Шелгунов Николай Васильевич
Очерки русской жизни

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.

   "Рано или поздно, а истина всегда восторжествуетъ",-- гласить старое изреченіе, ставшее уже банальнымъ и, все-таки, не пользующееся общественнымъ сочувствіемъ. Есть истины, которыя ждутъ своего торжества по сто, по двѣсти лѣтъ, а христіанская идея въ примѣненіи къ общественнымъ отношеніямъ не достигла своего торжества и въ двѣ тысячи лѣтъ. Но есть и другія истины, болѣе общедоступныя и очевидныя, торжество которыхъ наступаетъ въ годъ, два, три. Такою-то именно истиной и оказалось утвержденіе печати, что такъ называемое "новое поколѣніе" (я говорю "такъ называемое" для устраненія недоразумѣній, ибо предполагалось не сплошь все поколѣніе, а болѣе бросающаяся въ глаза часть его) мало образовано, мало развито, мало знающе. Это утвержденіе явилось не вдругъ и свалилось не съ неба. Печать была только отголоскомъ общества и повторила лишь то, о чемъ уже давно говорилось, сначала въ видѣ разрозненныхъ отдѣльныхъ наблюденій, распространившихся затѣмъ настолько, что, наконецъ, образовалось общественное мнѣніе. Вотъ это-то общественное мнѣніе и повторила печать. Даже характеристика "восьмидесятниковъ" или "новаго литературнаго поколѣнія" принадлежитъ не публицистамъ противуположнаго лагеря ("отцамъ"), а молодому критику того же поколѣнія, конечно, не предполагавшему, что онъ своею кропотливою и старательною оцѣнкой нарисуетъ картину крайняго невѣжества, бездушія и общественной безнравственности. Поэтому-то личныя обращенія къ тому или другому публицисту съ упреками, что онъ "несправедливо обвиняетъ современную молодежь въ отсутствіи умственно-идейнаго развитія", что "упрекать въ этомъ молодежь жестоко", что "лежачаго не бьютъ, а подаютъ ему руку подняться", направляются совсѣмъ не по адресу. Въ томъ, что говорилось о недостаткѣ въ молодежи "умственно-идейнаго" развитія, не было ничего ни жестокаго, ни нежестокаго, никто не билъ ни стоячаго, ни лежачаго, а публицисты просто устанавливали безспорный фактъ, какимъ его признавало не только общественное мнѣніе, но даже и болѣе безпристрастная часть той самой молодежи, о которой шла рѣчь. А въ пробужденіи этого сознанія и заключалась вся задача.
   Страшно не невѣжество, а его самолюбивое самоублаженіе и его высокомѣріе собственнымъ ничтожествомъ. И кого судьба обрекла лежать въ этой нравственной Могилѣ, надъ тѣми остается только поставить крестъ и пройти мимо. Нѣтъ такой трубы, которая бы пробудила этихъ заживо-погребенныхъ, нѣтъ такой силы, которая бы вдохнула въ нихъ сознаніе. Вы, человѣкъ, болѣющій жаждой истины, пытающійся пытливымъ окомъ проникнуть въ жизнь и разгадать главную ея загадку, отчего такъ мало между людьми справедливости, когда любить, повидимому, такъ легко, не ищите отвѣтовъ на мучащіе васъ вопросы въ своей честной, благородной и любящей природѣ. Эти отвѣты не въ васъ, а внѣ васъ, и никогда еще русская жизнь не давала такихъ плодотворныхъ уроковъ общественному сознанію, какіе она даетъ ныньче. Припомните рядъ блестящихъ именъ, начиная съ Петра Великаго и до теперешнихъ нашихъ дней,-- именъ, уже вписанныхъ въ исторію русскаго просвѣщенія и прогресса, припомните, съ какою яркостью, съ какими свѣтлыми надеждами люди каждой эпохи общественнаго обновленія творили свое великое дѣло и какъ они вѣрили въ его успѣхъ и какъ имъ все казалось легко и просто! И пока дѣло оставалось въ ихъ рукахъ, оно было дѣйствительно легко и просто и пока они мѣрили людей мѣркой своихъ силъ и дарованій, вѣра въ несомнѣнность быстраго успѣха поддерживала и увеличивала ихъ энергію. Эти люди и умирали полные надежды и увѣренности, что дѣло, которому они отдали всю свою жизнь, стоитъ наканунѣ торжества, и смерть имъ была тяжела, тяжело они разставались съ жизнью только потому, что праздника обновленія, ради котораго они жили и который вотъ-вотъ уже и наступаетъ, имъ не увидѣть и не принять въ немъ участія.
   Теперь мы многое знаемъ лучше, но многаго еще и не знаемъ. Въ скорое наступленіе праздниковъ мы уже не особенно вѣримъ и, кажется, убѣдились, что ихъ въ нашемъ общественномъ календарѣ не много. По съ другими иллюзіями мы все еще не разстаемся. Одна изъ такихъ иллюзій наша вѣра въ молодость. Молодость великая сила, но только въ томъ случаѣ, когда она дѣйствительно сала. Молодость съ ея благороднымъ энтузіазмомъ, съ ея смутными стремленіями къ честному, справедливому, къ общественной правдѣ, есть одно изъ величайшихъ силъ прогресса: Только эта молодость создаетъ сильныхъ людей и только сильные люди творятъ крупныя дѣла. Но не всякая молодость -- молодость, и есть молодость, которая хуже и опаснѣе всякой старости, потому что мѣшающая старость отойдетъ въ вѣчность и слѣда ея не останется, а у безнадежной молодости впереди цѣлая жизнь, и всю эту жизнь она будетъ стоять поперекъ всякой правдѣ, всему живому и стремящемуся. Нѣтъ ничего ужаснѣе, какъ ренегатство молодости, и тотъ, кто молодымъ, вмѣсто того, чтобы поймать свою душу, потеряетъ ее, никогда уже ее не найдетъ. Свои и не свои -- вотъ старый завѣтъ людей, установившихъ эту формулу размежеванія общественныхъ силъ. Европейцы эту формулу помнятъ и ея держатся, а мы ее уже давно забыли и, какъ сорока Якова, твердимъ все свое -- "отцы" и "дѣти", думая что это-то и значитъ свои и не свои.
   Когда не такъ давно часть прогрессивной печати выдвинула вопросъ, стали ли мы умнѣе или глупѣе, образованнѣе или необразованнѣе, -- и печать очень хорошо знала, почему и для чего она этотъ вопросъ дѣлаетъ,-- подучился результатъ совершенно неожиданный. Вопросъ о нашемъ умѣ и образованіи былъ, правда, поставленъ безъ особенной мягкости и извѣстная часть нашей молодежи обвинялась даже довольно рѣзво за ея теорію индифферентизма и огульное порицаніе людей предъидущаго времени. Но, несмотря на отсутствіе мягкости, вопросъ, подлежавшій разрѣшенію, былъ поставленъ въ общей формѣ, какъ идейный, гуртовой, касавшійся не двухъ, трехъ лицъ, а извѣстнаго направленія общественной мысли, точно формулированнаго, обоснованнаго и даже получившаго въ свое распоряженіе одинъ изъ органовъ петербургской либеральной печати. Вопросъ стоило обсудить во всѣхъ его подробностяхъ не только потому, что онъ касался той или другой группы молодежи, среди которой явились даже принципіальные противники образованія, но и потому, что онъ обнималъ насущные умственные интересы общества и захватывалъ область его общественнаго сознанія.
   Казалось бы, что такой широкій вопросъ долженъ привлечь такое же вниманіе печати, но ни одна изъ нашихъ шестидесяти такъ называемыхъ "литературно-политическихъ" газетъ не обмолвилась ни однимъ словомъ ни за, ни противъ, точно вопросъ былъ поставленъ на лунѣ и насъ, русскихъ людей, нисколько не касался. Только одна газета нашла нужнымъ отвѣчать и поднять брошенную перчатку (правда, у нея были для того и резоны, потому что статьи этой газеты и вызвали полемику). И вотъ въ чемъ заключались ея возраженія...Но я лучше приведу объ этомъ характерномъ возраженіи мнѣніе газеты, не принимавшей участія въ полемикѣ. "Находя такое направленіе (группы писателей, пріютившейся въ Недѣлѣ) крайне опаснымъ и вреднымъ для общества,-- говоритъ Екатеринбургская Недѣля,-- наши публицисты Шелгуновъ, Протопоповъ и Михайловскій пытались нѣсколько разъ вступать въ идейную полемику съ Недѣлей. Полемика эта, правильно веденная, могла бы принести большую пользу русскому обществу и молодежи. Но, къ сожалѣнію, Недѣля, вслѣдствіе своего, должно быть, пренебреженія къ высшимъ идеямъ (такъ однажды она сама выразилась), предпочла дѣльной полемикѣ грубую личную брань. Шелгунову она отвѣтила, что онъ старъ, отжилъ свое время, ничего не понимаетъ и потерялъ чутье жизни; и вслѣдъ за этимъ помѣстила одну изъ своихъ сенсаціонныхъ статей: жалобы на наше время, гдѣ въ пяти строкахъ уничтожила 60-ые года, да въ столькихъ же -- 70-е. Когда Шелгуновъ написалъ возраженіе на эту статью, Недѣля въ Отцахъ и дѣтяхъ нашего времени еще разъ сказала ему, что онъ отсталъ, ничего не понимаетъ и завидуетъ теперешнему молодому поколѣнію, какъ это всегда бываетъ въ отношеніяхъ отцовъ къ дѣтямъ. Этимъ и закончилась полемика между Недѣлей и Шелгуновымъ. Протопопова эта газета нѣсколько разъ, между прочимъ, обозвала "невѣждой", "плохимъ критикомъ" и такимъ же философомъ и т. д.-- все безъ доказательствъ..." Михайловскому же, который въ Русскихъ Вѣдомостяхъ писалъ, что время отъ времени у Недѣли появляется желаніе, словно зудъ какой, сказать "новое слово", я что слово это всегда оказывается заимствованнымъ ею у Гражданина или Московскихъ Вѣдомостей", досталось суровѣе всѣхъ, и все за то же, за что досталось и другимъ -- за вѣрность своему прежнему направленію.
   Гдѣ же тутъ отвѣтъ на вопросъ, стали мы умнѣе или глупѣе, образованнѣе или необразованнѣе и въ чемъ заключается общественная полезность направленія, заявленнаго въ Недѣлѣ извѣстною группой писателей,-- направленія, которое только потому и вызвало полемику, что извѣстная ^асть печати нашла его вреднымъ? Да отвѣта тутъ и нѣтъ. Это просто живая картина, въ которой сгруппировалась толпа, фракція, часть (ужь не знаю какъ выразиться) молодежи, принявшей лично на свой счетъ обвиненіе въ невѣжествѣ и своею нѣмою сценой какъ бы сказавшей: "вы хотѣли видѣть насъ, ну, вотъ, мы и передъ вами".
   Молодость всегда самоувѣренна, а подчасъ и заносчива, потому что преувеличиваетъ свои силы. Но нужно, чтобы въ ней было и то "смутное стремленіе", о которомъ говоритъ Гёте и которое чувствуется въ каждомъ хорошемъ человѣкѣ. Гдѣ же тутъ хорошій человѣкъ? Его-то и нѣтъ. Тутъ только одна физическая молодость, безъ всякой молодости ума и чувства, тутъ только самоощущающее я, изображающее собою завязанный мѣшокъ, въ который уже не входитъ ничего. Когда "новое литературное поколѣніе" заявляло свое право на идейное руководительство, оно подкрѣпляло его хоть какими-нибудь резонами и доказательствами, а, вѣдь, въ Отцахъ и дѣтяхъ нашего времени, написанныхъ кѣмъ-то изъ "хвоста", вы только видите человѣка, выскочившаго нагишомъ на улицу и показавшаго языкъ. Вотъ что, вѣдь, печально и больно! Печально и больно безстыдство и даже не передъ общественнымъ мнѣніемъ, а передъ своимъ собственнымъ внутреннимъ нравственнымъ чувствомъ, передъ голосомъ своей собственной совѣсти!
   Этотъ "инцидентъ" съ вопросомъ, умны мы или не умны, конечно, только одинъ изъ фактовъ русской жизни, а не русская жизнь. Но онъ именно тѣмъ и характеренъ, что выскочилъ одинокимъ пузыремъ и не говоритъ ничего о русской жизни. Если бы о русской жизни, ея нравственныхъ и умственныхъ стремленіяхъ и интересахъ и о внутренней работѣ молодежи судить только по газетамъ, то пришлось бы думать, что, кромѣ этого одинокаго пустаго пузыря, у насъ уже и нѣтъ ничего.
   Судить о нашей живучести и о нашемъ нравственномъ нутрѣ нужно не по тону, что всплываетъ наверхъ, а по тому, что не всплываетъ. Мы теперь какъ будто ушли немножко въ средніе вѣка и переживаемъ время до изобрѣтенія книгопечатанія. У насъ явилась рукописная литература и мы стали обмѣниваться мыслями въ письмахъ. Есть факты поразительные. Переписываются, напримѣръ, шестидесятилѣтніе старики, пытаясь выяснить себѣ вопросы личной и общественной морали, которую они провѣряютъ на современной дѣйствительности. Или: люди, едва знакомые, ведутъ весьма энергическую переписку по вопросамъ все той же этики и каждый усиливается обратить другаго въ свою вѣру. Или: вамъ, писателю, присылается цѣлая переписка по общественнымъ и нравственнымъ вопросамъ, просто какъ матеріалъ для обработки или для разъясненія сомнѣній переписывавшихся. Бываетъ и такъ, что васъ, писателя, хотятъ поставить на вѣрную точку зрѣнія, высказываютъ замѣчанія, даже просятъ убѣдительно вникнуть въ тотъ или другой вопросъ или исправить и дополнить свое сужденіе. Иногда вамъ присылаютъ цѣлыя опроверженія, подробныя и обширныя, точно журнальная статья, иногда выговоры, иногда оправданія на ваши обвиненія, иногда просьбы указать, что дѣлать, что читать, какъ устроить свою жизнь по-божески, по-справедливому, какъ дополнить образованіе, какъ вести саморазвитіе...
   Несомнѣнно, что это -- цѣлое умственно-нравственное движеніе, просящееся наружу, не выработавшее еще формы для внѣшняго выраженія, не находящее возможности выразиться въ теперешней печати, ею не удовлетворенное и, въ то же время, настолько уже ставшее неудержимою потребностью, что если оно не можетъ выразиться тѣми путями, которые для него открыты, прибѣгаетъ къ своимъ собственнымъ путямъ.
   Эта письменная литература представляетъ, конечно, очень большія неудобства, вродѣ тѣхъ, какія испытывались думающими людьми до изобрѣтенія книгопечатанія. Укажу только на одинъ случай -- на неудобство ея излишней централизаціи. Предположите періодическое изданіе, имѣющее тысячъ четырнадцать подписчиковъ, предположите, что изъ этихъ четырнадцати тысячъ прочитаетъ васъ только десятая часть и изъ этой десятой части еще десятая часть почувствуетъ неустранимую потребность высказать вамъ свои недоразумѣнія, получить на нихъ разъясненія, отвѣты, указанія,-- однимъ словомъ, обмѣняться съ вами мыслями. Вы, значитъ, получите, по крайней мѣрѣ, 140 болѣе или менѣе длинныхъ писемъ въ мѣсяцъ, непремѣнно требующихъ отвѣта. Есть ли возможность удовлетворить всѣхъ корреспондентовъ или быть исправнымъ хоть на половину?
   Брандесъ говоритъ, что только русскіе писатели находятъ нравственное удовлетвореніе въ отношеніяхъ къ нимъ читателей и что за границей этого уже давно нѣтъ. То-то, такъ ли? Не объясняются ли эти отношенія частью тѣмъ, что Европа воспользовалась вполнѣ и самымъ широкимъ образомъ изобрѣтеніемъ Гутенберга, а мы все еще прибѣгаемъ къ письменной литературѣ? Правда, и у насъ письменная литература не всегда процвѣтала; иногда она и совсѣмъ исчезала, когда для каждаго теченія общественной мысли имѣлось въ печати свое русло. Если же въ настоящее время опять наблюдается письменная литература, то, очевидно, только оттого, что существующая печать не удовлетворяетъ потребностямъ мысли, ищущей себѣ выхода въ письменности, и не даетъ этой мысли мѣста. Вѣдь, вотъ для изложенія гражданскаго вѣроученія "новаго литературнаго поколѣнія" мѣсто въ печати нашлось, нашлось оно и для того, чтобы скромпрометировать порядочность молодежи, а для того, что никого не компрометируетъ, для того, что говоритъ о нашей умственной и душевной порядочности и чистоплотности, говоритъ о томъ, что мы еще не совсѣмъ донизились до мѣщанскаго филистерства и самодовольства, не совсѣмъ еще загрубѣли и одеревенились,-- для этого въ печати мѣста нѣтъ.
   И смѣлость-то осталась у насъ теперь только для всего непорядочнаго, загрубляющаго, точно мы застыдились хорошихъ, великодушныхъ чувствъ. Мы! Но кто же эти "мы"? Наше "мы", какъ медаль, о двухъ сторонахъ. И нельзя сказать, чтобы у того "мы", о которомъ я теперь говорю, не было ни стыда, ни совѣсти. Есть у него и стыдъ, потому что и оно дорожитъ общественнымъ мнѣніемъ; есть у него и совѣсть, потому что и оно носитъ въ себѣ извѣстный идеалъ общественности и нравственности, но его и стыдъ, и совѣсть, такъ сказать, свои собственные. Не принявъ еще идей и стремленій отцовъ и дѣдовъ, это "мы" освободило себя и отъ всякаго суда и контроля того общественнаго мнѣнія, которое эти идеи и стремленія изображаетъ. Ботъ откуда это кажущееся безстыдство и бравированіе. Оно только безстыдство передъ тѣмъ судомъ, котораго не признаетъ, безсовѣстность передъ тою нравственною порядочностью, которую отрицаетъ. Но тутъ нѣтъ тѣхъ "забытыхъ словъ", о которыхъ говоритъ Салтыковъ. Ихъ и раньше не было, а потому и забывать было нечего. Это просто приготовительный классъ общественности со всѣми особенностями недоростковъ школьнаго возраста, съ непомѣрнымъ самолюбіемъ и самомнѣніемъ, съ наклонностью къ грубымъ выходкамъ и къ умственному деспотизму. Не изъ полемическаго задора я выражаюсь такъ, а только повторяю мнѣніе, установленное не мною.
   И въ самомъ дѣлѣ, посмотрите, какъ убѣжденно и увѣренно, съ какимъ легкимъ сердцемъ и непродуманною мыслью разрѣшается этими людьми одинъ изъ самыхъ болевыхъ вопросовъ теперешняго времени: достаточно ли нашихъ народившихся и нарождающихся умственныхъ и нравственныхъ средствъ для разрѣшенія всей громадной массы накопившихся недоразумѣній и спорныхъ вопросовъ, или, идя тѣмъ же путемъ, мы сильнѣе и больше будемъ чувствовать свое передъ ними безсиліе? Вѣдь, гр. Л. Толстой выступилъ новымъ Петромъ Пустынникомъ и провозгласилъ крестовый походъ противъ господствующей безнравственности не слѣпымъ русскимъ безсознательнымъ случаемъ; не слѣпымъ случаемъ гр. Толстой выступилъ съ своею проповѣдью именно теперь, а не 15--20--30 лѣтъ назадъ; не слѣпымъ случаенъ слово гр. Толстаго зажгло сердца и породило фанатичныхъ послѣдователей, горящихъ жаждой немедленной практической доброжелательной дѣятельности; не слѣпымъ случаемъ рядомъ съ моральнымъ теченіемъ мысли, во главѣ котораго сталъ гр. Толстой, выдвинулось въ видѣ антитезы и въ дополненіе къ общей истинѣ еще и другое теченіе, преимущественно гражданское, ставящее общественную нравственность въ зависимость отъ учрежденій; не слѣпымъ случаемъ въ Недѣлѣ, самой преданной почитательницѣ гр. Толстаго, благоговѣющей передъ каждымъ его словомъ, явился романъ Беллами (Въ 2000-мъ году), въ которомъ рисуется картина счастливаго соціально-экономическаго быта Америки, созданнаго новыми условіями общественности, въ которыхъ, однако, отведено широкое мѣсто системѣ наказаній и поощреній для гражданъ съ недоразвитымъ чувствомъ общественности и справедливости! И вотъ, когда возникаютъ въ печати попытки обратить общественное вниманіе на эти многосложные и у насъ еще очень спорные и затемненные вопросы, когда пытаются раскрыть, опредѣлить и установить истинное положеніе вещей, какъ оно теперь есть, поднять общественное сознаніе до истинной общественной высоты и предохранить его отъ увлеченія только мелочами и лавочною, мѣщанскою практичностью,-- это наше "мы" разрѣшаетъ теперешніе запутанные и сложные общественные вопросы простымъ окрикомъ: "посторонитесь, вы, "отцы",-- "мы" идемъ!"
   Предположите, что все это такъ и случилось въ дѣйствительности, что "отцы" какъ бы по мановенію волшебнаго жезла совсѣмъ исчезаютъ съ лица земли русской; съ ними исчезаютъ представители печати, науки, искусства, исчезаютъ моральные вожди, а съ ними и гр. Толстой, потому что онъ тоже "отецъ", исчезаетъ все болѣе умственно-зрѣлое, все идейно-руководящее, исчезаетъ цвѣтъ современной интеллигенціи, насколько его составляютъ "отцы",-- и все Это "старое, никуда. непригодное, лишенное чутья жизни и только завидующее всему молодому", уступаетъ свое мѣсто "новому поколѣнію", шумно выступившему въ Недѣлѣ"тушинцамъ", выставившимъ своего представителя въ лицѣ "восьмидесятника изъ деревни"... Вы, самоувѣренно шумящіе въ вашей домашней газетѣ, вы, съ мужествомъ Гражданина, не краснѣющіе и не стыдящіеся того, что вы говорите, и не сознающіе того, что вы думаете, вы, увѣренные, что только съ вами идетъ та правда, которой ждетъ Россія,-- спросите у той же самой Россіи, въ которой вы хотите занять всѣ дороги, съ кѣмъ бы она хотѣла остаться: съ вами ли безъ "отцовъ", вами изгоняемыхъ, или съ "отцами" безъ васъ?
   Да не покажется читателю все, что я говорю, многорѣчивостью о мелочахъ, не стоющихъ такого вниманія. Не мелочи это, читатель. Это одинъ изъ итоговъ нынѣшняго года, а ныньче мѣсяцъ итоговъ. Не мелочи это потому, что дѣло идетъ объ одномъ изъ важнѣйшихъ элементовъ прогресса, о молодыхъ, подростающихъ силахъ, на которыхъ покоятся всѣ наши лучшія надежды и упованія. Нужно, значитъ, разобраться въ этихъ "элементахъ прогресса", опредѣлить, что въ нихъ золото, что въ нихъ мишура, на чемъ могутъ опереться наши общественныя ожиданія и что должно быть исключено изъ элементовъ прогресса, какъ сила для него непригодная. И не утѣшителенъ же итогъ, который приходится подводитъ, не утѣшителенъ потому, что основная сила всякаго разумнаго человѣческаго я, безъ котораго исчезаетъ вся его разумность, есть сознаніе, а сознанія-то въ итогѣ и не оказывается. Не въ самоувѣренности, не въ ошибкахъ мысли опасность. Какая же молодость не самоувѣрена и не ошибается? Опасность въ токъ, когда у молодости повреждены самые источники ея мыслительности, когда она уперлась лбомъ въ стѣну, когда ничего ей уже нельзя растолковать и когда сознаніе ея не идетъ дальше стѣны, въ которую она уперлась. Тутъ дѣло даже и не въ молодости, а въ заурядной человѣческой ограниченности. И вотъ она-то и свершила свое шумное и самоувѣренное шествіе, и выступила на смотръ, какъ грядущая сила, передъ которой все должно посторониться и очистить дорогу!
   Если бы наши итоги подводились только по газетамъ, то никакого другаго заключенія о нашемъ важнѣйшемъ "элементѣ прогресса" и сдѣлать было бы нельзя. Недаромъ же, въ самомъ дѣлѣ, Россію зовутъ сфинксомъ. Ищи этого сфинкса,-- гдѣ онъ, какое зеркало его отражаетъ? Девять десятыхъ населенія живутъ внѣ всякихъ газетъ, внѣ всякой письменности, и никакое зеркало не отражаетъ ихъ жизни. Только тогда мы какъ будто начинаемъ кое-что уразумѣвать въ этой жизни, когда всколькиется его поверхность. И еще бы не увидѣть, когда для этого ничего больше и не требуется, кромѣ зрѣнія. И вотъ, чуть ли не столѣтіе мы видимъ и наблюдаемъ, какъ колышется и движется поверхность этой жизни, точно море, готовящееся на отливъ, какъ изъ года въ годъ усиливается и ростетъ это движеніе, какъ, начавшись съ середины Россіи, оно разливается все шире и шире и охватываетъ уже и ея окраины. Этому всеобщему и ростущему явленію русской жизни мы дали и названіе "переселенческаго движенія" и, кромѣ этого названія, мы о немъ ничего больше и не знаемъ. Ну, а что же лежитъ подъ этою движущюйся поверхностью, лежитъ дальше, глубже?...
   Но когда же намъ опускаться въ глубину народной души, когда мы, интеллигенція, и сами стоимъ передъ собою еще болѣе неразгаданнымъ сфинксомъ? Народъ, повидимому, для насъ простъ и ясенъ, по крайней мѣрѣ, въ его переселенческомъ движеніи, которое для насъ очевидно. Мы знаемъ или думаемъ, что знаемъ, что это вопросъ земли и хлѣба. Тутъ мы, повидимому, хоть что-нибудь знаемъ. А что мы знаемъ, или думаемъ, что знаемъ, о неразгаданномъ сфинксѣ, частичку котораго каждый изъ насъ составляетъ и которому мы даемъ одно общее названіе интеллигенціи? Не вопросы о землѣ и хлѣбѣ возбуждаетъ въ насъ это названіе, а вопросы о чемъ-то внутреннемъ, глубокомъ, умственномъ, нравственномъ, и не массовомъ, какъ въ народѣ, а личномъ и одиночномъ. Это личное и одиночное, не группирующееся, а скорѣе разсыпающееся, и служитъ именно тою трудностью, которую, пока, невозможно подвести ни къ какому единству. Познаніе своей духовной природы, ея требованій, вся совокупность ея высшихъ нравственныхъ удовлетвореній или то, что называется личнымъ счастіемъ, связь и зависимость каждаго отдѣльнаго личнаго счастія отъ счастія другаго и самоудовлетвореніе, возникающее изъ гармоніи всѣхъ единоличныхъ счастій, наконецъ,-- и самое трудное,-- организація этой гармоніи или коллективизмъ, для котораго раскрываются два пути: одинъ -- внутренній, нравственный, другой -- внѣшній, создающій ранки и возможности для коллективной гармоніи и просторъ для единоличнаго поведенія, какъ свободный и не стѣсняемый выходъ для побужденій нравственной личности и ея воли,-- вотъ та громадная работа, которая лежитъ передъ каждымъ изъ насъ, какъ основной признакъ нашей интеллигентности и какъ задача нашего сознанія.
   И вотъ въ ту-то минуту, когда въ обществѣ шевельнулись нравственные запросы, когда, удовлетворяя имъ, явились въ печати слабыя попытки выдвинуть эти вопросы впередъ, облегчить каждому его тайную внутреннюю работу совмѣстнымъ обсужденіемъ, когда, казалось, больше, чѣмъ когда-либо, мы нуждались въ настойчивой и ясной работѣ сознанія, въ энергической молодой силѣ, помогающей этой работѣ, въ горячемъ участіи этой молодой силы,-- вы въ отвѣтъ на свои запросы слышите въ печати лишь безсознательное галдѣнье молодыхъ голосовъ, нескончаемое "мы", "мы", "мы", за которыми вамъ очевидна полнѣйшая умственная пустыня. Вы слышите самоувѣренное требованіе посторониться съ дороги, потому что идетъ "восьмидесятникъ" и всѣ эти вопросы онъ порѣшитъ, что время "словъ" уже кончилось, что нужно "дѣло"; а не "слова", и что, познавъ тайну общественнаго идеала изъ романовъ Гончарова, онъ, этотъ "восьмидесятникъ", несетъ обновляющую силу въ образѣ олицетвореннаго Тушина и его раціональной агрономіи. Вотъ что сказала намъ наша печать, и вотъ та панорама Россіи, съ ея гдѣ-то тамъ глубоко возникающими, шевелящими и порывающимися наружу вопросами, которую эта же самая печать руками "восьмидесятниковъ" развернула передъ читающимъ обществомъ, чтобы помочь его сознанію.
   Но въ тайникахъ души того же интеллигентнаго сфинкса оказалась и еще сила, сила скрытая, повидимому, не дѣятельная, сила именно и дѣлающая его неразгаданнымъ, потому что она не шумитъ, не порывается самоувѣренно впередъ только отъ избытка физическаго самоощущенія, а зрѣетъ и работаетъ внутри. Въ то время какъ-то "мы", о которомъ я говорилъ, считаетъ себя настолько уже подготовленнымъ, что лишь ждетъ, чтобы ему, какъ Ивану Александровичу Хлестакову, предложили управлять департаментомъ, а то и цѣлымъ министерствомъ, и не безъ основанія смотритъ на себя какъ на "партію дѣйствія" ("восьмидесятникъ изъ деревни" такъ прямо и говоритъ); въ то время, когда этому "мы" открыты пути въ печати настолько, что оно можетъ развернуться во весь ростъ и показать себя, какимъ оно есть, о другой, скрытой части интеллигентнаго сфинкса есть возможность лишь догадываться по тому немногому, что она изрѣдка заявитъ о себѣ въ литературѣ письменной.
   Эта скромная часть интеллигенціи или готовится для жизни (читаетъ, думаетъ, зрѣетъ), или уже готова (и тоже читаетъ, думаетъ, наблюдаетъ, но не доходитъ до общественныхъ дѣлъ) и составляетъ нашъ умственный и нравственный общественный резервъ. Это какъ бы капиталъ, лежащій въ банкѣ до востребованія. Незамѣтнымъ для глазъ накопленіемъ подобнаго фонда и объясняется, что, напримѣръ, во времена реформъ и внезапнаго запроса на иныхъ людей, люди эти являются точно изъ-подъ земли. Чуда тутъ никакого нѣтъ, а это просто выступающій резервъ, о существованіи котораго мы ничего не знаемъ, пока печать не находится въ его распоряженіи. Я буду говорить теперь пока о той части этого фонда, которая составляетъ полнѣйшую противуположность шумящему "мы", объявившему въ печати, что всѣ русскія дороги принадлежатъ только ему.
   Въ письмѣ толстовца, о которомъ я говорилъ въ августовскомъ очеркѣ, есть весьма цѣнное наблюденіе надъ тою частью молодежи, къ которой я теперь перехожу. "Они (т.-е. эта часть молодежи) постоянно боятся выступить впередъ и дѣйствуютъ за спиной другихъ, да и то начнетъ, да, пожалуй, и не окончить: "а что, какъ я не такъ и не то дѣлаю, что и какъ нужно?" -- пишетъ толстовецъ и объясняетъ эту черту самоуничиженіемъ и безхарактерностью. Тутъ нѣтъ ни самоуничиженія, ни безхарактерности, тутъ просто недовѣріе къ своимъ силамъ, вслѣдствіе неувѣренности въ своихъ знаніяхъ. И это недовѣріе къ своимъ знаніямъ, постоянная потребность самопровѣрки и та легкость, съ какою эта самопровѣрка возбуждается, и составляетъ драгоцѣнную особенность этой части молодежи. Попробуйте, наприм., напечатать, что молодое поколѣніе необразованно, и немедленно же вы испытаете на себѣ двойной эффектъ, произведенный вашею статьей. Молодежь самоувѣреннаго типа, самолюбивая, съ непомѣрно развитымъ я (и въ дѣйствительности недостаточно образованная), сейчасъ же обидится и напечатаетъ противъ васъ болѣе или менѣе громоносное опроверженіе, въ которомъ будетъ сказано (но не доказано), что вы не имѣете ни малѣйшаго понятія о молодежи, не понимаете ни ея цѣлей, ни задачъ, ни идеаловъ, что вы отстали... ну, ит. д. (такъ все это и было недавно).
   Молодежь того типа, о которомъ говоритъ толстовецъ, отнесется къ вашимъ словамъ безъ обидчивости и пойметъ ихъ такъ же просто и прямо, какъ просто и прямо вы ихъ говорили. Не протестующее самолюбіе они возбудятъ, не боевое или враждебное чувство, а только желаніе провѣрить себя и разрѣшить вопросъ по существу, потому что въ этомъ собственно и заключается дѣло и ради этого дѣла вы и писали.
   Въ этой-то части молодежи и развито исключительно стремленіе къ самообразованію и недовольство тѣми познаніями, которыми она владѣетъ. Малѣйшій намекъ на недостаточность образованія заставляетъ людей уже заглянуть въ себя, поднимаетъ массу вопросовъ, на которые они въ себѣ отвѣтовъ обыкновенно не находятъ и ищутъ совѣтовъ и указаній извнѣ. Я думаю, нѣтъ такого писателя, къ которому бы не обращались за подобными указаніями. Что читать? какъ читать? какъ достигнуть идейнаго развитія? какъ подготовить себя къ жизни? что дѣлать?-- вотъ вопросы, которые въ послѣднія тридцать лѣтъ, повторяясь ежегодно, какъ видно, и не нашли своего разрѣшенія, потому что они повторяются и до сихъ поръ. Очевидно, что потребность чувствовать себя сознательнымъ въ мірѣ человѣческихъ отношеній, поступковъ к дѣлъ и найти своимъ силамъ наиболѣе плодотворное, полезное и нравственно-удовлетворяющее приложеніе, не только не ослабѣла, но, можетъ быть, еще болѣе обострилась, а отвѣтъ на нее не найденъ и въ тридцать лѣтъ мы не установили и не выработали ничего, что эту потребность могло бы удовлетворить и успокоить.
   И въ самомъ дѣлѣ, тридцать лѣтъ, изъ года въ годъ повторяется все одинъ и тотъ же вопросъ: что читать? что дѣлать? какъ пріобрѣсти. умственно-идейное развитіе? Дѣлали этотъ вопросъ "отцы" теперешнихъ дѣтей, дѣлаютъ его теперешнія "дѣти", которыя въ свою очередь станутъ "отцами" и будутъ, быть можетъ, дѣлать его и ихъ "дѣти". Что же это такое? Существуетъ на этотъ вопросъ какое-нибудь общее разрѣшеніе или не существуетъ? Иди это разрѣшеніе намъ не по силамъ? Или, разрѣшивъ его, въ частности для себя, мы не передаемъ секрета дѣтямъ? Или ставимъ этому вопросу такія препятствія, что онъ то вымираетъ, то снова нарождается? Или это даже вовсе и не вопросъ нашего общественнаго сознанія, и его вовсе и не существуетъ въ нашемъ общественно-умственномъ обиходѣ? Или это вопросы извѣстной поры жизни, съ этою порой и увядающіе? Или, наконецъ, это порывы отдѣльныхъ болѣе смѣлыхъ умовъ, умственное партизанство единицъ, не имѣющее ни традиціи, ни наслѣдственности? Интеллигентный сфинксъ, разрѣши всѣ эти вопросы! Гдѣ, въ чемъ, какъ, скажи, искать на нихъ отвѣтовъ? Гдѣ то зеркало, въ моторомъ бы можно тебя увидѣть? Литература, по крайней мѣрѣ, зеркаломъ тебѣ не служитъ и въ печати тебя не увидишь. И, какъ кажется, это только у насъ однихъ. У всѣхъ другихъ народовъ печать отражаетъ и выражаетъ малѣйшее движеніе мысли, гдѣ бы эта мысль въ обществѣ ни шевельнулась. Печать есть слово мысли, безъ котораго такъ же невозможно представить мысль, какъ и мысль безъ слова.
   Такъ это у другихъ, но у насъ иначе. У насъ девяносто милліоновъ живутъ, совсѣмъ не зная печати; физіологическій, естественный ростъ ихъ мысли прекращается на полпути, не доходя до внѣшняго выраженія. Мы ничего не можемъ сказать, потому что ничего не знаемъ, какъ эта незаконченность мысли отражается на душевномъ строѣ народа, но что подобное глухо-нѣмое мышленіе девяносто милліоновъ кладетъ свою печать и на все мышленіе интеллигенціи, это не должно подлежать никакому сомнѣнію. Да и въ чемъ тутъ сомнѣваться, если мы, интеллигенція, стоя лицомъ къ лицу съ этимъ поразительнымъ фактомъ даже и не замѣчаемъ его? И не только не замѣчаемъ его, но и сами находимся подъ его воздѣйствіемъ и впадаемъ въ подобное же умственно-оцепенѣлое состояніе, въ какомъ находится и народъ. Вѣдь, изъ всей нашей интеллигенціи, можетъ быть, десятая часть, а то я меньше, живетъ съ печатью живою связью; остальная же часть живетъ также внѣ печати, какъ и народъ. Она, правда, читаетъ, для нея печатаютъ книжки, издаютъ газеты, но все это чтеніе, вся эта связь съ печатью только внѣшняя. Печать даже не знаетъ, какъ слѣдуетъ, этого своего читателя; точно также какъ этотъ читатель не знаетъ, что такое его печать и въ чекъ, и гдѣ онъ найдетъ то, что ему нужно. Въ этомъ взаимномъ невѣдѣніи печать и читатель составляютъ двѣ отдѣльныя обособленности, объективныя стороны, стоящія внѣ другъ друга. Стороны эти не вражатъ, но они и не сливаются; это именно тѣ стороны, о которыхъ Салтыковъ сказалъ: "писатель пописываетъ, читатель почитываетъ".
   Болѣе тѣсныя отношенія къ печати обнаруживаетъ читатель съ общественными понятіями, и такой читатель, который ищетъ въ печати нравственныхъ и умственныхъ воздѣйствій и руководящихъ указаній. Но этому читателю печать, оттягиваемая книзу, въ большинствѣ своихъ органовъ, не даетъ отвѣтовъ на его вопросы, и сфинксъ остается сфинксомъ, и ведетъ онъ свою работу внутри себя, и ищетъ разрѣшенія своихъ недоразумѣній въ своихъ собственныхъ силахъ, и не выступаетъ онъ на свѣтъ Божій, какъ полноправный человѣкъ, съ своими вопросами, а таитъ ихъ въ себѣ, какъ контрабанду, и идетъ наша умственная жизнь двумя теченіями, образуя два слоя. Видимый слой живетъ своею жизнью, разрѣшая только видимое, а невидимый слой живетъ самъ по себѣ и своими собственными средствами умственнаго существованія.
   Нарисовать портретъ этого таинственнаго сфинкса (этой второй, внутренней, непоказной Россіи), уловить всѣ особенности его умственно-нравственной физіономіи совсѣмъ не такъ легко и едва ли подъ силу одному человѣку. Вѣдь, это не портретъ шумящаго "мы", совсѣмъ не сложнаго и не мудренаго,-- портретъ, который и это само "мы" воспроизводитъ достаточно и своимъ шумомъ, и тѣмъ, что оно говоритъ о себѣ. Да, пожалуй, и писатели не отказываются заниматься этою работой, какъ легкою, сподручною и болѣе доступною.
   Здѣсь я укажу только на одну общую и характерную черту нашей таящейся интеллигенціи, на неудержимое ничѣмъ стремленіе къ знанію, образованію, саморазвитію, на упорное исканіе истины, правды жизни и руководящаго идеала, за которымъ, какъ за свѣточемъ, можно было бы идти, чтобы жить "по-божески", "по-справедливому".
   Изумительно, что такое простое, естественное и нормальное умственное движеніе является у насъ какимъ-то болевымъ состояніемъ, чѣмъ-то мучительно-тяжелымъ, чуть не вызывающимъ вопль отчаянія. По крайней мѣрѣ, такимъ оно является въ той письменной литературѣ, по которой одной только и можно наблюдать движете. Въ жалобахъ и запросахъ вы всегда найдете досадливую горечь внутренняго неудовлетворенія и недовольства, имѣющаго, впрочемъ, разныя степени и оттѣнки. Иногда это просто скорбное сознаніе своего недостаточнаго умственнаго развитія и чисто-объективное, безличное недовольство имъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, энергично выражаемое желаніе пополнить недостатокъ образованія, какихъ бы это усилій ни требовало. А то, рядомъ съ подобнымъ скорбнымъ мотивомъ, вылившимся изъ очевидно-страдающей души услышится и боевая нотка; рядомъ съ скорбнымъ сознаніемъ неудовлетворительности умственнаго развитія ставится и вопросъ, кто въ этомъ виноватъ, и личная нравственная отвѣтственность какъ бы откладывается въ сторону.
   Въ одномъ изъ документовъ письменной литературы (я только говорю въ "одномъ", а то же самое повторяется и не въ одномъ) указывается, напримѣръ, на такія "извиняющія условія", которыми и передвигается весь вопросъ совсѣмъ на другое мѣсто. Фактъ "отсутствія идейности" и "недостаточнаго образованія" признается фактомъ безспорнымъ, но обвинителямъ ставится въ непремѣнное условіе понять причины этой недостаточности, извиняющія ее условія жизни и подать руку помощи. "Вѣдь, то узко-практическое направленіе современной молодежи, -- говоритъ документъ,-- за которое ей-таки достается изрядное количество пинковъ, ясно вытекаетъ изъ отсутствія умственно-идейнаго развитія, а отсутствіе этого развитія есть необходимое слѣдствіе современныхъ условій жизни молодежи. При чемъ же тутъ молодежь?" Далѣе говорится, что въ прежнее время молодой человѣкъ, поступающій въ университетъ, попадалъ подъ извѣстныя требованія умственнаго и нравственнаго развитія того кружка, въ которомъ ему приходилось вращаться, а литература и общественная жизнь поддерживала молодыхъ людей въ ихъ стремленіяхъ. Теперь же будто бы ужь ничего подобнаго нѣтъ. Для чтенія нѣтъ времени и сами родители слѣдятъ за тѣмъ, чтобы дѣти читали меньше, отпуская сына въ университетъ, родители берутъ съ него клятву не участвовать въ какомъ бы то ни было кружкѣ, университетъ тоже не оставляетъ времени для чтенія, кружковъ не существуетъ, жизнь не только не предохраняетъ отъ умственнаго разврата, а, напротивъ, на него наталкиваетъ, для учащихся, напримѣръ, въ опереткахъ дѣлаютъ уступку въ 50%, "маменьки наряжаютъ своихъ томныхъ дочекъ въ подобающіе костюмы и снаряжаютъ на охоту за студентами, городъ (рѣчь идетъ о большомъ губернскомъ университетскомъ городѣ) открываетъ студенту всѣ свои развратныя прелести, противустоять которымъ онъ не подготовленъ". Еще далѣе, по поводу замѣчанія, высказаннаго въ печати, что "толстовцы есть лучшая часть современной молодежи и что только имъ однимъ свойственны живое чувство и идеальныя стремленія", говорится: "позвольте, какъ обвиняемой сторонѣ...", и затѣмъ "обвиняемая сторона" дѣлаетъ параллель между "толстовцами" и не-толстовцами (конечно, не въ пользу "толстовцевъ") и выводитъ заключеніе, что "живое чувство и идеальныя стремленія свойственны не только той кучкѣ, которая пошла за Л. Н. Толстымъ, а большей части молодежи".
   Пускай все это справедливо, пускай въ приведенныхъ фактахъ нѣтъ ни малѣйшаго преувеличенія даже въ ихъ окраскѣ, но только зачѣмъ все это? Что это за "обвиняемая сторона"? Зачѣмъ простой и несомнѣнный фактъ, признанный такимъ и печатью всѣхъ цвѣтовъ, и обществомъ, и самими тѣми, о комъ рѣчь, уводить въ какую-то трущобу, гдѣ нѣтъ для него разрѣшенія, а самихъ себя сажать на скамью подсудимыхъ? Зачѣмъ эта самолюбивая параллель съ толстовцами, желаніе выдвинуть себя и сказать: "мы лучше"? Кто лучше, кто хуже -- вы ли судья этого? До вамъ, какъ видно, только того и нужно, чтобы рѣшить, кто лучше, кто хуже, кто виноватъ, кто не виноватъ. Васъ не удовлетворяетъ фактъ, какъ онъ есть, въ его дѣйствительной и простой сущности, какъ ту группу молодежи, одной съ вами стороны, которая, признавъ фактъ, имѣетъ достаточно умственнаго и нравственнаго мужества и чувства справедливости, чтобы не отказаться передъ собою отъ нравственной отвѣтственности. Поставивъ фактъ безлично, эта группа не старается отыскивать виноватыхъ и не виноватыхъ и разрѣшеніе задачи ставитъ въ зависимость исключительно отъ своихъ личныхъ силъ. И эта постановка вопроса не только умственно мужественная, но и единственно нравственная.
   Но васъ такое разрѣшеніе вопроса внутри себя не удовлетворяетъ, вамъ еще нужны "извиняющія условія", вамъ нужно еще и моральное разрѣшеніе вопроса и лично-моральное удовлетвореніе. И, ставя вопросъ морально, вы разрѣшаете его морально? Отчего, по-вашему, будетъ разрѣшеніе морально, если за ваше недостаточное образованіе и умственное развитіе будутъ обвинены другіе, а вы, искренно называющіе себя "обвиняемою стороной" и вполнѣ чувствующіе во всемъ свою правоту, будете обѣлены? Зачѣмъ вамъ, правымъ, это обѣленіе, да и вообще-то зачѣмъ эта погоня за бѣлыми и черными, кому это нужно, для чего, что выиграетъ русское просвѣщеніе и образованіе молодежи отъ того, что мы раздѣлимъ русское общество на виноватыхъ и не виноватыхъ, лѣвыхъ и правыхъ, подвергающихся отвѣтственности или ей не подвергающихся?
   Есть старинное практическое житейское правило, имѣющее глубокую моральную сущность -- обвинять во всемъ только самого себя. Какъ всеобщій принципъ и въ особенности какъ общественный, это правило къ жизни не примѣнимо, ибо можетъ вести къ жестокости и несправедливости. Ликующіе и торжествующіе всегда ухватятся за этотъ принципъ съ удовольствіемъ, чтобы сказать всѣмъ не ликующимъ и не торжествующимъ: "да, вѣдь, вы сами же во всемъ виноваты". Такъ это и бывало. по какъ принципъ личный (исключительно личный), правило это пріучаетъ заглядывать въ себя, пріучаетъ не только не отстраняться отъ нравственной отвѣтственности, а, напротивъ, строго себя ей подвергать. Вмѣстѣ съ закономъ причинности или преемственности явленій правило это создаетъ и укрѣпляетъ въ насъ нравственное мужество и чувство отвѣтственности за свои слова, дѣла, поступки.
   Не эту теорію личной нравственности разрабатываетъ оправдательный документъ, о которомъ я говорилъ. И въ немъ дѣлается указаніе на законъ преемственности явленій, потому что узко-практическое направленіе выводится изъ отсутствія умственно-идейнаго развитія, а отсутствіе этого развитія устанавливается какъ необходимое слѣдствіе условій жизни. Допускается и нравственная отвѣтственность, потому что приводится цѣлый рядъ обвинительныхъ пунктовъ. Но въ общемъ получается обратная сторона практическаго житейскаго правила и малодушное самооправданіе, а личная отвѣтственность куда-то улетучивается.
   Я останавливаюсь на личной нравственной отвѣтственности съ нѣкоторою настойчивостью не потому, чтобы не придавалъ значенія "извиняющимъ условіямъ",-- они есть и стоятъ такою высокою стѣной, что нужно имѣть особенныя силы, чтобы черезъ нее перескочить. Но такъ какъ это именно и есть вопросъ силъ, то и нужно говорить о нихъ и о средствахъ, ихъ развивающихъ, а не переносить вопросъ въ неподлежащую область сантиментальнаго разрѣшенія. Если бы на свѣтѣ не было никакихъ стѣнъ, не было бы и вопросовъ,-- слѣдовательно, для каждаго, кто желаетъ прыгать, главное дѣло въ томъ лишь и заключается, чтобы научиться прыгать выше. Что передъ стѣнами всегда стоитъ масса карапузиковъ, покорно смиряющаяся передъ ихъ несокрушимою вышиной, кто же этого не знаетъ? Конечно, никто этихъ карапузиковъ не винитъ, и не станетъ обвинять, потому что это было бы празднымъ, пустымъ дѣломъ. Рѣчь о тѣхъ, кто себя карапузиками не считаютъ, а чувствуютъ въ себѣ достаточно силъ и самоувѣренности, чтобы не отказаться отъ ихъ испытанія. Этимъ людямъ, если въ нихъ есть точно силы, и они не увлекаются самообольщеніемъ, ужь совсѣмъ не приходится гоняться за ободрительными похвалами и обнаруживать такую впечатлительность, какую они обнаруживаютъ ко всякому слову порицанія и "упрекамъ", какъ они называютъ простое установленіе безспорнаго и для нихъ самихъ факта.
   Теперешніе старики помнятъ и не такія времена, какъ ныньче. Да, была глухая пора, когда, кажется, и голоса-то человѣческаго нельзя было нигдѣ услышать. Давно, правда, это было, лѣтъ пятьдесятъ назадъ, а, все-таки, на нашей памяти. Тогда и въ губернскихъ, даже и въ университетскихъ городахъ не было такихъ библіотекъ, какія вы найдете ныньче въ каждомъ уѣздномъ городѣ. Спрашивается, наитіемъ какихъ силъ среди такого царившаго мрака собирались и концентрировались въ умѣ отдѣльныхъ личностей скрытые въ этомъ мракѣ свѣтовые лучи? И развѣ такихъ людей надо было хвалить, одобрять, гладить по самолюбію? Развѣ они занимались такимъ пустымъ дѣломъ, какъ отыскиваніе "извиняющихъ условій"? Люди сознавали, что они мало знаютъ, мало понимаютъ, недостаточно развиты,-- ну, и старались узнать, понять и развиться. Вся жизнь подобныхъ людей только въ томъ и проходила, что они постоянно узнавали все больше и больше, постоянно пополняли пробѣлы, которые усматривали въ своихъ познаніяхъ и плели болѣе и болѣе полную и густую сѣть сознанія. Для нихъ знаніе было простою, органическою потребностью, неустранимымъ условіемъ ихъ нравственно-умственнаго существованія, а не какою-то игрой суетности и самолюбія, ищущаго похвалы и одобренія. Я знаю, что всѣ не могутъ быть Бѣлинскими, но думаю, что и не заявляю требованія выше человѣческихъ силъ, когда говорю, что не слѣдуетъ смѣшивать разнородныхъ понятій, или, выражаясь морально, оскорблять такое высокое и облагораживающее стремленіе, какъ стремленіе къ свѣту знанія, образованія, мелкими побужденіями личнаго самолюбія и самооправданія. Сохраните святое побужденіе въ его неприкосновенной святости и не пачкайте его мелкими движеніями души, ничего съ нимъ общаго не имѣющими. Вы ищете истину,-- ну, и ищите ее достойными средствами.
   Кромѣ моральнаго изъяна, есть въ этомъ еще изъянъ логическій, въ тѣхъ дурныхъ повадкахъ мысли, при которыхъ она пріучается все общее протискивать черезъ личное. Ну, что можетъ быть болѣе общаго, какъ коллективно поставленный вопросъ о неудовлетворительности образованія такой большой группы людей, какъ все молодое поколѣніе? Конечно, группа эта состоитъ изъ отдѣльныхъ личностей и общій вопросъ имѣетъ свое особое приложеніе къ каждой отдѣльной единицѣ группы. Но такъ какъ эта единица, все-таки, часть группы, то очевидно, что и разрѣшеніе вопроса можетъ быть только общее (общественное), и самое сужденіе о немъ должно идти приблизительно въ такомъ направленіи. Вопросъ о недостаточномъ образованіи молодежи поставили "отцы". Какимъ сравненіемъ (и съ кѣмъ) отцы пришли къ такому заключенію? Подтверждается ли оно фактами и какіе пробѣлы и недочеты обнаруживаются при сравненіи образованія теперешней молодежи съ образованіемъ "отцовъ" или, точнѣе, чѣмъ сфера образованія и мышленія "отцовъ" отличается по объему и содержанію отъ сферы мышленія и знанія "дѣтей"? Въ какой зависимости находится та или другая сфера отъ своего времени и его задачъ или, опять точнѣе, насколько отъ вопросовъ и задачъ времени находится въ зависимости образованіе, его характеръ, направленіе, содержаніе, объемъ? Да и что такое вопросы времени и въ чемъ ихъ отношеніе къ общимъ задачамъ просвѣщенія? У всякаго времени свои практическіе вопросы, которые оно и разрѣшаетъ, и потому каждое время имѣетъ свои особенности и можетъ не походить на другое время. Но общія задачи просвѣщенія, какъ бы времена ни были различны, будутъ всегда однѣ и тѣ же, будетъ ли это 1800 или 1890 годъ. Онѣ будутъ всегда заключаться въ разностороннемъ щироконъ образованіи, въ возможно большемъ и разнообразномъ знаніи, въ сознательномъ отношеніи къ дѣйствительности и вѣрномъ ея пониманіи, въ высокомъ моральномъ развитіи и въ развитіи чувства общественнаго долга и чувства личной чести...
   Вотъ порядокъ общаго мышленія (и я его только намѣчаю), которымъ не только уясняется вполнѣ вопросъ, но и точно устанавливается отношеніе къ нему тѣхъ, кого онъ касается. Тутъ все-настолько ясно, что человѣку остается отвѣтить только на два вопроса. Если общія задачи просвѣщенія заключаются въ "томъ-то и томъ-то" и въ "такихъ и такихъ" знаніяхъ,-- есть ли во мнѣ это "то-то и то-то" и "такія и такія" познанія? Если все это есть,-- ну, и прекрасно и вопросъ можно считать исчерпаннымъ, а если нѣтъ, то также ясно, чѣмъ этотъ вопросъ можетъ быть разрѣшенъ...
   Порча мышленія начинается у насъ съ первыхъ шаговъ нашей жизни. Дѣтьми, дома, въ семьѣ, мы уже пріучаемся къ эгоцентрирующему мышленію и затѣмъ на всю жизнь отъ него не освобождаемся. Это порченное мышленіе стоитъ у насъ большимъ препятствіемъ для правильнаго умственнаго развитія и вообще очень мѣшаетъ нашему личному и общественному сужденію и справедливости въ нашихъ взаимныхъ отношеніяхъ. Вотъ ужь гдѣ начинается у насъ вопросъ о "воспитаніи" и объ "отцахъ" и "дѣтяхъ". Мы съ испорченными основаніями вступаемъ въ школу, нисколько въ ней не исправляемся и порченными вступаемъ въ жизнь, въ ней изъ порченныхъ "дѣтей" превращаемся въ порченныхъ "отцовъ" и затѣмъ создаемъ новыхъ порченныхъ "дѣтей". И получается неисходный кругъ, въ которомъ всѣ обвиняютъ другъ друга, "отцы" обвиняютъ "дѣтей", "дѣти" -- "отцовъ", всѣ занимаются лишь отыскиваніемъ виноватыхъ, а сужденія и понятія остаются прежнія, система жизни и отношеній не измѣняется, и каждый ползетъ и бредетъ по собственной тропинкѣ, отдаваясь закону случайности и отливовъ и приливовъ, управляющихъ русскою жизнью.
   Въ этомъ смыслѣ вопросъ о воспитаніи является у насъ вопросомъ всѣхъ вопросовъ. У насъ, собственно, можно говорить не о воспитаніи, а о невоспитаніи. Ушинскій, Водовозовъ, Пироговъ -- имена все почтенныя; идеи гуманности, которыя они проводили и усиливались ввести въ воспитаніе, открыли передъ обществомъ совсѣмъ новые воспитательные горизонты; но, вѣдь, дѣло совсѣмъ не въ этомъ, а въ томъ, насколько ихъ гуманныя идеи и новые воспитательные горизонты воспринялись обществомъ, "отцами" и примѣнились къ воспитанію "дѣтей"? Личное вліяніе Ушинскаго, Водовозова, Пирогова ограничивалось тѣсными предѣлами тѣхъ заведеній, гдѣ они учительствовали и воспитывали, и дальше идти не могло, а общее вліяніе провозглашеннаго ими гуманизма въ воспитательную практику не вошло и не стало общею системой воспитанія ни въ семьѣ, ни въ школѣ.
   Конечно, если бы всѣ наши отцы, учителя и воспитатели были похожи на Ушинскаго, Водовозова, Пирогова, то никакого вопроса о воспитаніи и явиться бы не могло. По дѣло въ томъ, что именно до "отцовъ" во всѣхъ ихъ видахъ и развѣтвленіяхъ гуманизмъ, провозглашенный Ушинскими ит. д. и составившій ихъ личную принадлежность, и не дошѣлъ и къ нимъ не привился. Поперекъ встало личное, эгоцентрирующее мышленіе, съ его тѣснымъ и узкимъ личнымъ интересомъ и повадками личнаго своекорыстія. Поэтому, едва ли правильно удивляться, что изъ рукъ такихъ гуманныхъ педагоговъ, какъ Ушинскій, Водовозовъ, Пироговъ, вышло не гуманное и худо воспитанное поколѣніе, потому что ни Ушинскій, ни Водовозовъ, ни Пироговъ "поколѣнія", о которомъ рѣчь, не воспитывали; если же они и воспитывали какое-нибудь поколѣніе, то воспитывали своими сочиненіями только поколѣніе воспитателей и учителей, т.-е. опять "отцовъ", а не "дѣтей". По воспитали ли они ихъ, вотъ въ чемъ вопросъ.
   У насъ и вопросъ объ "отцахъ" и "дѣтяхъ", какъ всѣ наши вопросы, ставится лично. Каждому сейчасъ же рисуется его собственный отецъ, собственная семья, съ ея вліяніями, уроками, помѣхами развитію и страховою, оберегающею любовью. По "отцы" -- понятіе болѣе широкое: "отцы" -- это извѣстная совокупность, создающая общія жизненныя вліянія и цѣлую систему отношеній,-- систему настолько вліятельную и сильную, что она какъ сѣть опутываетъ и окружаетъ каждаго, кого въ себя втянетъ.
   Вотъ эти-то самые "отцы" и составляютъ основной фонъ нашей жизни, они создаютъ и "дѣтей" по собственному образцу, воспитывая ихъ въ своихъ привычкахъ. Что можетъ узнать и услышать ребенокъ порядочнаго въ семьѣ, когда и разговоры, и понятія,-- все въ ней пусто и времяпровожденіе заключается только въ картахъ и въ безсмысленной болтовнѣ? Припомните свое дѣтство, припомните, какими умственными интересами вы были окружены, какіе слышали разговоры. Даже о литературѣ вы не услышите никакихъ разговоровъ, точно мы не только не читаемъ, но и разучились читать. Я знаю, какой на это можетъ воспослѣдовать отвѣтъ: что ныньче читать нечего и нѣтъ "великихъ" писателей, какіе еще были недавно. Да зачѣмъ вамъ "великіе" писатели, точно ужь ваша собственная жизнь такая великая вещь, что ее должны изображать только геніи? Нѣтъ, та жизнь, которая есть и которая создается вами, описывается удовлетворительно и тѣми, кто о ней теперь пишетъ. Причина не тутъ. Я знаю одно литературное семейство: мать образованная женщина и много читаетъ, отецъ "прогрессистъ" и пишетъ либеральныя статьи, дѣти совсѣмъ ужь взрослыя, но еще не кончили образованія. Случалось, что, по невѣдѣнію (теперь я этихъ ошибокъ уже не дѣлаю), скажешь за обѣдомъ то, что изъято изъ программы семейныхъ разговоровъ, и "отецъ", вмѣсто отвѣта, опуститъ молча глаза, а "мать" скажетъ: "охъ, какой вы взяли себѣ дурной кусокъ", и начнетъ рыться въ блюдѣ, чтобы дать кусокъ лучше. А послѣ обѣда, въ кабинетѣ, когда мы остаемся съ "отцомъ" съ глазу на глазъ, пьемъ кофе и куримъ, онъ ведетъ со мною уже совсѣмъ иные разговоры...
   Тема эта очень обширная и, къ сожалѣнію, настолько деликатная, что распространенныхъ разъясненій, пожалуй, даже и не выноситъ. Замѣчу только, что у насъ было и есть два сорта "отцовъ" и "дѣтей". Одинъ сортъ образуетъ фонъ нашей жизни и даетъ ей цвѣтъ и направленіе, другой изображаетъ фонъ умственно-нравственныхъ началъ, не особенно парадно и шумно выступающихъ въ жизни и печати, а то и вовсе никакой гласности не подвергающихся. Тѣ и другіе "отцы" несомнѣнно играютъ въ жизни направляющую роль,-- каждый, конечно, въ доступной для его дѣятельности средѣ,-- и ихъ направляющая дѣятельность, прежде всего, обнаруживается въ отношеніяхъ къ "дѣтямъ". Но изъ этого, однако, вовсе не слѣдуетъ, чтобы "дѣти" сами по отношенію къ себѣ имѣли право допускать какія-либо "извиняющія условія". Никакія "извиняющія условія" не освобождаютъ ихъ отъ нравственной отвѣтственности, и въ этомъ смыслѣ указаніе на недостатокъ образованія молодежи или "дѣтей" не можетъ заключать въ себѣ ничего несправедливаго.
   И какой, въ самомъ дѣлѣ, тутъ можетъ быть вопросъ о справедливости или несправедливости, когда устанавливается фактъ? Вопросъ можетъ заключаться только въ томъ, вѣрно или невѣрно установленъ фактъ. Разъ фактъ установленъ вѣрно, онъ подлежитъ дальнѣйшему обсужденію и разъясненію, и опять въ интересахъ сознанія тѣхъ, кого онъ непосредственно касается.
   Сознаніе, сознаніе, сознаніе -- вотъ чего у насъ и недостаетъ, и отсутствіемъ чего мы именно и болѣемъ. Да, прежде всего, намъ нужно выработать въ себѣ сознаніе, что въ насъ нѣтъ сознанія, и доказательство чего мы еще разъ представили въ тѣхъ выдвинутыхъ на первый планъ "извиняющихъ условіяхъ", которыми думали объяснить и оправдать недостатокъ нашего образованія. Сознаніе ли это, что какъ тридцать лѣтъ назадъ мы не знали, что и какъ намъ читать, такъ не знаемъ мы этого до сихъ поръ и не установили себѣ на этотъ счетъ никакихъ руководящихъ правилъ и указаній, не выработали никакой системы? Кто долженъ руководить чтеніемъ и устанавливать его общіе принципы -- семья, школа, гимназія, университетъ, родители, учителя, профессора -- и помогать молодежи въ этомъ, можетъ быть, наиболѣе трудномъ дѣлѣ самообразованія, я говорить теперь не стану, а указываю только на то, что ничего общаго, руководящаго и уясняющаго у насъ въ этомъ дѣлѣ не существуетъ и каждый читаетъ на свой страхъ, какъ Богъ ему положитъ на душу.
   Есть факты этого рода до того поразительные, что не знаешь, чему больше изумляться: необыкновенной ли жаждѣ знаніи, энергіи ли, съ которой они пріобрѣтаются, безпорядочности ли труда или отсутствію самыхъ элементарныхъ представленій о томъ, что такое чтеніе и какъ имъ слѣдуетъ пользоваться, какъ его вести. Вотъ, напримѣръ, человѣкъ, о которомъ поистинѣ можно сказать, что его обуреваетъ страсть саморазвитія. Получилъ онъ образованіе въ одномъ изъ среднихъ провинціальныхъ учебныхъ заведеній, учился, какъ и другіе, вышелъ, затѣмъ, "схвативъ на лету нѣсколько сочиненій разныхъ авторовъ, какъ пустыхъ, такъ и серьезныхъ, всталъ втупикъ отъ полнѣйшаго непониманія всего его окружающаго, а равно и своихъ стремленій къ поставленному впереди какому-то идеалу". Что тутъ дѣлать? Чего недостаетъ для пониманія? Гдѣ, въ чемъ, какъ найти это недостающее? Какъ выработать въ себѣ самостоятельныя убѣжденія, когда безсильная мысль бьется, какъ рыба объ ледъ, безплодно истомляясь въ стремленіи ухватить и понять то, чего она ни ухватить, ни понять не въ состояніи? Очевидно, что требуется какая-то подготовка, что нужно пріобрѣсти кое-что, чего еще нѣтъ. И вотъ человѣкъ накидывается на чтеніе. Онъ прочитываетъ "кое-что" изъ Шопенгауэра, Гартмана, Добролюбова, Писарева, Щапова, Михайлова, Скабичевскаго, Миртова, Лассаля, Шеффле, Ренана, Эркнана-Шатріана и т. д. въ той же безпорядочной путаницѣ именъ, читаетъ безъ системы і порядка и дочитывается до того, "что получается въ головѣ полнѣйшій хаосъ, въ которомъ разобраться оказывается совершенно невозможно". Но энергія и жажда знанія не оставляютъ этого мужественнаго человѣка. "Я готовъ,-- пишетъ онъ,-- начать все снова, готовъ начать съ Ломоносова или Нестора, только бы меня научили, что читать, съ чего начать и какой держаться программы".
   Не у всѣхъ, стремящихся понять окружающее и разобраться въ немъ, такая же энергія, но у всѣхъ у нихъ вопросъ одинъ: что читать и какъ читать? И этотъ вопросъ обыкновенно возникаетъ уже послѣ того, что люди, начитавшись безпорядочно всего, что попадалось подъ руку, и не справившись съ прочитаннымъ, почувствовали, что именно послѣ чтенія-то у нихъ и явился въ головѣ хаосъ. Эта неудача приписывалась обыкновенно неумѣлому подбору книгъ и предполагалось, что если читать то, что слѣдуетъ, и въ порядкѣ, въ какомъ слѣдуетъ, то чтеніе дастъ непремѣнно то, чего отъ него ожидаютъ; вотъ отчего во всѣхъ подобныхъ случаяхъ вопросы только и заключались въ томъ, чтобы было указано, что читать и въ какой системѣ. Вѣра въ книги и чтеніе бывала иногда такъ велика, что просили совѣта и указанія, что читать, съ точнымъ обозначеніемъ сочиненій, "способныхъ помочь выйти изъ тяжелаго состоянія апатіи и хотя немного освѣтить смыслъ жизни, дать хоть какіе нибудь идеалы". А бывало (и есть), что ставились вопросы и въ такой категорической формѣ: "указать, что именно формируетъ полное, законченное представленіе на природу, на міръ, на жизнь этого міра, на законы, которые этою жизнью управляютъ, на всѣ условія культуры, цивилизаціи, общественнаго прогресса". И вопросы въ такомъ видѣ ставились совсѣмъ не юнцами, а людьми возрастными. Очевидно, что книгамъ и чтенію приписывалась роль какого-то волшебнаго фонаря. Нужно было только, чтобы такой волшебный фонарь выбралъ знающій человѣкъ, да научилъ бы, въ какомъ. порядкѣ и какъ имъ дѣйствовать, чтобы освѣтить, какъ слѣдуетъ, все нутро просвѣщающагося, а когда все нутро освѣтится, какъ-слѣдуетъ, -- лучи, исходящіе изъ него, освѣтятъ все, что требуется, и просвѣтленный увидитъ, какъ на ладони, всѣ тайны бытія.
   Изумительная мечтательность! И, въ то же время, мы, русскіе, слывемъ и сами себя считаемъ народомъ практическимъ, положительнымъ и даже первыми реалистами, до того первыми, что и Европу поучаемъ реализму въ искусствѣ. Мечтательность и реализмъ составляютъ у насъ двѣ различныя возрастныя принадлежности, стоящія совсѣмъ особняками. Въ первой порѣ, этой золотой порѣ нашего полузнайства и невѣдѣнія, мы живемъ исключительно мечтами. Тутъ мы чувствуемъ въ себѣ и геройскій приливъ силы, мужество, смѣлость и съ неудержимою отвагой идемъ даже валить быка за рога. Но когда не мы повалимъ быка, а быкъ насъ, тогда мы садимся въ сторону отъ дороги, превращаемся сразу же въ практическихъ и разсудительныхъ людей и не только пропускаемъ мимо себя каждаго быка, но и каждаго теленка, къ порѣ же прилива силъ и неудержимой отваги относимся какъ къ пережитой глупости, къ которой, конечно, больше и не возвращаемся.
   А, между тѣмъ, и въ эту пору практическаго мышленія, какъ и въ первую пору мечтательнаго мышленія, мы остаемся при томъ же скудномъ запасѣ знаній, сужденій, понятій и представленій. Разница лишь въ томъ, что въ пору мечтательности мы съ этими скудными запасами куда-то рвемся, и порываемся, увлекаемые "идеаломъ), а въ пору спокойной разсудительности сидимъ вплотную на мѣстѣ. Но и въ первую, и во-вторую пору мы одинаково не понимаемъ дѣйствительности, одинаково скудны средствами образованія и развитія, оттого и вносимъ въ жизнь такой рѣзкій переломъ. Наши "отцы" и "дѣти", какъ средняя масса, общество (объ этомъ массовомъ обществѣ я теперь только и говорю), именно и изображаютъ собою два противоположныхъ берега. Сначала "отцы" и "дѣти", сидя на разныхъ берегахъ, аукаются, не понимая другъ друга и другъ друга обвиняя, потомъ дѣти переплываютъ на противуположный берегъ, садятся и въ свою очередь начинаютъ аукаться съ тѣми, кто остался пока еще на другомъ берегу.
   Въ этомъ праздно мечтательномъ посиживаніи на одномъ берегу и въ безучастномъ посиживаніи на другомъ заключается ключъ къ уразумѣнію многихъ кажущихся непостижимостей нашей жизни. А недостижимость просто въ тонъ, что въ нашъ умственный обиходъ до сихъ поръ еще не вошли самыя обыденныя общественныя понятія и ясныя представленія о самыхъ элементарныхъ вещахъ, о которыхъ въ Европѣ никто уже не споритъ и даже не думаетъ, потому что они приняты, какъ неустранимая и неизбѣжная программа жизни.
   Кто же въ Европѣ не знаетъ, что школа, гимназія, университетъ могутъ давать и даютъ только извѣстныя, доступныя школьному и университетскому возрасту знанія и понятія и что слѣдующія за тѣмъ понятія пріобрѣтаются такъ называемымъ самообразованіемъ, чтеніемъ, размышленіемъ? Въ Европѣ никому не придетъ въ голову спросить, что формируетъ полное законченное представленіе на всѣ законы и тайны бытія и какія для этого нужно прочесть книжки. Въ Европѣ человѣкъ, охваченный жаждой чтенія, не накинется съ невѣдѣніемъ дикаря на все, что попадетъ ему подъ руку, чтобы сразу поглотить всѣ тайны жизни, и потому съ нимъ невозможно то, что постоянно и до сихъ поръ повторяется съ русскимъ читателемъ, стремящимся къ самообразованію, т.-е. что именно отъ чтенія-то, въ которомъ онъ искалъ просвѣтленія, онъ и становится втупикъ "отъ полнѣйшаго непониманія всего окружающаго, а равно и своихъ стремленій къ поставленному впереди какому-то идеалу". Какому-то!
   Да развѣ для молодаго европейца, продолжающаго свое образованіе, книги и чтеніе -- волшебная палочка, развѣ общественный идеалъ для него какое-то, а не точно установленное реальное понятіе? У насъ при словахъ "идеалъ", "идеальныя стремленія", "идейное развитіе" обыкновенно развертываются въ воображеніи какія-то завѣсы и за ними представляются свѣтлые вращающіеся круги, пробуждающіе въ юной душѣ восторги и порыванье къ чему-то отрадно-манящему и окрыляющему и, въ то же время, неясному и неопредѣленному, именно къ чему-то "какому-то". А, между тѣмъ, идеалъ есть вполнѣ точное и реальное понятіе. Онъ не плодъ воображенія, не утопическая мечта о невозможныхъ, сказочныхъ комбинаціяхъ жизненныхъ фактовъ, а совершенно точное и сознательное представленіе объ иномъ, лучшемъ, болѣе справедливомъ расположеніи элементовъ дѣйствительности. Поэтому-то точное знакомство съ этою самою дѣйствительностью и составляющими ее элементами есть первое основаніе для точнаго представленія идеала въ его осязательной реальной сущности.
   Впрочемъ, подобный реальный взглядъ на идеалъ какъ будто бы у насъ уже начинаетъ формироваться и рядомъ съ мечтательнымъ представленіемъ идеала, какъ "чего-то", возникаетъ уже и такое воззрѣніе, которому остается только пожелать большаго и большаго распространенія: "не идеальныхъ стремленій и живаго чувства намъ недостаетъ,-- намъ недостаетъ знанія, знанія, знанія. Невозможно удовлетворяться живымъ чувствомъ и идеальными стремленіями,-- нужно знаніе, съ помощью котораго это живое чувство и идеальныя стремленія получили бы ясную и опредѣленную цѣль, чтобы видно было, къ чему мы стремимся". Приступая съ такимъ точнымъ представленіемъ къ чтенію, и нашъ читатель ужь не растеряется ни въ хаосѣ понятій, ни въ хаосѣ книгъ, и съумѣетъ самъ найти свою дорогу къ лабиринтѣ, какимъ ему и до сихъ поръ представляется еще чтеніе, пугающее мракомъ таинственной неизвѣстности, изъ которой онъ чувствуетъ себя не въ силахъ выйти безъ посторонней помощи.
   И поразительные же факты безпомощности представляетъ еще до сихъ поръ нашъ читатель. Ну, какъ изъ Иркутска, изъ Томска, за цѣлыя тысячи верстъ люди обращаются съ вопросомъ: что читать и какъ читать? Неужели въ Иркутскѣ и въ Томскѣ нѣтъ никого, къ кому бы можно обратиться съ подобнымъ вопросомъ?! Ужь, конечно, есть и люди, есть и библіотеки... А, впрочемъ, это, можетъ быть, и не умственная безпомощность, а умственная неясность и безпорядочность...
   Кажется, не ныньче только стали читать люди, читали они и прежде. К прежде не заканчивали они образованія гимназіей и университетомъ, а учились, читали, думали, и потомъ Бѣлинскій ужь, конечно, не написалъ ни къ кому ни одного письма съ просьбой научить его что читать и въ такой системѣ. Не написалъ, конечно, ни одного письма и Добролюбовъ. Не писали, я знаю, и другіе люди. Да и что тутъ можетъ сказать посторонній и совершенно незнающій насъ человѣкъ? Каждому лучше извѣстно, чего онъ не знаетъ и что онъ въ состояніи понимать. Одно есть общее правило, на которое можно указать и котораго у насъ, къ сожалѣнію, не держатся: не читать того, что не по силамъ.
   Гейне говорилъ, что нужно писать геніально. И читать нужно геніально. Это не значитъ, что для писанія и для чтенія нужно быть геніемъ, значитъ только, что нужно работать легко и надъ матеріаломъ вполнѣ по нашимъ силамъ. Это правило еще и до Гейне зналъ Пушкинъ. Встрѣтился онъ разъ на Невскомъ съ княземъ Одоевскимъ. "Ну, что подѣлываете, что пишете?" -- спрашиваетъ онъ Одоевскаго. Одоевскій отвѣтилъ,-- да, грудно", прибавилъ онъ.-- "Такъ зачѣмъ же вы пишете?" -- сказалъ Пушкинъ. Именно такъ: зачѣмъ, когда трудно? Лессингъ разсказываетъ, что у него былъ пріятель, который поглупѣлъ, потому что читалъ все умныя книжки. Это свидѣтельство историческаго человѣка, но и мнѣ случилось знать одного страстнаго читателя, котораго постигла та же судьба. Чѣмъ было мудренѣе заглавіе книги, тѣмъ съ большею энергіей онъ на нее накидывался. Читалъ онъ по-французски, по-нѣмецки, по-русски -- а только книги мудреныя. Сидитъ по часу надъ страницей, лобъ сморщить, глаза уставитъ пристально въ книгу, точно вопьется въ нее, и видишь, что бѣдняга мучится напрасно, потому что ничего не понимаетъ. Такъ и кончилъ тѣмъ, что дѣйствительно ничего изъ мудреныхъ книгъ не понялъ, затупѣлъ, бросилъ всякое чтеніе и вышелъ изъ него самый заурядный человѣкъ, съ практическими наклонностями, стяжательностью и съ филистерскимъ идеаломъ. Что же его заставляло читать? Да ничего, кромѣ самолюбія, кромѣ желанія быть умнымъ, и быть умнымъ не знаніями, а для показной стороны. Такое есть честолюбіе, и хотя оно не всегда приводить къ подобнымъ результатамъ, но также сомнительно, чтобы оно могло создавать и людей съ истинною умственною добросовѣстностью, ставящихъ общіе интересы и интересы истины выше интересовъ своего личнаго честолюбія.
   И такъ, прежде всего, чтеніе по силамъ, чтеніе неторопливое, чтеніе не изъ побужденій честолюбія сдѣлаться умнымъ, потому что съ подобными вторыми задачами легче всего дочитаться до переутомленія и заглупѣть; наконецъ, чтеніе съ яснымъ и сознательнымъ представленіемъ о томъ, что оно можетъ дать, а не съ мечтательною, сказочною и обольщающею иллюзіей, что есть такія двѣ-три книжки на свѣтѣ, которыя какъ прочитаешь, такъ и поймаешь мѣсяцъ за рога. Такихъ книгъ на свѣтѣ нѣтъ.
   Чтеніе есть работа, большая работа, работа всей жизни; оно есть общеніе съ лучшими, чѣмъ мы, умами и постоянное удовлетвореніе вѣчно неуспокоивающейся потребности нашего познающаго духа, стремящагося проникнуть въ жизнь и охватить всѣ ея подробности. Поэтому задача чтенія есть самая реальная задача нашего умственнаго существованія, и какъ задача въ высшей степени реальная, она сама въ себѣ несетъ указаніе на порядокъ и систему удовлетворенія нашихъ познавательныхъ стремленій. Это работа внутренняя, вполнѣ обусловленная нашими умственными силами и душевными потребностями и потому совершеннѣе всего выполняемая только участіемъ въ ней нашихъ внутреннихъ силъ. Велики въ васъ эти силы,-- много вы соберете внутри себя и умственныхъ сокровищъ; мало силъ,-- мало и соберете; но, прежде всего, не обольщайтесь насчетъ своихъ силъ и не нарушайте натугой очереди понятій. Трудна вамъ книга,-- отложите ее: это значитъ, что вы еще не доросли до ума ея автора. Будетъ трудна и черезъ годъ,-- опять отложите и не стыдитесь, что вы ее не въ состояніи понять. Гёте можно читать всю свою жизнь -- до семидесяти-восьмидесяти лѣтъ -- и каждый годъ находить въ немъ все новое и новое. Это значитъ только, что читатель ростетъ изъ года въ годъ, поднимаясь шагъ за шагомъ до высоты ума Гёте. Дѣтскою наивностью и юношескою самоувѣренностью было бы воображать себя въ двадцать лѣтъ ровней геніальному мыслителю въ пору высшаго развитія его силъ.
   Такъ какъ чтеніе есть самая реальная задача нашего умственнаго существованія, то сама жизнь сдѣлаетъ указаніе, что читать и въ какомъ порядкѣ читать, чтобы шагъ за шагомъ, начиная съ простѣйшаго, постепенно дойти до высшихъ понятій, какими мы въ силахъ овладѣть. Люди различныхъ силъ остановятся и на различныхъ точкахъ развитія, хотя всѣ пойдутъ отъ одного и того же, начиная съ фактовъ окружающей дѣйствительности. Дѣло лишь въ томъ, чтобы начать не съ книжныхъ, идейныхъ и отвлеченныхъ фактовъ, отыскивая волшебный фонарь, а отъ повседневныхъ вопросовъ, составляющихъ задачу и злобу дня. Это единственный способъ реальнаго самовоспитанія, вырабатывающій правильное реальное мышленіе.
   Первый нумеръ любой газеты, первый фактъ, который обратитъ на себя ваше вниманіе, можетъ сослужить вполнѣ роль отправной точки для чтенія. По теперешнему времени, этою точкой будутъ, конечно, вопросы экономическіе, удобные еще и тѣмъ, что они менѣе сложны, болѣе конкретны, и не только у насъ, но и повсюду выдвинуты жизнью на первое мѣсто. Вонъ изъ разныхъ концовъ Россіи, то изъ Курской губерніи, то изъ Саратовской, Самарской, съ юга, востока, двигаются переселенцы въ Сибирь, въ азіатскія окраины, въ Бразилію, Турцію. Что это за движеніе, какая причина его? Малоземеліе? Да, малоземеліе. По идите дальше, разберите его подробности, загляните въ исторію нашего крестьянскаго вопроса, познакомьтесь съ крѣпостнымъ правомъ, съ условіями освобожденія, съ послѣдующими перемѣнами въ земельныхъ отношеніяхъ, съ условіями нашей крестьянской собственности. Это -- такъ называемый аграрный вопросъ, извѣстный уже Риму. Это вопросъ о поземельной собственности, имѣющій продолжительную исторію, изслѣдованный европейскими учеными,-- вопросъ, о которомъ писалось много и для справедливаго разрѣшенія котораго теперь усматривается только одно средство -- націонализація земли.
   Далѣе въ томъ же движеніи народа, кромѣ массоваго, совсѣмъ отрывающаго людей съ ихъ нѣста и заставляющаго созидать себѣ какъ бы новую родину, усматриваются еще частныя теченія,-- народъ бредетъ за тысячи, иногда, верстъ, отыскивая работу, потому что дома нѣтъ у него заработка. Это, опять, что? Пожалуй, и это аграрный вопросъ, Но уже иного оттѣнка, съ примѣсью новыхъ сторонъ и условій жизни, заставляющихъ земледѣльца отыскивать поддержки въ подсобномъ трудѣ, то въ видѣ отдаленныхъ путешествій за заработкомъ, то въ видѣ домашнихъ кустарныхъ занятій неземледѣльческимъ дѣломъ, то въ фабричной и заводской работѣ. Это опять новая и обширная область изслѣдованія, въ которой цѣпляются за вопросы и каждый отдѣльный вопросъ представляетъ обширное поле для изученія. Это вопросы труда, законовъ и условій его успѣшности, со всѣми его подраздѣленіями, съ царящею теперь конкурренціей, т.-е. войной всѣхъ противъ всѣхъ, съ борьбой труда съ капиталовъ, съ капиталистическимъ строенъ современнаго общества и его послѣдствіями, какъ рабочій пролетаріатъ, необезпеченность рабочаго и вызванныя этою необходимостью самыя разнообразныя изслѣдованія, ученія, теоріи, закончившіеся на нашихъ глазахъ тѣмъ, что рабочій вопросъ сталъ, какъ въ Германіи и во Франціи, предметомъ государственнаго вмѣшательства, а императоръ Вильгельмъ, въ противовѣсъ соціалистическимъ стремленіямъ и самопомощи, къ которой стало прибѣгать рабочее населеніе, добивающееся уже и политической власти, выступилъ представителемъ такъ называемаго государственнаго соціализма и покровителемъ, и защитникомъ рабочихъ противъ капиталистовъ и хозяевъ. Такъ называемый рабочій вопросъ есть лишь терминъ того Остраго общественнаго состоянія, къ которому, наконецъ, привело капиталистическое производство, начавшееся съ изобрѣтенія машинъ. За вопросомъ этимъ считается болѣе ста лѣтъ и онъ настолько уже изслѣдованъ, что имѣетъ громадную литературу, вполнѣ выясняющую всѣ частности этого ненормальнаго и несправедливаго и убыточнаго для общества и государства состоянія дѣлъ и отношеній.
   Стюартъ Милль можетъ служить капитальнымъ пособіемъ для знакомства съ экономическимъ моментомъ, который переживаетъ современно" общество, и съ сущностью выработавшихся экономическихъ понятій и ожидающаго ихъ будущаго. Если же читатель присоединитъ къ Стюарту Миллю исторію политической экономіи, то передъ нимъ раскроется уже и очень широкая область экономическаго мышленія и встанетъ ясный экономическій идеалъ, т.-е. элементы существующей соціально-экономической дѣйствительности получатъ иное и болѣе справедливое расположеніе.
   Романъ Беллами Черезъ сто лѣтъ (изданіе Павленкова) можетъ послужить тоже очень хорошимъ пособіемъ для размышленія не только по своему критическому отношенію къ современной экономической дѣйствительности, но и какъ обращикъ реальнаго здравомыслія въ области комбинацій идеальнаго строя мысли. Это именно тотъ истинный реальный (а не мечтательный и фантастическій) идеализмъ, который твердо стоитъ на землѣ и пользуется данными дѣйствительности, располагая лишь ихъ въ лучшемъ и болѣе желательномъ порядкѣ. Въ этомъ идеализмѣ нѣтъ ни разверзающихся завѣсъ, ни свѣтлыхъ вращающихся круговъ, манящихъ глазъ и воображеніе чѣмъ-то приводящимъ въ смутный восторгъ, но не говорящимъ уму и не дающимъ ничего точнаго и практически осуществимаго стремленіямъ, разрѣшающимся при мечтательности обыкновенно пустымъ зарядомъ.
   Я не говорю ни о какой программѣ для чтенія, а даю только приблизительную для него схему. Чтенію нельзя научить, и кто самъ съ нимъ справиться не можетъ, того чтенію никто не научитъ. Чтеніе есть постепенная и послѣдовательная работа анализирующей мысли, работа вполнѣ самостоятельная, въ которой одинъ вопросъ цѣпляется за другой и за однимъ найденнымъ отвѣтомъ идетъ слѣдомъ отыскиваніе другаго отвѣта. Тутъ вопросы экономики переходятъ въ вопросы исторіи, этики и т. д. Это безконечные и затяжные вопросы, которыхъ въ годъ передъ выходомъ изъ гимназіи или университета не разрѣшишь, чтобы вмѣстѣ съ полученіемъ диплома вступить въ жизнь, уже владѣя всѣми ея тайнами. А, вѣдь, нашъ мечтающій читатель именно такъ и смотритъ на чтеніе и самовоспитаніе.
   Воспитать себя значитъ создать полную, законченную, безъ всякихъ пробѣловъ и пропусковъ сѣть представленій на жизнь и всѣ ея отношенія. Эта сѣть плетется всю жизнь и еще нашимъ прадѣдамъ было извѣстно, что "вѣкъ живи и вѣкъ учись". Поэтому не съ мечтательнымъ легкомысліемъ или самолюбивымъ самообольщеніемъ надо приступать къ чтенію, а съ съ серьезною мыслью и искреннимъ сознательнымъ стремленіемъ къ истинѣ и обдуманною, и сознательною потребностью знанія. Есть все это въ человѣкѣ, и пойдетъ у него работа, какъ слѣдуетъ; нѣтъ этого,-- остановится онъ на какой нибудь точкѣ своего пути и дальше не пойдетъ. Но все это нужно знать и понимать, прежде чѣмъ приниматься за чтеніе и самообразованіе, чтобы не было потомъ такъ называемыхъ разочарованій и разрушенныхъ иллюзій. Нужно знать, что въ этомъ дѣлѣ все держится на собственныхъ силахъ, на собственномъ и весьма серьезномъ трудѣ. Тогда не придется послѣ перваго замѣчанія въ печати, что мы необразованы и малознающи, обращаться къ автору замѣчанія съ письмами и просьбами: научите насъ читать, да что читать, да какъ читать, гдѣ достать книги и т. д. Каждый, думается, и въ своемъ родномъ городѣ, въ особенности, если это университетскій, найдетъ и людей, которые дадутъ ему указаніе (если ему неизбѣжны указанія), найдетъ какую ни-на есть и библіотеку, которая на первыхъ порахъ дастъ его пытливости, все-таки, достаточное удовлетвореніе.
   Одно можно сдѣлать всеобщее замѣчаніе, что съ чего бы ни началось чтеніе, впереди всего должно стоять знакомство съ родною литературой и ея критиками. А рядомъ съ литературнымъ образованіемъ должно идти хорошее знаніе и вѣрное пониманіе исторіи своего отечества.

Н. Ш.

"Русская Мысль", кн.XII, 1890

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru