Полонский Яков Петрович
Е. Ермилова. Яков Петрович Полонский

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 5.03*17  Ваша оценка:

   

Е. Ермилова. Яков Петрович Полонский

   Источник: Яков Петрович Полонский. СТИХОТВОРЕНИЯ
   М., "Советская Россия", 1981 г.
   OCR Pirat, октябрь 2004 г.
   

ЯКОВ ПЕТРОВИЧ ПОЛОНСКИЙ

(1819 -- 1898)

   
   Яков Петрович Полонский -- как бы живая история русской поэзии XIX века. Его творчество захватило своими краями всю классическую русскую поэзию: первые стихотворные опыты гимназиста Полонского заслужили одобрение Жуковского, и вместе с тем имя Полонского еще было живым поэтическим именем, когда начал писать Блок, для которого поэзия Полонского была "одним из основных литературных влияний". Среди поэтов конца века, с их духовным и стилевым разладом, Полонский занимает особое место -- в его лирике воплотилось то лучшее, что для поэзии XIX век: неразложимая цельность и глубина содержания, свобода и естественность выражения, благородство и прямодушие, твердая ясность идеала.
   Хотя Полонский писал и поэмы, и рассказы, и воспоминания (особенно замечательны -- о Тургеневе, с их подкупающим сочетанием простодушия и проницательности), все же он, конечно, прежде всего -- лирический поэт, обладающий в наивысшей степени тем, что Белинский в статье о нем назвал "чистым элементом поэзии". Пожалуй, ни о ком другом этого нельзя сказать с такой определенностью, как о Полонском: никакая другая жизненная роль "не подходила" ему, кроме роли поэта.
   В каком-то смысле Полонский был центром, точкой пересечения множества литературных, общественных, личных отношений своего времени. Место это принадлежит ему не по размаху и мощи поэтического гения, не по резкости и оригинальности общественной позиции, но по особой, одному Полонскому в такой мере свойственной поэтической отзывчивости, живого и как бы неизбежного отклика на все совершающееся вокруг него. Органическое, "стихийно певческое" начало в сочетании с постоянной готовностью души к отклику и создают в первую очередь своеобразие поэтической личности Полонского.
   "Читая произведения Полонского, чувствуешь себя во всевозможных сферах русской жизни, которая ему близка, которую он не только внимательно наблюдает, но в которой он сам -- непрестанный участник", -- отмечал рецензент Поливанов, представлявший сборник стихотворений Полонского на соискание Пушкинской премии. Вот это,
   Может быть, ключевое определение как личности, так и поэтического стиля Полонского -- не суровый обличитель и судья, не надмирный жрец и не пророк, но свидетель и соучастник человеческого земного существования. Ключевое оно и потому, что объясняет и достоинства и недостатки его поэзии: мгновенный отзыв непосредственного участника, не выключающего себя из жизненной ситуации, мог оставить в стихах и живой трепет жизни, и многословную, вялую описательность.
   Кто бы из современников ни отзывался о Полонском, -- идет ли речь о его личности или о стихах, -- неизменно возникает чрезвычайно обаятельный человеческий облик. В мнениях о нем царит полное единодушие. Некрасов писал, что произведения Полонского "постоянно запечатлены колоритом симпатичной и благородной личности". Д. Григорович свидетельствовал: "Я еще в жизни не встречал человека с душой более чистой, детски наивной; сколько подлостей прошло мимо него, он не замечал их и положительно не верил, что есть зло на свете". А. Голенищев-Кутузов: "Весь он, так сказать, насквозь был проникнут бесконечным добродушием, благожелательностью и юношеской, почти наивной доверчивостью ко всем и всему, что его окружало". Е. А. Штакеншнейдер [Елена Андреевна Штакеншнейдер -- дочь петербургского архитектора А. И. Штакеншнейдера. Ее "Дневник и записки" представляет ценнейший документ как по количеству фактов, существенных для понимания эпохи, так и по глубине и проникновенности их истолкования. Была многие годы верным и преданным другом Я. П. Полонского, часто посещавшего дом Штакеншнейдеров. Именно ей в первую очередь мы обязаны тем, что живой облик поэта сохранился для нас во всей своей полноте.]: "Полонский -- редкой души человек, думаю, что второго такого доброго, чистого, честного и нет".
   Очевидно, благодаря этим свойствам своей личности Полонский в течение своей жизни был в дружеских отношениях -- от самой тесной дружбы до искренней приязни -- со всеми величайшими поэтами и прозаиками своего времени: Тютчевым, Фетом, Достоевским, Толстым, Тургеневым.
   О редкостной доброжелательности и мягкости Полонского можно судить и по собственным его письмам, воспоминаниям и дневникам. Если ему, например, надо высказать замечания по поводу стихов начинающих поэтов, то при совершенной непоколебимости и твердости суждений он не забывает тут же, как бы вскользь, добавить, что вот у него те же самые недостатки и на них ему неоднократно указывал Фет, да и он Фету не спускал подобных же погрешностей.
   И сами стихи и его письма убедительно свидетельствуют о совершенной открытости его -- как человека и как поэта. Поэтому когда мы находим в них отчаянные или шутливые жалобы на преследующую его судьбу, то сама их простодушная искренность как бы служит залогом того, что эти обиды исчерпывают "теневую" сторону его натуры, -- все остальное в нем принадлежит свету.
   А главное -- жалобы его так оправданны! Жизнь Полонского была полна и душевных, и физических мучений, и самой элементарной борьбы за существование.
   В юности, когда он девятнадцатилетним наивным провинциалом приехал из своей Рязани в Москву и поступил в Московский университет, только наличие знатной бабушки (Е. Б. Воронцовой) спасало его от полной нищеты. Он считал себя "богачом", если "у него в жилетном кармане заводился двугривенный". Тратил он его в кондитерской, где можно было за чашкой кофе прочитывать лучшие газеты и журналы, и в них, в числе прочих, пламенные, увлекавшие его воображение статьи Белинского. После смерти бабушки начались скитания по меблированным комнатам и грошовые уроки. Вскоре он поступает учителем грамматики в семью князя Мещерского, а позднее, уже в 50-е годы, становится гувернером в доме Смирновой-Россет. По письмам его видно, как мучительно давались ему годы гувернерства и репетиторства. Но испытания в этом роде были в его жизни далеко не последними. Гораздо позднее, будучи уже очень немолодым и больным человеком, он вынужден был, чтобы обеспечить семью, принять место воспитателя сына миллионера С. С. Полякова -- одного из столпов послереформенного промышленного хищничества. "На этот новый шаг в своей жизни я смотрю, как на выгодное для себя несчастье", -- писал он Тургеневу.
   Первый сборник стихов Полонского ("Гаммы", 1844 год) признания не получил, хотя в нем и были такие шедевры, как "Зимний путь", "Дорога", "Пришли и стали тени ночи...".
   Полонский едет служить в Одессу, потом на Кавказ. В его поэзии появился большой цикл кавказских стихов; в них воплотилась тенденция, общая для всего творчества Полонского: он очень внимателен к открывающейся перед ним новой действительности, стремится всецело и беспристрастно войти в нее, не впадая ни в натуралистическую стилизацию, ни в романтический штамп. Об этом говорят и его добросовестные примечания, характеризующие незнакомые русскому читателю детали быта. Не всегда удается ему справиться с увлечением чуждым экзотическим бытом: он преодолевает его с помощью прозаически описательной интонации, создавая своего рода прозаизированную экзотику.
   1850-е годы приносят Полонскому некоторый успех. На его сборник 1855 года с похвалой отозвался Некрасов. Полонский становится постоянным сотрудником "Современника". Успех этот был недолгим, его сменила полоса невнимания и непризнания.
   1860-е годы, которые были, как известно, годами размежевания творческих и гражданских позиций, Полонский переживает мучительнее, чем другие. Он не мог уйти ни в резкость "отрицательного" направления, ни в отрешенную надмирность "чистой" поэзии. Позиция "между партиями" ставила поэта в трудное положение. По всему складу своей личности он и не мог быть "над схваткой". Беды общественные Полонский всегда ощущал как личные: "До такой степени тяжело отзывается на всем существе моем этот страшный мертвенный застой русского общества... это умственное и нравственное разложение всего нашего литературного общества, что я -- я иногда боюсь с ума сойти". Порою он буквально мечется между лагерями. Салтыков-Щедрин печатает в "Отечественных записках" несправедливо жесткую и обидную рецензию на очередной сборник стихов Полонского; Тургенев публикует в "Санкт-Петербургских ведомостях" статью, которая содержит высокую оценку лирики Полонского, но оказывает тому поистине медвежью услугу, противопоставляя его Некрасову, и Полонский вынужден объясняться с Некрасовым.
   У Полонского долго нет "своей" публики. Журналы, придерживающиеся определенных направлений, печатают его неохотно. Стихи его отвергают по разным мотивам и "Вестник Европы" и славянофильская "Заря". А те, что печатают, к тому же, как жалуется он в письме к Тургеневу 1869 года, "лопаются один за другим". Так, "Литературная библиотека", напечатавшая стихи Полонского, "вдруг приняла подлое направление и затем прекратилась". В то же время: "За участие в "Литературной библиотеке" я изгнан Некрасовым из "Отечественных записок". Пародии и насмешки сыплются на него со стороны революционно-демократической журналистики. Вместе с тем Фет, Тургенев, Страхов, ценящие и понимающие поэзию Полонского, с иронией отзываются о его "лавировании" и заигрываниях с "передовыми".
   Уже под конец жизни, объясняя в письме к Чехову, почему он печатался "в разных "Иллюстрациях", Полонский пишет: "Наши большие литературные органы любят, чтобы мы, писатели, сами просили их принять нас под свое покровительство -- и тогда только благоволят к нам, когда считают нас своими, а я всю свою жизнь был ничей, для того, чтобы принадлежать всем, кому я понадоблюсь, а не кому-нибудь".
   В критике по традиции еще порой говорят о социальной неполноценности, ущербности Полонского. И собственные его признания в "лавировании" как будто служат тому подтверждением. Между тем позиция Полонского, оказавшегося "между лагерями", говорит лишь о своеобразии его облика и органичности его пути: резко разошлись пути "гражданской" и "чистой" поэзии, что было для Полонского вовсе неприемлемым. Его знаменитая "Узница", скажем, которая обычно трактуется как "отражение политического либерализма", -- просто живая и непосредственная боль за "молодость в душной тюрьме", продиктованная тем же чувством "участия", или "причастности", которым проникнута вся его поэзия:
   
   Что мне она! -- не жена, не любовница,
   И не родная мне дочь!
   Так отчего ж ее доля проклятая
   Спать не дает мне всю ночь!
   
   Точно так же неверно считать изменой гражданским, идеалам, скажем, его преклонение перед поэтическим миром Фета:
   
   Там мириады звезд плывут без покрывала,
   И те же соловьи рыдают и поют.
   
   Само же "лавирование" в большой мере было вынужденным и внешним -- между влиятельными журналами, от которых зависит печатание.
   ...Лишь под самый конец жизни предстает Полонский в каноническом облике "поэта-ветерана", признанного и почитаемого, окруженного молодежью, а 50-летие творческой деятельности (1887) отмечается торжественно и пышно...
   Говоря о трудностях поэтической судьбы Полонского, нельзя не вспомнить и о драматизме его личной судьбы. В молодые годы, в хлопотах и беспокойстве по поводу рождения первенца, Полонский упал с дрожек и получил серьезную травму ноги, перенесенные им две мучительные операции не дали полного выздоровления, и Полонский до конца дней был обречен на костыли, а в конце концов почти на полную неподвижность.
   Но самым страшным ударом была для него смерть его первой жены, горячо им любимой. Елена Устюжская, дочь псаломщика русской церкви в Париже, очаровала его сразу, и предложение он сделал очень скоро, почти сгоряча, хотя его и беспокоила материальная неопределенность и неустроенность его жизни. Красота и обаяние молоденькой жены Полонского (ей было 18 лет) поражает его близких знакомых. Постепенно восхищение молодой, почти детской прелестью переходит в удивление и восхищение характером. Елена сама кормит и нянчит ребенка: ведь она была старшей в многодетной и небогатой семье, и все ее младшие сестры и братья вынянчены ею. Однако больше всего, рассказывает Штакеншнейдер, трогает привязанность молодой женщины к ее больному мужу и та самоотверженность, с какой она за ним ухаживает. Кажется, что для Полонского наступила полоса безмятежного счастья. Но в начале 1860 года умирает его сын, а вскоре смертельный недуг постигает и Елену.
   Стихи Полонского "Безумие горя", "Я читаю книгу песен" и другие, а также дневники Штакеншнейдер дают нам представление о глубине его отчаяния. Так, в "Безумии горя" Полонскому представляются два гроба:
   
   Один был твой -- он был уютно-мал,
   И я его с тупым, бессмысленным вниманьем
   В сырую землю опускал;
   Другой был мой -- он был просторен,
   Лазурью, зеленью вокруг меня пестрел,
   И солнца диск, к нему прилаженный, как бляха
   Роскошно золоченая, горел.
   
   Удивительно совпадает описание дня похорон в дневниках Штакеншнейдер с атмосферой стихов. "День тот был такой ослепительный и знойный. Солнце, точно какая-то страшная и расплавленная печать, жгло и светило, и кругом была какая-то томительная, без всякой тени зелень".
   
   И порывался я очнуться -- встрепенуться --
   Подняться -- вечную мою гробницу изломать --
   Как саван сбросить это небо,
   На солнце наступить и звезды разметать --
   И ринуться по этому кладбищу,
   Покрытому обломками светил,
   Ту да, где ты -- где нет воспоминаний,
   Прикованных к ничтожеству могил.
   
   Полонский долго не мог оправиться от этого удара. Он даже какое-то время пытается заниматься спиритизмом, с его помощью он ищет... "сообщения с тем миром, в котором скрылась его жена".
   Невзгоды его жизненного пути могли, казалось бы, отразиться в его поэзии отчаянием или озлобленностью. Но отозвались они, пожалуй, только особой нотой печали, пронизывающей его лирику. В этой печали преодолено, растворено личное несчастье, это скорее печаль жизненной незавершенности вообще, нереализованных сил, печаль, не нарушавшая непоколебимой ясности духа.
   Полонский принадлежал к тому типу поэтов, у которых жизненное поведение и личный облик вплотную слиты с поэзией. В письме к Фету он пишет: "По твоим стихам невозможно написать твоей биографии, и даже намекать на события из твоей жизни... Увы! по моим стихам можно проследить всю жизнь мою... Мне кажется, что не расцвети около твоего балкона в Воробьевке чудной лилии, мне бы и в голову не пришло написать "Зной и все в томительном покое...".
   Работа над стихом для Полонского тесно связана с совершенствованием души: он считает, что душа -- материал для лирического поэта, а "достоинства стихов его зависят столько же от внешней отделки, сколько и от крепости материала".
   Показательно это требование душевной крепости -- при всей мягкости его личного облика. Это не случайное для Полонского высказывание. Та же мысль выражена и в одном из самых поздних писем: "Творчество требует здоровья... Врет Ломброзо, что все гении были полупомешанные или больные люди... Сильные нервы -- это то же, что натянутые стальные струны у рояля: не рвутся и звучат от всякого -- сильного ли, слабого ли -- к ним прикосновения".
   Это несколько противоречит, может быть, устоявшемуся мнению о "слабости", "растерянности" Полонского, но именно это было очень важной для него жизненной и поэтической проблемой: сохранить вопреки всему -- гонениям и насмешкам, личным несчастьям и болезням -- неколебимую ясность работающей души. От этого и печаль его не безнадежна, не замкнута в себе, но "светла" и полна чувства незавершимости и открытости жизни.
   Работа над собственной душой для Полонского -- основа творчества, в конечном счете и самой стихотворной формы: "Что такое -- отделывать лирическое стихотворение или, поправляя стих за стихом, доводить форму до возможного для нее изящества? Это, поверьте, не что иное, как отделывать и доводить до возможного в человеческой природе изящества свое собственное, то или другое, чувство".
   Нерасторжимая слитность поэта и человека -- не безусловно положительное свойство: свобода поэтического полета -- "соколиного ширянья" -- порою затруднена и отягчена у Полонского "человечностью" забот его поэзии. Это могло привести к тому, от чего сам о" предостерегал: к подмене поэтической простоты (а она для него была непременным требованием) -- прозаичностью. "Простота" и "прозаичность" -- очень существенное разграничение, и Полонский неоднократно подчеркивал, что для их различения "нужно особенное поэтическое чутье". Там, где это чутье ему не изменяло, стихи его и достигают наивысшего размаха и свободы. Именно на этом пути Полонский и приходит к самому замечательному своему достижению, и здесь он -- первый среди своих современников: поразительно его умение "превращать в перл создания всякую жизненную встречу" (Фет).
   Когда говорят о поэзии Полонского, как бы сами собой напрашиваются определения "загадочная", "таинственная" -- и это при всей его безусловной простоте. "Он во всем видит какой-то особенный, таинственный смысл, -- писал Добролюбов в одной из своих рецензий, -- все возбуждает в нем вопрос, все представляет ему загадку". Тургенев отмечал у Полонского образы, "навеянные ему то ежедневною, почти будничною жизнью, то своеобразною, часто до странности смелой фантазией".
   Но самое характерное для Полонского -- именно сочетание двух втих как будто несовместимых сторон поэтического дара: будничную "жизненную встречу", почти подчеркнуто бытовую, на грани прозаичности он умеет высветить, продлить в какую-то бесконечную даль, где открывается в самой ее незавершенности, недосказанности глубокий, таинственный смысл. Тоньше всех подметил это Достоевский и выразил устами своей героини из "Униженных и оскорбленных" (речь идет о стихотворении "Колокольчик", по свидетельству современников, любимом стихотворении самого поэта): "Как это хорошо! Какие это мучительные стихи... и какая фантастическая, раздающаяся Картина. Канва одна и только намечен узор, -- вышивай что хочешь... Этот самовар, этот ситцевый занавес, -- так это все родное... Это как в мещанских домиках в уездном нашем городишке".
   Замечательно здесь рядом стоящее: "фантастическая картина" -- и "этот самовар, этот ситцевый занавес". Схвачено главное в лирическом даре Полонского: жизнь как она есть, самая реальная и обыденная, и в ней, -- а не над ней, -- открывающаяся далекая перспектива, это тайна самой жизни, неразгаданная и даже как бы без попытки разгадать -- зримый образ тайны. Про Полонского не скажешь, конечно, как Фет сказал про Тютчева: "Здесь духа мощного господство". Он не взрывает так глубоко и сильно существенные пласты бытия, не решает мировых вселенских противоречий, но ставит перед нами обыденную жизнь так, что она предстает полной красоты и тайны и еще не раскрытых, неясных возможностей.
   Полонский обладал редким даром совершенной поэтической правдивости: "Искать идеального нельзя помимо правды". В стихотворении "Декадент" он дает резкую отповедь нарочитой, придуманной загадочности, не вырастающей из жизни, а привнесенной в нее ради поэтической игры:
   
   Так как все проходит мимо --
   Нам таинственность нужна --
   Вроде радужного дыма,
   Вроде бреда или сна.
   
   Сравнивая свою поэзию с фетовской, Полонский писал: "Твой талант -- это круг, мой талант -- линия. Правильный круг -- это совершеннейшая, то есть наиболее приятная для глаз форма... но линия имеет то преимущество, что может и тянуться в бесконечность и изменять свое направление".
   В самом деле, о стихах его можно сказать, что они "тянутся и бесконечность". Потому и в концовках стихов нет замыкания, исчерпанности темы. То же впечатление "открытого стиха" дают и излюбленные им безответные вопросы:
   Что звенит там вдали -- и звенит и зовет?
   И зачем там в степи пыль столбами встает?
   Потому так и любит Полонский сами образы "степи", "дали", "простора". И образ родины, и образ прекрасной женской души, и прямое лирическое излияние так или иначе слиты с образами "простора". Он может и прямо становиться главным героем стихотворения:
   
   У него на родине
   Ни озер, ни гор.
   У него на родине
   Степи да простор.
   Из простора этого
   Некуда бежать,
   Думы с ветром носятся --
   Ветра не догнать.
   
   Образ этот многозначен: здесь есть и тоска безысходности, и обаяние и властная сила бесконечной протяженности и открытости дали, а самое замечательное -- одновременность этого переживания.
   Но и там, где "простор" как будто не назван прямо, -- он все-таки живет в стихах:
   
   Дальний звон пронесся
   За рекой широкой...
   Но как будто там -- вдали,
   Из-под этих туч,
   За рекою -- огонька
   Вздрагивает луч...
   
   Вот это "там, вдали" -- основная движущая сила стиха Полонского, создающая своеобразие его лирического мира. И однако, это не романтический взлет "туда" -- в отвлеченную, неземную даль, -- у него всегда, как писал Вл. Соловьев, "чувствуешь в поэтическом порыве и ту землю, от которой он оттолкнулся". Вот очень характерный для Полонского образ:
   
   Подо мной таились клады,
   Надо мной стрижи звенели,
   Выше -- в небе -- над
   Рязанью -- К югу лебеди летели...
   
   Взгляд, отрываясь от земли, поднимается выше: не просто "надо мной", а "выше -- в небе", и совсем как будто тонет, в вольной дали. Обратим внимание на словосочетание "лебеди летели" -- оно одновременно и прозаически точное выражение и звукоподражание, как бы имитация легкого трепета крыльев. Создается впечатление отрешенного и дальнего полета, а вместе с тем столь же существенно для поэта, что само небо-то все-таки "над Рязанью". Так, между двумя полюсами -- твердой реальностью "земли" и безоглядным порывом к "небу" -- и держится все напряжение стиха Полонского. Напряжение это ощущается и в тех стихах, где "даль", "простор" прямо не названы, в стихах как будто бытового сюжета: случайная встреча, мещанская драма, картинка жизни -- "в уездном нашем городишке", "в одной знакомой улице".
   Эта его особенность отразилась на всем стиле, вплоть до мельчайших его выявлений, даже до знаков препинания: очевидно, не случайно любимый знак поэта -- тире, которым он и в письмах и в стихах, особенно в минуты наивысшего волнения, так охотно заменяет все остальные. Тире играет ту же содержательную роль, что и безответные вопросы, и незавершенность концовок, и излюбленные образы дали. Можно даже сказать, что это как бы наглядное, графическое выражение той самой "линии", с которой Полонский сравнивает свой талант.
   Критика неоднократно отмечала наибольшую близость Полонского к Пушкину -- прежде всего в выявлении красоты обыденной жизни. У Полонского, однако, полюса разведены: и будничность жизни сгущена, и усилена ее таинственность. И это в какой-то мере приближает его к символистам, но не к декадентам, которых он решительно не принимал. О символизме здесь идет речь в том смысле, какой придавали ему наиболее серьезные теоретики и поэты -- Блок, Вяч. Иванов: не навязывание миру явлений чуждого им смысла, но обнаружение в них их собственной глубины и многомерности. Вот почему Блок и называл Полонского в числе "избранников", "великих учителей". Эта близость особенно ясно проступает в поздних стихах Полонского -- "Лебедь", "На пути", "Вдова", "Хуторки", "Зимняя невеста", где образ, как бы колеблется на самой грани прямого и символического смысла. "Даже когда Полонский становится, кажется, твердо на реальный фундамент, когда он описывает какое-либо самое подлинное, чуть ли не ежедневное житейское происшествие -- и там он создает какую-то полулегенду, какую-то "сказку действительности", как "Вдова", "Казачка", "Хуторки" или чудесный "Деревенский сон", -- писал критик П. Перцов. Когда, читаешь, например:
   
   Хмурая застигла ночь,
   На пути -- бурьян...
   Дышит холодом с реки,
   Каплет сквозь туман, --
   
   то нельзя сказать, то ли все это так и происходит в реальности, то ли это метафора -- мрак и тревога жизненного пути поэта с надеждой на тепло а свет "там, вдали", то ли еще более широкое и отдаленное соотношение тьмы и света вообще, а вернее, и то, и другое, и третье. Нигде нет отступления от правды жизненной ситуации, нигде не угасает трепет единичного, этого мгновения, но все изнутри просвечено возможностью широкого символического толкования.
   В творчестве Полонского есть область, в которой реальность так наглядно и естественно обвевается атмосферой тайны: это песня, романс. Многие его стихи прямо "просятся" в песню, если и не имеют мотива, то все-таки в душе поются. Некоторые из них и стали популярными романсами: "Мой костер в тумане светит", "В одной знакомой улице" и др. Что, казалось бы, такого притягательного и "таинственного" в стихах:
   
   В одной знакомой улице --
   Я помню старый дом,
   С высокой, темной лестницей,
   С завешенным окном.
   
   Здесь, как и в "Колокольчике", все так обыденно просто и даже Простодушно, словно это и в самом деле та самая единственная улица, Тот самый "старый дом", где все и происходило, а вместе с тем -- любая, каждому из нас как бы от века "знакомая улица". "Узнавание" накрепко связано с загадкой, и слова "с высокой темной лестницей" не только реально обрисовывают предмет, но в них невольно слышится дополнительный, долгой традицией накопленный поэтический смысл.
   "Загадочная поэзия Полонского до сих пор не нашла себе полного истолкования в нашей критике" -- это сказано было в конце прошлого века. Но и сейчас еще не вполне прояснено для нас своеобразие этого поэтического мира. Имя Полонского помещают в длинном ряду хороших второстепенных поэтов. Уместно напомнить негодование Блока: "Публика любит большие масштабы: Полонский уже второстепенность!" Когда-то и Фета помещали в подобный привычный ряд. Неправомерность этого в отношении Фета сейчас достаточно ясна. Необходимо определить истинное место и Полонского в русской классической лирике. Думается, что мы просто до сих пор не прочитали Полонского так полно и сосредоточенно, как он того заслуживает, и читателя еще ждет радость встречи с этим глубоко самобытным поэтом.

Е. ЕРМИЛОВА

   
   
   
Оценка: 5.03*17  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru