, детям и брюхатым женщи­нам дадут на три копейки в день пищи тогда, когда у них нет ее; не говоря и о том, как бы должны были быть развращены все те люди, к[оторые] имеют средства жиз[ни], не работая за них целыми поколениями,)
   Человек болен, умирает и болен и умирает, как некоторые думают, по нашей вине, и человек этот имеет несчастье, умирая, покапризничать. И мы тотчас же всё забыли: забыли и его стра­дания, и свое участие в них, и все наши обязательства к нему и помним и видим, что он капризничает, и освобождаем себя от обязанности служить ему. Даровая помощь развращает, и потому не надо оказывать ее. Да если бы она и точно развращала людей, вызывала попрошайничество, дурные чувства, так разве это может освободить нас. И боже мой, как мы строги: народ развратится, если мы не дадим умереть всем старым и слабым с голоду, даром кормя их и затрачивая на это 3 копейки в день. Но если это так развращает получать пищу, не работая за нее, то как же должны быть развращены те люди, к[оторые], поколе­ниями не работая, получали и получают пищу, и не в 3 к. в день на человека. И неужели уже так опасно то, что народ, целыми поколениями трудившийся на других в тех местах, где он стра­дает и мрет, получит раз в 300 лет помощь от тех, к[оторые] вскормлены им?
   (Народ, грубый и неблагодарный, не ценит того, что делают для него.
   Есть в прологах рассказ. Был монах, к[оторый] желал спа­стись, взял с улицы расслабленного нищего и стал ходить за ним, обмывая его раны, кормил и успокаивал его. Расслаблен­ный был рад первое время. Но прошло две недели и, несмотря на то, что монах так же усердно ходил за ним, расслабленный ста­новился всё мрачнее и мрачнее.)
  

Л. Т.

  
   Бегичевка
   20 февраля.
  
   N 2 (рук. N1).
  
   Второго рода помощь состояла в снабжении нуждающихся топливом. Всего с 20-го июля по 1-ое января было приобретено нами около 80 вагонов дров. Часть этих дров была употреблена на отопление столовых и на печение хлебов, другая же часть продавалась по дешевой цене, преимущественно же раздавалась даром наиболее нуждающимся. Кроме того, дрова раздавались еще за извоз исполу тем, к[оторые] развозили их по столовым. Последний способ представлял много неудобств.
   Во-первых, он не всегда кончался благополучно. Суровая зима с 40-градусными морозами и частыми метелями чрезвычайно затрудняла извоз, и редкий обоз с дровами приходил бла­гополучно: то становилась, то кадила лошадь, то простуживался или отмораживал себе лицо, руки, ноги кто-нибудь из возчиков.
   Во-вторых, этим способом оказывалась помощь не наиболее нуждающимся, которые всегда оказывались неспособными ехать на извоз.
   За недостатком средств других родов помощи нами не начина­лось.(1) Средства, имеющиеся у нас налицо, а именно остающиеся 11 500 р. с имеющимся провиантом и еще 2000 р., на днях полу­ченные нами от Америки, -- с небольшим излишком достало бы для доведения имеющихся столовых, пекарен и детских кормежных в нашем прежнем районе до нового урожая и тех несколь­ких столовых, которые мы на днях открываем в нескольких наи­более пострадавших деревнях Крапив[енского] уезда вблизи от нашего жительства, уже получающих земскую ссуду, в осо­бенности п[отому], ч[то] нужда в нашей местности в нынешнем году больше прошлогодней и население пострадало от нее и продолжает страдать в нынешнем году более, чем в прошлом году. Помощи от правительства было меньше, чем в прошлом году; в Рязанской губернии даже не было никакой до половины февраля, подати усиленно собирались и не действовали ни Красный Крест, ни частная благотворительность.
  
   (1) Зачеркнуто: Недостаток средств особенно был чувствителен по сра­внению с прошлым годом. Неурожай в нашей местности был сильнее про­шлогоднего, и потерпевшие ожидали и пропорционально большей помощи; на самом же деле ее пришлось значительно сузить, что и вызвало много недовольства и оставило чувство неудовлетворенности.
  

ЗАКЛЮЧЕНИЕ К ПОСЛЕДНЕМУ ОТЧЕТУ О ПОМОЩИ

ГОЛОДАЮЩИМ

  
   * N 1 (рук. N 3).
  
   Лишения, страдания и горе сельского рабочего кончатся не тогда, когда мы заведем элеваторы, агрономические станции, удобрим землю фосфоритами и т. п., а тогда, когда скрытая (1) сущность нашего отношения к народу (2) до такой степени вы­ступит наружу, что каждому землевладельцу, не работающему своими руками землю, будет просто стыдно владеть какою бы то ни было землею, обрабатываемою для его выгоды или нанимае­мую по высоким ценам полуголодным населением; когда купцу будет стыдно, пользуясь нуждой людей, скупать хлеб по деше­вой цене, чтобы продавать его потом втридорога тем, у кого его нет, и которые, чтобы купить его, должны закабаляться в ра­боту и часто губить тело и душу; когда всякий заводчик и фаб­рикант будет стыдиться заставлять людей работать ту работу, которую он, наниматель, считал бы для себя величайшей мукой и унижением; когда всякому правительственному слуге от го­родового до министра будет совестно получать жалованья боль­ше того, что получает семья среднего рабочего, потому что он знает, что получаемые им деньги собираются преимущественно с продающего для уплаты этих податей часто необходимое ра­бочего народа.
  
   * N 2 (рук. N 4).
  
   Лишения, страдания и горе сельского рабочего кончатся не тогда, когда мы заведем новых чиновников для понуждения крестьян к правильному и научному хозяйству, заведем агро­номические школы, станции, элеваторы и т. п., на которые по­дати будут собирать с того же народа, а тогда, когда мы ясно поймем, что прежде чем устраивать то, что должно улучшить состояние рабочего народа, надо перестать делать то, что ухудшает его:
  
   (1) Зачеркнуто: правда
   (2) Зач.: нашей вины перед народом
  
  
   перестать владеть землей, не обрабатывая ее, среди населения, не имеющего тех необходимых клоков, которые, при существующем способе обработки, могли бы пропитать их семьи, перестать торговать, заботиться о дорогом хлебе и дорого про­давать его среди людей, никогда не получающих достаточной нищи, перестать получать жалованье, собираемое с народа в размерах, могущих прокормить 10, 100, 1000 семейств рабочих; перестать соблазнять и развращать народ заманкой на заводы и фабрики, где гибнут для нашей выгоды их жизни; перестать развращать его табаком, пивом, вином; понять, что при тепереш­нем состоянии общества всякий излишек, которым пользуемся мы, люди богатых классов, куплен ценою голодания, угнетения, вырождения рабочего народа.
   Уничтожатся страдания рабочего народа только тогда, когда мы перестанем лгать перед другими и перед собой и признаем ту несомненную, бросающуюся в глаза каждому неизвращенному ложными теориями человеку истину, что там, где богатство лю­дей есть труд и большинство народа не доедая трудится по 12 ча­сов в день (в самых тяжелых условиях), всякое пользование богатством есть увеличение этого труда рабочего народа, и так как непосильный труд уже и теперь изнуряет и вырождает народ, то всякое пользование богатством есть увеличение этого угнетения и вырождения, есть пожирание жизней других людей.
   И вследствие этого ясно увидим, что до тех пор пока мы не изменим всю жизнь, не откажемся от роскоши среди нищего, задавленного народа, все наши попытки помощи: правитель­ственными распоряжениями, научным содействием, филантро­пией и всякого рода поучениями суть только насмешки над той жертвой, которую мы не переставая истязаем всяким кажущимся нам невинным поступком нашей роскошной жизни.
  
   * N 3 (рук. N 5).
  
   Если люди правящих классов действительно желают, как они говорят, добра народу, то они, прежде чем устраивать вся­кого рода правительственные и общественные учреждения для блага этого народа, (1) по крайней мере поделятся с ним тем излиш­ком, без которого вырождаются и вымирают рабочие семьи и который правящими классами употребляется на ненужные и часто вредные предметы роскоши.
  
   * N 4 (рук. N 6).
  
   Если европеец: немец, англичанин, француз и в особенности бельгиец, швед, швейцарец может еще не видеть ясно того пря­мого отношения, в котором находится его роскошь с задавлен­ностью трудом и нуждою народа, может думать, что главная
  
   (1) Зачеркнуто: перестанут для своей выгоды вытягивать последние силы из этого народа, как это они делают и не могут не делать теперь.
  
  
   доля в его богатстве доставляется ему какими-то дальними, но видимыми им людьми, даже другой породы, и что человек их народа, если только он сам не виноват, может легко добыть себе благосостояние, может как-нибудь, сидя в своей роскошной гостиной или столовой, забыть про те миллионы людей, которые для того, чтобы он имел все эти удобства, должны большую часть жизни своей проводить в копях, под землей, если он может бла­годаря своим свободным учреждениям забыть про это, то рус­ский человек, если с ним не сделают еще того, что сказано в евангелии: "Не перестали глаза его видеть и уши его слышать и не огрубело сердце его", не может никак не видеть ту пря­мую связь, которая существует между его роскошью и задавлен­ностью рабочего народа. Русский человек не может не видеть того, что все предметы роскоши, за исключением приобретен­ного за границею, которыми он пользуется, суть произведения труда этого замученного работой и не успевающего даже одеть­ся, обмыться, как следует, полуголодного, одной породы с ним народа, который поставлен своим малоземельем, прикреплением к земле, умышленно поддерживаемым невежеством и вследствие того порабощением в такое положение, что он не может выйти из нищеты, в которой держат его правящие классы.
  
   * N 5 (Из черновых материалов).
  
   У большинства крестьян той местности земли меньше, чем половина того, что нужно, чтобы прокормиться. Вся эта земля окружена и перерезана землями помещиков. У многих нищен­ский надел, т. е. есть только 1/10 того, что нужно, чтобы кормить­ся -- остальное у помещиков. У большинства нет 1/10 того капи­тала в виде лошади, орудий, которые нужны для обработки. Три четверти крестьян в долгу у землевладельцев и правительства, собирающих с них непосильную подать. Положение их со вре­мени освобождения их за 31 год изменилось так: населения во многих местах удвоилось, земля осталась та же. --
   Кормятся они, нанимая землю у помещиков и получая за труд. Плата за наем земли со времени освобождения утроилась (была 5, стала 15), плата за труд уменьшилась на 1/3. Они зака­балены помещиками так, что мужчина работает 16 часов в день за 15 коп.
  
  
  

ПРЕДИСЛОВИЕ К ДНЕВНИКУ АМИЕЛЯ

  
   * N 1 (рук. N 1).
  
   Уже давно Николай Николаевич Страхов говорил мне (не раз) про особенные (замечательные) достоинства днев­ника Амиеля. Но мне всё не приходилось прочесть его. Года 1 Ґ тому назад я прочел эту книгу, и книга эта дала мне много душевных радостей. Читая ее, я отмечал из нее места, особенно поражавшие меня. Дочь моя взялась перевести эти места, и так составилась эта книга (которая будет уже выдержками из выдержек дне[вника]). Самая книга "Journal intime" ("За­душевный дневник") есть выдержка, составленная после смерти Амиеля из (29 тетрадей) всего многотомного дневника (его), веденного им изо дня в день в продолжение 30 лет. Так что то, что печатается теперь по-русски, составляет только выдержку из выдержек.
   Henri Amiel родился в 1821 году в Женеве от достаточных и образованных родителей, рано умерших. (1) Окончив 2 курс в Женеве, Амиель поехал в Германию и там пробыл несколько лет в Гейдельбергском и Берлинском университетах. Вернув­шись в 1849 году на родину, он 28 лет получил место профессора эстетики в Женевской Академии, которую он променял в 1854 [году] на кафедру философии в той же Академии. В разное время он написал несколько статей и книжек стихов, которые не имели никакого успеха.
  
   * N 2 (рук. N 1).
  
   Писатель дорог и нужен нам только в той мере, в которой он правдиво проявляет нам свою душу. Что бы он ни писал:
  
   (1) Зачеркнуто: Он рано остался сиротою
   (2) Зач.: образование
  
   драму, ученое сочинение, повесть, философский трактат, ли­рическое стихотворение, сатиру -- нам нужна только работа его души, а не та архитектурная постройка, в которую он, уродуя их, укладывает свои мысли. И чем искреннее, проще выражена душа писатели, тем он дороже и поучительнее для нас. Форма же, вперед усвоенная форма, почти всегда немного, а иногда совершенно скрывает от нас душу писателя, и тогда всё, что он пишет, как бы оно ни было учено, умно и виртуозно, не нужно нам.
  

* ПРЕДИСЛОВИЕ

К "КРЕСТЬЯНСКИМ РАССКАЗАМ" С. Т. СЕМЕНОВА

  
   Искренность -- главное достоинство Семенова. Но, кроме нее, у него и содержание всегда значительно: значительно и потому, что оно касается самого значительного сословия России -- крестьянства, к[оторое] Семенов отлично знает и описывает с такою простою правдивостью, которая доступна только крестьянину, живущему крестьянскою жизнью; значи­тельно и потому, (1) что во всех рассказах ею главный интерес не во внешних событиях, не в особенностях быта, а в приближе­нии и отдалении людей от идеала христианской истины, к[оторый] очевидно твердо и ясно стоит в душе автора и служит ему верным мерилом и оценкой достоинства и значительности люд­ских поступков. По отношению формы достоинство рассказов Семенова состоит в одном из самых важных качеств писателя -- в чувстве меры в описании подробностей и в особенности в про­стом, безыскусственном, но всегда глубоко верном и часто новом по выражениям, хорошем крестьянском языке.
  
   (1) Зачеркнуто: что все рассказы его освещены светом христианства. Я люблю и форму его рассказов: она чрезвычайно проста, естественна, редко блестяща, но зато везде верна содержанию и нигде не страдает от­сутствием чувства меры.
  

КТО ПРАВ?

  
   * N 1
  
   Как всегда бывает после отъезда стеснительных гостей, а такой был князь, [наступило] необычное оживление. Точно человека держали взаперти и вдруг выпустили.
   К обеду были приготовлены особенно вкусные закуски, кото­рыми был уставлен весь боковой стол. На столе с чистейшей скатертью стояли бутылки нескольких сортов вина, даже были букеты на столе. Сохранились еще цветы -- резеда, горошек, астры. Обед был особенно хорош, и Владимир Иванович смеялся, что он будет каждый день приглашать князя, чтоб каждый день так хорошо есть. Между детьми же оживление, и так уже боль­шое, дошло до последних пределов. Вера перед обедом со всеми детьми и даже с швейцаркой, которую она увлекла, так разбега­лась и расхохоталась, что мать должна была утишить ее, заме­тив, что этот шум неприятен сестре.
   В первый же день после охоты Вера с Сашей и всеми маль­чиками под руководством Семена Ивановича после чаю отправи­лись в обход. Выехали они в линейке, в которой должны были доехать до села Лыскова и оттуда разделиться: Семен Ивановичу с старшим мальчиком и Наташей идти в Дурновку и Чекалино, а Вере с двумя меньшими обойти все избы, пропуская заведомо зажиточных, и осмотреть их положение и записать по приготовленным вперед графам 1) количество едоков, 2) количество наделов, 3) лошади, коровы, овцы, свиньи, 4) что имеется из хлеба, 5) особые заметки, в которых надо было обозначать особые или бедственные или выгодные обстоятельства.
  

ПЕТР ХЛЕБНИК

  
   N 1 (рук. N 1).
  

ДЕЙСТВИЕ 1-е

  

1

  
   Нищие поют. Подают прохожие. Вступает пришлый нищий. Хвастает уменьем. Рассказывают о немилостивости Петра. Бьется об заклад, что Петр подаст. --
  

2

  
   Из ворот вывозят хлебы. Выходит Петр с другом. Нищие пристают. -- Друг подает. Петр грубо отказывает. Из окна жена поддерживает и усиливает отказ. Друг увещевает...... Один из нищих преследует. -- Петр бросает хлебом. Уходит.
  

3

  
   Пр[ишлый] нищий с хлебом требует выполнения условия заклада. Спор, что милостыня невольная. -- Отдают на суд старца. Речь старца. Петр возвращается и слушает.
  

ДЕЙСТВИЕ 2-е

1

  
   Петр лежит, раб на полу у его одра. Жена считает его сундук, радуется на деньги. Стук в дверь. Друг, спрашивает о здоровье. Рассказ жены о его болезни. Друг приводит врача. -- Врач осматривает, предписывает целебные средства. Отходят -- разговор о приобретении средств. -- Скупость жены. Петр за­сыпает.

2

  
   Петр бредит. Монолог друга. --

3

  
   Сон. -- Бесы. Петр на одной стороне. Со скрипом медленно спускается. Старец подходит, кладет хлеб. --

4

  
   Петр просыпается, здоров, слаб и сотрясен. (Отпускает раба на волю.) Пение Лазаря под окном, дает деньги. Он бре­дит.
  

3-е ДЕЙСТВИЕ

1

  
   Толпа. Ждут раздачи. Петр выходит и раздает мешки. Давка, убийство. --
  

2

  
   Входят тесть и старейшины с женою. Ее отчаяние. Разго­няют народ.
  

3

  
   Спор с Петром о милостыне. Царский путь спасения. По­следствия -- задавленная старуха. Петр молчит. Входит ста­рец. Петр спрашивает как. Старец не одобряет.
  

4

  
   Его оставляют. Его монолог о собственности. Его беседа с рабом, решение уйти и требования исполнить всё, всё, что он потребует. --
  

4-е ДЕЙСТВИЕ

1

  
   Базар рабов. Наказанный раб рассказывает другим, как он бежал от жестокости, дурной пищи, требования работы не по силам, как его поймали и продают, в наказанье, одного, разлучая с родными. Рассказ другого о добром житье у своего хозяина, жалость о смерти хозяина. --
   Петр с рабом слушают.
  

2

  
   Раб Петра укалывает им трудность изложения раба и отказывает[ся] исполнить. Петр напоминает обещание и угрожает продать его от себя. --
   Раб спрашивает у других, кто покупатели и, кто лучшие хо­зяева. Проходит торговец драгоценными камен[ьями]. Рас­сказчик знает и хвалит его. Раб бежит и уговаривает купить.
  

3

  
   Разговор с купцом. Раб хвалит и заминается на вопрос о службе прежнему господину. Петр подхватывает и, разумея дьявола, рассказывает о верности своей службы ему. Душу ему без остатка отдал. -- Да что же ты его бросил. Не убежал ли ты от него. -- Нет, он убежал от меня. Колебания покупателя разрешаются слов[ами] старца.
  

4

  
   Прощание с рабом, вольную ему и деньги. И кланяется в ноги, благодарит [его]. Ты вольный, я раб, а мы братья.
  

5-е ДЕЙСТВИЕ

  
   Тераса -- богатые гости -- хозяин. На ступенях гости низ­шие. На дворе нищие.
  

1

  
   Гости хвалят гостеприимство. Хозяин -- Петра, говорит о его смирении. Его дела лучше. (Зовут Петра призвать пля­суний. Петр неохотно. Хозяин спрашивает. Петр выражает молчаливое неодобрение. -- "Грех", Саломею вспоминает.)
  

2

  
   Приходит дочь -- пляшет. Петр уходит в угол двора. Монолог о богатстве, прелести Саломеи и неравенстве и тщете, его влия­нии на хозяина. Старец не одобряет осуждения и обращает на себя -- ищи бога для себя.
  

3

  
   Приезжает друг. Петр узнает. Друг не узнает. Петр проводит к хозяину. Рассказ друга о Петре. Прослышал, что здесь. Петр стоит у двери и слушает. Подает блюдо. Хозяин спрашивает у Петра, не знает ли он. Петр ставит блюдо и бежит на крышу. --
   И улетает.
   Речь старца. --
  
   N 2 (рук. N 3).
  

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

  
   Площадь города. Лавки, балаганы. Ходят люди, торгуют. Гул от говора. Налево сидят нищие в восточных (фесках), прорванных рубахах, без порток; старики, безрукие, слепые с мальчиками -- поют. Проходящие подают. Женщина в чадре дает рубль серебряный.
  

ЯВЛЕНИЕ 1-е

Пение замолкает.

1-й нищий

(Хватает. Другие продолжают проситъ.)

  

Женщина

  
  
   На всех.
  

Нищие (вместе)

  
   Спаси Христос.
  

Женщина проходит.

  

3-й нищий

  
   Сколько всех? 8. По 12. Пойдем разменяем.
  

2-й нищий

  
   У Абдула есть.
  

Абдул

  
   Есть (меняет).
  

4-й нищий

  
   Всегда дает. Дай ей бог свои милости и родителям цар­ство небесное.
  

2-й нищий

  
   Она да Амфилий Тирский -- больше никто не дает.
  

3-й нищий

  
   Да и принять от нее сердце радует, не то, как Мирон -- тот оделяет, да через слуг, как собакам швыряет.
  

2-й нищий

  
   Как ни давай, только-б давал. Другой и давать не дает, и как собаку ругает.
  

3-й нищий

  
   Кто же нищего ругает -- только нехристи да Петр Мытарь.
  

4-й нищий

  
   Ну, Петр один и есть.
  

2-й нищий

  
   Другого нет собаки.
  

3-й нищий

  
  
   Я 20 лет живу, ни разу не дал полушки ржавой.
  

Все нищие

  
   Ни мне, ни мне.
  

1-й нищий

  
   Да что он, христианин?
  

3-й нищий

  
   Христианин, да хуже нехристя. Христианину нельзя не подать ради Христа.
  

2-й нищий

  
   А вот [не] подает. Не дал и не даст.
  

1-й нищий

  
   Просить не умеете. Христианину нельзя не дать.
  

Все

  
   А вот не дает.
  

1-й нищий

  
   Вам не давал, мне даст.
  

Все

  
   Не даст, не тот человек.
  

1-й нищий

  
   Об заклад, что даст.
  

Все

  
   Об заклад. Копейку, две полушки.
  

1-й нищий

  
   Идет. (Бьет по рукам.) До вечера даст. Да вот и он. Смот­рит и (1)
  
   (1) Фраза не кончена.
  
  

ЯВЛЕНИЕ 2-е

  
   Рабочий араб ведет мула, навьюченного днуми корзинами, полными хлебами. За ним Петр Мытарь, толстый, завалившись назад с палкой, с золотым набалдашником, идет в богатой длинной одежде.
  

Петр Мытарь

  
   Так слушай же ушами. Прямо на двор к княгине Евдоксии введи, скажи -- Петр Мытарь по заказу прислал. По сребренику за хлеб.
  

Араб

  
   Всё отдавать?
  

Петр Мытарь

  
   Сказано, по сребренику за хлеб: сколько возьмет, столько сребреников.
  

Араб

  
   А всех брать не станет?
  

Петр Мытарь

   Э, образина чортова, бестолковая. Всех 112 хлебов. Сколько возьмет, столько сребреников. Остальные вози к Абдулу. Да чтоб целы были.
  

Араб

  
   Ладно. (Идет.)
  

1-й нищий (изогнувшись, трясясь подходит к Петру)

  
   Кормилец, Христа ради убогому. Бог тебя наградит. Дай бог тебе еще в 10 раз против твоего за твою добро[де]тель. Отец, Христа ради.
  

Петр Мытарь (идет, не замечая. Когда нищий подходит и касается, -- поднимает палку)

  
   Прочь, собака.
  

1-й нищий (забегая вперед, отдаляется так, чтобы не доставала палка)

  
   Благодетель! Кормилец! Пожалей убогого. Христос тебе воздаст. Не оставь несчастного.
  

Петр Мытарь (грозит палкой)

Достану, собачий сын.

  

1-й нищий

  
   Не меня пожалей, Христа ради прошу.
  

Петр Мытарь

  
   У Христа и проси. (Замахивается.)
  

1-й нищий (перебегает на другую сторону).

  
   Не отстану, до вечера не отстану. Пожалей, кормилец. Пере­ложи гнев на милость.
  

Петр Мытарь

  
   Смотри. Не палкой, так я тебя камнем достану. (Нагибается, отыскивая камень.)
  

1-й нищий

  
   Миленький ты мой, красавец ты мой. Знаю, ты жалеешь меня, ты перед людьми не хочешь. Ну, брось копеечку. Бог тебе заплатит, и тебе, и деткам. Отец, кормилец. Не отстану, умру не отстану.
  

Петр Мытарь

  
   Отстанешь! (Бежит за ним с палкой, добегает до мула. Нищий отбегает. (Петр) хватается за землю, камня нет.)
  

1-й нищий

  
   Миленький, желан[ный]...
  

Петр Мытарь

  
   (Так) провались же, проклятый! (Хватает хлеб и кидает в него.)
  

1-й нищий (крестится)

  
   Спаси Христос за святую милостыньку. (Кланяется.) Я говорил, что дашь.
  

Петр с арабом уходят.

  

1-й нищий (подходит к своим)

  
   Говорил, что даст. Давайте заклад.
  

3-й нищий

  
   Он не дал, он швырнул.
  

1-й нищий

  
   Всё равно милостыня. Давайте заклад.
  

2-й нищий

  
   Нет, мы бились, что охотно не даст; а он швырнул.
  

1-й нищий

  
   Кабы неохотно, он бы назад взял...
  

3-й нищий

  
   И то правда. Видно, пробил заклад. Платить надо.
  

Нищие (вместе)

  
   Платить, так платить. (Достают деньги.)
  

3-й нищий

  
   Ну, видно, конец свету пришел, коли Петр Мытарь мило­стыню давать стал.
  

Занавес

КОММЕНТАРИИ

  

"ХОЗЯИН И РАБОТНИК"

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ

  
   П. И. Бирюков пишет в своей "Биографии Льва Николаевича Толстого" (т. III, Госиздат, М. 1922, стр. 206), что мысль написать рассказ "Хозяин и работник" пришла Толстому зимой 1892/93 г., когда он, находясь в Бегичевке Данковского уезда Рязанской губ., руководил организацией по­мощи голодающим крестьянам. На эту мысль его навели необычайно силь­ные в ту зиму метели и вызванные ими рассказы о замерзших и занесенных снегом путниках. Бирюков ничем не подтверждает своих слов, но их нельзя оставить без внимания, так как он жил тогда в Бегичевке и мог слышать от Толстого о замысле этого рассказа. Однажды Толстому самому при­шлось заблудиться во время метели. Владелица Бегичевки Е. И. Раев­ская так описывает этот случай в своих воспоминаниях: "Узнаем мы однажды, что он уехал в метель и еще не возвращался. Мы ужасно испуга­лись и послали его разыскивать нашего Алексея Конова: будучи охот­ником-псарем, он знаком с каждым овражком, каждым кустиком и к тому-- отчаянная голова, готов и в огонь и в воду. Алексей отправился верхом и нашел графа, идущего пешком по снежному полю, а лошадь от него ушла. Алексей ее поймал, усадил графа в сани и привез к нам". (1) Запись эта от­носится к 15 февраля 1892 г.
   Толстой упоминает впервые о рассказе в дневниковой записи от 6 сен­тября 1894 г.: "Утром в постели... продумал очень живой художественный рассказ о хозяине и работнике". (2) По-видимому, тогда же был набросан и первый, очень беглый, конспект рассказа:
   "1) Вас. Андр., уезжая, приказывает об овсе и рушке.
   2) До лесу доезжают благополучно. Затишье.
   3) Снимает тулуп, ходит, ложится вниз.
   4) Лежит, Мекешка лежит не шевелится.
   В. А. ходит. Чего ходить-то? Нечего ходить. Ложись. Друг от дружки теплее.
  
   (1) Е. И. Раевская, "Лев Николаевич Толстой среди голодающих" -- "Летописи Государственного литературного музея", кн. 2, М. 1938, стр. 400.
   (2) Т. 52, стр. 137.
  
   Ходит, суетится, потеет, теряется, приходит и валится на него сверху, и тотчас же засыпает. Просыпается холодно. Но лень встать. Мечты" (см. ниже, стр. 378, рук. N 1).
   В тот же день Толстой приступил к осуществлению замысла. 7 сентября он пишет Софье Андреевне: "У нас в одиночестве жизнь теснее. Вчера я стал было записывать свой рассказ, пока вы уехали, думал нынче вечером про­должать, но нынче не в том духе". (1) А 14 сентября Толстой записывает в Дневнике: "Вечером сел писать и написал рассказ о метели. Нехорошо". (2) В тот же день Татьяна Львовна сообщала матери в Москву: "Вчера вечером папа только к 12 часам пришел наверх и принес с собой целый рассказ, который он написал. Будем сегодня его переписывать" (ГМТ).
   Таким образом, совершенно точно определяется дата начала (6 сентября 1894 г.) и конца (13 сентября 1894 г.) первой черновой редакции "Хозяина и работника". Судя по цвету чернил, она была написана в два приема: ве­роятно, 6 и 13 сентября.
   Закончив первую редакцию, Толстой на время прекращает работу над "Хозяином и работником". 18 сентября он пишет жене: "Теперь я написал начерно очень мало интересный рассказ, но он меня на время занял. По­правлять же его, теперь по крайней мере, нет охоты". (3)
   Возвращается Толстой к работе над рассказом только через три месяца (дневниковая запись 25 декабря 1894г.). С этого момента начинается ин­тенсивная правка рассказа, продолжавшаяся до 1 января 1895 г. -- дня отъезда Толстого с дочерью Татьяной Львовной в имение Олсуфьевых Ни­кольское-Горушки. Ход работы над рассказом за эти несколько дней про­слеживается по рукописям NN 3 (датирована Толстым: "27 декабря 1894 г."), 4, 5 (датированы М. Л. Толстой: "29 д. 1894"), 6, 7 и 8.
   Но Толстой все еще не был удовлетворен рассказом. 31 декабря он записывает в Дневнике: "Прошло 5 дней. Всё это время писал рассказ Хозяин и работник. Не знаю, хорошо ли. Довольно ничтожно". (4). Столь же критически оценивает он рассказ и в дневниковых записях 3 и 6 января
   1895 г.: "Поехали, как предполагалось 1-го. -- Я до последнего часа ра­ботал над Хозяином и работником. Стало порядочно по художественности, но по содержанию еще слабо". "Третьего дня вечером читал свой рассказ. Нехорошо. Нет характера ни того, ни другого. Теперь знаю, что сде­лать". (5) Гостя у Олсуфьевых, Толстой усиленно занимался отделкой рас­сказа. "Папа бодр и здоров, -- писала Т. Л. Толстая матери 12 января, -- кончает свою повесть".
   14 января рукопись была послана Н. Н. Страхову для передачи в "Се­верный вестник". В сопроводительном письме Толстой писал Страхову: "Письмо это вам перешлет или передаст очень милая девушка, баронесса Майндорф, с кот[орой] я провел несколько дней у Олсуфьевых, у кот[орых} я жил и живу еще теперь. Я ей передал рукопись рассказа для Сев[ерного]
  
   (1) Т. 84, стр. 221.
   (2) Т. 52, стр. 141.
   (3) Т. 84, стр. 224.
   (4) Т. 52, стр. 157.
   (5) Т. 53, стр. 3.
  
  
   Вест[ника]. Редакторы так жадны, что я не хочу давать им прямо в руки. А то они напечатают, не прислав мне коректур и без необходимых поправок. Поэтому я позволил себе послать этот рассказ вам и через вас. Во-1-х, вы просмотрите его и скажете, можно ли печатать. Не стыдно ли? Я так давно не писал ничего художественного, что, право, не знаю, что вышло. Писал я с большим удовольствием, но что вышло, не знаю. Если вы скажете, что нехорошо, я нисколько не обижусь. Вот это-то и может быть вам неприятно. Если же вы найдете годным рассказ, то уже, пожалуйста, вы подпишите коректуру к печати... Таня [Т. Л. Толстая] говорит, что из письма не видно, что я прошу прислать мне коректуры. Я очень прошу, непременно прошу прислать мне в Москву". (1)
   В тот же день Толстой писал редактору "Северного вестника" Л. Я. Гуревич: "Посылая вам, дорогая Любовь Яковлевна, рассказ, посылаю его через Н. Н. Страхова, к[оторому] поручаю коректировать его и подписать к печати. Очень рад буду, если он поспеет к февр[альской] книжке, но если нет -- не взыщите... После того как я просмотрю коректуры в Москве, непременно пришлите в Москву". (2)
   Никаких сведений об исправлениях, сделанных Н. Н. Страховым, нет. Корректуры рассказа не сохранились, кроме двух гранок, на которых, однако, нет поправок, сделанных рукой Страхова. По-видимому, его роль в этом деле ограничилась только чисто технической правкой: орфографией, знаками препинания и т. п.
   Толстой трижды правил корректуры рассказа. 27--28 января, отправ­ляя первую исправленную корректуру, он писал Н. Н. Страхову: "Посы­лаю коректуры очень измаранные. Пожалуйста, не дайте напечатать в без­образном виде. Надо мне после вас пересмотреть еще раз. Я и пишу Гуревич, чтобы мне прислали еще. Если вы будете добры просмотреть еще разик и поправить, что там неладно, то я очень буду благодарен. Мне не нравится этот рассказ. И в вашем отзыве слышу неодобрение. Пожалуйста напишите порезче всё, что вы скажете об этом рассказе, говоря не со мною. Мне интересно знать: ослабела ли моя способность, или нет. И если да, то это меня так же мало огорчит и удивит, как и то, что я не могу бегать так же, как 40 лет тому назад". (3)
   Недовольство рассказом повлекло и усиленную правку, о которой красноречиво свидетельствуют сохранившиеся гранки. 14 февраля Толстой писал сотруднику "Северного вестника" А. Л. Волынскому, отправляя вторую исправленную корректуру: "Посылаю вам, Аким Львович, исправ­ленную коректуру. Извините, что так много перемарал. Пожалуйста, пришлите мне еще раз и, лучше всего, в сверстанном виде. Мне нужно теперь исправить только вкравшиеся неточности и стилистические ошибки. Но и это очень нужно, и потому очень прошу поскорее прислать". (4)
   Около 23 февраля была закончена последняя (третья) правка Толстым корректур "Хозяина и работника". "Посылаю вам коректуры, -- писал он
  
   (1) Т. 68.
   (2) Там же.
   (3) Там же.
   (4) Там же.
  
  
   22--23 февраля А. Л. Волынскому. --. Мне больше смотреть их не нужно, но желательно, чтобы внесенные поправки не были перевраны". (1)
   5 марта вышла в свет мартовская книжка "Северного вестника", в кото­рой на стр. 137--175 был напечатан "Хозяин и работник". Одновременно рассказ печатался в Москве в издательстве "Посредник" и в 14 томе из­дававшихся С. А. Толстой "Сочинений гр. Л. Н. Толстого".
   "5 марта 1895 года, -- пишет в своих воспоминаниях Е. И. Раевская,-- одновременно с "Северным вестником" этот рассказ выпущен был в свет фирмой "Посредник" в двух изданиях (в 15 и 20 копеек) и разошелся в пер­вые четыре дня в количестве 15 000 экземпляров. Кроме того, графиней Софьей Андреевной Толстой издан 14 том полного собрания соч. гр. Л. Н. Толстого; этот том, где между прочими статьями находится и рассказ "Хозяин и работник", вышел в то же воскресенье 5 марта 1895 г. и прода­вался в доме гр. Толстой в Москве в Хамовниках, Тот же день в четыре часа времени раскуплено было 15 000 экземпляров по 50 копеек за книгу (на 7500 р. с.). 9 марта фирма "Посредник" пустила в обращение народное издание "Хозяина и работника" по цене в 3 коп.". (2)
   Набор обоих московских изданий делался с корректур "Северного вестника". Но текст "Посредника", хотя и получил цензурное разрешение 17 февраля -- на девять дней раньше "Северного вестника",-- испытал перед выходом в свет еще одну дополнительную правку Толстого (184 исправления). Поэтому в основу настоящего издания кладется текст "Посредника".
  

ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
   1. Автограф на половинке вырванного из тетради листа. Начало: "1) Вас. Андр., уезжая, приказывает об овсе и рушке"; конец: "Но лень встать. Мечты". На обороте листа копия рукой М. Л. Толстой, с поправ­ками и вставками Л. Н. Толстого, отрывка из "Христианского учения". Первоначальный набросок, конспект, лишь частично осуществлённый в первой редакции рассказа.
   2. Автограф. 15 лл. в 4®, исписаны с обеих сторон и нумерованы рукой Толстого. С многочисленными поправками и вставками на полях и между строк. Начало: "Хозяин и работник. Это было в 70-х годах на другой день после зимнего Николина дня"; конец: "Никита вылез из саней, огляделся и в 100 саженях увидал, что чернеется, я пошел туда. Это была деревня".
   Рукопись является первой черновой редакцией всего рассказа. Напе­чатана впервые в журнале "Летопись", 1916, N 1, стр. 104--115, с вступи­тельной заметкой В. С[резневского]. Перепечатывается в вариантах с неко­торыми уточнениями по автографу.
   3. Копия рукой М. Л. и Т. Л. Толстых с рукописи N 2, с многочислен­ными поправками и вставками на полях и между строк рукой Толстого. 36 лл. в 4®, между лл. 33 и 34 вставка в 1 л., исписанная с обеих сторон рукой Толстого. Из лл. 4, 6, 9, 11, 12 и 13 вырезки перенесены в рукопись
  
   (1) Т. 68.
   (2) "Воспоминания" Е.И. Раевской, стр. 191, запись от 11 марта 1895 г.-- ГМТ.
  
   N 4. Начало: "Хозяин и работник. Это было в 70-х годах на другой день после зимнего Николина дня"; конец: "Ночевал он в 100 саженях от до­роги. Л. Толстой. 25 декабря 1894". Подпись и дата рукой Толстого. Копия была сделана М. Л. и Т. Л. Толстыми, очевидно, в середине сентября 1894 г. (см. письмо Т. Л. Толстой к матери от 14 сентября), но Толстой взялся за работу над нею лишь в 20-х числах декабря и закончил правку 27 декабря.
   Рукопись можно считать второй редакцией "Хозяина и работника". Печатаются варианты NN 1, 7, 17.
   4. Копия рукой М. Л. Толстой и П. И. Бирюкова с рукописи N 3, с многочисленными поправками и вставками Толстого. Без начала, с вы­резками и пропусками. Всех листов 58, нумерованных 1--17, 20--24, 26--34, 36--66, 57--63. Листы исписаны с одной стороны, кроме лл. 51--54 и 63, заполненных и на обороте вставками Толстого. Начало: "успеть до­ехать до Горячкина, в кот. он торговал дешево продававшийся лес"; конец: "Лучше или хуже ему там стало, мы все скоро узнаем. Л. Т.". Дата: "25 декабря 1894", рукой П. И. Бирюкова, стоящая в конце перед последней вставкой Толстого, списана с рукописи N 3 и не опре­деляет времени написания рукописи N 4, которую можно датировать 26--28 декабря 1894 г., так как следующая рукопись N 5, являющаяся копией с нее, датирована 29 декабря. Рукопись можно рассматривать как третью последовательную редакцию рассказа. Печатаются варианты NN 3, 9, 10, 12, 18.
   5. Копия рукой М. Л. Толстой с рукописи N 4, с многочисленными поправками и вставками Толстого. Без начала и конца, с пропусками и вырезанными местами. Всего листов и вырезок 57, нумерованных 1--4, 7--11,13--17, 17а--21, 23--39, 39а -- 52, 52а--58. Листы исписаны с од­ной стороны, кроме л. 44, где на обороте находится вставка Толстого. Начало: "Покупка должна была быть особенно выгодная"; конец: "И вспо­минает он про Никиту, как он сказал ему: прости Христа ради и ровно на печи". На обложке надпись рукой М. Л. Толстой: "Хоз. и раб. 29 д. ,1894". Печатаются варианты NN 5, 11, 13, 15, 19, 22, 26, 29.
   6. 11 листков и вырезок, списанных с рукописи N 5. Без начала и конца. Рукой П. И. Бирюкова и М. Л. Толстой, с многочисленными по­правками Толстого. Начало: "Это был самый смирный, искусный на всякие работы, умный и трудолюбивый человек"; конец: "грозно мотавшийся бурьян этот почему-то навел на него самый большой страх. Про". Печатаются варианты NN 4, 20, 23.
   7. 15 листков и вырезок, без начала и конца, списанных частью с ру­кописи N 6, частью с других несохранившихся частичных копий, рукой М. Л. и Т. Л. Толстых и П. И. Бирюкова, с поправками Толстого. Листки вынуты из черновых рукописей "Христианского учения", над которым Толстой работал в это время. Начало: "Получив приказание хозяина, Никита взял в сарае"; конец: "Он нагнул голову, ничего не видел и только гнал лошадь, надеясь, что она вывезет его".
   8. 30 листков и вырезок, без начала и конца, списанных с рукописи N:7, рукой Т. Л. Толстой, с вставками и вклейками рукой М. Л. Толстой и многочисленными поправками Толстого. Начало: "под носом, если бы он опоздал"; конец: "от ворочавшегося в них и все укладывавшегося хозяина и то задремывал, то опять просыпался". Печатаются варианты NN 24 и 25.
   9. Копия рукой Т. Л. Толстой и, вероятно, М. Мейендорф с рукописи N 8, с наклейками из рукописей NN 6 [?], 7, 8 и еще одной, несохранив­шейся, с вырезками и пропусками. 125 лл., листы нумерованы: 1--116, 116--124 и исписаны с одной стороны, кроме лл. 104, 105 и 116, исписан­ных и на обороте вставками Толстого. Начало: "Хозяин и работник. Это было в 70-х годах, на другой день после зимнего Николиного дня"; конец: "Лучше или хуже ему там, где он после этой настоящей смерти проснулся, разочаровался ли он или нашел то самое, что ожидал, мы все скоро узнаем. Лев Толстой. 13 я. 1894". Подпись и дата рукой Толстого. В дате несо­мненно, описка, вместо: "1895". Печатаются варианты NN 2, 6. 8, 14,16, 21, 27, 28.
   10. Копия рукой Т. Л. Толстой и, вероятно, М. Мейендорф с рукописи N 9. 122 лл. в 4®, нумерованы: 1--199 и исписаны с одной стороны, кроме лл. 95 и 108, исписанных и на обороте (вставки Толстого). Поправки Тол­стого начинаются с л. 49 и становятся особенно многочисленными с л. 95, (гл. VII -- размышления покинутого Василием Андреичем Никиты). Деления на главы, как и во всех предыдущих рукописях, нет. Начало: "Хозяин и работник. Это было в 70-х годах, на другой день после зимнего Николиного дня"; конец: "Лучше или хуже ему там, где он после этой на­стоящей смерти проснулся, разочаровался ли он или нашел там то самое, что ожидал, мы все скоро узнаем".
   Эта рукопись является тем окончательным текстом, который был пере­дан в "Северный вестник" и послужил для набора (об этом свидетельствуют пометки метранпажа, размечавшего листы для раздачи наборщикам).
   Подписи и даты нет. Дата -- 14 января -- определяется на том осно­вании, что рукопись является копией с рукописи N 9, датированной 13 ян­варя 1895 г., и что 14 января она была отослана в Петербург Н. Н. Страхову для передачи в редакцию "Северного вестника". Печатаются варианты N.N 30 и 32.
   11. Две гранки (гл. VIII--IX) "Северного вестника", с многочислен­ными поправками Толстого. Начало первой гранки: "Вдруг перед ним зачернелось что-то и послышался какой-то новый звук"; конец: "Что ж это такое? Не может быть, мелькнуло у него в голове". Начало второй гранки: "о чем-нибудь другом надо было думать что-нибудь"; конец: "Только рас­светает, и вдруг стало темно и всё исчезло". Печатается вариант N 33.
   12. Копия рукой М. Л. Толстой с первой гранки, с поправками Тол­стого. 2 лл. в 4®. Начало: "Вдруг перед ним зачернелось что-то"; конец: "Это был лошадиный след и не мог быть ничей иной, как его собственный. Он очевидно".
   13. Копия рукой М. Л. Толстой со второй гранки, с поправками Тол­стого. 1 л. в 4®. Начало: "Подвинься! сказал он, выгребая снег из саней"; конец: "и не переставая радовался тому, что он отогревается под ним".
   14. Копия рукой М. Л. Толстой с гранки и с рукописи N 12, с по­правками Толстого. 2 лл. в 4®. Начало: "о чем-нибудь другом, надо было думать что-нибудь"; конец: "не слышал ни движений лошади, ни свиста бури, а". Печатается вариант N 31.
  

"СУРАТСКАЯ КОФЕЙНАЯ"

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ

  
   "Суратская кофейная" является переложением рассказа французского писателя Бернардена де Сен-Пьера "Le cafИ du Surate". Не изменяя содер­жания рассказа, Толстой в своем изложении сократил некоторые детали '"и значительно упростил язык.
   Работа над "Суратской кофейной" относится к середине января 1887 г. В письме к В. Г. Черткову от 23 января 1887 г. Толстой сообщал: "Я перевел маленькую вещь Bernardin St. Pierre Le cafИ du Surate и пришлю вам ее на днях. Она выражает ту же мысль о том, что в разные веры веруем, а под одним богом ходим". (1)
   Рассказ был вскоре послан В. Г. Черткову для издания в "Посреднике", но цензура запретила публиковать его.
   В конце 1892 г. "Суратская кофейная" была направлена в редакцию журнала "Северный вестник", вероятно по просьбе издательницы этого журнала Л. Я. Гуревич, которая незадолго перед этим была у Толстого в Ясной Поляне. В письме от 30 декабря 1892 г. она благодарила Толстого за "помощь" журналу и просила эту помощь "продолжить". Рассказ был напечатан в N 1 "Северного вестника" за 1893 г. (цензур­ное разрешение 28 декабря 1892 г.). Л. Я. Гуревич сообщила Толстому в упомянутом выше письме: "Суратская кофейная... прошла в январской книжке с изъятием лишь нескольких слов".
   Этот текст затем перепечатывался без изменений (иногда с ошибками) во всех последующих изданиях. Этот же текст был включен Толстым в 1906 г. и в "Круг чтения".
   В настоящем издании рассказ печатается по тексту "Северного вест­ника" с исправлением по рукописям нескольких опечаток. Наборная руко­пись и корректуры не сохранились. Между тем последняя (из сохранив­шихся) рукопись (N 2) значительно отличается от печатного текста и по объему превосходит его. Толстой, очевидно, внес свои исправления в на­борную рукопись или в корректуры. Степень редакторского участия, а также количество цензурных изъятий определить невозможно.
  
      -- Т. 86, стр. 18.
  
  
   По сравнению с первопечатным текстом изменяется лишь заглавие "Су-ратская кофейня" на "Суратская кофейная", что оправдывается, во-первых, имеющимися рукописями, а во-вторых, тем, что в первопечатном тексте слово "кофейня" перемежается со словом "кофейная". В тексте этого рас­сказа, опубликованного в 1906 г. в "Круге чтения", также дано заглавие "Суратская кофейная".
  

ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
   1. Автограф. 6 лл. F®. На л. 1 помета С.А. Толстой: "Багдадская кофейная". Переделка с французского". Пагинации нет. Заглавие Толстого: "Багдадская кофейная". Начало: "Была в Багдаде"; конец: "чья вера лучше". При просмотре рукописи Толстой внес небольшие стилистические исправ­ления и, кроме того, первоначальное место действия -- Багдад -- переменил, соответственно оригиналу, на Сюрат.
   2. Копия предыдущей рукописи рукой Т.Л. Толстой, с многочисленными исправлениями Толстого. 10 лл. в 4®. Пагинация по листам цифрами 1--10. Заглавие: "Сюратская кофейная". Начало: "Была в индейском городе"; конец: "чья вера лучше".
  
  
  

"ПЕРВАЯ СТУПЕНЬ"

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ

  
   Первое упоминание о замысле статьи находится в дневниковой записи Толстого от 11 мая 1890 г.: "Диета строгая нужна всем. Об еде -- книга нужна". (1) Ту же мысль Толстой высказывает и в записи от 25 июня 1890 г.: "Еще думал: Надо бы написать книгу ЖРАНЬЕ. Валтасаров пир... Свиданья, прощанья, юбилеи. Люди думают, что заняты разными важ­ными делами, они заняты только жраньем". (2)
   В апреле 1891 г. Толстой получил от В. Г. Черткова книгу о вегетарианстве "The Ethics od Diet by Howard Williams M.A." (Хауард Уильяме, "Этика пищи"), изданную в 1883 г. в Лондоне. В письме к Черткову от 29 -апреля 1891 г. Толстой называет эту книгу "прекрасной, нужной", выра­жает желание "написать к ней предисловие", но уведомляет, очевидно на запрос Черткова, что дочери "не берутся переводить" ее. (3) Однако в следую­щем письме Толстой сообщал, что "домашние взялись переводить" "Этику пищи", а сам он помогает в переводе. (4) 7 мая 1891 г. он писал жене из Ясной Поляны, что Мария Львовна "переводит вегетарьянск[ую] книгу не дурно". (5)
   Задумав предисловие к книге Уильямса как статью "об обжорстве", Толстой читает с интересом литературу по этому вопросу -- статью о постниках, присланную ему М. В. Алехиным, (6) статью А. Н. Бекетова "Питание человека в его настоящем и будущем", которую советует В. Г. Черт­кову издать в "Посреднике". (7)
   Собирая материал для "предисловия", Толстой 6 июня 1891 г. посетил тульскую бойню и смотрел там на убой скота. О полученных впечатлениях
  
   (1) Т. 51, стр. 42.
   (2) Там же, стр. 53.
   (3) Т. 87, стр. 84.
   (4) Письмо к В. Г. Черткову от 6 мая 1891 г. -- т. 87, стр. 85.
   (5) Т. 84, стр. 79.
   (6) Письмо Толстого к М. В. Алехину от 9 мая 1891 г. -- т. 65.
   (7) Письмо В. Г. Черткову от 15 мая 1891 г. -- т. 87, стр. 92. Появившись впервые в 1878 г. в "Вестнике Европы", статья Бекетова в 1893 г. была пере­издана "Посредником".
  
  
   он на следующим день сделал запись в Дневнике, (1) а впоследствии подробно рассказал в статье "Первая ступень" (гл. IX).
   Статью о вегетарианстве, получившую в процессе работы название "Первая ступень", Толстой начал писать 25 июня 1891 г. В Дневнике в этот день он отмечает: "Еще ночью думал о предисловии к вегетарианской книге, т. е. о воздержании, и всё утро писал не дурно". (2) 30 июня 1891 г. была закончена черновая редакция статьи (см. опис. рук. N 1), в которую затем, до 13 июля, Толстой вносил многочисленные поправки и дополнения. 13 июля он отметил в Дневнике, что "написал статью об обжорстве". (3) 20? июля 1891 г. Толстой сообщал Черткову, что он "написал" предисловие к книге X. Уильямса "Этика пищи", "написал всё -- вышло довольно много", (4) и тогда же И. И. Горбунову-Посадову, что "написал начерно всю статью об вегетарьянстве, обжорстве, воздержании". (5)
   После этого работа над статьей была прервана и возобновилась только во второй половине августа. 27 августа 1891 г. Толстой записал в Дневнике, что "два дня поправлял статью об обжорстве -- порядочно; но придется еще поправить". (6) Статья была закончена в последних числах августа и передана уезжавшему из Ясной Поляны П. И. Бирюкову, который 31 августа 1891 г. привез ее к Черткову (в Воронежскую губернию) для напечатания в сборнике "Собиратель" (задуманная Чертковым новая серия изданий "Посредника" для интеллигентных читателей).
   В письме от 2 сентября 1891 г. Чертков предложил внести в текст статьи несколько изменений, на которые Толстой согласился. (7) Позже, исправляя статью, присланную для просмотра Чертковым, Толстой видел его поправки и примечания и принял их (см. опис. рук. N 8).
   В письме от 6 или 7 сентября Толстой послал Бирюкову дополнение к статье и просил это дополнение включить взамен написанного им ранее текста "о барыне". Дополнение должно было следовать в IX главе после фразы: "А те куры, цыплята, которые каждый день в тысячах кухонъ, с срезанными головами, обливаясь кровью, комично, страшно прыгают, вскидывая крыльями!" (стр. 83, строки 11--9 сн.). Текст варианта был следующий: "Завтра нежная утонченная барыня будет пожирать труп этого быка с полной уверенностью в своей правоте, утверждая два взаимно исключаю­щие друг друга положения: Первое, что она, в чем уверяет ее ее доктор, так деликатна, что не может переносить грубой пищи, а что для ее слабого организма ей необходимо хоть чашечку бульону и кусочек бифстека, и второе, что она так чувствительна, что не может не только сама причинять страданий животным, но переносить и вида их. А между тем, не говоря о том, что слаба она, эта бедная барыня, только именно п[отому], ч[то] ее приучили питаться несвойственной человеку пищей, и о том, что нельзя испытывать сострадание к существам, к[отор]ых пожираешь, несчастная
  
  
   (1) Т. 52, стрю 38.
   (2) Там же, стр. 43.
   (3) Там же, стр. 44.
   (4) Т. 87, стр. 99.
   (5) Т. 66, стр. 18.
   (6) Т. 52, стр. 50.
   (7) Т. 87. стр. 104.
  
  
   барыня находится в том положении, что она для себя одной устроила бы бойню, если бы ее не было, так как для существования ее необходимо убийство.
   Запутанная обманами барыня эта, часто слышишь, сострадает той пло­хой пище, к[отор]ую получает бедный народ, и ужасается на жестокость этого грубого народа к животным. А между тем этот-то на плохой, т. е. растительной пище воспитанный народ может жить без мясной пищи, бодро и весело работая на барыню и ей подобных, бьет скотину, только принуждаемый к этому нуждою, а сострадающая ему и ужасающаяся на его жестокость барыня есть хищное, но не простое, а коварное, лживое хищное животное, заставляющее других совершать те убийства, которыми она кормится". (1)
   14 сентября 1891 г. В. Г. Чертков сообщил Толстому, что его письмо не застало Бирюкова, уехавшего в Женеву, а вставка "о барыне" переписана. В рукописи N 8 вариант "о барыне" (л. 51) сохранился неполностью (без конца).
   По поводу этого варианта Чертков писал 30 сентября Толстому, что слова: "барыня есть хищное, но не простое, а коварное, лживое хищное животное, заставляющее других совершать те убийства, которыми она кормится" будут восприняты большинством читателей, как ругательство и просил разрешения выпустить их. (2) Вариант "о барыне" был существенно изменен Толстым и на полях л. 51 рукописи он для Черткова заметил: "Недаром я забыл то, что написал в этой прибавке: ужасная бестолковщина. Так выкинув конец, будет, я думаю, не так безобразно". В печати этот отрывок появился в исправленном Толстым виде.
   В письме от 6? октября 1891 г. и в заметке на полях рукописи N 8 Толстой просил Черткова поместить в примечании к статье "Первая ступень" список "лучших книг о вегетарианстве". (3) Такой список литературы в печати не появлялся, и неизвестно, был ли он составлен Чертковым. Книга X. Упльямса "Ethics of Diet" ("Этика пищи"), которую в Ясной Поляне начали, но не закончили переводить дочери Толстого, была воз­вращена Черткову. Под его наблюдением книга была переведена несколькими лицами.
   Так как издание сборника "Собиратель" не осуществилось, а перевод книги Уильямса еще не был закончен, Толстой в письме от 25 ноября 1891 г. к В. Г. Черткову предложил отдать статью "Первая ступень" в журнал "Вопросы философии и психологии", редактор которого Н. Я. Грот "очень просил ее". (4)
   Статья была напечатана в "Вопросах философии и психологии", 1892, книга 13 (май).
   По поводу печатного текста статьи Чертков писал Толстому 5 июня 1892 г., что из-за больших цензурных сокращений статья "много потеряла в своей силе и правдивости". (5)
  
   (1) См. т. 66, стр. 36.
   (2) См. т. 87, стр. 107.
   (3) Там же, стр. 106.
   (4) Там же, стр. 113.
   (5) Там же, стр. 151.
  
   Насколько позволяет судить последняя сохранившаяся (не наборная) рукопись N 8, цензурой были изъяты высказывания Толстого о церковном христианстве, о высших классах, "поглощающих на свои прихоти в день сотни рабочих дней", и о рабочем народе -- стариках, детях, женщинах, которые измучены "трудом, бессонными ночами, болезнями, проводят целые жизни, работая на нас те самые предметы комфорта, роскоши, которые они не имеют и которые для нас составляют излишество, а не необходимость". Ввиду отсутствия наборной рукописи и корректур устранить цензурные искажения не представляется возможным.
   По первопечатному тексту статья "Первая ступень" была переизданий в 1893 г. "Посредником" для интеллигентных читателей в виде вступительной статьи к переводу книги X. Уильямса "Этика пищи, или нравственные основы безубойного питания для человека" и в том же году включена в девятое издание "Сочинений гр. Л. Н. Толстого" (том двенадцатый, стр. 517-- 550).
   В настоящем издании статья печатается по тексту журнала "Вопросы философии и психологии", 1892, книга 13, стр. 109--144, с исправлением некоторых опечаток и ошибки переписчицы, явно не замеченной Тол­стым и перешедшей потом из рукописей в печатный текст. В рукописи N 8, л. 49 (авторская вставка на полях), читаем: "Малый, дожидаясь, пока вытечет кровь, стал раскуривать потухавшую папиросу" (гл. IX, стр. 83, строки 15--14 сн.). Эта фраза ошибочно была переписана со сло­вом: "потухшую", вместо: "потухавшую".
  

ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
   1. Черновая редакция статьи (автограф) с первоначальным заглавием: "Забытая добродетель", зачеркнутым и переправленным Толстым на "Лестница добродетелей" и затем на "Первый шаг добродетелей". Пагина­ция рукой Толстого. 27 лл. в 4® и 1 л. F, заключенных в обложку с над­писью М. Л. Толстой: "Предисловие к Ethics of Diet. Текст статьи разде­лен Толстым на 11 глав (последняя ошибочно помечена: "XII"). На обороте л. 28 рукой Толстого: "Л. Т. "Я[сная] П(оляна]. 1891. 30 июня".
   2. Копия рукописи N 1 (с ошибками и пропусками) рукой Т. Л. и М. Л. Толстых, В. А. Кузминской и А. М. Новикова, с авторскими исправ­лениями. Заглавие "Первый шаг добродетели" исправлено Толстым на "Первая ступень". 66 лл. в 4®, заключенных в обложку с надписью рукой М. Л. Толстой: "Первая ступень. 26 август[а] 1891 года. Ясн[ая] Пол[яна]". Начало: ("Ничто не показывает.."); конец: "начинается с первой ступени".
   3. Копия рукой М. Л. и Л. Л. Толстых, В. А. Кузминской, П. И. Би­рюкова и А. М. Новикова, с исправлениями Толстого является в значи­тельной части копией рукописи N 2, но полностью не покрывает ее. Возможно, между второй и данной рукописями была еще рукопись, не дошед­шая до нас, копией с которой и является настоящая рукопись. 61 лл в 4®. Начало: "Если человек делает дело..."; конец: "помимо первой ступени лестницы. Л. Т.".
   4--7. Разрозненный рукописный материал, с авторскими исправле­ниями. Копии переписаны рукой М. Л. Толстой и А. М. Новикова, автографы в рукописях NN 4, 6 (2 лл. в 4®) -- дополнения к статье. Всего в рукописях 7 лл. в 4®. Начало рукописи N 4: "Казалось бы должно быть очевидным..."; конец рукописи N 7: "и только в одной определенной последовательности".
   8. Копия с рукописи N 3 рукой М. В. Сяськовой, Е. И. Попова, М. Л. Толстой и В. Г. Черткова, с исправлениями Толстого. К нескольким листам, содержащим обширные авторские поправки, приложены копии с них, снова исправленные Толстым. 55 лл. в 4®. На лл. 18, 19, 22, 36, 51 поправки В. Г. Черткова, на лл. 24, 25 им сделаны на полях два замеча­ния, согласно которым Толстой внес в текст соответствующие изменения. На обороте л. 52 в сноске -- пометка Толстого о том, чтобы "здесь вписать лучшие книги" о вегетарианстве, составленные учеными и врачами. На­чало: "Если человек делает дело..."; конец: "хода наверх не может быть по­мимо первой ступени лестницы".
   Рукопись N 8 не является окончательной редакцией статьи: печатный текст в ряде мест отличается от нее. Очевидно, Толстой вносил исправле­ния в несохранившуюся рукопись или в корректуры.
  

"О ГОЛОДЕ"

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ

  
   Среди голодовок, периодически повторявшихся в дореволюционной России, голод 1891--1893 гг. был исключительный. Бедствие, чрезвычай­ное по силе и размерам, охватило почти половину губерний.
   Уже летом 1891 г. газеты пестрели сообщениями о голодающих, в городах говорили о помощи, необходимости "служить меньшому брату", приду­мывали и обсуждали проекты.
   Толстой был встревожен надвигающимся народным бедствием. Но он не мог признать правильным путь мелких подачек народу, так как понимал, что причина голода не в неурожае 1891 г., а во всей системе неспра­ведливого эксплуататорского строя. "Неужели люди, теперь живущие на шее других, не поймут сами, что этого не должно, и не слезут добро­вольно, а дождутся того, что их скинут и раздавят?" -- записывает ол я Дневнике 13 сентября. (1)
   Однако Толстому, проповеднику религиозно-нравственных истин, кажется, что самое главное в это тяжелое время, как и всегда -- "вызы­вать... в людях любовь друг к другу", (2) а когда восторжествует всеобщая,, любовь, то богатые поделятся с бедными, сытые с голодными, так как "нельзя любить и не накормить". (3) Н. С. Лескову, спросившему Толстого, что нужно делать в связи с голодом, он ответил, что необходимо написать "то, что тронуло бы сердца богатых". (4) А для этого прежде всего нужно было знать, видеть своими глазами действительное положение народа.
   С этой целью осенью 1891 г. Толстой объезжает ряд деревень Богородицкого, Ефремовского, Епифанского уездов Тульской губ. и Данковского уезда Рязанской губ.
   На следующий день по возвращении из этих поездок Толстой начала статью "О голоде".
  
   (1) Т. 52, стр. 51.
   (2) Т. 66, стр. 12.
   (3) Там же.
   (4) Там же.
  
  
   "Начал писать статью о голоде, но не кончил и боюсь испортить", (1) -- сообщает Толстой жене 27 сентября. Как свидетельствуют рукописи и письма этого времени, работа над статьей шла с трудом. "...Начал писать статью о голоде. Я ездил в некоторые уезды. Не знаю, что выйдет. Когда что-либо выйдет, тогда напишу вам", (2) -- сообщал Толстой 6 октября В. Г. Черткову. О том же писал он 8 октября П. Г. Хохлову: "Я затеял писать статью о голоде; но до сих пор ничего не выходит". (3) В других письмах Толстой говорит, почему медленно идет работа над статьей. "...Затеял писать статью о голоде и об отношении к этому общества, да никак не совладаю с ней. Слишком многое хочется сказать и не могу свести всего к одному центру". (4) "Пишу теперь о голоде. Но выходит совсем не о голоде, а о нашем грехе разделения с братьями. И статья разрастается, очень за­нимает меня и становится нецензурною". (5) "Я ездил с Тан[ей] и М[ашей] порознь в самые голодные места нашей губ[ернии] и хотел написать о том, что по этому случаю пришло мне в голову. Вы верно догадываетесь, -- пишет Толстой П. П. Бирюкову, -- что наш грех разъединения с братья­ми -- касты интелигентов: и чем дальше пишу, тем более кажется нужным то, что пишу, и тем менее цеизурно". (6)
   Над статьей Толстой работал до середины октября и 15 октября, как об этом записывает в своем дневнике С. А. Толстая, отослал ее Н. Я. Гроту для опубликования в журнале "Вопросы философии и психологии".
   Предполагалось, что статья будет напечатана в ноябрьской книжке журнала, и 20 октября Н. Я. Грот привез Толстому корректуру. Весь сле­дующий день Толстой работал над корректурой и передал, исправив ее, Н. Я. Гроту. Но после отъезда Н. Я. Грота он наметил в статье ряд изъятий и дополнений, о которых сообщил Гроту в письмах 22 и 23 октября. Хотя Толстой и продолжал работать над статьей, он не был уверен, что цензура ее пропустит. "Я написал статью о голоде, кот[орую] отдал в Во­просы филос[офии] и психологии. Боюсь, что не пропустят", (7) -- писал он 26 октября П. В. Великанову.
   26 октября, почти совершенно уверившись в том, что статью "О голоде" цензура не пропустит, Толстой сообщает жене о своем намерении написать новую статью на эту тему, а первую переделать так, чтобы получилось "добрее", и в связи с этим замечает, что чрезвычайно трудно одновременно "быть правдивым и добрым". (8)
   24 октября ноябрьская книжка "Вопросов философии и психологии" была арестована и статья Толстого отправлена в Главное управление по делам печати-- "в Петерб[ург|, в цензуру, и, вероятно, запретят", (9) -- как писал Толстой жене 29 октября.
  
   (1) Т. 84, стр. 86.
   (2) Т. 87, стр. 106.
   (3) Т. 66, стр. 55.
   (4) Там же, стр. 50.
   (5) Там же, стр. 52.
   (6) Там же, стр. 56.
   (7) Там же, стр. 62.
   (8) Т. 84, стр. 90.
   (9) Там же.
  
   Толстой не был доволен статьей "О голоде" -- "поспешной и потому нехорошей", (1) кроме того, ему казалось теперь, что "надо б[ыло] глубже взять вопрос". (2)
   Поэтому время рассмотрения статьи в цензуре Толстой решил использовать для ее доработки. "Пришлите, пожалуйста, и поскорее корректурры", (3) -- просит он Н. Я. Грота 27 октября, а 5 ноября уже возвращает корректуры, исправив их и настоятельно прося внести поправки, если статья будет печататься. (4) Одновременно Толстой просит жену просмотреть в корректурах новые поправки. (5)
   4 ноября уехавший в Петербург Н. Я. Грот уведомил С. А. Толстую телеграммой, что статья "О голоде" пропущена цензурой с небольшими сокращениями и смягчениями. Сообщая 9 ноября В. Г. Черткову о работе над статьей "О средствах помощи голодающим". Толстой упоминает, что статья "О голоде" "кажется выйдет".
   Однако в середине ноября Толстой, не получая сведений о своей статье, начал тревожиться. 17 ноября он писал Н. Я. Гроту: "Что ваша книга и наши статьи? Как вы живете? Боюсь, что замучились и раздражились с хлопотами в цензуре". (6) 23 ноября, рассказывая И. Б. Файнерману о своей деятельности в голодных губерниях, Толстой писал: "Я начал с того, что написал статью по случаю голода, в к[оторой] высказывал главную мысль ту, что всё произошло от нашего греха отделения себя от братьев и порабощения их и что спасенье и поправка делу одна: покаяние, т. е. из­менение жизни, разрушение стены между нами и народом, возвращение ему похищенного и сближение, слияние с ним невольное вследствие отречения от преимуществ насилия. С статьей этой, к[оторую] я отдал в "Вопросы, психологии", Грот возился месяц и теперь возится. Ее и смягчали, и про­пускали, и не пропускали, кончилось тем, что ее до сих пор нет". (7)
   Между тем Н. Я. Грот сообщил 17 ноября С. А. Толстой, что Главное управление по делам печати разослало редакторам всех газет приказ, запрещающий публиковать статьи Толстого. (8) Узнав, что "статья окончательно запрещена", (9) Толстой уведомил об этом 25 ноября В. Г. Чертко­ва, а жене одновременно писал: "Статью мою, Гротовскую, пожалуйста, возьми в последней редакции без смягчений, но с теми прибавками, кот[орые] я просил Грота внести, и вели переписать, и пошли в Петербург Ганзену и Диллону, и в Париж Гальперину. Пускай там напечатают: оттуда перейдет и сюда, газеты перепечатают". (10)
   По-видимому, в это же время Толстой попытался опубликовать статью, в "Книжках Недели". Во всяком случае рукопись статьи находилась и
  
   (1) Т. 66, стр. 75.
   (2) Т. 52, стр. 56.
   (3) Т. 66, стр. 74.
   (4) Там же, стр. 78.
   (5) Т. 84. стр. 92.
   (6) Т. 66, стр. 88.
   (7) Там же, стр. 94 -- 95.
   (8) С. А. Толстая, "Письма к Л. Н. Толстому", изд. "Academia", М. -- Л. 1936. стр. 467.
   (9) Т. 87. стр. 112.
   (10) Т. 84, стр. 104.
  
  
   у П. А. Гайдебурова и именно через него, а не через Грота, была послана за границу для перевода. Для "Книжек Недели" Толстой вновь правил статью по имевшимся у него корректурам "Вопросов философии и пси­хологии", значительно изменив ее композиционно, стилистически, а также имея в виду цензуру. 25 декабря он писал Э. Диллону: "Боюсь, что статья от Гайдебурова будет передана вам в очень необработанном виде. Я столько раз переделывал ее и потом столько к ней делалось изменений для цензуры, что я никак не мог ее привести в окончательный вид. Там должны быть повторения и неловкие обороты. Вы меня очень обяжете, исключив из нее в переводе всё, что найдете лишним". (1)
   14 января 1892 г. Э. Диллон опубликовал в английской газете "Daily Telegraph" перевод статьи "О голоде", озаглавив его "Почему голодают рус­ские крестьяне", а 22 января "Московские ведомости" вышли с редакцион­ной статьей, в которой приводились выдержки (последние строки IV главы и почти вся V глава) из статьи, опубликованной Диллоном в обратном переводе с английского. "Московские ведомости" снабдили выдержки из статьи таким "комментарием": "Письма гр. Толстого... являются открытою пропагандой к ниспровержению всего существующего во всем мире со­циального и экономического строя. Пропаганда графа есть пропаганда самого крайнего, самого разнузданного социализма, перед которым бледнеет даже наша подпольная пропаганда".
   Статья Толстого вызвала смятение в правительственных кругах. (2) "Первое впечатление в Москве -- это общий крик и стон о "Московских ведомостях", -- сообщала С. А. Толстая 4 февраля -- ...Пришел... Грот, он больше всех хлопотал в Петербурге, и очень умно. Носил гранки, с ко­торых переводил Диллон, к Плеве, показывал о смысле, как поднимется народ: эта фраза всех с ума свела, и ее никто не понял, а он всем толко­вал". (3)
   Обо всем, что происходило в столицах, Толстой знал и из писем Н. Я. Грота и А. А. Толстой. В ответных письмах он всячески подчеркивал, что толкам о статье не стоит придавать значения, так как все, что он писал в ней, -- правда, да и не впервые им высказанная. "Вчера получил твое письмо, -- писал Толстой жене 9 февраля, -- обо всех толках по случаю статьи Московских Ведомостей. -- Всё это пройдет и забудется, и чем скорее, тем лучше". (4)
   А тремя неделями позже, получив письмо А. А. Толстой, он подробно высказывает жене свое отношение к поднятому вокруг статьи шуму: "Я по письму милой Александры Андреевны вижу, что у них тон тот, что я в чем-то провинился и мне надо перед кем-то оправдываться. Этот тон надо не допускать. Я пишу, что думаю, и то, что не может нравиться ни правительству, ни богатым классам, уже 12 лет, и пишу не нечаянно, а со­знательно, и не только оправдываться в этом не намерен, но надеюсь, что те,
  
   (1) Т. 66, стр. 125--126.
   (2) См. об этом в предисловии к настоящему тому.
   (3) С. А. Толстая, "Письма к Л. Н. Толстому", изд. "Academia". М.--Л. 1936, стр. 488.
   (4) Т. 84, стр. 117.
  
  
   которые желают, чтобы я оправдывался, постараются хоть не оправдаться, а очиститься от того, в чем не я, а вся жизнь их обвиняет.
   В частном же этом случае происходит следующее: Правительство устраивает цензуру, нелепую, беззаконную, мешающую появляться мыслям людей в их настоящем свете, невольно происходит то, что вещи эти, в искаженном виде являются за границей. Правительство приходит в волнение и вместо того, чтобы открыто, честно разобрать дело, опять прячется за цензуру, и вместе чем-то обижается и позволяет себе обвинять ещё других, а не себя. То же, что я писал в статье о голоде, есть часть того, что я 12 лет на все лады пишу и говорю и буду говорить до самой смерти что говорит со мной всё, что есть просвещенного и честного во всем мире, что говорит сердце каждого неиспорченного человека, и что говорит христиан­ство, которое исповедуют те, которые ужасаются. Пожалуйста, не принимай тона обвиненной. Это совершенная перестановка ролей. Можно молчать. Если же не молчать, то можно только обвинять, не Московские Ведомости, которые вовсе не интересны, и не людей, а те условия жизни, при которых возможно всё то, что возможно у нас... Заметь при этом, что есть мои писания в 10 000 экземпляров на разных языках, в которых изложены мои взгляды. И вдруг по каким-то таинственным письмам, появивившимся в английских газетах, все вдруг поняли, что я за птица! Ведь это смешно. Только те невежественные люди, из которых самые невежествен­ные это те, что составляет двор, могут не знать того, что я писал, и ду­мать, что такие взгляды, как мои, могут в один день вдруг перемениться и сделаться революционными. Всё это смешно. И рассуждать с такими людьми для меня и унизительно, и оскорбительно". (1)
   Посылая 12 февраля, по настоянию Софьи Андреевны, письмо в "Правительственный вестник" об искажениях вследствие двукратного перевода в тексте статьи, напечатанном в "Московских ведомостях". Толстой, писал: "Как мне жаль, милый друг, что тебя так тревожат глупые толки: о статьях Московских Ведомостей, и что ты ездила к Сергею Александро­вичу. -- Ничего ведь не случилось нового. То, что мною написано в статье о голоде, [писалось] много раз, в гораздо более сильных выражениях. Что ж тут нового? Это всё дело толпы, гипнотизация толпы... пожалуйста, мой друг, ни одного слова не изменяй и не прибавляй, и даже не позволяй изменить. Всякое слово я обдумал внимательно и сказал всю правду и только правду..." (3)
   В "Книжках Недели", куда Толстой послал текст статьи "О голоде" очень переделанным, сглаженным сравнительно с тем, который предназначался для "Вопросов философии и психологии", статья появилась в январском номере за 1892 г. (стр. 7--36) под заглавием "Помощь голодным". Так как опубликованный "Московскими ведомостями" текст был весьма неполон и, кроме того, имел искажения, вызванные небрежным и тенденциозным отношением редакции к статье, а также ошибки, обусловленные двукратным переводом, текст, опубликованный "Книжками Недели", надо считать первым русским изданием статьи.
  
  
   (1) Т. 84, стр. 128--129.
   2) Там же, стр. 118.
  
   Однако текст, изданный "Книжками Недели", весьма отличался от текста, предназначавшегося для "Вопросов философии и психологии": статья была изменена поправками Толстого, имеющими характер автоцензуры, и поправками самой цензуры (I, V и значительная часть послед­ней главы отсутствовали вообще, отсутствовал также и ряд мест других глав).
   Текст статьи, подготовленный для "Вопросов философии и психологии", впервые был опубликован под произвольным заглавием "Письма о голоде" в издании М. К. Элпидина в Женеве, в четвертом сборнике "Спелые ко­лосья" (1896).
   Таким образом, при жизни Толстого статья "О голоде" увидела свет в двух весьма отличающихся один от другого вариантах и даже с разными заглавиями, причем ни одно из них не было авторским.
   При дальнейших изданиях статьи перепечатывался текст как того, так и другого варианта. Были случаи и контаминации. (Например, текст, опубликованный в сборнике "Лев Толстой и голод" -- Нижний-Новгород, 1912, в основном повторяет издание 1896 г., но отли­чается от него -- если не считать явных ошибок набора -- введением двух отрывков, опубликованных в 1892 г. в "Книжках Недели" в статье "Помощь голодным".)
   Однако ни один из печатавшихся текстов не выражает последнюю волю автора, так как текст, изданный Элпидиным, представляет собой текст наборной рукописи (см. "Описание рукописей и корректур". N 7), а текст "Книжек Недели" копирует вторые неправленные корректуры (см. "Описание рукописей и корректур", N 9).
   В настоящем издании статья, выверенная по рукописям, печатается по последней (второй, правленной Толстым) корректуре, с восстановлением одного отрывка, изъятого Толстым явно по цензурным соображениям (со слов: "Разве может не быть голоден народ..."; кончая словами: "...отчего народ голоден").
  

ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ И КОРРЕКТУР

  
   1. Автограф. 27лл. (24 лл. в 4®, 2 лл. Р®, один лист из Записной книжки). Начало: "Если свести вместе..."; конец: "...желани[ем] искупить ее. (11.) Л. Толстой. 2 октября 1891 г.". На первом диете рукой С. А. Толстой про­ставлена дата: "Сентябрь 1891 г.". Заглавие на обложке рукой Е. И. По­пова: "Черновые о голоде". Печатаются варианты NN 4, 5, 21, 22, 29, 32.
   2. Неполная (несколько листов утеряно, несколько листов переложено в рукопись N 3, а затем некоторые из них в рукопись N 5 и наборную) копия предыдущей рукописи, рукой М. Л., Т. Л. и С. А. Толстых, с поправками и вставками Толстого. 48 лл. в 4®. Начало: "(1.) Если свести вместе..."; конец: "...желанием искупить ее. Л. Толстой. 2 октября 1891" (подпись и дата рукой С. А. Толстой). Заглавие на обложке рукой Е. И. Попова: "Черновые о голоде". Переписана в рукопись N 5. Печатаются варианты NN 7, 10, 19, 24, 30, 35.
   3. Автограф. 4 лл. в 4®. Начало: "(4.) Ответом на эт[от] и вопросы..."; конец: "...Верст 6 от одной де)". Рукопись представляет собой текст II главы; полностью переписана в наборную рукопись. Печатается ва­риант N 11.
   4. Автограф. 5 лл. в 4®. Начало: "(В некоторых местах выданы были..."; конец: "...совершенно равнодушны". На обложке рукой С. А. Толстой: "Сентябрь--октябрь 1891 г.". Рукопись неполная, представляет собой начала 1 и V глав; переписана в рукопись N 5.
   5. Копия рукописей NN 2 и 4, рукой М. Л. и Т. Л. Толстых, с поправками и вставками Толстого. 22 лл. в 4®. Начало: "Удивительное дело: грудной ребенок..."; конец: "...которому мы хотим служить". Рукопись неполная: некоторые листы переложены, остальные переписаны в наборную. Печатаются варианты NN 12, 14, 15, 18, 25, 26.
   6. Неполная (промежуточные листы переложены в наборную рукоииеь) копия несохранившегося автографа, рукой С. А. Толстой, с поправками Л. Н. Толстого и М. Л. Толстой. 10 лл. в 4®. Начало: "...1. За послед­ние два месяца..."; конец: "...и (нас задавит) мы с ним". Печатаются варианты NN 2, 3, 8.
   7. Наборная рукопись. Копия рукописей NN 3 и 6, рукой М. Л., Т. Л. и С. А. Толстых, с немногочисленными поправками Толстой" 72 листа в 4®. Начало: "О голоде. I. За последние два месяца..."; конец: "...сущность того, что я хотел сказать". На обложке рукой М. Л. Толстой: "О голоде. 1891 года октябрь". Печатаются варианты NN 6, 9, 13,17, 20, 23, 27, 28, 33, 34.
   8. Корректура. Гранки, набранные с рукописи N 1, с поправками Толстого. 24 лл.
   9. Корректура. Гранки (дубликат N 8), с перенесенными (с N 8) по­правками Толстого, а также вторым слоем поправок Толстого. Поправки переписчика несколько шире тех поправок, которые он переносил; с другой стороны, некоторые поправки Толстого переписчик не воспроизвел. Среди гранок находится вставка-автограф в 4®. Последние гранки утеряны, 22 лл. гранок и 2 лл. автографа.
   10. Корректура. Гранки (вторые, отпечатанные после исправле­ний, сделанных Толстым в предыдущих гранках), с новыми поправками. 28 лл. Сохранился также дубликат N 10 без поправок.
   Кроме указанных рукописей и корректур, в рукописный фонд статьи входят черновые материалы, представляющие собою вариант начала. 5 листов в 4®. На обложке рукой М. Л. Толстой: "О голоде 1891. Октябрь". На внутренней стороне обложки -- план статьи. Печатаются варианты NN 1 и 31.
  

"СТРАШНЫЙ ВОПРОС"

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ

  
   Решив заняться организацией помощи голодающим крестьянам, Толстой стал перед вопросом, хватит ли в России хлеба, чтобы обеспечить голодных. "...Меня теперь неотвязно тяготит вопрос: есть ли в России до­статочно хлеба? -- писал он жене в день отъезда из Ясной Поляны, 26 октября 1891 г. -- Я кажется напишу об этом в газету..." (1) Приехав 29 октября в Бегичевку, Толстой в тот же день начал писать статью. 29 октября он сообщал жене: "...В 9 часов... сел писать статью о том, что страшно не знать, достанет или недостанет хлеба в России на прокормление, и до 11 часов пописал... Утром продолжал статью... Если... напишу, пришлю тебе. Ты с Гротом просмотри и пошли в Русские Ведомости". (2)
   "Вера [Кузминская]... переписывала статью новую папа, которую он начал писать, о том, есть ли хлеб в России в достаточном количестве", (3) -- сообщала М. Л. Толстая матери 29 октября.
   Вчерне окончив статью, Толстой ознакомил с нею своих товарищей по организации помощи голодающим. "Сейчас пишу в кабинете Ивана Ивановича Раевского, -- отмечает Т. Л. Толстая в письме к матери от 30 октября, -- а рядом, в нашей общей комнате Богоявленский читает вслух статью о голоде. Сидит его жена, Иван Иванович, девочки и папа". (4)
   1 ноября статья была окончена. Посылая ее в печать, Толстой сообщал 2 ноября жене: "Написал я эту статью. Прочел ее Писареву и Раевскому, они одобрили, и мне кажется, что она может быть полезна. Красно­речия там нет... а есть нечто, точно нужное и мучающее всех. Пошли ее скорее в Русские Ведомости, и, если будут предлагать, то возьми с них, чем больше, тем лучше, денег для наших столовых... Попроси Алексея Митрофановича [Новикова]... просмотреть статью и поправить знаки и
  
   (1) Т. 84, стр. 88--89.
   (2) Там же, стр. 90.
   (3) Письмо не опубликовано: хранится в отделе рукописей ГМТ.
   (4) То же.
  
  
   даже выражения, где могут быть неправильны, под твоим наблюдением; коректуру, верно, ты просмотришь". (1)
   4 ноября С. А. Толстая послала статью В. М. Соболевскому, редактору "Русских ведомостей". "Завтра утром, в 11 часов, он приедет уже с набранной статьей, и если цензура пропустит, то мы с Алексеем Митрофанычем ее будем... корректировать", (2) -- писала она в тот же день Толстому.
   Отослав статью, Толстой продолжал над нею работать и в письме к жене от 4 ноября просил сделать поправку: "В статье "Страшный вопрос", там, где говорится о бане и театре, замени, пожалуйста, театр фабрикой, т, е. так, чтобы сказать: но если крыша опасна на фабрике, где постоянно работают тысячи человек и т. д. Или вовсе выкинь всё сравнение, как найдешь лучше". (3)
   Софья Андреевна не успела внести эту поправку, так как письмо Толстого получила лишь 9 ноября, а статья 6 ноября уже вышла в свет: (в N 306 "Русских ведомостей"). 6 ноября С. А. Толстая писала: "Статьей твоя, милый Левочка, сегодня вышла. Вчера я целый час с Соболевским, который приезжал ко мне, ее обсуждала и поправляла по корректуре. Потом читали с Алексеем Митрофанычем. Соболевский кое-что для цензуры выпустил и слегка изменил в трех местах выражения. Так про Иосифа, вместо "управителя" -- "людей", "дешевые билеты от правительства" -- выпущено, "земство и администрация" -- заменено и так далее". (4) Отвечая на это сообщение, Толстой писал 9 ноября: "Спасибо тебе за хлопоты о моей статье. Перемены так незначительны, что ничего неприятного нет". (5)
   Между тем немногочисленные и внешне мелкие изменения были весьма существенны. Почему Толстой назвал их незначительными, можно понять, если вспомнить, что это было сказано в разгар цензурных мытарств статьи "О голоде", когда и С. А. Толстая и сам Толстой были уверены, что и "Страшный вопрос" не пропустят (см. например, письмо С. А. Толстой к Толстому от 4 ноября, а также письмо Толстого к М. А. Шмидт и О. А. Баршевой от 7 ноября: "Написал уже две статьи о голоде. Кажется, обе не пропустили" (6)).
   Хотя статья вышла и в приглаженном виде, она вызвала резкое неудовольствие властей. 19 ноября министр внутренних дел И. Н. Дурново сделал газете "Русские ведомости" предупреждение за опубликование статьи Толстого, а также других статей и корреспонденции о голоде. Впрочем, как об этом пишет С. А. Толстая, "после статьи "Страшный вопрос" немедленно... приказали до 20 ноября счесть весь хлеб". (7)
   В полном виде, без цензурных искажений, статья так и не вышла.
  
  
   (1) Т. 84, стр. 91--92.
   (2) С. А. Толстая, "Письма к Л. Н. Толстому", изд. "Academia", М.--Л. 1936, стр. 456.
   (3) Т. 84, стр. 92--93.
   (4) С. А. Толстая. "Письма к Л. Н. Толстому", изд. "Academia", М.--Л. 1936, стр. 458.
   (5) Т. 84, стр. 96.
   (6) Т. 66, стр. 80.
   (7) С. А. Толстая, "Письма к Л. Н. Толстому", изд. "Academia", М.--Л. 1936, стр. 465.
  
  
   В настоящем издании статья "Страшный вопрос" печатается по тек­сту, опубликованному в N 306 "Русских ведомостей", с поправками оши­бок и цензурных искажений по рукописям и на основании переписки Толстого.
  

ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
   1. Автограф. 10 лл. в 4®. Авторское заглавие: "Страшно!" Начало: "Страшно то..."; конец: "...получить то, чего нам недостает. 29 окт[ября]. Л. Т.". Печатаются варианты NN 1 и 2.
   2. Копия с рукописи N 1 рукой В. А. Кузминской, Т. Л. и М. Л. Толстых, с авторскими поправками и вставками. 16 лл. в 4®. Прежнее заглавие статьи зачеркнуто и сверху рукой Толстого надписано: "Страшный вопрос". Начало: "Есть ли в России достаточно хлеба..."; конец: "...то, чего нам недостает?".
   3. Копия с рукописи N 2 рукой М. Л. и Т. Л. Толстых и В. А. Кузминской, с авторскими поправками и вставками. Рукопись наборная, текст ее несколько отличается от первопечатного (корректуры утеряны). 17 листов в 4®. Заглавие: "Страшный вопрос". Начало: "Есть ли в России достаточно хлеба..."; конец: "...то, чего нам недостает? 1 ноября 1891 г. Л. Толстой. (Данковский у.)". Дата и подпись собственноручные.
  
  

"О СРЕДСТВАХ ПОМОЩИ НАСЕЛЕНИЮ,

ПОСТРАДАВШЕМУ ОТ НЕУРОЖАЯ"

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ

  
   Занявшись организацией помощи голодающим, Толстой решил напа­сать статью о средствах борьбы с голодом. "Я надеюсь написать статью относительно подробностей нашей работы. -- сообщает он 4 ноября 1891 г. лондонскому издателю Фишеру Унуину, -- статью, которая, будучи переведена на английский язык, даст вашему обществу понятие о положении, дел и о средствах, употребляемых для борьбы с бедствием настоящего года". (1) А 7 ноября, на следующий день после выхода в свет статьи "Страш­ный вопрос", Толстой пишет жене: "Нынче хочу написать статью описание столовых. Это очень важно. Как они устраиваются и как идут, с тем чтобы каждый знал, как пользоваться этим чудесным, простым, практическим, народным и лучше других достигающим цели [средством]". (2) В тот же день, сообщая М. А. Шмидт и О. А. Баршевой, что статьи "О голоде" и "Страшный вопрос" "кажется обе не пропустили", Толстой добавлял: "...Теперь пишу еще". (3) В последующие дни он продолжал работать над статьей (4) и 17 ноября писал жене: "...У меня есть написанная, не поправленная, большая статья о столовых... Надо подождать, выдет ли гротовская [ "О го­лоде"], чтобы не было повторений и недосказанного". (5)
   В ожидании Толстой начал было писать отчет о полученных пожертво­ваниях, "коротенькую статью", как называется она в переписке. 17 ноября Т. Л. Толстая писала матери: "Посылаю... отчет в полученных до 14 ноября деньгах -- папа говорит, что надо бы напечатать его. Вы пришлите то, что вы получили, и все это вместе пошлите в "Русские ведомости" с просьбой, чтобы те газеты, которые перепечатали ваше письмо, перепечатали бы и
  
   (1) Т. 66, стр. 76.
   (2) Т. 84, стр. 94.
   (3) Т. 66, стр. 80.
   (4) См. письма к С. А. Толстой и В. Г. Черткову от 9 ноября (т. 84, стр. 96, и т. 87, стр. 108) и дневниковую запись от 17 ноября 1891 г. (т. 52, стр. 58).
   (5) Т. 84, стр. 99.
  
  
   отчет, или не отчет, а просто список полученных пожертвований". (1) Однако, в тот же день Толстой сообщал жене: "Хотел я... послать несколько слов о нашей деятельности и список полученных пожертвований и целое утро писал, но не кончил и решил подождать". Письмо Т. Л. Толстой еще не было отослано и в соответствии с этим решением она, хотя и послала статью, но приписала: "Папа раздумал печатать список пожертвований, хочет потом напечатать его вместе с статьей и с отчетом".
   Толстой работал над этой статьей один день: материал ее частично использован в статье "О средствах помощи населению, пострадавшему от неурожая".
   С 18 ноября Толстой возвратился к работе над статьей "О средствах помощи населению, пострадавшему от неурожая". В письме к жене от 19 ноября он сообщал: "Вчера я с вечера усердно писал статью, описы­вающую нашу деятельность, сегодня утром проснулся в 7-мь и писал, не выходя из комнаты. Пустая статья, но нужна тем, что сообщает другим приемы заведения и ведения столовых. Она еще не переписана, и едва ли к завтраму кончу". (3) В последующие дни Толстой продолжал работать над статьей, а 23 ноября писал жене: "Статья моя о столовых, кажется, готова, но еще не переписана. Надеюсь завтра выслать ее тебе. Ты просмот­ришь и пошлешь к Гайдебурову [в "Неделю"]. Он всегда так желателен, а я его обхожу для Русских Ведомостей, совсем мне чуждых. Кроме того, он скорее других напечатает. Впрочем, делай, как знаешь. Я вижу, что ты живешь этим делом не меньше нашего". (4)
   О намерении печатать статью в "Неделе" писал Толстой и В. Г. Черткову 25 ноября: "Теперь я написал... очень неважную, описывающую устройство столовых [статью], и попробую послать ее Гайдебурову. Жалко будет, если запретят, потому что она описывает способ устройства самой лучшей формы помощи и хотелось бы сообщить другим этот прием, так он прост, естественен и полезен". (5)
   Окончил Толстой статью 26 ноября (авторская дата на рукописи). Отослана она была 28-го.
   "Посылаю тебе статью о столовых, -- писал он 28 ноября шене. -- Мне хотелось не обидеть Гайдебурова, который прислал тоже пожертвования из своей газеты и скромно писал Тане, за что ваш батюшка меня забыл?
   Но я готов согласиться и с тобой и отдать в Русские Ведомости. -- Ты прочти ее, исправь, перепиши (можно и не переписывать), впиши пожертвования твои и Танины и приложи. Если что-нибудь неладно или задержка выйдет в чем-нибудь, то мы подъедем, и я поправлю". (6)
   Статья вышла в свет около 10 декабря 1891 г. в сборнике "Помощь голодающим", изданном "Русскими ведомостями", а через несколько дней была выпущена редакцией "Русских ведомостей" отдельной брошюрой.
  
   (1) Письмо не опубликовано, хранится в отделе рукописей ГМТ.
   (2) Т. 84, стр. 99.
   (3) Там же, стр. 100.
   (4) Там же, стр. 102.
   (5) Т. 87, стр. 112-113.
   (6) Т. 84, стр. 106.
  
   Одновременно Толстой решил опубликовать статью за границей. 25 де­кабря, сообщая Э. Диллону, что "статья в сборнике Русских ведомостей, говорят, вышла", (1) он предлагал ее перевести на английский язык. Известно, что статью переводила на английский язык И. Гэпгуд, перевод которой Толстой очень одобрил. (2)
   В настоящем издании статья печатается по тексту, опубликованному в сборнике "Помощь голодающим", с выверкой по рукописям.
  

ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
   1. Автограф. 2 лл. в 4®. Начало: "Получено нами в Москве и в Данк[овском] уезде...": конец: "...Надеюсь в скором времени удовлетворить этим требованиям)". Печатается вариант N 1.
   2. Копия предыдущей рукописи рукой Е. И. Попова, с поправками и вставками Л. Н. Толстого. (Конец рукописи -- автограф Толстого, с небольшими изменениями вошел в печатный текст, где он заключает всю статью.) 6 лл. в 4®.Начало: "Получено нами в Москве в Данковском уезде; конец: "...Легко и радостно перенесли бы этот голод". При дальнейшей работе над статьей все написанное было отброшено и использованы только два отрывка.
   3. Автограф. 11 лл. в 4®. Начало: "В борьбе с бедствием..."; конец: "...таких складов и столовых". На первом листе заглавие рукой Толстого: "О (столовых) способе помощи" и дата рукой переписчика: "1 ноября 91". На обложке надпись переписчика: "Черновая о столовых. 18 н. 1891 г.".:
   4. Копия предыдущей рукописи рукой Т. Л. и М. Л. Толстых, А. М. Новикова и неизвестного переписчика, с многочисленными поправками и вставками Толстого. 14 лл. в 4®. Начало: "В борьбе с бедствием нынешнего года..."; конец: "...легко и естественно делается это дело, (как нечто)". Рукопись неполная, часть листов переложена в рукопись N 5, некоторые утеряны. Печатается вариант N 4.
   5. Копия предыдущей рукописи рукой М. Л. и Т. Л. Толстых, А. М. Новикова и неизвестного переписчика, с многочисленными поправками и вставками Толстого. 39 лл. в 4®. Начало: "...двору то что (с) проедено..."; конец: "...перенесли бы этот голод". Печатаются варианты NN 2, 3, 5.
   6. Наборная рукопись. Копия предыдущей рукописи рукой Е. И. Попова. М. Л. и Т. Л. Толстых, с немногочисленными поправками Толстого. 21 лл. в 4®. Начало: "Я посетил в начале октября..."; конец: "...перенесли бы мы этот голод! Бегичевка. 26 ноября 1891. Лев Толстой". Дата и подпись -- рукой Толстого. Заглавие рукой переписчика: "О столовых".
   Текст наборной рукописи отличается от опубликованного в сборнике "Помощь голодающим" некоторыми исправлениями и сокращениями (довольно значительными). По-видимому, поправки были сделаны в корректурах, которые утеряны.
   Кроме указанных рукописей, к статье относится черновой материал (3 лл. в 4®).
  
   (1) Т. 66, стр. 125.
   (2) См. т. 66, стр. 232.
  

"ОТЧЕТ С 3 ДЕКАБРЯ 1891 г. ПО 12 АПРЕЛЯ 1892 г."

  

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ

   Занимаясь организацией помощи голодающим, члены семьи Толстых с самого начала своей деятельности время от времени публиковали отчеты об использовании полученных денег, продовольствия, вещей.
   Несколько отчетов написал сам Толстой. Первый из них, неоконченный, относится к 17 ноября 1891 г. и был использован частично при работе над статьей "О средствах помощи населению, пострадавшему от неурожая" (см. историю писания и печатания этой статьи, стр. 398--399). Следующий -- "Отчет с 3 ноября 1891 г. по 12 февраля 1892 г.". О желании написать его Толстой сообщал жене 26 февраля, (1) а работал над ним 4 марта. На следую­щий день он писал жене: "Я вчера написал отчет, -- отчет о том, что и что сделано. И, кажется, просто, коротко и ясно. Надо только переписать и вписать цифры. Другой отчет, денежный, составим, бог даст, нынче". (2) Однако и этот отчет окончен не был и остался неопубликованным.
   Первым отчетом, работу над которым Толстой довел до конца, был "Отчет об использовании пожертвованных денег с 3 декабря 1891 г. по 12 апреля 1892 г.". Работу над этим отчетом Толстой начал 14 апреля 1892 г., о чем он писал жене в тот же день: "...Вечером мы подготовляли с Митрофаном Васильевичем [Алехиным] отчет. Считали приход и расход, и всё ясно и сходится... Я пришлю вам отчет, оставив en blanc то, что вы впи­шете". (3) ("Вписать" нужно было пожертвования на имя С. А. Толстой.) Толстой работал над отчетом в течение всей следующей недели. "...От­чет надо докончить", (4) -- отмечает он в письме к жене 19 апреля. "...Я его перепишу и пришлю на днях", (5) -- добавляет он в письме от 21 апреля. В тот же день Толстой обращается к А. Н. Дунаеву и Т. Л. Толстой с просьбой уточнить статьи расхода. (6)
  
   (1) Т. 84, стр. 125.
   (2) Там же, стр. 134.
   (3)Там же, стр. 136.
   (4) Там же, стр. 138.
   (5) Там же, стр. 139.
   (6) Т. 66, стр. 203.
  
  
  
   22 апреля отчет был окончен, и Толстой писал жене: "...Посылаю отчет, который можно напечатать, как он есть, без тех подробностей, которые можно бы еще прибавить. Он составлен так, что дает действительный точный отчет о нашем деле и употребления денег, хотя и не имеет полной бухгалтерской точности... Отчет... дает понятие жертвователям о том, как употреблены и употребляются их деньги. Это главное. Если Таня ещё с тобой, просмотрите с ней вместе, и если можете что прибавить -- при­бавьте, особенно в жертвованиях вещами, но не изменяйте стоившего нам большого труда этого отчета. Лучше же всего, если что можно написать подробнее, то написать прибавление подробностей в другом отчете". (1)
   Не получая несколько дней ответа на это письмо, Толстой снова пишет жене 26 апреля 1892 г.: "Не знаю, как вы с Таней решили с моим отчетом; не нашли ли таких неправильностей и пропусков, что решили прежде исправить. Если так -- делайте. Я одно изменение имею сделать..." (2)
   Упомянутое изменение (поправка в цифрах) С. А. Толстая внесла, так как отослала отчет лишь 28 апреля. (3) Отчет вышел в свет 30 апреля 1892 г, в "Русских ведомостей", в разделе "Среди нуждающихся", отведен­ном газетой для материалов о голоде.
   В настоящем издании статья печатается по тексту, опубликованному в "Русских ведомостях", с выверкой по рукописям.
  

ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
  
   1. Автограф первой половины статьи ("предисловия" к собственно отчету). Написан в ученической тетради (16 лл. в 4®), где он заполняет с обеих сторон 6 лл. Карандашные авторские поправки. Начало: "Деятельность наша со времени последнего нашего отчета..."; конец: "...во время учебных вакаций. Л. Толстой. 15 апреля".
   2. Рукопись состоит из двух частей: первая часть -- копия с руко­писи N 1 рукой М. Л. Толстой и В. И. Скороходова, с поправками и встав­ками Толстого. 7 лл. в 4®. Эта часть рукописи неполная: некоторые листы переложены в рукопись N 3. Вторая часть статьи--собственно отчет -- автограф. 3 лл. в 4®. Начало: "Деятельность наша со времени последнего нашего отчета...": конец: "...пожертвования хлебом и вещами были сле­дующие".
   3. Копия с рукописи N 2 рукой М. Л. Толстой и В. И. Скороходова с поправками и вставками Толстого. 20 лл. в 4®. Начало: "Деятельность наша со времени последнего нашего отчета..."; конец: "... будем иметь время, Лев Толстой. (10) 20 апреля 1892 г.". (Дата рукой Толстого.)
   Рукопись несколько отличается, главным образом в начале, от перво­печатного текста. Печатается вариант N 1.
   Кроме указанных рукописей, в рукописный фонд статьи входит чер­новой материал -- набросок "Отчета с 3 ноября 1891 по 12 февраля 1892 т.". Автограф. 2 лл. в 4®.
  
   (1) Т. 84, стр. 140--141.
   (2) Там же, стр. 142.
   (3) С. А. Толстая. "Письма к Л. Н. Толстому", изд. "Academia", М.--Л. 1936, стр. 517.
  
  

"ОТЧЕТ ОБ УПОТРЕБЛЕНИИ ПОЖЕРТВОВАННЫХ

ДЕНЕГ С 12 АПРЕЛЯ ПО 20 ИЮЛЯ 1892 г."

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ

  
   Через два с половиной месяца после выхода в свет первого отчета Толстой начинает работу над новым отчетом. "Надо писать отчет, за что я теперь и принимаюсь, -- сообщает он 16 июля дочери Татьяне. -- Пришли мне все отчеты и все документы, которые у тебя есть и могут мне понадобиться". (1) В письме к жене от 19 июля Толстой повторяет свою просьбу: "Нынче видел газету, в которой твой отчет. Всё очень хорошо. Мне надо писать свой, и я завтра принимаюсь за него: но боюсь, что много сведений не достанет. Скажи Тане, чтобы она прислала всё, что у нее есть, и тебя прошу прислать, что у тебя есть... Завтра начну отчет и то, что имею сказать про это. Постараюсь сказать цензурное отдельно, чтобы напеча­тать". (2)
   20-июля Толстой начал писать, но отсутствие материалов тормозило работу. "Занят отчетом, -- сообщает он жене, -- для которого жду матерьялы и от Тани и от Высотского... Дело всё обозначилось, и надо поскорее написать". (3)
   24 июля Толстой решил ехать в Ясную Поляну, но его задержала ра­бота над отчетом, который он начал пересматривать. "Остаюсь здесь только на несколько дней, -- дня на 4, 5, может быть, и меньше, пока начну и хоть начерно напишу отчет, для кот[орого] может понадобится справиться ва месте", (4) -- писал он жене, а 26 июля сообщал: "Два дня, к[оторые] мы остаемся еще... посвящу на составление отчета вчерне". (5)
   29 июля Толстой возвратился в Ясную Поляну, и работа над статьей прервалась. Затем он упоминает о ней только 4 сентября. Отчет к этому времени был уже почти готов, и Толстой торопился окончить его до отъезда в Бегичевку. (6) Английской переводчице И. Гэпгуд он писал 4 сентября:
  
   (1) Т. 66, стр. 237.
   (2) Т. 84, стр. 156--157.
   (3) Там же, стр. 158.
   (4) Там же.
   (5) Там же, стр. 159.
   (6) См. письмо к П. И. Бирюкову от 4 сентября 1892 г. -- т. 66, стр. 256,
  
   "Я на днях напишу в газеты отчет, в котором выскажу всё об этом пред­мете. Напечатанный отчет непременно пришлю вам". (1)
   До отъезда окончить отчет Толстой не успел, но, приехав в Бегачевку 10 сентября, он обнаружил, что "не захватил сюда бумаг, которые нужны". Однако Толстой предполагал, что "это не помешает... дописать отчет", "за исключением цифр", которые можно было вставить по возвращении в Ясную Поляну. (2)
   11 сентября Толстой подписал отчет и поставил дату. Об окончании отчета он упоминает в дневниковой записи от 15 сентября, а также в письме от 14 сентября Д. А. Хилкову: "Я написал отчет и то, что я передумал и перечувствовал в этот год об этом. Боюсь, что не пропустят..." (3)
   К этому времени отчет был написан лишь начерно и без цифровых дан­ных. Вернувшись 13 сентября в Ясную Поляну, Толстой продолжал ра­ботать над ним. Окончив отчет в середине октября, Толстой переслал и жене для передачи в "Русские ведомости".
   24 октября редакция газеты послала Толстому корректуры статьи. В сопроводительном письме редактор газеты В. М. Соболевский писал: "Смерти от голода отрицались и отрицаются. Печать в этом отношении предупреждена была неоднократно... Вот почему, казалось бы, лучше совсем избежать из отчета вопрос о смертях от голода". Исправив корректуру, Толстой писал жене 26 октября: "Посылаю нынче коректуру отчета. Я из­менил там всё, что нужно и можно, (4) и больше изменять не могу. Я пишу Чупрову, который заменяет Соболевского, чтобы они прислали коректуру тебе. Ты посмотри, пожалуйста, с Левой -- нет ли каких грубых ошибок". (5) В письме А. И. Чупрову в тот же день Толстой сообщал: "Посылаю ко­ректуру отчета. Надеюсь, что в таком виде она не прогневит цензуру. Будьте так добры, пошлите коректуры жене. Я боюсь, что мою руку не разберут, а я торопился и не мог привести ее в более чистый вид". (6)
   На этот раз цензура статью не задержала: статья вышла в свет в N 301 "Русских ведомостей" от 31 октября 1892 г.
   Статья вызвала исключительный интерес. 3 ноября С. А. Толстая сооб­щала из Москвы: "Газету с твоим отчетом раскупили на 5000 номеров больше, и всё еще поступают требованья... Дунаев говорит, что все плачут, когда читают последнюю сцену. Еще бы! это не рассуждения, а художество! Это сила настоящая, золото, а не позолота по меди". (7)
   В настоящем издании статья печатается по тексту, опубликованному в "Русских ведомостях", с выверкой по рукописям.
  
   (1) Т. 66, стр. 256.
   (2) Письмо к С. А. Толстой от 10 сентября 1892 г. -- т. 84, стр. 160.
   (3) Т. 66, стр. 258.
   (4) Рассуждение об увеличении смертности в связи с голодом Толстой оставил.
   (5) Т. 84, стр. 163--164.
   (6) Т. 66, стр. 270.
   (7) С. А. Толстая, "Письма к Л. Н. Толстому", изд. "Асаdemia", М.--Л. 1936, стр. 544.
  

ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
   1. Рукопись делится на две части: собственно отчет (5 лл. в 4®), напи­санный рукой Е. И. Попова, и сопровождающая отчет статья (9 лл. в 4®) -- автограф Толстого. Начало: "К 12-ому апреля оставалось..."; конец: "...хо­чется этому мальчику. Л. Толстой. 11 сентября". Дата и подпись рукой Толстого. На л. 1 рукой Толстого заглавие: "Отчет Л. Н. Толстого об упо­треблении пожертвованных денег с 12 апреля по 20 июля". Первая часть статьи -- собственно отчет -- не переписывалась из рукописи в рукопись и была переписана только для набора (см. рукопись N 6).
   2. Копия второй половины статьи, сделанная с рукописи N 1 М. Л. Толстой, с поправками и вставками Толстого. 12 лл. в 4®. Первый лист руко­писи отсутствует: переложен в наборную рукопись. Начало: "(Деятель­ность) Дело наш(а)е..."; конец: "...этому (милому жалкому) мальчику. 11 сент.". (Дата рукой М. Л. Толстой.)
   3. Копия с рукописи N 2 рукой М. Л. Толстой, с поправками и встав­ками Л. Н. Толстого. 5 лл. в 4®. Начало: "...им по списку всех тех..."; конец: "...к. она вызвала". Рукопись неполная: недостающие листы были переложены в рукописи NN 4 и 5.
   4. Копия с рукописи N 3, рукой М. Л. Толстой, с поправками и встав­ками Толстого. 14 лл. в 4®. Начало: "...разницей, что опасаясь..."; конец: "...Да и пора". Рукопись неполная, так как часть листов утеряна, часть переложена в рукописи NN 5 и 6. Печатаются варианты NN 1 и 2.
   5. Копия с рукописи N 4 рукой С. А. Толстой, с поправками и встав­ками Толстого. 11 лл. (9 лл. в 4®, 2 лл. -- обрезки). Начало: "На этом деле мы опять увидали..."; конец: "...хочется и этому мальчику. 11 сентября 1892 г. Л. Толстой". (Дата проставлена рукой С. А. Толстой, подпись -- Толстого.) Рукопись неполная, так как часть листов переложена в рукопись N б. Печатается вариант N 3.
   6. Копия статьи, сделанная с первой половины рукописи N 1 и с руко­писи N 5. М. Л. и С. А. Толстыми и В. А. Кузминской, с поправками и вставками Толстого. В рукописи типографские пометки и помарки (рукопись наборная). 22 лл. в 4®. Заглавие статьи рукой М. Л. Толстой: "Отчет Л. Н. Толстого об употреблении пожертвованных денег с 12 апреля по 20-ое июля". Начало: "К 12-ому апрелю оставалось..."; конец: "...этому мальчику. 11 сентября 1892 г.". (Дата рукой М. Л. Толстой.)
   От опубликованного впервые в "Русских ведомостях" текста рукопись отличается. По-видимому, была правка в корректурах (несохранившихся). Печатаются варианты NN 4 и 5.
   Кроме указанных рукописей, рукописный фонд статьи включает черновой материал: копия рукой М. Л. Толстой (3 лл. б 4®) и Т. Л. Толстой (обрезок), с поправками Толстого.
  

"ОТЧЕТ ОБ УПОТРЕБЛЕНИИ ПОЖЕРТВОВАННЫХ

ДЕНЕГ С 20 ИЮЛЯ 1892 г. ПО 1 ЯНВАРЯ 1893 г."

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ

  
   Толстой предполагал написать отчет в феврале 1893 г., до отъезда из Бегичевки, (1) однако ему не удалось там даже начать отчет.
   Отчет был составлен сменившим Толстого в деле руководства помощью голодающим П. И. Бирюковым.
   Поправлять и дополнять работу Бирюкова Толстой начал в день возвращения в Ясную Поляну, о чем писал жене 21 февраля: "Нынче я очень много занимался утром и устал, а вечером еще исправлял и добавлял Павла Ивановича отчет. И кончил, прибавив немного. Но боюсь, не пропустят". (3)
   22 февраля, сообщая сестре Татьяне о работе Л. Н. Толстого над от­четом. Мария Львовна добавляла: "Я сегодня его переписала. Вероятно, еще будет поправлять". (3)
   Действительно, Толстой в течение следующей недели несколько раз возвращался к отчету, однако удовлетворен им не был. П. И. Бирюкову и С. Т. Семенову он писал 3 марта: "Отчет думаю послать завтра без добавлений. Здесь я узнал, что установилось в Петербурге такое мнение, что даровая помощь развращает народ, и потому, если что прибавить к от­чету, то надо не то, что вызывает сострадание, а то, что бы ответило на это справедливое, но неуместное во время несчастия мнение; что я, может быть и сделаю. Не сделал и даже вам не писал, потому что продолжаю быть всё также весь поглощен своей нескончаемой работой" (4) (Толстой имеет в виду трактат "Царство божие внутри вас").
   Отправив 4 марта статью в "Русские ведомости" и получив корректуры, Толстой решил полностью изменить характер статьи. Между 17 и 23 марта, возвращая полученную 15 марта корректуру, он писал В. М. Соболевскому: "Я решил ничего не прибавлять и уничтожить три последние
  
   (1) См. письмо Л. Н. Толстого к жене от 9 февраля 1893 г. -- т. 84, стр. 182--183.
   (2) Т. 84, стр. 187.
   (3) Письмо не опубликовано; хранится в отделе рукописей ГМТ.
   (40 Т. 66, стр. 303--304.
  
  
   гранки". (1) Толстой изъял из статьи текст, расположенный на 4--6 гранках, и вместо него на полях одной из гранок написал новый абзац -- краткое окончание статьи.
   Отчет был напечатан 24 марта 1892 г. в "Русских ведомостях", N 81.
   В настоящем издании воспроизводится этот текст, сверенный с рукопи­сями и корректурами.
   Изъятый текст первоначального окончания статьи, в котором говори­лось о возрастающей "с поразительной быстротой" нужде крестьянства, об уменьшении правительственной помощи крестьянству и т. д., печатается в разделе вариантов.
  

ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
   1. Рукопись П. И. Бирюкова с поправками и значительными встав­ками Толстого. 9 лл. в 4®. На обложке рукой М. Л. Толстой: "Отчет Л. Н. Черновые. 20 февр. 1893 г.". Лист 7 вырезан и перенесен в рукопись N 2. Начало: "...безземельных крестьян по мере увеличения нужды..."; конец: "( ...и ждут своего избавителя)". Первая половина статьи от текста корректур отличается лишь стилистически, по-видимому была переписана непосредственно для набора, вторая половина -- скопирована в рукописи N 2. Печатаются варианты NN 1 и 2.
   2. Копия второй половины рукописи N 1 рукой М. Л. Толстой и П. И. Бирюкова, с поправками и вставками Толстого. 6 лл. в 4®. На л. 4 наклейка -- вырезка из рукописи N 1. Начало: "...(щимся провиантом и еще 2000 рублей..."; конец: "...мрачнее и мрач. Л. Т. Бегичевка. 2(8)0 февраля". Подпись и дата -- авторские.
   3. Корректурные гранки первой половины статьи и листок-авто­граф, которым Толстой заменил три отброшенные гранки окончания. 4 лл. гранок и 1 обрезок.
   Кроме указанных рукописей и корректур, рукописный фонд статьи включает черновой материал, состоящий из таблицы урожайных и неуро­жайных уездов, норм выдачи на неделю, записи статистических сведений о детской смертности (3 лл. рукой переписчика).
  
  

"НЕДЕЛАНИЕ"

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ

  
   В газете "Русские ведомости" от 12 мая 1893 г. (N 128) была напечатана корреспонденция из Парижа: "Золя и студенчество (От нашего корреспондента)". В ней подробно излагалась речь Э. Золя на банкете студенческого союза. По поводу этой речи Толстой писал Д. А. Хилкову 15 мая 1893 г.: "Вчера читал в Рус[ских] Ведомостях] речь Zola к студентам против проявляющегося в них расположения к мистицизму, как он называет религиозные течения в новой франц[узской] молодежи...И против этого он им рекомендует науку и труд, не объясняя того, что мы должны называть и признавать наукой, и, главное, какой труд". (1)
   Вскоре Толстой получил от редактора французского журнала "La rеvue des revues" Эрнеста Смита две вырезки из французских газет. Одна из них содержала речь Э. Золя, другая -- письмо Александра Дюма-сына к редактору газеты "Gaulois". "Я, окончив свое писанье, (2) -- сообщал Толстой А. Н. Дунаеву 7 июня 1893 г., -- распрягся: статья о науке и искусстве, письмо Dumas в Gaulois, есть такое -- превосходное письмо, кот[орое] мне прислали вместе с речью Зола, и об этом надо написать..." (3) А 10 июня 1893 г. он писал сыну Льву Львовичу и дочери Марии Львовне: "...Теперь пишу о двух статьях Зола и Дюма, которые мне прислал редактор "Rеvue des revues". Очень интересные письма о духе времени и о том, чем это кончится и что делать. Dumas говорит: "я думаю, что теперь наступает время, когда мы серьезно примемся исполнять слова: любите друг друга, не разбирая того, кто сказал их, бог или человек". В этом одном он видит выход из тех противоречий, в к[оторых] мы запутались. А Зола, напротив, очень глупое". (4) В тот же день Толстой в Дневнике отметил, что начал статью "О письме Зола и Дюма", (50 а 18 июня 1893 г. сообщал П. И. Бирюкову, что статью кончил и она переписывается. 19 июня с уезжавшим
  
   (1) Т. 66, стр. 325 - 326.
   (2) "Царство божие внутри вас".
   (3) Т. 66, стр. 350.
   (4) Там же, стр. 351.
   (5) Т. 52, стр. 85
  
  
   из Ясной Поляны А. М. Кузминским Толстой отослал статью в Петербург некоему Вилло для перевода на французский язык (для фран­цузского журнала Жюля Симона "Revue de famille"). (1)
   Одновременно Толстой намеревался напечатать "Неделание" и в Рос­сии в журнале "Северный вестник". Издательница журнала Л. Я. Гуревич в письме от конца июня 1893 г. благодарила Толстого за обещание при­слать статью и просила не задержать ее переделки, о которой ей говорил А. М. Кузминский.
   Толстой не считал свою работу над статьей законченной. 27? июня он писал Г. Вилло, что посланная рукопись "находилась в плачев­ном состоянии", так как его торопили отправить статью с уезжавшим из Ясной Поляны А. М. Кузминским, просил прислать поскорее для просмотра рукопись и перевод. Толстой намерен был, наряду с общей доработкой статья, "смягчить" имевшиеся в ней "резкости" в отношении Золя. (2)
   Вилло ответил 29 нюня (ГМТ), что, получив статью "Неделание", он спешно перевел ее и отослал в "Revue de famille", поэтому Толстому может послать лишь копию перевода.
   Получив в начале июля 1893 г. от Вилло русский текст и перевод "Неделания", Толстой снова начал переделывать (и русский текст и фран­цузский) и закончил эту работу только 9 августа 1893 г. 8 (3)
   9 августа 1893 г. французский перевод "Неделания", после тщатель­ной переработки Толстым, был возвращен в Петербург переводчику Вилло. В этот же день Толстой, посылая русский текст статьи в "Северный вест­ник", писал Л. Я. Гуревич: "Статья моя окончена, но она очень измени­лась и не к лучшему в отношении цензурном. Не знаю, как вы с ней справитесь". (4)
   В. Г. Чертков советовал Толстому печатать "Неделание" в журнале Н. Я. Грота "Вопросы философии и психологии", полагая, что там она скорее будет разрешена цензурой. 9 августа 1893 г. Толстой обратился к Н. Я. Гроту с письмом, в котором сообщал, что статью "Неделание" он посылает в "Северный вестник", которому уже обещал ее, но просил Грота: "Если там усумнятся, то позвольте обратиться к вам" (5).
   При содействии А. Ф. Кони статья "Неделание" 28 августа 1893 г. получила цензурное разрешение и впервые была опубликована на рус­ском языке в "Северном вестнике", 1893, N 9, стр. 281--304.
   Редакция "Северного вестника", чтобы провести статью через цензуру,
  
   (1) См. Дневник Толстого от 21 июня 1893 г. (т. 52, стр. 86) и письма к В. Г. Черткову от 22 июня 1893г. (т. 87, стр. 204) и Л. Л. Толстому от 23, 25 июня 1893 г. (т. 66, стр. 358).
   (2) Письмо к В. Г. Черткову от 1 июля 1893 г. -- т. 87, стр. 208.
   (3) См. "Описание рукописей", письма Толстого к Н. Н. Страхову от июля 1893 г. (т. 60), к жене от 13,15 и 17 июля 1893 г. (т. 84), В. Г. Черт­кову от 20 июля 1893 г. (т. 87) и в Дневнике запись от 18 июля 1893 г. (т. 52).
   (4) Т, 66, стр. 380.
   (5) Там же, стр. 382.
  
  
   внесла в текст некоторые изменения: "подровняла кое-какие отдельные выражения". (1)
   В письме от 13 сентября 1893 г. Л. Я. Гуревич обещала Т. Л. Толстой прислать корректурный оттиск "Неделания" "с приписками тех словечек, которые пришлось вынуть в угоду цензуре" (ГМТ). Этот оттиск в настоящее время хранится в яснополянской библиотеке. Цензурные поправки и пропуски в нем нанесены рукой Л. Я. Гуревич. Все они устранены в настоящем издании.
   Перевод Вилло, переработанный Толстым, не был опубликован в "Revue de famille".
   После публикации в "Северном вестнике" статья "Неделание", под заглавием "Le non agir", была напечатана в "Revue des revues", 1893, N 4 (октябрь).
   5 октября 1893 г. Толстой записал в Дневнике: "...Revue de famille напечатала скверный перевод Неделания, и это меня огорчило..." (2) Плохой перевод вынудил Толстого обратиться в Париж к своему переводчику И. Д. Гальперину-Каминскому с просьбой опубликовать во французской печати заявление, что в "Revue des revues" он никакой статьи не посылал и что появившийся там перевод полон искажений. Заявление Толстого было напечатано в газете "Echo de Paris" 15/27 ноября. Директору журнала "La Revue des revues" Жану Фино (Jean Finot), в ответ на его письмо от 29 ноября нов. ст. 1893 г., Толстой писал 10 декабря 1893 г.: "Что касается перевода, то, особенно дорожа тем, чтобы эта статья, которая отвечала мыслям, высказанным французскими писателями, была хорошо переведена, я сделал его сам и послал в редакцию "Revue de famille", поэтому я был очень поражен теми оплошностями и несообразностями, которыми полон перевод, появившийся в вашем журнале". (3)
   По тексту "Северного вестника", но с незначительными изменениями, статья в 1894 г. была напечатана в "Сочинениях гр. Л. Н. Толстого", часть тринадцатая, стр. 793--828. Издательству "Посредник" цензура запретила выпускать статью "Неделание" отдельной брошюрой. (4) Впервые "Посредник" опубликовал статью в книге под заглавием: Л. Н. Толстой, "Произведения последних годов" (статьи, вошедшие в тринадцатую часть собрания сочинений), изд. для интеллигентных читателей, М. 1895. Только в 1907 г. статью "Неделание" "Посредник" напечатал отдельной брошюрой, которая потом переиздавалась им.
   В настоящем издании статья "Неделание" печатается по тексту журнала "Северный вестник", N 9, с исправлением цензурных искажений (по оттиску Л. Я. Гуревич) и явных ошибок (по сохранившимся рукописям).
   Необходимо также отметить, что у Толстого в рукописи N 1, л. 1 (автограф), было: "Вот в полности речь Золя..." В последующих рукописях эта фраза переписывалась правильно. Но в рукописи N 15 неизвестной
  
   (1) Письмо Л. Я. Гуревич к Толстому от 7 сентября 1893 г. (ГМТ).
   (2) Т. 52, стр. 103
   (3) Т. 66, стр. 442.
   (4) См. цензурное запрещение статьи Л. Н. Толстого "Неделание" от 16 октября 1893 г. за N 1862 (ГМТ).
  
   рукой слова "в полности" переправлены на "в полноте". Исправление это, очевидно, не было замечено Толстым и перешло в печатный текст. Однако, ввиду отсутствия наборной рукописи и корректуры "Неделания", исправление в эту фразу не вносится.
  
  

ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
   1. Автограф. 3 лл. почтового формата и 1 л. в 4®. Черновая редакция статьи (неполная), без заглавия и без даты. Начало: "Редактор парижского журнала "Revue des revues" прислал мне..."; конец: "Дюма же говорит то, что он думает сам".
   2. Копия (частично предыдущей рукописи) рукой Т. Л. Толстой, М. А. Шмидт и двух неизвестных переписчиков, о исправлениями и дополнениями Толстого. 32 лл. (22 лл. в 4®, 2 лл. почтового формата и 8 полос от четвертушек). Заглавия и даты нет. На последнем листе подпись: "Л. Т.". Начало: "Редактор парижского журнала "Revue des revues" прислал мне..."; конец: "дает только христианство в его истинном, неизвращенном значении".
   3. Копия (неполная) с несохранившейся рукописи рукой Т. Л. и М. Л. Толстых, П. П. Кандидова, с исправлениями Толстого. 27 лл. в 4® (из них 2 лл. чистые) и 1 полоса от четвертушки. На последнем листе подпись: "Лев Толстой". На обложке надпись В. Г. Черткова: "Черновые статьи по поводу Зола и Дюма". Начало: "Редактору парижского журнала..."; конец: "христианство в его истинном, неизвращенном значении".
   4. Копия предыдущей рукописи неизвестной рукой, с авторскими исправлениями, без заглавия и без даты. 7 лл. F® и две полосы разной величины. Начало: "Редактор парижского журнала..."; конец: "только любить друг друга".
   5. Копия части предыдущей рукописи рукой М. А. Шмидт, Т. Л. и М. Л. Толстых, П. П. Кандидова и Е. И. Попова, с авторскими исправлениями и дополнениями. 12 лл. в 4® и 7 полос от четвертушек. На обложке надпись В. Г. Черткова: "Черновые Неделания". Начало: "Редактор парижского журнала..."; конец: "они губят себя".
   6. Копия части рукописей NN 4 и 5 рукой Е. И. Попова, П. И. Бирюкова, П. П. Кандидова, М. А. Шмидт, М. Л. Толстой и С. А. Толстой, с исправлениями Толстого. На последнем листе подпись и дата рукой Толстого: "Л. Т. 12 июля [1893]". 40 лл. в 4® и 6 полос от четвертушек. Начало: "Редактор парижского журнала..."; конец: "величайшая революция в жизни человечества".
   7. Копия (разрозненная, без начала) рукой М. Л. Толстой, В. Г. Черткова, П. П. Кандидова и неизвестного, с исправлениями Толстого, с подписью и датой на последнем листе, перенесенными переписчиком из несохранившейся рукописи: "Лев Толстой. 28 июля 1893 г.". 12 лл. в 4® и 13 полос от четвертушек. Начало: "личное, семейное или народное материальное благо..."; конец: "и остальное приложится вам".
   8--16. Рукописи содержат разрозненные черновые материалы, переписанные рукой Т.Л. и М.Л. Толстых, В. Г. Черткова, М.А. Шмидт, Е.И.Попова, П. П, Кандидова, В. С. Толстой, В. А. Кузминской и неустановленных; исправления и дополнения рукой Толстого.
   На последнем листе рукописи N 12 подпись (инициалами) и дата рукой Толстого: "Л. Т. 8 августа [1893]". В рукописи N 14 на обложках рукой В. Г. Черткова поставлены даты, свидетельствующие о времени работы Толстого над статьей: "24, 25, 26, 27, 30 июля 1893 г.". Рукопись N 15 -- неполная копия статьи, без авторских исправлений. Рукопись N 16, с надписью на первом листе рукой Толстого: "Письмо Дюма" -- копия рукой Е. И. Попова, без авторских исправлений.
   В рукописях -- 129 лл. в 4®, 4 лл. почтового формата, 1 л. в 8®, 46 полос разной величины. Начало рукописи N 8: "мне, вместо того, чтобы упорствуя в следовании своей воле..."; конец рукописи N 16: "пожелаем, чтобы это совершилось".
   17. Копия (неполная) рукой М. А. Шмидт, М. Л. Толстой и неустановленного, с исправлениями Толстого. 23 лл. в 4®. На первом листе заглавие статьи: "Неделание", перенесенное переписчицей из недошедшей рукописи. На последнем листе дата: "8 августа 1893", перенесенная переписчиком из рукописи, от которой сохранились лишь частичные материалы (см. опис. рук. NN 8--16). Дата "8 августа 1893 г." Толстым зачеркнута и поставлено: "9 августа. Л. Т.". Начало: "Редактор парижского журнала"; конец: "а остальное приложится вам".
   18. Копия (неполная) с предыдущей рукописи рукой Е. И. Попова, В. Г. Черткова, А. П. Иванова и неустановленных, с исправлениями Толстого. 45 лл. в 4® (некоторые с наклейками). На последнем листе подпись и дата, перенесенные А. П. Ивановым из предыдущей рукописи: "9 августа 1893 г. Л. Толстой". Начало: "Г-н Золя не одобряет..."; конец: "а остальное приложится вам".
   19--21. Рукописи, содержащие разрозненные черновые материалы французского перевода статьи "Неделание", переписаны рукой неустановленных, С. А. Толстой, Т. Л. и М. Л. Толстых, с исправлениями и дополнениями Толстого. 34 лл. в 4® (некоторые с наклейками) и 25 полос от четвертушек. Начало рукописи N 19: "Dumas. La grande difference..."; конец рукописи N 21: "de nos malheureux freres. Leon Tolstoy. 15/27 . 15/27 Juillet1893".
   22. Механическая копия статьи на французском языке, с исправлениями Толстого. На первом листе заглавие статьи, перенесенное из недошедшей рукописи: "Du movement des idees dans les ecoles en France". 16 лл. F®. Начало: "Le redacteur d'une Revue parisienne..."; конец: "non alteree du Christ".
   23. Копия статьи на французском языке рукой неизвестных, С. А. Толстой и М. Л. Толстой, с исправлениями и с большими дополнениями Толстого. На первом листе заглавие, перенесенное переписчиком из недошедшей рукописи: "Du movement des idees dans les ecoles en France". 29 лл. в 4® и 11 полос от четвертушек. Начало: "Le redacteur d'une Revue parisienne..."; конец: "pour mieux voire leur chemin".
   24. Копия рукой неустановленного и С. А. Толстой на французском языке из разрозненных черновых материалов статьи. 2 лл. в 4®. Начало: "Il ont vecu..."; конец: "les guerres Napoleoniennes de ne..."
   25. Копия с рукописи N 23 рукой С. А. Толстой, Т. Л. Толстой и неустановленных, с авторскими исправлениями. На первом листе заглавие статьи: "Du movement des idees dans les ecoles en France" переправлено Толстым на: "Le travail et l'amour. Arretez vous. Le non agir". На последнем листе подпись и дата Толстого: "Leon Tolstoy. 15/27 Juillet 1893". 38 лл. в 4® (1 л. чистый) и 2 полосы от четвертушек, заключенных в обложку с надписью рукой В. Г. Черткова: "Черновые французской статьи по поводу Зола и Дюма". Начало: "Le redacteur de la Revue des revues.."; конец: "de nos malheureux freres".
  

"ОТЧЕТ

ОБ УПОТРЕБЛЕНИИ ПОЖЕРТВОВАННЫХ ДЕНЕГ С 1 ЯНВАРЯ 1893 г."

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ

  
   По всей вероятности, участие Толстого в работе над этим отчетом незначительно. Во всяком случае всю организационную работу по сбору отчетов у помощников и составлению вчерне общего отчета провел П. И. Бирюков. (1) Рукописи отчета не сохранились, в силу чего степень участия Толстого в работе над ним установить не удалось.
   Отчет был опубликован 19 октября 1893 г. в N 288 "Русских ведомостей" за подписями: Л. Толстой, П. Бирюков.
   В настоящем издании текст воспроизводится по "Русским ведомостям".
  
   (1) См. об этом письмо Толстого к М. А. Сопоцько от 24 августа 1893 г.-
   (2) т. 66, стр. 386--387.
  
  

"ЗАКЛЮЧЕНИЕ К ПОСЛЕДНЕМУ ОТЧЕТУ

О ПОМОЩИ ГОЛОДАЮЩИМ"

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ

  
   "...Хочется теперь написать о положении народа, свести итоги того, что открыл[и] эти два года", (1) -- писал Толстой Н. Н. Страхову 13 июля 1893 г. Выполнил, однако, он свое намерение только в октябре (авторская дата "Заключения к последнему отчету о помощи голодающим" -- 28 октября 1893 г.).
   По цензурным условиям статья не могла появиться в России. Но и за границей она была опубликована не сразу, а лишь в 1895 г., в издании Элпидина, под заглавием: "Ненапечатанное заключение к последнему отчету о помощи голодающим Л. Н. Толстого", и (в том же году, с мелкими разночтениями сравнительно с изданием М. Элпидина) в сборнике "Последние произведения графа Л. Н. Толстого (запрещенные в России)", Лондон, типография Фонда вольной русской прессы.
   В настоящем издании текст публикуется по изданию М. Элпидина как более авторитетному; кроме того, текст сверен с лондонским изданием и рукописями.
  

ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
   1. Копия рукой Е. И. Попова (первоначальный автограф не сохранился), многочисленными поправками и вставками Толстого. 3 лл. в 4®. Начало: "В продолжение этих последних двух лет..."; конец: "...мы перед ним уже давно и (очень) непростительно виноваты". Середины лл. 1 и 2 вырезаны и перенесены в рукописи NN 2 и 3.
   2. Копия предыдущей рукописи рукой Е. И. Попова, с многочисленными поправками, изъятиями и вставками Толстого. 6 лл. в 4®. Начало: "...(шений, страданий и горя) прошли..."; конец: "...мы перед ними уже давно и непростительно виноваты". Середина л. 2 не заполнена и к ней приложена вырезка из л. 2 рукописи N 1.
  
      -- Т. 66, стр. 367.
  
  
   3. Копия предыдущей рукописи рукой Е. И. Попова, с многочисленными поправками, изъятиями и вставками Толстого. 6 лл. в 4®. На обложке рукой Е. И. Попова написано: "к отчету". Начало: "(В продолжение этих последних двух лет..."; конец: "...от недостатка к. вокруг нас мрут и чахнут люди, но к.". В середине л. 1 приклеена вырезка из л. 1 рукописи N 1. Печатается вариант N 1.
   4. Копия предыдущей рукописи рукой М. Л. Толстой, с многочисленными поправками и вставками Толстого. 3 лл. почтового формата. Начало: "(Двухлетнее общение наше...": конец: "...нашей роскошной жизни)".
   Все страницы рукописи перечеркнуты. При дальнейшей работе на основе текста этой рукописи, по-видимому, был написан Толстым новый текст, до нас не дошедший. Копией с него является рукопись N 5. Печатается вариант N 2.
   5. Копия рукой Е. И. Попова, с многочисленными поправками, изъятиями и вставками Толстого. 5 лл. в 4®. На л. 3 об. текст, не относящийся к публикуемой статье. На л. 1 -- наклейка, оборот его не заполнен. Начало: "Двухлетнее (общение) занятие наше с нуждающимся населением..."; конец: "...назначение и человека и человечества". Печатается вариант N 3.
   6. Копия, сделанная двумя переписчиками, с незначительными, главным образом стилистического характера, поправками Толстого. 7 лл. в 4®. Заглавие рукой переписчика: "Заключение к последнему отчету о помощи голодающим". Рукопись несколько отличается от рукописи N 5; по-видимому, между ними была рукопись, правленная Толстым. Начало: "Двухлетнее занятие наше распределением..."; конец: "...в признании истинного христианства".
   Текст рукописи N 6 несколько отличается от первопечатного текста. Печатается вариант N 4.
   Кроме указанных рукописей, рукописный фонд статьи включает черновой материал, состоящий из двух листов. Из них печатается вариант N 5.
  
  

"ПРЕДИСЛОВИЕ К ДНЕВНИКУ АМИЕЛЯ"

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ

  
   Толстой познакомился с дневником Амиеля в 1892 г. 1 октября 1892 г. он записал в свой Дневник: "Читаю Amiel'а, недурно". (1) А спустя несколько дней, 7 октября, Толстой отметил в Дневнике: "Аmiel очень хорош... К Аmiel'у хотел бы написать предисловие". (2)
   В 1892--1893 гг. М. Л. Толстая перевела под редакцией отца выбранные им отрывки из французского издания дневника Амиеля. 3 февраля 1893 г. Толстой сообщал жене: "После обеда поправляли с Машей Амиеля. Очень хорош". (3) О том же 3 февраля 1893 г. писала из Ясной Поляны и Мария Львовна: "По вечерам мы с папа поправляем мой перевод Аmiel'a" (4)
   7 сентября 1893 г. издатель "Северного вестника" Л. Я. Гуревич уведомляла Толстого, что приехавший из Ясной Поляны П. Н. Страхов привез от Марьи Львовны" начало перевода Амиеля; перечитывая этот перевод, она "радовалась", что он будет напечатан в ее журнале. (5)
   В письме от 15 декабря 1893 г. она "еще раз" обращалась к Толстому просьбой написать к дневнику Амиеля хотя бы небольшое предисловие, чтобы видно было, кто он, что такое его дневник и что из этого дневника выбрано и печатается". (6)
   3 декабря 1893 г., снова упомянув в письме к Г. А. Русанову о своей работе над переводом Амиеля, Толстой сообщал, что на очереди у него, наряду с предисловием к Мопассану, и предисловие к дневнику Амиеля. (7)
   В том же 1893 г. Толстой обращался к профессору Московского университета Н. И. Стороженко, прося прислать сведения об Амиеле. В недатированном письме, хранящемся в ГМТ и являвшемся ответом на сохранившееся письмо Толстого, Стороженко сообщал, что он "перерыл" все словари, истории литератур, всякого рода справочные книги и нашел в них только несколько строк из биографии Амиеля. Стороженко
  
   (1) Т. 52, стр. 73.
   (2) Там же, стр. 74.
   (3) Т. 84, стр. 179.
   (4) Письмо не опубликовано; хранится в ГМТ.
   (5) То же.
   (6) То же.
   (7) Т. 66, стр. 436--437.
  
  
   назвал также научные труды Амиеля и послал Толстому две статьи Каро об Амиеле. В Дневнике же 22 декабря 1893 г. Толстой записал, что "более месяца в Москве" и за это время "написал предисловие к Амиелю". (1)
   Таким образом, статью об Амиеле Толстой начал писать не ранее 3 декабря 1893 г., а закончил не позднее 22 декабря того же года. Об этом свидетельствуют и даты, проставленные на рукописях статьи (см. "Описание рукописей").
   В январском номере "Северного вестника" за 1894 г. были напечатаны первые отрывки из дневника Амиеля в переводе М. Л. Толстой. В этом номере, в виде предисловия, появилась и статья Толстого об Амиеле.
   Все выбранные Толстым отрывки из дневника Амиеля в переводе М. Л. Толстой были напечатаны в первых семи номерах (январь -- июль) "Северного вестника" за 1894 г. В том же году эти отрывки, под заглавием: "Из дневника Амиеля", вышли отдельной книгой в издании "Посредника" для интеллигентных читателей. В книге в виде предисловия была помещена статья Толстого об Амиеле. Как в этом, так и в последующих изданиях (например, в "Сочинениях гр. Л. Н. Толстого", часть тринадцатая, М. 1894) статья об Амиеле представляла собою перепечатку первого издания, с рядом ошибок и искажений.
   В настоящем издании "Предисловие к дневнику Амиеля" печатается по тексту "Северного вестника", 1894, ,N 1.
   В первопечатный текст вносятся, однако, два исправления. Установлено, что в текст рукописей NN 3 и 4 П. И. Бирюковым было внесено несколько поправок. Поправки, сделанные Бирюковым в рукописи N 3, принимаются как авторизованные Толстым в рукописи N 4.
   Поправки же, внесенные Бирюковым в рукопись N 4 (последнюю сохранившуюся и мало отличающуюся от печатного текста), не могут быть приняты, так как они грубо искажают авторскую мысль и не были авторизованы Толстым (соответствующие отрывки рукописи N 4 без каких-либо изменений вошли в печатный текст).
   В рукописи N 4 (л. 1 об.) у Толстого была фраза: "Вернувшись в 1849 году на родину, он 28-летним молодым человеком получил место профессора эстетики в Женевской академии и занимал это место до 1854 года. С 1854 года он занял кафедру философии в той же академии и занимал ее до самой смерти" (печ. текст, стр. 208, строки 15--19). П. И. Бирюков исправил эту фразу следующим образом: "Вернувшись в 1849 году на родину, он 28-летним молодым человеком получил в Женевской академии место профессора сначала эстетики, а потом философии и занимал его до самой смерти". В настоящем издании отвергается исправление П. И. Бирюкова и фраза дается в редакции, обозначившейся у Толстого в рукописи N 4.
   В рукописи N 4 (л. 2 об.) имеется вставка Бирюкова, грубо искажающая одну из основополагающих мыслей Толстого об искусстве. У Толстого было написано: "Писатель ведь дорог и нужен нам только в той мере, в которой
  
   1 Т. 52, стр. 104--105.
  
   он открывает нам внутреннюю работу своей души" (печ. текст, стр. 210, строки 21--22 св.). Бирюков продолжил фразу: "само собою разумеется, если работа эта новая, а не сделанная прежде".
   В настоящем издании эта вставка П. И. Бирюкова, вошедшая из рукописи N 4 и в печатный текст статьи, исключается.
  

ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
   1. Автограф в ученической тетради на шести лл. в 4® (1 л. вкладной), без заглавия, без нумерации. Черновая редакция "Предисловия к дневнику Амиеля", с авторской подписью "Л. Толстой" и с датой на последнем листе, поставленной С. А. Толстой: "Декабрь 1893г.". На первой обложке тетради рукой С. А. Толстой написано: "Предисловие к дневнику Амиеля". Печатаются в вариантах два отрывка из этой рукописи.
   2. Копия с рукописи N 1 рукой М. Л. Толстой, с исправлениями Толстого. На обложке надпись М. Л. Толстой: "Предисловие к Амиелю. 1893 г. Декабрь". 4 лл. в 4®. Рукопись неполная. Начало: "Уже более 10 лет тому назад...": конец: "говорил только сам с собою и с своей душой".
   3. Копия предыдущей рукописи, а также с несохранившегося ее окончания, рукой С. А. Толстой, с исправлениями Толстого. 10 лл. в 4®. Пагинация рукой С. А, Толстой: 1--10. На последнем листе авторские подпись и дата: "Л. Толстой. 19 декабря [1893 года]. Москва". Начало: "(Уже около десяти лет тому назад...)"; конец: "(особенно драгоценна эта книга.) Л. Толстой. 19 декабря. Москва".
   4. Копия предыдущей рукописи рукой М. Л. и Т. Л. Толстых и окончание статьи на л. 6 рукой Толстого. 6 лл. почтовой бумаги, вложенных в конверт с надписью рукой М. Л. Толстой: "Об Амиеле".
   Рукопись заканчивается авторским замечанием: "От редакции надо сделать примечание, что печатаемое составляет выборки из первого тома, в следующем же номере будут выборки второго тома, еще более богатые содержанием". Редакция "Северного вестника" в январском номере своего журнала за 1894 г. после предисловия Толстого напечатала соответствующее этому предложению примечание. Начало: "Года полтора тому назад..."; конец: "еще более богатые содержанием".
   Текст рукописи N 4 несколько отличается от первопечатного текста. Очевидно, Толстой вносил поправки в несохранившуюся рукопись или корректуры.
  
  

"ПРЕДИСЛОВИЕ

К "КРЕСТЬЯНСКИМ РАССКАЗАМ" С. Т. СЕМЁНОВА"

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ

  
   Сергей Терентьевич Семенов (1868--1922) -- писатель-самоучка, крестьянин Московской губ. С Толстым Семенов познакомился в конце ноября 1886 г., когда принес в Хамовники первый свой рассказ-- "Два брата". (1) Толстой одобрил этот рассказ, и в 1887 г. он был напечатан в изд. "Посредник". С этого времени Семенов часто навещал Толстого в Москве и Ясной Поляне, вел с ним переписку.
   3 февраля 1894 г. Семенов обратился к Толстому о письмом, в котором говоря про свои материальные затруднения, сообщал, что хотел бы составить из лучших своих рассказов книжку, и просил Толстого предложить ее кому-нибудь из издателей. Толстой отвечал 18 февраля, что будет рад помочь ему, что "книжечка может вытти хорошая", он может "искренно похвалить ее", но просил Семенова, чтобы тот сам указал, кому он хотел бы предложить ее для издания. Семенов назвал московского издателя К. Т. Солдатенкова, издававшего народных писателей Сурикова, Кольцова, Левитова, надеясь, что Солдатенков согласится издать и его книжку. (2)
   К. Т. Солдатенков, как видно из письма И. И. Горбунова-Посадова к Семенову от 21 марта 1894 г., согласился издать "Крестьянские рассказы" Семенова. Видимо, о том же писал Семенову и Толстой в несохранившемся письме от 21 марта, так как в ответном письме от 3 апреля 1894 г. Семенов "сердечно" благодарил Толстого за "пристройство" его книжки.
   Толстой начал писать предисловие к рассказам Семенова на том же листе, на котором находится письмо к нему И. И. Горбунова-Посадова от 18 марта 1894 г. А 21 марта И. И. Горбунов-Посадов писал Семенову, что к его "томику" Толстой уже "написал несколько вступительных слов". Следовательно, первый черновик-автограф предисловия датируется временем между 18 и 21 марта 1894 г.
   Наборная же рукопись была закончена позднее, 23 марта 1894г. В 1897г. С. А. Толстая, включая статью о Семенове в собрание сочинений ("Сочинения гр. Л. Н. Толстого", изд. 10-е, часть четырнадцатая), напечатала ее именно с этой датой, перенесенной, очевидно, из наборной рукописи.
  
   (1) См. письмо Семенова к Толстому от 24 ноября 1886 г. (ГМТ) и его "Воспоминания о Л. Н. Толстом", СПБ. 1912, стр. 3--8.
   (2) Копия письма С. Т. Семенова к Толстому от 5 марта 1894 г. (ГАУ).
  
  
   Работа над предисловием к "Крестьянским рассказам" Семенова совпала с окончанием второй редакции статьи о Мопассане (см. статью "История писания и печатания предисловия к сочинениям Гюи де Мопассана" -- т. 30). Неслучайно поэтому, что и во второй редакции статьи о Мопассане, и в предисловии к рассказам Семенова Толстой критически отзывается об одном и том же писателе--Г. Флобере.
   "Крестьянские рассказы" С. Т. Семенова, с предисловием Толстого, вышли из печати в Москве (типо-литография В. Рихтер), между 16 и 23 мая 1894 г. (1) С некоторыми изменениями в составе рассказов, с предисловием Толстого, в 1904 г. книга была переиздана "Посредником". В 1909--1911 гг. рассказы С. Т. Семенова с предисловием Толстого "Посредник" издал в шести книгах. Этот шеститомник в 1912 г. был удостоен премии Академии наук. (2)
   В собрание сочинений Толстого статья о Семенове впервые была включена в 1897 г. (изд. 10-е, часть четырнадцатая). Это единственное издание, которое не является перепечаткой текста, вышедшего в 1894 г. (в распоряжении С. А. Толстой была наборная рукопись -- см. выше). Текст статьи изд. С. А. Толстой совпадает с первопечатным, за исключением одного разночтения. В первопечатном тексте: "Оно дает художественному произведению его силу, делает художественное произведение заразительным, т. е. вызывает в зрителе те чувства, которые испытывает художник". А в собрании сочинений Толстого 1897 г. (изд. 10-е, часть четырнадцатая, стр. 169): "Оно дает художественному произведению его силу, делает художественное произведение заразительным, т. е. вызывает в зрителе, слушателе и в читателе те чувства, которые испытывает художник" (печ. текст, стр. 212, строки 13--16 св.).
   В настоящем издании "Предисловие к "Крестьянским рассказам" С. Т. Семенова" печатается по тексту "Сочинений гр. Л. Н. Толстого", часть четырнадцатая, М. 1897.
  
  

ОПИСАНИЕ РУКОПИСИ

  
   Автограф. 2 лл. почтового формата и 1 л. в 4®.
   Черновая редакция предисловия, без заглавия, без даты, без нумерации. На лицевой странице л. 1 -- письмо И. П. Горбунова-Посадова Толстому от 18 марта [1894 г.] о подготовке к изданию "Крестьянских рассказов" Семенова, зачеркнутое Толстым. На лицевой странице листа в 4® -- отрывок копии рукой К. И. Попова и 11. II. Бирюкова с поправками Толстого статьи "Христианство и патриотизм". На обороте листа-четвертушки-- окончание статьи о Семенове, с подписью: "Лев Толстой".
   Отрывок из этого автографа печатается в вариантах.
   С автографа была снята копия, в которую Толстой внес небольшие исправления. Эта несохранившаяся копия с исправлениями Толстого была наборной рукописью предисловия.
  
   (1) "Список изданий, вышедших и России в 1894 году", стр. 117.
   (2) "Сборник отчетов о премиях и наградах, присуждаемых Российской Академией наук. Отчеты за 1912 год", П. 1918, стр. 372--375.
  
  

"ГОЛОД ИЛИ НЕ ГОЛОД?"

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ

  
   Начало работы над статьей относится к 22--23 мая 1898 г. 24 мая Толстой писал жене: "Два для был занят писанием отчета и статьи об употреблении пожертвований. Попробую Петербургские ведомости, а потом Сын отечества или Биржевые; поручу это Меньшикову". (1) В тот же день Толстой в письмо к М. О. Меньшикову просил его "взять на себя труд поместить эту статью". (2)
   26 мая 1898 г., как свидетельствует об этом авторская дата, статья была окончена. Автограф статьи не сохранился, но, судя по тому, что отдельные листы и отрезки сохранившейся копии перенумеровывались дважды, можно предположить, что копия эта является третьей редакцией статьи. 4 июня Толстой написал добавление к статье, автограф которого тоже не сохранился, но обе копии добавления содержат авторскую правку, а вторая, кроме того, подпись и дату Толстого.
   7 июня Толстой писал Меньшикову, что посылает ему статью и прибавление к ней, и просил попытаться напечатать в "С. Петербургских ведомостях", "потому только, что, говорят, государь читает их". В конце письма Толстой приписал: "При этом прилагаю два листка денежного отчета прихода и расхода по 22 мая. Их надо поместить после слов: "получать другое назначение", перед словами: "таково мое личное дело". (3) 12, 13 и 17 июня Меньшиков, сообщая Толстому о ходе переговоров с редактором "С. Петербургских ведомостей" Ухтомским, писал, что Ухтомский колеблется, печатать ли статью, и просит дать "два-три дня на размышление и на зондирование почвы". 17 июня Толстой сообщал П. И. Бирюкову, жившему в то время в Англии: "Я написал статью о голоде и послал ее Меньшикову... По нынешнему его письму вижу, что едва ли она будет напечатана в России и потому пошлю ее вам, а вы вместе с Чертковым решайте, что с ней делать. Перевести ли по-английски -- и напечатать
  
   (1) Т. 84, стр. 322.
   (2) Т. 71.
   (3) Там же.
  
  
   в большой газете? Для вашей же русской газеты она слишком tame [робкая]". (1)
   Толстой послал Бирюкову рукопись, аналогичную копия N 2, без отчета об израсходованных деньгах. Отрывки из статьи были напечатаны в периодическом сборнике "Свободное слово" под ред. П. И. Бирюкова, изд. В. Г. Черткова, 1898, N 1, стр. 261--264. Полный же текст с незначительными изменениями стилистического характера был издан в "Свободном слове". Л" 12, изд. Владимира Черткова. Дополнение было напечатано по копии N 4 (см. "Описание рукописей").
   В России статья была напечатана со значительными урезками в газете "Русь", 1898. NN 4 и 5 от 2 и 3 июля (второе издание).
   В настоящем издании печатается текст "Свободного слова"; со включением в него денежного отчета согласно указаниям Толстого в письме к Меньшикову. Отчет взят из копии N 3, так как автограф его не сохранился.
  

ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
   1. Копия рукой С. Н. Толстой, жены И. Л. Толстого, и Т. Л. Толстой. 35 лл. (28 лл. в 4®, 2 лл. с вырезанной серединой и 5 отрезков). Пагинация менялась дважды, а в некоторых листах -- три-четыре раза.
   Текст составлен частью из переклеенных отрезков предшествующих редакций. Много авторской правки, переделок и вставок. Наверху заглавие рукой Толстого: "Помощь крестьянам в 98 году". На обложке его же рукой: "Чернова[я] стать[я] о голоде 98". На последней странице подпись: "Л. Толстой".
   2. Копия с рукописи N 1 рукой С. А. Толстой, 32 лл. в 4®. В ряде листов нумерация менялась дважды. Авторская правка многочисленна, преимущественно стилистического характера.
   На л. 5 рукой неизвестного зачеркнуты чернилами две с половиной строки; на л. 6 -- пять строк; на л. 13 -- три строки и на л. 16 -- шесть строк.
   На полях лл. 23--24, 29--30 и 31 отчеркнуты абзацы, касающиеся религии и специальных законов для крестьян и чиновников.
   На л. 24 над словом "есть" рукой Т. Л. Толстой написано "суть" и на полях знак вопроса.
   В конце рукописи рукой переписчика дата: "26 мая 1898 г.". На обложке заглавие рукой А. П. Иванова: "Голод или не голод".
   3. Копия с рукописи N 2 рукой С. А. Толстой. 29 лл. в 4® в виде самодельной тетради с полями. Нумерация со второго листа цифрами: 1--29. Обороты не заполнены. Первый лист -- обложка, на нем заглавие "Голод или не голод". На первой странице заглавие: "Голод или не голод? 1898 г.".
   На лл. 21--22, 26--27 отчеркнуты те же абзацы, что и в предшествующей копии. На л. 12 -- отчет о приходе и расходе пожертвований. В конце рукописи рукой С. А. Толстой: "26 мая 1898 г. Л. Толстой".
  
   (1) Т. 71.
  
   4. Автограф. Пол-листа нелинованной писчей бумаги, сложенной вдвое. В верхнем углу пометка рукой Толстого: "13". Текст -- отчего полученных деньгах, не совпадающий с отчетом в копии N 3.
   5. Копия рукой С. А. Толстой "Добавления" к статье "Голод или не голод?". 12 лл. в 4®. Нумерация Толстого цифрами: 1--11. Много авторской правки чернилами: переделки, вычерки, вставки на полях.
   6. Машинописная копия рукописи N 4. 5 лл. папиросной (ремингтон) бумаги. Нумерованы только первые три листа. Авторская правка карандашом: вставки между строк, вычерки. На л. 4 вычеркнут абзац о правительстве.
   В начале машинописью дата: "4 июня 1898 г.". В конце рукой Толстого: "Лев Толстой. 4 июня".
  

"МАТЬ"

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ

  
   Толстой работал над незаконченной повестью "Мать" в апреле -- мае 1891 г.
   Замысел ее возник еще в 1890 г. 8 апреля 1890 г. в Дневнике Толстого отмечено: "Воспитанье детей, т. е. губленье их, эгоизм родителей и лицемерие. Повесть вроде Ивана Ильича". (1)
   Вновь Толстой обратился к этому замыслу в марте 1891 г. 25 марта в Дневнике записано: "Ходил гулять и очень, как редко, живо представил воспитание--художественное. Лопухину. Мать. Вопрос матери. Записки матери". (2) Через два дня, 27 марта. Толстой заносит в Дневник: "Утром, гуляя, думал о записках матери. Всё яснеет. Не знаю, что будет". (3) Наконец 9 апреля Толстой отмечает в Дневнике: "Вчера начал писать Записки матери. Написал много, но годится только для того, чтобы убедиться, что так не нужно писать. Слишком бедно; надо писать от себя". (4) Очевидно, 8 апреля Толстой написал отрывок от слов: "Нынче, 1857. 3 мая" и кончая словами: "Но мама настояла" (стр. 256--258). В начале этого отрывка он
  
   (1) Т. 51, стр. 33.
   (2) Т. 52, стр. 24. Очевидно, прототипом матери послужила некая Лопухина. Косвенным подтверждением этого является то, что муж ее, названный в рассказе сначала Лутковским, потом все время называется Лотухиным, то есть фамилией, созвучной с фамилией "Лопухин". Какую Лопухину имел в виду Толстой в записи Дневника от 25 марта, неясно. Лопухина не упоминается больше ни в каких других записях Дневника, переписка между Толстым и ею отсутствует. Лишь однажды эта фамилия встречается в переписке Толстого -- в его письме к жене из Тулы от 9 ноября 1883 г.: "Потом пошел гулять и к Лопухиным. Лопухина, узнав, что я здесь, писала записку, прося придти к ней обедать. Я отказался, но зашел. Это Васильчикова, ее кузина, ее настроила, чтоб со мной познакомиться. Я зашел и ничего не нашел, кроме казенного, пустого") (т. 83, стр. 403). Здесь речь идет об Александре Павловне Лопухиной, жене Сергея Алексеевича Лопухина, ставшего затем, в начале 90-х годов, товарищем прокурора в Туле и бывавшего с женой в Ясной Поляне. Но А. П. Лопухина по возрасту, а также, судя по тону цитированных строк письма, мало общего имела в характере с героиней рассказа.
  
   (3) Т. 52, стр. 25.
   (4) Там же, стр. 27.
  
  
   поставил заглавие "Записки матери". Но, неудовлетворенный формой рас­сказа (дневник героини), он зачеркивает следующую дневниковую запись матери, заглавие "Записки матери" и тут же, в рукописи, повторив почти буквально то, что записал в Дневнике ("Не годится, надо писать от себя"), заново начинает писать рассказ, с новым заглавием -- "Мать". За эту работу Толстой принялся на следующий день, 9 апреля, как видно из его дневниковой записи от 18 апреля (между 9 и 18 апреля в Дневнике перерыв): "Записки матери писал другой раз на другой день, но с тех пер­еставил. Очень занят своей статьей". (1) Написав текст от слов: "Это было в 57 году" и кончая: "И они вышли" (стр. 255--256), Толстой, видимо, ре­шил построить рассказ приемом авторского изложения, перемежающегося дневниковыми записями героини, которые освещают фигуру жениха в вос­приятии невесты, прямо контрастном тому освещению его, какое дается автором. После слов: "И они вышли" Толстой сделал пометку "назад", очевидно, возвращающую к ранее написанному тексту -- к дневнику героини от 3 мая 1857 г. Вслед за тем он написал продолжение этого днев­ника, от слов: "Папа был в первую минуту как будто недоволен", а да­лее -- изложение от лица автора, прерываемое еще одной дневниковой записью героини (см. "Описание рукописей", N 1).
   Прерванная работа над повестью возобновилась в мае. Как видно из дневниковой записи от 22 мая. Толстой в то время диктовал дочери Та­тьяне Львовне "начало Записок" -- "Вступление к истории матери". Во "Вступлении" повествование ведется от имени рассказчика, сообщающего о том, что мать оставила после себя десять тетрадей, в которых рассказана вся ее жизнь. Как видно из последнего абзаца "Вступления", дальнейшее изложение должно было вестись в форме записок матери, дополняясь, но мере необходимости, "для ясности рассказа", воспоминаниями рассказ­чика. Таким образом, Толстой вновь решил вернутся к форме изложения, уже однажды им отвергнутой: "не от себя" исключительно, а преимуще­ственно от лица героини. Но и на этот раз такая форма его не удовлетво­рила, и 22 мая он отмечает в Дневнике: "Надо писать от себя. А то стеснительно". - В дальнейшем Толстой не возвращался к работе над повестью, хотя мысль о ее продолжении не оставляла его. В дневниковой записи от 12 марта 1895 г. в числе начатых и намеченных к окончанию сюжетов отме­чены "Записки матери", (3) а в записи от 13 декабря 1897 г. среди сюжетов, "которые стоит и можно обработать, как должно", значится "Мать". (4) В списке сюжетов, относящемся к 1903 г., также упоминается "Мать". (5)
   Поскольку текст повести составляется из нескольких черновиков, написанных в разное время, в них, как это часто бывает в черновиках Толстого, герои носят разные имена и фамилии. Жених, а потом муж героини называется Петром Лутковским, затем Евграфом Лотухиным, а во "Вступлении" -- Алексеем Николаевичем; сама героиня в автографе называется
  
   (1) Т. 53, стр. 21. Упоминаемая здесь статья-- "Царство божие внутри вас".
   (2) Там же, стр. 32.
   (3) Там же, стр. 11.
   (4) Там же, стр. 170.
   (5) Т. 54, стр. 340.
  
  
  
   Варварой Николаевной, Варей, а во "Вступлении" -- Марьей Александровной.
   Впервые повесть вместе со "Вступлением" была напечатана в "Посмерт­ных художественных произведениях Л. Н. Толстого" под редакцией В. Г. Черткова, т. 111, М. 1912, и "Свободное слово", Берлин, 1912. В обоих изданиях сначала напечатано "Вступление к истории матери", затем дальнейшему усвоено зачеркнутое Толстым заглавие "Записки матери", а в тексте "Записок" воспроизведены имеющееся в автографе заглавие "Мать" и зачеркнутая там пометка "Дневник Вари". Текст "Записок матери" в этих изданиях напечатан в порядке следования страниц автографа, без учета пометки Толстого "назад" после слов: "И они вышли". В москов­ском издании во "Вступлении к истории матери" сделан цензурный пропуск от слов: "Полнота чувства" и кончая словами: "как будто немного стыдясь этого". Все дальнейшие издания повести до издания Государственного издательства под редакцией К. Халабаева и Б. Эйхенбаума (XII том "Пол­ного собрания художественных произведений Л. Толстого", М. -- Л. 1930) представляют собой простую перепечатку текста московского издания "Посмертных художественных произведений Л. Н. Толстого". В изда­нии Государственного издательства В. И. Срезневский исключил заглавие "Записки матери" и пометку "Дневник Вари", зачеркнутые в автографе Толстым, а также заглавие вступления -- "Вступление к истории матери", очевидно никогда и не бывшее особым заглавием, а лишь являющееся пометкой, сделанной Т. Л. Сухотиной и обозначающей, к какому рассказу имеет отношение записанный ею текст. Заглавие, данное В. II. Срезнев­ским всей повести вместе со вступлением, -- то единственное, которое осталось неприкосновенным в автографе -- "Мать". Цензурный пропуск в этом издании восстановлен.
   В настоящей издании повесть и вступление к ней под общим заглавием "Мать" печатаются по автографу и двум сохранившимся копиям вступле­ния.
   Как в издании под редакцией В. Г. Черткова, так и в издании под ре­дакцией К. Халабаева и Б. Эйхенбаума, в тексте рассказа имеется одно неверное чтение: вместо написанного в автографе: "И он так откровенен, просто мил" (стр. 256, строки 19--20 св.), в обоих изданиях, как и в их пере­печатках, напечатано: "И они так откровенно приступили". Ошибка эта исправляется в настоящем издании.

ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
   1. Автограф. 6 лл. в 4®. Вверху первой страницы написано: "19 (1) июня 90. Я. П. Ничего не написал и начинаю нынче 8 апр. 1891 г. новое". Далее зачеркнутое заглавие -- "Записки матери" и начало: "Нынче 1857 (2) 3 мая". На середине л. 3 об. после слов: "но мама настояла" написано и зачеркнуто: "4мая. Мы говорили сегодня о детях, о наших будущих детях" и ниже, рядом, написано и обведено чертой: "Не годится, надо писать от
  
   (1) Цифра 19 переделана из 20.
   (2) Цифра 1857 переделана из 1881.
  
  
   себя". Вслед за этим новое заглавие "Мать" и начало: "Это было в 57 году" В конце текста л. 4 об., после слов: "И они вышли", сделана пометка "назад" и поставлен условный знак, нигде, однако, в рукописи не повто­ренный. Далее текст, начинающийся словами: "Папа был в первую мя-нуту как будто недоволен". Перед словами: "7 мая. Граша вернулся из Москвы" написано и затем зачеркнуто: "Дневник Вар[и|". Конец: "и всё вышло совсем навыворот".
   2. Оттиск на копировальном прессе с рукописной копии, сделанной Т. Л. Толстой и Н. Л. Оболенским. 11 лл. папиросной копировальной бумаги большого почтового формата. Заглавие: "Вступление к истории матери". Начало: "Я знал Марью Александровну с детства"; конец: "что не досказано в ее записках". Копировальный пресс вошел в употребление в Ясной Поляне не ранее 1895 г. Следовательно, и оттиск может датиро­ваться временем не ранее 1895 г.
   3. Копия рукой А. Б. Гольденвейзера того же текста, что и рукопись N 2. 10 лл. почтового формата. Заключена в обложку, на которой А. Б.­ Гольденвейзером написано: "Вступление к истории матери. Отрывок из новой повести Льва Толстого". По этой копии восстанавливаются места" не отпечатавшиеся или выцветшие в копировальном оттиске.
   А. Б. Гольденвейзер познакомился с Толстым и его семьей в 1898 г., и таким образом копия, сделанная им, датируется не ранее этого года.
  
  

"ПАМЯТИ И. И. РАЕВСКОГО"

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ

  
   26 ноября 1891 г. умер И. И. Раевский, давнишний знакомый и приятель Толстого, один из ближайших его сотрудников в деле помощи голо­дающим.
   На следующий день после его смерти Толстой начал писать некролог, но не окончил. В ночь с 27 на 28 ноября он сообщал жене: "Ты уж знаешь страшное событие... Мне ужасно жалко его. Я очень, очень его полюбил. И не могу простить себе, что я так не понимал его прежде. Но зато как радостно, молодо, восторженно было часто последнее время вместе быть и работать. Я начал было нынче несколько слов о нем написать и хотел напе­чатать, и потом раздумал. Впрочем, не знаю". (1)
   Статья при жизни Толстого напечатана не была и впервые опубли­кована лишь в 1924 г., в N 17 (56) журнала "Огонек" и в VI томе "Крас­ного архива", с небольшими стилистическими изменениями сравнительно с рукописью.
   В настоящем издании статья печатается по рукописи.
  

ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
   1. Автограф. 5 лл. (четыре в 4®, один--почтовый). Начало: "Вчера в 3 часа умер..."; конец: "...(не воз) (всё переписывал)".
  
  
   (1) Т. 84, стр. 105-106.
  

"КТО ПРАВ?"

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ

  
   Работа над этим незаконченным рассказом относится к ноябрю 1891 г., когда Толстой, находясь в Бегичевке Рязанской губ. вместе с двумя своими дочерьми -- Татьяной Львовной и Марией Львовной, племянницей В. А. Кузминской и другими, занимался организацией помощи голодающим крестьянам. Незадолго до отъезда в Бегичевку рассказ был обещан Тол­стым для сборника в пользу голодающих, задуманного (но неосуществлен­ного) давнишним его приятелем Д. Д. Оболенским.
   Первое упоминание о работе над рассказом находится в письме Тол­стого к жене от 4 ноября 1891 г.: "Нынче писал рассказ для Оболенского. Очень бы хотелось, чтобы вышло". (1) В своем Дневнике Толстой 6 ноября, после пятидневного перерыва, записывает: "Начал рассказ: Кто прав?" (2) а 7 ноября сообщает Софье Андреевне, что уже "половина сделана". (3) Видимо, после этого произошла остановка в работе. 9 ноября Толстой писал жене, что, помимо других вещей, ему хочется писать "статью Обо­ленскому, которую начал и много написал", но что "последние два дня, несмотря на то, что совершенно здоров, ничего не пишется". (4) 17 же ноября, намереваясь послать Софье Андреевне статью о голоде, Толстой нечаянно вместо неё вложил в конверт начало рассказа "Кто прав?". 25 ноября он писал: "Послал я тебе нечаянно начало повести... Спиши и пришли мне, если я прежде не приеду". (5)
   Очевидно, Софье Андреевне были посланы десять листов рукописи, кончая словами: "Вера с учителем и Сашей пошли в обход" (эти листы перегнуты пополам, вероятно для того, чтобы поместиться в конверте). Отсылка рукописи, видимо, затруднила дальнейшую работу над расска­зом, но все же Толстой, находясь в Бегичевке, написал еще три с неболь­шим страницы, начиная от слов: "Вот я говорила". На этом прекратилась работа над рассказом, хотя Толстой не оставлял намерения продолжить ее. 12 марта 1895 г., перечисляя в Дневнике произведения, которые не
  
   (1) Т. 84, стр. 92.
   (2) Т. 52, стр. 57.
   (3) Т. 84, стр. 93.
   (4) Там же, стр. 96.
   (5) Там же, стр. 104.
  
  
   кончены и которые "хорошо бы... докончить", Толстой называет и рассказ "Кто прав?" (1) Но через некоторое время он решил, что рассказ нужно корен­ным образом перестроить. В Дневнике 5 ноября 1895 г. записано: "Сейчас ходил гулять и ясно понял, отчего у меня не идет Воскресенье. Ложно начато. Я понял это, обдумывая рассказ О детях -- Кто прав; я понял, что надо начинать с жизни крестьян, что они предмет, они положительное, а то тень, то отрицательное". (2) Однако за эту переработку Толстой не принялся, и в дальнейшем нет никаких упоминаний о работе над рассказом.
   Но, вероятно еще в 1891 г., вернувшись из Бегичевки или в самой Бегичевке, Толстой исправил написанную часть рассказа по копии, до нас не дошедшей (ср. письмо Толстого к жене от 25 ноября с просьбой переписать присланную ей часть рукописи). Это предположение основы­вается на том, что текст рассказа, впервые напечатанный издательством "Посредник", М. 1911, и одновременно С. А. Толстой в двенадцатой части двенадцатого издания "Сочинений гр. Л. Н. Толстого", М. 1911, заключает в себе ряд отступлений от автографа. Отступления эти сводятся, большей частью, к второстепенным стилистическим вариантам, к исключению неко­торых, также второстепенных подробностей и к перестановкам в тексте. Кроме того, в середине рассказа выпущено подряд два абзаца, в которых говорится о настроении в доме после отъезда князя и об обеде (см. вариант N 1), и в конце рассказа -- последний абзац, где речь идет о приготовле­нии молодежи к обходу деревень (см. вариант N 2).
   В настоящем издании рассказ "Кто прав?" печатается по тексту издания "Посредник" и аналогичному ему тексту двенадцатого издания "Сочи­нений гр. Л. Н. Толстого" с незначительными исправлениями по авто­графу.
  

ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
   1. Автограф. 14 лл. в 4®. На первом листе записи, относящиеся к впе­чатлениям и наблюдениям Толстого на голоде:
   1) Старик с одышкой,
   2) (Немая) слепая девочка,
   3) Рахитический ребенок,
   4) Куриная слепота,
   5) тиф,
   6) дворники,
   7) Кучер соблазнил бабу,
   8) баба с детьми: муж в остроге за лес.
   9) Высекли за траву.
   В левом верхнем углу рукой М. Л. Толстой написано: "Черновые ("Кто прав?")". Со второго листа вслед за заглавием "Кто прав?" и эпигра­фом из евангелия следует текст рассказа. Начало: "Была половина октября"; конец: "или бедственные или выгодные обстоятельства". Большая часть рукописи (10 листов), начиная со второго листа, то есть с начала текста, и кончая словами: "Вера с учителем и Сашей пошли в обход", согнута поперек пополам (см. "Историю писания и печатания", стр. 430).
  
   (1) Т. 53, стр. 11.
   (2) Там же, стр. 69.
  
  

"[О СУДЕ]"

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ

  
   К отрывку рассказа "О суде" относится единственная рукопись-авто­граф на трех ненумерованных листах в 4®. Заглавия в рукописи нет. За­главие "О суде", с припиской: "черновая", и дата 1891 г. поставлены на обложке М. Л. Толстой. Ни Дневники Толстого, ни его переписка, ни дру­гие источники не содержат упоминаний о работе над этим отрывком.
   Впервые отрывок был напечатан в III томе "Посмертных художественных произведений Л. Н. Толстого" под редакцией В. Г. Черткова, М. 1912, и в издании "Свободное слово", Берлин, 1912. В обоих изданиях, кроме мелких ошибок ("назначить" вместо "назначать", "мучился", вместо "мучался") допущено исправление одной фразы. Вместо написанного в авто­графе: "Когда Ефим вернулся, Михаил Михайлович вложил аккуратно свернутую и вставленную в черешневый пахучий мундштучок папироску и, со вкусом закурив душистый, свежий табак, пуская большой струей сине­ватый дым, поднялся" -- напечатано: "Когда Ефим вернулся, Михаил Ми­хайлович аккуратно свернул и вставил в черешневый пахучий мундшту­чок папироску" и т. д. Текст отрывка, напечатанный в "Полном собраний художественных произведений Л. Толстого" под редакцией К. Халабаева и Б. Эйхенбаума, т. XII, М. -- Л. 1928, во всем совпадает с текстом, напе­чатанным в издании под редакцией Черткова.
   В настоящем издании отрывок печатается по автографу.
  

"ПЕТР ХЛЕБНИК"

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ

  
   Источником драмы "Петр Хлебник" послужило "слово" о Петре Мы­таре александрийского патриарха Иоанна Милостивого, вошедшее в сборник Дмитрия Ростовского "Четьи-Минеи".
   Мысль написать драму на этот сюжет возникла у Толстого, по-види­мому, в конце 1883 или в начале 1884 г. Задумана она была как "народная льеса" ("народная драма"). В письме к С. А. Толстой от 30 января 1884 г. Толстой сообщал: "Читал Калики перехожие, стихи. Меня навело на это чтение моя затея народной пьесы. Обдумываю ее с большим удовольствием. И. как всегда, всё разрастается и главное углубляется я делается очень (для меня) серьезно". (1)
   Очевидно, здесь имеется в виду именно драма "Петр Хлебник", так как с первом наброске ее начала Толстой, заканчивая вступительную ремарку к первому действию указанием, что нищие "поют стих", в скобках поме­чает: "Кал[ики] пер[ехожие], часть II, выпуск 5, 26 стр.". (2)
   Около 30 января 1884 г. Толстым был написан, вероятно, общий план драмы и вскоре -- первое действие (см. рукописи NN 1--3).
   Судя по плану, пьеса первоначально была задумана Толстым значи­тельно шире, чем она была потом осуществлена, и с большими отступле­ниями от своего источника. В пьесу вводились, среди действующих лиц, "друг" Петра, "старец", "тесть" Петра и др.; реплики должны были пере­межаться "монологами" Петра и старца "о приобретении средств", "о собственности", "о богатстве", "неравенстве" и т. п.
   Однако в то время Толстой, затеряв рукописи, не стал продолжать пьесы, и работа прервалась до 1894 г.
   Между тем, Толстой предложил издать "житие" Петра Мытаря в "По­среднике" в общедоступном изложении. 1--2? июня 1885 г. он писал по этому поводу П. И. Бирюкову: "Житие Петра Мытаря надо бы изложить и издать. Беликов не сделал этого? Я было начал делать из него народную драму, но затерял начало, да если бы и нашел, то постарался бы докончить в драматической форме". (3)
  
   (1) Т. 83, стр. 417.
   (2) Имеется в виду издание: П. А. Бессонов, "Калики перехожие. Сборник стихов и исследование", 6 выпусков, М. 1861--1864.
   (3) Т. 63, стр. 255.
  
  
   "Житие" это было изложено сотрудником "Посредника" П. П. Белико­вым и, исправленное Толстым, издано под заглавием: "Житие святого Петра, бывшего прежде мытарем" (изд. "Посредник", М. 1886, N 15). В ГМТ сохранилась рукопись этой книги с многочисленными поправками Толстого. Упоминаемое в цитируемом выше письме Толстого к П. И. Би­рюкову затерянное начало драмы, вместе с планом, было найдено В. Ф. Булгаковым после смерти Толстого в книге П. А. Бессонова "Калики пе­рехожие" (см. "Описание яснополянской библиотеки", ГМТ).
   В 1894 г. у Толстых предполагалось устройство спектакля с участием младших детей Толстого и крестьянских мальчиков. С. А. Толстая, со­общая об этом 17 июля своей сестре, Т. А. Кузминской, между прочим писала: "Левочка для этого в одно послеобеда продиктовал Маше пьесу в пяти действиях" (ГМТ). А Толстой, отмечая в Днелнике 17 июля события за истекшие дни, записал под 15 июля: "Вечером диктовал Маше драму Петра Мытаря". (1)
   Толстым был продиктован дочери Марии Львовне полный текст драмы под заглавием "Петр Хлебник".
   Однако дальше этого работа не пошла, и драма осталась неотделанной. Предполагавшийся спектакль в Ясной Поляне не состоялся.
   При жизни Толстого драма "Петр Хлебник" напечатана не была. Впервые опубликовала в журнале "Голос Толстого и Единение" 1918, N 1 (7). В этой публикации первое действие напечатано в редакции 1884 г. (по рукописи N 3), с сохранением имени Петра Мытаря. По последней рукописи (N 4) драма впервые опубликована в журнале "Бирюч Петроградских государственных академических театров", Петроград 1919, март (15--16), стр. 203--211.
   В настоящем издании текст драмы печатается по рукописи N 4.
  

ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
   1. Автограф. 2 лл. Кр. План пьесы. Публикуется в вариантах под N 1.
   2. Автограф. 2 лл. 4®. Текстом заполнены лишь полстраницы л. 1 (л. 2 чистый). Начало: "Действие 1-е. Площадь перед домом Петра"; конец: "поют стих (Кал[ики] пер[ехожие], часть II, выпуск 5, 26 стр.)". Рукопись содержит список действующих лиц и вступительную ремарку к пьесе. Большая часть текста (из 18 строк -- 14) после исправления перечерк­нута.
   8. Автограф. 2 лл. 4®. Начало: "Действие I. (Явление) (на) (Улица) Площадь"; конец: "жена и врач. (Входит)". Рукопись содержит первое действие целиком и начало (первую ремарку) второго действия. Первое действие из этой рукописи публикуется в вариантах под N 2.
   4. Машинописная копия с текста, написанного М. Л. Толстой под дик­товку Толстого и несохранившегося. 8 лл. 4®. Полный текст пьесы. По­правок Толстого нет.
  
   (1) Т. 52, стр. 128.
  
  
  
   1
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru