Аннотация: Повесть.
Текст издания: журнал "Русское Богатство", NoNo 9-10, 1903.
КАЛАЧОВЫ. (Повѣсть).
I.
Рано утромъ поднялась семья сапожника Калачова: два дня тому назадъ умеръ ихъ трехмѣсячный ребенокъ, и сегодня надо было его хоронить.
Ребенокъ хворалъ почти съ самаго рожденія и въ теченіе своей недолгой жизни успѣлъ порядочно намотать всѣмъ руки, -- тѣмъ не менѣе, какъ самъ Степанъ, такъ и жена его были въ томъ тягостно-подавленномъ настроеніи, въ которомъ, обыкновенно, люди не любятъ признаваться другъ другу; какъ будто какую-то вину передъ этимъ младенцемъ чувствовали они въ своей душѣ...
Только Гриша, мальчикъ лѣтъ четырнадцати-пятнадцати, съ блѣднымъ, худымъ, но чрезвычайно подвижнымъ лицомъ и живыми черными глазами, отъ поры до времени съ любопытствомъ заглядывалъ въ желтое личико со впалыми глазами, заостреннымъ носикомъ и темной полоской запекшихся губъ.
Гриша былъ сегодня въ приподнятомъ настроеніи; похороны маленькаго братишки вносили большое разнообразіе въ монотонную жизнь семьи и обѣщали ему кой-какія развлеченія: Гриша зналъ, что пойдетъ съ отцемъ и сестрой въ церковь, а потомъ они отправятся на кладбище на извозчикѣ, -- перспектива, сулившая ему огромное удовольствіе...
-- Да посидишь-ли ты на мѣстѣ-то?-- чуть не въ десятый разъ прикрикивала на него Дарья.
Гриша утихалъ, но черезъ минуту природная живость брала верхъ вопреки суровымъ предостереженіямъ матери.
-- Оставь его, мать...-- вмѣшался Степанъ.
-- Да что жъ онъ, какъ юла, цѣлое утро вертится?.. Могъ-бы хоть полчаса-то спокойно посидѣть...
И она принялась порывисто раздувать самоваръ.
-- Что, Дуня-то встаетъ?-- помолчавъ, обратился къ женѣ Степанъ.
-- Разбудила, надо быть, встаетъ... А, впрочемъ, кто ее знаетъ... Дуня, а Дуня!.. Встаешь, что-ли?.. Будетъ дрыхнуть-то!.. Успѣешь въ другой разъ выспаться...
Эта маленькая женщина, съ полной грудью, круглымъ загорѣлымъ лицомъ, живыми сѣрыми глазами и короткимъ, чуть-чуть приподнятымъ носомъ, съ какой-то нервной торопливостью суетилась, переходя отъ печки къ столу, потомъ къ досчатой перегородкѣ, отдѣлявшей общую комнату отъ другой, маленькой, служившей спальней дочери.
Во время чая, который пили наскоро, супруги обмѣнивались короткими дѣловыми замѣчаніями, касавшимися предстоящихъ поминокъ.
Встала и Дуня, дѣвушка лѣтъ семнадцати, съ лицомъ, очень похожимъ на мать.
-- Пей поскорѣе чай-то, да и въ церковь пора, -- сказала Дарья.
Дуня, молча, не поднимая глазъ, принялась за чай, и по ея лицу видно было, что она недовольна раннимъ вставаньемъ.
Кончили свой чай и Гриша съ Дуней; всѣ были готовы, но почему-то дѣлали видъ, что за чѣмъ-то дѣло стало... Всѣ инстинктивно откладывали послѣднюю минуту.
-- Ну что жъ, простимся да и въ путь...-- сказалъ, наконецъ, Степанъ, и его голосъ дрогнулъ.
Онъ первый подошелъ къ гробику, открылъ кисею и приложился губами къ ледяному лбу.
За нимъ подошла Дарья; сдавленное рыданіе вырвалось изъ ея груди, когда она склонилась надъ гробомъ. Въ эту минуту она не могла-бы уяснить себѣ чувства, внезапно вспыхнувшаго въ ея душѣ: было-ли оно запоздалой жалостью къ ребенку или же къ себѣ, къ своей собственной сѣрой, унылой, полной скучнаго труда жизни... А, можетъ быть, это было то и другое...
Кто можетъ объяснить ту таинственную цѣпь сложныхъ, странныхъ ощущеній, что живетъ въ душѣ человѣка?.. Слезы заразительны, -- и ея скорбь передалась Степану.
Когда всѣ, простились, Степанъ прикрѣпилъ молоткомъ крышку гроба, потомъ, перекрестившись, взялъ его и, въ сопровожденіи Дуни и Гриши, вышелъ на улицу.
Дарья, какъ окаменѣлая, стояла нѣсколько минутъ посреди комнаты, потомъ, быстро распахнувъ окно, стала глядѣть вслѣдъ ушедшимъ.
Что-то жалкое, покорное было въ удалявшейся фигурѣ Степана, безъ шапки, съ развѣвавшимися отъ вѣтра волосами, -- и у Дарьи снова на глаза навернулись слезы. Но вотъ они всѣ трое завернули за уголъ, а она все еще смотрѣла въ окно, словно видѣла передъ собою высокую фигуру Степана съ маленькимъ желтымъ ящикомъ, съ закрытымъ въ немъ бѣднымъ трупикомъ, частицей ея самой...
Было яркое, бодрое утро.
Бѣлыя, легкія облачка плыли по ясной синевѣ неба.
Откуда-то, издали, доносился одинокій, будничный благовѣстъ къ обѣднѣ. На широкой, пыльной улицѣ Марьиной слободки уже начался трудовой день; бѣдно одѣтыя, съ увядшими и некрасивыми лицами, женщины выходили изъ воротъ, направляясь въ лавки за провизіей. Съ одного изъ сосѣднихъ дворовъ доносился меланхолическій голосъ татарина-старьевщика.
Дарья тяжело вздохнула и отошла отъ окна. Этотъ вздохъ былъ послѣдней данью тому тягостному настроенію, которое она переживала въ послѣдніе дни; надо было приниматься за дѣла, впереди предстояло столько хлопотъ, и некогда было отдаваться печали.
Въ теченіе восемнадцатилѣтняго замужества Дарьѣ приходилось хоронить уже девятаго ребенка. И всякій разъ она переживала то-же самое чувство вины и неловкости -- чувство, мало-по-малу тонувшее въ сѣрыхъ, безотрадныхъ впечатлѣніяхъ трудовой жизни.
Въ тѣсной невзрачной комнатѣ, съ низкимъ, потрескавшимся и закоптѣлымъ потолкомъ и порванными грязными обоями, было душно, не смотря на раскрытыя окна; рой мухъ съ тоскливымъ жужжаньемъ носился надъ столомъ, гдѣ въ безпорядкѣ стояла чайная посуда.
На широкой скамьѣ, на которой всегда работалъ Степанъ, и возлѣ нея, на полу валялись обрѣзки кожи, разной величины колодки, кусочки дратвы, тесьмы. За темнымъ ситцевымъ, съ крупными цвѣтами, занавѣсомъ виднѣлась неприбранная постель. Безпорядокъ еще больше увеличивалъ убожество комнаты.
Дарья очнулась отъ раздумья и съ лихорадочной поспѣшностью принялись за работу: сначала она подмыла полъ, а потомъ, умывшись, выложила изъ глиняной банки тѣсто и стала валять его на доскѣ; подъ ея сильными мускулистыми руками, тѣсто вздымалось пушистой массой; подкинувъ еще, Дарья оставила его въ покоѣ и невольно полюбовалась на свою работу: тѣсто было пышное, сильное.
Послѣдніе остатки гнетущаго настроенія разсѣялись у Дарьи, когда она принялась топить печь; теперь это была лишь хлопотливая хозяйка, поглощенная заботой, чтобы поминки вышли, какъ слѣдуетъ, чтобы не ударить передъ людьми лицомъ въ грязь.
Часа черезъ два печка была истоплена, и на загнеткѣ стояла стопка пышныхъ румяныхъ блиновъ. Дарья умылась, надѣла чистое платье, обыкновенно надѣваемое ею по праздникамъ. Повязывая платокъ, она машинально взглянула на себя въ зеркало, отразившее румяное возбужденное лицо и блестящіе глаза; что-то вродѣ горделиваго тщеславія зашевелилось у нея на душѣ, -- самодовольное чувство бѣдняка, возбужденное сознаніемъ, что, не смотря на тяжелый гнетъ жизни, годы не успѣли еще придавить его здоровье, силы, энергію...
Когда Дарья, въ ожиданіи самовара, сѣла на стулъ, то почувствовала усталость; впрочемъ, это ощущеніе происходило не отъ той массы дѣла, которая лежала на ея обязанности, -- нѣтъ, оно копилось въ ней въ продолженіи долгихъ недѣль, мѣсяцевъ, годовъ...
Тонкій, жалобный звукъ зашумѣвшаго самовара вывелъ ее изъ раздумья; суевѣрное предчувствіе невольно сжало ей сердце.
-- Съ нами крестная сила... Къ чему завылъ?..-- пробормотала она и, взявъ лучину, протолкала угли.
Въ невзрачной комнатѣ было прибрано и не напоминало уже "котухъ", -- какъ обыкновенно называла ее Дарья, но непривычная тишина и пустота наводили на нее невольно тоску. Ей казалось, что сильно измѣнилось что-то, какъ въ окружающей обстановкѣ, такъ и во всемъ укладѣ ея жизни... Вонъ тутъ, возлѣ кровати, какихъ нибудь два дня тому назадъ, висѣла люлька, въ которой жалобнымъ, слабымъ голосомъ плакалъ ребенокъ; возлѣ печки, на "оборкѣ", висѣли пожелтѣлыя пеленки, одѣяльца и тряпки, а теперь вотъ ничего этого нѣтъ...
Что-то загрызло сердце Дарьи.
Бѣдный Васютка!.. Намучился таки въ свой недолгій вѣкъ и другихъ помучилъ... Хорошо, что Богъ прибралъ... хворый мальчишка былъ... никому, бывало, покоя не давалъ: все кричитъ, все кричитъ... И Господь его знаетъ, какая въ немъ боль была... А тутъ лѣто подошло, дѣти вездѣ мерли, какъ мухи, ну и онъ убрался...
Тяжелый вздохъ вырвался изъ ея груди.
Господи, Господи!.. И къ чему это при бѣдности дѣти?.. Вѣдь ей ужъ сорокъ первый пошелъ... людей-то стыдно... Родятся, а не на радость... Докторъ разъ сказалъ, почему они такія хилыя родятся, -- да какъ-то мудрено, не упомнишь. Да оно, можетъ, и къ лучшему, что они не живутъ; достатки у нихъ небольшіе, жизнь дорога, -- какъ-же тутъ жить?.. Степанъ, нѣтъ-нѣтъ, да и зашибаетъ...
Дарья отъ души завидовала всѣмъ, кто имѣлъ уютный, чистый уголокъ и обезпеченный кусокъ хлѣба; она никакъ не могла помириться съ тѣмъ, что они живутъ за заставой, въ скверной квартирѣ, не смотря на то, что мужъ больше двадцати лѣтъ занимается своимъ ремесломъ, -- и если они не голодаютъ, такъ благодаря изворотливости Дарьи, работавшей, не покладая рукъ.
Дверь отворилась, и вошла Дуня, раскраснѣвшаяся отъ жары.
-- Ты одна пришла?
-- Тетя идетъ съ дѣдушкой Осипомъ...
-- Съ дѣдушкой? Такъ и знала... безъ дѣдушки у насъ ни одно дѣло не сдѣлается.
Она стала нарѣзывать черный хлѣбъ.
Дуня молча стояла возлѣ матери. Она очень походила на нее; у обѣихъ былъ одинаковый окладъ лица, черты, цвѣтъ волосъ; Дунѣ только что минуло семнадцать лѣтъ; немного выше средняго роста, прекрасно сложенная; выраженіе ея глубокихъ темно-карихъ глазъ было отцовское: казалось, они вѣчно таили въ себѣ какую-то безпокойную мысль. Волосы ея, мелко завитые на шпилькахъ, пышной волной поднимались надъ широкимъ, невысокимъ лбомъ. Что-то неуловимо-задорное было въ очертаніи ея полныхъ розовыхъ губъ, придававшее ея цвѣтущему лицу необыкновенно жизненное, привлекательное выраженіе. На дѣвушкѣ была надѣта сѣрая шерстяная юбка и голубая "англійская" кофточка, туго стянутая у таліи чернымъ поясомъ и обрисовывавшая стройную, пышную грудь.
Дарья бѣглымъ взглядомъ окинула дочь и, видимо, осталась довольна.
-- Не знаешь, отецъ позвалъ Семена-то? -- спросила она.
-- Не знаю, -- сухо сказала Дуня, сдвинувъ брови, и пошла было за перегородку.
-- Постой-ка, что я хочу спросить у тебя...-- остановила ее мать.
-- Что?
-- Что у васъ съ Семеномъ-то вышло?
-- Ничего.
-- Какъ ничего? Вижу вѣдь, -- почти и не разговариваете...
Дуня молчала, опустивъ голову и теребя конецъ обшлага.
-- Что-жъ я съ нимъ буду говорить?
-- Не годится такъ-то, дѣвка...-- укоризненно замѣтила мать.-- Росли почти все время вмѣстѣ, мы его за родного считали, а ты вонъ какъ повернула, -- что далѣ, то хуже... Нѣтъ, не ладно ты дѣлаешь; хорошій онъ парень; лучше его мужа не найдешь: смирный, тихій, непьющій, мастерство знаетъ... Вонъ какъ лавочка-то его хорошо торгуетъ, съ нимъ бѣдности никогда не увидишь...
Злые огоньки вспыхнули въ темныхъ глазахъ Дуни.
-- Замужъ!.. Да, можетъ быть, я вовсе не хочу замужъ идти?-- съ досадой сказала она, вскинувъ на мать глаза.-- Экая доля, подумаешь, съ горшками возиться да съ пеленками, рожать да хоронить... Лучше ужъ я въ горничныя уйду...
Дарья изумленно глядѣла на дочь.
-- Будетъ, умолкни!.. Дѣвчонка, а какія рѣчи непутныя городишь!.. Такая, значитъ, наша доля женская, -- не нами началось, не нами и кончится... А что-жъ, вѣковушей, что-ли, оставаться, али на худое идти?
-- Что-жъ, лучше ужъ вѣковушей быть, чѣмъ жить такъ, какъ вы съ отцомъ...
-- Не всѣ-же такіе, какъ твой отецъ; безпокойство его одолѣло, да тоска; въ отца онъ такой; вишь родъ ихъ весь такой непутевый... Семенъ не такой...
Брови Дуни сдвинулись; всякое напоминаніе о Семенѣ, видимо, раздражало ее.
-- Раньше ты къ нему лучше была, -- продолжала возбужденно мать, -- а съ тѣхъ поръ, какъ вернулась отъ своей пѣвички, -- все по другому пошло... И знаю вѣдь я, отчего все это: Дятловъ этотъ тебѣ голову вскружилъ... Охъ, дочка, гляди, чтобы бѣды не вышло: не возьметъ вѣдь онъ тебя замужъ; имъ-бы только поиграть съ нашей сестрой...
Густой румянецъ залилъ лицо Дуни, злыя искорки снова вспыхнули въ ея глазахъ, ноздри дрогнули.
-- Мама!.. Оставь ты меня въ покоѣ!.. Не маленькая я, -- сама за себя отвѣчу!-- рѣзко сказала она.
Дарья въ нѣмомъ удивленіи глядѣла на дочь; эта вспышка Дуни чрезвычайно напоминала вспышки отца.
Дуня быстро ушла за перегородку.
Дарья не успѣла еще, какъ слѣдуетъ, оправиться отъ изумленія, вызваннаго выходкой дочери, когда вошелъ Степанъ съ Гришей и дѣдушкой Осипомъ, высокимъ сутулымъ старикомъ, съ худощавымъ морщинистымъ лицомъ и лохматыми сѣдыми волосами, безпорядочными космами падавшими на впалые желтые виски; маленькіе, безцвѣтные, но юркіе глазки съ опухшими вѣками безпокойно бѣгали по сторонамъ; жидкая сѣдая бороденка торчала на остромъ выдавшемся подбородкѣ; красный опухшій носъ обличалъ яраго алкоголика. Ветхая ситцевая рубаха, подпоясанная ремнемъ, обрисовывала острые углы худого костляваго тѣла; такіе-же ветхіе, испещренные заплатами, сѣрые шаровары и опорки на тонкихъ, худыхъ ногахъ довершали его костюмъ. Это -- Осипъ, отецъ Степана, давно уже бросившій всякое дѣло и пробивавшійся нищенствомъ.
Войдя въ комнату, онъ бросилъ на лавку старый порыжѣлый картузъ и, помолившись на образъ, поклонился хозяйкѣ.
-- Охъ, и уморился-же я, -- сказалъ Степанъ, отирая вспотѣвшій лобъ рукавомъ своего потертаго сѣраго пиджака.-- Жаркій день нонче... Ну, вотъ и похоронили Васютку... одинъ теперь остался тамъ, бѣдный.
-- Ну, Степа, садитесь, все готово, -- поспѣшно молвила Дарья.
На столѣ уже дымилась горячая кулебяка, по сосѣдству съ которой стояли блины, колбаса, селедка и бутылка водки. Семья и дѣдушка Осипъ усѣлись за столъ.
Степанъ налилъ рюмки.
Старикъ зорко и любовно смотрѣлъ на прозрачную жидкость, и рука его слегка тряслась, когда онъ подносилъ рюмку ко рту.
Выпила и Дарья.
-- Ты что-жъ, Гришутка, на бутылку воззрился? Выпей, что-ли, помяни братишку...-- сказалъ старикъ, хитро подмигивая Гришѣ.
-- Ну, не ворчи, не ворчи!..-- примиряющимъ тономъ сказалъ Степанъ, -- выпей-ка лучше съ нами...
Выпили.
-- Ну, Гришка, больше не дамъ... а то, мотри!..-- погрозилъ внуку Осипъ, -- нечего на насъ глядѣть... Ты, Степа, никакъ взгрустнулся?..
Степанъ сидѣлъ, устремивъ угрюмый взглядъ куда-то въ уголъ; двѣ морщины рѣзче обозначились на его высокомъ лбу.
-- Да о Васюшкѣ вздумалъ...
-- Ну, что-жъ объ немъ думать?.. Богъ далъ, Богъ и взялъ: Его святая воля... Еще будутъ...
-- Ну да, какъ же!..-- обидѣлась Дарья.-- Куда какъ весело крестить да хоронить ихъ... Вамъ, мужикамъ, что больше дѣлать-то...
-- Жалко мнѣ мальчишку, -- задумчиво молвилъ Степанъ, -- случай все одинъ изъ головы не выходитъ... Однова держу я его на рукахъ... День вотъ такой-же ясный былъ, солнышко припекало... Вышелъ я съ нимъ на дворъ, а онъ-то радуется, онъ-то радуется... Глазенки по сторонамъ такъ и бѣгаютъ; нѣтъ-нѣтъ, да и улыбнется... А я-то думалъ, что онъ у насъ поправится... Эхъ, жизнь, жизнь!...
Двѣ крупныя слезы скатились у него по щекамъ.
-- Ну, что-жъ дѣлать-то?..-- возразила Дарья...-- Аль о махонькихъ тужатъ?.. Господь съ нимъ, что убрался... намоталась я вдоволь съ нимъ...
Сгепанъ быстро поднялъ голову; его черные глаза вспыхнули.
-- Не говори такъ!.. Аль хорошо?.. Беречь мы ребятъ не умѣемъ... Выросъ бы, -- работалъ, надѣялся, радовался... Ну къ чему, подумаешь, родится человѣкъ, проживетъ мѣсяца два-три, -- и умираетъ... И опять его нѣтъ... Кому это надобно?.. Для чего?.. И кто можетъ это объяснить?.. Никто... Скрыто это отъ насъ... Темные мы, неученые...
-- Ну да, говори тамъ!..-- возбужденно заговорила вдругъ Дарья.-- Беречь не умѣемъ!.. Какъ еще лучше беречь въ нашей нуждѣ?.. Недостатки, горе, тѣснота... Пилъ бы ты поменьше -- можетъ, и дѣти здоровѣй бы были... А то вишь, кровь-то больная въ вашемъ роду... не живутъ у насъ дѣти... только эти двое и уцѣлѣли... Молчи ужъ лучше!..-- Щеки ея пылали, горѣвшіе глаза злобно были устремлены на Степана.
Степанъ не отвѣчалъ; его голова какъ-то безсильно склонилась, двѣ рѣзкія морщины прорѣзали лобъ. Горькій упрекъ жены больно рѣзнулъ его по сердцу. Что онъ могъ сказать въ свое оправданіе?.. Развѣ не приходила ему самому зловѣщая мысль? Въ то самое время, когда онъ сидѣлъ за работой, или же въ глухую, безмолвную ночь, когда все кругомъ покоилось крѣпкимъ сномъ, эта мысль, подобно отравѣ, капля по каплѣ точила его душу...
Дверь отворилась, и въ комнату вошелъ Семенъ, бывшій подмастерье Степана, около трехъ мѣсяцевъ тому назадъ открывшій лавку обуви и сапожнаго товара въ началѣ слободки.
У него было безцвѣтное добродушное лицо, съ мелкими, но замѣтными веснушками, сѣрые глаза, всегда глядѣвшіе съ однимъ и тѣмъ-же вялымъ, соннымъ выраженіемъ, бѣлые усы и свѣтлая, чуть-чуть пробивающаяся растительность на подбородкѣ и щекахъ. Желтоватые прямые волосы были расчесаны косымъ проборомъ. Одѣтъ онъ былъ въ щеголеватую синюю пару; поверхъ жилета -- серебряная цѣпочка отъ часовъ.
-- Вотъ и нашъ Семенъ!.. А я было думалъ, что не придешь... Ну, присаживайся!..-- привѣтливо сказалъ Степанъ, отряхиваясь отъ тяжелыхъ мыслей.
Семенъ смущенно поздоровался со всѣми и, взявъ стулъ, придвинулся къ столу.
Время шло... Напились чаю, -- и мужчины снова перешли къ водкѣ.
Степанъ пилъ рюмку за рюмкой, и лицо его все больше блѣднѣло, а взглядъ дѣлался мрачнымъ, блуждающимъ.
Дарья съ возраставшей тревогой смотрѣла на него.
Опять запьетъ... опять броситъ на недѣлю работу, и ей придется ходить на поденщину... И мрачная забота все тяжелѣй ложилась ей на сердце... Бутылка водки быстро подвинулась къ концу, когда въ комнату вошелъ господинъ въ форменномъ пальто и фуражкѣ, съ блѣднымъ одутловатымъ лицомъ, длинными бакенами, въ бѣлыхъ очкахъ, сквозь которыя сурово глядѣли сѣрые глаза.
-- Что, здѣсь, кажется, живетъ сапожникъ?-- спросилъ онъ, остановившись у порога и обводя сидѣвшее общество брезгливымъ взглядомъ.
Степанъ обернулся къ нему.
-- Сапожникъ?.. Здѣсь... А на что онъ вамъ?..-- медленно спросилъ онъ.
-- Мнѣ надо штиблеты заказать...
-- Та-акъ... Не работаетъ нонче Степанъ, поминки по сынѣ справляетъ... Коли желаете, -- на той недѣлѣ пожалуйте...-- отчеканилъ Степанъ, устремивъ на гостя насмѣшливый взглядъ.
-- Да?.. Вотъ что...-- пробормоталъ смущенно посѣтитель и, повернувшись, быстро вышелъ изъ комнаты.
Осипъ залился долгимъ беззвучнымъ смѣхомъ; ему вторилъ Семенъ. Странная усмѣшка блуждала по губамъ Степана.
Дарья накинулась на него:
-- ...Отказаться отъ заказа!.. Вѣдь это семь съ полтиной!.. Ну, сказалъ бы, что придешь завтра мѣрку снять!.. А то на, не работаю.!. Да ты съ ума сошелъ!..
Усмѣшка исчезла съ лица Степана.
-- Молчать!..-- крикнулъ онъ грозно.-- Много ты понимаешь!.. Не хочу!.. Сказано, -- не хочу!.. И ни слова!.. Моя воля!..
Его лицо было блѣдно; глаза горѣли дикимъ безпокойнымъ блескомъ; волнистые темные волосы въ безпорядкѣ падали на высокій, умный лобъ; ноздри тонкаго съ горбинкой носа дрожали. Вся его стройная сухощавая фигура дышала страстью, нервной силой...
Дарья со страхомъ отшатнулась отъ него, зная, какъ опасно противорѣчить мужу въ такомъ состояніи.
Порывъ какой-то стихійной удали налетѣлъ на Степана. Въ головѣ, возбужденной спиртомъ, шумѣло; кровь быстрѣе приливала къ сердцу.
И самъ онъ, и все окружающее представлялось Степану въ другомъ, заманчивомъ свѣтѣ; какія-то крылья выросли у него. Поднимался духъ, ежедневно забиваемый тяжелымъ молотомъ жизни; пробуждалась отвага, энергія, и куда-то далеко уходило чувство мучительнаго трепета передъ жизнью, -- чувство, такъ часто преслѣдовавшее его...
Въ окно заглянуло чье-то бородатое лицо въ черномъ картузѣ и, окинувъ рысьими глазками сидѣвшихъ за столомъ, тотчасъ скрылось.
-- Кто это?..-- спросилъ Семенъ, -- никакъ Дятловъ?..
-- Онъ, онъ, нашъ почтенный хозяинъ... чортъ его возьми!.. Все надо людямъ знать... Вотъ кому на свѣтѣ жить хорошо... Выжига, скряга!..
-- И пусть услышитъ, я не боюсь... Я деньги плачу исправно... Да, скряга, аспидъ!.. Изъ своихъ рабочихъ послѣдніе соки выматываетъ; потомъ, кровью людской деньгу зашибаетъ... Съ насъ беретъ девять рублей въ мѣсяцъ за двѣ каморки... Изъ оконъ несетъ, въ полу мыши гнѣзда понадѣлали, а онъ за шесть лѣтъ щепы гнилой на насъ не потратилъ... Ничего, говоритъ, и такъ проживете, а съѣдете, тогда и ремонтъ буду дѣлать... Одно слово -- аспидъ...
-- А небось, тыщи копитъ...-- замѣтилъ старикъ.
-- Какъ не копить... Нашему брату не скопить, а эти іуды... И сынокъ такой-же...
Семенъ быстро оглянулся, -- но Дуни не было въ комнатѣ...
-- Нѣтъ, не завидую я такимъ людямъ, -- продолжалъ Степанъ съ одушевленіемъ.-- Развѣ пользуются они своими деньгами?.. Ѣдятъ, пьютъ, сколько влѣзетъ, а живутъ, какъ скоты... А потомъ?.. Въ могилу вѣдь не возьмешь денегъ... Душу онѣ давятъ, эти деньги... Я вотъ, къ примѣру, сытъ, -- и доволенъ... У меня душа, -- какъ птица вольная... Да вотъ бы работать поменьше...
До поздняго вечера продолжалась пирушка въ жилищѣ сапожника.
II.
День, такой-же яркій, какъ и наканунѣ, склонялся къ закату. Жизнь Калачовыхъ снова входила въ свою колею, -- скучныхъ, сѣрыхъ, убійственно-однообразныхъ буденъ. Вчерашнія поминки закончили собою время хлопотъ и суеты, связанныхъ со смертью ребенка.
Степанъ сидѣлъ на широкой скамьѣ и чинилъ старый стоптанный сапогъ.
Было душно, не смотря на раскрытыя окна. Съ улицы отъ поры до времени врывались докучные крики разносчиковъ, лай собакъ, веселые дѣтскіе возгласы. Иногда раздавался рѣзкій свистъ промчавшагося поѣзда съ ближняго недавно проведеннаго пути.
Степанъ, не спѣша, продѣвалъ дратву, невольно прислушиваясь кънепріятному, съ самаго утра сверлившему въ его душѣ, чувству. Отъ вчерашняго возбужденія осталось лишь тягостное ощущеніе угара, пустота и горечь въ желудкѣ, да какая-то разбитость во всемъ тѣлѣ. Работалось съ самаго утра ему плохо; онъ брался и за чинку, и за новые заказы, но все валилось какъ-то изъ рукъ, и тоскливое знакомое ощущеніе все сильнѣе овладѣвало имъ. Ему казалось страннымъ не слышать обычнаго скрипа люльки и слабаго, жалобнаго плача. Какъ ни мало жилъ на свѣтѣ ребенокъ, но Степанъ успѣлъ страстно привязаться къ нему, а болѣзненность мальчика съ самаго рожденія еще больше вызывала нѣжность и состраданіе отца; онъ до послѣдняго времени надѣялся, что настанетъ весна -- и Васька поправится; да не такъ вышло...
И Степану казалось, что совершилось что-то жестокое инесправедливое.
А въ глубокихъ извилинахъ мозга уже формировалась зловѣщая мысль...
Она не приходила ему почему-то въ голову, когда рождались и умирали другія дѣти... Вѣроятно, вчерашній горькій упрекъ Дарьи натолкнулъ его на эту мысль...
Неужели она права?..
И вотъ, словно въ подтвержденіе словъ жены, въ головѣ Степана одно за другимъ выплывали воспоминанія...-- длинная цѣпь годовъ, цѣпь всевозможныхъ жизненныхъ неудачъ, тоски, малодушія и слѣдовавшіе за ними дни безпробуднаго пьянства... Какъ это ему въ голову не приходила мысль о дѣтяхъ?.. А пожаръ, лѣтъ пять тому назадъ, поглотившій его мастерскую?.. Надо удивляться, какъ его организмъ перенесъ то количество спирта, которое онъ употребилъ тогда?.. Неужели-же это прошло безслѣдно для рождавшихся чуть не ежегодно дѣтей?..
Онъ бросилъ въ уголъ сапогъ, сознавая полнѣйшую неспособность къ работѣ, и тоскливымъ взглядомъ оглянулся кругомъ: тѣсно, убого, не смотря на цѣлые снопы веселыхъ солнечныхъ лучей, врывавшихся въ комнату. Такъ же тѣсна и убога была его жизнь.
И все-таки тонкая, незамѣтная для другихъ полоска свѣта пробивалась въ тѣснотѣ и мракѣ ихъ жизни...
Мысль безпрестанно возвращалась къ Васѣ. Ушелъ онъ отъ нихъ, какъ и тѣ, другіе... Родятся, проглянутъ на свѣтъ Божій, -- и захирѣютъ, какъ былинки... Воздухъ у нихъ тяжелый, жизнь тѣсная...
Только и остались двое; у этихъ вѣрно больше силъ для жизни!..
При воспоминаніи о Гришѣ у Степана свѣтлѣетъ на сердцѣ; морщинки на лбу разглаживаются и глаза смотрятъ мягко, ласково... Но вотъ, внезапно выраженіе тревоги омрачаетъ ихъ, какъ туча ясную поверхность озера; вновь глубокія борозды врѣзываются въ высокій, умный лобъ; лицо темнѣетъ, отражая мелькнувшую мысль...
А если?.. Нѣтъ, нѣтъ... не можетъ быть... Вѣдь Гришѣ уже скоро пятнадцать лѣтъ... Несчастная слабость отца не отразится на его здоровьи...
Чтобы разсѣять сколько нибудь тяжелыя мысли, Степанъ прошелся по комнатѣ, а потомъ, пройдя темныя, неудобныя сѣни, со скрипучими половицами, вышелъ на крыльцо.
Дворъ, безъ того небольшой, былъ заваленъ грудами досокъ, бревенъ и цѣлыми ворохами стружекъ; здѣсь шла стройка: воздвигался новый двухъ-этажный флигель, предназначенный для мелкихъ квартиръ, въ которыхъ будетъ ютиться слободской пролетаріатъ...
Не смотря на сухую погоду, на дворѣ всегда грязно, неопрятно. Женщина въ старомъ линючемъ платьѣ развѣшивала на протянутой веревкѣ какія-то жалкія мокрыя тряпки. Изъ открытыхъ оконъ, гдѣ жили бахромщицы, неслась звонкая пѣсня, а изъ другихъ, немного: дальше, слышалися грубые голоса: тамъ жилъ портной Швецовъ, каждый день ссорившійся со своей сожительницей. Вонъ вышла стряпуха маляровъ и шумно выплеснула ведро помой. Стая жадныхъ галокъ, едва давъ ей отойти, съ громкимъ радостнымъ крикомъ опустилась съ ближайшей крыши на землю.
На крыльцо вышелъ самъ домохозяинъ Дятловъ -- разбогатѣвшій подрядчикъ малярныхъ работъ, -- низенькій, толстый старикъ, съ одутловатымъ краснымъ лицомъ и круглой головой, посаженной, казалось, прямо, безъ посредства шеи, на туловище; слѣдомъ за нимъ, -- сынъ его, рослый молодецъ съ грубо-красивымъ лицемъ; оба они подошли къ срубу и о чемъ-то толкуютъ съ плотниками. Еще не хватаетъ старухи Дятловой или "Дятлихи", какъ ее заочно называютъ въ слободѣ, а то бы вся семейка была на лицо.
Степанъ отъ всей души ненавидѣлъ этихъ людей, набившихъ себѣ карманы трудами другихъ и теперь гордо, съ презрѣньемъ взиравшихъ на тѣхъ бѣдняковъ, которымъ они сдавали свои жалкія каморки. Степанъ не зналъ -- кто больше внушаетъ ему отвращеніе: этотъ-ли старикъ съ пронырливыми, свѣтлыми рысьими глазками, или этотъ молодецъ, съ красивыми наглыми глазами, съ самоувѣренностью, начиная съ кончиковъ лихо закрученныхъ, темныхъ усовъ. Что-то злое, ѣдкое всегда поднималось у Степана при видѣ этихъ людей; онъ вообще чувствовалъ непріязнь ко всѣмъ сильнымъ и богатымъ людямъ, -- но Дятловъ-сынъ, кромѣ того, возбуждалъ въ немъ особое чувство отвращенія; какое-то тайное чувство подсказывало Степану, что этотъ человѣкъ когда-нибудь оставитъ большой слѣдъ въ его жизни...
Степану не хотѣлось лицомъ къ лицу встрѣтиться съ Дятловымъ, и онъ ужъ поднялся, чтобы уйти, какъ увидѣлъ Дуню, возвращавшуюся изъ мастерской. Какое-то смутное чувство заставило его инстинктивно податься назадъ за косякъ двери.
Что это?.. Она остановилась возлѣ младшаго Дятлова... Вотъ онъ, наклонившись, что-то тихо говоритъ ей; на ея лицѣ смущенная, потерянная улыбка...
Что-то непріятное кольнуло Степана.
Что онъ говорить ей?.. И что общаго можетъ быть между ними?..
Дуня поспѣшно вошла на крыльцо. Увидавъ отца, она испуганно отшатнулась и, опустивъ голову, быстро прошла мимо.
Когда нѣсколько минутъ спустя, Степанъ вернулся въ комнату, за перегородкой слышался торопливый стукъ швейной машины.
Онъ порывисто подошелъ къ Дунѣ.
-- О чемъ ты шушукалась съ Дятловымъ?-- сурово спросилъ онъ.
Стукъ машины прекратился. Дуня испуганно взглянула на отца и, молча, опустила голову.
-- Смотри, коли что замѣчу, -- голову оторву... Слышишь?..-- крикнулъ онъ и, тотчасъ же, устыдившись своего раздраженія, отвернулся и, снявъ картузъ съ гвоздя, быстро вышелъ изъ комнаты.
Она съ ненавистью смотрѣла ему вслѣдъ, пока онъ не скрылся въ дверяхъ.
Мимо окна прошла группа рабочихъ съ какой-то фабрики съ угрюмыми, почернѣвшими отъ копоти лицами; одинъ изъ нихъ близко заглянулъ въ окно и свистнулъ.
Дуня отодвинула свою работу и, опершись на локоть, неподвижнымъ взглядомъ уставилась въ одну точку; ея лицо, подернутое здоровымъ загаромъ, выражало томительную скуку; проносились мысли, но всѣ онѣ тонули въ общемъ тоскливомъ настроеніи.
Тяжело было у нея на душѣ; никогда она не чувствовала такъ сильно своей отчужденности отъ семьи. Она вспомнила слова отца, и злыя слезы выступили у нея на глазахъ.
-- Ишь ты, еще грозится... За что?.. За то, что жить хочется... Слова ни съ кѣмъ сказать нельзя, -- вотъ злые-то!.. Мало имъ, что помѣшали устроиться... Кабы не они, -- жила-бы себѣ у мамзели; въ Питеръ-бы съ ней уѣхала, -- вѣдь какъ звала, какъ звала!..
И при воспоминаніи о той жизни еще тяжелѣе стало на душѣ Дуни.
Три недѣли тому назадъ она оставила мѣсто горничной у m-lle Adel, -- пѣвицы въ одномъ изъ лѣтнихъ театровъ. Тѣ пять мѣсяцевъ, что прожила у нея Дуня, много способствовали измѣненію ея понятій о жизни вообще и о своей жизни въ частности.
Пѣвица каждый вечеръ участвовала въ представленіи, и Дунѣ приходилось часто провожать ее въ театръ. А no окончаніи представленія у нихъ часто собирались гости, большею частью, мужчины; пѣли, играли въ карты, ужинали, и жизнь госпожи казалась Дунѣ вѣчнымъ праздникомъ.
Находясь ежедневно въ красивыхъ, роскошно убранныхъ комнатахъ, исполняя свои не особенно сложныя обязанности, Дуня чувствовала себя прекрасно; жалованье она получала небольшое, но гости часто давали ей на чай; кромѣ того, хозяйка Дуни часто дарила ей красивыя кофточки и платья. Дѣвушка все больше свыкалась съ своей жизнью и все рѣже ходила домой, гдѣ на нее такъ непріятно дѣйствовала убогая, невзрачная обстановка.
Вдругъ все неожиданно измѣнилось...
Госпожа Дуня уѣзжала въ Петербургъ, гдѣ она получила выгодный ангажементъ, и звала съ собой Дуню, но какъ отецъ, такъ и мать, слышать не хотѣли объ ея отъѣздѣ.
Дуня просила, плакала, но все оказалось напраснымъ.
Она должна была вернуться домой.
Переходъ изъ полупраздной сытой жизни въ бѣдную сѣрую домашнюю обстановку былъ рѣзокъ, -- и первые дни Дуня глазъ не осушала отъ слезъ. И все-таки въ ея душѣ жила надежда, что не сегодня-завтра съ ней случится какая-нибудь перемѣна...
Но дни смѣнялись днями, принося лишь одни сѣрыя тусклыя впечатлѣнія.
Но вотъ на ихъ уныло-безотрадномъ фонѣ неожиданно блеснулъ яркій лучъ. Въ сердцѣ Дуни вспыхнула любовь, яркимъ заревомъ освѣтившая окружавшія ее сумерки...
Чтобы она дома не болталась даромъ, ее отдали въ ученье къ одной модисткѣ, имѣвшей мастерскую дамскихъ нарядовъ. Дуня работала тамъ съ восьми часовъ утра до шести-семи вечера. Здѣсь ее заставляли распарывать, выдергивать нитки, посылали въ магазины съ образчиками матерій. Однако новая среда и условія жизни не вытѣснили изъ головы Дуни воспоминаній о прежней жизни.
Въ мастерской Дуня видѣла одинъ изъ уголковъ жизни, казавшейся ей прекрасной, недостижимой мечтой.
Словно отголоски шумнаго, блестящаго праздника доносились до нея. Приходили нарядныя барыни и приносили заказы; шились богатыя, красивыя платья съ дорогой отдѣлкой; цѣлые дни она слышала безконечные разговоры о фасонахъ и отдѣлкахъ, -- и Дуня невольно уносилась мечтами въ другой міръ; разгорѣвшимися отъ восторга глазами глядѣла она на бархатъ и атласъ, на волны кружевъ и газа; часто, смотря на какую-нибудь заказчицу, примѣрявшую платье, Дуня съ завистью воображала себя на ея мѣстѣ и думала, какъ бы хороша была она въ этомъ платьѣ...
Эти наряды казались ей верхомъ человѣческихъ желаній, прекрасной мечтой, несбыточнымъ сномъ; она воображала, какъ на нее будутъ смотрѣть, любоваться, завидовать...
Дуня представляла себѣ, какъ она возбуждаетъ такой-же восторгъ, какъ m-lle Adel; въ концѣ концовъ она даже не отдѣляла себя отъ нея и воображала себя и бывшую госпожу однимъ и тѣмъ лицомъ...
Дѣвушка при этомъ не замѣчала, конечно, оборотной стороны медали, не вдумывалась, напримѣръ, въ то, что блѣдныя, изнуренныя мастерицы засиживались за-полночь надъ этими красивыми нарядами...
Рѣзкій, властный голосъ хозяйки приводилъ Дуню въ себя, -- и она упадала съ облаковъ на землю: надо было выдергивать наметочныя нитки или бѣжать съ образчикомъ шелка въ магазинъ. Дуня съ трудомъ отрывалась отъ грезъ и шла по порученію, но и дорогой ея мысли и душа были заняты той-же мечтой.
Тѣмъ сильнѣе ненавидѣла она убогую домашнюю обстановку, и ея завѣтнымъ желаніемъ было вырваться отсюда какимъ бы то ни было способомъ.
Дуня такъ углубилась въ свои невеселыя думы, что вздрогнула всѣмъ тѣломъ, когда чья-то тѣнь заслонила ей окно.
Она пугливо подняла голову и увидала Дятлова.
-- Яша!.. Зачѣмъ ты здѣсь?..-- упрекнула она, вскочивъ съ мѣста и вся вспыхнувъ.-- Еще увидятъ...
-- Небось, отецъ ушелъ...
-- Сейчасъ мать вернется...
-- Выйдешь сегодня?..
-- Выйду, коли можно... Отецъ сейчасъ и то забранился, что съ тобой давеча перемолвилась... Что-нибудь, видно, замѣтилъ...
-- Ну, чего тамъ замѣтить...
Здоровый, жизнерадостный, съ пышащимъ румянцемъ лицомъ, съ веселыми карими глазами и двумя рядами крѣпкихъ, бѣлыхъ зубовъ, блестѣвшихъ изъ-подъ темныхъ усовъ, онъ казался ей привлекательнымъ, какъ никогда, -- и все существо ея инстинктивно стремилось къ нему...
-- Ну, выходи, буду ждать...
Онъ скрылся, а Дуня неподвижно стояла, устремивъ взглядъ въ окно. Глаза ея были влажны, губы полуоткрыты, грудь порывисто вздымалась.
Ее вдругъ охватило неудержимое желаніе оставить эту комнату и уйти за тѣмъ сильнымъ, радостнымъ человѣкомъ.
Ей казалось, что онъ ничего не боится, что для него не существуетъ запрета для достиженія своихъ желаній, -- и она смѣло, безъ борьбы подчинилась ему, незаглядывая въ будущее, не думая о послѣдствіяхъ...
Въ комнату вошла Дарья съ пустой корзиной и валькомъ; высоко подобранный подолъ ея стараго платья былъ мокрый; лицо выражало сильную усталость и недовольство, руки съ засученными выше локтя рукавами были красны отъ воды. Бросивъ корзинку и валекъ, Дарья заглянула за перегородку.
-- Дуня, аль ты одна?
-- Одна.
-- А отецъ-то гдѣ?
-- Ушелъ.
-- А куда?
-- Не знаю, кажется, въ трактиръ, -- нерѣшительно отвѣтила дѣвушка.
Дарья всплеснула руками.
-- Въ трактиръ?.. О, Господи!.. Такъ и знала я, что опять у него началось...
Дуня молчала, сдвинувъ брови. Ей было непріятно, что въ ея яркое, радостное настроеніе врывались отголоски домашней неурядицы и скучной заботы.
Дарья, постоявъ съ минуту, стала переодѣваться.
-- И Гришутка не приходилъ?-- продолжала она, вѣшая мокрую юбку на веревку, возлѣ печки.
-- Не видала я.
Дарья начала ставить самоваръ, и по тому ожесточенію, съ какимъ она ломала сухую лучину, видно было, какъ расходилось ея сердце. Немного погодя самоваръ уже шумѣлъ, и Дарья принялась подметать вѣникомъ полъ.
-- Экой котухъ, страмота!.. Не глядѣли бы мои глаза!.. Съ бѣльемъ-то цѣлый почти день провозилась, а домой пришла, -- опять за уборку принимайся!.. Чѣмъ вотъ пригорюнившись у окна сидѣть, -- надумалась бы лучше матери помочь... Мы по шеѣ въ грязи сидѣть будемъ, а за собой не приберемъ... Барышня!.. Привыкла у своей пѣвицы-то, сложа руки, сидѣть!..
Дуня не подавала голоса, и раздраженіе матери понемному улеглось. Раза два Дарья украдкой заглянула за перегородку; Дуня сидѣла, подперевъ голову руками, вся углубившись въ думу; участіе къ дочери зашевелилось въ душѣ Дарьи, смѣнивъ чувство досады.
-- Ишь сидитъ и голову повѣсила... Второй мѣсяцъ пошелъ, а она все тоскуетъ... Совсѣмъ отъ дома отвыкла дѣвчонка... Недаромъ давно Степанъ тростилъ, что не гоже ей тамъ жить, -- такъ оно и вышло... Вонъ, сидитъ и объ работѣ забыла... О-охъ, дѣла, дѣла!.. Дуня!.. ступай чай-то пить, чего раскисла?..
Дѣвушка вздрогнула, словно ее только разбудили отъ сна, и медленно поднялась со стула.
-- И что съ тобой?.. Аль годится молодой дѣвкѣ голову вѣшать?... Бери ситнаго-то... Вотъ, коли хошь, съ леденцами пей, -- давеча на пятачекъ взяла... Что это Гришки нѣтъ?.. Привыкъ день-деньской шляться... Съ Петькой Усачевымъ сдружился, научится у него уму-разуму... Бѣда мой съ нимъ...
Какъ-бы то ни было, раздраженіе и недовольство Дарьи за чаемъ мало-по-малу разсѣялось; вообще, чаепитіе играло огромную роль въ жизни Дарьи. Самоваръ допѣвалъ послѣднюю нотку пѣсни, выпивалась чашка за чашкой, и невольно домашняя жизнь не казалась Дарьѣ скверной и тяжелой; въ душѣ пробуждалась и все больше крѣпла надежда на лучшее будущее; чай прогонялъ и усталость, и дурное настроеніе духа.
-- Что, не дошила кофточку-то?-- снова нарушила молчаніе Дарья, поднося блюдечко ко рту.
-- Нѣтъ...
-- Къ завтраму-то не поспѣетъ...
Дуня промолчала. Въ ея душѣ усиливался съ каждымъ днемъ глухой протестъ противъ тѣхъ рамокъ, въ которыя замыкалась ея жизнь; ей, такъ страстно жаждавшей яркихъ, сильныхъ впечатлѣній, казалось, что она задыхается въ темномъ, душномъ погребѣ. Та будущность, которую прочила ей мать, внушала ей отвращеніе: какъ? всю жизнь работать на другихъ, гнуть спину, надрывать здоровье, -- и это жизнь?!. Пусть лучше другіе работаютъ на нее...
Дуня не чувствовала никакой жалости къ матери, а лишь легкое презрѣніе; мать сама виновата въ томъ, что не сумѣла лучше устроить свою жизнь...
Солнце давно уже сѣло, и наступавшія сумерки усиливали невзрачность комнаты; Дуня быстро накинула шаль и пошла къ двери.
-- Ты куда, Дуня?..
-- На улицу, -- не оборачиваясь, отвѣтила дѣвушка.
-- Коли увидишь Гришу, посылай, -- черезъ полчаса ужинать станемъ...
Дуня не отвѣтила, спѣша выдти на воздухъ. Дарья скорбно покачала головой.
-- Вотъ ушла -- и все тутъ... Охъ, дочка, дочка!.. не натворила-бы ты чего!.. Тебѣ-же придется расхлебывать кашу...
Въ сѣняхъ послышались шаги, потомъ распахнулась дверь и вошелъ Семенъ.