Доктора Жемчугова разбудило удушливое хихиканье солдата Орѣхова и лай его собаченки, которую онъ называлъ Кондитеромъ. Доктору не хотѣлось открывать глазъ, чтобы не потерять страннаго и удивительно пріятнаго ощущенія -- ему казалось, что что-то такое громадное дышетъ на него, и онъ чувствовалъ разливавшуюся по всему тѣлу живительную теплоту этого дыханія. Затѣмъ, ему не хотѣлось мѣнять позы, въ какой онъ лежалъ, растянувшись на голой землѣ, а главное -- не хотѣлось безпокоить натруженныя и отекшія отъ труднаго пути по горамъ свои босыя ноги.
Собаченка прыгала кругомъ хозяина и заливалась самымъ отчаяннымъ лаемъ. А солдатъ лежалъ ничкомъ и, уткнувъ лицо въ траву, продолжалъ хихикать.
-- Да ты съ ума сошелъ, негодяй?!-- обругалъ его докторъ, поднимая отяжелѣвшую голову.
Онъ готовъ былъ разсердиться на дурашливаго солдата и даже раскрылъ ротъ, чтобы еще разъ обругать его, но солдатъ, едва сдерживая смѣхъ, предупредилъ его.
-- Вашескордіе, да вы посмотрите кругомъ... охъ, умора!.. Ха-ха... Вотъ такъ штука! Надорвалъ животики...
Докторъ принужденъ былъ закрыть глаза отъ ослѣпительнаго свѣта, лившагося откуда-то сверху, пронизывая густую орѣховую листву тонкими струйками, расплывавшимися пятнами и яркими бликами, точно зеленый шатеръ столѣтняго орѣха проросъ живымъ золотомъ. Сейчасъ подъ ногами начинался крутой обрывъ, сбѣгавшій къ морю красивыми уступами. Синяя застывшая эмаль южнаго моря чуть была еще подернута туманной дымкой, сгущавшейся въ круглившіяся облака, которыя точно сознательно ползли на каменистыя береговыя кручи, цѣпляясь за острые выступы и отдѣльныя скалы.
-- Да какъ же, вашескородіе... Теперь что въ Питерѣ-то дѣлается? Вѣдь у насъ второй Спасъ прошелъ, въ Питерѣ-то вотъ какъ дождь захлестываетъ... слякоть... вѣтеръ -- вонь эта самая... Ну, а здѣсь вонъ какая благодать! Вотъ я какъ вспомнилъ свою Сѣнную, ну и того... такъ смѣшно сдѣлалось, что и не выговоришь. Очень ужь я глупъ раньше былъ и на счетъ мѣстовъ ничего не понималъ. Сколько разовъ изъ Питера-то метлой гоняли, а я опять въ Питеръ выворачивался. Конечно, дуракъ кругомъ... Ну, вотъ и хохочу. Экое мѣсто-то, вы только поглядите... Я-то проснулся давно, оглядѣлся итакъ мнѣ стало весело... Нѣтъ, братъ, шабашъ, меня теперь Калачемъ на Сѣнную не заманишь... Да я вотъ съ этого мѣста возьму и не сойду... ха-ха!.. Ни въ жисть... Я ужъ будилъ-будилъ Замерзавца, а онъ дрыхнетъ... Безчувственная нѣмчура, однимъ словомъ.
Въ тѣни орѣха въ самой растерзанной позѣ, точно раздавленный, спалъ такой же оборванецъ, какими были солдатъ Орѣховъ и докторъ Жемчуговъ. Это и былъ Замерзавецъ.
Докторъ уже не слушалъ болтовни солдата, а смотрѣлъ далеко внизъ, гдѣ на морскомъ берегу были такъ красиво разсыпаны сотни домовъ, домиковъ и богатыхъ виллъ. Постройки лѣпились и къ подножію горы, и на самомъ берегу, а на гористомъ откосѣ, какъ мѣстная свѣча, бѣлѣла русская церковь. Тамъ и сямъ высились зеленыя колонны пирамидальныхъ тополей и темныя иглы траурныхъ кипарисовъ. А кругомъ зубчатымъ гребнемъ обступали фіолетовыя горы, только кой-гдѣ тронутыя блѣдной зеленью, точно онѣ были когда-то выкрашены, и зеленая краска сползла отъ времени и непогодъ. Въ морѣ неподвижно стояли окрыленныя парусами суда, гдѣ-то на горизонтѣ тянулся дымокъ парохода, а маленькія лодки, точно мухи по стеклу, чертили безбрежную морскую синеву маленькими точками. И все это было залито какимъ-то ликующимъ свѣтомъ, яркими переливами всевозможныхъ красокъ и жирными солнечными пятнами.
-- Да, хорошо,-- вслухъ подумалъ докторъ.
Онъ съ перваго взгляда узналъ и берегъ, и горы, и море, и городъ. Это была южная красавица Ялта, тотъ завѣтный уголокъ, куда онъ стремился всю жизнь и куда отправлялъ въ свое время больныхъ десятками. Вѣроятно, много его паціентовъ лежитъ вонъ около той церковки, гдѣ кладбище осѣнено южной пышной зеленью. Можетъ быть, они, умирая, проклинали и его, представителя жалкой науки, и это благословенное южное небо, которое не могло поддержать въ нихъ замиравшій огонь жизни.
-- Это вы на счетъ городу?-- спросилъ солдатъ, разглаживая щетинистые усы.
-- А что, развѣ плохъ городъ?
-- Какой же это городъ, вашескородіе?-- удивился солдатъ.-- То-есть, никакой видимости... Никакого, то есть, сравненія съ другими рассейскими городами.
-- Именно?
-- Да совсѣмъ и на городъ не походитъ. Никакой красоты... Первое дѣло: нѣтъ солдатскихъ казармъ, потомъ нѣтъ острога... Одно званіе, что городъ.
Докторъ невольно засмѣялся. Солдатъ Орѣховъ отличался какой-то дѣтской наивностью, что ужъ совсѣмъ не шло къ его сгорбленной фигурѣ и запеченному на солнцѣ, изрытому морщинами лицу съ какими-то тараканьими усами. Контрастомъ на этомъ лицѣ являлись дѣтскіе голубые глаза и совершенно дѣтская улыбка.
Докторъ Жемчуговъ, солдатъ Орѣховъ и нѣмецъ Замерзавецъ познакомились еще въ Петербургѣ, въ одной изъ закусочныхъ на Сѣнной. Они всѣ были на одной линіи, какъ говорилъ солдатъ, то есть "лишенные столицы". Періодически ихъ высылали по этапу въ провинцію и періодически они возвращались опять въ Петербургъ, какъ своего рода центръ всевозможныхъ бродягъ. Знакомство произошло случайно, благодаря тому, что солдатъ Орѣховъ поднялъ бунтъ изъ за куска какой-то ржавой говядины.
-- Это не говядина, а собачья жила!-- кричалъ солдатъ, тыча въ носъ сидѣльцу ярославцу говядиной.-- Разѣ такая говядина бываетъ?
-- А ты ступай въ ресторанъ Палкина и закажи тамъ себѣ биштексъ,-- совѣтовалъ ярославецъ.-- Тоже, расширился...
-- И ты хорошъ: на грошъ пятаковъ мѣняешь.
Дремавшій на лавкѣ въ уголкѣ закусочной докторъ былъ приглашенъ въ качествѣ эксперта и рѣшилъ вопросъ въ пользу солдата.
Докторъ по наружности ничѣмъ не отличался отъ другихъ бродягъ, ютившихся по ночлежнымъ домамъ по близости Сѣнной. Небольшого роста, широкоплечій, съ русой бородкой, тронутой преждевременной, какой-то грязноватой сѣдиной, онъ казался старше своихъ лѣтъ. Добродушное русское лицо опухло отъ пьянства, воспаленные глаза слезились, руки тряслись -- вообще, типичный пропоецъ. Костюмъ, состоявшій изъ обносковъ и какой-то невообразимой рвани, дополнялъ остальное. Солдатъ Орѣховъ съ перваго раза почувствовалъ "влеченье родъ недуга" къ пропойцѣ доктору и повеличивалъ его "вашескородіемъ" къ мѣсту и не къ мѣсту.
-- Ужъ мы имъ покажемъ, вашескородіе!-- повторялъ солдатъ, дѣлая угрожающіе жесты по адресу неизвѣстныхъ враговъ.-- И мы такіе-же люди... Чѣмъ, то-есть, хуже другихъ протчіихъ человѣковъ, особливо ежели бы одеженку выправить? Сдѣлайте милость...
На солдата Орѣхова періодически "находилъ стихъ", какъ онъ говорилъ. Это была специфическая озлобленность служилаго человѣка, который насильственно выкинутъ изъ родной среды. Этотъ солдатскій "стихъ" въ общемъ реализировался уже совсѣмъ странно: Орѣховъ не хотѣлъ работать.
-- Будетъ, довольно...-- резюмировалъ онъ какой-то смутный ходъ собственныхъ мыслей,-- Кабы я былъ настоящій мужикъ, ну, тогда и другой разговоръ. А во мнѣ ничего, то-есть, нѣтъ настоящаго... Какъ бываютъ порченые люди, то-есть, вся середка испорчена. Позвольте васъ спросить, вашескородіе, для какихъ такихъ смысловъ я буду работать? Ежели бы я еще былъ женатъ, ну, тамъ ребятишки и прочее, какъ настоящему правильному человѣку полагается,-- тогда бы работа сама собой шла. Сдѣлайте милость, то-есть, другихъ протчіихъ народовъ еще за поясъ можемъ заткнуть, ежели касаемо работы. Вполнѣ можемъ соотвѣтствовать... Вотъ и сейчасъ, лѣтнюю работу взять: барки разгружать, земляное положеніе, то есть, значитъ, съ тачкой -- Орѣховъ вполнѣ себя оправдать можетъ. Спросите десятниковъ на Калашниковской пристани... Ни какому крючнику не уступимъ, а даже попревосходнѣе себя оказать можемъ. Ну, случается, недѣли съ двѣ работаешь, ну, одежонку тамъ мало-мало выправишь, опухъ съ морды сойдетъ -- живи, Орѣховъ, то-есть, вполнѣ. А меня вдругъ и ухватитъ тоска... Плевать! Орѣховъ не желаетъ... Вотъ вамъ!
II.
Оборотной стороной этой солдатской злости Орѣхова была какая-то особенная бабья жалость къ другимъ, охватывавшая его время отъ времени противъ всякаго желанія. Возьметъ и пожалѣетъ, какъ жалѣлъ онъ доктора Жемчугова.
-- Помилуйте, вѣдь, настоящій баринъ и вдругъ подверженъ, то-есть, запою, какъ самый простой мужикъ. Можемъ даже вполнѣ понимать... Тоже, значитъ, сердцевина-то попорчена до самаго корня.
Сначала докторъ отнесся къ прислуживанью Орѣхова съ нѣкоторымъ подозрѣніемъ и не вѣрилъ его жалостливымъ словамъ, но опытъ заставилъ его убѣдиться въ полной искренности солдата. Орѣховъ по своему пожалѣлъ доктора и старался всевозможными путями облегчить ему существованіе. Особенно онъ усердствовалъ по части бани и считалъ своей прямой обязанностью до неистовства мыть барское докторское тѣло.
-- Ты съ меня когда нибудь кожу всю сдерешь,-- жаловался докторъ, подвергаясь мучительной операціи солдатскаго мытья.
-- Помилуйте, вашескородіе, никакъ, то-есть, вамъ невозможно, чтобы не соблюдать себя... У васъ и кожа совсѣмъ другая супротивъ нашего, все равно какъ бываетъ кожа выростокъ и кожа опоекъ.
Вещественнымъ доказательствомъ жалости Орѣхова, между прочимъ, была бездомная собаченка Кондитеръ, которую онъ подобралъ щенкомъ, выростилъ и вездѣ таскалъ за собой. Кондитеръ иногда выслушивалъ очень длинныя разсужденія.
-- Что ты есть такое, ежели разобрать? Бездомный песъ, то-есть, по просту бродяга. Сейчасъ вотъ фурманы тебя поймаютъ, увезутъ на Голодай островъ, въ собачій лазаретъ посадятъ и на веревочку повѣсятъ. Вотъ и вся твоя музыка... Не понимаешь? Нѣтъ, братъ, врешь, все понимаешь, а только сказать не умѣешь...
Орѣхова занималъ вопросъ, есть что нибудь у собаки въ родѣ души, то есть не души, а такъ, вообще. Вѣдь песъ понимаетъ, ну, значитъ, чувствуетъ, а ежели чувствуетъ, такъ, значитъ, должна быть и своя собачья душонка. Какъ же, вонъ какъ скулитъ въ другой разъ и радуется по своему, когда хозяина увидитъ. Кондитеръ, дѣйствительно, проявлялъ по отношенію къ хозяину самую трогательную нѣжность и по цѣлымъ часамъ терпѣливо высиживалъ гдѣ нибудь на тротуарѣ, пока Орѣховъ разводилъ компанію въ кабакѣ.
Такимъ же проявленіемъ жалости Орѣхова было и знакомство съ нѣмцемъ. Орѣховъ привелъ его въ концѣ марта, когда стояла отвратительная петербургская весенняя ростепель, и заявилъ доктору:
-- Вотъ тоже человѣчина, ни къ чему его не примѣнишь... Иду я это по тротувару, а онъ подъ воротами спрятался, скукожился весь и сидитъ. "Что есть за человѣкъ?" А онъ и выговорить ничего не можетъ, только губы трясутся... Одежонка то на емъ, вашескородіе, дыра на дырѣ, а тутъ снѣгъ валитъ, слякоть, холодъ. Вѣдь живая душа... "Кто ты такой?" спрашиваю опять. Ну, онъ тутъ и признался вполнѣ. "Я, гритъ, великій замерзавецъ", значитъ, по нашему, стужи не выноситъ. Смотрю, дѣйствительно, человѣкъ трясется весь, глаза этакъ глядятъ, какъ у бездомной собаки -- ну, то-есть, и пожалѣлъ. И въ самъ дѣлѣ замерзнетъ...
"Великій замерзавецъ" былъ даже не типичный несчастный человѣкъ, свихнувшійся съ кругу "черезъ свой курляндскій баронъ фонъ-Клейнгаузъ", причемъ трудно было понять, какъ вышло дѣло и изъ за чего. Любопытный солдатъ какъ ни допытывалъ, ничего не могъ добиться, даже фамиліи.
-- У меня нѣтъ фамилій,-- кротко объяснялъ Замерзавецъ.-- У меня есть мой паспортъ... Паспортъ говоритъ, что я Мундель, а я совсѣмъ не Мундель... Богъ накажетъ барона фонъ-Клейнгаузъ, который есть мой отецъ и который долженъ дать свой фамилій.
-- Ишь, чего захотѣлъ,-- возмущался солдатъ.-- Тоже губа не дура... Только ты въ барона какъ будто рыломъ не вышелъ. Чѣмъ ты занимался, горюнъ, то-есть, тамъ, у себя дома?
-- Я все могу дѣлать... Я остригалъ баронъ фонъ-Клейнгаузъ, я настраивалъ фортепьяно въ замкѣ, я былъ любимый егерь, я игралъ на корнетъ-пистонъ, я былъ отличный поваръ -- я все знаю. У меня и моя жена все тоже зналъ... Онъ набивала папиросы барону фонъ-Клейнгаузъ, а баронъ фонъ-Клейнгаузъ поступалъ весьма съ ней дурно цѣлый годъ.
-- А ты бы его въ морду?-- совѣтовалъ сблдатъ.-- Хоть и баронъ, а тоже не полагается озорничать... Очень просто: тррахъ! и тому дѣлу крышка.
-- Баронъ фонъ-Клейнгаузъ поступалъ весьма дурно десять лѣтъ съ моей мамашей... Богъ накажетъ баронъ фонъ-Клейнгаузъ и за мамашу. Мамаша все плакалъ, и мой жена все плакалъ, и я все плакалъ.
-- Ну, и вышелъ замерзавецъ вполнѣ. Эхъ ты, горюнъ... А воровствомъ не случалось тебѣ заниматься? Поплачешь-поплачешь и нечаянно что нибудь зацѣпишь...
Почему-то безцвѣтный пропойца-нѣмецъ полюбился Орѣхову и онъ принялъ его подъ свое покровительство.
-- Куда онъ дѣнется-то?-- разсуждалъ Орѣховъ.-- А потомъ человѣкъ прямо черезъ свою фамилію погибаетъ... Дай-ка ему другую, настоящую, то-есть, фамилію, ну, и совсѣмъ бы дѣло вышло наоборотъ.
Когда солдатъ бывалъ въ хорошемъ настроеніи, то заставлялъ Замерзавца говорить по нѣмецки и хохоталъ до слезъ.-- Ужъ и народецъ только: собака -- хунтъ, дѣвка -- фрелинъ -- одна потѣха!
Мысль о путешествіи на югъ у доктора явилась давно, но онъ все откладывалъ годъ за годомъ. Въ послѣднее время у него образовалась тяжелая одышка, а по ночамъ одолѣвалъ мучительный кашель. Благодаря постояннымъ простудамъ, развивалась эмфизема легкихъ, и нужно было принимать энергичныя мѣры. Когда докторъ разсказалъ Орѣхову о прелестяхъ юга, солдатъ не повѣрилъ.
-- Не можетъ этого быть, чтобы безъ снѣгу, вашескородіе..
-- Снѣгъ бываетъ, но всего дня на два. Полежитъ и растаетъ.
-- Такъ этакъ, вашескородіе, и помирать не надо... Первое -- на счетъ одежи слобода, а потомъ спи круглый годъ на открытомъ воздухѣ. Нѣтъ, что нибудь да не такъ... То-есть, даже совсѣмъ смѣшно выходитъ, вашескородіе. Значитъ, не по закону... Этакъ въ теплѣ-то и Бога позабудешь...
-- Вотъ отправимся вмѣстѣ со мной, такъ своими глазами все увидишь.
-- А што ежели въ самомъ дѣлѣ махнуть?-- соображалъ солдатъ и, бросивъ рваную шапку о-земь, тутъ-же рѣшилъ:-- Гдѣ наше не пропадало, вашескородіе... Въ лучшемъ, то-есть, видѣ махнемъ.
По составленному докторомъ плану они въ теченіе лѣта могли дойти до Крыма пѣшкомъ, дѣлая дневки и роздыхи. До Москвы можно было воспользоваться старымъ московскимъ трактомъ, а тамъ около линіи желѣзной дороги на Курскъ, Харьковъ и Севастополь. Въ послѣднихъ числахъ апрѣля назначенъ былъ и день выступленія. Но въ самый рѣшительный моментъ, именно раннимъ утромъ, когда они уже надѣвали походныя котомки, Орѣховъ заявилъ:
-- А какъ же Замерзавецъ?
-- Замерзавецъ здѣсь останется...
Солдатъ подумалъ, покрутилъ головой и съ рѣшительнымъ видомъ проговорилъ:
-- Какъ хотите, вашескородіе, а я никакъ, то-есть, не-могу... Погинетъ онъ здѣсь окончательно. Лѣтомъ промаячитъ какъ-никакъ, а осенью и замерзнетъ. Возьмемте и его...
Такъ втроемъ они и отправились на благословенный югъ. Путь былъ не изъ легкихъ. Приходилось дѣлать большіе роздыхи, но Орѣхова радовало одно, что вездѣ онъ встрѣчалъ "своихъ", хотя въ разныхъ мѣстахъ они и называются разно: въ Питерѣ -- лишенные столицы и Спиридоны-повороты, въ Москвѣ -- золоторотцы, дальше пошли босяки, зимогоры, раклы.
III.
Этотъ длинный и трудный путь, продѣланный докторомъ, сдѣлался для него источникомъ поразительныхъ открытій. Ему пришлось видѣть всевозможные человѣческіе отбросы народа гиганта, и онъ только удивлялся ужасающему количеству этихъ отбросовъ. Свихнувшіеся съ пути люди создавались не одной городской и фабричной жизнью, а и деревней, гдѣ тоже неустанно работали темныя силы. Доктору дѣлалось страшно, когда онъ начиналъ въ умѣ перебирать видѣнныя картины міра отверженныхъ, близкаго ему по его настоящему положенію спившагося и пропащаго человѣка. И этихъ погибшихъ людей никто не желалъ замѣчать, они проходили какими-то дантовскими тѣнями, унося съ собой тайну навсегда утраченнаго душевнаго равновѣсія. Дѣло именно было въ душѣ, чего не хотѣли понять сытые и нормальные люди, брезгливо отворачивавшіеся отъ отверженцевъ. Да, это была отверженная Россія, которая привела бы въ ужасъ, если бы собрать ее со всѣхъ угловъ въ одинъ пунктъ. Получалась цѣлая армія потерянныхъ людей, въ которой были представители всѣхъ сословій, побратавшихся въ отчаянномъ русскомъ запоѣ. Вотъ интересная тема для громадной медицинской работы. У доктора явилась даже мысль о собираніи матеріаловъ, и онъ записывалъ свои замѣтки и наблюденія на клочкахъ бумаги, подобранныхъ на улицѣ. Постепенно образовалась цѣлая кипа этихъ замѣтокъ, которыя солдатъ Орѣховъ складывалъ въ одинъ платокъ, который называлъ "почтой".
-- Вы, вашескородіе, только пишите, а я ужъ поволоку всю почту,-- говорилъ онъ.-- Мы имъ покажемъ... дда! Слава Богу, умъ-то у насъ не телята отжевали...
Въ дорогѣ на ночлегахъ эта "почта" замѣняла доктору подушку. Правда, спать на такой подушкѣ было очень неудобно, но ворочаясь на жосткомъ тючкѣ, докторъ начиналъ думать о серьезной работѣ и постепенно привыкалъ къ этой мысли. Это былъ отзвукъ далекаго прошлаго, когда онъ, такой же голодный, какъ и сейчасъ, цѣлыя ночи просиживалъ за работой. И какая была благодарная тема: написать психологію спившагося человѣка. Самый фактъ пьянства, его признаки и послѣдствія извѣстны каждому, но недостаточно разработана психологическая сторона, а центръ тяжести заключается именно здѣсь, какъ докторъ Жемчуговъ зналъ по личному тяжелому опыту.
И сейчасъ, любуясь Ялтой, докторъ почему-то думалъ именно о своей работѣ. Кругомъ было такъ чудно хорошо... Въ самомъ воздухѣ была разлита животворящая сила. Да, здѣсь можно было поправиться, какъ нигдѣ. Вѣдь это настоящая обѣтованная страна... Потомъ, по необъяснимой ассоціаціи идей, докторъ вспомнилъ, что въ сентябрѣ истекаетъ срокъ паспорту жены, а онъ не извѣстилъ ее о перемѣнѣ своего адреса.
-- Въ Крымъ, подъ открытое небо -- вотъ и адресъ,-- съ горечью подумалъ онъ.-- Впрочемъ, есть адресъ: до востребованія... Необходимо ей написать...
Нѣмецъ сѣлъ, посмотрѣлъ кругомъ воспаленными глазами и опять упалъ въ траву, какъ оглушенный. Его опьянялъ морской воздухъ. Солдатъ снова принялся его будить, приговаривая:
-- Вставай, нѣмецкая душа... Какъ разъ царство небесное проспишь.
Замерзавецъ, наконецъ, очнулся. Онъ долго смотрѣлъ кругомъ, что-то бормоталъ себѣ подъ носъ и улыбался.
-- Что, хорошо, нѣмецъ?-- приставалъ солдатъ.-- Да, ну-же, говори.
-- О, у меня сердце поетъ...
-- Тьфу!-- отплюнулся солдатъ.-- Тоже и скажетъ человѣкъ...
Замерзавецъ сидѣлъ и улыбался. Когда онъ былъ чѣмъ нибудь доволенъ, его нѣмецкое сердце всегда пѣло... Эта наивная фраза очень нравилась доктору, и онъ тоже улыбался.
-- Вашескородіе, а вѣдь, оно тово...-- заговорилъ солдатъ, почесывая въ затылкѣ.-- То-есть, соловья баснями не кормятъ... У меня пупъ трещитъ -- до того жрать хочется. Нѣмецъ, давай считать капиталы... Эхъ, хорошо бы съ дороги опохмѣлиться!..
На траву были выложены всѣ наличныя суммы. Оказалось всего двадцать девять копѣекъ. Объ опохмѣленіи нечего было и думать... Солдатъ только выругался. Какъ на грѣхъ, и табакъ весь вышелъ.
-- Это ужъ завсегда такъ случается,-- философствовалъ солдатъ.-- Ужъ оно одно къ одному... Въ Симферополѣ у насъ ошибочка вышла.
-- А все ты виноватъ,-- корилъ его докторъ.
-- Что же, вашескородіе, бываетъ и свиньѣ праздникъ... Въ кои-то вѣки сподобилъ Господь въ теплую сторону попасть, ну, то-есть, и окончательно, значитъ, вообче...
-- Вообче, ты -- дуракъ...-- разсердился докторъ.
Они немного поссорились, пока не примирились на мысли, что надо же что нибудь дѣлать. Первое дѣло, конечно, умыться. Этакія горы, и долженъ быть студеный ключикъ, рѣшилъ солдатъ. А потомъ въ трактиръ и побаловаться чаишкомъ. Докторъ съ тоской соображалъ, что денегъ никакъ не хватитъ на почтовую марку и конвертъ. Съ похмѣлья его начинало тошнить -- это тоже дѣйствовало непріятно.
Ялта, казалось, была рукой подать, но спускаться приходилось часа два. Можетъ быть, это происходило отъ усталости, но чѣмъ ближе дѣлался городъ, тѣмъ онъ казался доктору хуже. И воздухъ не тотъ, какъ на горѣ, и пыль на улицахъ, и специфическій запахъ близости собирательнаго человѣка -- объ ассенизаціи, очевидно, въ Ялтѣ были тѣ же понятія, какъ и въ другихъ уѣздныхъ русскихъ городишкахъ.
Проходя мимо сушилки съ табакомъ, солдатъ не утерпѣлъ и стащилъ небольшую папушку. Растирая табакъ на ладони, онъ обругалъ дураковъ татаръ, которые только добро переводятъ.
-- Какой это табакъ? Никакой, то-есть, настоящей крѣпости... такъ, трава.
На шоссе то и дѣло поднимались облачка пыли, вытягивавшіяся за быстро мчавшимися экипажами въ пыльныя ленты. Это ѣхали нарядные господа въ Ялту и изъ Ялты.
-- Вотъ оно гдѣ, наше-то похмѣлье,-- рѣшилъ солдатъ, когда они очутилисъ на шоссе.-- Вы, вашескородіе, этакъ въ сторонкѣ идите, а я ужъ все оборудую.
Они разошлись по шоссе, и солдату посчастливилось. Какая-то барыня въ красной шляпѣ и съ краснымъ зонтикомъ бросила ему двугривенный. Зажавъ деньги въ кулакѣ, солдатъ бросился къ товарищамъ. Но тутъ его ждало полное разочарованіе: Замерзавецъ тоже получилъ двугривенный и отъ той же дамы. Докторъ издали видѣлъ эту сцену и понялъ только одно, что эта дама въ красной шляпѣ была счастлива и разбрасывала только жалкія крохи своего счастья. Ему сдѣлалось вдруіъ совѣстно, совѣстно именно потому, что на нихъ смотрѣло это благодатное южное небо, которое было невольнымъ свидѣтелемъ человѣческаго униженія. Это было совсѣмъ не то, когда и "человѣка человѣкъ послалъ къ анчару властнымъ взглядомъ", нѣтъ -- гораздо хуже, потому что тамъ была трагедія, а здѣсь послѣдняя степень униженія. Это настроеніе еще болѣе ухудшалось искренней радостью Орѣхова, который хохоталъ, какъ сумасшедшій, и даже цѣловалъ Замерзавца. Всепожирающій инстинктъ пьяницы покрывалъ все.
-- Господи, что же это такое?-- думалъ докторъ.
По шоссе они отправились въ Ялту. Богатая обстановка роскошныхъ виллъ, мчавшіеся на иноходцахъ проводники-татары, разодѣтыя дамы -- все это смущало доктора, какъ живой контрастъ его настроенію. Сколько тутъ дачъ его счастливыхъ коллегъ-врачей, но онъ имъ сейчасъ не завидовалъ. Да, дорогой хлѣбъ науки сейчасъ размѣнивался самымъ жалкимъ образомъ на гроши, вотъ для этихъ дачъ, вотъ для этихъ нарядныхъ дамъ, экипажей, проводниковъ. Ему даже нравилось, что вотъ онъ идетъ жалкимъ оборванцемъ мимо всей этой наглой роскоши, которая прикрываетъ самое дрянное хищничество. Вотъ они, эти ликующіе, счастливые и безсовѣстные хищники, и ему, оборванцу, ихъ жаль...
-- Э, сколько тутъ нашихъ понаперло,-- радостно говорилъ солдатъ, когда они очутились на толкучкѣ.-- Помирать не надо...
Прежде всего, на деньги, добытыя позорнымъ нищенствомъ, была куплена бутылка водки и роспита тутъ же, въ тѣнистомъ уголкѣ. Докторъ вспомнилъ о почтовой маркѣ, когда отъ всего банка осталось только двѣ копѣйки.
-- Этакая притча... а!..-- жалѣлъ Орѣховъ отъ чистаго сердца.-- Ну, да ничего, добудемъ... Какъ бы еще такую барыню въ красной шляпѣ поднесло. Дай ей Богъ здоровья...
Выпитая водка подѣйствовала на доктора сильнѣе, чѣмъ обыкновенно, вѣроятно, благодаря усталости и начинавшемуся солнопеку. Онъ сидѣлъ и смотрѣлъ на площадь, гдѣ около деревянныхъ лавчонокъ бродили южные босяки. Въ общемъ, та же Сѣнная, только больше солнца. Докторъ уже начиналъ дремать, какъ вдругъ ему пришла мысль, которая заставила его проговорить:
-- Да, вѣдь, это была она...да, да!..
Онъ только теперь узналъ эту даму въ красной шляпѣ. Да, это была его жена... Боже мой, и онъ могъ ее не узнать?!
IV.
Большинство потерянныхъ людей страдало маніей старческой болтливости, причемъ крайне трудно было установить пограничную черту между дѣйствительностью и вымысломъ. Общей отличительной чертой такихъ разсказовъ было то, что каждый старался обвинить кого-нибудь другого въ собственномъ положеніи... Исключеніе представлялъ изъ общей массы одинъ докторъ Жемчуговъ, который ничего не разсказывалъ о своемъ прошломъ и не любилъ, когда его разспрашивали о немъ.
-- Было и прошло,-- коротко объяснялъ онъ.
Да и про себя докторъ не любилъ вспоминать о томъ, что "было". Ему казалось, что это былъ не онъ, а кто-то другой и что этотъ другой давно умеръ. Этотъ "другой" учился въ медицинской академіи, служилъ военнымъ врачемъ, потомъ вышелъ въ отставку и сдѣлался земскимъ врачемъ. Такъ онъ дожилъ до тридцати трехъ лѣтъ, когда въ его жизни случился громадный переворотъ. Докторъ влюбился, и влюбился, какъ мальчишка. Раньше женщина какъ-то не входила въ репертуаръ его жизни. И некогда было, и подходящей женщины не встрѣчалось. Онъ уже рѣшилъ про себя, что кончитъ жизнь старымъ холостякомъ, но именно въ этотъ моментъ и случилась съ нимъ роковая катастрофа.
Дѣло происходило зимой -- время года, какъ извѣстно, менѣе всего располагающее къ нѣжнымъ чувствамъ. Объѣзжая свой участокъ, докторъ остановился переночевать на земской станціи. Онъ напился чаю и только хотѣлъ лечь въ постель, какъ явилась какая-то женщина, укутанная въ платки, и заявила, что старая барыня умираетъ.
-- Какая барыня?
-- А наша... Барышня плачетъ и велѣла непремѣнно добыть дохтура.
До усадьбы отъ станціи было верстъ шесть, ѣхать ночью зимой не представляло никакого удовольствія, тѣмъ болѣе, что всѣ эти быстрыя умиранія барынь -- вещь крайне сомнительная. Докторъ усталъ и хотѣлъ спать, а тутъ изволь тащиться. Онъ все-таки поѣхалъ, потому что въ усадьбѣ барыни жили однѣ, и станціонный смотритель объяснилъ:
-- Такъ, совсѣмъ разоренныя барыни... Старуха-то давно помираетъ.
Ничего не можетъ быть печальнѣе разореннаго жилья, особенно зимой. Старинный барскій домъ стоялъ въ снѣгу непривѣтливой хмурой глыбой. "Барыня" занимала двѣ маленькія комнаты, служившія прежде дѣвичьей, а остальное помѣщеніе оставалось необитаемымъ. Это былъ домъ-инвалидъ, охваченный старческимъ маразмомъ. Отъ оконъ дуло, двери не затворялись, въ самомъ воздухѣ чувствовалось разложеніе. Въ передней доктора встрѣтила молоденькая дѣвушка, лица которой онъ въ первую минуту даже не разсмотрѣлъ.
-- Вы ужъ извините, докторъ, что я рѣшилась васъ потревожить въ такую пору...-- говорила она, кутаясь въ теплый платокъ.-- Но я совершенно потеряла голову... Бѣдная мама такъ больна, такъ больна...
Больная лежала на старинной кровати краснаго дерева, занимавшей чуть не полкомнаты. Она встрѣтила доктора умоляющимъ взглядомъ и попросила дочь выйти.
-- Докторъ, васъ потревожили совершенно напрасно...-- съ трудомъ проговорила она.-- Это все Клавдія... Для меня спасенья нѣтъ, я это знаю.
Твердость умиравшей старушки тронула доктора, и онъ отнесся къ ней съ особеннымъ вниманіемъ. Съ медицинской точки зрѣнія, она, дѣйствительно, была безнадежна, какъ конгломератъ самыхъ разнообразныхъ болѣзней, наслѣдственныхъ, благопріобрѣтенныхъ и соотвѣтствовавшихъ возрасту. Но жизнь еще тлѣла, и ее можно было поддержать, тѣмъ болѣе, что подъ рукой находился такой питательный матеріалъ, какъ страстная любовь къ дочери.
-- У нея никого не останется послѣ меня,-- объясняла старушка съ откровенностью человѣка, для котораго кончено все.-- Отецъ давно умеръ... есть братъ, но онъ хуже, чѣмъ умеръ... Родственники разбрелись, и я давно потеряла ихъ изъ виду. Вообще, полное одиночество... Она похоронила себя въ этомъ мертвомъ домѣ для меня... Ахъ, какая это чудная, свѣтлая душа, докторъ!.. Сколько въ ней женскаго гереизма... Вы простите меня, что я все это говорю... Мнѣ некому высказаться, а душа такъ изболѣлась.
Старушкѣ очень понравился скромный и серьезный земскій врачъ, точно она его давно-давно знала. И лицо у него такое простое и хорошее. Она ему тоже понравилась. Когда-то старушка была очень красива и сохранила выдержку старой дворянской семьи. Вообще, чудная и такая милая старушка. Докторъ рѣшилъ употребить всѣ усилія, чтобы поддержать эту угасавшую жизнь.
Дѣвушка отнеслась къ доктору сдержанно и какъ будто съ недовѣріемъ.
-- Вы останьтесь у насъ переночевать,-- предлагала она, когда спеціально докторскій визитъ уже кончился.-- Ѣхать обратно ночью въ такую погоду просто непріятно. Самоваръ готовъ... Я могу что-нибудь вамъ приготовить. Хотите яичницу? У насъ прислуга одна, т. е. даже и не прислуга, а моя бывшая няня, и я сама все готовлю.
Докторъ поблагодарилъ и остался. Старушка скоро задремала, и они вдвоемъ поужинали въ сосѣдней комнатѣ, разговаривая вполголоса. Только за этимъ простымъ деревенскимъ ужиномъ докторъ разсмотрѣлъ дѣвушку. Она не была писаной красавицей, но въ этомъ простомъ, ласковомъ русскомъ дѣвичьемъ лицѣ было столько внутренней теплоты, точно оно было освѣщено изнутри. Да, бываютъ такія лица, на которыя хочется смотрѣть безъ конца и чувствовать ихъ близость. Немного стыдившаяся сначала дѣвушка точно привыкла къ невольному гостю и сдѣлалась еще милѣе. Они разговаривали, какъ братъ и сестра, встрѣтившіеся послѣ долгой разлуки. Всѣ интересы дѣвушки сосредоточивались около кровати больной матери, какъ въ фокусѣ. Доктору нравилось, какъ она говорила о больной, и какъ ея глаза загорались тревогой, когда она взвѣшивала каждое его слово, стараясь найти въ нихъ хотя лучъ надежды. Представитель медицинской науки подъ конецъ почувствовалъ себя даже жутко, точно онъ былъ въ чемъ-то очень виноватъ.
Послѣ этого случайнаго знакомства докторъ все сталъ чаще и чаще завертывать въ заброшенную помѣщичью усадьбу, точно всѣ земскія дороги вели только туда. Старушка начала поправляться, чему много способствовало наступившее лѣто. Она не знала, какъ и благодарить доктора, а дочь, наоборотъ, дѣлалась все сдержаннѣе, что немного смущало доктора. Разъ -- дѣло было уже въ концѣ лѣта -- возвращаясь изъ усадьбы, докторъ сдѣлалъ удивительное открытіе: онъ, считавшій себя неспособнымъ на увлеченія, почувствовалъ, что все его прошлое ушло куда-то далеко-далеко, и что все настоящее и все будущее сосредоточено въ разоренной барской усадьбѣ. Предъ его глазами точно разверзлась какая-то пропасть, и онъ стоялъ на обрывѣ, чувствуя, какъ томительно сладко кружится голова и замираетъ сердце. Неужели это была любовь?.. Онъ неумѣлъ бы дать названія охватившему его настроенію. Тутъ было все -- и радость, и страхъ, и отчаяніе. Докторъ съ особеннымъ вниманіемъ разсматривалъ свое лицо въ зеркалѣ и находилъ его совсѣмъ неподходящимъ для такого настроенія. Самое простое русское лицо съ мягкимъ носомъ, добродушной улыбкой и неувѣреннымъ взглядомъ. Развѣ такое лицо можетъ понравиться? Съ другой стороны, у доктора являлись моменты душевнаго подъема, когда онъ начиналъ считать себя лучше другихъ, и съ нетерпѣніемъ ждалъ момента сказать ей все. Да, пріѣдетъ и скажетъ... Но эта смѣлость падала до нуля, какъ только докторскій экипажъ подъѣзжалъ къ усадьбѣ, и у доктора сейчасъ же являлся виноватый видъ. Онъ чувствовалъ себя жалкимъ ничтожествомъ, которое существуетъ по какой-то неудачной выкладкѣ ариѳметики природы,-- въ природѣ есть свои нули и отрицательныя величины.
Объясненіе произошло совершенно неожиданно, и докторъ чувствовалъ себя глубоко несчастнымъ и жалкимъ человѣкомъ, который сознаетъ, что дѣлаетъ непростительную глупость. Ему казалось, что она сейчасъ же выгонитъ его вонъ, и ворота усадьбы будутъ для него закрыты навсегда.
-- Я больше не могу, Клавдія Григорьевна...-- повторялъ онъ, ломая руки.-- Я весь измучился...
Она выслушала его съ опущенными глазами и сказала только одну фразу:
-- Позвольте мнѣ подумать... Черезъ три дня я дамъ отвѣтъ.
Три мучительныхъ дня... Докторъ почти не спалъ. Она все-таки не отказала и не выгнала его, значитъ, есть тѣнь какой-то надежды. Черезъ три дня получился и отвѣтъ. Она писала, что согласна, но предварительно пусть онъ самъ переговоритъ съ maman.
Старушкѣ сдѣлалось дурно, когда докторъ, сбиваясь, объяснилъ ей свои намѣренія. Очнувшись, она проговорила съ особеннымъ удареніемъ:
Она ничего не могла объяснить, и докторъ только впослѣдствіи понялъ значеніе этого предостереженія.
V.
Женитьба и первое время послѣ женитьбы походило на радужный сонъ. Докторъ былъ счастливъ, какъ никто, и это счастье было омрачено только случайно вырвавшимся признаніемъ Клавдіи Григорьевны, что она вышла замужъ изъ желанія успокоить умиравшую старушку мать, боявшуюся больше всего оставить дочь непристроенной. Докторъ вполнѣ понималъ законность такого желанія, а съ другой стороны, у него въ первый разъ появилась какая-то смутная тревога. Что-то было не досказано, и оставался громадный пробѣлъ.
Угасавшая жизнь старушки, кажется, больше всего поддерживалась скорбной мыслью о судьбѣ неустроенной дочери, а послѣ ея замужества наступило быстрое ухудшеніе. Черезъ полгода она умерла. Передъ наступленіемъ предсмертной агоніи она пожала руку зятя и проговорила:
-- Благодарю васъ... за все... Берегите Клавдію...
Могъ ли думать когда нибудь докторъ, что именно эта Клавдія сдѣлается причиной его погибели, тѣмъ роковымъ толчкомъ, который свалитъ его въ бездну. И онъ, безумецъ, любилъ ее, молился на нее, на ту, которая сдѣлалась его несчастіемъ. Какъ странно устраивается человѣческая жизнь: человѣкъ самъ идетъ навстрѣчу своей гибели, увлекаясь призракомъ счастья. Если бы докторъ даже зналъ, что все будетъ такъ, какъ случилось, и тогда онъ не могъ бы отступить. Есть вещи сильнѣе единичной воли, которыя неудержимо толкаютъ впередъ.
Докторъ скрылъ отъ жены, какъ ему было непріятно слышать, что она вышла за него замужъ только для успокоенія умиравшей матери. Это была первая ложь. Онъ, такой простой, любящій и готовый отдать всю свою жизнь, каплю по каплѣ, за нее, почувствовалъ, что не можетъ сказать женѣ всего прямо въ глаза. Ему было больно даже думать объ этомъ, и каждое слово являлось бы кровной обидой. Есть вещи, къ которымъ нельзя прикасаться, какъ къ священнымъ предметамъ. Если разобрать, то сейчасъ докторъ любилъ даже не ее, ту реальную женщину, которая носила его имя, а любилъ свое чувство къ ней, свою любовь.
Послѣдней ошибкой доктора было то, что онъ послѣ Рождества повезъ жену въ Петербургъ. Послѣ института она попала прямо въ деревню и похоронила въ ней свои первые дѣвическіе годы. Доктору такъ хотѣлось провести сезонъ въ столицѣ, чтобы поучиться въ клиникѣ послѣднимъ словамъ науки, главнымъ образомъ -- только возникшей бактеріологіи, перевернувшей вверхъ дномъ прежніе методы лѣченія. Засидѣвшійся въ провинціи врачъ жаждалъ научнаго освѣженія иг рвался къ самому горнилу знанія.
Клавдія Григорьевна сначала отнеслась равнодушно къ мысли о поѣздкѣ въ Петербургъ, какъ къ чему-то невозможна далекому и неосуществимому. Такой она и ѣхала въ Петербургъ и такой была тамъ до перваго спектакля, когда расплакалась у себя въ ложѣ.
-- Что съ тобой?-- удивился докторъ.
-- Я сама не знаю... Мнѣ такъ хорошо, такъ хорошо... Ты не можешь себѣ даже представить, какъ я счастлива.
Въ Петербургѣ у доктора оказалось достаточное количество знакомыхъ, главнымъ образомъ, конечно, среди своего медицинскаго мірка. Было много интересныхъ встрѣчъ со старыми товарищами по медицинской академіи. Товарищество распалось на двѣ неравныхъ половины: рѣдкіе счастливцы, съумѣвшіе устроиться въ столицѣ, и простые провинціальные врачи, работавшіе по всевозможнымъ захолустьямъ. Сначала Клавдію Григорьевну интересовали эти школьные товарищи мужа и ихъ жены, а потомъ она какъ-то сразу отвернулась отъ нихъ. Съ своими подругами по институту она тоже старалась не встрѣчаться, точно стѣснялась своего положенія, какъ жены простого провинціальнаго врача. Она не завидовала имъ и вмѣстѣ съ тѣмъ не желала возобновлять школьную дружбу. Всѣ ея мысли, интересы и желанія сосредоточивались сейчасъ въ театрѣ. Это было какое-то опьяненіе.
-- Сцена -- это все... жизнь, счастье, любовь,-- повторяла Клавдія Григорьевна, объясняя свое увлеченіе.-- Я отдала бы половину своей жизни за счастье быть артисткой.
-- Тебѣ хочется быть актрисой? Представь себѣ, что эта почти болѣзнь нашего времени, и у тебя найдется слишкомъ много соперницъ. Какая хорошенькая женщина не мечтаетъ теперь о сценѣ -- всѣ рвутся туда, въ этотъ заколдованный кругъ.
Жизнь въ Петербургѣ кончилась тѣмъ, что Клавдія Григорьевна поступила на сцену. Это была настоящая трагедія. Докторъ понималъ только одно, что для него все кончено, и что жену ему не вернуть. Ее поглотилъ театральный молохъ.
Къ себѣ въ провинцію докторъ вернулся одинъ. Жена осталась въ Петербургѣ. Она поступила въ одну провинціальную труппу. Докторъ слѣдилъ за ней только по отрывочнымъ газетнымъ извѣстіямъ. Оффиціальнаго разрыва между ними не было, и у доктора оставалось что-то вродѣ надежды, что сцена надоѣстъ женѣ, и что къ нему вернется его семейное счастье. Сначала они переписывались, но потомъ письма отъ нея становились все рѣже, короче и холоднѣе. Закончилась вся эта исторія тѣмъ, что Клавдія Григорьевна сошлась съ какимъ-то. актеромъ, о чемъ откровенно и сообщила мужу. Теперь уже все было кончено.
Докторъ пережилъ всѣ муки, какія можетъ только доставить безумно любимая женщина. Онъ меньше всего думалъ о себѣ и о своемъ мужскомъ позорѣ. Кому какое дѣло до его личныхъ дѣлъ? О, онъ былъ счастливъ и благословлялъ память этого минувшаго счастья... Въ обстановкѣ своего дома онъ старался оставить все такъ, какъ было "при ней" и когда садился обѣдать, то напротивъ него стоялъ пустой приборъ. Онъ не желалъ участія друзей, мудрыхъ совѣтовъ и соболѣзнующаго вниманія, а поэтому раззнакомился со старыми знакомыми и повелъ замкнутую жизнь стараго холостяка. Вотъ здѣсь и начался роковой запой, тотъ русскій запой, который сжигаетъ человѣка на медленномъ огнѣ. Явилась роковая первая рюмочка и еще болѣе роковая мысль, что это только сегодня, а что завтра все кончено -- ни одной капли проклятой отравы. Происходилъ роковой самообманъ, который губитъ тысячи жизней.
Запой шелъ впередъ быстрыми шагами, и докторъ боялся только одного, чтобы объ этомъ какъ-нибудь не узнала жена. Правда, теперь ихъ отношенія ограничивались однимъ -- ровно черезъ годъ она сообщала ему свой перемѣнявшійся театральный адресъ, а онъ высылалъ ей видъ на жительство. Это была жестокая иронія его семейной жизни. Шагъ за шагомъ докторъ спустился по всѣмъ ступенямъ физическаго, нравственнаго и умственнаго разложенія, пока, въ концѣ концовъ, не очутился въ Петербургѣ на Сѣнной. Дальше падать было уже нельзя... Ужасное положеніе доктора усиливалось еще тѣмъ обстоятельствомъ, что докторъ когда-то самъ лѣчилъ запойныхъ и отлично понималъ, куда идетъ. Онъ ставилъ самому себѣ безошибочный діагнозъ: у него уже давно было "пивное сердце", печень увеличена, каттаръ желудка, перерожденіе почекъ, трясеніе рукъ, бродячія суставныя боли -- однимъ словомъ, онъ быстро шелъ по пути разрушенія. Жизнь сводилась на одинъ день... Даже общество пропойцъ его не возмущало. Что же, такіе же люди, какъ и онъ, и, право, не хуже другихъ.
Вотъ и вся исторія, грустная и несложная, какъ всѣ несчастія. Путешествіе въ Крымъ было послѣдней попыткой исправиться и снова сдѣлаться человѣкомъ. Докторъ вѣрилъ въ животворящую силу южнаго солнца -- только она одна могла его спасти, и ничто больше. И нужно же было случиться такъ, что онъ именно въ Крыму встрѣтилъ свою жену, все еще молодую и цвѣтущую. Эта встрѣча его ошеломила, какъ ударъ грома.
-- Боже, за что?-- повторялъ несчастный пропоецъ, хватаясь за голову.-- Еще одно испытаніе... А она такая цвѣтущая, больше чѣмъ красивая. Кого она любитъ, о комъ думаетъ?...
Докторъ по цѣлымъ часамъ просиживалъ на молѣ, подавленный тысячью мыслей, вихремъ крутившихся въ его отуманенной винными парами головѣ. Да, вотъ оно, это сверкающее, какъ ограненный дорогой камень, всѣми цвѣтами радуги море, вонъ эти чудныя горы, обступившія амфитеатромъ красавицу Ялту -- здѣсь такъ легко и хорошо дышется, сюда нужно пріѣзжать любить... А какая трудовая суета на пристани -- работа такъ и кипитъ. Больше всего докторъ любовался турками, которые объѣзжали черноморскій берегъ на своихъ окрыленныхъ косыми парусами фелюгахъ-скорлупкахъ. Народъ былъ молодецъ къ молодцу. И всѣ непьющіе... Геніальный человѣкъ наложилъ для своихъ послѣдователей veto на величайшій изъ всѣхъ ядовъ. Турки являлись живымъ укоромъ всѣмъ этимъ босякамъ и зимогорамъ, собравшимся на пристани для грузовой работы.
-- Подлецы они эти самые турки,-- ругался солдатъ Орѣховъ съ особеннымъ ожесточеніемъ.-- Ему легко не пить, когда законъ не велитъ. Да... А ты, то-есть, своимъ собственнымъ умомъ попробуй не пить. Нѣтъ, братъ, шалишь... Ежели бы я не пилъ, да я бы ихъ всѣхъ за поясъ заткнулъ.
VI.
Первые дни жизни въ Ялтѣ для доктора прошли въ какомъ-то туманѣ. Морской воздухъ производилъ свое чудотворное дѣйствіе. По утрамъ не мучилъ кашель, "пивное сердце" начинало работать правильнѣе, въ головѣ не было той тяжести, которая давила мозгъ въ теченіе послѣднихъ лѣтъ -- вообще, совершалось какое-то внутреннее возрожденіе, какъ при ремонтѣ запущеннаго стараго дома. А главное, являлось повышеніе самочувствія, выражаясь медицинскимъ языкомъ. Доктору начинало казаться, что онъ уже не онъ, т. е. не жалкій пропойца, который остался далеко-далеко подъ туманнымъ сѣвернымъ небомъ.
Компанія продолжала вести совмѣстную жизнь, вмѣстѣ работала и вмѣстѣ спала гдѣ-нибудь подъ открытымъ небомъ. Солдатъ Орѣховъ переживалъ тоже подъемъ чувствъ, выражавшійся въ особенномъ ожесточеніи.
-- Вашескородіе, я имъ покажу!-- повторялъ онъ и даже грозилъ въ пространство кулакомъ.-- Тутъ дѣло не пудомъ орѣховъ пахнетъ... Сдѣлайте милость! Въ лучшемъ видѣ...
Солдатское одушевленіе реализировалось цѣлымъ потокомъ совсѣмъ ненужныхъ словъ. Замерзавецъ съ перваго пробужденія на благословенномъ крымскомъ побережьѣ сохранялъ тоже настроеніе -- у него "пѣло сердце". Даже собака Кондитеръ и та переживала это общее настроеніе, выражая его отчаянными драками съ крымскими собачонками.
-- Что, радъ, негодяй?-- любовался имъ Орѣховъ.-- Вотъ то-то и есть, дурашка... Вашескородіе, вотъ песъ, а тоже чувствуетъ по своему, то-есть, какъ полагается настоящему псу.
Въ Ялтѣ уже начался осенній людный сезонъ, и публика все прибывала, настоящая избранная публика, не знавшая счета шальнымъ деньгамъ. Доктора удивляло, что въ этой пестрой, разряженной толпѣ совершенно не было видно больныхъ. Гдѣ они, эти обреченные люди, по какимъ угламъ прячутся и гдѣ предаются мукамъ ожиданія? Модные курортные врачи тоже не походили на врачей. Эти милые друзья человѣчества имѣли такой видъ, точно они осчастливливали человѣчество каждымъ своимъ дыханіемъ. Докторъ узналъ двухъ бывшихъ товарищей по академіи. Да, когда-то они щеголяли въ высокихъ сапогахъ, въ мережанныхъ сорочкахъ и въ широкополыхъ факельщицкихъ шляпахъ, а теперь это были блестящіе дэнди, катавшіеся по Ялтѣ на кровныхъ рысакахъ. Изъ ученой личинки выпорхнули чудныя бабочки, питавшіяся только медомъ отъ дорогого хлѣба науки.
Бродя по Ялтѣ, докторъ наткнулся на театральную афишу, анонсировавшую о гастроляхъ извѣстной артистки Свирской. Значитъ, онъ не ошибся... Онъ перечиталъ нѣсколько разъ афишу, переживая смѣшанное чувство горечи и какого-то молчаливаго отчаянія. Да, это была несомнѣнно она, принявшая псевдонимомъ половину своей дѣвичьей фамиліи. Дальше докторъ узналъ, что она занимаетъ два номера въ гостиницѣ "Россія", что служило лучшей рекламой ея матеріальныхъ успѣховъ. Она попала, наконецъ, въ заколдованный кругъ самой избранной публики. Онъ усаживался на скамейкѣ у набережной и терпѣливо, по цѣлымъ часамъ ждалъ ея появленія. Утромъ она выходила часовъ въ одиннадцать, въ сопровожденіи одной горничной -- значить, была назначена репетиція. Если не было спектакля, она выходила только вечеромъ, когда спадалъ дневной жаръ, и непремѣнно въ сопровожденіи одного изъ смѣнявшихся поклонниковъ. Были тутъ и военные, и штатскіе, и мѣстные восточные человѣки. Очевидно, она имѣла успѣхъ. Разъ докторъ слышалъ, какъ два пшюта въ подвернутыхъ штанахъ провожали ее словами:
-- Хороша канашка... Почему она сказалась съ этимъ рамоли? Знаешь, лысенькій... изъ Москвы...
-- У него милліонъ...
-- Э, нынче этимъ никого не удивишь...
-- Онъ уменъ и не мѣшаетъ ей флиртировать...
Докторъ узналъ и фамилію "самого". Это былъ одинъ изъ второстепенныхъ московскихъ крезовъ, о которомъ говорили, какъ о больномъ человѣкѣ -- больномъ по логикѣ московскихъ милліоновъ. Такой выборъ покоробилъ доктора. Это уже начиналась торная дорога настоящей кокотки. Неужели она могла упасть такъ низко? Онъ этому не могъ повѣрить. Тутъ крылось какое-то грустное и обидное недоразумѣніе. У него явилось страстное желаніе увидѣть ее и спросить. Пусть она отвѣтитъ ему "своими словами"... Онъ, пропойца, такъ много могъ ей сказать и именно то, чего она никогда не услышитъ отъ своихъ поклонниковъ. Да, онъ долженъ ее видѣть и переговорить серьезно...
Но здѣсь явилась непреодолимая преграда,-- у доктора не было подходящаго костюма и еще меньше надежды таковой пріобрѣсти. Идти въ опоркахъ и въ лохмотьяхъ онъ, конечно, не могъ, да его и не пустили бы на подъѣздъ шикарной гостиницы. Положеніе получалось самое безвыходное. Въ минуту отчаянія у доктора даже являлась мысль обратиться къ кому нибудь изъ коллегъ по академіи, но это благородное попрошайничество возмущало его больше открытаго нищенства.
-- Только костюмъ...-- вертѣлась въ головѣ доктора неотвязная мысль.-- Боже мой, неужели я его не найду? Вотъ когда можно сказать: полцарства за одинъ костюмъ...
Заработать костюмъ было не мыслимо, потому что для такой операціи потребовалось бы minimum два мѣсяца работы гдѣ нибудь на пристани, а сейчасъ докторъ и работать не могъ -- его мучила одышка.
Выручилъ солдатъ Орѣховъ, когда докторъ подъ хмѣлькомъ разсказалъ ему свое горе.
-- А мы это, то-есть, живой рукой обернемъ, вашескородіе... Не стало разѣ здѣсь народовъ? Да еще какъ обернемъ... Тутъ есть одна баба-перекупка, такъ мы у ней и произведемъ всю муницію.
"Перекупка" сначала отнеслась съ недовѣріемъ къ такому смѣлому плану, но ее подкупило слово: докторъ. Положимъ, пьяница, а все-таки ученый человѣкъ и не окажетъ себя подлецомъ. Конечно, костюмъ былъ сборный, но съ этимъ маленькимъ неудобствомъ приходилось мириться.
Теперь оставалось только написать письмо, что было особенно трудно доктору, отвыкшему совсѣмъ писать. Послѣ нѣсколькихъ редакцій онъ написалъ, что "случайно" попалъ въ Крымъ и желалъ бы видѣться, причемъ предупреждалъ, что онъ очень боленъ и, вѣроятно, скоро умретъ. Въ припискѣ было прибавлено: "У меня явилось страстное желаніе видѣть васъ, Клавдія Григорьевна, и поговорить... Ради Бога, не подумайте, что мнѣ что нибудь нужно отъ васъ или что я буду предъявлять свои права. Просто, хочется видѣть васъ"...
Письмо взялся доставить солдатъ Орѣховъ "въ собственныя руки", что ему обошлось не дешево, точно онъ бралъ "Россію" штурмомъ. Началось съ того, что его нѣсколько разъ прогналъ швейцаръ, потомъ онъ хотѣлъ проникнуть какимъ-то заднимъ ходомъ и тоже былъ выгнанъ съ позоромъ.
-- Да, вѣдь, я не для себя хлопочу, обормоты?!-- ругался солдатъ, сдерживая скромное желаніе надавать всѣмъ этимъ рестораннымъ халуямъ въ морду.
-- Ладно, разговаривай, рвань коричневая... Много васъ тутъ, ракловъ.
Солдатъ собралъ всю силу воли, чтобы не подраться и не испортить этимъ всей своей дипломатической миссіи. Долго-ли до грѣха...
Обозленный солдатъ все-таки перехитрилъ. Онъ укараулилъ горничную Свирской и вручилъ ей письмо.
-- Я тебя вотъ тутъ на скамеечкѣ обожду,-- объяснилъ онъ, подмигивая.-- Понимаешь? Письмо-то ужъ очень, то-есть, нужное... Не бойся, глупая.
Горничная, послѣ нѣкотораго колебанія, рѣшилась взять письмо, а солдатъ Орѣховъ ждалъ ее на набережной цѣлый часъ, предаваясь философскимъ размышленіямъ.
-- Ужъ эти господа... Одна модель, то-есть. А докторъ вотъ какъ сконфузитъ эту самую актерку... Кругомъ будетъ виновата, хоть и вертитъ хвостомъ. Охъ, бабы!.. Грѣхъ съ ними одинъ.
Горничная, наконецъ, явилась съ отвѣтомъ, который дала не сразу, а послѣ нѣкотораго экзамена.
Она ничего не отвѣтила, а только брезгливо повела плечомъ. Онъ наблюдалъ, какъ по мѣрѣ чтенія хмурилось ея красивое молодое лицо, а на лбу всплывала такъ хорошо знакомая ему поперечная морщинка. Одѣтая, какъ всегда, съ дорогой простотой, она совсѣмъ не походила на актрису. Особенно хорошо были зачесаны волосы, совсѣмъ гладко, съ проборомъ по срединѣ, какъ у школьницы.
Она ему даже не отвѣтила, а повернулась и ушла въ себѣ въ спальню, гдѣ сейчасъ же и набросала на ночномъ столикѣ отвѣтъ. Одна горничная понимала, что письмо было важное, и поэтому смотрѣла куда-то въ пространство съ безнадежно-глупымъ видомъ.
-- Вы можете не провожать меня...-- предупредила Клавдія Григорьевна, когда горничная подавала накидку.
Онъ устало поднялся и вышелъ, не прощаясь. Она со злобой посмотрѣла на затворившуюся за нимъ дверь, сбросила накидку и торопливо проговорила:
-- Шура, я больна и никого не принимаю... Понимаешь? Сходи и скажи режиссеру, что я больна... А когда придетъ тотъ господинъ... ну, отъ котораго было письмо -- ты его проведешь сюда.
Горничная привыкла къ особымъ порученіямъ и не нуждалась въ повтореніи. Она исчезла, какъ тѣнь. Клавдія Григорьевна въ бинокль видѣла изъ окна, какъ она передавала ея отвѣтъ какому-то оборванцу на набережной, и это ее немного покоробило. О мужѣ она уже нѣсколько лѣтъ не имѣла другихъ свѣдѣній, кромѣ годового паспорта, причемъ ее каждый разъ огорчала скверная бумага, на которой писался такой паспортъ, и слѣды грязныхъ пальцевъ на немъ. Она принимала это за месть съ его стороны,-- вѣдь мужчины способны на все...
Ей пришлось ждать цѣлый часъ, причемъ она старалась подавить охватившее ее волненіе. Вотъ уже лѣтъ семь, какъ они не видались, и онъ не желалъ ее видѣть. Она тоже не желала этихъ семейныхъ встрѣчъ и, вѣроятно, отказала бы въ свиданіи, еслибы не этотъ скорбный тонъ письма. Онъ писать о своей болѣзни и о смерти, и у нея защемило сердце отъ ожиданія какой-то крупной непріятности. Стоя у окна съ заложенными за спину руками, она переживала еще разъ всю свою тревожную жизнь и напрасно старалась представить себѣ мужа, какимъ онъ былъ сейчасъ. Конечно, постарѣлъ, обрюзгъ, опустился... Но онъ по отношеніи къ ней всегда былъ порядочнымъ человѣкомъ, и она не боялась этой неожиданной встрѣчи.
Осторожный стукъ въ двери все-таки заставилъ ее вздрогнуть. Это былъ лакей, который съ смущеннымъ видомъ проговорилъ:
-- Какой-то...
-- Знаю, знаю... Просите.
Въ первое мгновеніе Клавдія Григорьевна не узнала мужа и даже не подала руки. Передъ ней стоялъ спившійся субъектъ, смотрѣвшій на нее воспаленными глазами. Онъ показался ей и ростомъ ниже.
-- Вы меня не узнаете, Клавдія Григорьевна?
Отъ него такъ и пахнуло перегорѣлой водкой, что заставило ее сморщиться.
-- Что съ вами, Иванъ Степанычъ?!-- въ ужасѣ прошептала она, брезгливо подавая руку.-- Это ужасно... да, ужасно.
-- Васъ удивляетъ моя метаморфоза? Да... Я и самъ удивляюсь... А между тѣмъ -- фактъ, значитъ, законное явленіе.
-- И давно это съ вами?
-- Гмъ... порядочно... А впрочемъ, не умѣю сказать опредѣленно... потому что... потому что пьянъ вотъ уже семь лѣтъ...
-- Боже мой...
-- И сейчасъ немного того... Мнѣ, знаете, трудно говорить... Если бы вы сказали человѣку графинчикъ водочки... да, одинъ графинчикъ...
Такая просьба немного смутила Клавдію Григорьевну, но ее выручила горничная Шура, объяснившая корридорному, что оборванный пьяненькій гость "изъ нашихъ актеровъ".
Подана была закуска и графинчикъ водки. Докторъ выпилъ залпомъ двѣ рюмки водки и долго жевалъ кусочекъ колбасы, закрывая глаза. Настоящаго аппетита у него уже давно не было, ѣлъ онъ больше по инерціи. Клавдія Григорьевна пристально наблюдала за нимъ, чувствуя, какъ начинаютъ ее душить слезы. Да, настоящія слезы... Ей вдругъ сдѣлалось страстно жаль вотъ этого погибшаго изъ-за нея человѣка, который ее любилъ. Кончилось тѣмъ, что она закрыла лицо руками и убѣжала въ свою спальню. Докторъ слышалъ, какъ она глухо рыдала, и по этому поводу выпилъ еще двѣ рюмки.
-- Не нужно плакать...-- бормоталъ онъ, ощущая приливъ пьяной бодрости.-- Зачѣмъ плакать? Все къ лучшему въ этомъ лучшемъ изъ міровъ, какъ сказалъ collega докторъ Панглоссъ... Клавдія, перестаньте... Поговоримте, какъ старые хорошіе друзья... да... Что такое слезы? Это результатъ сокращенія слезныхъ железъ -- и только...
Она вышла съ красными отъ слезъ глазами и со слѣдами пудры на лицѣ. Онъ взялъ ея руку и поцѣловалъ.
-- Какъ я счастливъ, Клавдія... Вы не обидитесь, что я васъ такъ называю?.. Да... Моя мечта исполнилась, и я теперь умру спокойно... т. е., можетъ быть, и не умру, но дѣло не въ этомъ... да...
Она нѣсколько разъ дѣлала нетерпѣливое движеніе, но онъ ее предупреждалъ.
-- Ради Бога, не тратьте напрасно жалкихъ словъ... Я знаю: "Неужели у васъ нѣтъ силы воли отказаться всего отъ одной рюмки, то есть отъ первой?" и т. д. Ахъ, какъ все это я понимаю, и сколько тысячъ разъ повторялъ эту фразу, когда лѣчилъ запойныхъ пьяницъ... Совершенно напрасно. Да... Все въ порядкѣ вещей. Вѣдь мы, пропойцы, неорганизованныя натуры, у насъ не развиты задерживающіе центры, волевые импульсы въ зачаточномъ состояніи, какъ молочные зубы у ребенка, и живемъ всѣ дрянно... да, да... Я понимаю, что вамъ жаль меня... Я знаю, что вы чудная женщина... да... Вы хорошо такъ, чисто по бабьи жалѣете жалкаго пропойцу и даже пролили слезу... тоже хорошо... облегчаетъ... А пропойца сидитъ и жалѣетъ васъ, такую красивую, чудную, всю хорошую... Знаете, бываютъ люди просто хорошіе и бываютъ люди насквозь хорошіе, которые даже при желаніи не могутъ сдѣлаться дурными...
-- Почему же вамъ жаль меня, Иванъ Степановичъ?
-- Почему жаль?..
Онъ посмотрѣлъ сначала на пустой графинчикъ, потомъ на нее и проговорилъ съ разстановкой:
-- Это долго разсказывать... Мнѣ вотъ жаль и своихъ милыхъ коллегъ, которые нѣжатся въ роскошныхъ виллахъ и катаются по Ялтѣ на тысячныхъ рысакахъ. Да, жаль... Все это только имитація жизни, реализація низшихъ подражательныхъ инстинктовъ, игра въ прятки съ самимъ собой... Люди дѣлаютъ рѣшительно все, чтобы именно спрятаться отъ самого себя... Неужели счастье въ томъ, чтобы нагромоздить груду камней, натащить сюда же дорогихъ тканей, художественной бронзы и разной другой дребедни и пустяковины,-- о, какъ они жалки, эти ослѣпленные себялюбцы!.. Знаете, пьянство, несомнѣнно, величайшій порокъ, но у него есть свое достоинство: оно точно обнажаетъ душу... Если бы вы знали, сколько новыхъ мыслей и чувствъ накопилось у меня за эти семь лѣтъ?.. И вотъ мнѣ хотѣлось разсказать вамъ все... все... Меня это мучило...
Онъ прошелся колеблющейся походкой по комнатѣ, осмотрѣлъ роскошную обстановку, покачалъ головой и проговорилъ:
-- И это все обманъ...
Потомъ онъ подошелъ къ ней, взялъ за руку и сказалъ уже шопотомъ:
-- О, какъ я много думалъ о васъ, Клавдія... Бываютъ ужасныя безсонныя ночи... галлюцинаціи... и я видѣлъ васъ много, много разъ... Мнѣ часто хотѣлось сказать вамъ слово утѣшенія... уговорить васъ, какъ уговариваютъ больного ребенка... дать вамъ выговориться и выплакаться... Да, мнѣ было жаль васъ... потому что на вашей дорогѣ гонятся только за призракомъ счастья... Это тѣ блуждающіе огоньки, которые заводятъ въ трясину, гдѣ человѣкъ гибнетъ окончательно... то есть гибнетъ живая душа...
Она слушала его съ опущенной головой, а при послѣднихъ словахъ вскочила и прошептала:
-- Представьте себѣ, несчастный, что вы правы?!.. Зачѣмъ вы пришли сюда? Что вамъ нужно отъ меня? О, Боже мой... Зачѣмъ вы говорите мнѣ все это?
VIII.
Неожиданная встрѣча съ мужемъ для Свирской являлась своего рода днемъ итога. Она много пережила за эти семь лѣтъ, увлекалась, раскаивалась и опять повторяла прежнія бабьи ошибки. Однимъ словомъ, она жила "какъ другіе" и въ послѣднее время даже не подсчитывала себя, пассивно отдаваясь теченію. Появленіе спившагося мужа заставило ее оглянуться и провѣрить себя. На ней тяготѣла вина цѣлой испорченной жизни... Тотъ мужъ, котораго она оставила, и тотъ мужъ, который существовалъ сейчасъ -- были два полюса. Она не могла спать всю ночь. Гдѣ онъ проводитъ свои ночи -- она забыла даже спросить ею объ этомъ. Потомъ, какой у него ужасный костюмъ... Вѣроятно, онъ постоянно голодаетъ, проводитъ все время гдѣ нибудь въ кабакѣ, среди такихъ же оборванцевъ... Ужасно, ужасно!.. И все это только потому, что онъ имѣлъ несчастіе встрѣтиться съ ней. Не будь этой встрѣчи, онъ тихо и мирно кончилъ бы свою жизнь старымъ холостякомъ. Клавдіи Григорьевнѣ дѣлалось жутко, и морозъ пробѣгалъ у нея по спинѣ, когда она припоминала его воспаленные глаза, смотрѣвшіе на нее такъ пристально. Вѣдь онъ и сейчасъ ее любитъ, несчастный, жалкій, погибшій.
-- О, я его спасу!-- рѣшила она.-- Я должна его спасти... Вѣдь есть же средства отъ этой ужасной болѣзни? Къ чему тогда наука, если она безсильна? Нѣтъ, я его спасу... Это моя прямая обязанность.
Утромъ горничная Шура получила приказаніе разыскать "этого господина" непремѣнно. По разсѣянности Клавдія Григорьевна забыла записать его адресъ.
-- Какой тутъ адресъ, барыня,-- смѣялась горничная.-- Всѣ они на рынкѣ толкутся или на набережной... Вотъ и весь адресъ!
Она дѣйствительно разыскала всю компанію и въ первую минуту не узнала доктора въ его лохмотьяхъ.
-- Здравствуй, винная ягода,-- окликнулъ ее солдатъ.-- Али соскучилась?
-- И то соскучилась...
Докторъ какъ-то равнодушно прочиталъ коротенькую записочку, равнодушно посмотрѣлъ на горничную и отвѣтилъ однимъ словомъ:
-- Хорошо...
-- Такъ и сказать барынѣ?
-- Такъ и скажи барынѣ...
Солдатъ Орѣховъ догналъ Шуру на набережной и безъ церемоніи объяснилъ, что если барыня желаетъ видѣть доктора, то должна прислать денегъ на костюмъ, а то Перекупка не даетъ...
-- Тоже и скажете: докторъ. Знаемъ, какіе доктора бываютъ...
Солдатъ Орѣховъ не вытерпѣлъ и обругалъ горничную.
-- Толкомъ тебѣ говорятъ, винная ягода!.. Такъ и скажи своей барынѣ... А деньги мнѣ -- понимаешь? Онъ-то не возьметъ, потому какъ ничего не понимаетъ и при этомъ весьма гордо себя содержитъ...
Сооруженіе костюма доктору было произведено при благосклонномъ участіи солдата Орѣхова, не упустившаго, конечно, такого удобнаго случая прикарманить малую толику. Докторъ принялъ костюмъ, какъ проявленіе особеннаго довѣрія Перекупки. Тотъ же солдатъ Орѣховъ сводилъ его въ баню для окончательной поправки.
-- Теперь вы, вашескородіе, какъ новенькій пятачекъ... И я тоже скоро выправлю себя въ лучшемъ видѣ. Будетъ баловать... Шабашъ!.. я презираю эту самую водку...
Клавдія Григорьевна встрѣтила доктора гораздо спокойнѣе, чѣмъ въ первый разъ, и онъ тоже волновался менѣе. Она начала прямо, безъ всякихъ подготовокъ:
-- Я убѣждена, что у васъ есть мысль объ исправленіи... да? Остается только взять себя въ руки... да?.. Я, конечно, не имѣю права предлагать вамъ что нибудь, но готова сдѣлать все зависящее отъ меня. Надѣюсь, что вы не обидитесь на меня, какъ не обижаются на старыхъ друзей... Да?
-- О, да...
-- Когда вамъ покажется труднымъ выдерживать характеръ лично для себя, то сдѣлайте это для меня...
-- Я буду другимъ человѣкомъ...
-- Когда вамъ будетъ скучно, приходите ко мнѣ запросто. Для васъ я всегда дома...
Онъ поблагодарилъ ее молчаливымъ взглядомъ. Да, онъ исправится, онъ не смѣетъ не исправиться, когда его проситъ объ этомъ сама Клавдія Григорьевна... Только это нельзя сдѣлать вдругъ. Организмъ слишкомъ привыкъ къ алкоголю, и сердце перестанетъ работать, если сразу прекратить обычную дозу возбужденія.
-- Вѣдь весь организмъ пропитанъ этимъ ужаснѣйшимъ изъ всѣхъ ядовъ,-- объяснилъ докторъ.-- Я иногда почти чувствую, какъ у меня по жиламъ переливается эта проклятая отрава...
-- Послушайте, сдѣлайте такъ,-- предложила она:-- вы будете пить только изъ моихъ рукъ... Вѣдь это не трудно? То есть будете пить у меня... да? Я не беру съ васъ никакого слова и не желаю васъ стѣснять ничѣмъ... Потомъ, мы будемъ завтракать и обѣдать вмѣстѣ. Согласны? Потомъ мы будемъ дѣлать вмѣстѣ прогулки въ горы...
Докторъ соглашался на всѣ пункты какъ-то пассивно, и только поѣздки въ горы заставили его удивиться. Это было что-то невѣроятное...