Гарин-Михайловский Николай Георгиевич
Карандашом с натуры

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

Н. Г. Гарин-Михайловский

  

Карандашом с натуры

  
   Собрание сочинений в пяти томах
   М., ГИХЛ, 1967
   Том 3. Очерки и рассказы (1888--1895)
   OCR Бычков М. Н.
  
   Село Конево -- в горах, место глухое, спускаться к нему надо чуть не с отвесной крутизны. А в самом селе грязь невылазная. Яков Платонович, мужик ближней деревни,-- умный, с большой широкой бородой,-- рассказывает мне, что знает, о коневцах. Вот история их села. Жил-был здесь когда-то раскольник Конев с двумя братьями. Братья жили бедно. Умер старший, остались двое младших. Сначала тоже не шибко жили, а тут стали богатеть не по дням, а по часам. Завели извоз в Иркутск, за полторы тысячи верст, и что ни поездка, то тысячу-другую отложат. Другим -- убыток, а им все польза. Дело в том, что Коневы сбывали фальшивые деньги, которые им делал человек, проживавший тайно в избушке у них на пасеке. Пасека помещалась в глухом месте, и люди только мельком иногда видали этого человека. Потом избушка сгорела, человек, делавший деньги, пропал без вести, а Коневы пошли в гору. Братья давно уже умерли, а род их разросся в деревне, и живут хорошо. Лошадей держат по многу; извоз в Иркутск не бросают и продолжают хвалиться выручкой. Тесно в деревне, на улице вечная грязь. И раньше Коневых это место известно было. Тут было коренное гнездо знаменитого разбойника Тюменева. Имел он партию человек в пятнадцать и с ними верхом разъезжал. К кому приедет, спросит: "Слыхал про Тюменева?" Обомлеет человек, а он ему: "Я к тебе в гости. Угощай". Ну, и начнут его уважать вином, пищей, деньгами. Доволен останется -- уедет, нет -- прикончит всех. Умер он от случая.
   -- Гнались за ним лесом,-- говорит Яков Платонович,-- а он бежит. В него пулями стреляют, а он их назад оборачивает; повернется, бросит и крикнет: "Може, вам пригодится". Палили, палили: тут у одного солдатика все пули вышли, а он и догадайся медную застежку с шеи сорвать. Этой застежкой и убили. Олово-то Тюменев заговорил, а медь не заговорил,-- этим себя и погубил.
   Кончил Яков Платонович и сам же говорит:
   -- Сказки все это!..
   Не для одного Тюменева Конево было теплым уголком. В свое время здесь был коренной бродяжнический притон. Бродяжки, сак мотыльки на огонь -- тянулись к Коневу. Дед Якова Платоновича держал здесь неподалеку пасеку, и приходилась она как раз на бродяжьем тракту. Вот дед и, рассказывал внуку, что, бывало, задолевали его бродяжки: то и дело шасть в избушку. "Где дорога на Конево?" Вот чтоб его не мучили, он на сосне, разделявшей дорогу в Конево от дороги в пасеку, стесал краешек, сделал стрелку и написал: "здесь дорога в Конево". С тех пор как ножом отрезало: то ли они все грамотные, то ли друг по дружке, но уж дедушку больше не тревожили.
   Славились коневцы своей доморощенной водкой без акциза. Как придет распутица, когда никаких дорог не станет (а к ним и подавно), и начнут они свои заводики раскуривать.
   -- Пьют, шельмецы, да добрых людей угощают.-- прибавлял Яков Платонович.
   -- А это что там в сосняке? -- спрашиваю я.
   -- Кладбище.
   Там похоронены и те, от которых пошло все богатство. С ними зарыта тайна этого богатства и тайна исчезновения безвестного бродяжки, делавшего коневцам. фальшивые деньги. Всё скрыли могилы и безмолвно выглядывают они теперь из-за могучих кедров, лиственниц да елей.
   -- А теперь подделывают деньги? -- спрашиваю я.
   -- Не слыхать. Нынче ведь трудно. Машина одна тысяч двести будет стоить. Вот раньше двадцатипятирублевые были,-- ну, те хорошо делались. Тут вот недалеко от нас и мельница эта самая.
   -- Знаю. На большой дороге?
   -- Вот-вот. Было же, сказывают, дело у них. Они-то сухи вышли, а тут другой мужичок был,-- захотелось тоже ему, ну и влопался вместе с мастером. Тут мастера возле Батурина и схватили. А уж так чисто, так чисто работал,-- уж надо лучше, да некуда.
   Яков Платонович с сожалением вздохнул.
   -- И с лица красивый был. Руки белые, великолепные, не нашим мужицким чета. И глупо так попались. Пошел мужичок для опыту в город, зашел в магазин, сунул бумажку, купил чего-то там. Ну и не подумали даже, дали сдачи, все как следует. Только погодя немного заходит опять. "А не разменяете ли еще мне двадцать пять рублей?" -- Пошто не разменять. Взял хозяин и сличил ее с прежней, а номер-то тот же самый; ну и попались. В каторгу обоих. Мастера-то уж нашли у Нефедовых. В тюрьме и он сидел. Много ведь в прежние времена этим делом занимались. Я так смекаю, что все старинное богатство у нас в Сибири от этой торговли деньгами пошло.
   Остановились мы на квартире у Егора Ивановича Конева. Хороший дом. Вход в обширные темные сени. Особым крылечком, широким, в три ступени, входишь в другие сени -- светлые. Налево кухня в четыре аршина высотой, с большим окном. Направо -- чистые комнаты: столы, деревянные диваны, буфет, плетеные стулья-табуреты. Тут же громадная кровать, много перин и подушек. Обои и картины. А дальше еще комната пустая, с лавками вдоль стены. Тоже обои. Потолок чистого теса. Русская печь красиво обделана лиственницей. Рамы оконные тоже из лиственницы. Пол застлан коврами. Хорошо живут коневцы, глядеть весело. Пью я чай с Яковым Платоновичем.
   -- Коневцы староверы? -- спрашиваю я Якова Платоновича...
   -- Все старой веры,-- отвечает Яков Платонович,-- попа нет: баба и та может исповедать,-- всё со своей посудой... Приедет к нам на праздник пьяный и в карты играет и тары да бары; а как водку пить, сейчас свой стаканчик вынимает из-за пазухи: пожалуйте... Всё заботятся, чтоб не измирщиться.
   -- Говорю я им,-- объясняет Яков Платонович: "Вы что же это, и пьяны, и в карты играете, и с чужими бабами тары да бары; а выпили из своей посудинки и оправдались? Это бы уж больно просто было, господа. Я так считаю, что этим лукавством никого вы, окромя себя, не обманете,-- царство-то небесное не дураки же стерегут". Сердятся... а мы смеемся. У них какое дело вышло. Есть у них баба, теткой же мне доводится,-- молодая, красивая; она да муж, больше никого. Люди с достатком; крепко соблюдают там это, чтоб из одной посуды не пить, и прочее такое. Ну, ладно. А у них старичок жил -- ихней же веры, тоже твердо жил. Бывало, на пашне ни за что из чужого лагуна не черпнет; пять верст пройдет, а принесет воды в своем. Жил он у них так, для веселья,-- будто вот хозяин все по делам, а он в помощь бабе. В помощь -- в помощь, и стал мой старичок подбираться к бабенке. Той сначала и невдомек, а уж тут ночью раз все дело раскрылось. Она ему: "Что ты, что ты, дедушка?" А тот запыхался, говорит: "Матушка, говорит, Василиса, я ведь не то чтобы... я ведь о том только и забочусь, как бы мне с чужой бабой не измирщиться..." Она и расскажи подружкам,-- моей бабе рассказала, та мне,-- и пошло дело! Я раз на празднике и пустил: "Вот, говорю, как у вас всё строго соблюдают: я знавал одну Васильевну,-- не говорю прямо, значит, а так, будто не на нее,-- так к ней один очень приставал, все просил, чтоб не измирщиться с чужими,-- вот как блюдут, дескать, твердо". А она-то, Василиса, как мак стала. Сначала и виду не показала, а там и говорит бабенкам: "И откуда он только сведал про это?"
   -- Ну, а муж узнал?
   -- Известно, узнал, да что со старика-то возьмешь? Ветхий старикашка: "Лукавый спутал",-- говорит. У них все лукавый, а сам опять прав,
   -- Все-таки что ж со стариком?
   -- Отпустили -- неловко, как-никак... Вот так и заботятся всё, чтоб не измирщиться. Беда насчет этого у них. Я раз водицы испить вздумал. Думаю себе: не курю я, лагуна не измараю,-- и выпил. Так что ты думаешь: старуха так на стену и полезла. Бранит. Я ей говорю: "Матушка, я ведь тоже не курю".-- "Да мне что с твоего куренья, когда ты с мирскими якшаешься". И стала она парить эту посуду: раз десять кипятком да песком, а потом принесла распятие, положила в посуду, облила водой и стала ею брызгать по стенам -- значит, вода святая, уж стол и посуда очистились. Яков Платонович мотнул головой.
   -- Вот она ересь у них и есть. В каких книгах писано простой бабе святить воду? -- их выдумка. Сами ересь создают, а нас еретиками, никоновыми антихристами величают. Так все это -- невежество одно. Вот так вчера я вам про соседку рассказывал, которая будто прядет по ночам, а либо душит, как домовой,-- ну так и это: все это языческое тянется от Владимировых времен, а они думают, что спасаются. Да книги их взять: и по книгам их во всем собьешься; потому что дичь больше, несуразность одна. Это чтоб раскинуть умом -- нет, а уткнется носом в одну точку, ну и не видит уж кругом себя ничего. "Неужели,-- говорю я им,-- только от того, что каким перстом крестишь себя -- быть нам спасенным или нет? Ну, а кисть оторвет,-- каким перстом оторванные пальцы сложить?"
   -- Ну, а коневцы народ хороший? -- спрашиваю я.
   -- Жестокий народ, гордый... Наши вон рабочие ходили-ходили -- опять назад пришли, не пускают... Дождь, ведь собаку добрый хозяин на улицу не выгонит, а они знай свое: "Сгинь, пропади, проклятый еретик". Неужели же мы хуже и собаки? Скупой народ... Только вот и есть на селе хороший, вот этот вот,-- где мы сейчас, Егор Иванович, да хозяйка его: ну, эти, прямо сказать -- другой народ... Ну, у этих другая беда: запивает Егор Иванович. Какой человек был, а теперь никуда не годится!
   -- С чего же это он?
   -- Господь его знает... Как жили прежде: первый дом. С женой лад да согласие. Жену и сейчас, как ни пьян, а и пальцем не тронет.
   Жену Егора Ивановича я уж видел: высокая, чинная, лицо доброе, но строгое. Видел утром мельком и хозяина на покосе. Он только что тогда приехал было из города, где пропил все деньги, и скрывался в своем летнем помещении -- в избушке; какой-то косматый, страшный. Вечером дочь привезла его. Он был трезвый, сейчас же вошел ко мне и сел с ухватками совершенно дикого человека. Короткие ноги, очень короткие мясистые руки, длинное толстое тело; громадная всклокоченная голова с плешью как раз на макушке; весь рыже-бурый; в мохнатой широкой рубахе, широких штанах, босой и неуклюжий -- настоящий дикий. Лицо крупное, бородатое, вздутое от пьянства. Глаза бегают -- водки ищут. Вся его фигура, вся его утроба тянет его теперь к водке, и весь остальной мир уж не существует для него. Водка -- он оживлен и готов действовать. Нет водки -- он угрюм, мрачен и сварлив.
   -- Ну,-- проговорил он,-- как же так? Яшка, к примеру, купеческий сын; ну так что же, что он купеческий, его разве нельзя по сусалам?
   -- Хозяин? -- спрашиваю я в ответ.
   -- Ну, хозяин.
   -- Ты что же, пьешь, говорят?
   -- Есть маненько.
   -- Жил хорошо раньше?
   -- Плохо ли жил: пятьдесят лошадей держал.
   -- Теперь сколько?
   -- Пять осталось.
   -- И то ведь хорошо. Дом какой -- жить можно.
   -- Когда нельзя... Дай-ка бы водки... Рабочим все выдали твоим: и пищу и квартиру... Акромя нас, хоть на улице ночуй. Народ у нас...
   Хозяин замотал башкой.
   -- Корят меня, а мне что? Пусть им всем пусто будет... Мы, слышь, каины все... Ну давай, что ли, водки!
   Подал я ему стаканчик,-- схватил, выпил и ушел, тяжело, по-медвежьи, ступая. Рабочие мои попросили водки. Я вышел в кухню, даю денег и говорю, чтоб и хозяину подали.
   А старуха его строго говорит:
   -- Не пьет хозяин.
   А хозяин смотрит на хозяйку свою,-- только чешется. Потом осмелился и говорит:
   -- Пью же.
   Смеются все.
   Пока я стоял -- он молчал, а вышел я -- он стал ругаться громко и неприлично. Обе двери плотно затворила заботливая рука хозяйки, чтоб не слышал я домашнего срама. Зачем-то вышел я и мельком опять увидел косматую фигуру хозяина: сидит на скамье, отвалился головой на косяк окна, вытянул ноги и сидит, и сам не знает, куда его качнет, в ухо ли запалить кому попало, схватить ли что-нибудь и марш в кабак...
   Утром проснулся я, вижу в окно: проехал хозяин верхом. Сидит без шапки, лысина сверкает, мохнатая одежда раздувается; дождь льет.
   У хозяйки без него приветливое, веселое лицо, при нем -- вытянутое, глаза смотрят прямо пред собой, а губы тесно сжаты колечком: видно, только и ждет от муженька какого-нибудь нового колена.
   Однажды утром понадобилось мне с Яковом Платоновичем съездить в одно место поблизости от Конева. Поднялись мы в гору и поехали кедровым лесом. Такой лес называют здесь тайгой. А кругом тихо-тихо. Лес точно спит. Солнце светит между деревьями: все небо синее, чистое -- высоко над нами. Чиркнет где-нибудь в лесу птичка или сучок обломится -- и звонко разнесется звук далеко кругом. Высоко-высоко на кедрах шишки, а в них орешки кедровые. Скоро уж и снимать их станут: бери кто хочешь -- всем на требу господь создал их.
   Говорим мы с Яковом Платоновичем об нашем хозяине.
   -- Только водка и держит его... Совсем как дите какое малое... Ляжет на печь и начнет колотить ногами в потолок. А то сам с собой говорит: "За меня пойдет молоденькая?" И сам другим голосом говорит: "Пойдет!" Опять: "Красивая-красивая". А вчера встретил меня. "Слышишь, ты, говорит, я теперь ваше благородие стал, снимай шапку".-- "А тебя кто сделал?" -- "У меня чиновники теперь стоят".-- "Ну что ж, говорю, водку пьешь теперь?" -- "Нет, на свои",-- говорит. "Ну, деньги с них берешь?" -- "Нет еще, возьму". Гляжу, подъехал опять к другому, окну, опять чего-то врет. Опять меня встретил: "Стой, говорит, сегодня какой день?" -- "Да четверг",-- говорю. "Ну и ладно, бат, и разговаривать нам больше нечего". Да вдруг: "Эх, паря, охота ударить тебя".-- "За что?" -- "Да вот так".
   Проехали еще, смотрим: трое оборванных темных людей под деревом.
   -- Бродяжки,-- говорит Яков Платонович,-- с каторги откуда-нибудь на родину пробираются. А там опять поймают, а все охота родные места повидать.
   А вот и лес кончился, и пошли сенокосы коневские -- У нас в Сибири,-- говорит Яков Платонович,-- земли много: косишь, не видишь друг дружку, пашешь -- не слышишь. Выбирай кто какую хочет гриву.
   Гривой зовется удобное для пашни место. Бросит гриву один -- другой сядет; будет тогда не Власова грива, а Гришина. И Власова и Гришина -- а все та же вольная, неделеная, далекая сибирская сторона.
   Тут дорога наша повернула, и поехали мы прямо на летнюю избушку Егора Ивановича.
   -- Вот это самое его место, куда он, Егор Иванович, убегает, когда что с ним неблагополучно,-- говорит мне Яков Платонович.-- Он и сейчас тут -- с вечера еще убег; вчера хозяйку свою-таки бил... Эх -- и женщина хорошая... Стой-ка, надо посмотреть, чего он тут делает.
   Яков Платонович пошел к избушке, а я остался. Смотрю, кричит Яков Платонович. Я к нему -- что такое? Добежал, да так и замер на пороге: висит на веревке в углу Егор Иванович, глаза разошлись и смотрят, точно еще не смекнули, что это он задумал... А сам синий, вздулся, напыжился. Посмотрели-посмотрели мы с Яковом Платоновичем: холодный, закоченел уж,-- и поехали назад в деревню народ звать.
   Едем, и говорит Яков Платонович:
   -- С чего запил? С чего погубил себя? И человек был хороший, и жена первая баба, и богатство, и земли и лесу вдоволь: как бы не жить, кажись, человеку? А на вот тебе!.."
  

ПРИМЕЧАНИЯ

  
   Впервые -- в газете "Самарский вестник", 1897, No 55, 9 марта (см. в наст. томе прим. к очеркам "Карандашом с натуры).
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru