Дмитриева Валентина Иововна
На скале

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

НА СКАЛѢ.

  
   Всѣ въ городѣ знали этотъ маленькій домикъ, словно птичье гнѣздо, прилѣпившійся къ голой скалѣ надъ моремъ. Вокругъ него не было ни садика, ни построекъ; только широкая веранда, заставленная высокими растеніями въ кадкахъ и задрапированная суровымъ полотномъ, огибала со всѣхъ сторонъ его бѣлыя стѣны. За то по ночамъ, когда весь городокъ засыпалъ, въ домѣ на скалѣ долго еще свѣтился огонь, и этотъ одинокій огонекъ служилъ маякомъ для запоздавшихъ рыбаковъ и въ длинные осенніе вечера, и въ бурныя февральскія ночи, когда море злится и реветъ, а угрюмыя скалы коварно прячутся въ холодныхъ туманахъ. Глядя на него, усталые, продрогшіе рыбаки пріободрялись, смѣлѣе налегали на весла и говорили другъ другу: "о, нашъ "профессоръ" еще не спитъ"...
   Тотъ, кого они называли "профессоромъ", появился въ городкѣ нѣсколько лѣтъ тому назадъ. Онъ купилъ себѣ сотню квадратныхъ сажень на скалѣ, взорвалъ камень порохомъ и въ одно лѣто построилъ небольшой красивый домъ съ большими окнами и широкой верандой. Всѣ горожане были очень заинтересованы незнакомцемъ и ждали, что вотъ онъ устроится въ новомъ домѣ, перевезетъ сюда свою семью, перезнакомится съ сосѣдями и заживетъ такою же жизнью, какой живутъ всѣ. Но ничего подобнаго не случилось: незнакомецъ поселился одинъ, ни съ кѣмъ не знакомился, а вмѣсто ожидаемой семьи въ новый домъ привезли множество огромныхъ ящиковъ, въ которыхъ были только однѣ книги,-- больше ничего. Прислуги онъ не нанималъ, обѣдъ бралъ у старой гречанки, которая кормила пріѣзжающихъ на лѣто дачниковъ, а убирать комнаты къ нему ходила поденщица. О немъ сначала очень много говорили, но никто хорошенько не зналъ, кто онъ такой, откуда, какъ живетъ и что дѣлаетъ. Никто къ нему не ѣздилъ и не ходилъ въ гости; самъ онъ тоже нигдѣ не бывалъ. Знали только, что по почтѣ ему часто присылаютъ газеты, книги, что книгами у него завалены всѣ комнаты; сумасшедшій водоносъ Страто, носившій ему воду; разсказывалъ о какихъ-то странныхъ рыбкахъ, ящерицахъ и морскихъ чудовищахъ, которыя живутъ въ стеклянныхъ ящикахъ, наполненныхъ водой. Иногда пріѣзжій спускался съ своей скалы, нанималъ у кого-нибудь изъ рыбаковъ лодку и уходилъ далеко въ море. Тамъ онъ пропадалъ цѣлые дни и возвращался къ вечеру, нагруженный стеклянными банками, въ которыхъ рѣзвились прозрачныя креветки и морскіе коньки, сидѣли тяжеловѣсные крабы и плавали какія-то безцвѣтныя водоросли, красныя губки, медузы и другія, съ точки зрѣнія рыбаковъ, ни на что ненужныя водяныя твари. Помогая ему переносить въ домъ всю эту дрянь, рыбаки пересмѣивались между-собою, и однажды кто-то изъ нихъ осмѣлился спросить: "на что вамъ это нужно?" Господинъ посмотрѣлъ на него своими странными, никогда не улыбающимся глазами и сухо сказалъ: "для науки"... Рыбаки разнесли этотъ отвѣтъ по всему городу, и всѣ рѣшили, что странный пріѣзжій былъ ученый, можетъ быть, какой-нибудь извѣстный профессоръ. Съ тѣхъ поръ его называли не иначе, какъ "профессоромъ", и тщеславные греки гордились, что въ ихъ захудаломъ рыбацкомъ городишкѣ поселилось такое важное лицо. Каждому новоприбывшему, въ числѣ прочихъ достопримѣчательностей города, указывали и на одинокій домикъ, прилѣпленный къ скалѣ, прибавляя къ этому: "тамъ живетъ нашъ профессоръ... очень-очень ученый человѣкъ, который знаетъ все"... А когда на верандѣ появлялась вдругъ высокая, согбенная фигура съ развѣвающеюся сѣдою бородой, въ длинномъ парусиновомъ балахонѣ, съ биноклемъ въ рукахъ, греки почтительно снимали шапки и говорили вполголоса: "а вотъ и онъ самъ"...
   Профессору было на видъ лѣтъ 50, но по временамъ казалось гораздо больше. Его могучій станъ былъ сгорбленъ, какъ будто на плечахъ у него лежала какая-то невидимая тяжесть, которая давила и пригибала къ землѣ это крѣпкое, сильное тѣло. Ходилъ онъ медленно, съ трудомъ, тяжело опираясь на палку и не подымая глазъ; длиннная сѣдая борода покрывала его грудь. Всѣмъ, кто съ нимъ встрѣчался, въ эти минуты онъ казался старымъ, очень старымъ и много пожившимъ на свѣтѣ человѣкомъ. Но, когда, отвѣчая на поклоны, онъ снималъ шляпу и на мгновеніе поднималъ свои опущенные глаза, люди смущались подъ этимъ острымъ, твердымъ, сверкающимъ взглядомъ и съ удивленіемъ думали про себя: "да кто же это выдумалъ, что профессоръ -- старикъ"?..
   Но такъ какъ профессоръ очень рѣдко появлялся среди людей и еще рѣже вступалъ съ ними въ общеніе, то люди знали только эту холодную, застывшую, безжизненную маску, которую онъ надѣвалъ на себя, выходя изъ дома, и никто не видалъ того, что было скрыто подъ этой маской. Когда къ нему приходили посовѣтоваться или попросить лѣкарства отъ какой-нибудь болѣзни или приносили ему что-нибудь диковинное, пойманное въ морѣ или найденное на землѣ,-- онъ никогда не отказывалъ, давалъ лѣкарства, платилъ деньги за услугу, но дѣлалъ это неохотно, съ суровымъ, почти злымъ лицомъ, говорилъ отрывисто, сухо и жестко и видимо желалъ какъ можно скорѣе отдѣлаться отъ непрошенныхъ посѣтителей. Люди уходили отъ него смущенные его непривѣтливостью, но такъ какъ онъ былъ имъ нуженъ, они приходили опять, хотя и говорили между собою: "а какой непріятный человѣкъ этотъ профессоръ"!.. Они не видѣли и не могли видѣть, что, какъ только двери за ними закрывались, жесткая скорлупа спадала съ лица профессора, и тогда это холодное, застывшее лицо дѣлалась мягкимъ и добрымъ, а на крѣпко сжатыхъ губахъ появлялась грустная, больная усмѣшка.
   Профессоръ не любилъ людей. Что-то случилось въ его жизни; должно быть, когда-нибудь онъ слишкомъ вѣрилъ въ нихъ, и когда люди его обманули, онъ ушелъ отъ нихъ и остался одинъ. Онъ нарочно выбралъ себѣ это глухое дикое мѣстечко на берегу моря и поселился здѣсь, окруживъ себя книгами и странными животными, которыя никогда не обманывали, никогда ничего не обѣщали и жили просто, какъ приказала имъ жить создавшая ихъ природа. Въ наблюденіи и изученіи этой простой жизни профессоръ искалъ исцѣлѣнія своей больной душѣ и любилъ своихъ маленькихъ, молчаливыхъ сожителей, копошившихся въ глубинѣ просторныхъ акваріумовъ, въ густой зелени на подоконникахъ свѣтлыхъ, большихъ оконъ, въ клѣткахъ и темныхъ уголкахъ комнатъ. Домъ его былъ настоящій Ноевъ ковчегъ въ миніатюрѣ. Множество серебряныхъ, золотистыхъ, пестрыхъ, красивыхъ и безобразныхъ рыбокъ играло въ прѣсноводныхъ акваріумахъ. Тутъ же, вмѣстѣ съ ними, мирно уживались пузатыя лягушки и проворные тритоны, которые вѣчно липли къ стекляннымъ стѣнкамъ и съ любопытствомъ смотрѣли на свѣтъ Божій своими острыми, неподвижными глазами. Въ морской водѣ ползали неуклюжіе крабы, развертывали свои бархатные лепестки голубыя, пурпуровыя и темно-зеленыя актиніи, весело шныряли креветки и морскіе коньки, одиноко и пугливо плавала игла-рыба, избѣгая коварныхъ и жгучихъ ласкъ бархатныхъ актиній. Въ фарфоровой ванночкѣ съ покатымъ дномъ обиталъ голый, блѣдно-розовый аксолотъ, который терпѣть не могъ общества и цѣлые дни проводилъ въ полной неподвижности и какихъ-то глубокомысленныхъ, никому невѣдомыхъ размышленіяхъ, точно индійскій факиръ, углубленный въ созерцаніе собственнаго "я". На окнѣ, въ цвѣтахъ, давно жилъ зеленый богомолъ, котораго профессоръ нашелъ однажды на скалѣ съ переломленною лапкой и помятымъ крыломъ. Онъ бережно подобралъ его, принесъ къ себѣ въ домъ, и съ тѣхъ поръ богомолъ уже не покидалъ своего зеленаго убѣжища, не смотря на то, что профессоръ нисколько не стѣснялъ его свободы. Лапка у него срослась, онъ поправился, потолстѣлъ и велъ сытую, спокойную жизнь въ уголкѣ окна, днемъ грѣясь на солнышкѣ и задумчиво пошевеливая длинными, зелеными усами, а ночью прячась въ густую листву плюща. Все больное, замученное, искалѣченное находило себѣ пріютъ въ домѣ профессора. Каждый день, возвращаясь изъ своихъ одинокихъ прогулокъ по скаламъ, онъ приносилъ съ собою какую-нибудь несчастную тварь, потерпѣвшую пораженіе въ жестокой битвѣ жизни, ухаживалъ за ней, лѣчилъ, и когда бѣдняга получала возможность снова летать или ползать, онъ раскрывалъ передъ нею двери. Кромѣ постоянныхъ его сожителей, у него часто проживали временные гости изъ царства пернатыхъ или пресмыкающихся или четвероногихъ. То это была сова съ перебитымъ крыломъ, которая днемъ забивалась куда-нибудь подъ кровать, а ночью выползала и, стуча по полу когтями, точно сказочная вѣдьма, странствовала по всѣмъ комнатамъ; то сѣрая ящерица съ загадочнымъ взглядомъ своихъ янтарныхъ глазъ, въ которыхъ, казалась, еще сохранилось воспоминаніе о чудесахъ допотопнаго міра съ его таинственными папоротниковыми лѣсами, громадными ползающими и летающими чудовищами и горячими болотами, надъ которыми носились первобытные туманы. На письменномъ столѣ, среди груды книгъ и рукописей, вѣчно лежалъ въ позѣ сфинкса любимый желтый котъ профессора, котораго онъ подобралъ крошечнымъ котенкомъ въ мусорной ямѣ за чертою города. Котенокъ выросъ, раздобрѣлъ и превратился въ солиднаго, разсудительнаго кота съ большимъ чувствомъ собственнаго достоинства и съ глубокою, но ничуть не надоѣдливой привязанностью къ своему хозяину. Онъ никогда не льстилъ, не заискивалъ, не лѣзъ съ своими ласками, но въ тихіе зимніе вечера, какъ только профессоръ садился за работу, онъ неизмѣнно помѣщался на столѣ противъ него и не сводилъ съ профессора своихъ зеленыхъ глазъ, въ которыхъ выражалась спокойная преданность и внутреннее довольство. Надъ крышей назойливо кричалъ ледяной вѣтеръ, примчавшій съ своей холодной родины стоны и вопли людей, никогда не видавшихъ тепла и свѣта; внизу грозно рычало море, и дикій ревъ его говорилъ о смерти, гибели и разрушеніи; тамъ гдѣ-то далеко, въ шумныхъ городахъ, въ заброшенныхъ деревняхъ, въ знойныхъ пустыняхъ и мертвыхъ снѣгахъ жили, боролись и страдали люди; но здѣсь, въ домикѣ на скалѣ, было тепло и уютно, и никто не интересовался тѣмъ, что дѣлается внизу. Человѣкъ писалъ; котъ мурлыкалъ; иногда ихъ взгляды встрѣчались, и оба они, человѣкъ и животное, понимали другъ друга, оба они были довольны, что одни на своей скалѣ, и никто имъ не мѣшаетъ въ ихъ одиночествѣ, никто не смѣетъ ворваться въ ихъ тихую обособленную отъ всего міра жизнь. Пусть вѣтеръ кричитъ о холодѣ, голодѣ и мукахъ обездоленнаго человѣчества; пусть море поетъ свою мрачную пѣснь; пусть люди рѣжутъ, душатъ и насилуютъ другъ друга,-- какое до этого дѣло желтому коту и сѣдому человѣку? Имъ хорошо...
   Но бывали дни, когда желтый котъ измѣнялъ профессору и спускался со скалы. Это случалось каждую весну. Какъ только солнце начинало пригрѣвать, и успокоенное его теплою лаской море окрашивалось въ нѣжный изумрудный цвѣтъ; какъ только въ домикъ на скалѣ доносились снизу ароматы цвѣтущихъ миндальныхъ и персиковыхъ садовъ, котъ вдругъ становился безпокойнымъ и угрюмымъ, покидалъ свое мѣсто на столѣ, съ жалобнымъ мяуканьемъ бродилъ по верандѣ и, наконецъ, исчезалъ совсѣмъ. Безъ него въ домикѣ становилось какъ-то пусто: профессоръ скучалъ; по вечерамъ ему плохо работалось; онъ часто бросалъ перо, по долгу глядѣлъ на опустѣвшее мѣсто своего любимца, потомъ выходилъ на веранду и принимался звать кота. Но никто не отвѣчалъ на его зовъ; только снизу глухо доносились голоса людей, тихій шопотъ прибоя, и одурящій запахъ цвѣтущихъ садовъ туманилъ голову. Профессоръ съ досадой уходилъ въ домъ, наглухо запиралъ двери, спускалъ занавѣсы на окнахъ и, задумчивый, съ нахмуренными бровями, съ печальной улыбкой на губахъ, бродилъ изъ комнаты въ комнату одинъ на одинъ съ жуткой тишиной, среди которой неподвижный аксолотъ казался какимъ-то олицетвореніемъ вѣчнаго безмолвія.
   Котъ пропадалъ недѣлю или двѣ и возвращался похудѣвшій, съ измятой шерстью, утратившей свой блескъ, съ ободранными ушами, на которыхъ запеклась черная кровь, съ усталымъ и разочарованнымъ видомъ существа, выпившаго до дна горькую чашу жизни. Онъ входилъ въ домъ нерѣшительно, съ робкою лаской терся у ногъ профессора, какъ бы извиняясь за свое долгое отсутствіе, и его потускнѣвшіе зеленые глаза съ узкими зрачками говорили безъ словъ: "ничего не подѣлаешь,-- такова жизнь"! Получивъ полное прощеніе, онъ успокаивался, приводилъ въ порядокъ свою растрепанную шкурку, зализывалъ раны, полученныя въ жестокихъ схваткахъ, и снова водворялся на столѣ среди книгъ и рукописей въ своей любимой позѣ мудраго сфинкса.
   Собакъ у профессора сначала не было, потому что онъ ихъ не любилъ такъ же, какъ и людей. Собаки, говорилъ онъ, жили черезчуръ близко къ людямъ, и эта близость сдѣлала ихъ похожими на людей. Онѣ были также льстивы, вкрадчивы, вѣроломны и жестоки; онѣ ластились и заискивали, чтобы потомъ предательски подкрасться сзади и укусить; онѣ умѣли притворяться и обманывать, и въ ихъ виляющемъ хвостѣ, въ ихъ униженныхъ ползучихъ движеніяхъ и въ ихъ улыбкѣ и глазахъ, черезчуръ похожихъ на человѣческіе, было что-то противное и отталкивающее. Но такъ какъ собаки были все-таки не люди и тоже страдали отъ безсмысленной жестокости этой ненавистной профессору двуногой породы, то вскорѣ населеніе домика на скалѣ увеличилось новыми жильцами.
   Это произошло въ одинъ изъ послѣднихъ солнечныхъ октябрьскихъ дней. Виноградъ давно уже былъ срѣзанъ, хлѣба убраны, люди покидали свои гумна, огороды, виноградники, и профессоръ въ это время спускался со скалы и любилъ бродить по опустѣвшимъ, затихшимъ полямъ и садамъ. Ему нравилось смотрѣть въ блѣднѣющее небо, нравилось вдыхать свѣжій запахъ холодѣющей земли, но больше всего его привлекала тихая грусть покинутыхъ равнинъ и ихъ спокойное безмолвіе. Въ эти минуты онъ чувствовалъ себя свободнымъ и счастливымъ; никто не мѣшалъ ему думать, и, выпрямивъ свою сгорбленную спину, сдвинувъ шляпу на затылокъ, онъ бодро и легко шелъ по пустынной дорогѣ. Земля, изрытая, обезображенная человѣческими руками, тихо отдыхала и вмѣстѣ съ нею отдыхалъ и онъ. Все, что было пережито когда-то, забывалось; глубокія раны его души, изрытой и обезображенной такъ же, какъ и эта земля, переставали болѣть, и ему начинало казаться, что онъ одинъ во всемъ мірѣ, что исчезли навсегда съ лица земли люди, эти хитрыя, трусливыя, жестокія существа, которымъ разумъ данъ какъ будто только для того, чтобы дѣлать зло. О, эти люди, какъ онъ ненавидѣлъ ихъ! Все, что было прекраснаго въ природѣ, они испортили и исказили; всѣмъ, что было создано лучшаго величайшими изъ человѣческихъ умовъ, они воспользовались для разрушенія и убійства и даже этихъ же, самыхъ лучшихъ, самыхъ великихъ изъ людей, они гнали и преслѣдовали и за ихъ великую любовь къ человѣчеству платили имъ пытками, цѣпями, заушеніями...
   Ненависть къ людямъ была одною изъ самыхъ болѣзненныхъ ранъ профессора и боль эта затихала только тогда, когда онъ оставался одинъ, лицомъ къ лицу съ природой, когда онъ не встрѣчалъ людей, не видѣлъ холоднаго блеска ихъ глазъ, ихъ лживыхъ улыбокъ, ихъ бѣлыхъ лицъ, на которыхъ сквозь внѣшнее благообразіе проглядывала обезьянья хитрость, обезьянья жестокость. По этому профессоръ бѣжалъ отъ людей, и въ тишинѣ одиночества его успокоенный мозгъ рисовалъ смутныя, но прекрасныя картины будущаго. Онъ видѣлъ себя во главѣ возстанія противъ человѣческаго владычества на землѣ. За нимъ шли несмѣтныя полчища всѣхъ замученныхъ, порабощенныхъ тварей, но среди нихъ былъ только одинъ человѣкъ,-- онъ самъ. Человѣчество было обречено на гибель, и онъ велъ свою безсловесную армію на разрушеніе чудовищнаго царства самаго хитраго, самаго злого изъ всѣхъ животныхъ -- человѣка. Собаки, волки, тигры, змѣи, пауки, черви,-- все это бѣшенымъ потокомъ обрушивалось на ихъ города, опрокидывало ихъ дворцы и храмы, ломало ихъ убійственныя сооруженія, при помощи которыхъ люди старались упрочить свое владычество. Напрасно они метались, ища спасенія въ небесахъ, въ водѣ и подъ землею; напрасно взывали къ Богу любви, котораго обманывали столько вѣковъ,-- спасенія нигдѣ не было. Кроткій Богъ отвратилъ отъ нихъ лице свое, и всюду -- въ водахъ, въ нѣдрахъ земли, въ голубой лазури неба -- они встѣчали только вражду и месть...
   ...И вотъ человѣчество истреблено, царство беззаконія разрушено до основанія, и освобожденная земля встрѣчаетъ свое первое утро свободы въ первобытной чистотѣ и невинности. Кто придетъ теперь владѣть ею? И профессору въ свѣтломъ туманѣ мечты мерещились какія-то чудныя, божественныя существа съ кроткими лицами, съ ясными улыбками на устахъ, которыя никогда не лгутъ, съ открытымъ взглядомъ прекрасныхъ глазъ, въ которыхъ никогда не загорается огонь гнѣва и жажды крови.
   Въ такихъ мечтахъ профессоръ проводилъ часы своихъ уединенныхъ прогулокъ и возвращался къ себѣ на скалу освѣженный и отдохнувшій. Но однажды ему помѣшали. Проходя мимо шоссейной казармы, онъ вдругъ услышалъ какой-то странный шумъ и остановился. Передъ крыльцомъ казармы толпилась небольшая кучка людей, и всѣ эти люди что-то такое дѣлали у крыльца, пригибаясь къ землѣ, кричали и ругались. Сначала профессоръ подумалъ, что они дерутся, и, презрительно отвернувшись, хотѣлъ уйдти. Но въ это мгновеніе среди нихъ раздался сухой и короткій звукъ выстрѣла, и вслѣдъ за тѣмъ послышался такой отчаянный вой, что у профессора задрожало сердце. Онъ поблѣднѣлъ и на лбу у него выступилъ холодный потъ, какъ всегда, когда онъ сердился.
   -- Проклятые!.. опять они кого-нибудь мучатъ! -- пробормоталъ онъ съ гнѣвомъ и торопливо пошелъ къ казармѣ.
   Его высокая, величавая фигура въ длинномъ плащѣ, широкополой шляпѣ, съ длинною сѣдою бородой во всю грудь, смутила людей. Они почтительно разступились передъ нимъ и сняли шапки; у одного изъ нихъ въ рукахъ еще дымилось ружье. А изъ-подъ крыльца все еще несся протяжный вой, въ которомъ слышалась нестерпимая боль и отчаяніе.
   -- Что это такое? Что вы дѣлаете? -- тяжело дыша отъ волненія, спросилъ профессоръ.
   Изъ толпы выступилъ одинъ,-- молодой человѣкъ съ красивымъ, смуглымъ лицомъ, на которомъ какъ-то особенно рѣзко выдѣлялись красныя, какъ кровь, губы и яркіе, желтые съ черными крапинками глаза.
   -- Тутъ бѣшеная собака, господинъ,-- сказалъ онъ, оскаливая бѣлые, острые зубы.-- Забилась подъ крыльцо и не идетъ; мы хотѣли ее прогнать, она кусается. Вотъ Спирьку укусила.
   -- До кости прокусила, вотъ посмотрите! -- вымолвилъ другой, протягивая къ профессору окровавленную руку.-- Я ее хотѣлъ достать, а она какъ вцѣпилась мнѣ, насилу я отъ нея вырвался!
   -- Но зачѣмъ вы ее доставали? Почему вы думаете, что она бѣшеная?
   -- Какъ же не бѣшеная? Конечно, бѣшеная! -- заговорили всѣ сразу, обступая профессора.-- Собака чужая, неизвѣстно чья, забилась подъ крыльцо и рычитъ; Спирьку укусила за руку. Мы хотѣли ее застрѣлить, да вотъ, должно быть, Яни не попалъ. Янко! заряжай ружье опять!
   Янко поднялъ ружье, но профессоръ остановилъ его и приблизился къ крыльцу. Вой затихъ и вмѣсто него слышалось глухое ворчанье и жалобный визгъ. Изъ толпы отдѣлился мальчуганъ и проворно юркнулъ подъ крыльцо.
   -- Куда ты, дуракъ? -- закричали на него. -- Она тебя укуситъ!..
   Но мальчикъ уже исчезъ, и черезъ минуту изъ-подъ крыльца прозвенѣлъ его тоненькій изумленный голосокъ:
   -- Она не бѣшеная,-- у нея щенята! Вотъ одинъ!
   И съ этими словами онъ вышвырнулъ наружу крошечнаго слѣпого щенка, который безпомощно распластался по землѣ, шевеля розовыми, голыми лапками.
   -- А, тварь поганая! -- воскликнулъ человѣкъ съ ружьемъ и, прежде чѣмъ профессоръ могъ его остановить, ударомъ приклада размозжилъ голову несчастнаго щенка.
   Профессоръ весь блѣдный, какъ мѣлъ, съ трясущимися губами, выхватилъ у него ружье и такъ толкнулъ его въ грудь, что тотъ чуть было не упалъ.
   -- Негодяй...-- промолвилъ онъ, задыхаясь.-- Оставьте собаку... прочь отсюда, не то я въ васъ буду стрѣлять...
   Смущенные его рѣшительнымъ тономъ, люди отступили въ сторону и, жестикулируя, начали совѣщаться между собою.
   -- А вотъ другой! Держите... Больше нѣтъ, только два!-- прокричалъ опять мальчикъ и выкинулъ второго щенка. Снова подъ крыльцомъ послышался жалобный вой, и вслѣдъ за щенкомъ выползла сама бѣдная мать. Это была большая черная собака съ желтымъ пятномъ на темени, худая, облѣзлая, съ неопрятной шерстью,-- одна изъ тѣхъ несчастныхъ, безпріютныхъ собакъ, которыхъ всегда такъ много въ южныхъ городахъ. Она была ранена и тихо, униженно визжала, подымая морду кверху и какъ бы прося людей отдать ей щенятъ. Но ея нерѣшительнымъ движеніямъ, по тому, какъ она поводила носомъ, нюхая воздухъ, видно было, что она ничего не видитъ. Выстрѣлъ попалъ ей въ глаза и вся морда ея была залита кровью: бѣдняга жестоко поплатилась за то, что защищала своихъ дѣтей.
   Профессоръ поднялъ тепленькій, живой комочекъ, копошившійся у его ногъ, и поднесъ къ ослѣпленной собакѣ. Она радостно завизжала и, виляя хвостомъ, принялась поочередно лизать и щенка, и руки профессора. Люди опять подошли и съ улыбками смотрѣли на эту картину. Имъ казалось смѣшно, что этотъ большой, почтенный человѣкъ нянчится съ какой-то паршивой собакой и ея щенкомъ, точно со своими родными дѣтьми. Одинъ только мальчуганъ, который уже вылѣзъ изъ-подъ крыльца, совершенно серьезно относился къ дѣлу и съ участіемъ смотрѣлъ на профессора.
   -- Ну, что же вы теперь будете дѣлать съ собакой?-- спросилъ онъ дѣловито.-- Вѣдь она теперь совсѣмъ слѣпа!
   Профессоръ ничего не отвѣчалъ. Онъ бережно завернулъ щенка въ свой плащъ, приласкалъ собаку и позвалъ ее за собою. Она внимательно обнюхала его одежду и, убѣдившись, что щенокъ въ рукахъ профессора, покорно послѣдовала за нимъ. Люди провожали ихъ глазами.
   -- Должно быть, сумасшедшій! -- сказалъ тотъ, который стрѣлялъ въ собаку.
   -- Нѣтъ,-- отвѣчалъ молодой человѣкъ съ желтыми глазами.-- Я его знаю, это профессоръ съ горы. Онъ очень ученый человѣкъ: днемъ и ночью читаетъ книги и, говорятъ, нѣтъ ничего такого на свѣтѣ, чего бы онъ не зналъ.
   -- Тёфъ, тёфъ! {Тёфъ, тёфъ,-- татарское восклицаніе, выражающее недовѣріе и насмѣшку.} -- воскликнулъ третій, презрительно смѣясь.-- Кто хочетъ много знать, того Богъ не любитъ и въ наказаніе отнимаетъ разумъ у такихъ людей. Всѣ ученые -- дураки, и въ этой сѣдой башкѣ такъ же мало смыслу, какъ у меня въ пяткѣ. Развѣ можно дѣлать столько глупостей изъ-за поганой собаки?
   Мальчикъ, который все время задумчиво смотрѣлъ профессору вслѣдъ и что-то соображалъ, вдругъ громко разсмѣялся и побѣжалъ прочь.
   -- Эй вы, умныя головы! -- закричалъ онъ издали.-- Хотѣлъ бы я всѣхъ васъ перевернуть пятками вверхъ, чтобы посмотрѣть, поумнѣете ли вы тогда? Вѣдь собака то совсѣмъ не бѣшеная, и твой зарядъ, Явко, пропалъ задаромъ...
   -- Ахъ ты, каналья! -- воскликнулъ Янко и погнался было за мальчуганомъ. Но тотъ былъ уже далеко, и Явко, бросивъ ему въ догонку камень, вернулся къ своимъ собесѣдникамъ, которые все еще говорили о профессорѣ и собакѣ.
   А профессоръ въ это время былъ уже въ домикѣ на скалѣ и, окруженный своими безсловесными друзьями, ухаживалъ за раненою собакой. Онъ промылъ ей окровавленные глаза, накормилъ и помѣстилъ ее въ углу своего кабинета. Собака приняла всѣ эти попеченія съ робкой благодарностью и, еще не понимая хорошенько происшедшей съ нею перемѣны, безпокойно водила головой, ища руки, которая кормила и ласкала ее. Но тьма окружала ее и, пораженная страхомъ, собака начинала протяжно выть. Этотъ крикъ боли и отчаянія странно всколыхнулъ вѣчную тишину молчаливаго домика и обезпокоилъ всѣхъ его обитателей. Желтый котъ проснулся на своемъ пьедесталѣ изъ книгъ и удивленнымъ взглядомъ спросилъ профессора: "что это значитъ"? Даже глубокомысленный аксолотъ вышелъ изъ обычной неподвижности и тревожно ползалъ взадъ и впередъ по фарфоровому дну ванны. И профессоръ, глядя на испуганныхъ животныхъ, чувствовалъ въ душѣ своей стыдъ за человѣчество, которое имѣло все, чтобы быть прекраснымъ, и вмѣсто того было такимъ отвратительно жестокимъ.
   Собака выздоровѣла, но навсегда осталась слѣпой. Щенка своего она выкормила, и онъ изъ жалкаго, голаго комочка превратился въ благообразнаго, пушистаго бѣлаго пса съ легкомысленнымъ характеромъ и большою наклонностью къ романическимъ приключеніямъ, унаслѣдованною, вѣроятно, отъ неизвѣстнаго родителя. Онъ вѣчно пропадалъ изъ дому, носился по скаламъ, какъ сумасшедшій, раскапывая каждую норку, попадавшуюся на дорогѣ, и часто возвращался изъ своихъ таинственныхъ отлучекъ весь избитый и растрепанный. Профессора очень огорчало поведеніе его питомца, и въ наказаніе онъ сажалъ его иногда въ темный чуланъ, но Бобка,-- такъ звали легкомысленнаго юношу,-- вырвавшись на свободу, съ радостнымъ лаемъ бросался на грудь къ профессору, лизалъ его въ носъ и въ губы и затѣмъ, какъ ни въ чемъ не бывало, задиралъ хвостъ и исчезалъ неизвѣстно куда. За то слѣпая собака никогда не покидала дома и ни на шагъ не отходила отъ своего спасителя. Когда онъ выходилъ на прогулку, она слѣдовала за нимъ, и, встрѣчая ихъ всегда вдвоемъ, жители городка говорили: "вонъ нашъ профессоръ идетъ съ своей слѣпой собакой"... Днемъ ея любимымъ занятіемъ было сидѣть на верандѣ, поднявъ свои слѣпые глаза къ солнцу, и слушать отдаленный шумъ морского прибоя, а вечеромъ она укладывалась у ногъ профессора и на всякое его движеніе отзывалась осторожными постукиваньями хвоста, какъ бы давая этимъ знать, что она бодрствуетъ. Желтый котъ сначала ревновалъ ее къ профессору и брезгливо щурилъ свои зеленые глаза, когда она нечаянно натыкалась на него, но видя, что всѣ его прерогативы остаются неприкосновенными, примирился съ ея присутствіемъ въ домѣ и даже позволялъ себѣ иногда благосклонно поиграть съ ея хвостомъ. Онъ пересталъ сердито ворчать, когда она смиренно ласкалась къ профессору, кладя голову на его колѣни, и часто въ его глазахъ, устремленныхъ на нее съ высоты письменнаго стола, можно было прочесть снисходительное сожалѣніе къ ней и даже что-то похожее на грусть. Онъ какъ будто понималъ, что собака была несчастна и слѣпа!
   Когда погода была хороша, солнце грѣло и море звучало внизу, какъ отдаленная музыка, собака цѣлые часы проводила на верандѣ, и вся поза ея показывала, что она наслаждается. Но когда небо заволакивалось тучами, и съ горныхъ вершинъ, дико рыдая, приносился вѣчный бродяга вѣтеръ; когда море начинало волноваться, и пѣнистыя волны съ львинымъ рычаніемъ бросались на скалы, собака обнаруживала странное безпокойство, металась по всѣмъ комнатамъ, не находя себѣ мѣста, и, прислушиваясь къ бѣшенымъ воплямъ вѣтра и моря, поднимала морду кверху и протяжно выла. Профессоръ всячески старался ее успокоить, ласкалъ, гладилъ, укладывалъ возлѣ себя, но и во снѣ собака продолжала вздрагивать и стонать, какъ будто ее мучила нестерпимая боль. О чемъ тосковало ея собачье сердце? Какіе невѣдомые ужасы мерещились ей въ то время, какъ ей самой было такъ хорошо и уютно въ тепломъ профессорскомъ домикѣ? Объ этомъ никогда не могли узнать ни старый профессоръ, ни его умный желтый котъ.
   А жилось въ домикѣ на скалѣ тепло и уютно, и бурныя волны жизни никогда не стучались въ его бѣлыя стѣны. Люди, смущенные холодной непривѣтливостью профессора, все рѣже и рѣже подымались на скалу и, наконецъ, перестали ходить совсѣмъ. Поденщица молча приходила, молча убирала комнаты и молча уходила, ни разу не сказавъ слова съ профессоромъ. Потомъ являлся водоносъ Страти съ боченкомъ за спиной, что-то бормоталъ про себя и тоже уходилъ, не дождавшись отъ профессора отвѣта. Въ полдень дѣвочка-гречанка приносила обѣдъ, и это было послѣднее посѣщеніе. Послѣ ея ухода профессоръ запиралъ двери на ключъ и оставался одинъ,-- ждать больше было некого, никто не могъ придти, и съ чувствомъ облегченія профессоръ принимался за свои занятія. Онъ перемѣнялъ воду въ акваріумахъ, кормилъ всѣхъ своихъ животныхъ, потомъ садился за работу, читалъ, писалъ, готовилъ препараты для микроскопа, и время проходило незамѣтно. Послѣ обѣда онъ выходилъ на веранду съ биноклемъ въ рукахъ и отдыхалъ, глядя на безконечное море, синѣвшее внизу. Онъ любилъ море и въ бурю, и въ затишье и никогда не уставалъ любоваться его измѣнчивой красотой. Въ самыя тяжелыя минуты отчаянія и тоски оно успокаивало его своимъ вѣчнымъ движеніемъ и вдохновляло его на трудъ и на жизнь. По вечерамъ профессоръ ходилъ гулять, бродилъ по скаламъ, собиралъ раковины и растенія и, когда темнѣло, возвращался домой, зажигалъ лампу и продолжалъ прерванную работу. Онъ давно уже задумалъ обширное изслѣдованіе о невидимой жизни моря, и въ уединеніи послѣднихъ лѣтъ ему удалось собрать много цѣнныхъ наблюденій надъ микроскопическими организмами, существованіе которыхъ въ природѣ несомнѣнно имѣло свою цѣль и назначеніе. Въ жаркія лѣтнія ночи, глядя на море, вспыхивающее миріадами голубыхъ искръ, и зная, что каждая изъ этихъ искръ есть живое существо, одаренное органами питанія, размноженія и передвиженія, профессоръ глубоко задумывался и задавалъ себѣ вѣчный, неразрѣшимый вопросъ: какой же смыслъ всего сущаго и зачѣмъ природа съ безумной щедростью выбрасываетъ въ міръ каждый часъ, каждую секунду безчисленное множество живыхъ существъ, начиная съ человѣка и кончая бактеріей, если и тѣ, и другіе одинаково обречены на уничтоженіе, иногда въ самый моментъ появленія своего на свѣтъ? И хотя бы еще жизнь была такъ прекрасна, что за одинъ мигъ ея стоило покидать мракъ небытія и снова возвращаться туда, но вѣдь этого нѣтъ, вѣдь жизнь -- обманъ, жизнь -- зло, жизнь -- страданіе и боль одинаково для всѣхъ. Страдаетъ человѣкъ, которому данъ почти божественный разумъ, но не дано власти превратить зло міра въ добро; страдаютъ животныя, у которыхъ отнимаютъ дѣтенышей; страдаютъ орлы въ небесахъ и черви внизу; страдаютъ даже эти крошечныя ноктилюки въ морѣ, для которыхъ каждый взмахъ волны -- боль и смерть. Зачѣмъ же все это и кому это нужно?
   Иногда послѣ такихъ размышленій на профессора нападала тоска и апатія. Ему казалось, что онъ стоитъ предъ громадной, непроницаемой стѣной, за которой скрывается разгадка жизни, и онъ задыхался отъ отчаянія и сознанія своего безсилія. Онъ чувствовалъ отвращеніе къ самому себѣ и къ своей работѣ. Зачѣмъ онъ живетъ и кому нужна его работа? Если не для людей, отъ которыхъ онъ ушелъ и къ которымъ чувствуетъ одно презрѣніе, то для кого же онъ работаетъ, ищетъ, мучится? Можетъ быть, для себя... но для себя не стоитъ, потому что не сегодня-завтра онъ исчезнетъ для міра, и міръ исчезнетъ для него.
   Профессоръ бросалъ свою работу и цѣлые дни проводилъ предъ акваріумами -- не какъ ученый изслѣдователь, а какъ товарищъ и соучастникъ крошечнаго мірка, копошившагося за стеклянными стѣнками. Простая, наивная жизнь этихъ простыхъ существъ затягивала его въ себя и дѣлала такимъ же простымъ и наивнымъ, какъ они. У нихъ были свои маленькія радости и печали, и онъ радовался и горевалъ вмѣстѣ съ ними. Для него они не были безличною, однообразною массой живыхъ организмовъ, случайно собранныхъ вмѣстѣ,-- нѣтъ, онъ зналъ индивидуальныя особенности каждаго, подмѣчалъ характеристическія черты, однихъ любилъ, другихъ только терпѣлъ. Одну великолѣпную голубую актинію профессоръ даже ненавидѣлъ за ея коварство и холодную жестокость, съ которою она заманивала и пожирала разную живую мелкоту, копошившуюся вокругъ нея; нѣсколько разъ осъ собирался уничтожить хищную красавицу, но духу не хватало, такъ она была прекрасна! За то крабы были его любимцами; ихъ было множество, но каждый изъ нихъ имѣлъ свою физіономію, свои особыя привычки, и профессоръ умѣлъ отличать ихъ одного отъ другого. У него былъ крабъ веселый и добродушный, который цѣлые дни находился въ движеніи и своими обезьяньими ужимками, своей понятливостью чрезвычайно забавлялъ профессора. Былъ крабъ нахалъ и задира, который съ заносчивымъ видомъ шлялся по всему акваріуму, всѣхъ толкалъ, всѣмъ мѣшалъ и не давалъ спуску даже аристократическимъ красавицамъ актиніямъ, въ величавой неподвижности засѣдавшимъ на коралловыхъ вѣтвяхъ. Былъ маленькій пестрый крабъ, тихоня и мечтатель, который любилъ покой, самъ никогда никому не мѣшалъ и старался, чтобы и ему не мѣшали. Онъ даже скорлупку свою поддѣлалъ подъ цвѣтъ коралловаго кустика, служившаго ему жилищемъ, и проводилъ свое время мирно и спокойно, не вмѣшиваясь въ жизнь товарищей и наблюдая ее со стороны. Когда профессоръ въ опредѣленные часы отпускалъ имъ обычную порцію вермишели и мяса, первымъ на мѣсто кормежки являлся крабъ-нахалъ, расталкивалъ всѣхъ клешнями, выхватывалъ у товарищей лучшіе куски и удалялся съ побѣдоноснымъ видомъ, держа въ клешнѣ вермишель; точь въ точь какой-нибудь франтъ, хорошо пообѣдавшій въ ресторанѣ и вышедшій пофланировать съ сигарой въ рукѣ! Пестренькій же крабъ выжидалъ, когда всѣ разойдутся, и только тогда осторожно подходилъ собирать остатки ѣды. Профессоръ пробовалъ его какъ-нибудь раздразнить, толкалъ его стеклянной палочкой, но крабъ терпѣливо переносилъ всѣ эти незаслуженныя обиды и только изрѣдка отмахивался клешней отъ докучной палочки, какъ бы говоря: "не трогайте меня,-- вѣдь я васъ не трогаю!.." И профессору становилось стыдно передъ этимъ маленькимъ животнымъ, которое такъ просто и не учась даже въ семинаріи, разрѣшило трудную проблему жизни: "не дѣлай никому зла, если не хочешь, чтобы тебѣ дѣлали его другіе".
   Но особенно профессора интересовалъ одинъ почтенный, большой крабъ, который жилъ у него уже давно. Это былъ несомнѣнно меланхоликъ и пессимистъ. Онъ ютился гдѣ-то въ расщелинѣ между камнями и велъ жизнь уединенную и непонятную. Профессоръ не зналъ даже, ѣстъ ли онъ что нибудь, потому что отшельникъ никогда не показывался на свѣтъ Божій, и объ его существованіи можно было догадываться только по крошечнымъ водоворотамъ, которые вѣчно бурлили надъ расщелиной. Иногда оттуда выглядывалъ длинный сердитый усъ или кончикъ клешни, но стоило только какой-нибудь рѣзвой креветкѣ нечаянно зацѣпить своимъ прозрачнымъ тѣльцемъ эти угрюмые усы и клешни, какъ они мгновенно исчезали въ расщелинѣ, и на ихъ мѣстѣ еще свирѣпѣе бурлили водовороты, и крупные пузыри взлетали кверху, свидѣтельствуя о недовольствѣ обезпокоеннаго въ своемъ одиночествѣ философа. И обитатели акваріума какъ будто понимали, что своими посѣщеніями раздражаютъ отшельника, и тщательно избѣгали подходить близко къ мрачной пещерѣ, въ которой онъ самъ себя замуровалъ. Было что-то общее въ судьбѣ этого краба и въ судьбѣ самого профессора: обоихъ ихъ чѣмъ-то обидѣла жизнь, оба они ушли отъ нея, и какъ профессоръ рѣдко спускался съ своей скалы, такъ и крабъ не любилъ выползать изъ своего таинственнаго убѣжища. Самъ профессоръ давно уже подмѣтилъ это сходство между собою и крабомъ и съ невольной улыбкой сознавался самъ себѣ, что, можетъ быть, именно поэтому онъ чувствуетъ особенную симпатію къ странному животному и думаетъ о немъ больше, чѣмъ нужно. По утрамъ вставъ съ постели, онъ прежде всего шелъ къ акваріуму посмотрѣть, что дѣлаетъ чудакъ; не одинъ разъ, въ припадкѣ непонятнаго для него самого любопытства, онъ пытался какъ нибудь расшевелить и вызвать его изъ расщелины, поднося къ ней самые лакомые кусочки пищи,-- крабъ не поддавался ни на какіе соблазны и упорно продолжалъ сидѣть въ своей кельѣ. Но однажды какъ-то профессору не спалось ночью, и со свѣчею онъ вошелъ въ комнату, гдѣ у него стояли акваріумы. Маленькій мірокъ, повидимому, спалъ такъ же крѣпко за своими стеклянными стѣнами, какъ и тотъ огромный міръ, который разстилался тамъ внизу, подъ скалой. Спали японскія рыбки, недвижно распластавшись въ водѣ; спали лягушки и тритоны, хрустальныя креветки и морскіе коньки, похожіе на миніатюрныхъ драконовъ; грузные крабы въ окаменѣлыхъ позахъ чернѣли на блестящемъ пескѣ и даже пугливая игла-рыба, забывъ осторожность, висѣла какъ разъ надъ голубой актиніей, побѣжденная сномъ. И вдругъ среди этого покоя и тишины профессору почудился какой-то шорохъ на вершинѣ искусственнаго рифа, вздымавшагося надъ морскимъ акваріумомъ. Онъ осторожно приблизился, поднялъ свѣчу... и увидѣлъ своего alter ego, этого стараго чудака и нелюдима, таинственнаго обитателя мрачной норы. Онъ сидѣлъ на раковинахъ, широко разставивъ огромныя клешни, и задумчиво шевелилъ усами, какъ бы прислушиваясь къ отдаленному шуму моря. Блестящіе стебельчатые глаза его встрѣтились съ глазами профессора... и профессору показалось, что въ этихъ странныхъ глазахъ читаются упрекъ и презрѣніе. Нѣсколько мгновеній смотрѣли они такъ другъ на друга, потомъ крабъ неторопливо поднялъ клешню, повелъ ею у себя передъ глазами, какъ человѣкъ очнувшійся отъ глубокаго забытья, и, соскользнувъ въ воду, исчезъ.-- Цѣлую ночь послѣ того профессоръ на могъ спать, а когда заснулъ подъ утро,-- во снѣ ему снился черный крабъ съ своимъ загадочнымъ взглядомъ, и этотъ крабъ говорилъ ему странныя рѣчи. "Ты -- жалкій лицемѣръ! -- говорилъ онъ,-- и ты еще болѣе жестокъ, чѣмъ тѣ люди, отъ которыхъ ты ушелъ. Люди дѣлаютъ много зла, но они дѣлаютъ и добро, потому что они живутъ вмѣстѣ; ты не дѣлаешь зла, но не дѣлаешь и добра, потому что ты одинъ. Чтобы уничтожить зло, надо стоять передъ нимъ лицомъ къ лицу, а ты бѣжалъ отъ него на вершину и прячешься здѣсь никому не нужный и безполезный. На вершинахъ свѣтло, но слишкомъ холодно, и если ты захочешь говорить, никто тебя не услышитъ, и если ты захочешь протянуть руку, чтобы поддержать ослабѣвшаго, никто не увидитъ твоей протянутой руки. Ты ненавидишь людей за ихъ лживость и бездушіе, но ты, ты самъ развѣ сдѣлалъ что нибудь для того, чтобы они стали добрыми и прекрасными? Отъ нихъ ты взялъ все, имъ не далъ ничего... Ступай-же внизъ, старый лицемѣръ, возврати людямъ все, что ты отъ нихъ получилъ,-- отдай имъ свою мысль, свои знанія, свою душу,-- вѣдь они тебѣ даны имя же и не для тебя одного, а для всѣхъ..."
   И профессоръ слушалъ эти рѣчи и плакалъ во снѣ, а когда проснулся, то его долго еще томило странное безпокойство и тоска. Рѣчи краба во снѣ,-- вѣдь это были его собственныя мысли, а онъ не любилъ и боялся такихъ мыслей. Онѣ напоминали ему, что крѣпка еще его связь съ человѣчествомъ, отъ котораго онъ хотѣлъ уйдти навсегда въ міръ чистой и безстрастной науки, не желая ничего знать ни о его жестокостяхъ, ни о его страданіяхъ. И по временамъ онъ думалъ, что это ему удалось, что онъ свободенъ и великъ... но человѣчество было сильнѣе его, и страшны были цѣпи, которыми онъ былъ съ нимъ связанъ. Когда онъ наглухо затворялъ свои двери и окна, чтобы не слышать его зова,-- оно кричало въ немъ самомъ, напоминало о себѣ во снѣ, и въ каждомъ ударѣ сердца, въ каждомъ вздохѣ своемъ, онъ слышалъ его властный голосъ: "это я"... Онъ углубился въ міръ простыхъ, почти лишенныхъ сознанія существъ, но и здѣсь, въ самомъ низу лѣстницы жизни онъ встрѣчалъ зачатки тѣхъ же свойствъ, тѣхъ же наклонностей, которыя были ему такъ ненавистны въ человѣкѣ. Вездѣ была видна одна идея, одна творческая рука, и онъ невольно вспоминалъ страшныя слова, которыя когда-то въ дѣтствѣ повергали его въ ужасъ и трепетъ: "Камо бѣжу отъ лица Твоего"...
   Въ раздумьи онъ подходилъ къ акваріуму, гдѣ обитатели моря вели свою обычную жизнь. И онъ видѣлъ, что тамъ шла такая же борьба за жизнь, также сильные уничтожали слабѣйшихъ и выше одаренные торжествовали побѣду надъ менѣе умными и менѣе хитрыми. Все было до смѣшного похоже на человѣческую жизнь, только выражалось смѣлѣе и откровеннѣе. И профессоръ думалъ: если лукавство, злоба, привязанность къ жизни и всѣ низшія страсти существуютъ въ зачаткѣ во всѣхъ этихъ простыхъ организмахъ, то почему бы не быть въ нихъ также и зачаткамъ скорби и смутной тоски, которыми томятся немногіе, стоящіе на самой вершинѣ лѣстницы? Можетъ быть, и этотъ крабъ, ушедшій отъ себѣ подобныхъ въ темную расщелину, смутно сознаетъ несовершенство мірозданія; можетъ быть, и онъ, выходя по ночамъ и прислушиваясь къ гулу моря, также грезитъ о лучшихъ и свѣтлыхъ мірахъ. Кто знаетъ?.. "И все-таки, ты не правъ, старикъ! -- мысленно обращался къ нему профессоръ.-- Я ничего не дѣлаю для людей, но вѣдь я и самъ ничего не бралъ у нихъ добровольно, и поэтому ничѣмъ передъ ними не обязанъ. Если они страдаютъ, то они сами виноваты въ своихъ страданіяхъ,-- я имѣлъ право оставить ихъ, и моя мысль, моя душа -- онѣ мои и принадлежатъ мнѣ безраздѣльно. Я никого не просилъ о жизни, и если я живу, мыслю и чувствую, то только самъ для себя и ни для кого больше. Мнѣ никто не нуженъ, и я самъ не хочу быть кому-нибудь нуженъ. Я одинъ и буду одинъ, потому что этого хочу я. Но вѣдь и ты одинъ, и всѣ эти твари вокругъ тебя -- онѣ тоже живутъ каждая сама по себѣ и для себя. И я буду жить также: я не рабъ человѣчества; я -- единица, отдѣльная отъ всѣхъ, и мой конецъ будетъ концомъ всего. Зачѣмъ же мнѣ идти куда-то внизъ и отдавать себя"?..
   Эти молчаливые диспуты съ крабомъ, въ которомъ онъ видѣлъ самого себя и въ лицѣ котораго возражалъ самому себѣ, были очень долги, очень упорны и кончались побѣдой гордаго и свободнаго "я" надъ жалкимъ рабомъ земли, еще жившимъ въ немъ до сихъ поръ.
   Профессоръ снова возвращался къ своимъ занятіямъ, ѣздилъ съ драгой въ море, привозя въ стеклянныхъ банкахъ новые и новые экземпляры крошечныхъ, нѣмыхъ созданій подводнаго міра, съ интересомъ изучалъ какую-нибудь новую особь изъ семейства Halcampicles и крѣпко спалъ по ночамъ, не слыша во снѣ никакихъ голосовъ жизни оттуда снизу. Тамъ по-прежнему бушевали бури; тамъ гремѣли пушки и лились потоки крови; тамъ жалкіе двуногіе боролись и погибали за свое жалкое счастье,-- тутъ наверху было тихо и спокойно.
   Впрочемъ, не всегда спокойно... были и въ этомъ отчужденномъ міркѣ свои трагедіи и свои драмы. Однажды профессоръ не нашелъ въ акваріумѣ своей любимой рыбы-иглы, которая одна изъ всѣхъ, привезенныхъ имъ когда-то съ моря, выжила у него почти годъ. Голубая актинія таки подстерегла ее, наконецъ, и отъ бѣдной рыбки остался только одинъ кончикъ хвоста, еще торчавшій изъ ротового отверстія прожорливой красавицы. Много огорченій причиняли профессору и медузы, которыхъ ему никакъ не удавалось приручитъ. Эти странныя студенистыя созданія совершенно не выносили рабства и, помѣщенныя въ стеклянную тюрьму, немедленно погибали и распадались на множество безобразныхъ клочьевъ. А какъ онѣ были красивы, когда свободныя и счастливыя плавали въ морѣ, и зеленая вода бросала изумрудные отсвѣты на ихъ хрустальныя тѣла, похожія на фантастическіе цвѣты съ розовыми и голубыми лепестками!
   Профессору было такъ непріятно зрѣлище ихъ смерти и разложенія, что онъ оставилъ всякія попытки приручить ихъ и, когда онѣ попадали въ драгу, онъ выпускалъ ихъ обратно въ море.
   Но самымъ трагическимъ событіемъ въ профессорскомъ домикѣ была смерть Бобки. Легкомысленный бѣлый песикъ жестоко поплатился за свою страсть къ приключеніямъ и шумному обществу,-- его отравили. Еле волоча ноги и шатаясь, онъ приплелся умирать все-таки домой и съ жалобнымъ хрипѣньемъ легъ у порога. Его потухающіе глаза просили участія и прощенья, и профессоръ испробовалъ всѣ средства, чтобы спасти своего питомца. Желтый котъ и слѣпая собака какъ будто понимали, что съ Бобкой происходитъ что-то необыкновенное, и вмѣстѣ съ профессоромъ не отходили отъ него до самой смерти. Когда она наступила, наконецъ, и въ страшно расширенныхъ зрачкахъ Бобки сверкнулъ и погасъ послѣдній огонекъ жизни,-- слѣпая собака обнюхала трупъ своего сына и тихо завыла, а желтый котъ обратилъ на хозяина взглядъ, полный недоумѣнія и упрека. "Такъ, значитъ, и ты ничего не можешь"? -- какъ будто хотѣлъ онъ сказать. Профессоръ угрюмо прикрикнулъ на собаку, прогналъ кота и занялся приготовленіями къ похоронамъ Бобки. Онъ уложилъ въ мѣшокъ это пушистое, гибкое тѣло, которое еще вчера жило, бѣгало, по своему радовалось и наслаждалось, привязалъ къ нему тяжелый камень и бросилъ со скалы въ море. Бобки больше не было... Когда онъ пришелъ домой, собака все еще съ безпокойствомъ обнюхивала то мѣсто, гдѣ лежалъ Бобка, и сдержанно визжала, а обиженный котъ издали наблюдалъ за нею, и въ глазахъ его выражалось презрѣніе. Не все ли равно,-- вѣдь это кончится одинаково для всѣхъ... Разстроенный профессоръ опять закричалъ на собаку, ударилъ насмѣшливаго кота хворостиной и заперся у себя въ комнатѣ одинъ. Ему не хотѣлось въ эту минуту видѣть никого изъ своихъ безмолвныхъ сожителей, которые въ своемъ наивномъ невѣдѣніи считали его, можетъ быть, за всемогущее и всевѣдущее существо, между тѣмъ, какъ онъ былъ такъ же слабъ и ничтоженъ, какъ они.
   Это былъ отвратительный день. Съ Бобкой точно ушло изъ дома все живое и радостное. За стѣнами не слышно было его громкаго и веселаго лая; въ обѣденный часъ никто не стучался и не царапался въ дверь, какъ это обыкновенно дѣлалъ Бобка. Побитый котъ куда-то исчезъ и не показывался; слѣпая собака выла на верандѣ. А къ вечеру въ морѣ разыгралась настоящая сентябрьская буря. Валы грохотали внизу, и домъ сотрясался отъ ихъ могучихъ ударовъ; вѣтеръ пронзительно свисталъ между колоннами веранды, надувалъ парусинныя занавѣсы и хлопалъ ими по воздуху. Съ крыши сорвалась черепица и съ страшнымъ трескомъ упала на камни. Кто-то сильный и свирѣпый съ гнѣвомъ обрушился на профессорскій домъ и, возмущенный его молчаніемъ и отчужденностью, силился до основанія разрушить тихое убѣжище.
   А собака все выла.
   Профессоръ больше не могъ оставаться въ заперти и слышать этотъ ужасный, безнадежный вой, котораго не могли даже заглушить крики бури. Въ первый разъ за эти годы одиночество тяготило его, и онъ не находилъ въ немъ отрады и успокоенія. Его тихая комната казалась ему душнымъ гробомъ; онъ задыхался въ ней и чувствовалъ себя заживо погребеннымъ. Поспѣшно онъ сорвалъ со стѣны плащъ и накинулъ его на себя, взялъ палку съ желѣзнымъ наконечникомъ, вышелъ на веранду и позвалъ собаку.
   Животное перестало выть и съ радостнымъ визгомъ бросилось къ профессору. Онъ погладилъ ее.
   -- Ну что, бѣдняга? Что, слѣпая?.. -- говорилъ онъ ласково. -- Тебѣ страшно? Тебѣ скучно? Нѣтъ нашего Бобки... Проклятые люди отравили его. Ну, что-жъ... Ничего, вѣдь и мы съ тобою умремъ, когда придетъ наша очередь...
   Собака, тихонько взвизгивая, нашла его руку и лизала ее своимъ мокрымъ, горячимъ языкомъ. Профессоръ плотно приперъ дверь и спустился съ веранды; вѣтеръ рванулся ему въ лицо и чуть не сшибъ съ ногъ. Придерживая рукой развѣвающіяся полы плаща и крѣпко опираясь на палку, онъ пошелъ по знакомой тропинкѣ въ гору, гдѣ за выступомъ скалы у него было любимое мѣстечко, защищенное отъ вѣтра. Ночь была была темная и душная; черныя лохмы тучъ разметались по небу и внизу бурлило такое же черное море. Волнъ не было видно, но когда онѣ сталкивались между собою въ ожесточенной борьбѣ, по ихъ высокимъ, косматымъ гребнямъ разсыпались голубыя, вздрагивающія искры. Въ этихъ судорожныхъ вспышкахъ было что-то ужасающее: казалось, что тамъ, внизу, корчится и издыхаетъ огромное, безобразное чудовище, наполняя пространство своими предсмертными стонами. Ночные сверчки притихли, затаившись между камнями, и только изсохшіе кусты держи-дерева безпокойно трещали и шептались, когда вѣтеръ пригибалъ ихъ къ землѣ.
   Профессоръ осторожно взбирался по камнямъ, палкой ощупывая тропинку. Вѣтеръ трепалъ его волосы, обвѣвалъ лицо своимъ могучимъ дыханьемъ и рвалъ изъ рукъ полы плаща, но теперь ему дышалось легче и свободнѣе. Ему нравилась дикая музыка разгнѣваннаго моря, нравилось черное небо, одѣвшее въ трауръ присмирѣвшую землю. Ему хотѣлось бы, чтобы оно разверзлось и чернымъ потокомъ затопило этотъ вонючій, грязный комъ, неизвѣстно зачѣмъ блуждающій въ пространствѣ. Вдругъ слѣпая собака остановилась и съ тревогой подняла голову кверху.
   -- За мной, за мной, слѣпая! -- позвалъ ее профессоръ.-- Не бойся, я здѣсь, съ тобой!
   Собака ткнулась ему въ колѣни и замахала хвостомъ, но сейчасъ же снова остановилась и съ страннымъ волненіемъ начала обнюхивать землю.
   -- Ага, ты вспомнила своего Бобку! -- съ грустной улыбкой сказалъ профессоръ.-- Да, бѣдная моя, онъ здѣсь бѣгалъ еще сегодня утромъ... Но теперь его нѣтъ больше и никогда не будетъ,-- не ищи! Пойдемъ...
   Собака не шла. Она побѣжала назадъ, потомъ вернулась опять, нюхая тропинку, и вдругъ стала торопливо взбираться по камнямъ. Профессоръ остановился и тоже сталъ прислушиваться.
   -- Что тамъ такое? Ничего не понимаю... -- пробормоталъ онъ.-- Кажется, тамъ кто-то есть. Слѣпая, сюда! -- крикнулъ онъ.
   Она не возвращалась. Тогда удивленный и обезпокоенный ея страннымъ поведеніемъ, онъ сталъ взбираться по ея слѣдамъ. Наверху что-то происходило; слышались радостные взвизги собаки и въ промежуткахъ между взвизгами чье-то глухое бормотанье. Профессоръ сталъ слушать, сжимая въ рукахъ палку.
   -- Что за чортъ? сердито ворчалъ чей-то хриплый голосъ.-- Эта проклятая собака всю морду мнѣ облизала... Откуда она взялась?
   -- Какая собака? -- отозвался другой голосъ, звонкій и насмѣшливый. -- Ты бредишь, пріятель? Это тебѣ съ голоду мерещатся собаки.
   -- Какого дьявола мерещится,-- не мерещится, а на яву собака! Развѣ не слышишь -- визжитъ? Только что сталъ было засыпать, а она, проклятая, въ рыло языкомъ... Тьфу, тьфу!..
   -- Ха-ха-ха! -- разсмѣялся насмѣшливый голосъ.-- Должно быть, она тебя за падаль приняла,-- это забавно!
   -- Оч-чень забавно... да пошла ты къ чорту, подлая!..
   Собаку, должно быть, ударили, потому что она болѣзненно взвизгнула, но сейчасъ же, кажется, снова начала ластиться.
   -- "Люди..." -- прошепталъ профессоръ и пошелъ впередъ.-- "И ихъ двое"...
   -- А, однако, знаешь что? -- продолжалъ между тѣмъ насмѣшливый голосъ.-- Мнѣ до того хочется жрать, что... если бы здѣсь гдѣ-нибудь поблизости лежала падаль,-- я бы, кажется, рѣшился...
   -- Н-ну-у!..-- проурчалъ хриплый и свирѣпо плюнулъ.
   Профессоръ сдѣлалъ еще нѣсколько шаговъ въ гору и очутился на небольшой площадкѣ, среди которой торчалъ общипанный коровами кустъ карагача. Подъ кустомъ, растянувшись на землѣ, смутно чернѣли двѣ человѣческія фигуры, а около нихъ, умильно вертя хвостомъ, увивалась слѣпая собака. "Жалкая тварь!" -- подумалъ профессоръ.
   -- Пошла сюда! -- строго крикнулъ онъ на собаку и обратился къ распростертымъ фигурамъ.-- Кто это здѣсь?
   Одна изъ фигуръ поднялась съ своего каменнаго ложа.
   -- Кто мы? -- переспросила она, и профессоръ узналъ насмѣшливый голосъ.-- Вопросъ довольно простой, если бы мы сами знали, кто мы такіе. Но ей-Богу, мы этого не знаемъ...
   Поднялось и другая фигура, огромная и косматая.
   -- Будетъ болтать! -- прохрипѣла она.-- Мы, ваше сіятельство, сыны вселенной, т. е., по просту говоря, бродяги, если вамъ угодно знать. Но, спрашивается, зачѣмъ? Мы, кажется, никому здѣсь не мѣшаемъ; мы ночуемъ въ гостяхъ у Господа Бога, а Господь Богъ пока еще никакой платы за ночлегъ не беретъ...
   Профессоръ подошелъ ближе и, опираясь обѣими руками на палку, старался вглядѣться въ лица людей. Собака заискивающе юлила около него, какъ бы прося прощенья за то, что оказала вниманіе какимъ-то подозрительнымъ бродягамъ.
   -- Но зачѣмъ же вы здѣсь...-- началъ онъ и запнулся, понявъ вдругъ всею нелѣпость своего вопроса.
   "Сыны вселенной" переглянулись и захохотали -- одинъ звонко и весело, другой -- хрипло и угрюмо.
   -- Зачѣмъ... зачѣмъ?.. А вы зачѣмъ? -- грубо оборвалъ онъ профессора. Проходите-ка лучше мимо, ваше сіятельство... съ вашей палкой и съ вашей собакой... которая, однако, гораздо добрѣе васъ. Она мнѣ хоть мою неумытую образину привела въ порядокъ, а вы...
   -- Постой...-- остановилъ его товарищъ, но профессоръ не далъ ему договорить.
   -- Пойдемте со мной,-- сказалъ онъ и подозвалъ къ себѣ собаку.
   -- Т. е. это куда же? -- подозрительно спросилъ обладатель хриплаго голоса.
   -- Ко мнѣ. Я живу здѣсь недалеко. У меня вы можете переночевать.
   -- Такъ-съ... очень пріятно! А насчетъ пищи, напримѣръ... т. е. буаръ и манже... это у васъ полагается?
   -- Кое-что найдется.
   -- Гм... это великолѣпно! Пойдемъ? -- вопросительно обратился онъ къ товарищу.
   -- Конечно, пойдемъ...
   Они встали и, спотыкаясь о камни, послѣдовали за профессоромъ.
   -- Фу, ты, дьяволъ! -- охалъ косматый бродяга, припрыгивая на каждомъ шагу.-- Проклятыя колючки, чтобы имъ подохнуть!
   -- Да, безъ сапогъ неудобно!-- посмѣивался товарищъ.-- Но, однако, какой забавный оборотъ, а?..
   -- Тебѣ все забавно... я думаю, если съ тебя когда-нибудь будутъ шкуру драть, ты тоже будешь говорить: "забавно"! А хорошо покуда одно: предвидится жратва...
   -- Да, это недурно! -- весело воскликнулъ бродяга.-- А все собака! Да будетъ благословенно во вѣки вѣковъ благородное животное, которое не въ примѣръ лучше человѣка! Ты, кажется, съ этимъ тоже согласенъ?
   -- Молчи... услышитъ...-- проворчалъ косматый, толкая товарища.
   Профессоръ шелъ впереди и, прислушиваясь къ разговору бродягъ, думалъ: "да... моя собака оказалась добрѣе меня. Бѣдная, слѣпая тварь! Люди сдѣлали ей столько зла, искалѣчили ее, отняли у нея дѣтенышей, и все-таки она съ рабской покорностью бѣжитъ на человѣческій голосъ, отыскиваетъ въ темнотѣ этихъ бездомныхъ горемыкъ и ведетъ меня къ нимъ, какъ будто для того, чтобы напомнить мнѣ, что я тоже человѣкъ и долженъ помочь своимъ братьямъ. Братьямъ?.. Да развѣ они мнѣ братья? Вѣдь я ихъ не знаю и не люблю... а между тѣмъ, веду ихъ къ себѣ... и мнѣ ихъ жаль... и, кажется, я даже радъ, что мнѣ ихъ жаль и что они ко мнѣ идутъ... и эта бѣдная собака тоже радуется... чему? Неужели ее такъ тягостило одиночество? Неужели и мой черный крабъ тоскуетъ не отого, что жизнь такъ несовершенна, а оттого, что онъ одинъ"?
   А собака, дѣйствительно, выражала самую шумную и самую откровенную радость. Ночь стала еще чернѣе, и внизу все также ревѣло и корчилось въ судорогахъ бичуемое вѣтромъ море, но его бѣшеные вопли нисколько не трогали ея собачьяго сердца. Она безпрестанно перебѣгала отъ профессора къ бродягамъ, точно желая удостовѣриться, идутъ ли они за ними, и затѣмъ снова возвращалась назадъ, бурно бросалась къ профессору и громкимъ лаемъ заявляла ему о своемъ удовольствіи. Когда изъ мрака выскочилъ имъ на встрѣчу привѣтливый огонекъ, собака, почуявъ близость дома, совершенно забыла, что она слѣпа, и ринулась впередъ съ радостными взвизгиваньями. Профессоръ съ удивленіемъ смотрѣлъ на нее... и въ то же время чувствовалъ, что и самъ онъ чему-то радуется, волнуется и скорѣе спѣшитъ придти домой...
   Огонекъ подошелъ къ нимъ совсѣмъ близко. Это горѣла лампа въ кабинетѣ профессора. Собака была уже на верандѣ и царапалась когтями въ дверь; съ крыши слышалось отчаянное мяуканье желтаго кота, который соскучился въ одиночествѣ.
   -- Ай!..-- послышался въ темнотѣ болѣзненный крикъ.
   Профессоръ быстро обернулся.
   -- Что такое?
   -- Опять колючка... или гвоздь, чортъ его возьми...-- со стономъ прорычалъ одинъ изъ бродягъ.
   Профессоръ отперъ дверь и пригласилъ ихъ войдти, а самъ поспѣшно зажегъ лампу, которая ярко освѣтила бѣлыя стѣны, увѣшанныя рисунками и гравюрами, блестящіе акваріумы, пышную зелень на окнахъ и изящную, удобную мебель изъ гнутаго бука. Сыны вселенной вдругъ потеряли всю свою самоувѣренность, которую обнаруживали тамъ во мракѣ, среди скалъ, и конфузливо топтались у порога, озираясь по сторонамъ.
   -- Садитесь, господа,-- сказалъ профессоръ. -- Отдыхайте пока, а я пойду распоряжусь насчетъ ѣды и самовара.
   Онъ вышелъ, оставивъ гостей однихъ.
   -- Куда это мы съ тобой попали? -- вполголоса сказалъ косматый.-- А стариканъ, кажется, славный, чортъ его раздери... Настоящій Саваофъ. Сядемъ, что-ли...
   Онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ и сморщился отъ боли.
   -- Однако, здорово я себѣ ногу напоролъ... До крови... ахъ, чортъ...
   Онъ присѣлъ на стулъ и началъ разсматривать свои израненыя ноги, обутыя въ какое-то подобіе штиблетъ, даннымъ-давно уже отслужившихъ свою службу. Слѣпая собака подошла къ нему и ласково положила ему голову на колѣни.
   -- Собачка, собачка...-- бормоталъ онъ разсѣянно.-- Ты, братъ, славная собачка... добрая собачка!
   -- Ага, теперь ужъ "собачка"! -- насмѣшливо передразнилъ его товарищъ.-- Вотъ оно, холопство то, когда заговорило... Что значитъ, съѣстного то дали понюхатъ! Нѣтъ, ты, братъ, ты свободный сынъ вселенной, а такой же прохвостъ, какъ и всѣ..
   "Прохвостъ" молчалъ и съ страшными гримасами вытаскивалъ изъ своихъ ранъ щепки и разную дрянь.-- Это былъ высокій, плотный парень неопредѣленныхъ лѣтъ съ густою гривою волосъ пѣгаго цвѣта и широкимъ безбородымъ лицомъ, на которомъ особенное вниманіе обращалъ огромный шишковатый носъ, вздернутый кверху, какъ у мопса. Все на этомъ лицѣ было точно вытесано топоромъ -- грубо, нескладно, кое-какъ, и маленькіе зеленоватые глазки, прятавшіеся въ дремучемъ лѣсу густыхъ бровей, придавали ему видъ недовѣрчивый и дикій. Такъ и казалось, что вотъ-вотъ онъ раскроетъ свою пасть, взреветъ и пойдетъ сокрушать все направо и налѣво. Одѣтъ онъ былъ въ ватное дырявое пальто, подпоясанное ремешкомъ, и въ короткіе не по росту штаны; за спиною у него на веревкахъ висѣла порыжѣвшая кожаная сумка, а свою войлочную шапку онъ снялъ при входѣ и бережно положилъ подъ стулъ.
   Товарищъ его былъ совсѣмъ въ другомъ родѣ. Ему было не больше 25 лѣтъ, и лицо его еще не потеряло юношеской свѣжести и нѣкоторой наивности. Должно быть, бродячая жизнь еще не очень помяла его въ своихъ желѣзныхъ тискахъ. Онъ былъ тоже высокаго роста, но строенъ и худощавъ; на впалыхъ щекахъ едва пробивалась золотистая бородка и, когда онъ улыбался, появлялись необыкновенно смѣшныя ямочки, а въ большихъ, очень красивыхъ голубыхъ глазахъ было много добродушной насмѣшливости и какого-то дѣтскаго задора. И одежда на немъ была немножко приличнѣе и опрятнѣе, чѣмъ у его спутника: поношенная синяя блуза, высокіе сапоги, хотя сильно стоптанные, но довольно крѣпкіе, и фуражка, которая когда-то, очень давно, вѣроятно, была бѣлой.
   -- А ты не думаешь, что этотъ благообразный старецъ можетъ устроить намъ какой-нибудь подвохъ? -- спросилъ старшій, покончивъ, наконецъ, съ операціей вытаскиванья занозъ.-- Что-то больно долго не показывается...
   -- Не думаю... -- сказалъ юноша, разсматривая рисунки на стѣнахъ.-- Старецъ то, кажется, ученый,-- погляди-ка, какія у него тутъ штуки...
   -- Ну, ежели ученый -- это наплевать...-- пробормоталъ "сынъ вселенной", подозрительно косясь на дверь.-- Только не было бы чего-нибудь хуже...
   Вошелъ профессоръ.
   -- Простите, господа, я васъ задержалъ немного. Пойдемте ужинать и пить чай,-- самоваръ готовъ.
   Старшій бродяга состроилъ умильную улыбку, которая совсѣмъ не шла къ его одичалой физіономіи.
   -- Мерси и прочее, но... нельзя-ли предварительно совершить омовеніе и, такъ сказать, водой живою очиститься отъ всякія скверны?
   Профессоръ усмѣхнулся на витіеватую рѣчь бродяги и повелъ своихъ гостей въ кухню, а самъ, въ то время, какъ они мылись и скреблись, порылся въ гардеробѣ и черезъ нѣсколько минутъ вернулся къ нимъ съ цѣлой кучей разнаго бѣлья и платья.
   -- Вотъ, господа,-- сказалъ онъ, кладя весь этотъ ворохъ на скамью.-- Можетъ быть, желаете переодѣться, такъ, пожалуйста, не стѣсняйтесь.
   Онъ опять ушелъ, а сынъ вселенной жадно набросился на платье и началъ примѣривать на себя то одну, то другую принадлежность костюма.
   -- Фу ты, чортъ!.. Ахъ, дьяволъ! -- въ восхищеніи воскликнулъ онъ.-- Рубаха-фантазія съ горошкомъ... жилетка, братецъ ты мой, превосходнѣйшая... и даже кальсоны! Давно ужъ я не носилъ кальсонъ и... знаешь что, душа моей души? (онъ покосился на окно, въ которое стучался вѣтеръ). Я начинаю думать,-- не лучше-ли намъ съ тобой заграбастать все это добро и удрать по добру -- по здорову отъ добродѣтельнаго старца.
   Молодой человѣкъ съ презрѣніемъ взглянулъ на товарища.
   -- А я начинаю думать, что ты -- порядочная скотина!-- сказалъ онъ, и въ его глазахъ сверкнулъ огонекъ.
   -- Ну-ну... полегче! -- проворчалъ сынъ вселенной.-- Съ тобой и пошутить нельзя...
   Когда товарищи предстали передъ профессоромъ,-- они были неузнаваемы, и въ особенности сынъ вселенной. Онъ смылъ съ своей физіономіи обильныя наслоенія дорожной пыли, намочилъ и пригладилъ пѣгія космы и въ свѣжемъ бѣльѣ, въ черной профессорской парѣ и въ профессорскихъ туфляхъ сдѣлался необыкновенно похожъ на католическаго ксендза. Спутникъ его остался въ своей синей блузѣ и сапогахъ, но чистую рубашку все-таки надѣлъ, и широкіе отложные воротнички придавали ему видъ еще болѣе дѣтскій и невинный. Обоихъ ихъ это превращеніе немножко смущало, и они конфузливо поглядывали другъ на друга и на профессора, не рѣшаясь садиться.
   -- Чрезвычайно признательны!..-- началъ сынъ вселенной, исподлобья поглядывая на столъ, гдѣ кипѣлъ самоваръ и стояли тарелки съ хлѣбомъ, вареными яйцами и любимымъ греческимъ кушаньемъ изъ баклажановъ, которое называется "икрой".-- Очистились, омылись и облачились въ порфиры и виссонъ... и вы, яко древле Авраамъ, принявшій подъ дубомъ Мамирійскимъ трехъ свѣтозарныхъ ангеловъ...
   -- Ну ужъ мы то съ тобой вовсе на ангеловъ не похожи!.. -- перебилъ его молодой человѣкъ, усмѣхаясь и видимо конфузясь за товарища.
   -- На падшихъ, душа моя, на падшихъ... ибо низвергвуты изъ селеній Божіихъ въ бѣдственную путину зла и окаянства...
   -- Да будетъ тебѣ ломаться -- съ досадой и нетерпѣніемъ сказалъ юноша.-- Заврался, отче...
   Профессоръ пригласилъ ихъ садиться, и гости принялись за ѣду. Сначала они немного стѣснялись и заставляли себя просить, но потомъ увлеклись и ѣли такъ, что на нихъ даже страшно было смотрѣть. Видно было, что они долго голодали и совсѣмъ отвыкли отъ употребленія ножей, вилокъ и салфетокъ. Вошелъ желтый котъ, усѣлся на стулѣ поодаль и съ презрительнымъ удивленіемъ смотрѣлъ на этихъ странныхъ людей, изрѣдка переводя свой взглядъ на профессора и какъ бы спрашивая его: зачѣмъ они здѣсь? А за стѣнами въ черной безднѣ ночи рыдало измученное море, и вѣтеръ съ плачемъ стучался въ окно, какъ будто тамъ кто-то стоялъ и просилъ, чтобы его пустили.
   Первымъ опомнился юноша. Онъ отодвинулъ отъ себя тарелку, посмотрѣлъ на профессора и, встрѣтивъ его пристальный и, какъ ему показалось, печальный взглядъ, покраснѣлъ.
   -- Должно быть, вамъ... немножко странно глядѣть на насъ? -- стараясь казаться развязнымъ, спросилъ онъ.
   -- Нѣтъ... отчего же? -- тихо сказалъ профессоръ, опуская глаза.
   -- Ну... это понятно! Вы, я думаю, еще никогда не видали такихъ молодцовъ... да если бы не ваша собака, и не увидали бы, пожалуй?
   -- Вѣроятно,-- отвѣчалъ профессоръ.
   -- Вотъ видите. А кстати, гдѣ она... благодѣтельница?-- съ усмѣшкой вымолвилъ онъ, оглядываясь.
   Собака выползла изъ-подъ стола и съ оживленіемъ замахала хвостомъ, какъ-бы радуясь, что слышитъ человѣческіе голоса, которыхъ она давно уже не слышала въ этомъ уединенномъ домикѣ. Желтый котъ выразилъ въ своемъ взглядѣ еще большее удивленіе.
   Молодой человѣкъ протянулъ руку, чтобы погладить собаку, но она не замѣтила его руки и ткнулось головой ему въ колѣни.
   -- Вотъ чудачка! -- сказалъ онъ.-- Что она, не видитъ,что-ли?
   -- Она слѣпая,-- отвѣчалъ профессоръ.
   -- Слѣпая? Отчего?
   -- Ее хотѣли застрѣлить и попали въ глаза.
   -- Кто хотѣлъ застрѣлить?
   -- Люди...
   Молодой человѣкъ быстро поглядѣлъ на профессора, и его красивые глаза потемнѣли.
   -- Ага... понимаю!..-- проговорилъ онъ, гладя собаку.-- Эхъ ты, бѣдняга!.. И вы ее пріютили такъ же, какъ и насъ... Удивительно... Ты слышишь? -- обратился онъ къ товарищу.
   -- Что? Собака-то? Да...-- пробормоталъ тотъ съ набитымъ ртомъ и, прожевавъ, наконецъ, ѣду, тяжко вздохнулъ.-- Фу-у... Сытъ!.. Здорово! Недѣли на двѣ наѣлся...
   Юноша посмотрѣлъ на его раскраснѣвшуюся физіономію и засмѣялся.
   -- А вчера... Въ Севастополѣ то? А? -- сказалъ онъ.
   -- Д-да... Черти проклятые!
   -- А что такое было въ Севастополѣ? -- спросилъ профессоръ.
   Сынъ вселенной сдѣлалъ кислую гримасу и махнулъ рукой.
   -- Лучше и не вспоминать!.. Скверность! Нехорошіе у васъ тутъ люди живутъ. Самые что ни на есть подлые людишки!
   Наѣвшись, онъ сталъ опять говорить проще и естественнѣе.
   -- А гдѣ же есть люди лучше? -- продолжалъ профессоръ.
   -- Гдѣ? Да какъ вамъ сказать... попадаются! Вотъ въ Тамбовской губерніи ничего народъ... по Волгѣ, на низахъ, тоже мужики хорошіе. Ну, ярославцы -- это сволочь сверхъестественная: онъ тебѣ не только чтобы подать,-- онъ норовитъ съ тебя самого послѣдніе штаны стащить. Честное слово! Но хуже нѣтъ -- хохлы, да казаки! Ну что же это за подлецы такіе,-- я и выразить вамъ не могу! Искаріоты! Нестерпимый народъ въ отношеніи подаянія. Такъ и смотритъ, какъ бы тебѣ вилами въ брюхо... За то на Кавказѣ -- вотъ это такъ люди! По душѣ могу сказать,-- лучше Кавказскихъ горцевъ и на свѣтѣ нѣтъ! Къ нимъ въ домъ или смѣло,-- все отдастъ до послѣдняго... Одно только: насчетъ ѣды у нихъ плохо. Хлѣба нѣтъ, каши нѣтъ, мяса нѣтъ, зато вина -- сколько хочешь пей, хоть лопни!
   -- Однако, какъ видно, вы много путешествовали! -- замѣтилъ профессоръ.
   -- Ничего себѣ... погулялъ! Могу сказать, что всю Россію насквозь прошелъ. Въ Сибири до Красноярска доходилъ; въ Ташкентѣ былъ; оттуда на Кавказъ подался; съ Кавказа въ Одессу метнулся,-- хотѣлъ было за границу дернуть, да не вышло дѣло: вмѣсто заграницы въ пересыльный университетъ попалъ, ну и пришлось, по окончаніи курса, опять на старую дорогу поворачивать. Четырнадцать лѣтъ хожу,-- еще одинъ годъ остался.
   -- Почему же одинъ годъ?
   -- Срокъ выходитъ,-- награду получаю: изъ волчьяго чина зачисляюсь въ Колпинскіе мѣщане... Большое повышеніе-съ!-- съ ироническимъ смѣхомъ добавилъ онъ.-- Недаромъ столько лѣтъ своими пятками россійскія дорожки утаптывалъ.
   -- Я васъ не совсѣмъ понимаю...-- сказалъ профессоръ.
   Сынъ вселенной откинулся на спинку стула и съ изумленіемъ посмотрѣлъ на профессора.
   -- Да вы о волчьихъ билетахъ слыхали? -- спросилъ онъ недовѣрчиво.
   Теперь пришла очередь профессора изумляться. Онъ много зналъ; онъ въ совершенствѣ изучилъ анатомію, физіологію и систематику Protozoa; онъ открылъ и описалъ форму, строеніе, образъ жизни новаго вида Актиніи изъ подсемейства Halcampicles, и къ актиніямъ Мюллера, Кантарини, Остроумова прибавилась еще актинія его имени; онъ хорошо былъ знакомъ съ безчисленными представителями микроскопическаго міра,-- но онъ никогда не слыхалъ ничего о волчьихъ билетахъ... Замѣтивъ его недоумѣніе, сынъ вселенной полѣзъ за пазуху, досталъ засаленную четвертушку сѣрой бумаги и положилъ ее передъ профессоромъ. И вотъ что прочелъ онъ въ этой бумажкѣ: "Дано сіе проходное свидѣтельство діаконскому сыну, бывшему ученику В -- й духовной семинаріи, Дмитрію Буреломову, для слѣдованія изъ города Севастополя въ городъ Майкопъ, съ тѣмъ, чтобы по прибытіи на мѣсто назначенія оное было немедленно явлено въ мѣстное полицейское управленіе". Затѣмъ слѣдовали подписи и печать.
   -- Вотъ это и называется "волчьимъ билетомъ"? -- спросилъ профессоръ.
   -- Именно-съ!
   -- Что же вы будете дѣлать въ Майкопѣ?
   -- Да тоже, что и вездѣ. Пойду въ полицію, и мнѣ дадутъ другое проходное свидѣтельство.
   -- Куда?
   -- Да куда угодно,-- хоть опять въ Севастополь! -- воскликнулъ сынъ вселенной и захохоталъ.
   -- Но почему бы вамъ не остаться въ какомъ-нибудь изъ этихъ городовъ?
   -- А, вотъ въ этомъ то и штука! Съ этой бумажкой вы не имѣете права оставаться въ одномъ какомъ-нибудь мѣстѣ больше 24 часовъ,-- если не найдете опредѣленныхъ занятій. А какой же дуракъ, хотѣлъ бы я знать, дастъ работу двумъ такимъ молодцамъ, какъ вотъ мы съ нимъ,-- съ такими рожами и въ такихъ костюмахъ, отъ которыхъ за версту пахнетъ кабакомъ и острогомъ?
   -- Но вы пробовали все-таки?
   -- О, еще бы,-- и очень даже пробовалъ! Работали мы и на виноградникахъ, и на пристаняхъ, и спичками торговали, и контрабанднымъ табачкомъ, а въ Ташкентѣ я даже 6 мѣсяцевъ у одного полковника въ поварахъ служилъ. Ничего, сначала недурно было: поправился я на полковничьихъ кулебякахъ, рыло себѣ наѣлъ съ добрый самоваръ, пиджачную пару справилъ, обручальное кольцо купилъ на всякій случай,-- и въ одно чудное мгновеніе все мое благополучіе пошло къ чертямъ!
   -- Отчего же?
   -- Маленькая непріятность вышла!.. Званый обѣдъ былъ у полковника, и испортилъ я, видите ли, соусъ-провансаль. Ну, полковникъ разгнѣвался, да и двинулъ меня при гостяхъ въ зубы кулакомъ, а я съ своей стороны тоже въ долгу не остался и весь провансаль ему на голову вылилъ. Разумѣется, послѣ этого черезъ 24 часа моего духу въ Ташкентѣ не было: прощальный поцѣлуй въ загривокъ, волчій билетъ въ зубы, и прощайте Ташкенскіе пироги и кулебяки! Съ нашимъ братомъ вѣдь не церемонятся: бросятъ тебѣ корку хлѣба обглоданную, да и ждутъ, что ты всю свою жизнь за эту корку будешь у благодѣтеля пятки лизать. Ну и лижешь до поры до времени... да какъ вспомнишь вдругъ, что вѣдь и ты, небось, отъ одного Адама произошелъ, да какъ воспрянешь духомъ,-- тутъ ужъ и пошло землетрясеніе!.. "Какъ такъ, отъ одного Адама? Кажи бумагу... Да ты кто такой?.. Да какія у тебя права?.. Да я тебя въ 24 часа"... Да въ ухо, да въ другое, да въ третье... и возопіютъ небеса и вселенная!..
   Онъ перевелъ духъ, выпилъ залпомъ остывшій чай и продолжалъ съ мрачной усмѣшкой:
   -- А то еще жилъ я въ одномъ монастырѣ,-- регентомъ въ хорѣ состоялъ. Какъ изволили видѣть,-- родомъ я изъ колокольныхъ дворянъ и въ духовномъ пѣніи кое-что понимаю. Къ тому же и голосина у меня былъ, могу сказать, знаменитѣйшій,-- карьеру могъ бы составить, если бы не духъ строптивый и не гордыня вавилонская.-- Услышали меня монахи, какъ я на клиросѣ подтягивалъ,-- и восхитились. Иди да иди къ намъ въ регента! 8 мѣсяцевъ я у нихъ прожилъ: обули они меня, одѣли, самъ архимандритъ ко мнѣ благоволилъ,-- ну, думаю, слава Всевышнему, на настоящую зарубку попалъ!.. Увы мнѣ!.. Vanitas vanitatum et omnia vanitas,-- единое мгновеніе перста, и рухнулъ храмъ славы человѣческой!..
   -- Что же съ вами случилось? -- спросилъ профессоръ, съ жаднымъ вниманіемъ слушавшій разсказъ Дмитрія Буреломова.
   -- Да почти тоже самое. Былъ тамъ одинъ іеромонахъ,-- прекаверзный, надо сказать, старичишка, и самъ въ архимандриты мѣтилъ. Не взлюбилъ онъ меня за то, что я къ архимандриту вхожъ былъ, и началъ ко мнѣ придираться. Возстановилъ противъ меня всю братію,-- будто я на нихъ архимандриту наушничаю,-- и очень меня этимъ оскорбилъ. Въ чемъ другомъ -- грѣшенъ, не скрываю, но въ предательствѣ и злоязычіи -- чистъ, яко агнецъ! Вотъ я и сказалъ ему однажды слово... одно только слово и сказалъ! Ну ужъ и били же меня за это... Навалились всей братіей и начали трепать... да вѣдь какъ трепали то! Народъ все здоровый, сытый; иной служка 5 пудовъ одной рукой подымаетъ,-- ну, и всыпали они мнѣ на память! Клочья летѣли! А подъ конецъ веревкой спутали, какъ свинью, и въ станъ предоставили: "бродяга, говорятъ, безпаспортный, тать и душегубецъ -- кружку церковную хотѣлъ взломать"... Ну, подержали въ острогѣ сколько то, не помню,-- выпустили, и пошелъ я, рабъ Божій, снова на распутіе...
   -- А самъ все-таки къ монастырямъ льнешь! -- сказалъ юноша, который все время молча гладилъ не отходившую отъ него собаку.
   -- Да вѣдь почему льну-то? -- возразилъ Буреломовъ.-- Потому и льну, что монастырь для нашего брата-бродяги -- незамѣнимое прибѣжище! Куда ты съ волчьимъ паспортомъ пойдешь? На самый паршивый постоялый дворъ тебя съ нимъ не пустятъ. А въ монастырь ужъ или смѣло: тамъ и покормятъ, и обогрѣютъ, и еще подадутъ, ежели стеченіе богомольцевъ... Слава Богу еще не оскудѣла русская земля благочестіемъ, и Христовымъ именемъ прокормиться можно. Ну, конечно, подаетъ больше простой народъ... особенно, бабы!.. Замѣтишь, эдакъ, въ толпѣ бабеночку посмиреннѣе,-- лапотки у ней лычные, кацавейка веревочкой подпоясана, ликъ умилительный,-- ну, и подходишь... "Подайте холодному и голодному Христа ради и души во спасеніе"! И сейчасъ это она прослезится, узелочекъ тамъ какой-то потаенный развяжетъ,-- "на, сердечный, поминай рабу Божію Агапею со чады"... И поминаю, и всегда поминать буду, и на Страшномъ Судѣ передъ лицомъ Господа Бога своего возопію: "помяни, Боже, во царствіи Твоемъ рабу Божію Агапею со чады"...
   -- И все ты врешь! -- насмѣшливо перебилъ его товарищъ.-- Небось, никакой Агапеи и не было. А помнишь, казачку-то поджегъ на Студеныхъ хуторахъ?
   -- Ну что жъ... ну и поджегъ... за дѣло! -- проворчалъ сынъ вселенной.-- Даже напиться, подлая, не подала. Ожесточилось сердце мое... Благословляй дающаго тебѣ и прокляни отвергающаго тебя. Ну, я и проклялъ... А казачье это -- самый мерзопакостный народецъ. Лбы у нихъ мѣдные, а сердца каменныя. И чѣмъ ни богаче, тѣмъ хуже. Помню, пришелъ я разъ въ одну станицу... Цѣлыя сутки по степи шелъ -- всю морду солнцемъ сожгло, ажно шкура пузырями взялась, словно у жаренаго гуся; ноги сбилъ до крови, не хуже теперешняго, а въ брюхѣ, братецъ ты мой, чисто геена огненная! Такъ бы, кажется, живьемъ человѣка сожралъ, попадись только на зубы! Ну, иду, шатаюсь. Смотрю, дома все каменные, у окошекъ палисаднички, а въ палисадничкахъ сидятъ казачки и арбузныя сѣмячки лущатъ. Подошелъ къ одной -- и не смотритъ! Подошелъ къ другой -- фыркнула носомъ и ушла. Ахъ вы, думаю, сѣмя Вельзевулово!.. Поглядѣлъ туда-сюда, вижу -- куренокъ подъ ногами цыкаетъ. Я этого куренька подъ мышку -- цапъ! -- и ходу!.. Ну ужъ и лудили же меня казаки проклятые! Два зуба вышибли совсѣмъ съ корнями... Пошелъ я въ степь, легъ на землю и заплакалъ...
   -- Ты бы ужъ этого не разсказывалъ...-- поморщившись, проговорилъ молодой человѣкъ.
   Буреломовъ прищурилъ одинъ глазъ и, покосившись на товарища, продолжалъ:
   -- А почему же не разсказывать? Пріучайся, сынъ мой,-- въ нашей жизни еще и не то бываетъ... Многіе терніи ожидаютъ тебя въ грядущемъ и многимъ заушеніямъ подвергнутся ланиты твои... Да это ты на куренка, что-ли разобидѣлся? Что куренокъ? Бывало и похуже. Въ Кіевской лаврѣ я отроковицу Юліанію обокралъ. Изволили когда-нибудь посѣщать лавру? -- обратился онъ къ профессору.-- Ну, такъ вотъ. Пошли мы въ пещеры. Впереди, какъ обыкновенно, идетъ монахъ со свѣчкой, а за нимъ гуськомъ богомольцы. Я шелъ позади всѣхъ. Ну, идемъ; богомольцы вздыхаютъ, крестятся и къ преподобнымъ мощамъ прикладываются. Дошли мы, наконецъ, до мощей отроковицы Юліаніи. Смотрю купецъ, который передо мной шелъ,-- толстый такой, дай Богъ ему здоровья,-- остановился, приложился къ мощамъ и кладетъ двугривенный. Понимаете, цѣлый двугривенный, да еще новенькій! Такъ и взыграла во мнѣ утроба... "Господи, думаю, прости ты меня въ сей жизни и въ будущей,-- на что отроковицѣ Юліаніи двугривенный?" Нагнулся я къ мощамъ, да языкомъ двугривенный-то и слизнулъ... Что вы подѣлаете: когда у тебя волчій билетъ въ карманѣ, тутъ ужъ разбирать не приходится...
   Профессоръ слушалъ и холодный ужасъ пронзалъ его душу. Мысли его потеряли вдругъ свою обычную ясность; обрывки странныхъ словъ крутились въ мозгу, какъ черный вихрь, и сливались въ какой-то тягучій, безнадежный вопль. "Били... двинули въ морду кулакомъ... два зуба вышибли... опять били... веревкой спутали... продержали въ острогѣ..." звучало у него въ ушахъ, и при каждомъ словѣ онъ вздрагивалъ, опускалъ голову и корчился отъ боли, какъ будто его самого били, гнали и унижали.
   -- И такъ -- четырнадцать лѣтъ?.. Че-тыр-над-цать лѣтъ!..-- медленно повторилъ онъ, самъ съ ужасомъ прислушиваясь къ этимъ словамъ.
   -- Насквозь! -- даже съ нѣкоторой гордостью подтвердилъ сынъ вселенной.
   -- А... онъ? -- спросилъ профессоръ, взглядывая на молодого человѣка.
   -- Ну, этотъ еще только начинаетъ! -- снисходительно отвѣчалъ Буреломовъ. -- Этого младенца я въ прошломъ году подцѣпилъ... Иду, знаете, по Армавиру,-- препаршивый, нужно сказать, городишко! -- глядь, подъ заборомъ этакій испанскій грандъ лежитъ... Ну, думаю, непремѣнно нашъ братъ Филатка изъ начинающихъ волчью карьеру... Подошелъ.-- "По волчьему?" -- По волчьему...-- "Откуда?" -- Изъ Питера.-- "За что?.."
   -- Ну, однако, я тебя просилъ бы не разсказывать! -- перебилъ юноша, нахмурившись.
   Буреломовъ подмигнулъ профессору и захохоталъ.
   -- Видите,-- еще не привыкъ... Благородная гордость и все прочее...
   -- Какая тамъ гордость? -- нетерпѣливо произнесъ молодой человѣкъ.-- Просто, врать не хочу, а говорить правду -- непріятно... Вѣдь всѣ мы времъ! -- съ нехорошей усмѣшкой обратился онъ къ профессору.-- Хочется какъ-нибудь свое безобразіе оправдать,-- ну, и выдумываешь... Вотъ я съ нимъ цѣлый годъ хожу, и каждый разъ онъ себя по новому рекомендуетъ. То онъ изъ разстриженныхъ поповъ до ссыльный студентъ, то чиновникъ, пострадавшій за правду,-- и чортъ его знаетъ, чего только не наговоритъ...
   Сынъ вселенной захохоталъ еще громче.
   -- А какъ же? -- весело воскликнулъ онъ.-- Намъ безъ этого нельзя. Кушать-то вѣдь надо, ну и говоришь, что кому соотвѣтствуетъ. Примѣрно, съ бабой деревенской -- одинъ разговоръ; съ мужикомъ -- другой, съ купцомъ -- третій,-- у каждаго человѣка надо свое мягкое мѣсто найти. И достигаетъ!
   -- Достигаетъ? -- переспросилъ профессоръ машинально.
   -- Обязательно! Баба, напримѣръ,-- ее хлѣбомъ не корми, только разскажи про святыя мѣста и про угодниковъ. Сейчасъ это рукой подопрется, слезу пуститъ, и тутъ ужъ проси у ней чего хочешь,-- все она тебѣ предоставитъ: и щецъ похлебать дастъ, и рубаху старую -- перемѣниться, и еще на дорогу пару каленыхъ яичекъ сунетъ, чтобы помянулъ въ молитвахъ своихъ... Ну, съ мужикомъ эдакъ нельзя; мужика угодниками не проймешь,-- ему такое надо, чтобы сразу въ лобъ ударило: насчетъ нарѣзки земли, напримѣръ, или насчетъ того, что всѣхъ мужиковъ погонятъ китайца бить,-- остолпишь его эдакимъ манеромъ, и кончено: тогда мужика хоть руками бери. Натурально, первымъ дѣломъ -- въ кабакъ... "Ребята, слыхали, что этотъ служивый-то разсказываетъ? Земля наша будетъ..." -- Какъ такъ наша?..-- "Вѣрное слово!.. Ставь четверть, по пятачку съ рыла!.." И угощаютъ.
   -- А потомъ... опять бьютъ?
   -- Бываетъ... Въ нашемъ положеніи къ этому надо всегда быть готовымъ. Особенно тяжелъ на руку купецъ. Чуть что не потрафилъ, сейчасъ тебѣ въ шею. Купчиха-то ничего; купчиха больше всего свѣтопреставленія боится; ну, разскажешь ей про Антихриста,-- она и размякнетъ, кусокъ пирога подастъ, а то и копѣечку съ работницей вышлетъ,-- въ рай-то хочется тоже! А купецъ -- нѣтъ; къ купцу надо подходить со смиреніемъ, отряся ножку, не то въ такую ликвидацію попадешь,-- унеси ты мое горе, быстра рѣченка, съ собой! Купецъ слезамъ не вѣритъ! Вотъ, съ господами -- превосходно! Тѣмъ болѣе -- съ дамами... Тутъ чѣмъ ни больше форсу -- тѣмъ лучше. Не подходи съ отвагой! Картузъ эдакъ на отмашь, рыло состряпаешь самое разочарованное, въ родѣ какъ бы Гамлета, чортъ побери, и подходишь... "Сударрыня, я не милостыни у васъ пррошу, во я оскорбленъ!.. За прравду оскорбленъ и ввергнутъ въ пучину бѣдствій, но духъ мой бодрствуетъ, и я отомщу..." Покраснѣетъ вся, глазки забѣгаютъ, и скорѣе ручку въ кармашекъ... И ужъ меньше двугривеннаго -- ни-ни!..-- заключилъ онъ самодовольно и захохоталъ.
   Товарищъ его не вытерпѣлъ и тоже залился смѣхомъ.
   -- О, ну тебя къ чорту, шутъ гороховый!.. Выдумаетъ же!
   -- Чего "выдумаетъ"? Не "выдумаетъ", а вѣрно,-- никогда меньше двугривеннаго! Это ужъ дѣло испытанное. А ежели полный развертъ себѣ дашь, да побольше горечи подпустишь,-- ну, иной разъ и цѣлый полтинникъ заиграетъ. Господа, братъ ты мой, съ перчикомъ любятъ, съ горчичкой, съ гвоздичкой... Не даромъ я въ поварахъ-то былъ, вкусы ихніе хорошо знаю!..
   -- Да будетъ тебѣ...-- задыхаясь отъ смѣха, говорилъ молодой человѣкъ.
   Профессоръ смотрѣлъ на нихъ, и лицо его становилось все темнѣе и темнѣе...
   -- И вы... не устали такъ жить? -- спросилъ онъ вдругъ серьезно и печально.
   Товарищи разомъ перестали смѣяться. Юноша быстро взглянулъ на профессора и весь насторожился, а Буреломовъ принялъ видъ вызывающій и оскорбленный.
   -- То есть... Какъ это "устали"? Въ какомъ смыслѣ?-- спросилъ онъ съ недоброю усмѣшкой.
   -- Да вѣдь это же не жизнь, а... обида! Сплошная обида -- и боль!.. -- проговорилъ профессоръ со вздохомъ, похожимъ на стонъ.
   Юноша вздрогнулъ и опустилъ голову; у Буреломова съ губъ сбѣжала улыбка, и лицо у него вдругъ стало простое, доброе и немножко растерянное. Нѣсколько минутъ всѣ они молчали, и въ этой внезапной тишинѣ слышно было, какъ за окномъ кто-то горько и безнадежно плачетъ.
   -- Дождь... -- проговорилъ, наконецъ, молодой человѣкъ вполголоса.
   -- Да...-- также тихо сказалъ Буреломовъ и передернулъ плечами.-- Здорово бы насъ съ тобой прохватило тамъ...
   Они оба посмотрѣли на профессора, а Буреломовъ вдругъ заговорилъ горячо и поспѣшно:
   -- Боль и обида?.. Совершенно вѣрно-съ!.. И больно, и обидно. Мы это очень хорошо чувствуемъ и понимаемъ... И ежели сами надъ собой смѣемся, то это, можетъ быть, для того-съ, чтобы не плакать... Эхъ, господинъ! -- воскликнулъ онъ съ укоризной и поднялся во весь ростъ, какъ медвѣдь, котораго пырнули рогатиной.-- Не глядите вы на нашъ смѣхъ!.. Жить онъ намъ помогаетъ, вотъ что-съ... А вы какъ думаете,-- легкая наша жизнь? Ого-го-го... Посадить бы въ нашу шкуру какого-нибудь эдакого премудраго гуся съ начинкой,-- знаемъ мы эту премудрость-то хорошо; сами тоже когда-то учились!.. Ни чорта она не стоитъ, будьте спокойны!..
   -- Оставь!..-- вымолвилъ молодой человѣкъ, дергая Буреломова за рукавъ.
   Тотъ нетерпѣливо отмахнулся.
   -- Молчи, младенецъ... Чего "оставь?" Я только одно слово хочу сказать...
   -- Знаю я твои слова...
   -- Знаешь, да не всѣ. Пусти!.. Возроптала во мнѣ вся внутренняя моя... Смѣемся мы, точно, но какъ смѣемся?-- Въ это тоже вникнуть надо... Вы вотъ смотрите на насъ и думаете тамъ въ нѣдрахъ души своей: "вотъ вѣдь подлецы-то: ихъ бьютъ, а они только утираются, да еще хохочутъ"!.. А вы вотъ на этого младенца посмотрите,-- вотъ онъ, можно сказать, только вчера еще изъ яйца вылупился, а ужъ два раза подъ поѣздъ ложился,-- это какъ по вашему, премудрый вы мой господинъ?..
   -- Ну, послушай! -- перебилъ его опять молодой человѣкъ,-- вѣдь я же тебя просилъ этого не трогать... Что за подлость?
   -- Не хочешь? Ну, не надо... а, однако, все-таки, мы смѣемся... Насъ бьютъ, а мы смѣемся... Насъ изъ Севастополя въ Майкопъ гонятъ,-- опять смѣемся; живемъ -- смѣемся, и издыхаемъ -- смѣемся,-- закончилъ онъ торжественно и захохоталъ.
   -- Расхвастался! -- съ неудовольствіемъ проворчалъ молодой человѣкъ.
   -- Ты думаешь? -- заносчиво сказалъ Буреломовъ.-- Агнецъ ты млекопитающій, больше ничего! Помѣряй-ка матушку Россію, сколько я ее помѣрялъ -- небось, постигнешь... Нѣтъ, братъ, я каждую болячку свою помню. Каждый тычекъ, каждую оплеуху храню въ сердцѣ моемъ, и ежели самъ не возмѣщу, то другимъ завѣщаю. Это вы тятенька меня собаками травили когда я у васъ корку хлѣба просилъ? Вотъ вамъ за собаку, почтеннѣйшій, получите и распишитесь... А это вы меня въ кутузку тащили? Это вы мнѣ зубы вышибли? Вотъ вамъ за кутузку, за зубы и за все прочее, оному же нѣсть числа...
   -- Сами во всемъ виноваты,-- съ угрюмой усмѣшкой возразилъ юноша.
   -- Какъ такъ "сами"? Не признаю себя виновнымъ... Былъ я отрокомъ нѣжнымъ и благочестивымъ и когда съ отцомъ по приходу ѣздилъ яйца собирать,-- меня "блинохватомъ" дразнили и при всякомъ случаѣ наровили за ухо рвануть. Озлобился я и сталъ отъ людей прятаться, а когда однажды меня отецъ изъ-подъ кровати за волосы вытащилъ и заставилъ у одного богатаго помѣщика ручку поцѣловать,-- я со страху взялъ, да на руку и плюнулъ... Натурально, меня за это драть... Это были, такъ сказать, первые мои шаги на поприщѣ жизни,-- "златые дни моей весны", какъ говорится въ романсахъ, и когда вспоминаю объ оныхъ "златыхъ дняхъ", ничего кромѣ зуда въ сѣдалищѣ моемъ не ощущаю, ибо много вкусилъ отъ отцовской березы, которая росла на огородѣ. Славная была береза!..
   Онъ немного помолчалъ и продолжалъ въ томъ же полушутливомъ, полусерьезномъ тонѣ:
   -- Ну-съ, а потомъ что? Да тоже самое: что въ лобъ, что по лбу -- все равно... Отвезли меня въ духовное училище и съ Божьей помощью стали изъ меня іерея готовить. Но какой же я, позвольте васъ спросить, іерей былъ? Мнѣ бы молотъ въ руки, ремешокъ на голову, да въ кузницу желѣзо ковать,-- вотъ я бы себя показалъ, а въ іереи, други мои, ни спереди, ни сзади я не годился. Ну, и, конечно, упирался изо всѣхъ силъ... Меня за латынь засадятъ, а я съ рыбаками на Волгу закачусь. Меня проповѣдями хотятъ оглушить, а я тихимъ манеромъ въ окно и -- яко прославися... Удеру въ слободку къ кузнецамъ, да тамъ до ночи и пропадаю. Рыло у меня все въ сажѣ, руки въ волдыряхъ, за то грудищу такъ и распираетъ во всѣ стороны. А пріѣдешь домой -- тамъ опять "ахъ ты, береза, ты, моя береза!.." Дерутъ -- дерутъ, а потомъ пилить примутся... Батька плачетъ, мать плачетъ, сестры плачутъ,-- что ты съ ними подѣлаешь? Началъ я выпивать. У насъ многіе пили... Скучища окаянская; сидишь-сидишь, бывало, да и долбанешь, ну, оно въ мозгахъ-то какъ будто и просвѣтлѣетъ чуточку. Познакомился я тутъ съ однимъ желѣзнодорожнымъ техникомъ,-- славный парень былъ, царство ему небесное,-- паромъ его обварило, померъ... Наладились мы съ нимъ и поперли въ Питеръ. Ничего, сначала было хорошо пошло. Поступили мы съ нимъ на заводъ, работаемъ. Обзавелся я, часы съ цѣпочкой купилъ, мамашѣ тверскихъ пряниковъ въ гостинецъ послалъ и вдругъ,-- прощай, хозяйскіе горшки! По этапу, на родину, ибо не подобаетъ дьяконскому сыну у парового котла стоять, а ежели ты рожденъ аллилую воспѣвать, такъ и пой, какъ издревле отцами нашими установлено. Ну, тутъ ужъ я огорчился окончательно: привезли меня въ отчій домъ, я и закубрилъ... Часы съ цѣпочкой пропилъ, папашинъ подрясникъ пропилъ, вырѣзалъ себѣ изъ отцовской березы палку хорошую и -- въ Питеръ обратно. Ну, а тамъ ужъ понемножечку, да понемножечку, изъ одной ночлежки въ другую, и дослужился добрый молодецъ до волчьяго чина!.. Чѣмъ же я виноватъ, ась?
   Никто ему не отвѣчалъ, только собака отъ его громкаго возгласа вздрогнула во снѣ и жалобно заворчала. Онъ нагнулся и погладилъ ее.
   -- Что, братъ, и ты обиду чувствуешь?.. Плохое наше съ тобой дѣло... На свѣтъ-то вышвырнули, а житья настоящаго не даютъ, да еще говорятъ -- вы, дескать, сами виноваты. А чѣмъ мы виноваты? Развѣ тѣмъ только, что родились?
   И опять его вопросъ остался безъ отвѣта. Юноша сидѣлъ, опустивъ голову и облокотившись на колѣни; профессоръ закрылъ глаза рукою и о чемъ-то глубоко задумался. Самоваръ давно потухъ; лампа выгорѣла, и въ комнатѣ было душно и темно. Дождь все еще плакалъ за окномъ, и чудилось, что цѣлое сонмище сѣрыхъ, рыдающихъ призраковъ со всего свѣта собралось вокругъ домика на горѣ и робко проситъ участія къ своимъ страданіямъ.
   -- А знаете что? -- заговорилъ, наконецъ, Буреломовъ нерѣшительно, поглядывая на задумавшагося профессора.-- Небось, вѣдь, ужъ поздненько теперь,-- не залечь ли намъ спать? Укажите какое-нибудь мѣстечко.
   -- Пойдемте,-- сказалъ профессоръ.
   Онъ зажегъ свѣчу и повелъ ихъ въ свой кабинетъ, гдѣ на двухъ диванахъ были уже приготовлены подушки и одѣяла. Видъ чистыхъ наволочекъ почему-то смутилъ Буреломова.
   -- Ну ужъ это никакъ больно жирно будетъ! -- проговорилъ онъ,-- осторожно потрогивая подушку, какъ будто боясь ее запачкать.-- Намъ бы попроще что нибудь... знаете, какъ лисица въ сказкѣ: самъ на лавочку, а хвостикъ подъ лавочку...
   -- Пожалуйста, не стѣсняйтесь! -- сказалъ профессоръ.
   -- Гм...-- промычалъ Буреломовъ и, вдругъ скрививъ ротъ въ улыбку, спросилъ.-- А... бекасовъ вы не боитесь? При нашемъ образѣ жизни -- неизбѣжное зло-съ!
   -- Покойной ночи!..-- вмѣсто отвѣта сказалъ профессоръ, и, оставивъ свѣчку на столѣ, вышелъ.
   -- Вотъ чудачина-то! -- проворчалъ ему вслѣдъ Буреломовъ. -- Въ жизни моей эдакого чудака не встрѣчалъ... Не знаешь, съ какого боку и подойти. Смотритъ букой, а улыбка... чортъ его знаетъ! хорошо улыбается... Тушить что ли свѣчку то? -- обратился онъ къ товарищу, который уже раздѣлся и легъ.
   -- Туши...
   -- А хорошо...-- продолжалъ Буреломовъ, растягиваясь на мягкомъ диванѣ.-- Давно ужъ, душа моя, мы съ тобой эдакъ не спали... даже неловко немножко,-- такъ и кажется, что вотъ-вотъ придетъ кто нибудь съ хорошей дубиной, двинетъ тебя хорошенько въ бокъ и цыкнетъ: "брысь на свое мѣсто въ канаву,-- куда съ ножищами залѣзъ?" Д-да... вѣдь что такое, подумаешь, хорошая постель? Тьфу... а между прочимъ, совсѣмъ другое расположеніе духа... Да ты что молчишь? Дрыхнешь, что-ли?
   Юноша не отвѣчалъ, но съ его постели неслись какіе-то странные звуки, похожіе на сдержанный плачъ. Буреломовъ съ безпокойствомъ поднялся.
   -- Послушай... да ты что это? А? Никакъ ревешь? Вотъ такъ клюква... Плюнь, Николка... слышишь что-ль? Николка-а!-- почти нѣжно позвалъ онъ и опять прислушался.-- Или это дождь?.. Шутъ его знаетъ, не разберешь... Эхъ, ты, житье, житье окаянское!..
   Онъ шумно вздохнулъ, улегся и вдругъ почувствовалъ на своей щекѣ чье-то горячее и влажное дыханіе. Это была слѣпая собака, которая тихонько прокралась въ комнату и заботливо обнюхивала новыхъ жильцовъ профессорскаго дома.
   -- А, собачка!..-- пробормоталъ Буреломовъ и, отыскавъ въ темнотѣ голову собаки, погладилъ ее.-- Жалѣешь Митю Буреломова? Спасибо, братъ,-- чувствую и понимаю... Эхъ, собака, другъ ты мой любезный, всѣ мы люди, всѣ человѣки и всѣ подлецы... Давай-ка съ горя спать!..
   Собака осторожно взобралась на постель и улеглась въ ногахъ; оба они еще нѣсколько минутъ вздыхали и возились, наконецъ, заснули, и наступила тишина.
   Но профессоръ не спалъ. Онъ убралъ посуду, потушилъ лампу и со свѣчей подошелъ къ морскому акваріуму. Черный крабъ опять не спалъ; онъ сидѣлъ надъ водою неподвижный, какъ камень, и напряженно слушалъ могучіе призывы моря. Яркій свѣтъ ударилъ ему въ глаза, но онъ даже не шевельнулся, очарованный голосами свободы, которые слышались и въ широкихъ размахахъ вѣтра, и въ содроганіи обезумѣвшихъ волнъ. Тамъ была жизнь... тамъ была борьба, а здѣсь... мертвый покой, мертвая тишина и только четыре стеклянныя стѣнки...
   "Тоскуешь, старикъ?" -- думалъ профессоръ. "Ты правъ, и завтра при восходѣ солнца я возвращу тебѣ свободу. Отъ жизни не уйдешь. Вотъ я ничего не хотѣлъ знать о ней, а она вошла ко мнѣ сама, показала всѣ свои раны, всю свою боль, и я понялъ, что я неправъ. Что я сдѣлалъ? Ничего... Для чего жилъ, не знаю... Двѣ трети своей жизни я просидѣлъ въ четырехъ стѣнахъ и только теперь вижу, что я совсѣмъ не жилъ, не любилъ и не страдалъ, какъ живутъ, любятъ и страдаютъ другіе люди, которыхъ я презиралъ. А развѣ я знаю о нихъ что нибудь больше того, что я знаю, напримѣръ, о яйцѣ акулы? Нѣтъ, и сегодня вечеромъ эти несчастные скитальцы изъ подонковъ человѣчества разсказали мнѣ гораздо больше о жизни, чѣмъ я зналъ. Жалкій, слѣпой мудрецъ!..."
   Часы бѣжали, а профессоръ все ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, разговаривая самъ съ собою, и старый рыбакъ Аргириди, караулившій, чтобы его баркасъ не унесло бурей въ море, всю ночь видѣлъ на скалѣ дрожащій огонекъ.
   Къ утру буря пронеслась мимо, и дождь пересталъ. Профессоръ затушилъ свѣчу и вышелъ на веранду взглянуть на небо. Оно было чистое и прозрачное, какъ горный хрусталь, и на востокѣ уже проступалъ блѣдный румянецъ зари. Вѣтеръ утихъ, но море еще не угомонилось и сердито ворчало, вздымая на гребняхъ волнъ клочья сѣрой пѣны. Далеко на горизонтѣ виднѣлся большой парусъ, и въ его одиночествѣ среди враждебно взволнованнаго моря было что-то гордое и вызывающее.
   Профессоръ вернулся въ домъ и тихонько заглянулъ въ кабинетъ. Гости еще крѣпко спали; спала и слѣпая собака, пригрѣвшись у ногъ Буреломова. Сынъ вселенной звѣрски храпѣлъ и во снѣ имѣлъ видъ суровый и угрожающій. Волосатая грудь его была открыта, и правый кулакъ крѣпко сжатъ, какъ бы на готовѣ отразить нападеніе. Одинъ глазъ былъ немножко принахмуренъ, другой -- полуоткрытъ точно у волка, про котораго говорятъ, что онъ однимъ глазомъ спитъ, а другимъ все видитъ... Весь Буреломовъ былъ тутъ какъ на ладонкѣ и, глядя на него, профессоръ ясно представлялъ себѣ и всю его жизнь, и его характеръ грубый, откровенный, размашистый, своеобразно добродушный, но въ то же время и себѣ на умѣ... Зато товарищъ его былъ въ эту минуту дѣйствительно похожъ на младенца. Онъ и спалъ какъ-то по дѣтски, подложивъ подъ щеку ладонь и свернувшись калачикомъ; лицо его разгорѣлось и было безмятежно спокойно,-- вѣроятно, и сны ему снились безмятежные, дѣтскіе. И этого младенца такъ жестоко вытолкнули на большую дорогу жизни,-- за что?..
   Профессоръ смотрѣлъ на нихъ съ жалостью и печалью, и не презрѣнными и ненавистными казались ему теперь эти люди, а такими же маленькими, безсильными и несчастными, какъ и всѣ твари земныя, обреченныя жить и умирать, сами не зная зачѣмъ. Развѣ виноваты они въ томъ, что несчастны? "Если и виноваты, то только потому, что родились"... вспомнились ему слова Буреломова.-- Онъ также тихо притворилъ дверь и отошелъ. Солнце было близко, и заря горячею волной заливала небо. Домъ, выходившій окнами на всѣ четыре стороны, былъ наполненъ страннымъ, розовымъ и теплымъ свѣтомъ, котораго профессоръ какъ будто никогда не видалъ раньше. Онъ съ нѣжной лаской растекался по всѣмъ угламъ, изгоняя притаившійся въ нихъ мракъ ночи, властно вливался въ жилы и заставлялъ сердце биться смѣло и свободно. Онъ проникъ сквозь стеклянныя стѣнки акваріумовъ и пробудилъ въ нихъ движеніе и жизнь. Вздрогнула пестрая японская рыбка, плавно повела своимъ гибкимъ серебристымъ тѣльцемъ и съ любопытствомъ приникла къ стеклу, устремивъ на профессора свои оранжевые глаза съ яркимъ чернымъ зрачкомъ. Робко квакнула сѣрая лягушка и разбудила цѣлую стаю золотыхъ рыбъ, которыя огненнымъ дождемъ разсыпались въ водѣ. Проснулся въ морскомъ акваріумѣ и нахальный крабъ, съ дѣловымъ видомъ почистилъ усы клешнями и беззаботно зашагалъ по песчаному дну, расталкивая по дорогѣ спящихъ креветокъ. Профессоръ осторожно досталъ чернаго краба изъ его норы, перенесъ его въ тазъ съ водой и спустился къ морю. Прибой еще кипѣлъ между прибрежными камнями, и каждый взмахъ волны кидалъ на песокъ груды мертвыхъ медузъ, убитыхъ ночною бурей. Ихъ обезображенныя тѣла безформенною слизью расплывались по камнямъ, и новый набѣгъ прибоя слизывалъ ихъ и уносилъ обратно въ море. Профессоръ нашелъ подъ скалою крошечный, тихій заливчикъ, защищенный отъ прибоя, и бережно опустилъ въ зеленую воду чернаго краба.-- "Ну, товарищъ, иди"... Крабъ сначала оторопѣлъ и долго сидѣлъ на одномъ мѣстѣ, растерянно шевеля усами. Онъ какъ будто еще не вѣрилъ, что онъ свободенъ... но море шумѣло тутъ, такъ близко отъ него; надъ моремъ сіяло розовое небо, и онъ узналъ этотъ могучій гулъ, узналъ это свободное небо, о которомъ тосковалъ въ своей стеклянной клѣткѣ,-- и понялъ, наконецъ, все. Одинъ мигъ, одно движеніе -- и профессоръ больше не видѣлъ своего затворника. Только зеленая вода долго еще вздрагивала между молчаливыми камнями, и по ея взволнованной поверхности разбѣгались изумрудные круги, усѣянные огненными точками. Солнце взошло.
   Буреломовъ проснулся первый. Онъ громко крякнулъ, вскочилъ на постели и долго смотрѣлъ вокругъ себя мутнымъ взоромъ.
   -- Гм...-- пробормоталъ онъ, наконецъ, протирая глаза.-- А вѣдь, дѣйствительно... любопытная исторія, ежели разобрать хорошенько. Что за человѣкъ такой?..
   Онъ спустилъ съ постели свои огромныя, босыя ноги и пошелъ бродить по комнатѣ, заглядывая во всѣ углы и разсматривая каждую вещь. У письменнаго стола, заваленнаго бумагами, книгами и разными странными инструментами, Буреломовъ остановился.
   -- Писатель, должно быть...-- бурчалъ онъ себѣ подъ носъ. Не видалъ еще эдакихъ уродовъ, ну, и любопытствуетъ... А потомъ глядишь, и опишетъ: Дмитрій Буреломовъ или похожденія одного подлеца... ха-ха-ха... Что-нибудь въ этомъ родѣ! Бумаги у него исписано прорва! А это въ банкѣ что такое? Тараканъ что-ли? Нѣтъ, не тараканъ... Козявка какая-то, и преподлая козявка... тьфу! Даже смотрѣть тошно, а онъ ее въ банку посадилъ. Вотъ и насъ эдакъ-же... Мы, пожалуй, еще хуже козявокъ, а вотъ къ себѣ пустилъ, Я бы, пожалуй, не пустилъ, а онъ вотъ пустилъ, не боится. Да еще и ключъ въ столѣ оставилъ. А любопытно посмотрѣть, что у него тамъ...
   -- Послушай... ты что это? -- послышался за его спиной голосъ товарища.
   Буреломовъ оглянулся. Молодой человѣкъ приподнялся на локтѣ и съ нѣкоторой тревогой смотрѣлъ на своего спутника.
   -- Что? -- сказалъ Буреломовъ и захохоталъ.-- Да ничего... Удивляюсь! А ты чего? Испугался? Думаешь, хапну?
   Молодой человѣкъ что-то угрюмо проворчалъ и сталъ натягивать сапоги.
   Буреломовъ подошелъ къ нему и добродушно похлопалъ его по спинѣ,
   -- Эхъ ты, тютя! Я, братъ, никого не обижаю, если меня не обидятъ. А что тогда казачку-то поджегъ, такъ это ей за дѣло!
   -- Ну, а ты, однако, одѣвайся,-- сказалъ юноша.-- Пора идти.
   -- Одѣваться-то одѣваться, да не знаю во что. Вся моя собственная ремузія не знаю гдѣ, а на одежды сіи смотрю съ большимъ сомнѣніемъ...
   Однако онъ все-таки снова облачился въ профессорскій костюмъ и, со вздохомъ посмотрѣвши на свои ноги, сказалъ:
   -- Вотъ ежели бы къ этой парѣ да еще приличные штиблетики, ну тогда хоть сейчасъ въ архіерейскій хоръ поступай!..
   Они вышли изъ кабинета и оглядѣлись,-- нигдѣ никого не было, только яркое солнце хозяйничало въ домѣ, своимъ горячимъ блескомъ и сверканіемъ оживляя его безмолвную пустоту. Дверь на веранду была отворена настежь, и сквозь широкій прорѣзъ ея виднѣлось сверкающее синее море.
   -- Эхъ, море-то! -- сказалъ Буреломовъ и съ шумомъ втянулъ въ себя свѣжій солоноватый воздухъ, обильно вливавшійся въ отворенную дверь.
   -- Однако, это забавно!..-- проговорилъ молодой человѣкъ .съ нѣкоторымъ смущеніемъ.-- Ни хозяина, ни собаки,-- нѣтъ никого, а вѣдь надо уходитъ.
   -- Чего спѣшишь, вѣдь не гонятъ? -- сказалъ Буреломовъ безпечно и остановился передъ акваріумомъ.-- Это что еще за штука? Онъ и сюда всякихъ тварей насажалъ... Гляди-ка, гляди-ка!..
   Они оба припали къ стекляннымъ стѣнкамъ, удивленные и восхищенные никогда не виданнымъ зрѣлищемъ. Буреломовъ хохоталъ, какъ сумасшедшій, и разражался бурными восклицаніями, совершенно забывъ обо всемъ.
   -- Ахъ, песъ тебя возьми, вотъ штуковина-то! -- кричалъ онъ, по дѣтски тыкая пальцемъ въ стѣнки акваріума.-- Нѣтъ, ты погляди только, что этотъ дѣлаетъ? Кто онъ? Ракъ что-ли? А это что такое? Грибы, не грибы, а шевелятся... Ишь, пузырь-то выпустилъ... ха-ха-ха!.. Фу ты, чортъ, да это издохнуть можно, на нихъ глядя... Ну и старикъ, вѣдь придумалъ же себѣ забаву!
   Вдругъ товарищъ крѣпко ткнулъ его въ бокъ кулакомъ, и онъ остановился на полусловѣ съ разинутымъ ртомъ и вытаращенными глазами. Въ дверяхъ стоялъ профессоръ и съ улыбкой смотрѣлъ на развеселившихся бродягъ.
   Буреломовъ сейчасъ же оправился, и лицо его приняло свое привычное выраженіе заискивающаго лукавства и скрытой недовѣрчивости.
   -- Покорнѣйше просимъ извинить-съ...-- началъ онъ съ шутовскою вѣжливостью. -- Вотъ немножко позволили себѣ позабавиться... очень занятно! Рачки тутъ эти... живые грибы и прочія земноводныя... Изучаете?
   -- Да, изучаю.
   -- Очень любопытно!.. оч-чень! Игра природы, такъ скаать, и тому подобное... А насчетъ двуногихъ звѣрей какъ... тоже изучаете? Тварь во всѣхъ отношеніяхъ достойная вниманія просвѣщеннаго ума...
   -- Ну, поѣхалъ!.. -- съ нетерпѣніемъ перебилъ его молодой человѣкъ и обратился къ профессору.-- Спасибо вамъ за ночлегъ... и вообще за все. Мы никогда... впрочемъ, не стоитъ! Однимъ словомъ, прощайте, намъ пора уходитъ!
   Послѣднія слова онъ произнесъ почти сердито и, весь покраснѣвъ, принялся изо всѣхъ силъ теребить свою фуражку.
   -- Какъ уходить? -- съ удивленіемъ воскликнулъ профессоръ.-- Куда?
   -- Въ Майкопъ,-- отвѣчалъ Буреломовъ. -- А оттуда въ Перекопъ, въ Мныскъ, въ Пинскъ,-- вообще куда потянетъ вѣтеръ.
   -- Но зачѣмъ? Вы могли бы у меня отдохнуть; какъ видите, я живу одинъ, и вы никого не стѣсните,-- оставайтесь!
   Товарищи посмотрѣли другъ на друга, и даже видавшій всякіе виды Буреломовъ оторопѣлъ.
   -- То есть... какъ это оставаться? -- спросилъ онъ растерянно.
   -- Пока у меня... а современемъ я нашелъ бы для васъ работу, и, вѣроятно, полиція ничего бы противъ этого не имѣла. Оставайтесь!
   Бурелемовъ, наконецъ, пришелъ въ себя и смущенно почесалъ въ затылкѣ.
   -- Нѣтъ,-- сказалъ онъ рѣшительно и серьезно. -- Нѣтъ, этого я не могу! Спасибо... и падамъ до ногъ, и все такое... но не могу... Ручаться за себя не могу, вотъ въ чемъ исторія! Я, извольте видѣть, человѣкъ прожженый насквозь... и ужъ нѣтъ во мнѣ этого... такого, то-есть, что требуется для порядочной жизни! Испорченъ я, знаете... и неудобенъ. Совершенно, можно сказать, неудобенъ во всѣхъ статьяхъ!
   -- Но почему же? -- спросилъ профессоръ.
   Буреломовъ пожалъ плечами и продолжалъ, еще болѣе запинаясь.
   -- Да какъ вамъ сказать?.. Могу запить или что-нибудь въ этомъ родѣ... я и самъ даже не знаю. Потому, отвыкъ отъ всего... Вдругъ найдетъ на меня эдакая полоса,-- и пропалъ Буреломовъ... Вотъ, напримѣръ, это Колпино... да развѣ я буду тамъ сидѣть? Боже мой, да ни за что! Еще зиму, пожалуй, просижу, но какъ весна -- не могу! Манитъ!
   -- Манитъ?
   -- То-есть, всю душу выворачиваетъ! Какъ вспомнишь это степь... да небо... да костерчикъ эдакій на берегу рѣчки, а отъ костерчика-то дымокъ... Ну, вѣрите вы, слеза прошибаетъ! Что можетъ быть лучше? А ежели еще ко всему этому чайничекъ кипитъ, да бутылочка водки, ну... Нѣтъ, не могу! Отравленъ и погибъ... и... да что тамъ толковать,-- можете на меня совершенно свободно плюнуть! Не гожусь... А вотъ ежели штиблетики у васъ залишніе имѣются, хотя бы самые худенькіе,-- это пожалуйте, будьте такъ добры,-- я не откажусь! -- неожиданно заключилъ онъ съ неловкою улыбкой.
   -- А вы? -- обратился профессоръ къ молодому человѣку.
   Юный бродяга стиснулъ свою фуражку и покраснѣлъ такъ густо, что даже слезы выступили у него на глаза.
   -- Я?..-- испуганно пробормоталъ онъ.-- Я... нѣтъ... я тоже... Мы ужъ съ нимъ вмѣстѣ...
   -- Жаль! -- задумчиво проговорилъ профессоръ. -- Очень жаль!..
   Онъ вышелъ, а Буреломовъ съ облегченіемъ вздохнулъ.
   -- Фу-у-у!.. -- вымолвилъ онъ, обтирая лицо рукавомъ.-- Даже взопрѣлъ... Вотъ такъ задалъ задачу!.. сроду въ такой передѣлкѣ не бывалъ! Съ мерзавцемъ какимъ-нибудь,-- съ тѣмъ очень просто: онъ тебѣ въ морду, и ты ему въ морду, а это... ну что ты ему скажешь, когда отъ него благолѣпіемъ такъ и несетъ? Чертовщина, братецъ ты мой... оказывается, трудно съ хорошими людьми дѣло имѣть,-- съ непривычки что-ли, чортъ его душу знаетъ!..
   -- Однако, штиблеты-то выпросилъ...-- началъ было молодой человѣкъ и не договорилъ, потому что въ комнату вошелъ профессоръ съ ботинками въ рукахъ.
   -- Вотъ...-- сказалъ онъ.-- Не знаю только, годятся-ли, вы примѣрьте. А затѣмъ я совѣтую взять у меня кое-что изъ теплаго платья,-- ночи наступаютъ холодныя... теплое платье очень пригодится. Ну... и вотъ вамъ немного денегъ. Сейчасъ у меня нѣтъ больше, но если вамъ понадобится,-- вы мнѣ напишите, и я пришлю, куда вы скажете. Адресъ свой я вамъ дамъ.
   Пока онъ записывалъ на клочкѣ бумажки адресъ, Буреломовъ натягивалъ на себя профессорскіе штиблеты и натягивалъ ихъ очень долго, съ большими усиліями, тяжело вздыхая и пыхтя. Покончивъ съ этимъ дѣломъ, онъ всталъ, прошелся по комнатѣ и, шумно высморкавшись, заговорилъ какимъ-то сдавленнымъ, точно изъ бочки выходящимъ голосомъ:
   -- Ну-съ... Штиблеты превосходнѣйшіе... и я не нахожу словъ... хотѣлъ бы я вамъ высказать кое-что... изъ самыхъ сокровенныхъ нѣдръ моей души... но не могу... Нѣтъ, не могу-съ! -- взревѣлъ онъ и, снова высморкавшись, добавилъ съ неподдѣльной горечью. -- Эхъ!.. и благодарить-то мы не умѣемъ!..
   Черезъ нѣсколько минутъ товарищи уже спускались со скалы, а профессоръ стоялъ на верандѣ и смотрѣлъ имъ вслѣдъ. Буреломовъ шелъ впереди и буйно жестикулировалъ, вздымая руки къ небесамъ; молодой человѣкъ слѣдовалъ за нимъ, понуривъ голову и нетерпѣливо вздергивая плечами, какъ будто его раздражало бурное краснорѣчіе товарища. На послѣднемъ поворотѣ тропинки они оба оглянулись, и, замѣтивъ профессора, Буреломовъ снялъ свой котелокъ и граціозно помахалъ имъ въ воздухѣ, приложивъ руку къ сердцу. Профессоръ отвѣтилъ имъ поклономъ, и они скрылись за выступомъ скалы. Больше онъ ихъ не видалъ. Постоявъ еще съ минуту, онъ вернулся въ домъ и прошелся по тихимъ, опустѣвшимъ комнатамъ. Тамъ все было какъ будто по-прежнему и въ то же время все странно измѣнилось, какъ измѣняется человѣкъ, котораго внезапно покинула жизнь. Профессору стало жутко въ этой тишинѣ, и онъ громко хлопнулъ въ ладоши. Желтый котъ, грѣвшійся на солнцѣ, привсталъ, выгнулъ спину и, щуря зеленые глаза, ласково замурлыкалъ; потомъ выползла откуда-то слѣпая собака, съ безпокойствомъ, обнюхала слѣды исчезнувшихъ людей и, испуганная тишиной, тихо завыла. Профессоръ подозвалъ ее къ себѣ.
   -- Что, скучно, бѣдняга? -- сказалъ онъ, лаская ее.-- Ничего... одни ушли, но скоро придутъ другіе... а если не придутъ, мы сами съ тобой пойдемъ къ нимъ...
   Внизу глухо шумѣло море.

В. I. Дмитріева.

"Русское Богатство", No 9, 1902

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru