Lib.ru/Классика: Шелгунов Николай Васильевич. Очерки русской жизни

ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.

Получилъ я изъ Сибири письмо отъ "толстовца". Авторъ обращается не ко мнѣ лично, а къ цѣлой группѣ писателей, которые, проповѣдуя, какъ и Л. Н. Толстой, благо и добро, только по недоразумѣнію и потому, что недостаточно знакомы съ ученіемъ Толстаго, выступаютъ его противниками. Письмо "толстовца" имѣетъ поэтому не личный, а общій интересъ, и мнѣ думается, что авторъ сдѣлалъ бы лучше, если бы его напечаталъ, не направляя лично ко мнѣ.

"Сегодня,-- пишетъ авторъ,-- я прочелъ ваши Очерки русской жизни въ мартовской книжкѣ Русской Мысли. Такъ было отрадно читать этотъ вашъ Очеркъ, особенно его начало. Былой полемики нѣтъ и въ поминѣ. Желанія ваши прелестны и я ихъ раздѣляю всею душой отъ чистаго сердца... Читая вашъ названный Очеркъ, я невыразимо былъ обрадованъ, что молодежь въ вашихъ глазахъ заняла болѣе почетное мѣсто, чѣмъ раньше. Больно было пробѣгать ваши прежніе Очерки, гдѣ она третировалась, какъ никуда негодный мусоръ, и то, что ее живило, ободряло, поддерживало возбуждало въ ней высшія стремленія, топталось въ ея глазахъ уважаемыми ею лицами въ грязь!... Я говорю о "толстовщинѣ"... Здѣсь я, конечно, не намѣренъ излагать ученія Л. Н. Толстаго, защищать или опровергать его. Въ вашемъ послѣднемъ Очеркѣ, попрежнему, не забытъ и Л. Н. Тамъ вы говорите, что въ этомъ ученіи ужъ разочаровались, что это ученіе -- эгоистичное въ узкомъ смыслѣ этого слова. "Толстовцевъ", видно, вы относите къ "восьмидесятникамъ". Послѣднее невѣрно въ томъ отношеніи, что появилось "ученіе Л. Н." въ серединѣ 80-хъ годовъ, и пока привлекло къ себѣ взоры десятка, другаго людей, 80-е годы приблизились къ концу. "Толстовцы" еще только прилаживаются, а вы уже ихъ похоронили. Разочаровываться они не думали; наоборотъ: чѣмъ больше читали, думали, жили, тѣмъ все больше и больше укрѣплялись въ этомъ ученіи, каждый шагъ неотвратимо толкалъ ихъ въ такомъ направленіи, но по насильно; они сознательно и добровольно дѣлали это. Если же которые-нибудь и отреклись, то это лишь отрадно: полова отлетаетъ, а чистое зерно остается. Гдѣ-же не бываетъ Іуды?... Альтруизмъ полнѣйшій не можетъ быть узкимъ, животнымъ эгоизмомъ. Конечно, альтруизмъ есть тоже эгоизмъ, но только духовный: человѣкъ "отрекается отъ себя", чтобы исполнить велѣніе духа своего, т.-е. чтобы угодить себѣ (себѣ -- не какъ животному, а какъ духовному существу). "Ученіе Л. И." называть узко-эгоистичнымъ равносильно тому, что называть бѣлое чернымъ. Все это нуждается въ громадныхъ комментаріяхъ. И я совѣтую и прошу васъ самымъ лучшимъ образомъ ознакомиться съ "ученіемъ Л. Н.": вы его совсѣмъ не понимаете, какъ видно изъ вашихъ Очерковъ. Между вашимъ непротивленіемъ злу и тѣмъ, о которомъ говоритъ Л. Н., громаднѣйшая пропасть... За теоріей я отсылаю васъ къ самому Льву Толстому. Теперь же скажу еще нѣсколько словъ. Вы говорите, что "ученіе Л. Н." дѣлаетъ людей разбитыми, апатичными. На первыхъ порахъ это, можетъ быть, и такъ: сжечь за собою свои корабли, распроститься почти со всѣмъ, съ чѣмъ сроднился,-- да когда это было легко? Особенно на первыхъ порахъ это, можетъ быть, въ силу того, что "ученіе Л. St" съ перваго разу кажется, при всей своей справедливости, требованіемъ отречься отъ лучшихъ убѣжденій: отъ науки, отъ права защищать истину на словахъ и на дѣлѣ, стоять за слабыхъ, обижаемыхъ... Но зачѣмъ же останавливаться вдали? Нужно подойти поближе и увидѣть всю правду. Почти четверть вѣка я уже прожилъ. Истина, справедливость, свобода, идеалы были у меня въ мысляхъ; я я интересовался и интересуюсь, страстно интересуюсь всѣмъ и всѣми, что и кто хоть намекаетъ мнѣ про правду, свободу, истину, про идеалы. Видѣлъ я, въ силу этихъ исканій идеальнаго, не мало хорошихъ людей. Всегда (въ послѣднее время) я видѣлъ вотъ что: только "толстовцы" стремятся къ истинѣ на словахъ и на дѣлѣ, и они скорѣе "противятся злу", чѣмъ тѣ, кто стоитъ за "противленіе злу". И тотъ, кто такъ же хорошъ, но кто еще не "толстовецъ", встрѣтившись съ настоящимъ "толстовцемъ", обстоятельно ознакомившись съ "ученіемъ Л. Н.", непремѣнно переходитъ на сторону "толстовцевъ". Примѣры изъ самой жизни вопіютъ, что тамъ, гдѣ вы видите ложь, зло, что тамъ -- истина, правда. Не придавая своему письму большаго значенія.... я хочу только сказать вамъ, что о Толстомъ и его "ученіи" вы имѣете самыя смутныя понятія; и если вы, дѣйствительно, таковъ, какимъ кажетесь по вашимъ сочиненіямъ 60-хъ годовъ и по своему послѣднему Очерку, то вы не можете и не должны отзываться съ такимъ негодованіемъ о томъ, что для насъ, для лучшей части подрастающей молодежи, составляетъ самое лучшее, самое святое, то, что заставляетъ наши сердца усиленно биться, наши головы горѣть, пламенѣть, что требуетъ, чтобы мы не оставались коснѣть въ бездѣйствіи, а, пока что, готовились бы къ борьбѣ, упорной борьбѣ за свободу, кто же ужь вышелъ въ жизнь, вступать въ отчаянную борьбу со зломъ, неправдою, насиліемъ, ложью, вовсе не заботясь о своемъ собственномъ благоденствіи, благополучіи, о своей собственной жизни. Ваши желанія сходятся съ нашими желаніями, такъ о чемъ же споры? "Слова, слова, слова!" Вы недовольны Толстымъ и солидарны съ Скабичевскимъ. Протопоповъ (пишетъ въ Сѣверномъ Вѣстникѣ) недоволенъ и Толстымъ, "Скабичевскимъ... Столпотвореніе вавилонское! Всѣ стремятся къ идеальному, къ истинѣ и лучшему; посмотришь на ихъ жизнь -- и живутъ очень хорошо: слово съ дѣломъ не расходится. Но отчего же такая рознь? Зачѣмъ спорить о словахъ, когда сущность одна и та же? Врагъ силенъ, нужны громадныя силы. Одинъ въ полѣ не воинъ. Такъ зачѣмъ же другъ ютъ друга отдѣляться? Отчего не дѣйствовать дружно вмѣстѣ? Вѣдь, эта рознь подрываетъ на корнѣ слова тѣхъ, кто ее поддерживаетъ! Это же я хотѣлъ бы сообщить и Михайловскому. Краткость, я думаю, не помѣшаетъ ламъ понять то, о чемъ я хотѣлъ сказать. Толстой, Михайловскій, Скабичевскій, вы и подобные -- всѣ одного хотятъ, одного ищутъ. Господа! да поймите же себя! Вамъ въ "прекрасномъ далеко" хорошо и о словахъ поспорить; но, вѣдь, вы не испытываете гнета, лежащаго на огромномъ большинствѣ забитыхъ, начинающихъ мыслить и мыслящихъ людей! А лакъ онъ тяжелъ! Если бы вы его представили себѣ рельефно, вы бы протянули своимъ нынѣшнимъ "врагамъ" (въ сущности, единомышленникамъ) руки, бросивъ свои постыдныя препирательства о словахъ, и помогли бы сбросить иго, такъ долго, такъ грузно, такъ прочно тяготѣющее надъ человѣкомъ. То, что свято для васъ, обязываетъ васъ вмѣстѣ со всѣми радѣтелями о благѣ человѣка двинуться походомъ противъ зла, пробивъ этой стоглавой змѣи, дѣломъ жизни показать искренность своихъ словъ..."

Ну, вотъ и все письмо. Пожалуй, это даже и не письмо, а цѣлая психологическая картина внутренняго міра и не одного автора письма, а многихъ однородныхъ же душевныхъ и умственныхъ организмовъ; это психологическая исторія, въ которой вы чувствуете сплетеніе разныхъ традиціонныхъ ниточекъ, среди которыхъ разобраться не совсѣмъ легко, потому что онѣ и многообразны, и сложны, и идутъ иногда далеко назадъ. Но разобраться въ этомъ или хотя попытаться разобраться, все-таки, необходимо.

У письма есть PS., котораго тоже нельзя не привести. "Толстой" и "толстовцы",-- говоритъ письмо,-- заслуживаютъ уваженія уже по одному тому, что правды они ищутъ искренно. Если они заблуждаются, то разувѣрьте ихъ, а для этого прежде ознакомьтесь какъ можно лучше съ ихъ заблужденіемъ и потомъ разскажите имъ, какъ другъ, какъ братъ, что они ошибаются и въ чемъ ошибаются. Я очень желалъ бы услышать вѣское опроверженіе "ученія Л. Н.", но, кромѣ философскихъ рацей, богословскихъ умствованій, площадной ругани, ничего не читалъ и не слышалъ противъ "того "ученія".

"Я же Толстаго уважаю больше, чѣмъ кого бы то ни было изъ нашихъ писателей: послѣдніе, кромѣ понуканій да общихъ мѣстъ, ничего намъ не даютъ; ихъ читаютъ, но развѣ понимаютъ правду ихъ: замаскированную, втиснутую межь строкъ, ее иногда очень трудно бываетъ увидѣть. Куда идти? За что браться? На чьей сторонѣ правда? Гдѣ ложь и есть ли юна, но гдѣ же и т. д., и т. д.-- и на всѣ такіе вопросы никто, кромѣ Толстаго, никто ничего теперь не говоритъ. Читатели Щедрина, Михайловскаго и проч. преспокойно продолжаютъ свою жизнь, какою жили и до чтенія ихъ, несмотря на то, что увлекаются ихъ писаніями. Читатели Толстаго или бранятъ его (что онъ ясно развѣнчиваетъ ихъ паразитизмъ), или соглашаются съ нимъ и тогда попросту, какъ Богъ на душу положить (у кого же было научиться?), стараются безсмысленное свое прозябаніе перемѣнить на осмысленную, разумную, истинную жизнь. Не похвально искреннее, хотя, быть можетъ, и не умѣлое стремленіе топтать въ грязь! А если вы сами, зная истину, не говорите намъ ее изъ-за страха потерять свою шкуру, такъ посторонитесь отъ свѣта, не обманывайте насъ, что у васъ свѣтъ: вы его держите у себя подъ платьемъ (если онъ только есть у васъ) и намъ отъ васъ ничуть не свѣтлѣй, чѣмъ отъ китайской стѣны! Мы ищемъ свѣта, мы хотимъ видѣть его, и если теперь обманываемся, то одно наше искреннее стремленіе къ свѣту хоть когда-нибудь выведетъ насъ на дорогу. Лучше самому ощупью отыскивать дорогу, если нѣтъ провожатаго и не у кого спросить, чѣмъ "сидѣть у моря да ждать погоды". Охотники идутъ волковъ бить, но, вмѣсто того, чтобы идти дружно я скорѣе на нихъ, они начинаютъ спорить другъ съ другомъ о своей ловкости... Не туда, господа, обращаете вы стрѣлы свои: вы мечете ихъ въ своихъ товарищей, а не противъ того врага, противъ котораго вы вышли. Или не жалѣя живота своего лѣзьте на рогатину противъ врага, лжи, зла, или, если боитесь, то уходите съ поля битвы почивать на лаврахъ, но не мѣшайте другимъ биться съ врагами, не ослабляйте своими не туда направленными стрѣлами силъ борцовъ за свободу"...

За этимъ PS. слѣдуетъ еще приписка, и такая же любопытная, какъ я все письмо. "Хочу сообщить вамъ,-- прибавляетъ авторъ,-- одно наблюденіе. Многіе изъ лучшихъ молодыхъ людей, какихъ я только встрѣчалъ, ужасно склонны къ самоуничиженію. Они хороши-то: ищутъ свѣта и всякому помогаютъ, въ чемъ могутъ, съ охотой; но мнѣніе о себѣ, какъ о негодномъ, безхарактерномъ человѣкѣ, подрываетъ ихъ стремленія: они постоянно боятся выступить впередъ и дѣйствуютъ за спиною другихъ, да и то начнетъ, да, пожалуй, и не кончитъ: "а что, какъ я не такъ и не то дѣлаю, что и какъ нужно?..." -- думаетъ онъ. "Мы люди маленькіе",-- говорятъ они, и боятся смѣлѣе взяться за то дѣло, которому сочувствуютъ и которое (хотя и слишкомъ въ скромныхъ размѣрахъ и съ оглядкою) осуществляютъ въ своей жизни. Нужно бы имъ больше вѣры въ себя, только вѣры, а какъ это сдѣлать?... Никакихъ особенныхъ силъ, никакихъ жертвъ отъ нихъ не потребовалось бы: пусть бы только уважали себя больше. Какъ я сказалъ, они не бездѣйствуютъ, но дѣлаютъ ужь очень мало въ сравненіи съ тѣмъ, сколько могли бы дѣлать. Встрѣтишь такое явленіе, и у тебя самого прежде времени опускаются и безъ того не сильныя руки... Какъ быть?... Извините, пожалуйста, меня, если я что сказалъ рѣзко. Я не полемизировать хочу: я прошу оставить ваши споры о ловкости и освѣтить путь имѣющимъ выступить дѣятелямъ; многіе, очень многіе находятся въ страшномъ заблужденіи: заходъ солнца (со словъ нянюшекъ, мамушекъ) считаютъ они за восходъ, черное называютъ бѣлымъ!"

Читая это любопытное письмо, вы, съ перваго до послѣдняго слова, чувствуете себя въ какомъ-то иномъ душевномъ и умственномъ мірѣ. Передъ вами человѣкъ не какъ "всѣ", а особый, иной человѣкъ, и даже не одинъ человѣкъ, не авторъ письма только, а группа людей, составляющая свой замкнутый особнякъ, неподатливый и твердый въ своей душевной цѣльности, изъ которой онъ не уступить ничего. По этому-то, прежде чѣмъ говорить о письмѣ, необходимо установить черты типа, съ которымъ преходится имѣть дѣло, и вотъ съ этого-то установленія я и начну.

Авторъ подписалъ письмо "М. Пятка" и сопровождаетъ свой нѣсколько вычурный псевдонимъ такимъ объясненіемъ: "Я самъ, конечно, не тотъ золотникъ, о которомъ говорится: малъ золотникъ, да дорогъ. Но я признаю пословицу: съ міру по ниткѣ -- голому сорочка. Я бы хотѣлъ быть одною изъ этихъ нитокъ... Хотя я малая, а все же нитка: если нужно -- пригожусь".

Сколько въ этихъ, повидимому, скромныхъ словахъ горделивой увѣренности и вѣры въ себя! Но что безъ вѣры въ свои силы, въ свое призваніе, въ свои задачи жизни и сдѣлали бы эти люди? Только въ вѣрѣ ихъ и сила, только убѣжденіе, что каждая такая нитка есть будущая сорочка для голаго, сообщаетъ всѣмъ этимъ ниткамъ и цвѣтъ, и содержаніе, и гордое сознаніе, что онѣ служатъ общему благу, составляютъ его первый источникъ, безъ котораго не будетъ ничего.

Подобная вѣра въ себя и въ свое общественное призваніе создаетъ не только душевную приподнятость, фанатизированную увѣренность въ своей непогрѣшимости, но современенъ, съ лѣтами, съ возвышеніемъ по іерархической лѣстницѣ служенія своему дѣлу, все болѣе и болѣе ростущую авторитетность, а, наконецъ, пожалуй, и чувство помазанности, что уже и наблюдается въ представителяхъ толстовскаго ученія.

Авторъ письма еще совсѣмъ молодой человѣкъ, а ужъ сколько въ немъ и увѣренности въ своей непогрѣшимости, и сколько авторитетности, не допускающей никакихъ сомнѣній въ правдѣ, которой онъ вѣритъ, и отрицанія подобной же правды во всѣхъ другихъ людяхъ, не принадлежащихъ къ тому же толку. Онъ, нисколько не задумываясь, вычеркиваетъ всѣхъ нашихъ прогрессивныхъ писателей -- и Щедрина, и Михайловскаго, и другихъ. Всѣ они не даютъ ничего, всѣ они безполезны для своихъ читателей. Да и что имъ сказать? Есть ли у нихъ хоть какая-нибудь истина, которой они могли бы подѣлиться? Никакой такой истины у нихъ нѣтъ и отъ всего, что они говорятъ и пишутъ, "ни чуть не свѣтлѣй, чѣмъ отъ китайской стѣны". Этого мало: авторъ подозрѣваетъ ихъ еще и въ общественной трусости, въ "боязни потерять свою шкуру", ради чего они и умалчиваютъ о своей истинѣ, "если она только у нихъ есть". Но нѣтъ, нѣтъ! Не гражданскаго мужества недостаетъ у прогрессивныхъ русскихъ писателей и не за свою "шкуру" они боятся, какъ выражается энергически авторъ,-- подобное сомнѣніе въ немъ явилось мимолетно-: "свѣта" нѣтъ у нихъ, а допустить въ нихъ свѣтъ какой-либо истины значило бы допустить двѣ истины, тогда какъ на свѣтѣ истина только одна -- "толстовская". Авторъ даже сомнѣвается, чтобы у писателей, и которыхъ онъ говоритъ, нашлись бы способности понять эту единственную истину. Обращаясь, напримѣръ, лично ко мнѣ, онъ предлагаетъ ознакомиться съ этимъ (толстовскимъ) ученіемъ безъ всякихъ предвзятыхъ мыслей, какъ будто я въ первый разъ слышу о немъ, и затѣмъ прибавляетъ: "и я думаю, очень не скоро вы поймете его должнымъ образомъ: изъ примѣровъ я знаю,-- прибавляетъ онъ,-- что и молодые люди смѣялись сначала надъ нимъ (ученіемъ Л. Н. Толстаго), потомъ бранили, вооружались противъ него, негодовали и только послѣ продолжительной борьбы поддавались ему; а кто же больше способенъ увлекаться, какъ не молодежь, однако, и она вотъ борется, и не легка эта борьба"...

Допускаю, что относительно меня авторъ правъ, т.-е. что я старъ и потому не въ силахъ уже понимать того, что могутъ понимать только молодые; но въ концѣ письма онъ говоритъ: "это же я хотѣлъ бы сообщить и Михайловскому". Значитъ, и H. К. Михайловскаго онъ считаетъ малоспособнымъ понять истину. Но, вѣдь, г. Михайловскій находится въ полномъ разцвѣтѣ силъ, ему знакомы всѣ области мысли: онъ и критикъ, и публицистъ, и философъ, и ученый, вездѣ онъ чувствуетъ себя дома, уму "го привычны всевозможныя комбинація и, слѣдовательно, затрудненій въ пониманіи для него быть не можетъ. Откуда же въ авторѣ, который говорятъ о себѣ: "почти четверть вѣка я уже прожилъ", могло явиться убѣжденіе, что только молодымъ и избраннымъ дано понять новое ученіе, что и Щедринъ, и Михайловскій, и другіе писатели того же направленія не даютъ ничего и не имѣютъ ни умственнаго, ни моральнаго вліянія, что всѣ ихъ нападки на "ученіе Л. Н. Толстаго" -- "слова, слова, слова",-- простое недоразумѣніе и непониманіе, создающее лишь "столпотвореніе вавилонское", откуда, наконецъ, этотъ возгласъ: "господа! да поймите же себя... бросьте свои постыдныя препирательства"; откуда эта увѣренность въ своей безошибочности, этотъ проповѣдническій тонъ человѣка, говорящаго, какъ власть имущій, и трактующаго извѣстныхъ писателей какъ простую, заурядную и ничего не понимающую толпу?

Я не стану говорить ничего объ "ученіи Л. Н. Толстаго",-- А" сей моментъ говорить противъ него было бы не только не удобно, но въ общественномъ отношеніи и безтактно. Замѣчу только, что два главные основные догмата ученія не принадлежать Толстому. Непротивленіе злу было провозглашено больше двадцати лѣтъ назадъ Маликовымъ, и, въ то же время, раздался голосъ, призывающій интеллигенцію отдать свой долгъ народу. И интеллигентъ, пожелавшій отдать долгъ народу, тогда же объявился и получилъ затѣмъ отъ Н. К. Михайловскаго мѣткое прозвище "кающагося дворянина".

Явись "ученіе Толстаго" въ шестидесятыхъ или семидесятыхъ годахъ, оно не только не обнаружило бы никакого вліянія на молодежь, но вызвало бы еще ея негодованіе. Тогда преобладали иныя умственныя теченія, не имѣвшія съ ученіемъ Толстаго ничего общаго. Но вотъ эти теченія и волны, произведенныя ими, исчезли, жизнь встала въ иныя рамки и дѣятельное чувство общественнаго доброжелательства очутилось въ пустотѣ. Въ пустотѣ жить нельзя. Живое -- требуетъ жизни, требуетъ дѣятельной любви, иначе оно захирѣетъ, зачахнетъ, умретъ нравственно и умственно. И, разрѣшая вопросъ о пустотѣ и какимъ новымъ общественно дѣятельнымъ содержаніемъ его пополнить, восьмидесятые года выдвинули новыхъ общественныхъ людей, съ новымъ общественнымъ содержаніемъ, людей ни прежнихъ дѣятелей совершенно не похожихъ, иного склада понятій, иныхъ инстинктовъ, иного темперамента, иного душевнаго содержанія и, слѣдовательно, иного поведенія. Эти новые люди получили въ печати и въ обществѣ прозвище "восьмидесятниковъ" и "толстовцевъ". Авторъ письма думаетъ, что я смѣшиваю "толстовцевъ" съ "восьмидесятниками": никогда я ихъ не смѣшивалъ, не смѣшиваю, да и не могъ смѣшивать. Ихъ также нельзя смѣшать, какъ нельзя смѣшать красный и зеленый цвѣтъ, если не страдаешь дальтонизмомъ, а его у меня нѣтъ.

Восьмидесятники -- люди практическіе, въ обыденномъ смыслѣ этого слова искры Божіей въ нихъ нѣтъ. Они слишкомъ холодны и разсудочны, чтобы чѣмъ-нибудь увлекаться, и слишкомъ любятъ себя и свое тѣло, чтобы при какомъ бы то ни было случаѣ забыть о себѣ. Въ нихъ до непомѣрности развито чувство личнаго я, но только въ сторону самосохраненія. Если восьмидесятникъ увидитъ утопающаго, онъ, подъ первымъ впечатлѣніемъ, не бросится его спасать, и вовсе не потому, чтобы у него не шевельнулось чувство желанія спасти, а только потому, что въ немъ чувство доброжелательства слишкомъ зачаточно, потому что восьмидесятникъ, прежде всего, хорошій счетчикъ и жизненные вѣсы его устроены такъ, что чашка, на которую онъ кладетъ свое личное я, всегда перетягиваетъ другую чашку. Поэтому-то онъ и спасать не станетъ утопающаго, не порѣшивъ, какая ему грозить при этомъ опасность. У восьмидесятника ужъ такъ устроенъ умъ, что въ каждомъ дѣлѣ, въ каждомъ дѣйствіи онъ обсуживаетъ это дѣло, это дѣйствіе не само по себѣ, взятое независимо отъ всякихъ постороннихъ обстоятельствъ, а непремѣнно въ связи съ этими посторонними обстоятельствами. Отъ этого его сужденіе никогда не бываетъ свободно, а всегда зависитъ отъ разныхъ вліяній и соображеній чисто-практическаго и личнаго свойства, и потому -- справедливости въ общественномъ сужденіи и въ общественномъ поведеніи восьмидесятника нѣтъ. Наклонность ума стлаться по землѣ и уходить въ мелкіе личные интересы сообщаетъ уму восьмидесятника низменный пошибъ, лишаетъ его порыва, полета вверхъ и вширь и пріучаетъ къ холодной рефлексіи, къ пессимизну, ко всякимъ сомнѣніямъ и даже къ безвѣрію въ лучшія, благороднѣйшія человѣческія стремленія и въ личную и общественную нравственность. Понятно, почему восьмидесятники не выставили (да и не могли выставить) ни одного выдающагося поэта, ни одного выдающагося писателя, критика, публициста, ни одного общественнаго дѣятеля или вѣроучителя, за которымъ, бы стоило идти. Да и куда идти съ ними, когда ихъ общественная формула -- "сидѣть у моря и ждать погоды"?

Толстовцы, напротивъ, проникнуты чувствомъ дѣятельнаго доброжелательства, сидѣть у моря они и не могутъ по своему подвижному темпераменту и живому отношенію къ судьбѣ и положенію человѣка. А такъ какъ вокругъ себя они не находятъ погоды, какая имъ нужна, то они и дѣлаютъ свою собственную погоду. И въ складѣ понятій, и въ способѣ разрѣшенія общественныхъ вопросовъ, и въ общественной программѣ у толстовцевъ съ восьмидесятниками нѣтъ ничего общаго. И тѣ, и другіе имѣли въ виду опытъ своихъ предшественниковъ (шестидесятниковъ и семидесятниковъ), но выводъ, который они сдѣлали изъ этого опыта, оказался совершенно различный. Восьмидесятники при оцѣнкѣ предшествовавшаго держались исключительно гражданской почвы и не только старались опредѣлить, что можно и чего нельзя, но и пытались установить новую общественно-гражданскую истину и такой новый теоретическій принципъ, который былъ бы осуществимъ на практикѣ. А такъ какъ подобнаго принципа въ предъидущихъ опытахъ они не усмотрѣли, а одни стремленія къ идеалу ихъ не удовлетворяли, то они и рѣшили, что слѣдуетъ предоставить жизни идти сама собой, въ тѣхъ рамкахъ и при тѣхъ дѣятельныхъ силахъ, которыя даютъ ей движеніе, цвѣтъ, характеръ и направленіе теперь, и пока ограничиться лишь наблюденіемъ того, что свершается въ жизни, не относясь къ этому свершающемуся ни съ какою предвзятою теоріей. Жизнь, по ихъ мнѣнію, выработаетъ сама свою истину, не нужно только этой жизни мѣшать, не нужно ее насиловать. Когда же эта истина выработается, восьмидесятники, пока лишь сидящіе въ сторонѣ и наблюдающіе* каждый изъ своей форточки за тѣмъ, что дѣлается на свѣтѣ, эту истину пришпилятъ и провозгласятъ. Но, вѣдь, если жизнь сама должна выработать свою собственную истину, то она, эта жизнь, найдетъ сама и своихъ собственныхъ герольдовъ, и въ восьмидесятникахъ можетъ не оказаться никакой нужды, тѣмъ болѣе, что новой истины они могутъ и не дождаться. Да истину ли они и наблюдаютъ черезъ своихъ литературныхъ, представителей, объявившихъ себя новымъ литературнымъ поколѣніемъ? Вѣдь, матеріалъ, которымъ они пользуются, они берутъ или изъ уголовной хроники, или изъ дневника полицейскихъ происшествій и, въ сущности, полицейскіе протоколы только перекладываютъ на литературный языкъ. Не болѣе счастливы и публицисты этой фракціи. Для нихъ идеалъ общественнаго служенія не идетъ дальше практики сельскихъ учителей и учительницъ, земской медицины и земскихъ путей сообщенія. Забравшись въ. узкій переулокъ, люди этой фракціи смотрятъ только себѣ подъ ноги и по принципу не хотятъ видѣть того, что выше ихъ... По принципу! То-то по принципу ли? Не потому ли скорѣе они не видятъ того, что выше, что ужъ такъ устроено ихъ умственное зрѣніе? Нужно думать, что такъ, иначе они и ихъ сторонники не стали бы относиться высокомѣрно къ "идеямъ высшаго порядка". Очевидно, что мы имѣемъ тутъ дѣло съ умственною посредственностью, а если фракція и выставляетъ нерѣдко людей даровитыхъ, то какъ будто бы только для того, чтобы доказать, что постигаетъ всякое дарованіе и талантъ, если они замыкаются въ рамки узкой мысли и сами себѣ подрѣзываютъ крылья... Пройдетъ лѣтъ десять, пятнадцать, и сами представители этой умственной низменности, нужно думать, ужаснутся пустоты, которую они создавали, ужаснутся той безъидейности и преступному замариванію всего живаго, чувствующаго, стремящагося, ищущаго и любящаго, на служеніе которому они отдали лучшіе свои молодые годы. Вотъ ужь поистинѣ растраченная и убитая молодость, какое-то непостижимое и добровольное умственное и душевное скопчество, вытравленная жизнь, не знавшая ни увлеченій, ни порывовъ, ни ошибокъ, ни заблужденій, ничего того, что именно и составляетъ прелесть молодой жизни, полмой клокочащихъ чувствъ, благородныхъ любящихъ стремленій, порываній вверхъ и вширь, на свободный идейный просторъ, къ солнцу, на которое не можетъ смотрѣть ни одинъ орленокъ, чувствующій въ себѣ орлиныя силы, безъ того, чтобы не устремиться въ эту прелестную, согрѣвающую и свѣтлую, просторную высь. Ужь лучше ошибаться, паря въ широкомъ, безпредѣльномъ поднебесьѣ, чѣмъ ползать по землѣ, не зная никакихъ душевныхъ и умственныхъ радостей, разъѣдая себя всякими сомнѣніями и безвѣріемъ въ жизнь и въ людей.

Для устраненія недоразумѣній замѣчу еще разъ, что когда идетъ рѣчь о "восьми десятни к ахъ", то предполагается только извѣстная часть поколѣнія восьмидесятыхъ годовъ, та его часть или фракція, которая, желая намѣтить и установить правильный путь развитія (потому что предъидущіе пути были ошибочны и заводили не туда), выступила съ своею собственною, новою общественною программой и теоріей не только политическаго бездѣйствія, но и полнаго бездѣйствія политической мысли.

Толстовцы, какъ я уже сказалъ, люди иного темперамента и другаго душевнаго состава. Они вышли тоже изъ критики предшествовавшихъ общественныхъ попытокъ и движенія общественной мысли и также, какъ восьмидесятники, отнеслись къ нимъ отрицательно. Въ чемъ заключались подробности этой отрицательности, неизвѣстно. Но, судя по тому, что толстовцы не признаютъ даже цивилизаціи, нужно думать, что отрицаніе ихъ шло гораздо шире и дальше, чѣмъ у восьмидесятниковъ. Эти, считая себя продолженіемъ предшествовавшихъ поколѣній (десятилѣтнихъ смѣнъ), отрицали только ихъ теорію и практику гражданскаго и общественнаго прогресса. Толстовцы же вычеркивали всю общественную и гражданскую жизнь, не въ отдѣльныхъ формахъ и попыткахъ, но въ цѣлой совокупности ея строя. Вмѣсто этого строя, формъ жизни и борьбы изъ-за нихъ, они выставляли самодовлѣющую моральную личность, для которой не требуются никакія формы и которая, дѣйствуя въ предѣлахъ собственнаго моральнаго закона, уже этимъ однимъ установитъ и гармонію, и порядокъ, и справедливость, и дѣятельную любовь во взаимныхъ отношеніяхъ. Понятно, что если подобная личность явится распорядительницей и руководительницей всѣхъ отношеній, то не потребуются ни юридическія, заранѣе установленныя и указываемыя закономъ и учрежденіями принудительныя и обязательныя для всѣхъ гражданскія требованія, ни тѣмъ болѣе борьба за нихъ. Этотъ именно смыслъ и заключается въ формулѣ "непротивленія злу", какъ формулѣ политически-гражданской. Ею провозглашается ненужность противленія не только какъ безцѣльнаго, но и какъ вреднаго дѣйствія, приводившаго совсѣмъ не къ тѣмъ результатамъ, которые отъ него ожидались, а скорѣе отодвигавшаго общество назадъ и порождавшаго реакцію, чѣмъ улучшеніе отношеній и расширеніе возможностей для доброжелательнаго поведенія и общественной гармоніи и справедливости.

Совершенно справедливо, что если вытравить изъ себя всѣ юридическія идеи, формулы и порядки жизни и освободиться отъ юридическаго мышленія, то получится завлекательная картина аркадской жизни среди всеобщей дѣятельной любви, справедливости отношеній, взаимныхъ уступокъ и полнаго исчезновенія всякаго насилія, дѣлающаго современную жизнь невыносимой. Непротивленіе злу является неизбѣжно основнымъ камнемъ всей этой идеальной постройки, именно какъ протестъ противъ всякаго насилія, и разъ эта формула станетъ всеобщею общественно-политическою формулой, передъ людьми откроется широкій и вполнѣ свободный путь для устройства своего личнаго и общественнаго счастія.

Это заманчивое ученіе, не заключающее въ себѣ ничего утопическаго и дающее очень точный и опредѣленный общественный идеалъ (давно уже извѣстный и создавшій въ Германіи цѣлую литературу объ общественности и государственности), появилось какъ разъ въ моментъ общественно-идейной пустоты, когда заскучавшая мысль искала съ жадностью удовлетворенія. Я уже сказалъ, что явись ученіе однимъ или двумя десятилѣтіями раньше, оно не имѣло бы успѣха. Но теперь оно не только успокоивало мысль, искавшую общественнаго идеала, но и открыло широкую возможность для удовлетворенія въ настоящемъ дѣятельнаго чувства любви, указывая ему точную программу поведенія формулой "возвращенія долга народу". Однимъ словомъ, въ этомъ ученіи соединилось какъ разъ идейное удовлетвореніе съ удовлетвореніемъ чувства активнаго доброжелательства.

Ученіе, кромѣ того, было удобно для момента еще и тѣмъ, что допускало разныя толкованія и растяжимостью формулы непротивленія злу могло привлечь къ себѣ людей не съ однимъ стремленіемъ къ активному доброжелательству, желавшихъ "стоять на дѣлѣ за слабыхъ и обижаемыхъ", но и людей съ общественно-политическими стремленіями. Для послѣднихъ не только формула непротивленія, но и общій идеалъ (если освободить ихъ ютъ остальной примѣси "ученія"), заключали въ себѣ столько именно того удовлетворенія мысли, котораго они искали, что недаромъ наши консерваторы соединили въ одинъ враждебный для нихъ лагерь какъ "противящихся", такъ и "непротивящихся" злу. Конечно, для людей съ свободной" и ясною мыслью "ученіе" представляло умственную скачку съ логическими препятствіями, которыя нужно было преодолѣть, а часть ихъ, пожалуй, и совсѣмъ удалить; но, свершивъ эту работу, ученіе можно было, все-таки, принять, какъ успокоивающій выходъ, по времени казавшійся единственнымъ. Вѣроятно, объ этихъ-то людяхъ авторъ письма и говоритъ, что тѣ, "кто такъ же хорошъ (какъ толстовецъ), но кто еще не "толстовецъ",встрѣтившись съ настоящимъ "толстовцемъ" и обстоятельно ознакомившись съ ученіемъ, непремѣнно переходитъ на сторону "толстовцевъ". Къ этимъ же людямъ относится, вѣроятно, и другое мѣсто письма о молодежи,"которая сначала смѣялась надъ ученіемъ, потомъ бранила, вооружалась противъ него, негодовала и только послѣ продолжительной борьбы поддавалась ему; а кто же больше способенъ увлекаться, какъ не молодежь, однако, и она вотъ борется, и не легка эта борьба". Изъ чего авторъ письма и выводитъ, что болѣе старымъ людямъ "не скоро понять ученіе должнымъ образомъ". И это заключеніе совершенно вѣрно, если освободить его отъ тѣхъ шоръ мысли, въ которыя нарядилъ его авторъ. Дѣйствительно, людямъ съ точными, установившимися общественными понятіями не только не легко, а иногда и совершенно невозможно усвоить то, что даже и молодежь, которую убѣждать совсѣмъ не такъ трудно, принимаетъ "только послѣ продолжительной борьбы".

И для чего же нужна подобная упорная и продолжительная борьба, чтобы втолковать людямъ истину? Вѣдь, истина -- солнечный, согрѣвающій свѣтъ, проникающій самъ собою повсюду. Простое ученіе Христа, обращавшееся къ чувству всѣхъ гонимыхъ, страждущихъ и обремененныхъ и сулившее имъ царство Божіе на землѣ, было именно подобнымъ, свободно проникающимъ повсюду свѣтомъ. Всякому оно было понятно и въ каждомъ человѣческомъ сердцѣ находило себѣ мѣсто и откликъ. Не одни страждущіе и обремененные находили въ немъ свою истину и свое успокоеніе; ее находило всякое наболѣвшее, живое человѣческое чувство, изстрадавшееся подъ гнетомъ римской неполноправности и тогдашней формулы общественности -- око за око, зубъ за зубъ. И христіанскую истину, потому что она была дѣйствительною истиной, не нужно было никому втолковывать"

Да; но, вѣдь, христіанское ученіе только сулило царство Божіе на землѣ и обращалось къ совсѣмъ другой аудиторіи, чѣмъ ученіе, о которомъ теперь рѣчь. Тогда провозглашалась впервые совершенно новая общественная и личная мораль, провозглашать которой теперь уже нѣтъ нужды, потому что она преподается во всякой школѣ и всякому извѣстна. Тогда можно было, пожалуй, придти въ ужасъ только отъ мысли, что обремененные и гонимые потребуютъ любви и равноправности не на однихъ словахъ. Теперь же этимъ никого не испугаешь, потому что новое государство всѣми своими учрежденіями стремится сдѣлаться христіанскимъ и создать для массъ иныя условія существованія, древнему государству неизвѣстныя. Да, между "тогда" и "теперь" лежитъ цѣлая пропасть, которую уже перешагнуло цивилизованное человѣчество, успѣвшее передумать во время своего шаганья многое, очень многое, много узнать, много испытать и многое порѣшить безповоротно. Тогда новое ученіе о милосердіи, жалости и любви было единственнымъ прибѣжищемъ для всѣхъ страдавшихъ и угнетенныхъ, и христіанская мораль, взывавшая къ чувству, была воплемъ отчаянія, воплемъ многовѣковаго нестерпимаго страданія подавленныхъ массъ, которымъ только и оставалось, что просить о жалости и состраданіи, потому что ихъ совсѣмъ не было въ жизни, и ни идеи справедливости, ни идеи равнаго достоинства, впервые провозглашенной христіанствомъ, не было ни въ тогдашнихъ учрежденіяхъ, основанныхъ на рабствѣ, ни въ тогдашнихъ общественныхъ и частныхъ отношеніяхъ.

И вотъ является христіанская мораль, сулящая всѣмъ равенство и братство, а древній міръ, построенный на идеѣ неравенства и рабства, падаетъ. Торжество новой идеи, повидимому, несомнѣнное, но это торжество только теоретическое. Христіанская мораль живетъ лишь въ проповѣдяхъ, въ поученіяхъ, преподается въ школахъ, но въ практику жизни, во взаимныя отношенія людей и въ государственныя установленія и учрежденія не проникаетъ. Тянутся вѣка за вѣками и христіанская мораль подъ давленіемъ другихъ идей и понятій все попрежнему находить себѣ пріютъ лишь въ церковныхъ поученіяхъ, въ школахъ, да въ отдѣльныхъ сердцахъ отдѣльныхъ лучшихъ людей. Только съ эпохи Возрожденія, съ пробужденіемъ изслѣдующей, критической мысли, съ возникновеніемъ новыхъ знаній и съ развитіемъ культуры и цивилизаціи начинаютъ распространяться нравственныя понятія и улучшаться взаимныя нравственныя отношенія.

Особенный толчокъ движенію общественной и личной нравственности даетъ XVIII столѣтіе, имѣвшее такое рѣшительное и всеобщее вліяніе на улучшеніе понятій, что цивилизованное человѣчество въ сто лѣтъ, прошедшія съ того времени, ушло въ своей нравственности, можетъ быть, въ десять разъ дальше, чѣмъ прежде, въ теченіе семнадцати вѣковъ. Не увеличеніе числа нравственныхъ понятій и не улучшеніе ихъ внутренняго содержанія или достоинства создало это чудо, а только распространеніе новыхъ знаній и понятій и успѣхи цивилизаціи, создавшей для практики любви, доброжелательства и справедливости такія возможности, которыхъ прежде не существовало. Этотъ опытъ составляетъ, можетъ быть, одно изъ важнѣйшихъ идейно-общественныхъ пріобрѣтеній, которое сдѣлало цивилизованное человѣчество. Онъ, этотъ опытъ, доказалъ и установилъ, что не ученіе объ идеальной нравственности, не проповѣди и поученія, не преподаваніе нравственности въ школахъ, на словахъ, создаютъ иныя отношенія между людьми, двигаютъ впередъ цивилизацію и служатъ ея причиной; а, напротивъ, развитіе цивилизаціи служитъ причиной успѣховъ нравственныхъ отношеній, потому что улучшаетъ понятія и умственныя способности людей и даетъ имъ такое движеніе, что вся жизнь становится легче, лучше, ровнѣе и справедливѣе. Иначе сказать, въ результатѣ получается именно то самое лучшее и праведное житіе, котораго моралисты одними своими моральными воздѣйствіями никогда не могли достигнуть.

Этотъ драгоцѣнный историческій опытъ, выяснившій роль культуры, цивилизаціи, здравыхъ понятій и соотвѣтственныхъ имъ общественныхъ порядковъ въ личныхъ и общественныхъ отношеніяхъ, установилъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, и точную мѣру воспитательнаго значенія моральной проповѣди и нравственныхъ воздѣйствій на такъ называемую личную добрую и злую волю.

Въ ученіи Л. Толстаго моральный принципъ занимаетъ хотя и главное мѣсто, но рядомъ съ нимъ проходитъ и соціальная идея, не совсѣмъ ясная, какъ бы недоговоренная и потому допускающая болѣе или менѣе произвольныя толкованія. Кромѣ того, это ученіе въ противуположность къ ученію христіанскому, обращавшемуся съ обѣщаніемъ царства Божія на землѣ массамъ и оставлявшему въ сторонѣ вопросъ, какъ такое царство устроить, задается чисто практическою задачей и, минуя массы, къ которымъ оно считаетъ и ненужнымъ обращаться, даетъ программу для практическаго поведенія культурнымъ и образованнымъ классамъ, которые именно и должны устроить царство Божіе на землѣ. Наконецъ, то же ученіе, наперекоръ историческому опыту, указавшему на значеніе культуры, цивилизаціи, просвѣщенія и общественныхъ порядковъ въ дѣлѣ улучшенія личной и общественной нравственности, совсѣмъ отрицаетъ современную цивилизацію и современное просвѣщеніе и имъ-то именно и приписываетъ все зло. Вся эта масса трудно примиримыхъ непослѣдовательностей дѣлаетъ то, что ученіе Л. Толстаго теряетъ характеръ всеобщности и становится понятно только такимъ умамъ, которыхъ или не смущаютъ непослѣдовательности, или которые могутъ перескочить черезъ нихъ, довольствуясь лишь тѣмъ, что ихъ удовлетворяетъ и даетъ отвѣтъ на ихъ личные вопросы и стремленія. Я знаю, что между толстовцами есть люди и безъ умственныхъ шоръ, но они не больше, какъ исключеніе; что же касается массовыхъ послѣдователей, то особенность ихъ именно и заключается въ умственныхъ шорахъ, въ умственной замкнутости и въ той чисто-русской своеобразности, по которой каждый изъ насъ считаетъ возможнымъ доходить до всего своимъ умомъ, вычеркивая весь предъидущій умственный трудъ и опытъ человѣчества, точно всѣ эти милліоны людей, думавшихъ объ устройствѣ своей жизни по-хорошему и справедливому цѣлые вѣка, и передавая умственное наслѣдіе изъ поколѣнія въ поколѣніе, умственно-пустое пространство, которое дано заполнить русскому мыслителю, философу и моралисту "своимъ умомъ".

И, въ то же время, это люди несомнѣнно хорошіе, любящіе, полные доброжелательства, готовности на подвигъ и жертву, люди съ искрою Божіей въ душѣ. Не фразы -- то, что говоритъ авторъ письма о подростающей молодежи, для которой призывъ къ добру и къ борьбѣ со зломъ и неправдой составляетъ "самое лучшее и святое дѣло, заставляющее сердце ея усиленно биться, а головы горѣть и пламенѣть". Несомнѣнно, что по искренности и гуманности стремленіе, по чистотѣ личныхъ помысловъ, это есть часть нашей лучшей молодежи. Рядомъ съ "восьмидесятниками", которые ни отъ чего не загорятся и не запламенѣютъ, эта часть молодежи составляетъ одинъ изъ отрадныхъ признаковъ того, что живое чувство и человѣческія стремленія у насъ еще не заглохли подъ гнетомъ господствующаго практическаго и мелочно-житейскаго направленія, охватившаго теперешнее общество, что дѣйствительность, передъ которой преклонились "восьмидесятники" и вытравили изъ себя всякое живое чувство, способное любить и негодовать и рваться впередъ, что эта самая дѣйствительность въ средѣ другихъ людей, среди молодежи иного душевнаго состава, вызвала, напротивъ, серьезное и глубокое движеніе мысли и идеальныя стремленія.

Но рядомъ съ этимъ отраднымъ фактомъ приходится установить и другой фактъ, уже вовсе не отрадный, фактъ того умственнаго безсилія, о которомъ я сказалъ,-- безсилія, заставляющаго этихъ хорошихъ и честныхъ людей додумываться до всего своимъ умомъ и ходить въ такихъ непроницаемыхъ шорахъ, что, при всей искренности стремленія понять жизнь, они, эти хорошіе люди, не видятъ ничего ни назади, ни въ исторической перспективѣ, ни сбоку, ни вверху, и, подвигаясь, повидимому, впередъ, сами не знаютъ, идутъ ли они прямо, или дѣлаютъ кругъ назадъ.

Авторъ письма говоритъ: "Сжечь за собою свои корабли, распроститься почти со всѣмъ, съ чѣмъ сроднился, да когда же это было легко? Особенно на первыхъ порахъ это можетъ быть въ силу того, что "ученіе Л. Н." съ перваго разу кажется, при всей своей справедливости, требованіемъ отречься отъ лучшихъ убѣжденій: отъ науки, отъ права защищать истину на словахъ и на дѣлѣ, стоять за слабыхъ, обиженныхъ..." Господи, Господи, какія непроницаемыя шоры и какое фанатическое убѣжденіе, что тутъ именно и кроется свѣтъ истины! "Сжечь за собою корабли"! Да какіе же вы сожгли корабли и какіе корабли были у васъ? Ни отъ какой науки, ни отъ какого знанія, ни отъ какого убѣжденія отказаться нельзя. И разъ у людей есть такіе корабли, они не сжигаются. Никакимъ усиліемъ воображенія невозможно представить, чтобы Дарвинъ, Уоллесъ, Спенсеръ, Шлоссеръ, Гервинусъ или другіе передовые и руководящіе общественно-политическіе дѣятели Европы сожгли бы свои корабли. И огня-то нѣтъ такого на свѣтѣ, который бы могъ свершить подобное невозможное чудо. Убѣжденіе!... Но, вѣдь, и убѣжденіе -- такой же несгораемый корабль. Убѣжденіе есть результатъ очень сложной и продолжительной умственной работы. Оно создается знаніями, опытомъ, наблюденіемъ и образуетъ такую плотную и законченную сѣть представленій, въ которой невозможны уже ни дополненія, ни измѣненія, ни разрывы. Эта плотно сплетенная сѣть, созданная многолѣтнею душевною работой, заполняетъ весь человѣческій организмъ, какъ его вторая нервная система, и составляетъ съ нимъ такое же нераздѣльное, сливающееся и переплетенное цѣлое.

Медленно и туго ведется эта работа и начинается она съ дѣтства, съ первыхъ наблюденія надъ окружающими насъ людьми и отношеніями. Но міръ нашихъ личныхъ отношеній слишкомъ тѣсенъ и ничтоженъ, а потому и убѣжденія, которыя онъ можетъ въ насъ создать, будутъ также тѣсны и ничтожны и не дадутъ почти ничего для пониманія того, что лежитъ внѣ, въ болѣе широкомъ мірѣ совсѣмъ иныхъ и болѣе сложныхъ отношеній. Этотъ ближайшій болѣе широкій міръ есть жизнь нашей родины, отечества, государства во всѣхъ его подробностяхъ, зависимостяхъ, въ историческомъ развитіи, стремленіяхъ, въ борьбѣ его творческихъ культурныхъ силъ, въ движеніи его прогрессивныхъ идей, въ жизни и дѣятельности его выдающихся борцовъ за прогрессъ, процвѣтаніе и развитіе, наконецъ, въ жизни организаторовъ тѣхъ общественныхъ условій, которыя создаютъ возможность для болѣе успѣшнаго и быстраго общественнаго прогресса.

Но и міръ нашей родины далеко еще не полный міръ, онъ самъ лишь небольшая частичка другаго громаднаго цѣлаго, соединяющаго въ себѣ жизнь всего человѣчества, съ которымъ не только наша родина, какъ часть цѣлаго, но и каждое наше отдѣльное я находится въ непосредственной и зависимой связи. Чтобы изучить этотъ міръ въ его постепенномъ историческомъ ростѣ и культурномъ развитіи, начиная съ своего личнаго я и своей родины, нужно много учиться, много читать, много думать, наблюдать и сравнивать. Проникнуться идеей человѣчества въ ея общемъ ходѣ развитія, понять прогрессивный механизмъ историческаго движенія въ его прошломъ, настоящемъ и предусматривать вѣроятное будущее, а каждому факту, каждому явленію общественности умѣть найти его надлежащее мѣсто, дано не многимъ счастливымъ умамъ.

Подобныхъ счастливыхъ людей у насъ еще и до сихъ поръ мало. Они появлялись обыкновенно черезъ большіе промежутки отдѣльными единицами, какъ счастливая исключительная случайность. Что создавало ихъ, какимъ образомъ, даже въ глухихъ захолустьяхъ, среди всевозможныхъ препятствій и очевидныхъ невозможностей для образованія и развитія, они умѣли его достигнуть и поражали своею всестороннею начитанностью и разнообразными широкими знаніями, это ихъ личная тайна, тайна ихъ даровитости и ума.

Что же касается не счастливыхъ случайностей, а обыкновенныхъ людей, даже съ очень хорошими задатками и стремленіями, то положеніе ихъ было поистинѣ роковое, даже въ нашихъ центрахъ просвѣщенія, какъ университетскіе города и столицы.

Съ какими познаніями мы выходимъ изъ гимназій и университетовъ, это каждый изъ насъ знаетъ очень хорошо. По и самая идеальная школа не можетъ дать человѣку всѣхъ знаній и всѣхъ понятій; да не въ этомъ ея и задача. Школа должна положить твердыя и вѣрныя основанія, фундаментъ тому послѣдующему умственно-идейному зданію, которое каждый долженъ выстроить потомъ самъ. Ну, а какъ мы строимъ это зданіе? Что мы читаемъ, много ли читаемъ, да и какія имѣемъ возможности читать именно то, что формируетъ полное законченное представленіе на природу, на міръ, на жизнь этого міра, на законы, которые этою жизнью управляютъ, на всѣ условія культуры, цивилизаціи, общественнаго прогресса? Есть только одна библіотека, дающая возможность для самообразованія -- петербургская публичная библіотека. Существуетъ подобное учрежденіе и въ Москвѣ. А въ провинціи, въ особенности въ уѣздныхъ городахъ или въ такихъ окраинахъ, какъ Сибирь, Кавказъ? Въ частныхъ библіотекахъ теперь нѣтъ и половины того, что было, а изъ оставшейся половины вы не узнаете ничего. Журналы!... Но, вѣдь, журналъ не книга, не энциклопедія знанія, если бы даже наши журналы были вдвое, втрое богаче матеріаломъ для образовательнаго чтенія. Что же читать? Какъ продолжать свое образованіе? И мы или совсѣмъ забрасываемъ всякое чтеніе и отдаемся практическимъ дѣламъ, или же -- и это наши наиболѣе пытливые молодые умы -- читаемъ, что попадетъ подъ руку, что подтолкнетъ или доставитъ случай, а умственные просвѣты, которые образуются отъ подобнаго безпорядочнаго и случайнаго чтенія, пополняемъ разговорами и спорами въ своемъ кружкѣ (если онъ есть, потому что бываетъ, что даже и его нѣтъ). Вотъ гдѣ начало нашей скверной привычки ко всякимъ легкомысленнымъ апріорнымъ сужденіямъ и привычки доходить до всего "своимъ умомъ". Нигдѣ въ мірѣ вы не услышите такъ часто, не только въ обыкновенномъ разговорѣ, но и въ сужденіяхъ научныхъ, гдѣ не допускается ни апріорность, ни неточность, стереотипной фразы "я думаю", какъ у насъ. Иногда это доходитъ до чистаго комизма. Вмѣсто того, чтобы возражать точнымъ и уже установленнымъ фактомъ или принятыми въ наукѣ положеніями, человѣкъ скажетъ "я думаю", и затѣмъ пойдетъ говорить "изъ себя", "своимъ умомъ", производя діалектическія построенія очень послѣдовательныя и логически-безукоризненныя, но только не основанныя ни на чемъ научно и фактически точномъ.

И вотъ въ подобной то школѣ самообразованія формируются у насъ общественныя убѣжденія. Сѣть представленій для подобныхъ убѣжденій создается очень просто. Основаніе и главные исходные пункты намѣчаются мое,-какими фактами знанія, добытыми безпорядочнымъ и незаконченнымъ чтеніемъ, а промежутки и просвѣты заполняются уже чисто-головными, апріорными, логическими умозаключеніями и умственными фактами неизвѣстнаго происхожденія, имѣющими нерѣдко корни въ традиціяхъ весьма отдаленныхъ.

Традиціи имѣютъ у насъ большую воспитательную силу, и характеръ ихъ зависитъ не только отъ семейныхъ и сословныхъ условій (напримѣръ, дворянскія традиціи мало похожи на традиціи чиновничьей, канцелярской среды, купеческія рѣзко отличаются отъ дворянскихъ и чиновничьихъ, а традиціи духовенства составляютъ ужь и совсѣмъ выдѣляющуюся особенность), но и часто отъ мѣстности, отъ географическаго положенія. Петербургскія традиціи, московскія, сибирскія, кавказскія, традиціи уѣздныхъ городовъ, созданныя своеобразною практикой жизни и условій всѣхъ этихъ, мѣстностей, замкнутыхъ въ собственныхъ интересахъ и условіяхъ своего существованія и не имѣющихъ ни малѣйшей ни общественной, ни умственной связи, кладутъ свое клеймо на умственную и нравственную физіономію каждаго, кто въ нихъ выросъ. Даже обликомъ, внѣшностью, манерами, уралецъ, сибирякъ, кавказецъ, москвичъ или петербуржецъ отличаются другъ отъ друга. Что же удивительнаго, что человѣкъ, сложившій своя "убѣжденія" подъ вліяніемъ географическихъ, климатическихъ и традиціонныхъ обстоятельствъ и подъ самыми ничтожными, отрывочными, неполными умственными вліяніями и идеями, зачастую принадлежащими прошлымъ вѣкамъ, при встрѣчѣ съ первымъ болѣе сильнымъ діалектически и болѣе богатымъ знаніями пропагандистомъ, окажется разбитымъ на всѣхъ пунктахъ, откажется отъ своихъ понятій и усвоитъ другія! Но, вѣдь, это простой переходъ изъ одного ученическаго класса въ другой, зачастую даже и не высшій, и никакого сжиганія кораблей тутъ нѣтъ.

Авторъ письма думаетъ, однако, иначе, и, конечно, ему лучше знать, какого труда стоило ему перемѣнить свои прежнія понятія, не дававшія ничего руководящаго, на новыя, ясно и опредѣленно устанавливающія задачи жизни. Самое существенное во всемъ этомъ дѣлѣ то, что прежде человѣкъ чувствовалъ себя во мракѣ, а теперь, когда онъ отрекся отъ "лучшихъ убѣжденій: отъ науки, отъ права защищать истину на словахъ и на дѣлѣ...",-- передъ нимъ точно раскрылось какое-то откровеніе и все стало ясно. Но, вѣдь, это "ясно" есть не больше, какъ сокращеніе умственнаго кругозора. Потому-то для людей, принимающихъ "новое ученіе", и становится все ясно, что они закрываютъ для себя цѣлыя области мышленія, уменьшаютъ до минимума свою умственную работу и, устремивъ вниманіе и силы на одну точку, ужь никакихъ другихъ точекъ больше и не видятъ. Что же имъ такое ясно?

И подобную-то точку, только одну точку, видитъ во всемъ и вездѣ и авторъ письма. Для него и Салтыковъ, и Михайловскій, и Скабичевскій, и Протопоповъ, и Л. Толстой -- "всѣ одного хотятъ, одного ищутъ", "всѣ стремятся къ идеальному, къ истинѣ, къ лучшему". Всѣ же нападки и возраженія противъ "новаго ученія" -- пустыя слова. "Не туда, господа, обращаете вы стрѣлы свои: мечете вы ихъ въ своихъ товарищей... бросьте свои пустыя препирательства, поймите же себя!" -- восклицаетъ авторъ съ искреннимъ убѣжденіемъ, что и Щедринъ, и Михайловскій ничего не понимаютъ. Находитъ авторъ письма еще, что только Толстой даетъ отвѣты на вопросы: "куда идти? за что браться? на чьей сторонѣ правда? гдѣ ложь?" и т. д., и т. д., а писаньями Щедрина, Михайловскаго и проч. хотя и увлекаются, но, несмотря на то, ихъ увлекающіеся читатели преспокойно продолжаютъ свою жизнь, какою жили и до чтенія ихъ". И мой мартовскій очеркъ авторъ письма похвалилъ только за то, что я говорилъ о чувствѣ дѣятельнаго доброжелательства. За то онъ очень недоволенъ другими очерками за ихъ полемическое направленіе. Если бы автору письма поручить русскихъ писателей и публицистовъ, онъ заставилъ бы ихъ всѣхъ писать только проповѣди, поученія и моральныя руководящія статьи на тему "куда идти, за что браться и что дѣлать". Никакихъ другихъ движеній мысли онъ не признаетъ, и весь міръ заключается для него лишь въ жизни чувства, въ дѣятельной любви, въ активномъ доброжелательствѣ. Все это честно, благородно и, все-таки, очень узко и тѣсно.

Правильно говоритъ авторъ письма, что Толстой и "толстовцы" заслуживаютъ уваженія (курсивъ автора) уже по одному тому, что правды они ищутъ искренно, но неправильно онъ прибавляетъ: "если они заблуждаются, то разувѣрьте ихъ, а для этого прежде ознакомьтесь какъ можно лучше съ ихъ заблужденіями и потомъ разскажите имъ, какъ другъ, какъ братъ, что они ошибаются и въ чемъ ошибаются". Да развѣ толстовцамъ можно что нибудь доказывать или въ чемъ-нибудь ихъ разувѣрять? Вѣдь, если что писалось противъ такъ называемой "толстовщины", то совсѣмъ не для того, чтобы разувѣрять "толстовцевъ"; писалось для нетолстовцевъ. Истинные и твердые толстовцы совсѣмъ и не желаютъ, чтобы кто-нибудь ихъ въ чемъ-нибудь разувѣрялъ. И авторъ письма (должно быть, убѣжденный) немножко лукавитъ, предлагая разувѣрить "толстовцевъ", если они заблуждаются. Онъ вполнѣ увѣренъ, что заблуждаются не "толстовцы", а ихъ противники, и свершаетъ весьма ловкій стратегическій маневръ, предлагая до опроверженія "толстовцевъ" "ознакомиться какъ можно лучше съ ихъ заблужденіями". Онъ убѣжденъ, что всякій, кто познакомится вполнѣ съ этимъ ученіемъ, непремѣнно станетъ толстовцемъ, если онъ только хорошій человѣкъ, потому что не было примѣровъ, чтобы "тотъ, кто также хорошъ, но кто еще не "толстовецъ", встрѣтившись съ настоящимъ "толстовцемъ" я обстоятельно ознакомившись съ "ученіемъ Л. Н.", не перешелъ бы непремѣнно на сторону "толстовцевъ". Вотъ этого-то онъ и желаетъ и Михайловскому, и Скабическому, и Протопопову, и всѣмъ писателямъ того же направленія. Пожелалъ бы и Салтыкову, если бы Салтыковъ могъ его услышать. Однимъ словомъ, онъ всѣхъ русскихъ писателей хотѣлъ бы обратить въ свою вѣру и думаетъ, что это совсѣмъ не такъ трудно: стоитъ только писателямъ познакомиться основательно съ "ученіемъ Л. Н." и они станутъ непремѣнно "толстовцами".

Въ томъ видѣ, какъ сложилось "ученіе Толстаго" и какъ оно принялось и разработалось его послѣдователями, оно есть чисто русское явленіе. Въ Западной Европѣ, гдѣ образованіе поставлено гораздо лучше, чѣмъ у насъ, гдѣ наука, знаніе носятся, такъ сказать, въ воздухѣ, гдѣ чтеніе свободно и открыто и самообразованіе не встрѣчаетъ никакихъ препятствій, а мысль проходить школу строгой дисциплины, самое фанатическое чувство или новое вѣроученіе, вслѣдствіе установившейся дисциплины мысли, само собою получаетъ правильную постановку и не станетъ отрицать ни науки, ни прогресса, ни культуры, ни цивилизаціи.

Былъ, правда, и въ Европѣ отрицатель прогресса и цивилизаціи, мечтавшій о "золотомъ вѣкѣ" первобытнаго состоянія. Но, во-первыхъ, Руссо очень хорошо понималъ, что возвращеніе къ первобытности невозможно, а, во-вторыхъ, онъ отрицалъ не цивилизацію и прогрессъ, не науку и знаніе, а порядки и отношенія своего времени. Ихъ только онъ и громилъ, но громилъ опять во имя прогресса и цивилизаціи, но имя здравыхъ общественныхъ понятій и всеобщаго равенства, идеалъ которыхъ онъ только и имѣлъ передъ собою.

Но у насъ, гдѣ не существуетъ никакой дисциплины мысли, гдѣ мысль не проходить никакой послѣдовательной школы, гдѣ знаніе не составляетъ умственной атмосферы, а атмосферу, которою приходится дышать большинству, составляетъ скорѣе невѣжество, у насъ, гдѣ ни наука, ни знаніе еще не пользуются ни почетомъ, ни уваженіемъ и людямъ мысли и знанія живется подчасъ хуже, чѣмъ людямъ безъ всякихъ мыслей и знаній, не существуетъ еще никакой ни внѣшней, ни внутренней силы, которая бы удержала человѣка, если бы ему вздумалось колобродить умственно и додуматься до чего-нибудь "своимъ умомъ". Подобный новаторъ найдетъ всегда и подобныхъ же ему полуобразованныхъ и полуневѣжественныхъ послѣдователей.

Поэтому-то въ проповѣдываніи нашихъ доморощенныхъ Жанъ-Жаковъ "золотой вѣкъ" оказался совсѣмъ не тѣмъ золотымъ вѣкомъ, котораго желалъ европейскій, большой Жанъ-Жакъ. Развѣ мы отрицаемъ цивилизацію и науку во имя чего-нибудь болѣе свѣтлаго, лучшаго и поучительнаго и имѣющаго силу водворить на Русской землѣ счастіе всеобщаго вѣдѣнія, всеобщаго сознанія и всеобщаго гражданскаго и общественнаго благополучія? Намъ говорятъ только о сожиганіи кораблей, но не говорятъ ничего, что будетъ выстроено взамѣнъ сожженныхъ. Намъ говорятъ, что отрѣшиться отъ науки и знанія мучительно трудно, но не говорятъ, чѣмъ заполнить образовавшуюся умственную пустоту. Намъ повелѣваютъ заняться дѣятельнымъ доброжелательствомъ, отдавать долгъ народу и разносить по Русской землѣ гоненіе на науку, знаніе, прогрессъ и цивилизацію... И авторъ письма, говорящій объ этомъ совершенно убѣжденно, думаетъ серьезно, что г. Михайловскій и писатели однихъ съ нимъ понятій поучаютъ тому же, чему поучаетъ и Л. Толстой; онъ думаетъ серьезно, что г. Михайловскій "и другіе", познакомившись лучше съ "ученіемъ Л. Н.", сожгутъ свои корабли и, вмѣсто защиты науки и идей прогресса, о которыхъ до сихъ поръ говорили, объявятъ ихъ врагами и превратятся въ проповѣдниковъ повальнаго невѣжества.

И когда же слово подобнаго обскурантизма у насъ раздается, когда "ученіе" пріобрѣтаетъ себѣ послѣдователей и проповѣдниковъ даже на такихъ окраинахъ, какъ Сибирь? Тогда, когда уже и такъ понизился совсѣмъ уровень общественной мысли, понизилось образованіе, сократились умственные интересы, а невѣжество и само собою дѣлаетъ быстрые успѣхи, нисколько не нуждаясь ни въ какой пропагандѣ. Но понимаетъ ли авторъ письма, что, приписывая толстовскому ученію подобную неблаговидную и непатріотическую роль, онъ оскорбляетъ это ученіе въ самомъ святилищѣ его -- въ любви къ ближнему, изъ котораго оно все и вышло? Да развѣ возможна хоть какая-либо любовь во мракѣ невѣжества, развѣ возможно хоть какое-либо активное доброжелательство, если населить міръ глупцами и невѣждами? Вѣдь, отъ глупцовъ-то и невѣждъ только и нѣтъ житья, а вы хотите ихъ плодить!...

Нѣтъ, "истина", которой насъ поучаютъ теперь мнѣ Томска, не есть плодъ недоразумѣнія; она плодъ полуобразованія и гнетущей умственной атмосферы, не дающей никакого содержанія жизни и удовлетворенія мысли "чувству, болѣющимъ полнымъ бездѣйствіемъ.

Есть тутъ, несомнѣнно, и безсознательный протестъ противъ нѣкоторыхъ сторонъ дѣйствительности. Полуобразованіе и невѣжество, спячка мысли и душевная неповоротливость и не въ одномъ Томскѣ или въ Сибири стоятъ поперекъ живому стремленію къ общественно-дѣятельному выходу. По именно потому, что это протестъ безсознательный, что ему чужды самому идейныя основы прогресса, онъ наше полуобразованіе принялъ за образованіе, нашу полуцивилизацію за цивилизацію и наше полузнаніе за знаніе. Вмѣсто того, чтобы идти противъ всѣхъ этихъ "полу", образующихъ наше родное невѣжество, протестъ обрушился на ту самую истинную науку и цивилизацію, которыя однѣ только и могутъ вывести насъ на прямую дорогу жизни.

Во всякомъ случаѣ, мы имѣемъ тутъ дѣло съ явленіемъ ненормальнымъ и нежелательнымъ, когда часть молодежи, исполненная честныхъ и любящихъ стремленій, но лишенная возможности себя образовать и не настолько умственно-сильная, чтобы выработать самой вѣрныя точки опоры, бросается на первое удовлетворяющее ее подобіе истины и, не понимая, что она дѣлаетъ, переходитъ въ лагерь обскурантизма.

Н. Ш.

"Русская Мысль", кн.VIII, 1890

Оставить комментарий Шелгунов Николай Васильевич (bmn@lib.ru) Год: 1890 Обновлено: 17/08/2021. 61k. Статистика. Статья: Публицистика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Шелгунов Николай Васильевич Очерки русской жизни

ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.

Шелгунов Николай Васильевич
Очерки русской жизни