Царское Село, до проведенія въ него желѣзной дороги, было едва-ли не самымъ тихимъ и уединеннымъ мѣстомъ въ окрестностяхъ Петербурга. Жителей въ немъ было не мало, но это были жители большею частью невыбиравшіе своимъ пребываніемъ этотъ чистый и красивый городокъ, а обязанные жить въ немъ по служебнымъ отношеніямъ. Въ городѣ помѣщалась часть дворцоваго управленія, стоялъ гусарскій полкъ и находился Царскосельскій Лицей; но многочисленныя лица, принадлежащія къ этимъ учрежденіямъ, или имѣвшія съ ними необходимыя сношенія, не придавали большаго оживленія городу; дѣятельность этихъ лицъ обнаруживалась только въ тѣсномъ кругу ихъ занятій, а кругъ ихъ знакомства былъ еще тѣснѣе. Зимою въ городѣ не было ни баловъ, ни собраній; на улицахъ, въ иной день не удавалось встрѣтить ни одного человѣка; большое освѣщеніе въ окнахъ скромныхъ домиковъ было чрезвычайною рѣдкостью, о которой, впрочемъ, мало толковали, потому-что мало кому удавалось ее замѣтить. Лѣтомъ городъ оживлялся немного, болѣе отъ переселенія дачниковъ, привлекаемыхъ сюда великолѣпнымъ садомъ или желаніемъ чаще видѣться съ своими дѣтьми или родственниками, воспитывавшимися въ Лицеѣ и увольняемыми въ Петербургъ только четыре раза въ годъ. Вообще на Царскомъ Селѣ лежалъ отпечатокъ особенной, своеобычной жизни. Это была далеко-нестоличная жизнь, но ничто не напоминало въ немъ также жизни уѣздныхъ городовъ, отъ которыхъ Царское Село отличалось рѣзко даже наружнымъ видомъ своихъ правильныхъ, удивительно-чистыхъ улицъ, обставленныхъ красивыми домиками.
Въ одномъ изъ такихъ домиковъ, на самомъ концѣ улицы, выходившей прямо къ саду, жилъ уже лѣтъ десять докторъ Гроховичъ. Многіе жители помнили, когда онъ поселился въ Царскомъ Селѣ, и не понимали, зачѣмъ пріѣхалъ онъ туда изъ Петербурга. Въ городѣ было немного врачей, но больныхъ еще меньше. Всѣ казенныя учрежденія имѣли, конечно, своихъ докторовъ, издавнапользовавшихъ и частныхъ жителей въ рѣдкія минуты ихъ болѣзней. По новости и, можетъ-быть, изъ желанія испытать знаніе Гроховича, нѣкоторые изъ царскосельцевъ обратились къ нему, въ первые мѣсяцы его пріѣзда, за совѣтами и пособіями въ легкихъ случаяхъ нездоровья, и нельзя сказать, чтобъ онъ лечилъ неудачно, но общее мнѣніе осталось недовольно новоприбывшимъ докторомъ. Находили вообще, что онъ мало внимателенъ къ больнымъ, нелюбезенъ, непредупредителенъ, и что даже самая наружность его не внушаетъ довѣрія.
Докторъ былъ дѣйствительно некрасивъ собою: маленькаго роста, сутуловатый, почти безъ шеи, съ весьма-короткими ногами, поддерживавшими довольно-полное туловище, съ лицомъ широкимъ, непріятнаго желтаго цвѣта, маленькими глазами, глубоко-ввалившимися въ глазныя впадины, толстымъ приплюснутымъ носомъ, широкимъ ртомъ и подбородкомъ. Въ обыкновенномъ положеніи физіономія и вся фигура доктора была даже непріятна, а онъ къ тому же очень-рѣдко выходилъ изъ этого спокойнаго положенія; немногимъ удавалось видѣть его въ минуты одушевленія, когда глаза его блистали огнемъ, полнымъ ума и чувства, подъ густыми бровями, краска выступала на щекахъ, обыкновенно-глухой голосъ дѣлался звучнымъ и почтигармоническимъ, станъ выпрямлялся, голова гордо откидывалась назадъ и на своихъ широкихъ плечахъ докторъ, какъ новый Атласъ, готовъ былъ поднять цѣлый міръ науки...
Казалось только одни научные вопросы и могли вывести Гроховича изъ его привычнаго спокойствія. Совершенно-равнодушный ко всему, что его окружало, онъ не показывалъ даже вида, что принимаетъ въ комъ-нибудь участіе и, вѣроятно поэтому, немногочисленные его паціенты вскорѣ обратились къ другимъ врачамъ, отдавая, однакожь, справедливость познаніямъ Гроховича. Больные по-большой-части любятъ, чтобъ докторъ охалъ вмѣстѣ съ ними при исчисленіи симптомовъ ихъ болѣзни, находилъ чрезвычайно-важнымъ каждый прыщикъ, неожиданно-вскочившій на носу, и съ особенною глубомысленностью отвѣчалъ на вопросы въ родѣ слѣдующихъ: какою вѣткою лучше отгонять мухъ -- березовою или рябиновою? или: полезнѣе ли посыпать сначала сахаромъ ягоды и потомъ налить на нихъ сливокъ, или сначала налить сливокъ и потомъ посыпать сахаромъ?
Къ подобнымъ больнымъ Гроховичъ былъ безжалостенъ. Онъ отвѣчалъ имъ рѣзко, насмѣшливо, даже грубо; говорилъ въ глаза самыя неопровержимыя истины, что оскорбляетъ людей гораздоболѣе, чѣмъ самая несбыточная ложь. Поэтому немудрено, что практика его, весьма-ограниченная и въ началѣ его поприща, съ теченіемъ времени сдѣлалась совершенно-ничтожною. Его призывали къ себѣ только тѣ больные, которыхъ онъ однажды спасъ отъ опасности. Человѣкъ скорѣе помнитъ когда его избавятъ отъ незначительнаго зла, нежели когда ему сдѣлаютъ большое добро. Избавленіе отъ матеріальныхъ страданій цѣнится гораздо-больше, нежели уничтоженіе страданій моральныхъ. Докторъ пріобрѣлъ также извѣстность прекраснаго акушера; но и въ этомъ случаѣ помощь его требовалась еще рѣже. Въ Царскомъ Селѣ вовсе не было великосвѣтскихъ дамъ, измученныхъ балами, широкою жизнью и узкими корсетами.
Знакомыхъ у доктора было еще меньше, чѣмъ паціентовъ. Онъ рѣшительно чуждался всякаго общества и говорилъ прямо, что не видитъ ни необходимости, ни удовольствія терять время въ пустыхъ визитахъ и разговорахъ. Когда же ему замѣчала жена, что, сидя постоянно дома, можно соскучиться и что необходимо иногда искать развлеченія въ обществѣ, онъ отвѣчалъ, что развлеченіе ему доставляютъ больные и что съ книгами онъ никогда не соскучится; а если которая ему очень надоѣстъ, то онъ можетъ бросить ее подъ столъ, чего нельзя сдѣлать съ человѣкомъ.
На докторшу, конечно, болѣе чѣмъ на доктора обратили вниманіе по пріѣздѣ ихъ въ Царское Село, но и о ней, какъ о мужѣ, общественное мнѣніе отзывалось несовсѣмъ-благосклонно. Мужчины находили, что она нехороша собой, неловка, дика, не умѣетъ ни сказать двухъ словъ, ни держать себя въ порядочномъ обществѣ. Женщины говорили, что она дурно одѣвается, считаетъ себя чрезвычайно-умною, потому-что жена доктора, не кокетничаетъ, понимая, что никому не можетъ понравиться, но что, впрочемъ, она хорошая хозяйка и добрая женщина. Съ своей стороны, докторша не оскорблялась даже послѣднимъ эпитетомъ и была повидимому еще равнодушнѣе мужа ко всѣмъ городскимъ толкамъ и новостямъ.
Ей было, впрочемъ, и некогда заниматься тѣмъ, что, по словамъ злоязычныхъ людей для женщины необходимѣе воздуха. На ней лежало все хозяйство; докторъ рѣшительно ни во что не вмѣшивался, а прислуга ихъ вся состояла изъ толстой чухонки-кухарки, жившей у нихъ со времени ихъ пріѣзда и исполнявшей всѣ должности по дому.
Дѣтей у доктора не было, но въ домѣ его жилъ еще болѣзненный малорослый мальчикъ, которому съ виду можно было дать лѣтъ тринадцать и котораго докторъ называлъ своимъ пріемышемъ. Страшно-худой и блѣдный, съ неподвижной физіономіей, совершенно-желтыми волосами и кривыми ногами, мальчикъ этотъ отличался также порядочной величины зобомъ, закрывавшимъ почти всю шею. Отъ него, многіе, знавшіе Гроховича десять лѣтъ, не слыхали и десяти словъ, хотя онъ исполнялъ въ городѣ всѣ порученія доктора и его жены. Онъ былъ болѣе нихъ причиной, что нѣкоторые остряки называли всѣхъ жильцовъ скромнаго домика семействомъ, убѣжавшимъ изъ кунсткамеры.
Домикъ, гдѣ жилъ докторъ, былъ дѣйствительно очень-скроменъ: четыре комнаты внизу и двѣ наверху, въ мезонинѣ, составляли всѣ его владѣнія. Подъѣздомъ, выходившимъ на дворъ, входили въ переднюю; направо помѣщалась кухня, налѣво четыре комнаты анфиладой; сзади нихъ шелъ корридоръ, въ который былъ выходъ изо всѣхъ четырехъ комнатъ; въ послѣдней угловой, выходившей двумя окнами на улицу и тремя противъ сада, былъ кабинетъ доктора, заставленный шкапами, заваленный книгами. За передней шли двѣ чистыя комнаты. Наверху гостиная и спальня докторши.
Домъ этотъ очень-старый, архитектуры самой фантастической, принадлежалъ отставному придворному служителю, старику лѣтъ семидесяти, жившему тутъ же, на дворѣ, въ маленькомъ флигелѣ, выходившемъ окнами въ небольшой садъ, также принадлежавшій къ дому и почти весь насаженный самимъ хозяиномъ. Больше не было жильцовъ въ этомъ домѣ, отдѣленномъ отъ всѣхъ сосѣднихъ зданій высокимъ заборомъ. Ворота, выходившія на улицу, были постоянно заперты, и въ домикъ входили узкою калиткою, на ночь крѣпко запиравшеюся, хотя послѣдняя предосторожность была совершенно-излишнею даже и потому, что по двору день и ночь гуляла огромная собака, изъ породы пастушьихъ, чрезвычайно-неуклюжая и толстая, но невольно-внушавшая къ себѣ нѣкотораго рода уваженіе; она рѣдко лаяла на посѣтителей, но показывала имъ два ряда такихъ бѣлыхъ и длинныхъ зубовъ, съ которыми не было никакой охоты познакомиться.
Хозяинъ дома былъ едва-ли не единственное существо, съ которымъ докторъ иногда разговаривалъ даже о пустякахъ. Часто, послѣ обѣда, выйдя въ садъ старика, докторъ толковалъ съ нимъ о городскихъ слухахъ, еще чаще о временахъ давно-минувшихъ. Старикъ помнилъ Великую Екатерину и не разъ видѣлъ, вѣкъ она гуляла въ Царскосельскомъ Саду, гдѣ онъ былъ приставленъ смотрѣть за однимъ памятникомъ, воздвигнутымъ императрицею недалеко отъ Камероновой Галереи, противъ оконъ дворца. Много разсказовъ изъ этого блистательнаго вѣка сохранилось въ памяти старика, еще довольно-бодраго, хотя начинавшаго уже по временамъ мѣшаться въ своихъ разсказахъ. Онъ бралъ съ доктора весьма-небольшую плату за квартиру, да тотъ и не могъ бы платить много, потому-что дѣла его были не въ цвѣтущемъ состояніи. Объ этомъ ясно говорилъ даже первый взглядъ на мебель, которая содержалась въ совершенной чистотѣ, но давно уже требовала значительныхъ исправленій.
Въ первыхъ числахъ апрѣля 18** года, докторъ вышелъ, озабоченный, изъ дома часу въ десятомъ утра, но вернулся черезъ полчаса съ тѣмъ же задумчивымъ видомъ. Еще издали онъ увидѣлъ, что на его крыльцѣ сидитъ старикъ Васютинъ въ своемъ непзносимомъ военномъ сюртукѣ, застегнутомъ на всѣ пуговицы, съ погонами и шевронами, съ цѣлымъ рядомъ медалей на широкой груди. Солнце било прямо на непокрытую, совершенно-лысую голову старика, сгорбившагося въ раздумьи; у ногъ его лежала черная собака, ласково-завилявшая кургузымъ хвостомъ при видѣ доктора, но неподнявшая головы, протянутой между передними лапами.
-- Здравствуйте, батюшка, отвѣчалъ старикъ, повертывая къ нему морщинистое лицо.-- Раненько вернулись. А я безъ васъ въ ваши володѣнья забрелъ.
-- Ты, вѣрно, меня поджидалъ, прервалъ Гроховичъ, садясь противъ гостя, на другой выступъ крыльца. Въ голосѣ его было замѣтно смущенье, въ глазахъ печаль, во всѣхъ движеніяхъ досада и нетерпѣніе.
-- Нѣтъ, не поджидалъ, отвѣчалъ простодушно Васютинъ.-- Думалъ, вы по больнымъ пошли.
-- Какіе тутъ больные! Ходилъ въ почтовую контору. Вчера страховую повѣстку получилъ... Только это не о деньгахъ... Прійдется тебѣ еще немножко потерпѣть, Артамонъ Сергѣичъ. Вотъ соберусь уѣзжать изъ Царскаго, такъ продамъ мёбель и книги разныя... сполна разсчитаюсь. Можешь быть увѣренъ, что еслибъ я получилъ деньги, то самъ бы къ тебѣ первому принесъ, и дожидаться тебѣ было бы меня незачѣмъ.
Въ послѣднихъ словахъ доктора была не только досада, но даже желчь. Старикъ посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ и неудовольствіемъ и сказалъ сердитымъ тономъ:
-- Вовсе и не думалъ я вашихъ денегъ дожидаться. У меня въ саду тѣнь, такъ я прибрелъ на ваше крылечко просто только старыя кости на солнцѣ погрѣть, а вы ужь сейчасъ и вообразили, будто я васъ ловлю. Нехорошо старика обижать, Семенъ Игнатьичъ! Вы у меня одиннадцатый годъ живете, стало-быть, знаете меня хорошо. Напоминалъ ли я хоть разъ вамъ о деньгахъ въ это время? Мнѣ хорошій жилецъ дорогъ, а не деньги -- провалъ бы ихъ взялъ! мутятъ они только честныхъ людей. Вотъ и вы въ послѣднее время на себя непохожи стали, все надувшись ходите, даже и со мной напослѣдяхъ ссориться вздумали.
Эти простыя слова сильно подѣйствовали на доктора. Онъ покраснѣлъ и вскричалъ голосомъ, дрожащимъ отъ волненія:
-- Прости меня, Артамонъ Сергѣичъ! У меня въ-самомъ-дѣлѣ было столько заботы въ это время, что я легко могъ оскорбить другихъ, хоть и безъ всякаго намѣренія. Дай руку, добрый старикъ, и не сердись на меня.
-- Вотъ такъ-то лучше! отвѣчалъ Васютинъ, сжимая въ своей сухой и желтой рукѣ красную, здоровую руку доктора: -- и хоть сердиться мнѣ на васъ не приходится...
-- Постой, Артамонъ Сергѣичъ, прервалъ Гроховичъ:-- самымъ лучшимъ доказательствомъ, что ты все забылъ и не сердишься, будетъ, когда ты мнѣ станешь говорить ты. Я тебя ужь сколько разъ просилъ объ этомъ; ты не разъ и начиналъ, да послѣ все какъ-то опять на вы сводилъ.
-- И самъ не знаю, какъ это дѣлалось. Говорить ты мнѣ не трудно, да у тебя иной разъ, вотъ какъ сегодня, лицо такое важное, что подумаешь: начальство передъ тобой стоитъ; такъ языкъ самъ на вы и поворачиваетъ.
-- Неужто я и теперь похожъ на начальство? спросилъ докторъ, смѣясь добродушно.
-- Ну, теперь нѣтъ, оттого я и спрошу тебя: что съ тобой приключилось и отчего ты всѣ эти дни ходишь повѣся голову?
-- Оттого, что нѣтъ денегъ, отвѣчалъ угрюмо Гроховичъ.
-- Вотъ и опять нахмурился! Нѣтъ денегъ -- большая бѣда? Нѣтъ у тебя, такъ у добрыхъ людей найдутся. Отчего у меня не спросилъ?
-- Я и такъ тебѣ за полгода долженъ за квартиру.
-- И не за полгода, а всего за какіе-нибудь пять мѣсяцевъ. Стоитъ и говорить объ этомъ! Тысячъ я, конечно, не могу тебѣ дать, а десятокъ другой краснушекъ найдется помочь хорошему знакомому.
-- Но если я не знаю, какъ и когда могу отдать долгъ? вскричалъ докторъ, сжимая руку старика вмѣсто всякой благодарности.
-- И это не бѣда! Не все ли равно, у меня, или у тебя лежатъ деньги? Я ихъ въ проценты не отдаю; пусть же лучше тебѣ на пользу пойдутъ, чѣмъ такъ въ комодѣ валяться будутъ. А вернутся завтра, или черезъ годъ -- не одно ли и то же, коли мнѣ они ненужны? Съ тебя получать -- деньги вѣрныя.
-- Вѣрныя! повторилъ съ горькимъ выраженіемъ Гроховичъ.-- А что на свѣтѣ вѣрнаго? Кажется, чего вѣрнѣе были тѣ тысяча рублей, которыя купецъ Непейнивинъ сулилъ мнѣ, если вылечу его сына!... Какъ было не разсчитывать на нихъ? Я даже кое-что впередъ взялъ, въ надеждѣ на эту сумму, и что же?... Ты помнишь, какая сильная горячка сдѣлалась съ этимъ купеческимъ сынкомъ послѣ трехдневной попойки; помнишь, какъ сюда пріѣзжалъ отецъ, въ ноги кланялся, говорилъ, что головы своей не пожалѣетъ, если спасу его единоутробное дѣтище? Я двѣ ночи провелъ безъ сна у постели безпутнаго. Стало ему полегче; отецъ началъ поговаривать, что и тысячи рублей не пожалѣетъ, лишь бы сынокъ поднялся на ноги. Я подумалъ, что съ меня довольно будетъ и тысячи. Выздоровѣлъ сынокъ совсѣмъ -- о благодарности нѣтъ и помину. Недѣль шесть ждалъ я и рѣшился наконецъ написать записку, въ которой напоминалъ ему, что я двѣ недѣли сряду по три раза въ день пріѣзжалъ къ больному, проводилъ подлѣ него цѣлыя ночи... Ты думаешь, легко мнѣ было написать это письмо? Еслибъ не крайность, рѣшился ли бы на это?
-- Конечно, нѣтъ. Да вѣдь онъ прислалъ тебѣ отвѣтъ?
-- На словахъ, съ прикащикомъ. Велѣлъ сказать, что сынъ его вовсе не такъ опасно былъ боленъ, и въ запечатанномъ конвертѣ прислалъ мнѣ пятьдесятъ рублей.
-- И насъ упрекаютъ въ жадности, продолжалъ съ жаромъ Гроховичъ: -- тогда-какъ каждый больной только о томъ и думаетъ, какъ бы обмануть, если не смерть, такъ доктора.
-- Ну ужь и каждый! сказалъ съ неудовольствіемъ Васютинъ.-- Нашелъ одного урода, такъ еще не значитъ, чтобъ вся семья была такая же. Тяжелая пора бываетъ съ каждымъ. Въ иное время пожмешься, въ другое будешь жить пошире.
-- Нѣтъ я ужь жмусь который годъ, а жить широко мнѣ и вовсе никогда не приходилось. Прихотничать я себѣ никогда не позволялъ, да и не изъ чего было. Ты знаешь, что я въ годъ и двухъ тысячъ не проживаю. Сначала получалъ я и больше: было кое-что и въ запасѣ; теперь не осталось почти ровно ни. чего. Изъ Петербурга переѣхалъ я сюда, потому-что жизнь здѣсь скромнѣе, дешевле и уединеннѣе. Приходится теперь уѣзжать и отсюда. Получилъ сейчасъ письмо отъ одного стараго товарища, изъ Екатеринбурга: предлагаютъ мѣсто при одномъ заводѣ; жалованья восемьсотъ рублей, по-крайней-мѣрѣ не умремъ съ женою съ голоду. Я ужь почти рѣшился. Только вотъ не знаю, гдѣ денегъ взять на дорогу.
-- Я ужь говорилъ, что деньги найдутся, только, правду сказать, не на такое, употребленіе хотѣлось бы отдавать ихъ. Десять лѣтъ прожили мы мирно; врядъ ли мнѣ найдти опять такого хорошаго жильца.
Докторъ невольно улыбнулся при этомъ немножко-эгоистическомъ сожалѣніи старика и отвѣчалъ:
-- Что жь дѣлать, Артамонъ Сергѣичъ! Человѣкъ ищетъ гдѣ лучше. Легко можетъ быть, что я и ошибусь: я уже пробовалъ въ старые годы служить, да несовсѣмъ-удачно. А уѣхать все-таки надо будетъ непремѣнно, и твое предложеніе -- ссудить меня нѣсколькими сотнями, выводитъ меня изъ затруднительнаго положенія. Продажа моей мебели и книгъ выручитъ хоть часть этихъ денегъ, а остальныя...
-- Нечего тутъ о продажѣ толковать, прервалъ Васютинъ съ сердцемъ:-- за всю-то мебель твою -- не прогнѣвайся -- дадутъ алтынъ безъ гривны, а безъ книгъ ты и дня не проживешь -- это я знаю; онѣ тебѣ нужнѣе хлѣба. Богъ тебя вѣдаетъ, чего ты въ нихъ доискиваешься, роясь съ утра до ночи -- это твое дѣло; но я былъ бы дурной человѣкъ, еслибъ вздумалъ лишить тебя одной книжицы, хоть по мнѣ всѣ онѣ гроша не стоютъ. Для меня гораздо-пріятнѣе было бы, еслибъ ты у меня со всѣми твоими книгами остался.
-- Радъ бы и самъ, да нельзя, старинушка. Самъ видишь, каково мое житье: бьюсь, какъ рыба объ ледъ! отвѣчалъ со вздохомъ Гроховичъ.
-- Все еще можетъ обдѣлаться. Пошлетъ тебѣ судьба невидимо какого-нибудь хорошаго больнаго -- и все поправится.
Докторъ не могъ опять удержать улыбки и сказалъ:
-- Пошлетъ либо нѣтъ, а до-тѣхъ-поръ самъ захвораешь съ сухояденья. Будь я одинъ -- перенесъ бы и не то еще; а жену заставлять голодать не приходится... Ну, да что толковать о томъ, что ужь почти рѣшено. И въ Екатеринбургѣ люди живутъ; можетъ-быть, я тамъ и поправлюсь, а ты найдешь жильца и лучше меня. Я вотъ всего десять лѣтъ у тебя жилъ, а ты говорилъ, что первый твой жилецъ жилъ двадцать-три года.
-- Это былъ не первый, отвѣчалъ старикъ, одушевляясь, что случалось съ нимъ всегда, когда заговаривали о старинѣ. Прежде всего въ моемъ домикѣ жила вдова нашего мундшенка, хорошая женщина, только по два кофейника въ день кофію выпивала, а въ кофейникѣ чашекъ десять будетъ. Лѣтъ шесть она у меня жила; тутъ и Богу душу отдала. Доктора говорили, что отъ кофею же у нея какая-то тамъ жила лопнула. Это ужь послѣ нея отставной секунд-майоръ Чухачевъ цѣлые двадцать-три года у меня выжилъ. Золотой человѣкъ былъ, только тоже трубку такъ курилъ, что отъ его табачища чуть не всякій годъ стѣны бѣлить приходилось. На взглядъ изъ себя куда молодецъ былъ, съ косую сажень; гаркнетъ, бывало, такъ, что руки у тебя сами по швамъ вытягиваются; усища -- взглянуть страшно, а вѣдь поди жь, и храбрый человѣкъ былъ, и подъ турку ходилъ, и Очаковъ бралъ, а, бывало, противъ Марѳы Терентьевны (это его ключница была, всѣмъ хозяйствомъ правила) хоть бы словечко! изъ ея воли ни на шагъ... Только, кажется, я ужь обо всемъ этомъ разсказывалъ, прибавилъ старикъ, видя, что докторъ задумался, слушая его болтовню.
Но докторъ былъ радъ отвлечь мысли отъ своего собственнаго, неутѣшительнаго положенія и отвѣчалъ поспѣшно:
-- Я слышалъ объ этомъ прежде не такъ подробно. Сдѣлай одолженіе, разсказывай.
-- Ну, такъ вотъ я про Чухачева говорилъ, сколько лѣтъ онъ у меня жилъ. Прожилъ бы онъ, я думаю, и вдвое больше; никакая болѣзнь, кажется, не одолѣла бы такого здоровяка; отродясь ничѣмъ не лечился. Только Марѳа Терентьевна вздумай простудиться, что-ли, да и умерла ни съ того, ни съ сего, нежданно-негаданно, а онъ-то, сердечный, съ горя, что-ли, почитай-что съ самыхъ ея похоронъ началъ кутить, что называется, и въ хвостъ и въ голову. Хотѣлъ ли онъ потерянное время наверстать, или просто на него такой стихъ нашелъ, только не прошло и году, какъ онъ загулялся до того, что отправился вслѣдъ за Марѳой Терентьевной.
-- Стало-быть, я у тебя третій жилецъ? сказалъ докторъ, видя, что старикъ задумался, вѣроятно, надъ бренностью всего мірскаго и надъ участью храбраго майора, боявшагося только Марѳы Терентьевны.
-- Третій, коли не считать одного шаромыжника, который, послѣ майора, у меня съ полгода прожилъ, въ квартирѣ только напачкалъ, а заплатилъ всего пять рублей задатку. Насилу я его выжилъ. Послѣ него квартира стояла почти годъ пустая. Охотниковъ на нее и много было, да я все порѣшить боялся: люди несовсѣмъ-надежные были. Ну, а какъ ты пришелъ нанимать, я тотчасъ увидѣлъ, что тутъ мнѣ бояться нечего, и хоть я не изъ такого званія, чтобъ хворать приходилось, все же, думаю, доктора въ домѣ держать не мѣшаетъ: не ровенъ случай, вонъ мой сосѣдъ и никогда боленъ не былъ, а угораздило его съ крыльца упасть да расшибиться; покуда за докторомъ бѣгали, да кровь пустить сбирались -- тогда еще у меня майоръ жилъ -- сосѣдъ-то пометался, пометался, да и Богу душу отдалъ.
-- Я, однакожь, тебѣ ровно ни въ чемъ не былъ полезенъ, хоть и одиннадцатый годъ живу.
-- Ну, не мнѣ, такъ все-равно моему Калибану пособилъ. Помнишь, какъ его цѣлая стая собакъ чуть до смерти не загрызла? Ты самъ ему примочки, да перевязки дѣлалъ.
И старикъ ласково погладилъ свою собаку, которая, полѣнившись поднять голову, выказала хвостомъ удовольствіе при ласкахъ хозяина.
-- А что, я забылъ: который это у тебя Калибанъ? спросилъ, смѣясь, докторъ.-- Вѣдь у тебя ихъ, кажется, было столько же, какъ и жильцовъ.
-- Ну нѣтъ! собаки не такъ живущи, какъ люди, отвѣчалъ съ важнымъ видомъ Васютинъ.-- Домикъ-то я отстроилъ въ самый годъ смерти блаженной памяти матушки императрицы, и три жильца легко могли прожить лѣтъ сорокъ съ небольшимъ, а собака эта у меня уже седьмая.
-- И все Калибаны?
-- Все Калибаны. Съ-тѣхъ-поръ, какъ матушка Катерина Алексѣвна, прогуливаясь по саду, изволила увидѣть мою Жучку и сказала "экой Калибанъ!", я всѣхъ моихъ собакъ зову этимъ же именемъ. Да и само-по-себѣ имя это хорошее, англійское. Мнѣ говорилъ секунд-майоръ, что тамъ у нихъ этакъ одного важнаго генерала звали.
Докторъ засмѣялся и хотѣлъ ужь разочаровать старика на счетъ важности имени его собаки, какъ вдругъ англійскій генералъ вскочилъ на ноги, навострилъ уши и, глядя на калитку, заворчалъ самымъ негостепріимнымъ басомъ.
Въ то же время брякнула защелка, и въ калиткѣ показался молодой человѣкъ, въ камлотовой шинели. Слегка приподнявъ шляпу, онъ спросилъ пріятнымъ, мягкимъ голосомъ:
И, прикрикнувъ на Калибана, чтобъ прекратить все еще продолжавшееся ворчанье, Васютинъ сказалъ тихо доктору, въ то время, какъ молодой человѣкъ подходилъ къ крыльцу:
-- Вотъ ты на судьбу жаловался, а она тебѣ, можетъ, благодѣтеля посылаетъ. Это, вѣрно, хорошій больной.
-- Могла бы судьба выбрать благодѣтеля и попрезентабельнѣе, проворчалъ Гроховичъ, тоже спускаясь съ подъѣзда навстрѣчу посѣтителю въ то время, какъ старикъ, не желая мѣшать объясняться прибывшему гостю, тихими шагами отправился къ своему флигелю въ сопровожденіи Калибана, часто останавливавшагося на дорогѣ и очень-недружелюбно поглядывавшаго на молодаго человѣка.
II.
Надо было имѣть слишкомъ-много недовѣрчивости и мизантропіи, чтобъ остаться недовольнымъ, какъ докторъ, первымъ впечатлѣніемъ, которое произвелъ посѣтитель. Это былъ стройный мужчина, средняго роста, лѣтъ двадцати-трехъ, сильный блондинъ съ прекраснымъ цвѣтомъ лица, маленькимъ ртомъ, прямымъ носомъ. Его можно было бы назвать красавцемъ, еслибъ пріятное выраженіе лица его не портили слишкомъ-маленькіе глаза и брови такія бѣлыя и такія рѣдкія, что ихъ было почти вовсе-незамѣтно. Недостатокъ этотъ выкупался чрезвычайно-изящными манерами и тономъ совершенной порядочности, господствовавшей въ каждомъ движеніи молодаго человѣка.
-- Я имѣю удовольствіе говорить съ докторомъ Гроховичемъ? сказалъ онъ, останавливаясь передъ нимъ съ легкимъ поклономъ.
-- Я пріѣхалъ къ вамъ за консультаціей, и просилъ бы васъ подарить мнѣ съ четверть часа времени, если паціенты ваши не требуютъ въ настоящую минуту вашихъ попеченій.
-- Я совершенно-свободенъ и готовъ васъ слушать. Не угодно ли пройдти въ мой кабинетъ?
И докторъ провелъ посѣтителя въ угловую комнату. Молодой человѣкъ окинулъ быстрымъ, но внимательнымъ взглядомъ нероскошное убранство комнатъ, черезъ которыя онъ проходилъ, и той, въ которой остановился.
-- Садитесь, пожалуйста, сказалъ хозяинъ, показывая гостю на простое кожаное кресло и усаживаясь въ вольтеровское, сильно-потертое и обветшалое.
Гость сѣлъ совершенно-свободно и началъ чрезвычайно-пріятнымъ голосомъ, въ которомъ было что-то мелодическое:
-- Предметъ, о которомъ я буду говорить, весьма-важенъ, но я, конечно, не имѣю надобности просить васъ, чтобъ нашъ разговоръ не переходилъ за стѣны этой комнаты, въ случаѣ отказа вашего въ помощи, совѣтѣ и содѣйствіи.
Молодой человѣкъ остановился, ожидая услышать въ отвѣтъ, одну изъ обыкновенныхъ фразъ учтивости: но докторъ пристально смотрѣлъ на него и не говорилъ ни слова. Гость продолжалъ:
-- Впрочемъ, не имѣя чести знать васъ лично, я столько слышалъ о вашей готовности помогать во всѣхъ несчастныхъ случаяхъ, не говоря ужь о вашемъ знаніи, что прибѣгнулъ къ вамъ безъ малѣйшаго опасенія быть отвергнутымъ вами.
Докторъ съ минуту помолчалъ и послѣ такой фразы. Это немного удивило посѣтителя, хотя онъ не показалъ виду, что молчаніе Гроховича было даже неучтивостью. Оно было прервано наконецъ слѣдующими словами доктора:
-- Чѣмъ больше я смотрю на васъ, тѣмъ меньше понимаю, какого рода болѣзнь могла бы быть у васъ, и еще такая, которую должно хранить въ-тайнѣ.
Гость улыбнулся въ отвѣтъ на несjвсѣмъ-деликатное замѣчаніе хозяина и сказалъ:
-- Вы, вѣрно, физіономистъ?
-- Большой.
-- И вы не отъискали въ чертахъ моего лица признака ни одной болѣзни?
-- Ни одной; развѣ...
-- Я прошу васъ досказать вашу мысль, говорилъ гость самымъ спокойнымъ тономъ, видя, что докторъ остановился.
-- Развѣ физіономія ваша принадлежитъ къ исключеніямъ. Вы знаете, что и великій Лафатеръ принялъ портретъ Гердера за извѣстнаго мошенника.
-- Обратная ошибка была бы непріятнѣе для основателя физіономики, сказалъ еще спокойнѣе молодой человѣкъ, разглаживая: свои желтыя перчатки.-- Впрочемъ, въ настоящемъ случаѣ показанія вашей науки не обманули васъ. Я совершенно-здоровъ и пришелъ просить вашей помощи не для себя, а для моего брата.
-- Прежде всего позвольте назвать себя: я губернскій секретарь Корсалинскій, состою по особымъ порученіямъ при департаментѣ...
-- Если дѣло идетъ не о васъ, то мнѣ кажутся излишними всѣ эти подробности, прервалъ докторъ, не скрывая своего нетерпѣнія и раздражаясь тѣмъ болѣе, чѣмъ гость становился учтивѣе.
Нисколько не смутившись, Корсалинскій продолжалъ говорить тѣмъ же ровнымъ, мелодическимъ голосомъ:
-- Вы сказали мнѣ, что въ настоящую минуту ни одинъ изъ вашихъ паціентовъ не требуетъ вашей помощи, а потому я рѣшился распространиться нѣсколько о себѣ и о нашемъ семействѣ. Думаю даже, что вамъ будетъ необходимо знать многое, чтобъ оцѣнить вполнѣ наше положеніе и важность болѣзни бѣднаго брата. Если геній дѣйствительно терпѣніе, то докторй лучше всего доказываютъ эту мысль.
Гроховичъ почувствовалъ при этомъ тонкомъ упрекѣ, что было бы несправедливо и странно, увлекаясь безотчетнымъ нерасположеніемъ къ человѣку, отнимать у самого себя возможность помочь другому, и потому сказалъ, смягчая, сколько могъ, свой рѣзкій голосъ:
-- Прошу васъ разсказать мнѣ во всей подробности все, что относится до вашего брата и его болѣзни, и не обращать вниманія, если въ моихъ словахъ что-нибудь покажется вамъ рѣзкимъ. Я человѣкъ не свѣтскій и выражаюсь иногда немножко-жестко, но готовъ помогать каждому всѣмъ, чѣмъ могу.
-- Я вполнѣ убѣжденъ въ этомъ, отвѣчалъ Корсалинскій съ легкимъ наклоненіемъ головы. Чтожь касается до свѣтскости обращенія, то давно извѣстно, что она только внѣшній лоскъ, прикрывающій очень-часто внутреннюю пустоту, тогда-какъ наука и истина выражаются прямо и безъ фразерства.
Оба опять замолчали; одинъ -- сбираясъ разсказывать, другой -- приготовляясь слушать. Гость прервалъ молчаніе вопросомъ:
-- Не лучше ли будетъ намъ говорить попольски?
-- Зачѣмъ это? Вы такъ хорошо говорите порусски, несмотря на то, что носите польскую фамилію, а я вовсе не такъ хорошо знаю польскій языкъ, какъ русскій.
-- Развѣ вы не полякъ? спросилъ гость тономъ нѣсколько-выше прежняго.
-- Я чехъ, родился въ Прагѣ, но привезенъ въ Россію ребенкомъ; здѣсь учился я, воспитывался и сдѣлался вполнѣ-русскимъ, кромѣ одной религіи.
-- Такъ вы католикъ?
-- Нѣтъ, лютеранинъ.
Что-то похожее на неудовольствіе мелькнуло въ чертахъ посѣтителя; но чувство это было такъ мимолётно, что его не подмѣтилъ бы самъ Лафатеръ. Черезъ нѣсколько секундъ гость говорилъ ужь съ величайшимъ спокойствіемъ.
-- По вашей фамиліи я заключалъ, что мы земляки. Впрочемъ, это совершенно-постороннее обстоятельство, и вы позволите мнѣ обратиться къ главному предмету моего посѣщенія.
Докторъ слегка наклонилъ голову. Посѣтитель продолжалъ:
-- Мой братъ воспитывался въ одномъ учебномъ заведеніи и вышелъ, шесть лѣтъ назадъ, однимъ изъ первыхъ учениковъ. Обладая независимымъ состояніемъ, принадлежа къ лучшимъ нашимъ фамиліямъ, умный, добрый, образованный, онъ могъ разсчитывать на самую блестящую будущность. Судьбѣ угодно было опрокинуть всѣ наши надежды, отравить всю жизнь бѣдной матери, любившей сына больше жизни.
-- Чѣмъ же онъ захворалъ? спросилъ докторъ.
-- Болѣзнь его была сначала моральная. Еще въ училищѣ онъ нѣсколько безпокоилъ родителей чрезвычайною экзальтаціею своего характера, доходившею до высшей степени раздражительности, если желанія его встрѣчали неожиданное сопротивленіе. Энтузіастъ и сангвиникъ, онъ увлекался часто первымъ впечатлѣніемъ, готовъ былъ жертвовать всѣмъ тому, что не заслуживало даже вниманія. Первое время, по выпускѣ изъ училища, увлеченіе заставляло его дѣлать проступки, заслуживающіе порицанія, но не компрометирующіе его званія и положенія въ свѣтѣ. Я не сказалъ вамъ еще, что братъ мой носитъ фамилію и титулъ графа Перскаго. Графиня ужь по смерти своего мужа вышла за моего отца. Мы сводные братья съ графомъ.
-- Вскорѣ же по выходѣ изъ заведенія, братъ мой имѣлъ несчастіе сблизиться съ одною особою, вдовою какого-то разночинца. Матушка не обратила сначала никакого вниманія на это знакомство, какъ на простую прихоть молодыхъ лѣтъ, которая, по всей вѣроятности, не могла быть продолжительна. Вышло напротивъ: съ каждымъ годомъ пылкій и настойчивый молодой человѣкъ привязывался все болѣе-и-болѣе къ этой женщинѣ, которая, не говоря ужь о ея низкомъ званіи и образованіи, была чуть-ли не десятью годами старше графа. Сверхъ-того, онъ имѣлъ неосторожность не скрывать своихъ отношеній къ ней и держалъ себя такъ, что матушка вынуждена была замѣтить ему все неприличіе его поведенія и просила принять мѣры къ прекращенію дурныхъ слуховъ, ходившихъ о немъ въ высшемъ кругу. Знаете ли, что отвѣчалъ на это молодой человѣкъ? Что онъ не хочетъ обращать никакого вниманія на свѣтскіе пересуды и не видитъ ничего предосудительнаго въ своихъ отношеніяхъ къ той, которая будетъ его женою.
Корсалинскій остановился, вѣроятно, желая видѣть, какое впечатлѣніе произведутъ на доктора слова эти; но тотъ сидѣлъ очень-спокойно и только кивнулъ головою, какъ-будто приглашая продолжать разсказъ.
-- Можете представить себѣ, что почувствовала бѣдная мать при этихъ словахъ. Ни упреки, ни просьбы, ни слезы, ни самыя ясныя убѣжденія въ нелѣпости подобнаго поступка -- ничто не дѣйствовало. Докторъ долженъ все знать, и потому я не скрываю отъ васъ, что графъ сдѣлалъ матушкѣ очень-непріятную сцену по этому случаю, былъ даже непочтителенъ къ ней... Потомъ ужь мы узнали, что онъ не владѣлъ собою въ эту минуту, потому-что мыслящія способности его были въ нѣкоторомъ разстройствѣ. Этому же несчастному состоянію можно приписать странную привязанность его и упорство въ своемъ намѣреніи жениться чуть не на мѣщанкѣ. Съ этой минуты молодой человѣкъ сталъ непохожъ на себя. Онъ пренебрегъ всѣми связями родства и знакомства и проводилъ цѣлые дни въ обществѣ этой женщины, опутавшей его такъ хитро и ловко, что онъ погибалъ совершенно. Онъ говорилъ даже, что давно бы женился на ней, но что она сама просила его подождать и убѣдиться, дѣйствительно ли страсть его такъ сильна, какъ ему кажется. Видя, что на ослѣпленнаго молодаго человѣка ничто не дѣйствовало, родные графа обратились къ этой авантюристкѣ, предлагали ей самыя выгодныя условія, чтобъ она отказалась отъ графа, и эта женщина, очень-хорошо понимавшая свою власть надъ нимъ, вздумала въ нашихъ глазахъ разъигрывать роль деликатной дамы хорошаго круга съ возвышенными чувствами. Она уѣхала изъ Петербурга.
-- И графъ не поѣхалъ за нею! сказалъ докторъ болѣе восклицательнымъ, нежели вопросительнымъ тономъ.
-- Она запретила ему слѣдовать за собою; онъ не смѣлъ ослушаться, но съ-тѣхъ-поръ началъ такъ грустить и чахнуть, что вскорѣ захворалъ, впрочемъ, неопасно. Мы были вполнѣ убѣждены, что непонятная страсть пройдетъ вмѣстѣ съ болѣзнью. Временное несчастіе и страданіе можно всегда предпочесть поступку, который кладетъ пятно на цѣлое семейство.
-- Какой болѣнью захворалъ графъ? спросилъ докторъ въ отвѣтъ на этотъ глубокомысленный афоризмъ.
-- Весьма-обыкновенною. Нашъ домашній докторъ называлъ ее простымъ упадкомъ силъ, ослабленіемъ организма, атоніею, реакціею жизненнаго начала противъ чрезмѣрнаго напряженія нервъ чувствованія и воображенія.
-- И вы хотите, чтобъ я вылечилъ графа отъ этой болѣзни?
-- О нѣтъ! Мы бы не стали безпокоить васъ въ такомъ обыкновенномъ случаѣ. Нашъ докторъ ручался за выздоровленіе больнаго; къ-несчастію, предметъ его страсти вернулся въ то самое время, когда больной былъ доведенъ кровочистительными лекарствами до той спасительной слабости, послѣ которой долженъ былъ наступить переворотъ и состояніе больнаго улучшиться. Авантюристка стала увѣрять, что вернулась для того только, чтобъ спасти графа, что онъ умеръ бы, еслибъ она промедлила еще нѣсколько дней. Доказательствомъ, какъ было мало опасно его положеніе, служитъ то, что графъ выздоровѣлъ черезъ нѣсколько недѣль. Очевидно, что съ ея стороны это была тонкоразсчитанная комедія, цѣлью которой было привязать къ себѣ графа еще болѣе, выставивъ себя его спасительницей. Цѣль была вполнѣ достигнута. Выздоровѣвъ тѣломъ, братъ еще болѣе захворалъ духомъ. Онъ началъ настаивать на скорѣйшемъ бракѣ, говоря, что не она ему, а онъ ей будетъ обязанъ въ этомъ случаѣ... Графъ Перскій будетъ обязанъ госпожѣ Лепехиной, женившись на ней!
Посѣтитель вышелъ при этихъ словахъ изъ роли хладнокровнаго разскащика; щеки его горѣли огнемъ благороднаго негодованія, голосъ звучалъ тономъ оскорбленнаго достоинства. Докторъ началъ принимать участіе въ этой исторіи.
-- Мы не знали, на что рѣшиться при такомъ упрямствѣ и ослѣпленіи и съ-тѣхъ-поръ начали подозрѣвать графа въ разстройствѣ умственныхъ способностей. Подозрѣнія наши оказались вскорѣ же основательными...
-- Графъ Перскій женился на госпожѣ Лепехиной? спросилъ докторъ съ оттѣнкомъ ироніи.
-- Онъ не успѣлъ этого сдѣлать, отвѣчалъ глухо Корсалинскій. Авантюристка, по-счастію, умерла скоропостижно отъ апоплексическаго удара, но смерть ея обнаружила то, чего мы давно опасались: графъ оказался страждущимъ помѣшательствомъ ума.
-- Онъ помѣшался! вскричалъ докторъ въ волненіи.
-- Не совсѣмъ. Графъ не похожъ на обыкновеннаго сумасшедшаго. Онъ не выходитъ изъ себя и говоритъ обо всемъ очень-логично, кромѣ, разумѣется, своей покойницы, выше которой онъ не признаетъ ничего на свѣтѣ, и противорѣчіе въ этомъ случаѣ раздражаетъ его до послѣдней степени; но его вообще очень-трудно заставить говорить о чемъ бы то ни было, и мы, бывало, по цѣлымъ недѣлямъ не могли добиться отъ него ни слова. Очень-тихій и покорный, онъ исполняетъ все, что ему скажутъ, но самъ не попроситъ даже куска хлѣба, хотя бы не ѣлъ двои сутки -- докторъ нашъ пробовалъ это. Онъ вообще называетъ это легкимъ разстройствомъ умственныхъ способностей, происходящимъ отъ глубокой меланхоліи, временной атрофіей мозговой системы, вслѣдствіе пораженія разсудочныхъ нервовъ.
-- И вашъ докторъ вѣрно не успѣлъ вылечить атрофіи, какъ не вылечилъ атоніи? спросилъ Гроховичъ.
-- Не только онъ, но и всѣ лучшіе доктора, испытывавшіе впослѣдствіи надъ больнымъ извѣстные способы леченія, не могли привести его въ прежнее состояніе, и въ-особенности побѣдить его упорное молчаніе. Ни ласками, ни угрозами нельзя было добиться отъ него ничего, кромѣ односложныхъ, отрывистыхъ отвѣтовъ. Поэтому всѣ рѣшили ждать отъ времени улучшенія его состоянія и предписали только одно: совершенное, по возможности, спокойствіе духа и отстраненіе всего, что можетъ раздражить больнаго.
-- Эта система кажется мнѣ самою лучшею въ подобныхъ болѣзняхъ. Но, искренно сожалѣя о молодомъ человѣкѣ, я все-таки не вижу, чѣмъ могу быть полезенъ вамъ въ этомъ случаѣ. Вѣроятно, вы не потребуете, чтобъ я взялся лечить его послѣ того, какъ отъ него отказались лучшіе врачи, да я и не возьмусь за это, потому-что не занимался спеціально изученіемъ болѣзней ума.
-- Я пріѣхалъ просить васъ отъ имени всего глубоко-пораженнаго семейства, если не лечить больнаго, то слѣдить за нимъ, окруживъ его всѣми попеченіями вашего бдительнаго и просвѣщеннаго надзора. Вы понимаете, что въ Петербургѣ, въ нашемъ домѣ, по необходимости открытомъ для всѣхъ родственныхъ и общественныхъ связей, больной не могъ бы пользоваться тѣмъ спокойствіемъ, которое такъ необходимо для него; о помѣщеніи же его въ заведеніе, гдѣ получаютъ пособіе науки подобные ему страдальцы, не могло быть и рѣчи. Путешествіе съ нимъ было бы и затруднительно, да и неодобрено врачами, нашедшими, что ѣзда въ экипажахъ можетъ скорѣе повредить, нежели принести пользу. Поэтому мы рѣшились помѣстить его здѣсь, въ Царскомъ Селѣ, близкомъ къ городу, изъ котораго его родные могутъ слѣдить за перемѣнами его состоянія, и въ то же время отдаленномъ отъ столичнаго шума. Вашъ домъ, по нашему мнѣнію, соединяетъ всѣ удобства такого рода жизни, который можетъ значительно улучшить положеніе бѣднаго больнаго, и я увѣренъ, что вы изъ человѣколюбія не откажете убитой горестью матери надзирать за ея сыномъ и облегчать, чѣмъ можно, его тяжелую болѣзнь.
Гроховичъ, неожидавшій подобнаго предложенія, сильно непонравившагося ему, хотѣлъ отвѣчать отказомъ, но Корсалинскій прервалъ его словами:
-- Я прошу васъ не рѣшаться вдругъ, не отнимать однимъ словомъ единственной надежды у огорченнаго семейства, но обдумать мое предложеніе, ни въ какомъ случаѣ неналагающее на васъ отвѣтственности. Мы готовы ко всему худшему и даже, въ случаѣ потери страдальца, будемъ отъ всей души благодарны вамъ за то, что вы, конечно, до послѣдней минуты будете облегчать его страданія. Если же положеніе его улучшится, вы одни будете виновникомъ радости всѣхъ родныхъ, вамъ однимъ будетъ обязано все семейство. Вамъ дается полное право поступать съ больнымъ по вашему усмотрѣнію; надзоръ за нимъ не долженъ нисколько стѣснять вашей вседневной практики: больной такъ тихъ, что вы можете смѣло оставлять его на цѣлые дни безъ присмотра; онъ не встанетъ съ своего мѣста цѣлый день, если ему не напомнить объ этомъ. Въ этихъ бумагахъ вы найдете свидѣтельство докторовъ о помѣшательствѣ графа, разрѣшеніе вамъ принять его къ себѣ въ домъ для пользованія и предложенія касательно условій этого пользованія, которыя вы можете измѣнить вполнѣ по вашему усмотрѣнію.
Корсалинскій очень-ловко положилъ на столъ доктора нѣсколько бумагъ и поклонился ему съ совершеннымъ почтеніемъ, прибавивъ:
-- Завтра, въ эти же часы, я буду имѣть честь явиться за отвѣтомъ, а до-тѣхъ-поръ позвольте мнѣ увѣрить васъ въ искреннемъ моемъ уваженіи къ вашимъ познаніямъ, и столько же, какъ на нихъ, надѣяться на ваше доброе сердце.
Потомъ, поклонившись еще разъ хозяину, гость не далъ ему сказать ни слова и исчезъ чрезвычайно-быстро. По уходѣ его, докторъ погрузился въ раздумье, потомъ перебралъ бумаги, оставленныя посѣтителемъ: все было въ порядкѣ; предложенія самыя щедрыя: триста рублей въ мѣсяцъ, не считая въ этой суммѣ того, что потребовалось бы на леченіе, содержаніе и даже развлеченія больнаго; въ случаѣ же его выздоровленія та же сумма должна была обратиться въ пожизненный пансіонъ. На случай принятія докторомъ этихъ условій, триста рублей за апрѣль были приложены къ бумагамъ въ видѣ документовъ. Докторъ задумался еще сильнѣе.
Передъ нимъ открывалась перспектива жизни въ довольствѣ, безъ заботъ и лишеній, жизни, вполнѣ обезпеченной и спокойной. Онъ не издерживалъ въ годъ и двухъ тысячъ, слѣдовательно, могъ легко даже откладывать больше тысячи на черный день. Слѣдить за страннымъ больнымъ, можетъ-быть даже облегчить его участь и во всякомъ случаѣ оставить наукѣ нѣсколько добросовѣстныхъ данныхъ -- было также чрезвычайно-пріятно и лестно. И что мѣшало ему согласиться на это? Предубѣжденіе противъ своднаго братца, ничѣмъ, впрочемъ, неподтвержденное и неоправданное, кромѣ нѣкоторыхъ физіономическихъ признаковъ и двухъ-трехъ неловкихъ фразъ, вырвавшихся у него въ жару разговора. Но фразы легко могли быть сказаны, вовсе не съ тѣмъ намѣреніемъ, какое придавалъ имъ докторъ, а въ физіономикѣ, какъ извѣстно, больше исключеній, чѣмъ правилъ.
Поэтому, немудрено, что, взвѣсивъ всѣ pro и contra, Гроховичъ рѣшился принять предложеніе Корсалинскаго и посвятить себя, если не исключительно, то преимущественно наблюденію за его помѣшаннымъ братомъ. Что касается до леченія, докторъ понималъ необходимость въ этомъ случаѣ предварительнаго и близкаго ознакомленія съ родомъ болѣзни, характеромъ и всею предъидущею жизнью паціента. Разсказъ брата о причинахъ этой болѣзни, хотя, повидимому весьма-подробный и откровенный, казался доктору темнымъ и неправдоподобнымъ во многихъ обстоятельствахъ.
Двѣ комнатки мезонина, занимаемыя докторшею, были убраны еще опрятнѣе тѣхъ, въ которыхъ жилъ докторъ; въ первой было нѣсколько плетеныхъ стульевъ, диванъ, обитый самою простою шерстяною матеріею темнаго цвѣта, сильно-полинявшею, и небольшой буфетъ съ посудой, сервизомъ, бѣльемъ и другими хозяйственными вещами. Въ другой маленькой узкой комнатѣ стояли два шкапа: одинъ съ книгами, другой съ платьемъ, простой комодъ и столъ съ письменнымъ приборомъ; въ углу желѣзная кровать, съ кожаными подушками и матрацомъ, накрытая байковымъ одѣяломъ; у окна дамскій рабочій столикъ и старое вольтеровское кресло. Въ комнатѣ было замѣтно отсутствіе всякаго рода туалетныхъ бездѣлокъ и дамскихъ работъ: не было ни пялецъ, ни вязаній, ни бумажекъ съ разными вышиваньями, надъ чѣмъ наши дамы такъ добродушно тратятъ время и такъ добросовѣстно портятъ глаза.
Докторша сидѣла подъ окномъ въ креслахъ, за очень-прозаической работой: она зашивала перчатки мужа; передъ нею лежало ихъ нѣсколько паръ поношенныхъ, но крѣпко зашитыхъ. Она была въ черномъ платьѣ съ высокимъ гладкимъ лифомъ, довольно-короткою юбкою, безъ всякихъ волановъ, изъ-подъ которой видны были чрезвычайно-маленькія ноги, обутыя въ простыя кожаныя башмаки. Простой, отогнутый каленкоровый воротничокъ, безъ всякаго шитья, обнажалъ загорѣлую шею; на платьѣ не было ни бантиковъ, ни пуговокъ, ни ленточекъ, ни уборокъ, ничего лишняго; одинъ толстый снурокъ съ маленькими кистями стягивалъ чрезвычайно-тонкую талію докторши, несмотря на то, что она была безъ корсета. Вообще докторша была довольно-худа; грудь у нея была совершенно-плоская, лицо блѣдное, мало оживленное, но очень-выразительное, глаза большіе голубоватые, смотрѣвшіе на все спокойно, даже немножко-гордо, носъ правильный, ротъ маленькій, только губы тонкія, сухія. Волосы, почти совершенно-свѣтлые, спереди постоянно причесывались гладко и, раздѣляемые прямымъ проборомъ посерединѣ, закрывали съ обѣихъ сторонъ верхнюю часть лба и ушей; сзади, заплетенные въ одну косу, они приподнимались кверху и затыкались на затылкѣ простымъ гребнемъ. Докторша не носила серегъ, и только одно обручальное кольцо свѣтилось на пальцѣ правой руки. Вообще нельзя было сказать, что она хороша собою, но во всѣхъ чертахъ лица ея, въ жестахъ, въ движеніяхъ, было что-то чрезвычайно-граціозное, непоражающее съ перваго взгляда, но тѣмъ не менѣе привлекательное, въ особенности, совершенною безъискусственностью. Отъ нея вѣяло тихимъ, чистымъ спокойствіемъ, дѣйствовавшимъ на душу какъ-то отрадно и примирительно.
Докторъ поздоровался съ женою и поцаловалъ ее въ лобъ, отведя немного въ сторону ея волосы. Она взяла его руку и крѣпко поцаловала ее. Онъ сталъ противъ нея къ окну и разсказалъ всю исторію помѣшаннаго. Докторша слушала сначала спокойно, но потомъ судьба больнаго заинтересовала ее.
-- Такъ ты рѣшился взять его къ себѣ и лечить? спросила она, по окончаніи разсказа.
-- Да; и ты должна помочь мнѣ въ этомъ, отвѣчалъ онъ.
-- Ты думаешь, что я могу принести какую-нибудь пользу больному?
-- Я убѣжденъ въ этомъ. Больные такого рода довѣрчивѣе къ женщинамъ. Теченіе въ этомъ случаѣ должно быть моральное, а не физическое. Женщина можетъ имѣть больше вліянія; она способнѣе ходитъ за больнымъ, возбудить въ немъ участіе, расположеніе къ откровенности. Во время моихъ отлучекъ ты должна даже будешь совершенно замѣнять меня. Я надѣюсь, что мы общими силами облегчимъ болѣзнь паціента, тѣмъ больше, что, сколько я могъ замѣтить изъ разсказа, помѣшательство его вовсе не такъ сильно, чтобъ быть безнадежнымъ.
-- Я употреблю, конечно, всѣ усилія, чтобъ помочь ему; буду ходить за нимъ, какъ за своимъ сыномъ, сказала докторша, и послѣднія слова ея зазвучали какъ-то особенно-грустно.
Докторъ также опустилъ голову и продолжалъ послѣ минутнаго молчанія:
-- Ты будешь сообщать мнѣ свои замѣчанія о положеніи больнаго и предположенія о томъ, какъ лечить его. Если ты не можешь быть матерью живаго существа, то можешь спасти жизнь бѣдному больному; а послѣ удовольствія дать жизнь, пріятнѣе всего сохранить жизнь хотя бы и чужому намъ человѣку.
-- Ты придаешь слишкомъ-много важности моимъ познаніямъ въ медицинѣ, отвѣчала докторша съ печальной улыбкой.-- Если, благодаря тебѣ, я имѣю кое-какія свѣдѣнія, то они слишкомѣничтожны по части леченія умственныхъ болѣзней. Я могу только вѣрно наблюдать за болѣзнью и внимательно ходить за больнымъ.
-- Даже и въ этомъ случаѣ помощь твоя будетъ незамѣнима. Я увѣренъ, что больному у меня будетъ гораздо-лучше, чѣмъ подъ родительскимъ кровомъ, гдѣ ему все и всѣ каждую минуту напоминали о его несчастіи.
-- Гдѣ же ты думаешь помѣстить его?
-- Подлѣ своего кабинета, въ двухъ комнатахъ: одна будетъ у него спальнею, другая гостиной. Іоиль будетъ также ходить за нимъ, а спать въ передней... Что я, кстати, не вижу его сегодня?
-- Я послала его съ декоктомъ къ этой бѣдной солдаткѣ, которая захворала третьягодня.
-- Мнѣ надобно кое-куда сходить. Скажи ему, когда онъ вернется, что у насъ будетъ новый жилецъ, съ которымъ онъ долженъ обходиться какъ можно ласковѣе.
-- Я попросила бы тебя самого объявить объ этомъ Іоилю. Каждое твое слово онъ считаетъ закономъ, а ко мнѣ, ты знаешь, онъ не очень расположенъ.
-- Нерасположеніе это не дѣлалось ни больше, ни меньше въ послѣднее время? спросилъ докторъ.
-- Кажется, нѣтъ, отвѣчала равнодушно докторша.
-- И ты не замѣчала въ немъ никакой перемѣны? ни къ худшему, ни къ лучшему?
-- Никакой.
Докторъ задумался, молча простился съ женою, сошелъ внизъ и, захвативъ съ собою только-что полученныя деньги, вышелъ изъ дому.
Прежде всего онъ зашелъ къ своему хозяину. Старикъ копалъ гряды въ садикѣ; непокрытая лысина его лоснилась на солнцѣ. Какъ-то неохотно принялъ онъ отъ жильцѣ долгъ за квартиру.
-- Ты бы лучше, батюшка, заплатилъ лавочнику или тамъ кому понужнѣе деньги, сказалъ старикъ.-- Я могу и подождать.
-- Знаю; но я только началъ съ тебя перваго и заплачу всѣ мелкіе долги; на всѣхъ достанетъ! отвѣчалъ жилецъ съ довольной улыбкой.
-- Ну, какъ хочешь. А все-таки, значитъ, я былъ правъ, когда говорилъ, что судьба посылаетъ тебѣ помощь въ этомъ гостѣ. Вышло по-моему. Онъ мнѣ съ перваго взгляда такимъ хорошимъ человѣкомъ показался. Давича, какъ онъ отъ тебя уходилъ, такъ повстрѣчавши меня на дворѣ, поклонился и сказалъ такъ ласково: вы съ вашего жильца все, что слѣдуетъ получите; мы съ нимъ уговорились по одному очень-выгодному для него дѣлу. Видно онъ тебя годовымъ лекаремъ нанялъ, а лечить такого здоровяка труда большаго, кажись, не будетъ.
Докторъ не отвѣчалъ ни слова, но ушелъ, озабоченный мыслью: "отчего посѣтитель зналъ, что онъ долженъ за-квартиру, и отчего былъ заранѣе увѣренъ, что онъ согласится лечить помѣшаннаго?"
III.
На другой день, раннимъ утромъ, у воротъ дома, занимаемаго докторомъ, остановился щегольской дормёзъ. Изъ него ловко выскочилъ Корсалинскій и отправился прямо въ кабинетъ Гроховича, въ-сопровожденіи рослаго господина съ огромными бакенбардами, въ черномъ фракѣ съ свѣтлыми пуговицами, въ бѣломъ галстухѣ, съ маленькими глазками, лоснящеюся физіономіею, подобострастными манерами.
Завидѣвъ доктора еще издали, посѣтитель быстро подошелъ къ нему съ самою радушною улыбкою и сказалъ самымъ дружескимъ, ласковымъ тономъ:
-- Добрый докторъ, конечно, не обманулъ надеждъ всего нашего семейства и согласился быть спасителемъ моего бѣднаго брата?
-- Я не отказываюсь испытать всѣ зависящія отъ меня средства для облегченія его участи, отвѣчалъ докторъ съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ: -- но съ условіемъ: передать леченіе болѣе-искуснѣйшему врачу, если, по прошествіи извѣстнаго времени, не найду въ больномъ перемѣны къ лучшему.
-- Какъ благодарить васъ! вскричалъ со слезами въ голосѣ Корсалинскій.-- Всѣ слова будутъ слабы для выраженія нашихъ чувствъ. Мы были такъ убѣждены въ вашей добротѣ и готовности служить несчастнымъ, что привезли съ собой больнаго, чтобъ, не теряя драгоцѣннаго времени, ввѣрить страждущаго вашимъ просвѣщеннымъ и человѣколюбивымъ попеченіямъ.
-- Вы ужь и привезли его! сказалъ удивленный и недовольный Гроховичъ:-- гдѣ жь онъ?
-- Въ дормезѣ. Дорогою онъ впалъ въ забытье, и можетъ остаться въ этомъ положеніи хоть цѣлый день.
-- Я не думаю, чтобъ было полезно оставлять его въ такомъ положеніи, и потому вы мнѣ позволите тотчасъ же попросить его сюда, хотя здѣсь еще не приготовлено ничего къ принятію его. Я не ждалъ видѣть его сегодня же.
И докторъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, чтобъ выйдти изъ комнаты.
При этихъ словахъ гость указалъ на господина, вмѣстѣ съ нимъ вошедшаго въ кабинетъ доктора и стоявшаго у дверей въ скромной позѣ, нелишенной, однакожь, нѣкотораго достоинства. Низко поклонившись, панъ Жончекъ, тотчасъ же, вслѣдъ за поклономъ, быстро скрылся изъ комнаты.
-- Рекомендую вамъ, продолжалъ Корсалинскій, по его уходѣ:-- прекраснѣйшій человѣкъ, дотого привязанный къ нашему семейству, что скорѣе можно назвать его другомъ, нежели служителемъ; одинъ изъ тѣхъ рѣдкихъ типовъ Калебовъ, которые исчезаютъ съ каждымъ днемъ и остаются въ однихъ романахъ, какъ образецъ неизмѣнной преданности своимъ господамъ. Панъ Жончекъ не былъ рожденъ, впрочемъ, къ тому званію, которое теперь занимаетъ; онъ природный шляхтичъ, и только крайняя бѣдность, обрушившаяся на него вслѣдствіе обстоятельствъ, вовсе отъ него независѣвшихъ, заставила его предложить свои услуги нашему дому и остаться при немъ въ званіи, которое онъ облагороживаетъ своимъ образомъ мыслей и поведеніемъ. Бывъ въ послѣднее время камердинеромъ и конфидентомъ моего брата, чрезвычайно его любившаго, онъ не хотѣлъ оставить своего господина въ жестокой болѣзни и, съ перваго дня ея, ухаживаетъ за нимъ съ безпримѣрнымъ самоотверженіемъ. Больной такъ привыкъ видѣть его подлѣ себя, несмотря на наружное нерасположеніе, появляющееся повременамъ и оказываемое имъ, впрочемъ, рѣшительно всѣмъ, что я буду просить васъ позволить пану остаться при графѣ. Я убѣжденъ, что благородный и добродушный камердинеръ будетъ полезенъ даже вамъ, потому-что знаетъ хорошо всѣ привычки и наклонности больнаго и избавитъ васъ отъ необходимости приставить собственнаго вашего служителя для того, чтобъ ходить за больнымъ. Само-собою разумѣется, что содержаніе камердинера не только вамъ не будетъ ничего стоить, но и всѣ расходы касательно матеріальныхъ удобствъ больнаго -- его стола, одежды, меблировки, развлеченій, выѣздовъ для прогулки -- вы позволите намъ принять на себя, и если, по вашему мнѣнію, вы найдете что-нибудь необходимымъ для больнаго, прикажите только -- и панъ Жончекъ въ-точности исполнитъ ваше требованіе. Для этой цѣли ему ассигнована довольно-значительная сумма, которая будетъ находиться, какъ и самъ панъ, въ полномъ вашемъ распоряженіи.
Сначала этотъ длинный панегирикъ "рѣдкому служителю", а потомъ и послѣднее распоряженіе Корсалинскаго сильно не понравились доктору. Онъ не довѣрялъ черезчуръ-восторженнымъ похваламъ этому пану и видѣлъ въ немъ домашняго шпіона, котораго приставляли не столько къ больному, сколько къ врачу, чтобъ отдавать отчетъ въ его дѣйствіяхъ. Раздумавъ объ этомъ, онъ нашелъ, впрочемъ, что родные графа правы, невполнѣ довѣряя человѣку, еще мало имъ знакомому, и были даже обязаны принять свои мѣры къ возможному обезпеченію участи больнаго. Докторъ обѣщалъ только себѣ быть какъ-можно осторожнѣе въ сношеніяхъ своихъ съ этимъ паномъ и сколько можно менѣе прибѣгать къ его посредничеству касательно суммы, находящейся въ его распоряженіи.
Не успѣлъ онъ сказать, что согласенъ и на эти условія, какъ въ дверяхъ показался больной, опираясь на руку камердинера.
Это былъ молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати-шести, высокаго роста, но чрезвычайно-худой и блѣдный. Черты лица его были правильны, хотя кожа, натянувшаяся на лбу и на щекахъ, отъ болѣзненной худобы, придавала этимъ чертамъ рѣзкость и угловатость; длинный носъ и тонкія губы сообщали всей физіономіи странное выраженіе, еще болѣе увеличивавшееся отъ неподвижнаго блеска большихъ глазъ на-выкатѣ. Волосы больнаго были обстрижены подъ гребенку; подъ подбородкомъ шла ожерельемъ небольшая и рѣдкая борода. Одѣтъ онъ былъ въ черный бархатный сюртукъ; отложной воротникъ рубашки, подъ которымъ былъ небрежно повязанъ черный шелковый платокъ, обнажалъ рѣдкой бѣлизны шею; руки были бѣлы, тонки и аристократически-малы; широкіе шаровары падали складками на лакированныя ботинки, крошечному объему которыхъ могла бы позавидовать любая женщина.
Больной шелъ медленно. Во всѣхъ движеніяхъ его замѣтна была вялость, даже слабость; въ чертахъ выражалось нетерпѣніе; глаза смотрѣли впередъ тѣмъ пристальнымъ, безжизненнымъ взглядомъ, который такъ ясно доказываетъ разстройство мыслящей способности. Корсалинскій пошелъ на встрѣчу къ больному, съ участіемъ взялъ его за руку и сказалъ:
-- Какъ ты чувствуешь себя, любезный Алексѣй? Дорога не показалась тебѣ тяжелою, не разстроила тебя?
-- Нѣтъ! отвѣчалъ графъ глухимъ, непріятнымъ голосомъ, почти выдергивая свою руку отъ пожатій брата.
-- Рекомендую тебѣ Семена Игнатьича Гроховича, продолжалъ Корсалинскій тѣмъ же ласковымъ, спокойнымъ тономъ:-- хозяина дачи, на которой ты будешь жить здѣсь въ совершенномъ уединеніи, какъ самъ желалъ этого. Семенъ Игнатьичъ былъ такъ добръ, что согласился принять тебя на это лѣто нахлѣбникомъ и помѣстить тебя въ своемъ семействѣ. Онъ кстати же и докторъ и можетъ оказать тебѣ пособіе, если съ тобой случатся припадки меланхоліи, отъ заваловъ въ печени, которыми ты страдаешь.
Что-то похожее на улыбку мелькнуло на губахъ больнаго, поклонившагося учтиво доктору при первыхъ словахъ Корсалинскаго.
-- Я не стѣсню васъ? сказалъ онъ глухо, обращаясь къ Гроховичу, но смотря въ сторону своимъ неподвижнымъ взглядомъ.
-- Нисколько! отвѣчалъ тотъ, осматривая больнаго съ участіемъ: -- вы не будете только имѣть у меня, на дачѣ, тѣхъ удобствъ, которыми пользовались въ городѣ. Квартира моя очень-невелика, но свѣжій и здоровый воздухъ Царскаго Села замѣнитъ съ избыткомъ недостатки нашей бивачной жизни, и я надѣюсь, что здѣсь вы получите облегченіе въ вашей болѣзни, конечно, не важной, но которую все-таки ненадабно запускать.
-- Мнѣ вездѣ хорошо, продолжалъ больной:-- а здѣсь будетъ, конечно, лучше, чѣмъ въ Петербургѣ. Что же касается до моей болѣзни, вы можете лечить ее чѣмъ вамъ угодно: я не имѣю права мѣшать вамъ, хотя бы и сознавалъ въ душѣ всю безполезность вашихъ усилій.
Слова эти отзывались ироніей. Докторъ обратилъ все свое вниманіе на страннаго больнаго, въ которомъ не замѣчалъ ни одного признака умственнаго разстройства.
Корсалинскій заботливо усадилъ графа въ кресло и завелъ разговоръ о превосходствѣ царскосельскаго климата передъ петербургскимъ, объ удовольствіяхъ прожить пять-шесть мѣсяцевъ въ такомъ здоровомъ мѣстѣ. Докторъ обращался съ вопросами къ графу, но тотъ отвѣчалъ неохотно, отрывисто, и вскорѣ совершенно замолчалъ. Тогда Корсалинскій замѣтилъ, что брату его необходимо отдохнуть отъ дороги, простился съ нимъ и вышелъ съ докторомъ въ третью комнату, поручивъ камердинеру приготовить все во второй комнатѣ для больнаго. Изъ дормеза вынесли нѣсколько чемодановъ и начали разбирать ихъ.
-- Мы можемъ теперь оставить его одного, сказалъ Корсалинскій. Онъ не замѣтитъ нашего отсутствія. Минутное раздраженіе мыслящей силы, произведенное, вѣроятно, дорогою, было причиною, что онъ вышелъ изъ своего обыкновеннаго, апатическаго состоянія и началъ разговоръ весьма-логично. Но вы видите сами, какъ непродолжительны у него проблески благоразумія; по нимъ нельзя судить о его здоровья, потому-что подобныя минуты -- исключеніе, и весьма-рѣдкое. Я даже не прошу васъ сказать своего сужденія о его положеніи. Ближайшее знакомство съ больнымъ покажетъ вамъ, что было бы ошибочно полагаться на здравомысліе нѣкоторыхъ поступковъ и фразъ его. Разстройство ума его не бросается въ глаза; но мнѣ кажется, что чѣмъ болѣзнь по наружности ближе къ здоровью, тѣмъ труднѣе излечить ее.
Докторъ не отвѣчалъ на это, но сдѣлалъ нѣсколько вопросовъ насчетъ привычекъ больнаго. Корсалинскій увѣрилъ, что графъ дѣлаетъ все, что ему скажутъ, и вообще послушенъ, какъ ребенокъ; потомъ просилъ позволенія доставить въ его комнату мёбель нѣсколько-удобнѣе, и уѣхалъ, сказавъ, что будетъ навѣщать его раза два-три въ недѣлю.
Проводивъ Корсалинскаго, Гроховичъ вернулся въ кабинетъ. Больной сидѣлъ, какъ прежде, въ большихъ креслахъ, безъ всякаго движенія, смотря безсознательно передъ собою и, повидимому, не замѣтилъ появленія доктора, долго-стоявшаго передъ нимъ и смотрѣвшаго на него со вниманіемъ. Гроховичъ взялъ его за руку; на лицѣ больнаго выразилось на-минуту нетерпѣніе, потомъ оно приняло свое обычное, апатическое выраженіе.
-- Не хотите ли отдохнуть съ дороги? спросилъ докторъ.
Больной не отвѣчалъ ни однимъ движеніемъ даже и тогда, когда ему во второй разъ сдѣлали тотъ же вопросъ. Гроховичъ рѣшился вывести его изъ этого каталептическаго состоянія и крѣпко сжалъ ему руку; брови больнаго сдвинулись, но самъ онъ остался неподвиженъ. Докторъ рѣшился повторить опытъ въ болѣе-сильной степени, но въ эту минуту за нимъ раздался тонкій, гнусливый голосъ, говорившій съ замѣтнымъ польскимъ акцентомъ.
-- Это вы не извольте безпокоиться. Панъ грабе теперь въ своемъ припадкѣ и ничего не услышатъ, что имъ ни говорятъ. Они будутъ нѣсколько часовъ сидѣть молча и не шевелясь и сами очнутся, когда прійдетъ ихъ часъ.
Гроховичъ разсѣянно слушалъ слова эти, недовольный тѣмъ, что Жончекъ незамѣтно вошелъ въ кабинетъ, и въ то же время не сводилъ глазъ съ графа. Ему показалось, что въ глазахъ больнаго мелькнуло что-то похожее на ненависть, а губы сжались иронически. Тогда Гроховичъ, быстро повернувшись къ камердинеру и осмотрѣвъ его съ ногъ до головы, причемъ тотъ не замедлилъ поклониться, сказалъ ему твердо и почти-рѣзко:
-- Прошу васъ оставить меня теперь съ больнымъ. Мнѣ необходимо сдѣлать надъ нимъ кое-какія наблюденія. Я позову васъ, когда вы будете нужны.
Панъ Жончекъ остановился въ недоумѣніи, вовсе не ожидая этихъ словъ, и отвѣчалъ самымъ-нѣжнымъ голосомъ:
-- Панъ грабе такъ расположенъ ко мнѣ!.. Я знаю всѣ его привычки... Онъ будетъ дичиться чужаго человѣка... Онъ такъ привыкъ видѣть меня всякую минуту...
-- Онъ можетъ и отвыкнуть отъ этого, сказалъ сухо Грохбвичъ.-- Моя система леченія будетъ состоять въ томъ, чтобъ заставить его позабыть все прошедшее и испытать надъ нимъ силу новыхъ впечатлѣній.
-- Но пане Корсалинскій строго приказали мнѣ не оставлять ни на минуту больнаго, настаивалъ Жончекъ.
-- А я еще строже приказываю вамъ выйдти сію же минуту и вообще слушаться меня во всемъ безъ возраженій. Здѣсь распоряжается не панъ Корсалинскій, и я взялся лечить больнаго только подъ условіемъ совершенной свободы въ моихъ поступкахъ. Вы понимаете это?
Жончекъ съёжился самымъ подобострастнымъ образомъ и отвѣчалъ чуть не плача:
-- Шдамъ до-ногъ, пане докторе! Смѣю ли я ослушаться вашихъ приказаній? Я только осмѣлился замѣтить изъ усердія... Но моя преданность, моя готовность служить вамъ...
-- Излишнее усердіе можетъ дѣлать большой вредъ, сказалъ докторъ, наблюдая незамѣтно за больнымъ.-- Я буду просить васъ исполнять только то, что вамъ скажутъ, и лучше не слишкомъ, чѣмъ черезчуръ-усердно.
Положивъ молча руку на сердце, Жончекъ согнулся, на сколько позволялъ это длинный ростъ, и выскользнулъ за дверь безъ малѣйшаго шума. Гроховичъ не сводилъ глазъ съ Перскаго и думалъ:
"Я теперь убѣжденъ, что онъ не въ каталепсіи. Онъ чувствовалъ боль при пожатіи руки, слѣдилъ за разговоромъ моимъ съ камердинеромъ, остался, повидимому, доволенъ его уходомъ, почти улыбался, когда я нарочно заговорилъ о системѣ моего леченія. Если онъ не отвѣчалъ на мои вопросы, не участвовалъ въ разговорѣ между мною и его братомъ, это изъ одного упрямства.
И рѣшившись, во что бы ни стало, узнать истину, докторъ придвинулъ кресло, сѣлъ прямо противъ больнаго и сказалъ спокойно:
-- Послушайте, графъ: намъ прійдется, можетъ-быть, провести нѣсколько мѣсяцевъ вмѣстѣ, подъ одною кровлею, видясь почти каждый часъ; стало-быть намъ необходимо, чтобъ отношенія наши были какъ-можно-проще и непринужденнѣе, иначе мы будемъ только стѣснять другъ друга. Скажу вамъ откровенно: вы будете находиться здѣсь подъ моимъ надзоромъ. Я не только хозяинъ вашъ, но и докторъ. Правы или нѣтъ ваши родные -- это покажетъ время; но они думаютъ, что припадки глубокой меланхоліи -- болѣзнь, которой вы подвержены -- могутъ имѣть дурныя послѣдствія, и рѣшились ввѣрить мнѣ ваше леченіе. Предупреждаю васъ, что я упрямъ въ высшей степени и не откажусь отъ принятой мною обязанности прежде, нежели испытаю всѣ средства, какія только внушитъ мнѣ наука и чувство долга. Но, съ другой стороны, я не стану ни мучить васъ лекарствами, ни стѣснять вашей свободы. Узнавъ меня короче, вы увѣритесь, что я самый снисходительный изъ врачей. Но я убѣжденъ, что никакое леченье не принесетъ существенной пользы, если больной самъ не хочетъ выздоровѣть и не будетъ помогать врачу. Поэтому я попрошу васъ быть со мною откровеннымъ и сказать мнѣ, вопервыхъ, какой образъ жизни хотите вы вести у меня и, вовторыхъ, что вы сами думаете о вашей болѣзни? Ваше упорное молчаніе могло ввести въ заблужденіе вашихъ родныхъ; вы, можетъ-быть, даже имѣли свои причины не отвѣчать на разспросы, которые могутъ иногда дѣлаться невыносимыми, несмотря на то, что происходятъ отъ участія. Но мнѣ, какъ врачу, вы обязаны отвѣчать логически и категорически, и я увѣренъ, что вы можете сдѣлать это. Ваше молчаніе меня не обмануло; я, конечно, имѣлъ бы возможность вывести васъ изъ него физическими средствами, но предпочитаю моральныя, и прошу васъ еще разъ отвѣчать на мои вопросы.
Графъ слушалъ доктора со вниманіемъ, неподвижно, устремивъ на него глаза, блестѣвшіе выраженіемъ неопредѣленнымъ, но нелишеннымъ разумности. Подумавъ съ минуту, онъ отвѣчалъ тихимъ, ровнымъ голосомъ:
-- Ваши слова удивили меня! Признаюсь, я не ждалъ ничего подобнаго. Много докторовъ обращалось ко мнѣ съ разспросами о моей болѣзни, ни одинъ не говорилъ такъ просто, съ такимъ вниманіемъ и снисходительностью. Вы угадали, что молчаніе мое происходитъ не отъ болѣзни, угадали также причину его. Если даже истинное участіе можетъ надоѣсть, понятно, что человѣкъ, котораго всякій часъ мучатъ разспросами и допросами, прибѣгаетъ къ молчанію, какъ къ единственному средству избавиться отъ невыносимой докучливости. Но на вашу откровенность я буду также отвѣчать откровенностью же, хотя съ вашей стороны она неполна. Вы спрашивали меня, что я думаю самъ о моей болѣзни, названной вами глубокою меланхоліею. Прежде всего я долженъ назвать эту болѣзнь ея настоящимъ именемъ, котораго вы не произносили по очень-понятному, вполнѣ-человѣческому чувству: это вовсе не меланхолія, а помѣшательство.
Больной такъ спокойно произнесъ это страшное слово, что докторъ посмотрѣлъ на него въ совершенномъ изумленіи. Грустная улыбка мелькнула на блѣдныхъ губахъ графа. Онъ продолжалъ:
-- Вы, въ свою очередь, удивлены моими словами. Если мнѣ не случалось встрѣчать доктора, похожаго на васъ, то и вамъ, можетъ-быть, не попадались такіе больные, какъ я. Вамъ странно слышать, что человѣкъ, несовсѣмъ еще лишенный сознанія человѣческаго достоинства, говоритъ такъ спокойно о болѣзни, возбуждающей въ другихъ чувство состраданія или ужаса, сознается, что онъ подверженъ этой болѣзни. Поэтому вы можете судить, что я долженъ былъ перенести, чтобъ сродниться съ мыслью, что не принадлежу уже къ числу разумныхъ существъ, что отвергнутъ, если не презрѣнъ моими братьями по человѣчеству, что я сумасшедшій!
Въ словахъ больнаго было столько горькаго отчаянія, что докторъ, тронутый и взволнованный, вскричалъ съ жаромъ:
-- Вы сами преувеличиваете свою болѣзнь. Можетъ ли не имѣть здраваго разсудка тотъ, кто такъ здраво разсуждаетъ о своемъ положеніи?
-- Онъ разсуждаетъ здраво потому, что приноровливается въ этомъ случаѣ къ общепринятымъ понятіямъ; но это не мѣшаетъ ему знать, что на него находятъ минуты, когда люди считаютъ его помѣшаннымъ, а самъ онъ не видитъ ничего нелогичнаго въ своихъ чувствахъ и поступкахъ, и потому ему тяжело понимать несправедливость людей, больно видѣть ихъ заблужденіе. Въ эти минуты онъ былъ бы готовъ считать ихъ всѣхъ самихъ помѣшанными, еслибъ они не составляли большинства, а онъ исключенія, хоть и не всегда случалось, что большинство было право въ своихъ сужденіяхъ. Вѣдь и геніальные люди составляютъ исключеніе...
Больной задумался, и докторъ, боясь, чтобъ мысли его, судя по послѣднимъ словамъ, не приняли эксцентрическаго направленія, прервалъ его вопросомъ:
-- Вы еще не сказали мнѣ, такъ бы вы желали, чтобъ я поступалъ съ вами?
-- Вы хотите, чтобъ я говорилъ откровенно? спросилъ графъ.
-- Это первое условіе прочности нашихъ отношеній.
-- Въ такомѣ случаѣ скажу вамъ все, что думаю, хоть это, можетъ-быть, оскорбитъ васъ. Вы высказали давича самую справедливую мысль, что больнаго нельзя лечить, если онъ этого не хочетъ. Моя болѣзнь неизлечима, потому-что я и не сознаю ея, и не хочу отъ нея вылечиться; стало-быть, всѣ ваши труды будутъ напрасны, тѣмъ болѣе, что я не вѣрю въ медицину.
-- Можно не вѣрить въ медиковъ, но не въ медицину, отвѣчалъ, улыбаясь, Гроховичъ.-- Наука не виновата въ промахахъ и незнаніи отдѣльныхъ лицъ.
-- Но это самая неточная и сбивчивая наука; правила ея не установлены положительно. Одно и то же предписаніе ея производитъ часто совершенно-противоположныя дѣйствія въ двухъ разныхъ лицахъ. Въ составъ лекарства входитъ иногда столько разнородныхъ веществъ, что химическое дѣйствіе одного вещества на другое можетъ совершенно измѣнить общее дѣйствіе, котораго докторъ ждалъ отъ этого лекарства. Не отвергаю старанія докторовъ принести больному облегченіе; но если въ наше время было бы странно обвинять ихъ вмѣстѣ съ Мольеромъ въ томъ, что они больше уморили, чѣмъ вылечили больныхъ, или говорить съ Бомарше, что добрая земля скрываетъ всѣ ихъ ошибки, во всякомъ случаѣ вы встрѣтите сколько докторовъ, столько и системъ леченія, не говоря уже о томъ, что на консультаціяхъ всегда найдутся по-крайней-мѣрѣ два совершенно-противоположныя мнѣнія. Галіенъ слѣдовалъ системѣ потогонныхъ, рвотныхъ, очистительныхъ средствъ. По Броуну, болѣзнь происходитъ отъ излишней силы или отъ излишней слабости; въ первомъ случаѣ употреблялись вещества ослабляющія, во второмъ -- тоническія. Бруссе ввелъ систему ирритаціи и кровопусканій; послѣднія употреблялъ, впрочемъ, еще прежде знаменитый докторъ Санградо. Теперь кровопусканіе не въ модѣ; его замѣняютъ реактивы. Но къ-чему говорить о системахъ! вы сами знаете, сколько namili господствуетъ въ настоящее время. Мы возобновили почти всѣ способы, которыми въ-теченіе слишкомъ семи тысячъ лѣтъ лечилось. человѣчество, обратились къ Иппократу и Парацельсу, къ оракуламъ, пиѳіямъ и сивилламъ древнихъ, дѣйствовавшимъ на воображеніе прорицаніями и таинственностью, какъ наши магнитизёры и сонамбулки; возвратились даже къ салернской школѣ, лечившей водою, діэтою и движеніемъ. Что жь все это доказываетъ? Двухъ истинъ не можетъ быть на свѣтѣ, также, какъ и двухъ медицинъ. Если одна истинна -- всѣ остальныя должны быть ложны. А какъ убѣдиться, которая изъ этихъ безчисленныхъ системъ истинная?
Графъ говорилъ съ такимъ жаромъ, увлекся до-того, что на щекахъ его показался легкій румянецъ, голосъ сталъ прерываться отъ усталости. Докторъ слушалъ съ удивленіемъ и съ удовольствіемъ этого страннаго больнаго. Его ясныя, хотя отчасти парадоксальныя сужденія, доказывали совершенную логичность мыслящей способности, и докторъ убѣдился, что эта способность, взятая отдѣльно, безъ всякаго вліянія на нее чувства, находится въ здравомъ положеніи. Оставалось узнать только, въ какой мѣрѣ чувства производили разстройство въ разсудкѣ, но Гроховичъ отложилъ это испытаніе до другаго раза, и сказалъ, вставъ съ креселъ:
-- Все, что вы сказали противъ медицины, справедливо только съ одной точки. Для того, чтобъ оспоривать васъ и доказывать важность этой науки и пользу ея, нужно было бы много времени, а у меня есть теперь занятія, да и вамъ необходимо немного отдохнуть съ дороги. Мы еще возобновимъ этотъ разговоръ; теперь скажу только одно: различныя системы нисколько не вредятъ единству науки; я допускаю даже, что одинъ и тотъ же способъ леченія можетъ прилагаться къ разнымъ болѣзнямъ, смотря только по организму больнаго, и поэтому докторъ ближе всего долженъ ознакомиться не съ болѣзнью, а съ образомъ жизни, характеромъ, наклонностями больнаго. Собственно говоря, для кажаго человѣка должна быть особая система леченія, и только совершенно-схожіе организмы надобно лечить одинаковымъ образомъ. Одно предписаніе можетъ, конечно, произвести въ двухъ лицахъ два противоположныя дѣйствія, но за-то оно же можетъ принести пользу въ двухъ различныхъ болѣзняхъ. И тотъ и другой случаи ничего не доказываютъ противъ медицины. Истина, конечно, одна, но можетъ проявляться въ самыхъ разнообразныхъ формахъ. Впрочемъ, что бы я ни говорилъ, вы можете отвѣчать мнѣ словами того же Мольера, который, если и не любилъ докторовъ, то покрайней-мѣрѣ не умолялъ ихъ спасти его, когда дѣлался боленъ, что случается зачастую со всѣми слабыми смертными въ минуты опасности.
-- Вы, какъ докторъ, защищающій свое искусство, хотите, конечно, напомнить слова Журдана въ Мѣщанинѣ-Дворянинѣ? сказалъ графъ, улыбаясь, и приподнимаясь съ креселъ.
-- Vous êtes orfèvre, monsieur Josse! вскричалъ Гроховичъ, весело подавая руку больному и провожая его во вторую комнату, гдѣ ужь было все готово и убрано для его помѣщенія.
IV.
Черезъ недѣлю послѣ прибытія больнаго, въ квартирѣ доктора все приняло новый, комфортэбльный видъ: въ комнатахъ явились бархатные диваны, мягкіе ковры, вычурные пате и козезы. Цѣлый шкапъ съ книгами въ богатыхъ переплетахъ былъ поставленъ въ комнатѣ графа. Привезли даже рояль, на которомъ больной игралъ повременамъ симфоніи Бетховена и оперы Моцарта. Гроховичъ не запрещалъ этого, видя, что музыка не оказываетъ вреднаго вліянія на Перскаго. Жончекъ предупредилъ только, что больной не можетъ слышать нѣкоторыхъ русскихъ пѣсенъ, а нѣмецкую и даже итальянскую музыку слушаетъ съ удовольствіемъ.
Докторъ имѣлъ въ это время мало случаевъ наблюдать за своимъ больнымъ, и послѣ перваго разговора съ нимъ, не возобновлялъ продолжительныхъ бесѣдъ, желая дать ему успокоиться, осмотрѣться, привыкнуть къ новому роду жизни. Онъ не хотѣлъ еще начинать изслѣдованіе болѣзни Перскаго и занимался въ это время приведеніемъ въ порядокъ своихъ собственныхъ дѣлъ, завелъ кое-какія улучшенія въ хозяйствѣ, написалъ въ Екатеринбургъ, что не можетъ принять предлагаемаго ему мѣста. Къ-тому же съ прибытіемъ Перскаго, сдѣлавшимся извѣстнымъ всему городу, у Гроховичъ начали чаще являться паціенты, и онъ долженъ былъ вдругъ подавать помощь въ пяти, шести домахъ, что заставляло его довольно-часто отлучаться. Во время этихъ отлучекъ съ больнымъ иногда разговаривала докторша. Больной обходился съ нею чрезвычайно-вѣжливо, отвѣчалъ на всѣ ея вопросы, но самъ не предлагалъ никакихъ и видимо тяготился ея присутствіемъ.
Было еще въ домѣ доктора лицо, которому сильно не понравился больной, хотя нерасположеніе это выказывалось въ однихъ взглядахъ и упорномъ молчаніи, когда графу случалось о чемъ-нибудь спросить. Іоиль и безъ того былъ неразговорчивъ, но въ присутствіи графа дѣлался еще больше дикъ и нелюдимъ, хотя безъ возраженій исполнялъ все, что докторъ или жена его приказывали дѣлать для больнаго. Домохозяинъ, напротивъ, чрезвычайно интересовался судьбою молодаго паціента и при всякомъ удобномъ случаѣ изъявлялъ ему всевозможное участіе.
Гроховичъ убѣдился только въ одномъ что присутствіе и услуги пана Жончка производили самое непріятное вліяніе; а между-тѣмъ Жончекъ былъ неутомимъ въ изъявленіи преданности и заботливости обо всемъ, что касалось до графа. Онъ окружилъ его всѣми матеріальными удобствами, старался предупреждать его малѣйшія желанія, передавалъ доктору самыя незначительныя подробности касательно привычекъ и наклонностей больнаго. Не меньше старался онъ услужить и Гроховичу: заставилъ его по-неволѣ измѣнить свой столъ и взялъ кухню въ полное свое распоряженіе, подъ тѣмъ предлогомъ, что, зная хорошо больнаго, будетъ приказывать готовить кушанье по его вкусу. Докторъ согласился на это отчасти и потому, что это избавляло жену его отъ всякихъ хлопотъ по хозяйству и давало ей возможность отдохнуть отъ своихъ прежнихъ многочисленныхъ трудовъ по этой части и посвятить болѣе времени наблюденію за больнымъ. Жончекъ настоялъ даже на томъ, чтобъ докторъ дѣлалъ визиты въ каретѣ, присланной изъ Петербурга въ распоряженіе и для прогулокъ больнаго; камердинеръ говорилъ, что это даже необходимо, потому-что графу не позволяетъ часто выѣзжать его здоровье, а лошади застаиваются и портятся, если на нихъ рѣдко ѣздятъ. Усердный камердинеръ втёръ даже въ кабинетъ Грохбвича нѣсколько мягкихъ креселъ и большой пушистый коверъ, говоря, что графу, приходящему часто въ кабинетъ хозяина, удобнѣе сидѣть въ покойныхъ креслахъ и ходить по мягкому ковру. Онъ замѣнилъ понемногу докторскій сервизъ, столовое бѣлье, серебро, даже кухонную посуду цѣнными вещами съ графскими гербами -- все подъ разными благовидными предлогами. Въ передней безотлучно находились два рослые лакея, готовые исполнять малѣйшее желаніе доктора или жены его. Неутомимый, услужливый, предупредительный, въ своемъ черномъ фракѣ съ свѣтлыми пуговицами и безукоризненно-бѣломъ галстухѣ, онъ скользилъ цѣлый день по комнатамъ неслышными шагами, выросталъ точно изъ земли каждую минуту, когда надо было что-нибудь приказать, говорилъ шопотомъ, кланялся подобострастно даже Іоилю, услуживалъ даже чухонкѣ кухаркѣ Гроховича, приходившей въ восторгъ отъ его любезности и отъ того, что ей почти ничего не оставалось дѣлать въ домѣ. Жончекъ успѣлъ пріобрѣсти расположеніе Васютина, несмотря на то, что принудилъ его обратить въ конюшню одинъ сарай, заваленный старымъ хламомъ, за что, впрочемъ, домохозяину было заплачено особенно. Даже докторша не разъ благодарила камердинера за оказанныя ей услуги, и Іоиль, встрѣчаясь съ нимъ, ворчалъ очень-благосклонно.
Только одинъ Гроховичъ раздѣлялъ вмѣстѣ съ графомъ антипатію къ этому пану, и Жончекъ, понявъ, что никакія услуги не помогутъ ему пріобрѣсти расположеніе больнаго и довѣренность доктора, сталъ какъ-можно-рѣже показываться на глаза къ первому, а второму сказалъ однажды прямо, что графъ, вѣроятно, по причинѣ болѣзни, почувствовалъ нерасположеніе къ своему вѣрному слугѣ, и потому онъ, чтобъ не производить въ больномъ хотя бы и незначительной раздражительности, принялъ намѣреніе являться къ графу только въ самыхъ необходимыхъ случаяхъ, не переставая въ то же время наблюдать неусыпно за доставленіемъ ему всевозможныхъ удобствъ и удовольствій, съ разрѣшенія доктора. Гроховичъ одобрилъ это, внутренно сожалѣя, что уклончивый полякъ не даетъ ему средства вовсе выслать его изъ дома -- такъ не любилъ его докторъ, несмотря на то, что сознавалъ всю важность услугъ его и стараній облегчить сколько можно положеніе больнаго.
Корсалинскій пріѣзжалъ въ эту недѣлю всего одинъ разъ, и то на короткое время. Онъ говорилъ, что хочетъ дать время осмотрѣться и паціенту и доктору, и пріучить перваго къ разлукѣ съ родными, а второму дать болѣе случаевъ для наблюденій. Сводный братецъ увѣрялъ, впрочемъ, что даже въ такое короткое время въ больномъ замѣтна видимая перемѣна, и что онъ у Гроховича гораздо-спокойнѣе и разсудительнѣе.
Въ началѣ слѣдующей недѣли случилось, однакожь, обстоятельство, представившее больнаго съ совершенно-другой стороны и заставившее доктора сильно задуматься.
Это было въ свѣтлый и теплый апрѣльскій вечеръ. Окна въ квартирѣ доктора были уже выставлены. Онъ сидѣлъ въ креслахъ у окна и пилъ чай. Графъ за роялемъ игралъ анданте изъ пасторальной симфоніи. Послѣдніе звуки замерли подъ его рукою. Онъ задумался надъ клавишами. Гроховичъ, нелюбившій, чтобъ больной задумывался, началъ разговоръ о музыкѣ, очень-наивно признавался въ своемъ невѣжествѣ по части гармоніи, но утверждалъ, что люди восхищаются разными Моцартами и Бетховенами рѣшительно изъ одного упрямства; что пріятно слушать музыкальную мысль, мотивъ, мелодію, а не разработку по правиламъ контрапункта какихъ-нибудь учено-скучныхъ фугъ. Докторъ соглашался съ тѣмъ писателемъ, который называлъ гармонію искусствомъ убивать мелодію, и почти склонялся на сторону юмориста, называвшаго вообще музыку самымъ шумнымъ изъ всѣхъ предразсудковъ.
Перскій слушалъ его разсѣянно, не улыбаясь, облокотившись на пюпитръ правою рукою, поддерживавшею голову его, лѣвою перебирая по временамъ бѣглые минорные аккорды. Въ эту минуту подъ окномъ шарманка заиграла "Аврора-вальсъ" Лабицкаго.
Довольно-трудно было узнать эту блестящую мелодію, разъигрываемую на жалкомъ инструментѣ. Несмотря на то, и докторъ и больной долго прислушивались къ дребезжащимъ звукамъ самаго танцовальнаго изъ вальсовъ, бывшаго въ то время въ большой модѣ.
-- Вотъ это по-крайней-мѣрѣ музыка, сказалъ Гроховичъ, качая головою въ тактъ вальса: -- понимаешь, по-крайней-мѣрѣ, въ чемъ дѣло. Эти звуки прямо приглашаютъ васъ обхватить талію какой-нибудь хорошенькой мечтательницы и унестись съ нею, въ головокружительномъ вальсѣ, въ золотое царство воображенія и туманныхъ сновъ, одуряющихъ голову и сердце. Мелодія страшно изуродована въ этой расколотой шарманкѣ; многихъ нотъ вы вовсе не слышите, другія стучатъ, звенятъ, визжатъ, даже хрипятъ, но все-таки это не мѣшаетъ вамъ слышать въ звукахъ мысль, понимать ее, восхищаться ею. Музыка эта производитъ на меня впечатлѣніе, пріятное или грустное -- это зависитъ отъ моего организма, и въ-сущности все-равно. Но въ такомъ впечатлѣніи должна заключаться вся цѣль музыки; судить ее должно одно сердце; головѣ тутъ дѣлать ровно нечего; и тамъ, гдѣ я долженъ раздумывать, что высказываетъ исполняемая передо мною пьеса и въ какой степени вѣрна она законамъ контрапункта, тамъ я уже не могу восхищаться, и размышленіе только убьетъ чувство. Такая пьеса будетъ уже не музыка, а математическая теорема, положенная на ноты.
-- Вы несовсѣмъ-логичны въ своихъ выводахъ, любезный докторъ, отвѣчалъ тихо Перскій. Если вы допускаете, что цѣль музыки состоитъ только въ томъ, чтобъ произвести на васъ впечатлѣніе, то должны согласиться и съ тѣмъ, что болѣе или менѣе сильное впечатлѣніе будетъ зависѣть отъ большей или меньшей воспріимчивости, впечатлительности субъекта; стало-быть, необходимо допустить и тотъ случай, что пьеса, непроизводящая на васъ никакого дѣйствія, на меня, напротивъ, можетъ подѣйствовать очень-сильно, смотря по особому устройству моего организма, большей раздражительности нервовъ, наконецъ даже вслѣдствіе какихъ-нибудь особыхъ обстоятельствъ моей жизни, о которыхъ мнѣ напоминаетъ ровно ничего неговорящая вамъ мелодія.
Гроховичъ приготовился опровергать графа, подождавъ нѣсколько времени продолженія его тирады. Видя, что тотъ замолчалъ, докторъ уже сбирался сказать какой-то блистательный парадоксъ, какъ вдругъ, взглянувъ на Перскаго, остановился въ недоумѣніи. На лицѣ больнаго изображалось сильное волненіе; глаза его горѣли огнемъ; губы дрожали; легкій лихорадочный румянецъ выступилъ на щекахъ. Онъ повернулся лицомъ къ окну и, казалось, слушалъ что-то съ напряженнымъ вниманіемъ; докторъ тоже прислушался. Изъ шарманки неслись заунывные звуки "Лучины лучинушки"; онъ тотчасъ же вспомнилъ слова Жончка, предупреждавшаго, что русскія пѣсни производятъ на графа вредное вліяніе, и бросился къ окну, чтобъ заставить замолчать шарманку; но звуки уже замолкли, и онъ увидѣлъ только въ окно, такъ Жончекъ отгонялъ бѣднаго шарманщика.
-- Слушайте, слушайте! говорилъ хриплымъ голосомъ больной, протягивая къ окну руки:-- вамъ ничего не говоритъ эта мелодія, а для меня это цѣлая страница изъ моего прошедшаго, тяжелая и, вмѣстѣ съ тѣмъ, дорогая страница. Вы заставили замолчать эту пѣсню, но я все еще слышу ее, еще громче, еще явственнѣе... Звуки раздаются у меня въ головѣ и въ то же время отъ нихъ становится больно сердцу... Объясните мнѣ: отчего происходитъ эта боль?.. Вѣдь ваша наука, если не все понимаетъ, то берется все растолковать. Вотъ и теперь, продолжалъ больной, вскочивъ съ своего мѣста и устремивъ глаза въ уголъ комнаты, гдѣ начиналъ уже сгущаться вечерній мракъ: -- скажите мнѣ, отчего только я одинъ вижу ее, мою бѣдную Катю, съ той самой улыбкой, съ какой она пѣвала мнѣ "Лучину" и другія наши пѣсни, полныя тоски и чувства? Вотъ теперь улыбка ея дѣлается грустною... Она смотритъ на меня съ тихой печалью, съ чистой любовью... Вы не вѣрите тому, что она стоитъ передо мною, не понимаете этого, а объяснить это вамъ необходимо, и потому вы называете людей, подобныхъ мнѣ, сумасшедшими. Сказавъ это страшное слово, вы успокоиваетесь, какъ-будто сдѣлали дѣло. Вы остаетесь довольны собою и жалѣете о бѣдномъ сумасшедшемъ, потому-что вамъ больше нечего дѣлать, какъ жалѣть о немъ. О, еслибъ вы могли догадываться, какъ сами вы жалки въ эту минуту для сумасшедшаго со всѣмъ вашимъ здравымъ умомъ!
-- Алексѣй Васильичъ, полноте, успокойтесь! говорилъ встрѣвоженный Гроховичъ, взявъ за руку больнаго и усаживая его на диванѣ.
Перскій повиновался машинально, но продолжалъ говорить глухо, сжимая голову руками и вздрагивая повременамъ всѣмъ тѣломъ.
-- Успокойтесь! вотъ также одно изъ вашихъ любимыхъ словъ. Какъ-будто отъ меня зависитъ успокоиться, какъ-будто я самъ захочу вашего мертвящаго покоя, еслибъ и могъ его себѣ доставить. Развѣ счастье въ этомъ снѣ головы и сердца, который вы называете покоемъ? Развѣ необходимо убить въ себѣ всѣ воспоминанія, всѣ чувства длятого, чтобъ быть счастливымъ? А кто сказалъ вамъ, что я не вдвое счастливѣе васъ въ моемъ помѣшательствѣ, что я не предпочитаю его вашему разумному состоянію? И вы хотите заставить меня отказаться отъ моихъ сновъ и грёзъ, отъ моихъ убѣжденій во имя какого-то логическаго смысла, здравомыслія, необходимости слѣдовать общепринятымъ правиламъ поступковъ и сужденій, когда я вовсе не признаю ни этихъ правилъ, ни необходимости слѣдовать за большинствомъ, подобно барану! Вы смѣшны мнѣ съ этими требованіями! И если я покоряюсь имъ, то потому только, что сила на вашей сторонѣ, что я не хочу стать на степень животнаго, которое можетъ быть только оттого и отупѣло, что на него дѣйствуютъ принужденіемъ. Но, повинуясь вамъ наружно, я буду все-таки внутренно смѣяться надъ вашими усиліями убить во мнѣ память прошедшаго; буду самъ нарочно и чаще вызывать тѣ образы, которые, по вашему мнѣнію, разстроиваютъ мои умственныя способности. Вѣрьте, что вамъ никогда не удастся вылечить меня, потому-что я самъ не хочу этого, потому-что я считаю не себя, а всѣхъ васъ сумасшедшими.
Экзальтація больнаго дошла до такой степени, что онъ едва говорилъ отъ волненія и усталости. Гроховичъ не останавливалъ его, пристально наблюдая за его словами и движеніями, не замѣчая, казалось, знаковъ Жончка, давно уже стоявшаго за графомъ и дѣлавшаго доктору самые отчаянные жесты. Видя, что докторъ не намѣренъ, повидимому, прекратить восторженное состояніе Перскаго, и не смѣя сказать ни слова, чтобъ не возбудить гнѣва того или другаго, Жончекъ прибѣгнулъ къ другому средству и, исчезнувъ на минуту изъ комнаты, явился въ ней съ двумя канделабрами, вдругъ освѣтившими комнату, уже совсѣмъ-потемнѣвшую.
Свѣтъ подѣйствовалъ раздражительно на больнаго. Онъ обернулся къ Жончку, и узнавъ его, поблѣднѣлъ еще болѣе, отвернулся и сказалъ Гроховичу глухимъ, прерывистымъ голосомъ: