Я подошел к умывальнику, чтобы вымыть руки. Взял кувшин, нагнул его, но оказалось, что вместо воды кувшин наполнен какими-то бумажками.
-- Черт знает что такое! -- выругался я. -- Ну и гостиница!
В самом деле, гостиница была неважная. И номер дрянненький. Но что же делать? Лучшие были заняты, а я устал с пути и надоело искать..
Я направился к звонку, чтобы вызвать номерного и, как водится, поворчать для собственного успокоения, но вместо этого подошел к кувшину и полюбопытствовал, что за бумажки. Мне показалось, что они исписаны.
Действительно, на первой бумажке, которую я достал из кувшина, было написано мужским почерком:
"Женечка, милая, не плачьте! Все будет хорошо".
А на обороте тем же почерком, но более нервно и, несомненно, в сильном волнении выведено:
"Не кричите. Вы сами не слышите, что кричите, а в коридоре могут услышать".
Я ничего не понял.
Очевидно, стены этого видавшего виды номера видели нечто страшное и жуткое. Но что это было?
Сильно заинтересованный и даже взволнованный, я высыпал все бумажки из кувшина на стол и, забыв про усталость, погрузился в чтение.
Некоторые записки были на больших листах, и на них писали попеременно: он и она -- герои этого странного свидания в гостинице. Это помогло мне восстановить последовательность любовного объяснения, запротоколенного, как оказалось потом, по печальной и горькой необходимости.
Вот эти записки в чуть-чуть исправленном виде:
"Куда вы меня привели? Это -- гостиница. Я никогда не ходила по гостиницам".
"Нам надо поговорить. На улице нельзя. Ведь вы не слышите".
"Да, я глухая. Зачем вы подошли ко мне?"
"Вы мне нравитесь. Я уже неделю слежу за вами".
"Я заметила. Но это неправда, что я вам нравлюсь".
"Правда".
"Я сейчас уйду. Я не хочу здесь быть. Здесь кровать. Зачем вы меня привели сюда? Это нехорошо".
"Как же иначе? На улице с вами нельзя поговорить, а я хочу с вами познакомиться".
"Нам не надо знакомиться. Вы -- говорящий, а я глухая девушка".
"Это ничего не значит. Один мой знакомый влюбился в глухую и женился на ней. У них уже дети. И дети говорят. Как вас зовут?"
"Женя".
"Где вы учились? Вы так хорошо пишете".
"В приюте для глухонемых, я окончила".
"А что сейчас делаете? Где живете?"
"Одна живу. Мать умерла в прошлом году. Вышиваю. Ну, я уйду, всего хорошего".
"Нет, вы не уйдете. Я вас не отпущу".
Тут ровный тон переписки кончается. Очевидно, знакомство продолжалось иным путем, но нервный взволнованный почерк записки говорит о том, что ухаживатель за глухонемой держал себя грубо.
"Я ухожу, -- писала дрожащей рукой девушка, -- вы не имеете права трогать меня. Что такое? Как вы смеете?"
В тоне же и почерке его ответной записки чувствуется спокойное самодовольство обыкновенного тротуарного пошляка:
"Извиняюсь! Но, уверяю вас, это полезно. Ну, я вас не буду трогать. Не уходите! Сами будете жалеть".
В промежутке между этими записками и последующими, очевидно, происходила та молчаливая борьба улыбками, взглядами и молчанием, которая почти всегда оказывается более решающей, нежели борьба словесная или даже физическая.
Слабое сопротивление девушки отразилось только в одной записке.
"Почему вы не хотите сесть там, где я указываю? Что вам от меня нужно? Отпустите меня!"
.Я долго всматривался в лежавшие предо мной скомканные записочки, в их кривые наскоро набросанные слова и строки и постепенно представил себе во всей полноте картину соблазнения глухонемой девушки говорящим искателем приключений.
В сущности, необычайного в этом ничего не было. Но в трепетной дрожи рук, которая отразилась в записках, в нервной торопливости, с какой теснились одна к другой буквы и строки, чувствовалось что-то бесконечно жалкое.
Чем больше я всматривался в почерк девушки, тем глубже чувствовал ужас ее немого одиночества, бессильного, неуверенного и томящегося.
Это было ясно: она не могла противостоять соблазну.
"Я больше не хочу здесь сидеть, -- писала она. -- Чего вы целуетесь? Это нахальство! Это низк..."
Прервано.
Записка скомкана. Очевидно, опытный глаз соблазнителя лучше читал по лицу девушки, чем по ее записке. Он не дал ей дописать.
Что-то слабое, женское, покорное было в этой недописанной и скомканной записке.
Но, по-видимому, дело шло не все время легко и гладко.
Пришлось писать и ему:
"Женечка, бросьте ссориться! Отчего вы плачете?"
"Обидно. Коли бы я была говорящая, -- вы не смели бы".
"Дурочка, я вас не обижаю. Вы мне нравитесь. При чем тут, что вы глухая?"
"Я не дурочка!"
Тут чувствуется пауза. Следующие записки написаны на новой бумаге, каких-то обрывках, чуть ли не на газетных полях.
Она пишет. Тон резко изменившийся. Примиренный.
"Вы лезете целоваться, а кто такой -- не говорите".
"Я служу в конторе "Шпэк и К-о" и получаю 100 руб. одного жалованья".
Опять пауза.
Затем опять нервный твердый разгонистый почерк:
"Как вам не надоест все целоваться и целоваться? Я зашла с вами по глупости. Вы верно написали, что я дурочка".
"Вы не дурочка. Вы умница! Вы мне все больше и больше нравитесь. У вас чудное личико. Я обожаю такие лица".
"Если вы не будете сидеть спокойно, я уйду. Я не хочу целоваться с вами. Вы не смеете!"
"Сколько вам лет, Женечка?"
"Как вы думаете?"
"17"
"Нет, 19. Старая уже. Ну, теперь я уйду. В другой раз встретимся. Который час?"
"Еще рано. Вы не уйдете. Это судьба, что я вас встретил. Мы часто будем встречаться. Я буду вас любить, Женечка!"
"Неправда".
"Правда. Я даже могу жениться на вас".
"Отпустите меня. Вы -- говорящий, а я глухая девушка. Говорящие не женятся на глухонемых".
"Женечка, милая, не плачьте, все будет хорошо".
"Зачем я пришла сюда? Какая я глупая! С первой встречи нельзя..."
Опять перерыв.
На этот раз, по-видимому, наиболее продолжительный.
Последующие записки написаны усталым почерком -- это сразу бросается в глаза.
Он пишет:
"Я больше не буду. Хотите лимонаду?"
Ответ, вероятно, был дан не письменный.
Остальные записки относятся к различным моментам, несомненно, запутавшихся отношений.
Вот они:
"Знаете, как мы будем жить? Шикарно! У меня будет собственная контора. Я буду работать, потом приду домой. Дома меня встретит красотка женка, и я буду..."
Следует нецензурная, наивная и в то же время безжалостно хамская фраза, из-за которой, по-видимому, сильно скомкана и изорвана вся записка.
Мне стало душно. До чего примитивно нечуток, по-детски жесток и наивно циничен этот безжалостный цельный городской дикарь!
Следующая записка.
Трудно сказать, когда она была написана: до последней или позже.
Надо полагать, что позже.
Он пишет.
Пишет твердо и злобно. На картоне папиросной коробки чернильным карандашом:
"Зачем вы кричите? Замолчите! Закройте рот!"
И то же самое на обороте одной из записок, которая попалась мне в руки первой:
"Не кричите. Вы сами не слышите, что кричите, а в коридоре могут услышать".
Затем опять ее записка - горькая, тяжелая:
"Не трогайте меня! Я вас не знаю. Что вам от меня надо? Отпустите меня! Что вы со мной делаете?"
И еще одна, ее же, - прямо жуткая:
"Вы -- нехороший человек. Я вижу по вашим губам, что вы меня ругаете".
Его ответ:
"Я вас не ругаю. Только вы не кричите. А то вы кричите и сами не слышите. Безобразие!"
Затем опять перерыв и две последние записки, так не вяжущиеся с предыдущими.
Она пишет:
"Я знаю, вы больше не встретитесь со мною, потому что я сама виновата. С первой встречи нельзя позволять мужчине..."
Источник текста: Е. Зозуля. Мастерская человеков и другие гротескные, фантастические и сатирические произведения. -- Одесса: ПЛАСКЕ, 2012. - с. 145 - 154.