Дядя Зотушка ничего не отвѣтилъ и молча сталъ отодвигать тяжелый деревянный запоръ, которымъ были крѣпко заперты шатровыя крашеныя ворота. Засовъ отсырѣлъ отъ дождя, и дядя Зотушка принужденъ былъ навалиться на него всей чахоточной грудью, чтобы выдвинуть его изъ крѣпкихъ желѣзныхъ скобъ.-- "Ишь вѣдь, взяло его..." -- ворчалъ Зотушка, когда конецъ мокраго запора наконецъ поддался его усиліямъ и выдвинулся настолько, что можно было отворить маленькія ворота. Къ глубинѣ темнаго двора, какъ бѣшеная, металась пестрая собака Соболька; заслышавъ хозяина, она радостно взвизгнула и еще неистовѣе принялась гремѣть своей желѣзной цѣпью.
-- Ну, едва тебя Богъ простилъ съ запоромъ-то...-- проговорилъ Михалка, въѣзжая въ ворота верхомъ.
-- Ты востеръ больно... Ишь закипѣло комариное-то сало!
Дядя Зотей еще разъ навалился на упрямый запоръ и зашлепалъ по дощатому мокрому полу босыми ногами. Михалка, не торопясь, спустился съ тяжело дышавшей лошади, забрызганной липкой осенней грязью по самыя уши.
-- За долгами отецъ посылалъ,-- коротко отвѣтилъ Михалка, расправляя на себѣ смятый кожанъ, насквозь пропитанный холодной дождевой водой.-- Въ два-то конца всѣ сорокъ верстъ сдѣлалъ. А ты, дядя, выводи лошадь-то, больно заморилась...
-- Знамо дѣло, не такъ же ее бросить... Не нашли съ отцомъ-то другого времени, окромя распутницы,-- ворчалъ добродушно Зотушка, щупая лошадь подъ потникомъ.-- Эхъ, какъ пересобачилъ... Ну, я ее тута вывожу, а ты ступай скорѣй въ избу, тамъ чай пьютъ, надо полагать. Къ самый разъ попалъ...
-- Такъ ты ужъ тово, Зотушка... Сперва выводи, а потому къ столбу привяжи гнѣдка. Пусть хорошенько выстоится.
Зотушка посмотрѣлъ на широкую спину уходившаго Михалки и, потянувъ лошадь за осклизлый поводъ, опять зашлепалъ по двору своими босыми ногами. Сутулая, коренастая фигура Михалки направилась къ дому и быстро исчезла въ темныхъ дверяхъ сѣней. Можно было разслышать, какъ онъ вытиралъ грязныя ноги о рогожу, а затѣмъ грузно началъ подниматься по ступенькамъ лѣстницы.
"Этакій медвѣдь, этотъ Михалка!-- думалъ Зотушка, таская за собой тяжело шагавшую лошадь.-- Нѣтъ, чтобы дать дядѣ пятачокъ... А-ахъ, чтобъ тебя разстрѣляло!"
Голова Зотушки съ липкими жиденькими прядями волосъ, большимъ лбомъ, большими ушами, жиденькой бородкой, длиннымъ носомъ и узенькими черными глазками трещала со вчерашняго похмелья по всѣмъ швамъ. Ныла каждая косточка, каждая жилка, и такъ воротило снутра, что Зотушка нѣсколько разъ начиналъ сердито отплевываться, приговаривая: "А-ахъ, Боже, мой... помилуй насъ грѣшныхъ! Вѣдь всего одинъ пятачокъ. Поправился бы и шабашъ. Ни-ни... Просилъ давѣ у старухи червячка заморить -- въ шею выгнала... Нюша дала бы, да у самой денегъ нѣтъ. Эхъ, жисть!.." Въ душѣ Зотушки родилась слабая надежда, что авось, если выводить лошадь, ему вышлютъ стаканчикъ. А славный стаканчикъ есть у старухи, еще дѣдовскій, граненый, съ плоскимъ донышкомъ. Не чета нынѣшнимъ, изъ которыхъ щенка не напоишь! А дождь продолжалъ частить, мѣрно осыпая желѣзную крышу дробившимися каплями; съ потока глухо бѣжала вода, хлопая въ старой деревянной кадочкѣ. Осенній темный вечеръ наступилъ незамѣтно и затянулъ все кругомъ безпросвѣтной мглой,-- уголъ навѣса, подъ которымъ стояли полѣнницы дровъ, амбары, конюшни, флигелекъ, гдѣ у старухи Татьяны Власьевны былъ устроенъ пріютъ для старухъ и гдѣ въ отдѣльной каморкѣ ютился Зотушка. Изъ мрака выдѣлялся темной глыбой только большой старинный домъ, глядѣвшій на дворъ своими небольшими освѣщенными окнами. Зотушка могъ видѣть въ окна, что чай уже отпили, когда въ комнату вошелъ Михалка, потому что старуха ушла на свою половину. "Самъ", т.-е. Гордей Евстратычъ, сидѣлъ еще за столомъ, слушая болтовню черноволосой Нюши, которая вертѣлась около него мелкимъ бѣсомъ. Старшая невѣстка Ариша, жена Михалки, сосредоточенно перемывала чайную посуду, взмахивая концомъ полотенца: сегодня ея очередь чаемъ всѣхъ поить.
-- Нѣтъ, видно, не вышлютъ...-- рѣшилъ Зотушка, когда Михалка, не торопясь, выпилъ два стакана чаю и поднялся изъ-за стола.-- Вотъ тебѣ и утка съ квасомъ!..
Противъ окна теперь стоялъ Гордей Евстратычъ, хозяинъ дома и братъ Зотушки; онъ степенно разглаживалъ свою окладистую бороду, красиво исчерченную выступавшей сѣдиной. Михалка, видимо, отсчитывался ему въ своей поѣздкѣ, откладывая что-то на пальцахъ. Въ тактъ цифрамъ онъ встряхивалъ своими подстриженными въ скобу волосами, а потомъ добылъ изъ кармана пиджака потертый бумажникъ и вынулъ изъ него пачку засаленныхъ кредитокъ. "Рублей тридцать будетъ",-- подумалъ Зотушка про себя и еще разъ усомнился: вынесутъ ему стаканчикъ или нѣтъ. Вѣдь если по человѣчеству-то разобрать, такъ онъ ужъ столько времени вываживаетъ лошадь, а на дворѣ вонъ какая непогода, всего промочило до нитки.
На этотъ разъ Зотушка не дождался стаканчика и, выводивъ лошадь, привязалъ ее къ столбу выстаиваться, а самъ ушелъ въ свою конуру, гдѣ сейчасъ же и завалился спать.
Къ ужину въ небольшой проходной комнатѣ, выходившей окнами на дворъ, собралась вся семья: Татьяна Власьевна, Гордей Евстратычъ, старшій сынъ Михалка съ женой Лритней, второй сынъ Архипъ съ женой Дуней и черноволосая бойкая Нюша. Гордей Евстратычъ былъ вдовецъ, и весь домъ вела его мать, Татьяна Власьевна, высокая, ширококостная старуха раскольничьяго склада; она строго блюла за порядкомъ въ домѣ, и снохи ходили у ней по стрункѣ. Издали эта крѣпкая купеческая семья могла умилить самаго завзятаго поклонника патріархальныхъ нравовъ, особенно когда всѣ члены ея собирались за столомъ. Обѣды и ужины проходили въ торжественномъ молчаніи, точно совершалось таинство. Разговаривать могли только "самъ" и "сама", а молодые должны были только отвѣчать на вопросы. Впрочемъ, для Нюши и старшей невѣстки Ариши дѣлалось исключеніе, и онѣ могли иногда ввернуть свое словечко, хотя "сама" и подбирала строго каждый разъ свои сухія, безцвѣтныя губы. Сегодняшній ужинъ походилъ на всѣ другіе. Мужчины въ однѣхъ ситцевыхъ рубашкахъ занимали одну половину длиннаго стола, женщины -- другую. Татьяна Власьевна была одѣта въ свой неизмѣнный косоклинный кубовый кафтанъ съ желтыми проймами и въ бѣлую холщевую рубаху; темный старушечій платокъ съ бѣлыми горошинами былъ повязанъ на головѣ кикой, какъ носятъ старухи-кержанки. Невѣстки и Нюша въ ситцевыхъ сарафанахъ, такихъ же рубахахъ и передникахъ, были одѣты, какъ сестры; строгая Татьяна Власьевна не хотѣла никого обижать, показывая костюмомъ, что для нея всѣ равны. Только бабьи повязки невѣстокъ выдѣляли ихъ положеніе въ семьѣ; непокрытая голова Нюши съ черной длинной косой говорила о ея непокрытой дѣвичьей вольной волюшкѣ.
Обѣденный столъ былъ накрытъ синей пестрядевой скатертью; всѣ ѣли изъ одной чашки деревянными ложками. Денъ былъ постный, и стряпка Маланья, кривая старая дѣвка въ кубовомъ синемъ сарафанѣ, подала на столъ только постныя щи съ поземиной да гречневую кашу съ коноплянымъ масломъ. Больше ничего не полагалось, а Татьяна Власьевна для постнаго дня даже къ поземинѣ не прикоснулась, потому что это все-таки рыба, хотя и сушеная. Маланья была свой человѣкъ въ домѣ, потому что жила въ немъ четвертый десятокъ; такая прислуга встрѣчается въ хорошихъ раскольничьихъ семьяхъ, гдѣ вообще къ прислугѣ относятся особенно гуманно, хотя по внѣшнему виду и строго.
Сегодня Гордей Евстратычъ былъ особенно въ духѣ, потому что Михалка привезъ ему изъ Полдневской одинъ старый долгъ, который онъ уже считалъ пропащимъ. Нѣсколько разъ онъ начиналъ подшучивать надъ младшей невѣсткой Дуней, которая всего еще полгода была замужемъ; красивая, свѣжая, съ русымъ волосомъ и лѣнивыми карими глазами, она только рдѣла и стыдливо опускала лицо. Красавецъ Архипъ, мужъ Дуни, любовался этимъ смущеніемъ своей молодайки и, встряхивая своими черными, подстриженными въ скобу волосами, смѣялся довольной улыбкой.
-- Будетъ вамъ лясы-то точить, -- строго замѣтила Татьяна Власьевна, останавливая эту сцену.-- Вѣдь за столомъ сидимъ, Гордей Евстратычъ. Тебѣ бы другихъ удержать отъ лишняго слова, а ты самъ первый затѣйщикъ...
-- Ну, не буду, мамынька,-- оправдывался Гордей Евстратычъ, разглаживая свою бороду.-- Пошутилъ и кончено...
-- Ужъ бабушка всегда у насъ такая...-- прибавила Нюша.
-- Какая такая?-- сердито заговорила Татьяна Власьевна.-- Ну, говори, верченая?..
-- Да такая... слова сказать нельзя.
-- Охъ, ты-ти -- не витое сѣно!.. У тебя и на умѣ-то все одни хи-хи да смѣхи. Погоди, вотъ...
Татьяна Власьевна не досказала конца фразы, хотя всѣ хорошо поняли, чго она хотѣла сказать: "Погоди, вотъ выйдешь замужъ-то, такъ не до смѣху будетъ... Востра больно!" Это была стереотипная угроза, которая слишкомъ часто повторялась, чтобы испугать бойкую и неугомонную Нюшу. На ворчанье бабушки у нея былъ отличный отвѣтъ, который она, къ сожалѣнію, могла говорить только про себя: "Нашла чѣмъ пугать... У меня женихъ давно приготовленъ, только дорогу перейти -- тутъ и женихъ. А зовутъ его Алешкой Пазухинымъ!.." Невѣстки хотя и дружили съ Нюшей, особенно Ариша, но внутренно были противъ нея, потому что Нюша все-таки была "отецкая", баловная дочка, и Татьяна Власьевна ворчала на нее только для видимости. Существованіе Алешки Пазухина не было тайной ни для кого въ семьѣ, хотя объ этомъ никто не говорилъ ни слова: парень былъ подходящій, хорошей "природы", какъ говорила про себя степенная Татьяна Власьевна.
Послѣ ужина всѣ, по старинному прадѣдовскому обычаю, прощались съ бабушкой, т.-е. кланялись ей въ землю, приговаривая: "Прости и благослови, бабушка..." Степенная, важеватая старуха отвѣчала пояснымъ поклономъ и приговаривала: "Господь тебя проститъ, милушка". Гордею Евстратычу полагались такіе же поклоны отъ дѣтей, а самъ онъ кланялся въ землю своей маминькѣ. Въ старинныхъ раскольничьихъ семьяхъ еще не вывелся этотъ обычай, заимствованный изъ скитскихъ "метаній".
Когда всѣ начали расходиться по своимъ угламъ, молчавшій до послѣдней минуты Михалка проговорилъ:
-- А у меня, тятенька, до тебя дѣльце есть небольшое...
Домъ, хотя былъ и одноэтажный, но дѣлился на много комнатъ: въ двухъ жила Татьяна Власьевна съ Нюшей; Михалка съ женой и Архипъ съ Дуней спали въ темныхъ чуланчикахъ; самъ Гордей Евстратычъ занималъ узкую угловую комнату въ одно окно, гдѣ у него стояла двуспальная кровать краснаго дерева, березовый шкапъ и конторка съ бумагами. Лучшія комнаты, какъ во всѣхъ купеческихъ домахъ, стояли совсѣмъ пустыми, потому что служили парадными пріемными при разныхъ торжественныхъ случаяхъ. Вся семья жалась по крошечнымъ клѣтушкамъ цѣлый годъ, чтобы два иди три раза въ годъ принять гостей по-настоящему, какъ принимали всѣ другіе. Эти "другіе", "какъ у другихъ" -- являлось желѣзнымъ закономъ.
-- Ну что, Миша?..-- спрашивалъ Гордей Евстратычъ, притворяя за собой дверь.
-- Да вотъ, тятенька... я тебѣ привезъ гостинецъ отъ старателя Маркушки,-- неторопливо проговорилъ Михалка, добывая изъ кармана штановъ что-то завернутое въ смятую сѣрую бумагу.
-- Это изъ Полдневской?
-- Да. Отъ Маркушки... Онъ сильно скудается здоровьемъ-то. "Вотъ, говоритъ, увидишь отца, отдай ему, пусть поглядитъ, а ежели, говоритъ, ему поглянется,-- пусть пріѣзжаетъ въ Полдневскую, пока я не умеръ". У Маркушки водянка, сказываютъ. Весь распухъ, точно восковой.
Гордей Евстратычъ осторожно развернулъ бумагу и вынулъ изъ нея угловатый кусокъ бѣлаго кварца съ желтыми прожилками. Въ его трещинахъ и ноздринкахъ блестѣло желтоватыми искорками вкрапленное въ камень золото. Къ одномъ мѣстѣ изъ бѣлой массы вылѣзали два золотыхъ усика, въ другомъ нѣсколько широкихъ блестокъ были точно приклеены къ гладкому камню. Повертывая кусокъ кварца передъ лампой, Гордей Евстратычъ разсмотрѣлъ въ одномъ углубленіи, гдѣ желтѣла засохшая глина, цѣлый самородокъ, походившій на небольшой бобъ; одинъ край самородка былъ точно обгрызенъ. Да, это было золото, настоящее, червонное золото. Одинъ самородокъ вѣсилъ не меньше ползолотника... Гордей Евстратычъ не могъ оторвать глазъ отъ завѣтнаго камешка, который точно приковалъ его къ себѣ.
-- Жилка...-- въ раздумьѣ проговорилъ Гордей Евстратычъ, чувствуя, какъ у него на лбу выступилъ холодный нотъ.-- Видишь, Миша?
Михалка хотѣлъ взять въ руки кусокъ кварца, но Гордей Евстратычъ отстранилъ его и опять внимательно принялся разсматривать его передъ огнемъ. Но теперь онъ уже любовался кускомъ золотоносной руды, забывъ совсѣмъ о Михалкѣ, который выглядывалъ изъ-за его плеча.
-- Нѣтъ, про долгъ онъ ничего не говорилъ, а только наказывалъ, чтобы ты пріѣхалъ въ Полдневскую. "Надо, говоритъ, мнѣ съ Гордеемъ Евстратычемъ переговорить..." Крѣпко наказывалъ.
-- А про жилку-то, что, онъ тебѣ говорилъ или нѣтъ?
-- Только всего и сказалъ: "Покажи, говоритъ, тятенькѣ скварецъ, ежели поглянется, пусть пріѣзжаетъ скорѣе"... А когда сталъ жилку въ бумагу завертывать, прибавилъ еще: "Охъ, хороша штучка!"
-- Да, совсѣмъ въ худыхъ душахъ {Т.-е. при смерти.}... Того гляди душу Богу отдастъ. Кашель его одолѣлъ. Старухи пользуютъ чѣмъ-то, да только легче все нѣтъ.
Гордей Евстратычъ не слыхалъ послѣднихъ словъ, а, схватившись за голову, что-то обдумывалъ про себя. Чтобы не выдать овладѣвшаго имъ волненія, онъ сухо проговорилъ, завертывая кварцъ въ бумагу:
-- Все это вздоръ, Миша... Ступай, спи съ Богомъ. Маркушка не насъ первыхъ съ тобой обманываетъ на своемъ вѣку.
II.
Къ девяти часамъ вечера всѣ въ домѣ были на своихъ мѣстахъ, потому что утромъ нужно рано вставать. Татьяна Власьевна всѣхъ поднимаетъ на ноги чѣмъ-свѣтъ и только одной Аришѣ позволяла понѣжиться въ своей каморкѣ лишній часокъ, потому что Ариша ночью водится со своимъ двухмѣсячнымъ Степушкой.
Двѣ комнаты, въ которыхъ жила Татьяна Власьевна, напоминали скорѣе монастырскую келью. Низкіе потолки, оклеенные дешевыми обоями; стѣны, выкрашенныя синей краской; дверные косяки и широкія лавки около стѣнъ; большой иконостасъ въ углу съ неугасимой лампадой; нѣсколько окованныхъ мороженымъ желѣзомъ сундуковъ, сложенныхъ но угламъ въ пирамиду -- вотъ и все. На полу были постланы чистые половики, тканые изъ пестрой ветошки, на окнахъ бѣлѣли кисейныя занавѣски; около кровати, гдѣ спала Нюша, красовался старинный туалетъ съ вычурной рѣзьбой. Въ этихъ двухъ комнатахъ всегда пахло роснымъ ладаномъ, горѣлымъ деревяннымъ масломъ, геранью, желтыми носковыми свѣчами, которыя хранились въ длинномъ деревянномъ ящикѣ подъ иконостасомъ, и тѣмъ специфическимъ, благочестивымъ по преимуществу запахомъ, какимъ всегда пахнетъ отъ старыхъ церковныхъ книгъ въ кожаныхъ переплетахъ, съ мѣдными застежками и съ закапанными воскомъ, точно вылощенными страницами. До старинныхъ книгъ Татьяна Власьевна была великая охотница, хотя и считалась давно уже единовѣркой; она никогда не упускала случая пріобрѣсти такую книгу, чтобы имѣть возможность почитать ее наединѣ. Изъ этихъ книгъ составилась у ней маленькая библіотека, которая и хранилась въ особомъ шкапикѣ, висѣвшемъ на стѣнѣ рядомъ съ иконостасомъ. Къ старинѣ Татьяна Власьевна питала почти болѣзненную слабость, все равно, въ какихъ бы формахъ ни проявлялась эта старина: она хранила, какъ зѣницу ока, всѣ сарафаны, полученные ею въ приданое, старинные мѣха, шубы, крытыя излежавшейся матеріей, даже изъѣденные молью лоскутки и разное тряпье.
Послѣ ужина Татьяна Власьевна молилась безконечной старинной молитвой съ лѣстовкой въ рукахъ. Поклоны откладывались по уставу, какъ выучили Татьяну Власьевну съ дѣтства раскольничьи "исправницы". Засыпая въ своей кровати крѣпкимъ молодымъ сномъ, Нюша каждый вечеръ наблюдала одну и ту же картину: въ переднемъ углу, накрывшись большимъ темнымъ шелковымъ платкомъ, спущеннымъ на спину въ два конца, какъ носятъ всѣ кержанки, бабушка молится цѣлые часы напролетъ, откладываются широкіе, кресты, а по лѣстовкѣ отсчитываются большіе и малые поклоны. Глядя на высохшее желтое лицо бабушки, съ строгими сѣрыми глазами и прямымъ носомъ, Нюша часто думала о томъ, зачѣмъ бабушка такъ долго молится? Неужели у ней ужъ такъ много грѣховъ, что и замолить нельзя? Дѣвушка иногда сердилась на упрямую старуху, особенно когда та принималась ворчать на нее, но когда бабушка вставала на молитву -- это была совсѣмъ другая женщина, въ родѣ тѣхъ подвижницъ, какія глядятъ строгими-строгими глазами съ иконъ стариннаго письма. Конца бабушкиной молитвы Нюша не могла никогда дождаться и засыпала сладкимъ сномъ подъ мѣрный шопотъ безконечныхъ кануновъ. На этотъ разъ дѣвушка особенно долго болтала, мѣшая старухѣ молиться.
-- А ты, баушка, на меня не сердишься?-- спрашивала Нюша въ просоньи.
-- Въ то воскресенье мы къ Пятовымъ пойдемъ, баушка... Пойдемъ? Ѳенѣ новое платье сшили, называется бордо, т.-е. эта краска называется, баушка, бордо, а не матерія и не мода. Понимаешь?
-- Отстань!..
-- Ѳеня такая счастливая...-- съ подавленнымъ вздохомъ проговорила Нюша, ворочаясь подъ ситцевымъ стеганымъ одѣяломъ.-- У ней столько однихъ шелковыхъ платьевъ, и все по-модному... Только у насъ у однихъ въ Бѣлоглинскомъ заводѣ и остались сарафаны. Ходимъ, какъ чучелы гороховыя.
-- Ты у меня помели еще, безголовая! О, Господи, согрѣшила я, грѣшная, съ этой дѣвкой... Охъ, ужо повѣсятъ тебя на томъ свѣтѣ прямо за языкъ!
Молчаніе. Опять поклоны. Неугасимая лампада горитъ неровнымъ пламенемъ, разливая кругомъ колеблющійся невѣрный свѣтъ. Желтыя полосы свѣта бродятъ по выбѣленному потолку, на мгновеніе выхватываютъ изъ темноты уголь старинной печи и, скользнувъ по полу, исчезаютъ. Нюша долго наблюдаетъ эту игру свѣта, глаза у ней слипаются, начинаетъ клонить ко сну, но она еще борется съ нимъ, чтобы чуточку подразнить строгую бабушку.
-- Баушка, Вуколъ-то Логинычъ, сказывалъ давѣ Архипъ, зонтикъ себѣ въ городѣ купилъ,-- начинаетъ Нюша, сладко позѣвывая.-- А знаешь, сколько онъ за него заплатилъ?
-- Отстань...
-- Шелковый зонтикъ-то, баушка! А ручка точеная изъ слоновой кости. Только Архипъ сказываетъ, что выточена такая фигура, что дѣвушкамъ и смотрѣть совѣстно.
-- Тьфу!.. тьфу!..-- отплевывалась старуха.-- Провались ты со своимъ Вуколомъ Логинычемъ... Нашла важное кушанье!.. Срамникъ онъ, Вуколъ-то Логинычъ... Тьфу!..
-- Баушка, да вѣдь онъ за зонтикъ-то заплатилъ семьдесятъ цѣлковыхъ... Ей-Богу! Хоть сама спроси у Архипа.
-- Какъ семьдесятъ?
-- Право, баупіка: семьдесятъ цѣлковыхъ за одинъ зонтикъ...
-- Охъ, дуракъ, дуракъ этотъ Вуколъ... Никого у нихъ въ природѣ-то такихъ дураковъ не было. Вѣдь Шабалины-то по нашимъ мѣстамъ завсегда въ первыхъ были, особливо дѣдушка-то, Логинъ. Богатые были, а чтобы такихъ глупостевъ... семьдесятъ цѣлковыхъ! Это на ассигнаціи-то считать, такъ чуть не триста рублевиковъ... Охъ-хо-хо!.. Ужъ правду сказать, что дикая-то копеечка не улежитъ на мѣстѣ.
Взволнованная семидесятирублевымъ зонтикомъ, Татьяна Власьевна позабыла свои кануны и принялась разсказывать поучительныя исторіи о Шабалиныхъ, Пятовыхъ, Колобовыхъ, Савиныхъ и Пазухиныхъ. Вонъ какой народъ-то, всѣ какъ на подборъ! Такихъ съ огнемъ поискать и не въ Бѣлоглинскомъ заводѣ. Крѣпкій народъ, но всему Уралу знаютъ бѣлоглинскихъ-то. Даже изъ Москвы выѣзжаютъ за нашими невѣстами. Вотъ оно что значить природа-то... Теперь взять хоть Настю Шабалину -- вышла за сарапульскаго купца; Груня Пятова въ Москву вышла; у Савиныхъ дочь была замужемъ за рыбинскимъ купцомъ да умерла, сердечная, третій годокъ пойдетъ съ зимняго Николы. А Вуколъ Логинычъ что? Онъ только свою природу срамитъ... Семьдесятъ рублей зонтикъ! Да и другіе-то, глядя на него, особливо которые помоложе -- пошаливаютъ. Вонъ у Пятовыхъ сынокъ-то въ Ирбитской что настряпалъ! Легкое мѣсто сказать... А всему заводчикъ Вуколъ, чтобы ему ни дна ни покрышки. Въ допрежнія времена такихъ дураковъ и не бывало. Такъ, дурачили промежду себя, только чтобы зонтиковъ покупать въ семьдесятъ цѣлковыхъ -- нѣтъ, этого не бывало.
Послѣднія фразы Татьяна Власьевна говорила въ безвоздушное пространство, потому что Нюша, довольная своей выходкой съ зонтикомъ, уже спала крѣпкимъ сномъ. Ея красивая черноволосая головка, улыбавшаяся даже во снѣ, всегда была набита самыми земными мыслями, что особенно огорчало Татьяну Власьевну, тяготѣвшую своими помыслами къ небу. Прочитавъ еще два канула и перекрестивъ спавшую Нюшу, Татьяна Власьевна осмотрѣла, заперты ли окошки на болты, надѣла на себя пестрядевый понитокъ и вышла изъ комнаты. Не торопясь, вышла она и заперла за собой тяжелую дверь на висячій замокъ, притворила осторожно сѣни и заглянула на дворъ. Дождь пересталъ, по небу мутной грядой ползли низкія облака, въ двухъ шагахъ трудно было что-нибудь отличить; подъ ногами булькала вода. Перекрестивъ домъ и дворъ, старуха впотьмахъ побрела къ воротамъ. Чтобы не упасть, ей приходилось нащупывать рукой бревенчатую стѣну. Отворивъ калитку, Татьяна Власьевна еще разъ благословила спавшій крѣпкимъ сномъ весь домъ, а потомъ заперла калитку на тяжелый висячій замокъ и осторожно принялась переходитъ черезъ улицу. Въ одномъ мѣстѣ она черпнула воды своимъ низкимъ башмакомъ безъ каблука, въ другомъ обѣими ногами попала въ грязь; ноги скоро были совсѣмъ мокры, а вода хлюпала въ самыхъ башмакахъ. Но старуха продолжала итти впередъ; Старая-Кедровская улица была ей знакомъ, какъ свои пять пальцевъ, и она прошла бы по ней съ завязанными глазами. Недаромъ она выжила въ этой улицѣ пятьдесятъ лѣтъ. Вотъ черезъ дорогу домъ Пазухиныхъ; у нихъ недавно крышу перекрывали, такъ подъ самыми окнами бревно оставили плотники -- какъ бы за него не запнуться. Отъ дома Пазухиныхъ вплоть до Гнилого переулка идетъ одно прясло, а повернешь въ переулокъ -- тутъ тебѣ сейчасъ домикъ о. Крискента. Славный домикъ, съ палисадникомъ и желѣзной крышей; въ третьемъ годѣ, когда у о. Крискента родился мертвенькій младенецъ, домъ опалубили и зеленой краской выкрасили. Татьяна Власьевна по Гнилому переулку вышла на большую заводскую площадь, по серединѣ которой неправильной глыбой темнѣла выступавшая углами, вновь строившаяся единовѣрческая церковь. Когда старуха взяла площадь наискось, прямо къ церкви, небо точно прояснилось, и она на мгновеніе увидѣла лѣса и переходы постройки. Гдѣ-то брехнула собака. Рѣдкія капли дождя еще падали съ неба, точно сѣрыя нависшія тучи отряхивались, роняя на землю послѣдніе остатки дождя.
-- Слава Тебѣ, Господи!-- прошептала Татьяна Власьевна, когда переступила за черту постройки.
Помолившись на востокъ, она отыскала спрятанную подъ тесомъ носилку для кирпичей, надѣла ее себѣ на плечи, какъ дѣлаютъ каменщики, и отправилась съ ней къ правильнымъ стопочкамъ кирпича, до котораго добралась только ощупью. Сложивъ на свою носилку шесть кирпичей, Татьяна Власьевна надѣла ее себѣ на спину и, пошатываясь подъ этой тяжестью, начала съ ней подниматься но лѣсамъ. Кругомъ было попрежнему темно, но она хорошо знала дорогу, потому что вотъ уже третью недѣлю каждую ночь таскала по этимъ сходнямъ кирпичи. Раньше ночи были свѣтлыя, и старуха знала каждую доску.
-- Господи, Ісусе Христе, Сыне Божій...-- шептала Татьяна Власьевна, поднимаясь но сходнямъ кверху.
Доски были мокры отъ недавняго дождя, и нога скользила по нимъ; прикованныя гвоздями поперечныя дощечки, замѣнявшія ступеньки, кое-гдѣ оборвались со своихъ мѣстъ, и приходилось ощупывать ногой каждый шагъ впередъ, чтобы не слетѣть внизъ вмѣстѣ со своей тридцатифунтовой ношей. Но эта опасность и придавала силу работавшей старухѣ, потому что этимъ она выполняла данное обѣщаніе поработать Богу въ потѣ лица. Давно было дано это обѣщаніе, еще въ молодые годы, а исполнять это приходилось теперь, когда за спиной висѣли семьдесятъ лѣтъ, точно семьдесятъ тяжелыхъ кирпичей. Да, много было прожито и пережито, и суровая старуха, сгибаясь подъ ношей, тащила за собой воспоминанія, какъ преступникъ, который съ мучительнымъ чувствомъ сосущей тоски вспоминаетъ мельчайшія подробности сдѣланнаго преступленія и въ сотый разъ терзаетъ себя мыслью, что было бы, если бы онъ не сдѣлалъ такъ-то и такъ-то. "Господи, помилуй!.. Господи, помилуй!" -- шептала Татьяна Власьевна отъ сознанія своей человѣческой немощи. Но вотъ первая ноша поднята, вотъ и карнизъ стѣны, который выводятъ каменщики, старуха складываетъ свои кирпичи тамъ, гдѣ завтра должна продолжаться кладка. Небо все еще обложено темными тучами, но въ двухъ или трехъ мѣстахъ уже пробиваются неясныя свѣтлыя пятна, точно небо обтянуто сѣрой матеріей, кое-гдѣ сильно проношенной, такъ что сквозь образовавшіяся рѣдины пробивается свѣтъ. Послѣ двухъ подъемовъ на лѣса, западная часть неба изъ сѣрой превратилась въ темно-синюю -- сверкнула звѣздочка, пахнуло вѣтромъ, который торопливо гналъ тяжелыя тучи. Татьяна Власьевна присѣла въ изнеможеніи на стопу принесенныхъ кирпичей, голова у ней кружилась, ноги подкашивались, но она не чувствовала ни холоднаго вѣтра, глухо гудѣвшаго въ пустыхъ стѣнахъ, ни своихъ мокрыхъ ногъ, ни надсаженныхъ плечъ. Вонъ изъ осенней мглы выступаютъ знакомыя очертанія окрестностей Бѣлоглинскаго завода, вонъ Старая-Кедровская улица, вонъ новенькая православная церковь, вонъ прудъ и заводская фабрика... Выглянувшій изъ-за тучъ мѣсяцъ ярко освѣтилъ всю картину спавшаго завода,-- ряды почернѣвшихъ отъ недавняго дождя крышъ, дымившіяся на фабрикѣ трубы, домикъ о. Крискента, хоромины Шабалиныхъ. Все это были нѣмые свидѣтели долгой-долгой жизни, свидѣтели, которые не могли обличить словомъ, но по нимъ, какъ по отдѣльнымъ ступенькамъ лѣстницы, неугомонная мысль переходила черезъ длинный рядъ пережитыхъ годовъ. Все это было, и Татьяна Власьевна переживаетъ свою жизнь во второй разъ, переживаетъ вотъ здѣсь, на верху постройки, откуда до неба, кажется, всего одинъ шагъ... Но именно этотъ шагъ и пугаетъ ее; она хватается за голову и со слезами на глазахъ начинаетъ читать вырвавшійся изъ больной души согрѣшившаго царя крикъ:-- "Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей!"
Но нужно носить кирпичи, до утра осталось часа три; Татьяна Власьевна спускается внизъ и поднимается съ тяжелой ношей почти машинально, какъ заведенная машина. Именно такой трудъ, доводящій старое тѣло почти до полнаго безчувствія,-- именно такой трудъ даетъ ея душѣ тотъ покой, какого она страстно домогается и не находитъ въ обыкновенныхъ христіанскихъ подвигахъ, какъ постъ, молитва и безконечные поклоны. Да, по мѣрѣ того, какъ тѣло становится лишней тягостью, на душѣ все свѣтлѣе и свѣтлѣе... Татьяна Власьевна видитъ себя пятнадцатилѣтней дѣвушкой,-- она такая высокая, рослая, съ румянцемъ но всю щеку. Всѣ на нее заглядываются, даже старики. Ей никто не нравится, хотя она не прочь поглазѣть на молодыхъ парней. Охъ-хо-хо!.. Никѣмъ-то никого не осталось изъ бывшихъ молодцевъ, точно они уплыли одинъ за другимъ. Да, никого не осталось въ живыхъ, только она одна, чтобы замаливать свои и чужіе грѣхи. На шестнадцатомъ году Таню выдали замужъ за вдовца-купца, по фамиліи Брагина; до вѣнца они не видали другъ друга. Ей крѣпко не понравился старый мужъ, но стерпѣла и помирилась со своей судьбой, благо вышла въ достаточную семью на свое хозяйство, не знала свекровушкиной науки, а потомъ пошли дѣтки-ангелочки... Все дѣвичье глупое горе износилось само собой, и подумала Татьяна Власьевна, что такъ она и вѣкъ свой изживетъ со старымъ нелюбимъ мужемъ. Конечно, завидно иногда было, глядя на чужихъ молодыхъ мужей, но ужъ кому какое счастье на роду написано. Вѣнецъ -- судъ Божій, не намъ его пересуживать. Такъ думала Татьяна Власьевна, да не такъ вышло. Ужъ прожила она замужемъ лѣтъ десять, своихъ дѣтей растила, а тутъ и подвернись случай... И какой случай!.. Господи, прости меня, окаянную... Да, были и раньше случаи, засматривались на красавицу-молодку добрые молодцы, женатые и холостые, красивые были, только никому ничего не досталось: вздохнетъ Татьяна Власьевна, опуститъ глаза въ землю -- и только всего. Одинъ особенно тосковалъ по ней и даже чуть рукъ на себя не наложилъ... Прости и его согрѣшенія, Господи... А горе пришло нежданно-негаданно, какъ воръ, когда Татьяна Власьевна совсѣмъ о томъ и не думала. Пріѣхалъ въ Бѣлоглинскій заводъ управитель Пятовъ, отецъ Нила Поликарныча. Ну, познакомился со всѣми, сталъ бывать. И изъ себя-то человѣкъ глядѣть не на кого: тощій, больной, все кашлялъ, да еще женатый, и дѣтишекъ полный домъ. Познакомился этотъ Пятовъ съ мужемъ Татьяны Власьевны такъ, что и водой не разольешь: полюбились они другъ другу. На именинахъ, по праздникамъ другъ къ дружкѣ въ гости всегда ѣздили. Жена у Пятова была тоже славная такая, хоть и постарше много Татьяны Власьевны. Вотъ однажды пріѣхалъ Пятовъ на масленицѣ въ гости къ Брагинымъ, хозяина не случилось дома, и къ гостю вышла сама Татьяна Власьевна. Посидѣли, поговорили. А Пятовъ нѣтъ-нѣтъ да и взглянетъ на нее, таково ласково да привѣтливо взглянетъ; веселый онъ былъ человѣкъ часомъ, когда въ компаніи...
-- Что это ты на меня такъ глядишь, Поликарпъ Семенычъ?-- спросила Татьяна Власьевна.-- Точно сказать что-то хочешь...
-- Хочу сказать, Татьяна Власьевна, давно хочу...-- отвѣтилъ Пятовъ и какъ будто изъ себя немного замѣшался.
-- Ну, такъ говори...
-- А вотъ что я скажу тебѣ, Татьяна Власьевна: погубила ты меня, изсушила! Господь тебѣ судья!..
Тихо таково вымолвилъ послѣднее слово, а самъ все на хозяйку смотритъ и смѣется. У Татьяны Власьевны отъ этихъ словъ морозъ по кожѣ пошелъ, она хотѣла убѣжать, крикнуть, но онъ все смотрѣлъ на нее и улыбался, а у самого такъ слезы и сыплются по лицу.
-- Гоните меня, Татьяна Власьевна...-- тихо заговорилъ Пятовъ, не вытирая слезъ.-- Гоните...
Отъ этихъ словъ у Татьяны Власьевны точно что-то оборвалось въ груди: и жаль ей стало Поликарпа Семеныча и какъ-то страшно, точно она боялась самой себя. А Пятовъ все смотритъ на нее... Красивая она была тогда да молодая,-- кровь съ молокомъ бабенка! А въ своемъ синемъ сарафанѣ и въ кисейной рубашкѣ съ узкими рукавами она была просто красавица писаная. Помутилось въ глазахъ Пятова отъ этой красавицы, отъ ясныхъ ласковыхъ очей, отъ соболиныхъ бровей, отъ бѣлой лебяжьей груди -- бросился онъ къ Татьянѣ Власьевнѣ и обнялъ ее, а самъ плачетъ и цѣлуетъ руки, шею, лицо, плечи цѣлуетъ. Онѣмѣла Татьяна Власьевна, жаромъ и холодомъ ее обдало, и сама она тихо-тихо поцѣловала Поликарпа Семеныча, всего одинъ разъ поцѣловала, а сама стоитъ предъ нимъ, какъ виноватая.
-- Насмѣялся ты надо мной, Поликарпъ Семенычъ,-- заговорила она, когда немного пришла въ себя.-- Опозорилъ мою головушку... Какъ я теперь на мужа буду глядѣть?
-- Голубушка, Татьяна Власьевна... Мой грѣхъ -- мой отвѣтъ. Я отвѣчу за тебя и передъ мужемъ, и передъ людьми, и передъ Богомъ, только не дай погибнуть христіанской душѣ... Прогонишь меня -- одинъ мнѣ конецъ. Пересушила ты меня, злая моя разлучница... Прости меня, Татьяна Власьевна, да прикажи мнѣ уити, а своей воли у меня нѣтъ. Что скажешь мнѣ, то и буду дѣлать...
-- Прощай, чужая жена -- моя погибелюшка,-- проговорилъ онъ, поклонился низко-низко и пошелъ къ дверямъ.
Опять сдѣлалось страшно Татьянѣ Власьевнѣ, страшнѣе давешняго, а онъ идетъ къ дверямъ и не оглядывается... Подкосились рѣзвыя ноги у красавицы-погибелюшки, и языкъ самъ сказалъ:
-- Поликарпъ Семенычъ... воротись!
"Охъ, вышелъ грѣхъ, большой грѣхъ..." -- пожалѣла Татьяна Власьевна грѣшнаго человѣка Поликарпа Семеныча и погубила свою голову, навсегда погубила. Сдѣлалось съ ней страшное, небывалое... Сама она теперь не могла жить безъ Поликарпа Семеныча, безъ его грѣшной ласки, точно кто ее привязалъ къ нему. Позабыла и мужа, и дѣтокъ, и свою спобѣдную головушку для одного ласковаго слова, для приворотнаго злого взгляда.
Такъ они и зажили, а на мужа точно слѣпота какая нашла: души не чаетъ въ Поликарпѣ Семенычѣ; а Поликарпъ Семенычъ, когда Татьяна Власьевна растужится да расплачется, все одно приговариваетъ: "Милушка моя, не согрѣшишь -- не спасешься, а было бы послѣ въ чемъ каяться!" Никогда не любившая своего стараго мужа, за котораго вышла но родительскому приказанію, Татьяна Власьевна теперь отдалась новому чувству со всѣмъ жаромъ проснувшейся первой любви. Въ качествѣ запретнаго плода, эта любовь удесятерила прелесть тайныхъ наслажденій, и каждый украденный у судьбы и людей часъ счастья являлся настоящимъ раемъ. Плодомъ этой преступной связи и былъ Зотушка, нисколько не походившій на своего старшаго брата, Гордея, и на сестру Алену.
Мужъ Татьяны Власьевны промышлялъ на Бѣлоглинскомъ заводѣ торговлей "панскимъ", т.-е. ситцами, сукномъ и т. д. Дѣло онъ велъ хорошо, и трудовое богатство наливалось въ домъ, какъ вода. А тутъ старшій сынъ началъ подрастать и отцу въ помощь пошелъ: все же кошку въ лавку не посадишь или не пошлешь куда-нибудь. Изъ Гордея вырабатывался не по лѣтамъ серьезный мальчикъ, который въ тринадцать лѣтъ могъ править дѣло за большого. Все шло какъ по маслу. Брагины начинали подниматься въ гору и прослыли за большихъ тысячниковъ, но въ одинъ годъ все это благополучіе чуть не пошло прахомъ: самъ Брагинъ простудился и умеръ, оставивъ Татьяну Власьевну съ тремя дѣтьми на рукахъ. Этотъ неожиданный ударъ совсѣмъ ошеломилъ молодую вдову, какъ божеское наказаніе за ея грѣхи. Постылый старый мужъ, который умеръ съ спокойной совѣстью за свое семейное счастье, теперь всталъ предъ ней нѣмымъ неотступнымъ укоромъ. Послѣ девятинъ Татьяна Власьевна пригласила къ себѣ въ домъ Поликарпа Семеныча и сказала ему, опустивъ глаза:
-- Ну, Поликарпъ Семенычъ, теперь ужъ прощай... Будетъ намъ грѣшить. Если не умѣла по своему малодушію при мужѣ жить, такъ надо теперь доучиваться одной.
-- Какъ же это, Таня...
-- Я тебѣ не Таня больше, а Татьяна Власьевна, такъ и знай. Мое слово будетъ свято, а ты какъ знаешь... Надо грѣхъ замаливать, Поликарпъ Семенычъ. Прощай, голубчикъ... не поминай лихомъ...
Голосъ у Татьяны Власьевны дрогнулъ, въ глазахъ все смѣшалось, но она пересилила себя и не поддалась на "прелестныя рѣчи" Поликарпа Семеныча, который рвалъ на себѣ волосы и божился на чемъ свѣтъ стоитъ, что сейчасъ же наложитъ на себя руки.
-- А я буду молиться за тебя Богу,-- уже спокойно отвѣтила Татьяна Власьевна, точно она замерла, на одной мысли.
Этимъ все и кончилось.
Татьяна Власьевна какъ ножомъ обрѣзала свою старую жизнь и зажила по-новому, "честной матерной вдовой", крѣпко соблюдая взятую на себя задачу. Въ это время ей всего было еще тридцать лѣтъ, и она, какъ одна изъ первыхъ красавицъ, могла выйти замужъ во второй разъ; но мысли Татьяны Власьевны тяготѣли къ другому идеалу -- ей хотѣлось искупить грѣхъ юности настоящимъ подвигомъ, а прежде всего поднять дѣтей на ноги. Время бѣжало быстро, дѣти выросли. Старшій, Гордей, былъ вылитый отецъ -- строгій, обстоятельный, дѣляга; второй, Зотей, являлся полной противоположностью, и какъ Татьяна Власьевна ни строжила его ни накалила -- изъ Зотея ничего не вышло, а подъ конецъ онъ началъ крѣпко "зашибать водкой", такъ что пришлось на него совсѣмъ махнуть рукой. Татьяна Власьевна должна была примириться съ этимъ, какъ съ божескимъ наказаніемъ за свой грѣхъ, и утѣшалась старшимъ сыномъ, котораго скоро женила. Внучата на время заставили Татьяну Власьевну отложить мысль о подвигѣ, тѣмъ болѣе, что жена Гордея умерла рано, и ей пришлось самой воспитывать внучатъ.
Вотъ тѣ мысли, которыя мучительно повертывались клубкомъ въ головѣ Татьяны Власьевны, когда она семидесятилѣтней старухой таскала кирпичи на строившуюся церковь. Этотъ подвигъ былъ только приготовленіемъ къ болѣе трудному дѣлу, о которомъ Татьяна Власьевна думала въ теченіе послѣднихъ сорока лѣтъ, это -- путешествіе въ Іерусалимъ и по другимъ святымъ мѣстамъ. Теперь задерживала одна Нюша, которая, того гляди, выскочитъ замужъ,-- благо и женишокъ есть на примѣтѣ.
"Вотъ бы только Нюшу пристроить,-- думала Татьяна Власьевна, поднимаясь въ десятый разъ къ кирпичамъ.-- Алексѣй у Пазухиныхъ парень хорошій, смиренный, да и природа пазухинская по здѣшнимъ мѣстамъ не послѣдняя. Отецъ-то, Сила Андронычъ, вонъ какой парень, подъ стать какъ разъ нашему-то Гордею Евстратычу".
Старуха проработала до четырехъ часовъ, когда на фабрикѣ отдали первый свистокъ на работу. Она набожно помолилась въ послѣдній разъ и поплелась домой, разбитая тѣломъ, но бодрая и точно просвѣтленная духомъ. Кругомъ было все темно, но въ избахъ уже мелькали яркіе огоньки: это топились печки у заботливыхъ хозяевъ. Вонъ у о. Крискента тоже искры сыплются изъ трубы,-- значитъ, стряпка Аксинья рано управляется. У Пазухиныхъ темно: у нихъ подолгу спятъ. Подходя къ своему дому, Татьяна Власьевна замѣтила въ окнѣ горницы Гордея Евстратыча огонь.
"Ужъ не боленъ ли?-- подумала старуха и торопливо зашагала черезъ улицу.-- Куда ему эку рань подниматься... Можетъ, надо малиной или мятой его напоить".
Гордей Евстратычъ дѣйствительно не спалъ, но только не по нездоровью, а отъ одолѣвшихъ его мыслей, которыя колесомъ вертѣлись кругомъ привезенной Михалкой жилки. Сначала онъ пытался заснуть и лежалъ съ закрытыми глазами часа два, но все было напрасно -- сонъ бѣжалъ отъ Гордея Евстратыча, оставляя въ душѣ мучительно-сосавшую пустоту. Зачѣмъ старатель Маркушка желаетъ видѣть его, и зачѣмъ онъ послалъ съ Михалкой эту проклятую жилку? А жилка богатѣйшая... Можетъ-быть, Маркушка нашелъ эту жилку и хочетъ продать ему... Все можетъ быть, только не нужно упускать случая. Мало ли бывало такихъ случаевъ. Эти старатели все знаютъ, а Маркушка совсѣмъ прожженый.
Занятый этими мыслями, онъ не обратилъ вниманія даже на то, какъ осторожно отворилась калитка и затѣмъ заскрипѣла дверь въ сѣняхъ.
-- Ты что это, Гордей?-- спрашивала Татьяна Власьевна, появляясь въ дверяхъ его комнаты.-- Ужъ не попритчилась ли какая немочь?
-- Нѣтъ, мамынька... Такъ, не поспалось что-то, клопы, надо полагать. Скажи-ка стряпкѣ насчетъ самоварчика, а потомъ мнѣ надо будетъ ѣхать въ Полдневскую.
-- Да вѣдь Михалка вчера въ Полдневскую гонялъ?
-- Гонялъ, да безъ толку... Самому надо съѣздить.
III.
Напившись чаю, Гордей Евстратычъ самъ сходилъ во дворъ взглянуть, отдохнула ли лошадь послѣ вчерашней ѣзды, и велѣлъ Зотушкѣ сѣдлать ее.
-- Я самъ поѣду,-- прибавилъ Гордей Евстратычъ, похлопывая гнѣдка по шеѣ.
Послѣднее настолько удивило Зотушку, что онъ даже раскрылъ ротъ отъ удивленія. Гордей Евстратычъ такъ рѣдко выѣзжалъ изъ дому -- разъ или два въ годъ, что составляло цѣлое событіе, а тутъ вдругъ точно съ печи упалъ: "сѣдлай, самъ поѣду..." Верхомъ Гордей Евстратычъ не ѣздилъ лѣтъ десять, а тутъ вдругъ въ этакую распутицу, да еще на изморенной лошади, которая еще со вчерашняго не успѣла отдышаться. Дѣйствительно, Гордей Евстратычъ былъ замѣчательный домосѣдъ, и ѣхать куда-нибудь для него было истиннымъ наказаніемъ, притомъ онъ ѣздилъ только зимой по удобному санному пути,-- въ Ирбитъ на ярмарку и въ Верхотурье, въ гости къ сестрѣ Аленѣ. Сборовъ на такую поѣздку хватало на цѣлую недѣлю, а тутъ, накося, свернулся въ часъ мѣста... Всѣ эти мысли промелькнули въ маленькой головкѣ Зотушки во мгновеніе ока, и онъ перебиралъ ихъ все время, пока сѣдлалъ гнѣдка. Куда могъ ѣхать Гордей Евстратычъ въ такую непогодь?
-- Значитъ, какое-нибудь дѣло завелось,-- рѣшилъ наконецъ Зотушка съ глубокомысленнымъ видомъ, когда лошадь была готова.
Татьяна Власьевна была удивлена ьэтой поѣздкой не менѣе Зотушки и ждала, что Гордей Евстратычъ самъ ей скажетъ, зачѣмъ ѣдетъ въ Полдневскую, но онъ ничего не говорилъ.
-- Дѣльце есть маленькое... Послѣ, мамынька, все обскажу. Благослови въ добрый часъ съѣздить.
-- Ну, Богъ тебя благословитъ, милушка. А послалъ бы ты лучше Архипа, чѣмъ самому трястись по этакой грязищѣ.
-- Нельзя, мамынька. Стороной можно проѣхать... Михалка сегодня въ лавкѣ будетъ сидѣть, а Архипа пошли къ Пятовымъ, должокъ тамъ за ними былъ. Надо бы книгу еще подсчитать...
-- Подождите съ книгой-то, Гордей Евстратычъ. У насъ теперь своя работа стоитъ. Нюшѣ къ зимѣ шубку ношобную справляемъ...
-- Обождемъ, ничего. Да пошли еще, мамынька, Зотушку къ Шабалинымъ.
-- Охъ, нельзя, милушка! Вѣдь только онъ едва успѣлъ выправиться, а какъ попадетъ къ Шабалинымъ -- непремѣнно Вуколъ Логинычъ его водкой поить станетъ. Ужъ это сколько разовъ бывало, и не пересчитаешь!.. Лучше я Архипа спосылаю... По пути и забѣжитъ отъ Пятовыхъ-то.
-- Какъ знаешь.
Гордей Евстратычъ сѣлъ въ мягкое пастушье сѣдло и, перекрестившись, выѣхалъ за ворота. Утро было свѣтлое; въ воздухѣ чувствовалась осенняя крѣпкая свѣжесть, которая заставляегь барина застегиваться на всѣ пуговицы, а мужика -- туже подпоясываться. Гордей Евстратычъ поверхъ толстаго драповаго пальто надѣлъ татарскій азямъ, перехваченный гарусной опояской, и теперь сидѣлъ въ сѣдлѣ молодцомъ. Выглянувшая въ окно Нюша невольно полюбовалась, какъ тятенька ѣхалъ но улицѣ.
Нужно было ѣхать по Старой-Кедровской улицѣ, но Гордей Евстратычъ повернулъ лошадь за уголъ и поѣхалъ по Стекольной. Онъ не хотѣлъ, чтобы Пазухины видѣли его. Точно такъ же объѣхалъ онъ рынокъ, чтобы не встрѣтиться съ кѣмъ-нибудь изъ своихъ торговцевъ. Только на плотинѣ онъ попалъ, какъ куръ во щи: прямо къ нему навстрѣчу катился въ лакированныхъ дрожкахъ самъ Вуколъ Логинычъ.
"Охъ, нелегкая бы тебя взяла!" -- подумалъ про себя Гордей Евстратычъ, приподнимая свою суконную фуражку съ захватаннымъ козырькомъ.
Сѣрая, въ яблокахъ, громадная лошадь, съ невѣроятно выгнутой шеей и съ хвостомъ трубкой, торжественно подкатила Шабалина, который сидѣлъ на дрожкахъ настоящимъ чортомъ: въ мохнатомъ дипломатѣ, въ какой-то шапочкѣ, сдвинутой на затылокъ, и съ семидесятирублевымъ зонтикомъ въ рукахъ. Скуластое, красное лицо Вукола Логиныча, съ узкими хитрыми глазами и съ мясистымъ носомъ, все лоснилось отъ жира, а когда онъ улыбнулся, изъ-за толстыхъ губъ показались два ряда гнилыхъ зубовъ.
-- Куда Богъ несетъ, Гордей Евстратычъ?-- издали кричалъ Шабалинъ, высоко поднимая свою круглую шапочку.-- Я не зналъ, что ты такимъ молодцомъ умѣешь верхомъ ѣздить... Ужъ не на охоту ли собрался?
-- Какая у насъ охота, Вуколъ Логинычъ...-- отвѣтилъ Брагинъ недовольнымъ тономъ: онъ обидѣлся глупымъ вопросомъ Шабалина, который всегда смелетъ что-нибудь самое несуразное.
Эта встрѣча очень не понравилась Гордею Евстратычу, и онъ, поднимаясь съ плотины въ гору, на которой красовалась пятиглавая православная церковь, даже подумалъ, ужъ не воротиться ли назадъ. Оглянувшись, Брагинъ съ сожалѣніемъ посмотрѣлъ "за рѣку", т.-е. по ту сторону пруда, гдѣ тянулась Старая-Кедровская улица. Съ горки отлично можно было разсмотрѣть старый брагинскій домъ, который стоялъ на углу; изъ одной трубы винтомъ поднимался синій дымъ, значитъ, старуха затѣяла какую-нибудь стряпню. "На охоту поѣхалъ...-- припомнилъ Брагинъ со злостью слова Шабалина.-- Тьфу ты, грѣховодникъ... Нашелъ охотника!.." Съ другой стороны, Брагину показалось, что дѣйствительно у него сегодня такой глупый видъ, точно онъ "ангела потерялъ", какъ говорила Татьяна Власьевна про ротозѣевъ. Пріосанившись въ сѣдлѣ и подтянувъ поводья, Брагинъ пустилъ своего гнѣдка ходой, чтобы скорѣе выѣхать за "жило". Ему пришлось проѣхать мимо шабалинскаго дома, и онъ невольно полюбовался на него. Домъ стоялъ на горѣ, надъ прудомъ, и ярко бѣлѣлъ своими пятью колоннами. Эти колонны особенно нравились Брагину, потому что придавали дому настоящій городской видъ, какъ рисуютъ на картинкахъ. Зеркальныя стекла въ окнахъ, золоченая рѣшетка у балкона между колоннами, мраморныя вазы на воротахъ, усыпанный мелкимъ песочкомъ дворъ -- все было хорошо, форменно, какъ говорилъ Зотушка про шабалинскій домъ.
"А все золото поднимаетъ...-- подумалъ невольно Брагинъ, щупая лежавшую за пазухой жилку.-- Вуколу-то Логиньтчу красная цѣна расколотый грошъ, да и того напросишься, а вонъ какую хоромину наладилъ! Кабы этакое богачество да къ настоящимъ рукамъ... Сказываютъ, въ одно нонѣшнсе лѣто заробилъ онъ на золотѣ-то тысячъ семьдесятъ... Вотъ лошадь-то какая -- звѣрь-звѣремъ".
Бѣлоглинскій заводъ, совсѣмъ затерявшійся въ глуши Уральскихъ горъ, принадлежалъ къ самымъ стариннымъ уральскимъ поселеньямъ, что можно было даже замѣтить по его наружному виду, т.-е. по почернѣвшимъ стариннымъ домамъ съ высокими коньками и особенно по старой заводской фабрикѣ, поставленной еще въ 1836 году. Мѣсто подъ заводъ было выбрано самое глухое, настоящій медвѣжій уголъ: горы, болота, лѣса; до офиціальнаго основанія заводскаго дѣйствія здѣсь, съ разнымъ лѣснымъ звѣрьемъ, хоронились одни раскольники, уходившіе въ уральскую глушь отъ петровскихъ новшествъ. Между прочимъ, свили они себѣ гнѣздо и на берегу глухой горной рѣчонки Бѣлой-Глинки, пока ихъ не отыскали подьячіе и заводскіе приказчики. Рѣка была перехвачена плотиной, разлился прудъ, и задымилась фабрика. Около пруда разсажались заводскіе домики, вытянувшись "по плаиту" въ широкія правильныя улицы. Теперь Бѣлоглинскій зародъ представлялъ собой такую картину: во-первыхъ, "зарѣчная" низкая сторона, гдѣ собственно находилось первоначальное раскольничье поселенье и гдѣ теперь проходила Старая-Кедровская улица, дома здѣсь старинные и люди ьъ нихъ старинные -- отчасти раскольники, отчасти единовѣрцы; во-вторыхъ, "нагорная" сторона, гдѣ красовалась православная церковь и хоромины Шабалина. Въ нагорной жили большею частью православные, позднѣйшее этнографическое населеніе. Это дѣленіе на "нагорную" и "зарѣчную" стороны продолжалось и ниже заводской фабрики, гдѣ Бѣлая-Глинка разливалась въ низкихъ глинистыхъ берегахъ. Въ этой части завода стоялъ деревянный господскій домъ съ желѣзной крышей, въ которомъ жили Пятовы, и нѣсколько домиковъ "на городскую руку", выстроенныхъ заводскими служащими. Въ зарѣчной находилась единственная заводская площадь, въ одномъ концѣ которой сбились въ кучу деревянныя лавки, а въ другомъ строилась единовѣрческая церковь. Старинныя семьи, въ родѣ Колобовыхъ, Савиныхъ, Пазухиныхъ и др., всѣ жили въ зарѣчной, въ крѣпкихъ старинныхъ домахъ, въ которыхъ на вышкахъ еще сохранились рамы со слюдой, вмѣсто стеколъ. Шабалины жили тоже тамъ, пока Вуколъ Логинычъ не облюбовалъ себѣ мѣстечко на нагорной сторонѣ. Это ренегатство очень огорчило всѣхъ блюстителей старины, въ родѣ Татьяны Власьевны, но Вуколъ Логинычъ былъ отпѣтая башка,-- и взять съ него было нечего.
Въ солнечный день видъ на заводъ представлялъ собой довольно пеструю картину и, пожалуй, красивую, если бы не тѣснившійся со всѣхъ сторонъ лѣсъ и подымавшіяся кругомъ лѣсистыя горы, придававшія всей картинѣ непривѣтливый траурный характеръ. Впрочемъ, такъ казалось только постороннимъ людямъ, а бѣлоглинцы, конечно, не могли даже себѣ представить чего-нибудь лучше и красивѣе Бѣлоглинскаго завода. Къ такимъ людямъ принадлежалъ и Гордей Брагинъ, бывавшій не только въ Ирбитѣ, и въ Верхотурьѣ, но и въ Нижнемъ.
Дорога въ Полдневскую походила на тѣ прямоѣзжія дороги, о которыхъ поется въ былинахъ: горы, болота, гати и зыбуны точно были нарочно нагромождены, чтобы отбить у всякаго охоту проѣхаться по этой дорогѣ во второй разъ, особенно осенью, когда лошадь заступаетъ въ грязь по колѣно, вымогался, изъ послѣднихъ силъ. Верхомъ на лошади эти двадцать верстъ едва можно было проѣхать въ четыре часа. Съ непривычки къ верховой ѣздѣ. Гордей Евстратычъ на половинѣ пути почувствовалъ, какъ у него отнимается поясница и ноги въ стременахъ начинаютъ деревянѣть. А впереди косогоръ за косогоромъ, гора за горой... Лѣсъ стоитъ кругомъ темный, настоящій дремучій ельникъ, которому, кажется, не было конца-краю. Около самой дороги, гдѣ лѣсъ былъ немного прочищенъ, лѣпились кусты жимолости и малины да молоденькія березки, точно заблудившіяся въ этой лѣсной трущобѣ; теперь листья уже давно пожелтѣли и шелестѣли мертвымъ шопотомъ, когда по нимъ пробѣгалъ осенній порывистый вѣтеръ. Земля была покрыта шуршавшей подъ ногой лиственной шелухой, и только кое-гдѣ изъ-подъ нея пробивались зеленые кустики сохранившейся еще травы, да на опушкѣ лѣса ярко блестѣла горькая осина, точно обрызганная золотомъ и кровью.
Верстъ не полагалось, и версты отсчитывались по разнымъ примѣтамъ: отъ Бѣлоглинскаго до Пугиной горы -- восемь верстъ, двѣ версты подался -- ключикъ изъ косогора бѣжитъ, значитъ, половина дороги, а тамъ черезъ пять верстъ гарь на лѣвой рукѣ. Брагинъ почти все время ѣхалъ шагомъ, раздумывая безконечную дорожную думу, которая блуждала по своимъ горамъ и косогорамъ, тонула въ грязи и пробиралась по узкимъ тропинкамъ. То онъ видѣлъ предъ собой Шабалина въ его круглой шапочкѣ и начиналъ ему завидовать, то припоминалъ разные случаи быстраго обогащенія "черезъ это самое золото", какъ говорилъ Зотушка; то принимался "сумдѣваться", зачѣмъ онъ тащится такую даль, то строилъ тѣ воздушные замки, безъ которыхъ не обходятся даже самыя прозаическія натуры. Что онъ такое теперь, ежели разобрать? Купецъ, который торгуетъ панскимъ товаромъ -- и только. Сытъ, одѣтъ, ну, копеечки про черный день отложены, а чтобы супротивъ другихъ изъ купечества, какъ въ Ирбитѣ, напримѣръ, собираются, ему, Брагину, далеко не въ плоть. А между тѣмъ, чѣмъ онъ хуже другихъ? Недалеко ходить, хоть взять того же Вукола Логиныча... А съ чего человѣкъ жить пошелъ? Отъ пустяковъ. Отъ такой же жилки, какую онъ сейчасъ везетъ у себя за пазухой. Да... Къ воображеніи Брагина уже рисовалась глубокая шахта, изъ которой бадьями поднимаютъ золотоносный кварцъ, толкутъ его и промываютъ. Въ результатѣ получалось чистое золото, которое превращается въ громадный домъ съ колоннами, въ сѣрыхъ съ яблоками лошадей, въ лакированныя дрожки, въ дорогое платье и сладкое привольное житье. Первымъ дѣломъ онъ, конечно, пожертвуетъ въ церковь, тайно пожертвуетъ... То-то удивится о. Крискентъ, когда изъ кружки добудетъ нѣсколько радужныхъ. Потомъ старухѣ на бѣдныхъ да на увѣчныхъ, потомъ... Всѣ будутъ ухаживать за Гордеемъ Евстратычемъ, какъ теперь ухаживаютъ за Шабалинымъ или за другими богатыми золотопромышленниками.
"Прежде гремѣли на Панютинскихъ заводахъ золотопромышленники Сиговы да Кутневы",-- раздумывалъ Гордей Евстратычъ, припоминая исторію уральскихъ богачей.
Сиговымъ принесъ жилку одинъ вогулъ, а Кутневы сами нашли золото, хотя и не совсѣмъ чисто. Сказывали, что Кутневы оттягали золотую розсыпь у какого-то бѣднаго старателя, который не поживился ничѣмъ отъ своей находки, кромѣ того развѣ, что высидѣлъ въ острогѣ полгода за свои жалобы на разбогатѣвшихъ Кутневыхъ. Да, много неправды съ этимъ золотомъ... Вонъ про Шабалина разсказываютъ какія штуки: народъ моритъ работой на своихъ пріискахъ, не разсчитываетъ, а попробуй судиться съ нимъ, кому угодно ротъ заткнетъ. Мировой судья Линачекъ ему первый другъ и пріятель, становой Плинтусовъ даже спитъ съ нимъ на одной постели... Отъ этого богатства просто одинъ грѣхъ, точно люди всякаго "ума рѣшаются". Но вѣдь это другіе, а ужъ онъ, Гордей Евстратычъ, никогда бы такъ не сдѣлалъ. Да... Вонъ Нюша на возрастѣ -- ее надо пристраивать за хорошаго человѣка, вонъ сыновей надо отдѣлять, пока не разорились. Теперь, конечно, все есть, всего въ мѣру, а если раздѣлиться -- и пойдутъ кругомъ недостатки.
Пріободрившаяся лошадь дала знать, что скоро и Полдневская. Въ теченіе четырехчасового пути Брагинъ не встрѣтилъ ни одной живой души и теперь радъ былъ добраться до мѣста, гдѣ бы можно было хоть чаю напиться. Поднявшись на послѣдній косогоръ, онъ съ удовольствіемъ взглянулъ на Полдневскую, совсѣмъ почти спрятавшуюся на самомъ днѣ глубокой горной котловины. Издали едва можно было разсмотрѣть нѣсколько крышъ да двѣ-три избушки, торчавшія особнякомъ, точно онѣ отползли отъ деревни.
Полдневская пользовалась, дѣйствительно, не особенно завидной репутаціей, какъ притонъ пріисковыхъ рабочихъ. Не проходило года, чтобы въ Полдневской не случилось какой-нибудь оказіи: то мертвое дѣло объявится, то крупное воровство, то сбытъ краденаго золота, то бѣглые начнутъ пошаливать. Становой Плинтусовъ говорилъ прямо, что Полдневская для него, какъ сухая мозоль,-- шагу не даетъ ступить спокойно. Чѣмъ существовали обитатели этой деревушки -- трудно сказать, и единственнымъ мотивомъ, могшимъ нѣсколько оправдать ихъ существованіе, служили разбросанные около Полдневской пріиски; но дѣло въ томъ, что полдневскіе не любили работать, предпочитая всему на свѣтѣ свою свободу. А между тѣмъ полдневскіе мужики не только существовали, но исправно, каждое воскресенье, являлись въ Бѣлоглинскій заводъ, гдѣ мѣнялись лошадьми, пьянствовали по кабакамъ и даже кое-что покупали на рынкѣ, конечно, большею частью въ долгъ. Къ такимъ птицамъ небеснымъ принадлежалъ и старатель Маркушка, давнишній должникъ Брагина.
Спустившись по глинистому косогору, Гордей Евстратычъ въ бродъ переѣхалъ мутную рѣчонку Полуденку и, проѣхавъ съ полверсты мелкимъ осинникомъ, очутился въ центрѣ Полдневской, которая состояла всего-навсего изъ какого-нибудь десятка покосившихся и гнилыхъ избъ, поставленныхъ на небольшой полянѣ въ самомъ живописномъ безпорядкѣ. Навстрѣчу Брагину выбѣжало нѣсколько пестрыхъ собакъ со стоячими ушами, которыя набросились на него съ такимъ оглушительнымъ лаемъ, точно стерегли какія несмѣтныя сокровища. Въ одномъ окошкѣ мелькнуло женское испитое лицо и быстро скрылось.
Въ окнѣ показалась бородатая голова въ шайкѣ; два тусклыхъ глаза безучастно взглянули на Брагина и остановились. Не выпуская изо рта дымившейся трубки съ мѣдной цѣпочкой, голова безмолвно показала глазами направо, гдѣ стояла совсѣмъ вросшая въ землю избенка, точно старый грибъ, на который наступили ногой.
Архитектурной особенностью полдневскихъ избъ было то, что онѣ совсѣмъ обходились безъ воротъ, дворовъ и надворныхъ построекъ. Ходъ въ избу шелъ прямо съ улицы. Только въ видѣ роскоши кое-гдѣ лѣпились, сколоченныя на живую нитку, крылечки. Гдѣ держали полдневцы лошадей,-- составляло загадку, какъ и то, чѣмъ они кормили этихъ лошадей и чѣмъ они топили свои избы. Гордей Евстратычъ окинулъ строгимъ хозяйскимъ взглядомъ всю деревню и нигдѣ не нашелъ ничего похожаго на конюшни или полѣнницу дровъ. У нѣкоторыхъ избъ валялось по бревну, отъ которыхъ бабы по утрамъ отгрызали на подгонку дровъ -- вотъ и все. "Ну народецъ!-- еще разъ подумалъ Брагинъ:-- въ лѣсу живутъ, и ни одного полѣна не отрубятъ мужики..."
-- Господи, Ісусе Христо...-- помолитвовался Гордей Евстратычъ, отворяя низкую дверь, которая вела куда-то въ яму.
Послышалось тяжелое хрипѣнье, затѣмъ удушливый кашель. Гордей Евстратычъ кое-какъ оглядѣлся кругомъ: было темно, какъ въ трубѣ, потому что изба у Маркушки была черная, т.-е.- безъ трубы, съ одной каменкой вмѣсто печи. Вѣрнѣе такую избу назвать балаганомъ, какіе иногда ставятся охотниками въ глухихъ лѣсныхъ мѣстахъ на всякій случай. На каменкѣ тлѣло суковатое полѣно, наполнявшее избу удушливымъ ѣдкимъ дымомъ. Самъ хозяинъ лежалъ у стѣны, на деревянныхъ подмосткахъ, прикрытый сверху лоскутами овчинъ, когда-то составлявшихъ тулупъ или полушубокъ. На гостя изъ-подъ кучи этой рвани глядѣло восковое отекшее лицо съ мутнымъ остановившимся взглядомъ, въ которомъ едва теплилась послѣдняя искра сознанія. Мочальнаго цвѣта бороденка, рыжіе щетинистые усы и прилипшіе къ широкому лбу русые волосы дополняли портретъ старателя Маркушки.
-- Ну что, плохо тебѣ?-- спрашивалъ Брагинъ, напрасно отыскивая глазами что-нибудь, на что можно было бы сѣсть. Куча тряпья зашевелилась, раздался тотъ же кашель.
-- Надо... надо... больно мнѣ тебя надо, Гордей Евстратычъ,-- отозвалась голова Маркушки.-- Думалъ, не доживу... спасибо послѣ скажешь Маркушкѣ... Охъ, смерть моя пришла, Гордей Евстратычъ!
-- Надо за попомъ послать?
-- Гдѣ ужъ... нѣтъ... вотъ ужо я тебѣ все обскажу...
-- Видѣлъ жилку-то?-- глухо спросилъ Маркушка, удерживая душившій его кашель.
-- Видѣлъ...
-- Вѣдь пятнадцать лѣтъ ее берегъ, Гордей Евстратычъ... да... пуще глазу своего берегъ... Ну, да что объ этомъ толковать!.. Вотъ что я тебѣ скажу... Человѣка я порѣшилъ... штегеря, давно это было... Вотъ онъ, штегерь-то, и стоитъ теперь надъ моей душой... да... думалъ отмолить, а тутъ смерть пришла... ну, я тебя и вспомнилъ... Видѣлъ жилку? Но, богачество... озолочу тебя, только по гробъ своей жизни отмаливай мой грѣхъ... и старуху свою заставь... въ скиты посылай...
Опять приступъ отчаяннаго кашля, точно Маркушка откашливалъ всю дунгу вмѣстѣ съ своими грѣхами.
-- Такъ ты поклянешься мнѣ, Гордей Евстратычъ, и я тебѣ жилку укажу и научу, что съ ней дѣлать... Мнѣ только и надо, чтобы мою душу отмолить.
-- А ежели ты обманешь, Маркушка?
-- Нѣтъ, Гордей Евстратычъ... Охъ, тошнехонько!.. Нѣтъ, не обману... Не для тебя соблюдалъ мѣстечко, а для себя... Ну, такъ поклянешься?
Брагинъ на минуту задумался. Его брало сомнѣніе, притомъ онъ не ожидалъ именно такого оборота дѣла. Съ другой стороны, въ этой клятвѣ ничего худого нѣтъ.
-- Ладно, поклянусь...
-- Ісусовой молитвой поклянись!
-- Нѣтъ, Ісусовой молитвой не буду, а такъ поклянусь... Мы за всѣхъ обязаны молиться, а если ты мнѣ добро сдѣлаешь -- такъ о тебѣ особая и молитва.
-- Думалъ и про Шабалина...-- заговорилъ Маркушка послѣ тяжелой паузы.-- Онъ бы икону снялъ со стѣны... да я-то ему, кровопивцу, не повѣрю... тоже вотъ и другимъ... Я тебя я давно знаю, Гордей Евстратычъ, особливо твою мамыньку, Татьяну Власьевну... ея-то молитва доходнѣе къ Богу... да. Такъ ты не хочешь Ісусовой молитвой себя обязать?
-- Нѣтъ, Маркушка, это грѣшно... Хоть у кого спроси.
Больной недовѣрчиво посмотрѣлъ на своего собесѣдника, потому что всѣ его богословскія познанія ограничивались одной Ісусовой молитвой, запавшей въ эту грѣшную душу, какъ надаетъ зерно на каменную почву. Послѣ нѣкоторыхъ препирательствъ, Маркушка согласился на простую клятву и жадными глазами смотрѣлъ на Гордея Евстратыча, который, поднявъ кверху два пальца, "обѣщевался" передъ Богомъ отмаливать всѣ грѣхи раба Божія Марка вплоть до своей кончины и далѣе, если у него останутся въ живыхъ дѣти. Восковое лицо покрылось пятнами пота отъ напряженнаго вниманія, и онъ долго лежалъ съ закрытыми глазами, прежде чѣмъ получилъ возможность говорить.
-- Ну, слушай, Гордей Евстратычъ... Робили мы, пятнадцать годовъ тому назадъ, у купцовъ Девяткиныхъ... шахту били... много они денегъ просадили на нее... я ходилъ у нихъ за штегеря... на восемнадцатомъ аршинѣ напали на жилку... а я сказалъ, что дальше незачѣмъ рыть... отъ всѣхъ скрылъ... ну, повѣрили, шахту и бросили... Изъ нея я тебѣ жилку съ Михалкой послалъ...
-- Отчего же ты самъ не разрабатывалъ эту шахту, вѣдь Девяткины давно вымерли?
-- Нельзя было... по малости ковырялъ, а чтобы настоящимъ дѣломъ -- сила не брала, Гордей Евстратычъ. Нашему брату не сподручное дѣло съ такой жилкой возиться... надо капиталъ... съ начальствомъ надо ладить... А кто мнѣ повѣритъ? Продать не хотѣлось: я по малости все-таки выковыривалъ изъ-подъ нея, а что мнѣ дали бы... пустякъ... Шабалинъ обѣщалъ двадцать цѣлковыхъ.
-- Да вѣдь и мнѣ настоящую жилку не дадутъ разработкахъ?-- замѣтилъ Брагинъ, слушавшій эту исповѣдь съ поблѣднѣвшимъ лицомъ.
-- Не надо объявлять настоящей жилки, Гордей Евстратычъ... а какъ Шабалинъ дѣлаетъ... розсыпью объяви... а въ кварцѣ, молъ, золото попадается только гнѣздами... это можно... на это и закона нѣтъ... ужъ я это знаю... ну, надо замазать рты левизорамъ да инженерамъ... подъ Шабалина подражай...
-- Хорошо, тамъ увидимъ... Ты разскажи, гдѣ жилку-то искать?
-- А вотъ какъ ее искать... Ступай по нашей Полуденкѣ кверху... верстахъ въ пяти въ нее падаетъ рѣчка Смородинка... по Смородинкѣ подашься тоже кверху, а въ самой верхотинѣ стоитъ гора Заразная... отъ Смородинки возьми на Заразную... Тутъ пойдетъ увалъ... два кедра увидишь... тутъ тебѣ и жилка...
Гордей Евстратычъ былъ блѣденъ, какъ полотно; онъ смотрѣлъ на отекшее лицо Маркушки страшными, дикими глазами, выжидая, не вырвется ли еще какое-нибудь признаніе изъ этихъ посинѣвшихъ и растрескавшихся губъ. Но Маркушка умолкъ и лежалъ съ закрытыми глазами, какъ мертвый, только тряпье на подмосткахъ продолжало съ хрипомъ подниматься неровными взмахами, точно подъ нимъ судорожно билась ослабѣвшими крыльями смертельно раненая птица.
-- Все?-- спрашивалъ Брагинъ, наклоняясь къ самому изголовью больного.
-- Все... Ахъ, еще вотъ что, Гордей Евстратычъ... угости, ради Христа, водочкой нашихъ-то... пусть погуляютъ...
Черезъ полчаса въ ямѣ Маркушки собралось почти все населеніе Полдневской, состоявшее изъ трехъ мужиковъ, двухъ бабъ и нѣсколькихъ ребятишекъ. Знакомый уже намъ мужикъ въ шапкѣ, потомъ высокій рыжій дѣтина съ оловянными глазами, потомъ кривой на лѣвый глазъ и хромой на правую ногу низенькій мужичонка; остальные представители мужского населенія находились въ отсутствіи. Двѣ женщины, одѣтыя въ полинялые ситцевые сарафаны, походили на тѣ монеты, которыя вслѣдствіе долгаго употребленія утратили всякіе слѣды своего чекана. Испитыя, желтыя, съ одичавшимъ взглядомъ, физіономіи были украшены одними синяками; у одной такой синякъ сидѣлъ подъ глазомъ, у другой на вискѣ. Очевидно, эти украшенія были сдѣланы опытной рукой, не знавшей промаха. Вообще физіономіи обѣихъ женщинъ были покрыты массой бѣлыхъ царапинъ и шрамами самой причудливой формы, точно онѣ были татуированы или расписаны какими-то неразгаданными еще наукой іероглифами.
Окся застѣнчиво посмотрѣла на свои громадныя красныя руки и хрипло проговорила:
-- Тебѣ бы выпить самому-то, Маркушка... Можетъ, облегчитъ...
Маркушка болѣзненно мотнулъ головой на эту ласку... Вѣдь эта шельма Окся всегда была настоящимъ яблокомъ раздора для полдневскихъ старателей, и изъ-за нея происходили самыя ожесточенныя побоища: Маркушку тузилъ за Оксю и рыжій дѣтина съ оловянными глазами, и молчаливый мужикъ въ шапкѣ, и хромой мужичонка; точно такъ же, какъ и онъ, Маркушка, тузилъ ихъ всѣхъ при удобномъ случаѣ, а всѣ они колотили Оксю за ея измѣнчивое сердце и неискоренимую страсть къ краснымъ платкамъ и козловымъ ботинкамъ. Эта коварная женщина была замѣчательно непостоянное существо и какъ-то всегда была на сторонѣ того, кому везло счастье. Теперь она отъ души жалѣла умиравшаго Маркушку, потому что онъ уносилъ съ собой въ могилу не одни ботинки...
-- Какъ же это вы живете здѣсь,-- удивлялся Брагинъ, угощая собравшуюся компанію:-- хлѣба у васъ нѣтъ, дровъ нѣтъ, а водка всегда есть...
-- Намъ невозможно безъ водки...--отрѣзалъ кривой мужичонка.-- Такъ вѣдь, Кайло? Вотъ и Пестерь то же самое скажетъ...
Кайло -- рыжій дѣтина съ оловянными глазами, и Пестерь -- мужикъ въ шапкѣ -- въ знакъ своего согласія только поникли своими головами. Окся поощрительно улыбнулась оратору и толкнула локтемъ другую женщину, которая была извѣстна на пріискахъ подъ именемъ Лапухи, сокращенное отъ Олимпіады: онѣ очень любили другъ друга, за исключеніемъ тѣхъ случаевъ, когда козловые ботинки и кумачные платки настолько быстро охлаждали эту дружбу, что бѣднымъ женщинамъ ничего не оставалось, какъ только вцѣпиться другъ въ друга и зубами и ногтями и съ визгомъ кататься по землѣ до тѣхъ поръ, пока чья-нибудь благодѣтельная рука не отрезвляла ихъ обѣихъ хорошимъ подзатыльникомъ или артистической встряской за волосы. Около Лапухи жалось странное существо: на видъ это была дѣвочка лѣтъ двѣнадцати, еще съ несложившимися дѣтскими формами, съ угловатой спиной и тонкими босыми ногами, но желтое усталое лицо съ карими глазами смотрѣло не по-дѣтски откровенно, какъ смотрятъ только отвѣдавшія отъ древа познанія добра и зла.
-- Зачѣмъ ты ее поишь?-- спросилъ Гордей Евстратычъ.
-- Да вѣдь Домашка-то мнѣ, поди, дочь!-- удивленно отвѣтила въ свою очередь чадолюбивая Лапуха.
-- Домашка у насъ молодецъ...-- отозвался со своего ложа Маркушка.-- Налей и ей стаканчикъ, Гордей Евстратычъ... ей тоже безъ водки-то невозможно...
Пестерь и Кайло покосились на разнѣжившагося Маркушку, но промолчали, потому что водка была Гордея Евстратыча, а право собственности въ этой жидкой формѣ для нихъ было всегда священнымъ. Домашка выпила налитый стаканчикъ и кокетливо вытерла свои дѣтскія губы худой голой рукой съ грязнымъ локтемъ, выглядывавшимъ въ прорѣху заношенной ситцевой рубахи. Роспитая четверть водки скоро замѣтно оживила все общество, особенно бабъ, которыя сидѣли съ осоловѣлыми глазами и замѣтно были расположены затянуть какую-нибудь безшабашную пріисковую пѣсню. Домашка хихикала безъ всякой видимой причины и тутъ же закрывала свое лицо порваннымъ рукавомъ рубахи. Кайло и кривой мужичонка, котораго звали Потапычемъ, тоже повеселѣли, и всѣ упрашивали благодѣтеля Маркушку, въ качествѣ всеисцѣляющаго средства, выпить хоть стаканчикъ; но груда тряпья, изображавшая теперь знаменитаго питуха, только отрицательно вздрагивала всѣми своими лоскутьями. Одинъ Пестерь дѣлался все мрачнѣе и мрачнѣе, а когда бабы не вытерпѣли и заголосили какую-то безобразную пьяную пѣсню, онъ, не выпуская изо рта своей трубки съ мѣдной цѣпочкой, процѣдилъ только одно слово: "У... язвы!..". Кто бы могъ подумать, что этотъ свирѣпый субъектъ являлся самымъ живымъ источникомъ козловыхъ ботинокъ и кумачныхъ платковъ, въ чемъ убѣдилась личнымъ опытомъ даже Домашка, всего третьяго дня получившая отъ Пестеря зеленыя стеклянныя бусы.
-- Такъ ужъ ты тово... не забывай ихъ...-- хрипѣлъ Маркушка, показывая глазами на пьяныхъ старателей, когда Брагинъ началъ прощаться.
О себѣ Маркушка не заботился: ему больше ничего было не нужно, кромѣ "доходной къ Богу" молитвы Татьяны Власьевны.
IV.
Вернувшись домой, Гордей Евстратычъ, послѣ обычнаго въ такихъ случаяхъ чаепитія, позвалъ Татьяну Власьевну за собой въ горницу. Старуха по лицу сына замѣтила, что случилось что-то важное, но что именно -- она никакъ не могла разгадать.
-- Ты спрашивала меня, мамынька, зачѣмъ я поѣхалъ въ Полдневскую,-- заговорилъ Гордей Евстратычъ, припирая за собой дверь.-- Вотъ, погляди, какую игрушку добылъ...
Съ послѣдними словами онъ подалъ матери кусокъ кварца, который привезъ еще Михалка. Старуха нерѣшительно взяла въ руку "игрушку" и, отнеся далеко отъ глазъ, долго и внимательно разсматривала къ свѣту
-- Да, мамынька... настоящее червонное золото,-- уже шопотомъ проговорилъ Гордей Евстратычъ, оглядываясь кругомъ.-- Богъ его намъ послалъ... видно, за родительскія молитвы.
-- Что-то невдомекъ мнѣ будетъ, милушка.
Гордей Евстратычъ разсказалъ всю исторію лежавшаго на столѣ "кварца": какъ его привезъ Михалка, какъ онъ не давалъ спать цѣлую ночь Гордею Евчтратычу, и Гордей Евстратычъ гонялъ въ Полдневскую и что тамъ видѣлъ.
-- Вотъ поклялся-то напрасно, милушка...-- строго проговорила старуха, подбирая губы.-- Этакое дѣло начинать бы да не съ клятья, а съ молитвы.
-- Ахъ, мамычка, мамычка! Ну, ежели бы я не поклялся Маркушкѣ,-- тогда что бы вышло? Умеръ бы онъ со своей жилкой или разсказалъ о ней кому-нибудь другому... Вонъ Вуколъ-то Логинычъ уже прослышалъ о ней и подсылалъ къ Маркушкѣ, да только Маркушва не захотѣлъ ему продавать.
-- Ишь вѣдь какой дошлый, этотъ Вуколъ!-- со злостью заговорила Татьяна Власьевна, припоминая семидесятирублевый зонтикъ Шабалина.-- Ужъ успѣлъ пронюхать... Да ты вѣрно знаешь, милушка, что Маркушка ничего не говорилъ Вуколу?
-- Вѣрнѣе смерти, потому -- Маркушка самъ мнѣ говорилъ...
-- А вотъ ты самъ-то, небось, не догадался заставить Маркушку тоже клятву на себя наложить? Какъ онъ вдругъ да кому-нибудь другому перепродастъ жилку... тому же Вуколу.
-- Нѣтъ, мамынька... Маркушка-то въ лежку лежитъ, того гляди Богу душу отдастъ. Надо только скорѣе заявку сдѣлать на эту самую жилку и кончено...
-- Какъ же это такъ вдругъ, милушка...-- опять нерѣшительно заговорила Татьяна Власьевна.-- Какъ будто даже страшно: все торговали, какъ другіе, а тутъ золото искать... Сколько на этомъ золотѣ народишку разорилось, хоть тѣхъ же Омутневыхъ взять.
-- А у Вукола вонъ какой домина охлопанъ,-- небось, не отъ бѣдности! Я ѣхалъ мимо-то, такъ заглядѣнье, а не домъ. Чѣмъ мы хуже другихъ, маминька, ежели намъ Господь за родительскія молитвы счастье посылаетъ... Тоже и насчетъ Маркушки мы все справимъ по-настоящему, неугасимую въ скиты закажемъ, сорокоусты по единовѣрческимъ церквамъ, милостыню нищей братіи, ну, и ты кануны будешь говорить. Грѣшный человѣкъ, а душа-то въ немъ христіанская. Вотъ и будемъ замаливать его грѣхи...
-- Ужъ это что говорить, милушка... Вуколъ-то не сталъ бы молиться за него. Только все-таки страшно... И молитва тамъ, и милостыня, и сорокоустъ -- все бы ничего, а какъ подумаю о золотѣ, точно что у меня оборвется. Вдругъ-то страшно очень...
-- Ну, тогда пусть Вуколу достается наша жилка,-- съ сдержанной обидой въ голосѣ заговорилъ Гордей Евстратычъ, начиная ходить по своей горницѣ неровными шагами.-- Ему, небось, ничего не страшно... Все слопаетъ. Вонъ лошадь у него какая: звѣрина, а не лошадь. Ну, ему и наша жилка къ рукамъ подойдетъ.
-- Да развѣ я говорю, что жилку Вуколу отдать?-- тоже съ раздраженіемъ въ голосѣ заговорила старуха, выпрямляясь.-- Надо подумать, посовѣтоваться.
-- Съ кѣмъ же это, мамынька, совѣтоваться-то будемъ? Сами не маленькіе, слава Богу, не двухъ по третьему...
-- Ну ужъ, мамынька, этого не будетъ, чтобы я съ Савиными да съ Колобовыми сталъ совѣтоваться въ такомъ дѣлѣ. Съ отцомъ Крискентомъ можно побесѣдовать, только онъ по этой части не ходокъ...
Старшая невѣстка Ариша была колобовской "природы", а младшая Дуня -- савиновской, поэтому Татьяну Власьевну немного задѣло за живое то пренебреженіе, съ какимъ Гордей Евстратычъ отнесся къ своей богоданной роднѣ, точно онъ боялся, что Колобовы и Савины отнимутъ у него проклятую жилку. Взаимное раздраженіе мѣшало сторонамъ понимать другъ друга, и каждый думалъ только о томъ, что онъ нравъ. "Старикъ-то Колобовъ, Самойла-то Микѣичъ, вонъ какой голова,-- разсуждала про себя Татьяна Власьевна.-- Недаромъ два раза въ волостныхъ старшинахъ сидѣлъ... Тоже и Кондратъ Гаврилычъ Савинъ уважительный человѣкъ, а про старуху Матрену Ильиничну и говорить нечего: съ преосвященнымъ владыкой въ третьемъ годѣ какъ пошла отчитывать по писанію, только на, слушай. Чѣмъ не родня!" Гордей Евстратычъ ходилъ изъ угла въ уголъ по горницѣ съ недовольнымъ, надутымъ лицомъ; ему не нравилось, что старуха отнеслась какъ будто съ недовѣріемъ къ его жилкѣ, хотя, съ другой стороны, ему было бы такъ же непріятно, если бы она сразу согласилась съ нимъ, не обсудивъ дѣла со всѣхъ сторонъ. Однимъ словомъ, въ результатѣ получалось какое-то тяжелое недоразумѣніе, благодаря которому Гордей Евстратычъ ни за что ни про что обидѣлъ своихъ сватовьевъ, Савиныхъ и Колобовыхъ, и теперь сердился еще больше, потому что самъ былъ виноватъ кругомъ. Татьяна Власьевна пришла въ себя скорѣе сына и, взглянувъ на него пытливо, рѣшительно проговорила:
-- А я вотъ что тебѣ скажу, милушка... Жили мы, благодареніе Господу, въ достаткѣ, все у насъ есть, люди насъ не обѣгаютъ: чего еще намъ нужно? Вотъ ты еще только успѣлъ привезти эту жилку въ домъ, какъ сейчасъ и началъ вздорить... Развѣ это порядокъ? Мать я тебѣ, али нѣтъ? Какія ты слова съ матерью началъ разговаривать? А все это отъ твоей жилки... Погляди-ка, ты остребенился на сватьевъ-то... Я своимъ умомъ такъ разумѣю, что твой Маркушка колдунъ и больше ничего. Осиновымъ коломъ его надо отмаливать, а не сорокоустомъ...
-- Мамынька, ради Христа, прости меня дурака...-- взмолился опомнившійся Гордей Евстратычъ, кланяясь старухѣ въ ноги.-- Это я такъ... дурость нашла.
-- Надо повременить, Гордей Евстратычъ.
-- Какъ знаешь, мамынька. И Маркушка про тебя говорилъ, что на твою молитву надѣется...
-- Ну, это ужъ онъ напрасно: какія наши молитвы. Сами по колѣна бродимъ въ своихъ-то грѣхахъ.
Обдумывая все случившееся наединѣ, Татьяна Власьевна то рѣшала про себя бросить эту треклятую жилку, то опять жалѣла ее, представляя себѣ Шабалина съ семидесятирублевымъ зонтикомъ въ рукахъ. Въ ея старой, крѣпкой душѣ боролись самыя противоположныя чувства и мысли, которыя утомляли ее больше, чѣмъ ночная работа съ кирпичами, потому что отъ нихъ не было блаженнаго отдыха, не было того покоя, какой она испытывала послѣ ночного подвига. Вечеромъ Татьяна Власьевна напрасно молилась въ своей комнатѣ съ особеннымъ усердіемъ, чтобы отогнать отъ себя тревожное настроеніе. Она чувствовала только, что съ ней самой творится что-то странное, точно она сама не своя сдѣлалась и теряла всякую волю надъ собой. Такое состояніе продолжалось дня два, такъ что, удрученная нежданно свалившейся на ея плечи заботой, Татьяна Власьевна чуть не заболѣла, пока не догадалась сходить къ о. Крискенту, къ своему главному совѣтнику во всѣхъ особенно трудныхъ случаяхъ жизни. Въ качествѣ духовника о. Крискентъ пользовался неограниченною довѣренностью Татьяны Власьевны, у которой отъ него не было тайнъ.
Славный домикъ былъ у о. Крискента. Онъ выходилъ въ Гнилой переулокъ, какъ мы уже знаемъ изъ предыдущаго, и отъ брагинскаго дома до него было рукой подать. Наружный видъ поповскаго дома невольно манилъ къ себѣ своей патріархальной простотой; его небольшія окна глядѣли на Гнилой переулокъ съ такимъ добродушнымъ видомъ, точно приглашали всякаго непремѣнно зайти къ милому старичку о. Крискенту, у котораго всегда были въ запасѣ такія отличныя наливки. Калитка вела на маленькій дворъ съ деревяннымъ поломъ и уютно поставленными службами; выкрашенное зеленой краской крыльцо вело въ сѣни, гдѣ всегда были настланы чистые половики. Въ маленькой передней уже обдавало тѣмъ спеціально благочестивымъ запахомъ, какой священники уносятъ съ собой изъ церкви въ складкахъ платья; пахло смѣшаннымъ запахомъ ладона и воска, и, можетъ-быть, къ этому примѣшивался ароматъ княженичной наливки, которою о. Крискситъ гордился въ особенности.
-- А... дорогая гостья! сколько лѣтъ, сколько зимъ не видались,-- привѣтствовалъ радостно о. Крискентъ, встрѣчая гостью въ уютной чистенькой гостиной, походившей на пріемную какой-нибудь настоятельницы монастыря.
Стѣны были выкрашены зеленымъ купоросомъ; съ потолка спускалась бронзовая люстра съ гранеными стеклышками. На полу лежали мягкія тропинки. Вѣнскіе стулья, два ломберныхъ стола, нѣсколько благочестивыхъ гравюръ на стѣнахъ и китайскій розанъ въ зеленой кадушкѣ дополняли картину. Самъ о. Крискентъ -- низенькій, юркій старичокъ, съ жиденькими косицами и тоненькимъ разбитымъ теноркомъ -- принадлежалъ къ симпатичнѣйшимъ представителямъ того типа батюшекъ, который спеціально выработался на уральскихъ горныхъ заводахъ, гдѣ священники обезпечены извѣстнымъ жалованьемъ, а потомъ вращаются въ болѣе развитой средѣ, чѣмъ простые деревенскіе попы. Ходилъ о. Крискентъ маленькими торопливыми шажками, неожиданно повертывался на каблукахъ и имѣлъ странную привычку постоянно разстегивать и застегивать пуговицы своего подрясника, отчего петли обнашивались вдвое скорѣе, чѣмъ бы это слѣдовало. Маленькая головка о. Крискента, украшенная рѣдкими волосиками съ просѣдью и таковой же бородкой, глядѣла кругомъ проницательными темными глазками, которые постоянно улыбались,-- особенно когда изъ гортани о. Крискента вырывался короткій неопредѣленный смѣшокъ. Самъ по себѣ батюшка былъ ни толстъ ни тонокъ, а такъ себѣ -- середка на половинѣ. Жилъ онъ въ своемъ домикѣ старымъ бездѣтнымъ вдовцомъ, какихъ немало попадается среди нашего духовенства. Тотъ запасъ семейныхъ инстинктовъ, которыми природа снабдила о. Крискента, онъ всецѣло посвятилъ своей паствѣ, ея семейнымъ дѣламъ, разнымъ напастямъ и невзгодамъ интимнаго характера. Благочестивыя старушки, въ родѣ Татьяны Власьевны, очень любили иногда завернуть къ о. Крискенту и покалякать со старикомъ отъ свободности о разныхъ сомнительныхъ предметахъ, тѣмъ болѣе, что о. Крискентъ въ совершенствѣ владѣлъ даромъ разговаривать съ женщинами. Онъ никогда не употреблялъ рѣзкихъ выраженій, какъ это иногда дѣлаютъ слишкомъ горячіе ревнители священники, когда дѣло коснется большого грѣха, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ и не умалялъ проступка; затѣмъ онъ всегда умѣлъ во-время согласиться -- это тоже немаловажное достоинство. Наконецъ, вообще, въ о. Крискентѣ привлекалъ неотразимо къ себѣ тотъ духъ общаго примиренія и незлобія, какой такъ обаятельно дѣйствуетъ на женщинъ: онѣ уходили изъ его домика успокоенныя и довольныя, хотя собственно о. Крискентъ никогда ничего не говорилъ новаго, а только соглашался и успокаивалъ уже однимъ своимъ видомъ. Роль этого добродушнаго человѣка, въ сущности, сводилась къ тому, что онъ нѣкоторыя механическія приспособленія собственной особой устранялъ и смягчалъ разныя неизбѣжныя житейскія столкновенія, углы и диссонансы.
-- Садитесь, Татьяна Власьевна... Ну, какъ вы поживаете?-- говорилъ о. Крискентъ, усаживая свою гостью на маленькій диванчикъ, обитый зеленымъ рипсомъ.-- Все къ вамъ собираюсь, да какъ-то руки не доходятъ... Гордея-то Евстратыча частенько вижу въ церкви.
-- А я пришла къ вамъ по дѣлу, отецъ Крискентъ...-- заговорила Татьяна Власьевна, поправляя около ногъ свой кубовый сарафанъ.-- И такое дѣло, такое дѣло вышло -- дня два сама не своя ходила. Просто мѣста не могу себѣ найти нигдѣ...
-- Такъ, такъ... Конечно, бываютъ случаи, Татьяна Власьевна,-- мягко соглашался о. Крискентъ, расправляя свою бородку вѣеромъ.-- Человѣкъ предполагаетъ -- Богъ располагаетъ. Это ужъ не отъ насъ, а свыше. Мы съ своей стороны должны претерпѣвать и претерпѣвать... Какъ сказалъ апостолъ: "претерпѣвый до конца, той спасенъ будетъ"... Именно!
Помѣстившись въ другомъ углу дивана, о. Крискентъ внимательно выслушалъ все, что ему разсказала Татьяна Власьевна, выкладывавшая свои сомнѣнія въ этой маленькой комнаткѣ всегда съ особенной охотой, испытывая пріятное чувство облегченія, какъ человѣкъ, который сбрасываетъ съ плечъ тяжелую ношу.
-- Чего же вы хотите, т.-е., собственно, что васъ смущаетъ?-- спрашивалъ о. Крискентъ, когда Татьяна Власьевна разсказала все, что сама знала о жилкѣ и о своемъ послѣднемъ разговорѣ съ сыномъ.
-- Я боюсь, о. Крискентъ... Сама не знаю, чего боюсь, а такъ страшно сдѣлается, такъ страшно. Какъ-то оно вдругъ все вышло...
-- Такъ, такъ... Конечно, богатство -- источникъ многихъ злоключеній... особенно при нашихъ слабостяхъ, но, съ другой стороны, Татьяна Власьевна, на богатство можно смотрѣть съ евангельской точки зрѣнія. Припомните евангельскую притчу о рабѣ, получившемъ десять талантовъ и пріумножившемъ оные? Не такъ ли мы должны поступать? Если даже человѣкъ, который "злѣ пріобрѣтохъ, но добрѣ расточихъ", приметъ свою часть въ царствіи небесномъ, тѣмъ паче войдутъ въ него добрѣ потрудившіеся на нивѣ Господней... Я лично смотрю на богатство, какъ на испытаніе.
Добрый старикъ говорилъ битый часъ на эту благодарную тему, причемъ опровергалъ нѣсколько разъ свои же доводы, повторялся, объяснялъ и снова запутывался въ благочестивыхъ дебряхъ краснорѣчія. Такіе душеспасительные разговоры, уснащенные текстами Священнаго Писанія, производили на слушательницъ о. Крискента необыкновенно успокаивающее дѣйствіе, объясняя имъ непонятное и точно преисполняя ихъ той благодатью, носителемъ которой являлся въ ихъ глазахъ о. Крискентъ.
-- А зачѣмъ Гордей-то Евстратычъ такъ остервенился на меня, какъ только мы заговорили объ этой жилкѣ?-- спрашивала Татьяна Власьевна, по своей женской слабости постоянно возвращавшаяся отъ самыхъ возвышенныхъ умозрѣній къ заботамъ и мелочамъ моря житейскаго.-- Это отъ одного разговору, о. Крискентъ! А что будетъ, ежели и въ самомъ-то дѣлѣ эта жилка богатая окажется... Сумлѣваюсь я очень насчетъ этихъ полдневскихъ, и насчетъ Маркушки особливо сумлѣваюсь. Самый былъ потерянный человѣкъ и вдругъ накинулъ на себя этакое благочестіе... Можетъ, на жилкѣ-то заклятье какое наложено, отецъ Крискентъ?..
-- Ахъ, ужъ это вы даже совсѣмъ напрасно, Татьяна Власьевна; на золотѣ не можетъ быть никакого заклятья, потому что это плодъ земли, а Богъ велѣлъ ей служить на пользу человѣку... Вотъ она и служитъ, Татьяна Вдасьеина! Только каждому своя часть, и всякій долженъ быть доволенъ своей частью... Да!..
Спеціально въ денежныхъ дѣлахъ о. Крнекентъ отличался особенной мягкостью и податливостью, а тутъ выпадало такое рѣдкое, единственное въ своемъ родѣ счастье. Рядомъ съ теоретическими построеніями, въ головѣ о, Крискента вырастали самыя практическія соображенія: разбогатѣетъ Гордей Еистратычъ, тогда его можно будетъ выбрать церковнымъ старостой, и онъ, конечно, отъ щедротъ своихъ и послужитъ. Вотъ кончатъ стѣны въ новой церкви, нужно будетъ иконостасъ заводить, ризницу подновлять -- да мало ли расходовъ найдется!.. Эти мысли подкрѣпляли о. Крискента все больше и больше, и онъ возвысился до настоящаго краснорѣчія, когда принялся доказывать Татьянѣ Власьевнѣ, что она даже не въ правѣ отказываться отъ посылаемаго самимъ Богомъ богатства -- Пути Божіи неисповѣдимы, Татьяна Власьевна.
-- Мнѣ опять то въ голову приходить, отецъ Крискентъ,-- говорила въ раздумьѣ Татьяна Власьевна: -- если это богатство, дѣйствительно, посылаетъ Богъ, то неужели не нашлось людей лучше насъ?.. Мало ли бѣдныхъ, милостивцевъ, отшельниковъ...
-- Татьяна Власьевна, Татьяна Власьевна... Такъ нельзя разсуждать. Развѣ мы можемъ своимъ слабымъ умомъ проникать въ планы и намѣренія Божіи? Что такое человѣкъ?-- персть, прахъ... Да. Еще разъ повторяю: нужно покоряться и претерпѣвать, а не мудрствовать и возвышаться прегордымъ умомъ.
Впрочемъ, на прощаньи, когда о. Крискентъ провожалъ Татьяну Власьевну въ переднюю, онъ перемѣнилъ тонъ и заговорилъ о тлѣнности всего земного и человѣческой гордости, объ искушеніяхъ врага человѣческаго рода и слабости человѣка.
-- Такъ по-вашему, отецъ Крискентъ, лучше отказаться отъ жилки?-- переводила на свой языкъ Татьяна Власьевна высокоумствованія батюшки.
-- О, нѣтъ, я этого не сказалъ, какъ не сказалъ и того, что нужно брать жилку...
-- Что же намъ теперь дѣлать?
О. Крискентъ только развелъ руками, что можно было истолковать, какъ угодно. Но именно послѣднія-то тирады батюшки, которыя какъ будто клонились къ тому, чтобы отказаться отъ жилки, собственно и убѣдили Татьяну Власьевну въ необходимости "покориться неисповѣдимымъ судьбамъ промысла", т.-е. въ данномъ случаѣ взять на себя Маркушкину жилку, пока Вуколъ Логинычъ или кто другой не перехватилъ ее.
-- Замѣтьте, Татьяна Власьевна, я не говорилъ: берите жилку, и не говорилъ -- откажитесь...-- ораторствовалъ батюшка, въ послѣдній разъ съ необыкновенной быстротой разстегивая и застегивая аметистовыя пуговицы своего камлотоваго подрясника,-- Ужо какъ-нибудь пошлите ко мнѣ Гордея-то Кветратича, такъ мы покалякаемъ съ нимъ на-малости. Ну, а какъ ваша молодайка, Дуня?
-- Слава Богу, отецъ Крискентъ, слава Богу... Скромная да тихая, воды не замутитъ, только, кажется, лѣнивенька, Христосъ съ ней, Богородица... Ну, да обойдется помаленьку. Ариша, та ужъ очень бойка была, а тоже уходилась, какъ Степушку Богъ послалъ.
-- Слава Богу, слава Богу...-- повторялъ о. Крискентъ, какъ эхо.
Но Гордей Евстратычъ не пошелъ къ о. Крискенту, какъ его ни упрашивала объ этомъ Татьяна Власьевна. Для окончательнаго рѣшенія вопроса о жилкѣ былъ составленъ небольшой семейный совѣтъ, въ которомъ пригласили принять участіе и Зотушку. Въ исключительныхъ случаяхъ это всегда дѣлалось, потому что такой порядокъ былъ заведенъ изстари. Зотушка являлся въ "горницы" съ смиреннымъ видомъ, садился въ уголокъ и смиренно выслушивалъ, какъ набольшіе умныя рѣчи разговариваютъ. Настоящій совѣтъ состоялъ изъ трехъ лицъ: Татьяна Власьевна, Гордей Евстратычъ и Зотей Евстратычъ. Зотушка хотя и былъ пьяница, но и у него умъ-то не телята отжевали, притомъ своя кровь.
-- Такъ вотъ, Зотей, какое дѣло-то выходитъ,-- говорилъ Гордей Евстратычъ, разсказавъ всѣ обстоятельства по порядку.-- Какъ ты думаешь, брать жилку или не брать?