Золотарев Алексей Алексеевич
В старой Лавре

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Сборникъ товарищества "Знаніе" за 1908 годъ. Книга двадцать вторая.

  

А. Золотаревъ.

  

Въ старой Лаврѣ.

  
   Былъ канунъ весенняго Николина дня. Темнѣло. Теплая, ласковая ночь, тихо обнимая своей черной пеленою все, что ни встрѣчалось у нея на пути, неслышно надвигалась изъ-за Днѣпра на Старую Лавру.
   Дальнія и ближнія пещеры, сберегавшія въ своихъ темныхъ и сырыхъ подземельяхъ нетлѣнные останки первыхъ устроителей святой обители и созидателей ея славы, уже тонули въ ночномъ сумракѣ среди густой зелени, которая сплошь одѣвала дикіе крутые склоны высокаго лаврскаго берега. А въ потемнѣвшихъ лѣсныхъ заросляхъ совсѣмъ-совсѣмъ близко, чуть не надъ самыми усыпальницами строгихъ подвижниковъ и дѣвственниковъ, робко и стыдливо звучали первыя соловьиныя пѣсни.
   Но вверху, на горѣ, гдѣ стоялъ старинный лаврскій соборъ во имя Успенія Пресвятой Богородицы, и гдѣ къ высокимъ лаврскимъ стѣнамъ вплотную придвинулись крѣпостные валы и мірскія постройки, еще не замерли отголоски дневной жизни и движенія. На высокой колокольнѣ медленно погасали послѣдніе блѣдно-желтоватые отблески долгой и поздней весенней зари, и въ эти мгновенья вся Старая Лавра стояла, озаренная тихимъ, готовымъ померкнуть, отраженнымъ свѣтомъ.
   По обширному монастырскому двору толпились или расхаживали цѣлыми вереницами, въ различныхъ направленіяхъ, несчетные богомольцы.
   По временамъ въ гулкій шумъ шаговъ по каменнымъ плитамъ, въ тихій шелестъ одеждъ и смугный осторожный говоръ черезъ открытыя окна собора вливались разрозненные, безсвязные отрывки всенощнаго пѣснопѣнія. Суровый лаврскій напѣвъ, оставляя подъ тяжелыми, загроможденными сейчасъ лѣсами, сводами всю свою дикость и смятеніе, прилеталъ сюда, подъ открытое небо, тихимъ и гармоничнымъ, и въ немъ радостно дрожали вырвавшіеся на свободу нѣжные переливы малорусской народной пѣсни.
   Всюду здѣсь чувствовалось предпраздничное благоговѣйное настроеніе. Казалось, вся Старая Лавра жила сейчасъ напряженно особою, чуждою для остального міра, жизнью. Богатая вѣрою давно умершихъ поколѣній, она ревниво берегла въ своихъ стѣнахъ тысячи вѣрующихъ, пришедшихъ почтить память великаго святого, и, обвѣянная молитвенными звуками, встрѣчала надвигавшуюся ночную темноту строгая, высокая, въ своей вѣковой святости недоступная призрачному и мимолетному весеннему очарованію.
   Страстная весенняя ночь, безпокойная отъ затаеннаго въ ней нелюдского говора и шума, тихо ползла между тѣмъ снизу наверхъ. Все ближе, все тѣснѣе сжимала она въ своихъ крѣпкихъ объятіяхъ и оба далекіе берега разлившейся рѣки, и цѣпи прибрежныхъ холмовъ горной стороны, строенія и деревья, лаврскія церкви и башни, крѣпостные валы и арсеналы -- и все, что такъ рѣзко, такъ непохоже и чуждо было другъ другу еще такъ недавно при ясномъ дневномъ свѣтѣ. Исчезали, изливались со тьмою монастырскія стѣны, а надъ ними и поверхъ ихъ, по-своему, тихо, уже шептались очнувшіяся отъ дневного забытья деревья, протягивая свои развѣсистыя, длинныя вѣтви. Монастырскіе сады, гдѣ въ холѣ и нѣгѣ росли деревья, выходцы далекихъ странъ полуденнаго Востока, когда-то пересаженныя сюда вмѣстѣ съ новою вѣрою, тѣсно сплетались въ ночной тьмѣ съ пышной лѣсною зарослью, искони покрывавшей прибрежные склоны, выступы и кручи.
   И если подъ чернымъ покровомъ ночи обезцвѣчивалась веселая, нарядная одежда земли, то на смѣну яркимъ цвѣтамъ и причудливымъ обликамъ распустившихся деревьевъ просыпались яркія, радостныя, такъ же неисчерпаемо-разнообразныя благоуханія и пѣсни... А на потемнѣвшемъ небесномъ сводѣ загоралась, какъ всегда, блестящая, загадочная, еще не понятая никѣмъ на землѣ, картина вѣчности, сотканная изъ безчисленныхъ звѣздъ.
   Въ природѣ начиналась своя торжественная, многозвучная всенощная, полная творческаго вдохновенія и восторга.
   Вдругъ, въ эту нѣжную восторженную музыку весенней ночи ворвались, брошенные невидимою человѣческою рукою съ высокой лаврской колокольни, громкіе многогласные звуки благовѣста: долгая монастырская служба закончилась. Густая толпа монаховъ и богомольцевъ, расплываясь во всѣ стороны, быстро наполнила собою всѣ дорожки и выходы Лавры. Вѣрующіе шли на ночлегъ, измученные и усталые, но растроганные, умиленные, бережно унося съ собой незабываемое настроеніе сладостнаго забытья, рожденное въ чуткихъ сердцахъ искреннею молитвою въ святомъ мѣстѣ, гдѣ развилась и окрѣпла когда-то новая вѣра ихъ предковъ.
   И куда ни шли вѣрующіе, всюду -- за ними и впереди нихъ -- несся торжественный праздничный благовѣсть. Гулкіе металлическіе звуки, какъ-будто заботясь о чистотѣ и силѣ молитвеннаго настроенія, безъ жалости вытѣсняли и гнали, далеко прочь отъ лаврскихъ святынь, вкрадчивые голоса страстной, безстыдной весенней ночи. И святая Старая Лавра, словно очнувшись отъ обнявшаго было ее весенняго очарованія, -- вся, каждымъ камнемъ своего помоста, всѣми своими могильными плитами и памятниками, сѣдыми стѣнами, башнями и церквами, -- зазвучала въ отвѣтъ, гулко отражая, какъ огромный резонаторъ, привычные звуки своихъ колоколовъ и посылая ихъ въ теплый и чуткій воздухъ неспящей весенней ночи.
   До самаго шумнаго города неслись они, властные и негодующіе, благовѣствуя и призывая къ молитвѣ. На никго не слышалъ голоса Старой Лавры, тамъ, на новыхъ оживленныхъ улицахъ большого, болѣе стараго, чѣмъ сама Лавра, города, гдѣ горѣло электричество, гдѣ звенѣли трамваи, дребезжали экипажи, и гуляла нарядная, беззаботная толпа людей -- и только одинокіе каменные гиганты, стоявшіе на высокихъ холмахъ красавца-города, чуть-слышно отзывались на родственный звонъ.
   Зато безъ помѣхи, далеко за разлившійся Днѣпръ, неслись лаврскіе призывы, но и тамъ безслѣдно погасали въ мягкой зелени хвойныхъ лѣсовъ, -- уже обезсиленные, уже побѣжденные ласковыми чарами ночи...
   Звонъ смолкъ такъ же рѣзко и неожиданно, какъ и начался. И, какъ всегда, послѣ сильнаго шума, наступила чуткая, жадная до звуковъ, растревоженная тишина.
   На затихшую Лавру вновь отовсюду неудержимо хлынули странные, неуловимые и обманчивые голоса весенней ночи. Неизвѣстно, какъ и откуда являвшіеся, они мучили своей многозвучностью ненасытное воображеніе людей, ушедшихъ отъ міра. То совсѣмъ ясно, такъ что можно было разобрать слова и напѣвъ, доносилась, должно быть съ Днѣпра, хоровая пѣсня; то звучали обрывки далекой музыки. Порою, совсѣмъ близко, можетъ быть, въ самой Старой Лаврѣ, раздавался заразительный женскій смѣхъ, слышался прерывистый шопотъ... И сильнѣе припадали на ночной молитвѣ святые подвижники, помощи искали у Всемогущаго Бога въ борьбѣ противъ дьявольскихъ козней...
   Ночь совсѣмъ опустилась надъ Старою Лаврой. Еще тѣснѣе сомкнулись потемнѣвшіе и обезлюдѣвшіе каменные великаны, разошлись по домамъ ближніе богомольцы и по своимъ келіямъ монахи.
   Но долго еще тѣ изъ дальнихъ богомольцевъ, что не успѣли заблаговременно устроиться или, опозднившись въ дорогѣ, только-что прибывали къ святой Лаврѣ, -- долго еще бродили взадъ и впередъ около безмолвной и затихшей Лавры въ поискахъ за удобнымъ для недолгаго и немудраго ночлега пристанищемъ.
   Ночная тьма скрыла отъ глазъ многоликій, разнорѣчивый и многоцвѣтный народный потокъ, который, вотъ уже сколько вѣковъ, непрерывно вливался и выливался изъ Старой Лавры. Но зато въ ночной тиши сталъ слышенъ шорохъ и шумъ, размывающій шумъ и плескъ этого народнаго водоворота, образовавшагося на святомъ мѣстѣ, гдѣ расцвѣла когда-то чудесами и подвигами повая побѣдоносная вѣра.
   И, казалось, можно было чувствовать, какъ электризуются, сталкиваясь другъ съ другомъ, какъ ускоряютъ и замедляютъ свой бѣгъ, обмѣниваясь своими живыми силами и скоростями, безчисленныя частицы народнаго океана...
   На небольшомъ балконѣ высокаго каменнаго зданія лаврской гостинницы, который, вися надъ садомъ, выходилъ къ Днѣпру, сидѣли трое, -- дѣвушка и двоею ношей. Они вмѣстѣ были захвачены сегодня притягательной силой стариннаго людского водоворота и брошены на мгновенье въ его головокружительную, влекущую глубину.
   Оба юноши были студентами духовной академіи -- товарищи по курсу и неразлучные друзья. Одинъ изъ нихъ, Платонычъ -- прозвище, которое быстро утверждалось за нимъ всюду, гдѣ бы онъ ни появлялся, -- былъ какою-то стихійной, безудержной натурой. Ему было тѣсно въ тѣхъ жизненныхъ рамкахъ, куда ставила его судьба, и вся жизнь его была полна смятенія и страсти. Не могъ онъ долго сидѣть на одномъ мѣстѣ; спокойная жизнь ему претила; онъ бѣжалъ отъ полумонасшрской, полуказарменной обстановки академическаго житья и съ безумною щедростью расточалъ свои громадныя физическія силы въ отчаянномъ пьянствѣ или въ самыхъ сказочныхъ ночныхъ похожденіяхъ...
   Обычно Платонычъ являлся въ свою "aima mater", главнымъ образомъ, какъ онъ самъ признавался, "стомаха ради" и для ночлега, да и то зачастую ночевалъ гдѣ-то, -- а гдѣ, пожалуй, онъ и самъ не всегда смогъ бы разсказать, до того необычна и причудлива была его жизнь.
   Академическая инспекція пробовала было бороться съ такимъ страннымъ поведеніемъ Платоныча путемъ всяческихъ отеческихъ убѣященій, внушеній и угрозъ. Но послѣ напрасныхъ усилій, убѣдившись сама въ полной невозможности передѣлать мятущагося человѣка, махнула на него рукою и ограничилась пониженіемъ отмѣтки за поведеніе. Это поставило Платоныча въ очень выгодное положеніе: ему, не въ примѣръ прочимъ, стало сходить многое, за что на другихъ обрушивались неудовольствіе и гнѣвъ начальстаа.
   Постоянно ищущій новыхъ знакомствъ, новыхъ людей и встрѣчъ, Платонычъ какъ-то не могъ, не умѣлъ, -- да и не хотѣлъ, -- удерживаться отъ вмѣшательства въ жизнь, которая бѣжала мимо другихъ людей, изрѣдка задѣвая ихъ вниманіе, но не побуждая ихъ къ дѣйствіямъ.
   Товарищи скоро узнали и тоже привыкли къ тому, что итти вмѣстѣ съ Платонычемъ даже до ближайшей академической пивной значило непремѣнно очутиться въ какомъ-нибудь непредвидѣнномъ положеніи -- или въ гостяхъ у радушныхъ людей съ обильнымъ угощеніемъ, или участникомъ въ уличномъ происшествіи, которыя почему-то удивительно часто встрѣчались на пути Платоныча.
   И если его спутники упирались, не хотѣли вмѣшиваться, боясь непріятныхъ осложненій, то Платонычъ съ добродушной улыбкой большого, сильнаго, увѣреннаго въ своей силѣ человѣка говорилъ:
   -- Это въ васъ человѣческая подлость просыпается. Пойдемте! Со мной не пропадете, а глядишь, мажетъ быть, тамъ Платонычъ и пригодится.
   И онъ шелъ, увлекая за собою колеблющихся; шелъ, нисколько не заботясь, куда заведетъ его новое встрѣтившееся ему на пути происшествіе.
   У Платоныча въ натурѣ какъ будто не было той перегородки, которая стоитъ передъ всѣми людьми, мѣшая имъ сблизиться съ перваго раза. Онъ быстро свыкался съ людьми самыхъ различныхъ жизненныхъ обстановокъ.
   -- Апостольская у меня натура, -- говорилъ онъ не то съ жалобою, не то просто признаваясь въ новомъ для него свойствѣ его характера, -- только нечего мнѣ проповѣдывать, а въ академическаго Бога я, ей-Богу, пробовалъ, но никакъ не могу повѣрить.
   Глубоко равнодушный къ тому, что скажутъ и какъ на него посмотрятъ люди, Платонычъ шелъ всюду навстрѣчу, гдѣ была нужна его помощь. Его можно было застать, напримѣръ, за выгрузкой ломовыхъ телѣгъ на крутыхъ приднѣпровскихъ спускахъ, гдѣ онъ возбуждалъ искреннее удовольствіе возчиковъ и своей силою, и своею -- какой-то не обидною ни для кого -- готовностью помочь: въ его помощи чувствовалась не простая прихоть досужаго человѣка, а что-то шедшее изнутри, чему самъ Платонычъ не въ силахъ былъ сопротивляться.
   Эти свойства Платоныча сдѣлали изъ него личность извѣстную для всего населенія прилежащихъ къ духовной академіи кварталовъ; а окрестные ребятишки, которымъ онъ помогалъ всегда съ особой любовью и охотою, разнесли славу "нашего Платоныча" далеко за предѣлы Подола.
   Часто непрошенныя вмѣшательства Платоныча въ чужую жизнь кончались впустую, какъ онъ самъ признавался съ искреннимъ недоумѣніемъ и грустью: послѣ его заступничества еще сильнѣе болѣли спины, вырученныя имъ изъ бѣды на одинъ разъ.
   Случалось и такъ, что самому Платонычу приходилось плохо.
   Однажды полиція, относившаяся, положимъ, вполнѣ благодушно къ Платонычу, какъ и онъ къ ней, не выдержала и рѣшила возбудить противъ него дѣло о сопротивленіи властямъ. Дѣло было явно-неправое и плохо подстроенное, но академическое начальство, боясь непріятной огласки, поспѣшило замять его. А инспекторъ академіи, полнолицый монахъ, съ трудомъ скрывая за мягкимъ, стелющимся голосомъ и кроткою монашескою улыбкою начальническое раздраженіе, сказалъ Платонычу:
   -- Я вполнѣ извиняю васъ... Я знаю... вами двигала христіанская любовь и милосердіе. Но послушайте меня -- я это говорю вамъ, какъ вашъ старшій братъ, -- оставьте, наконецъ, эти свои похожденія: ваша христіанская сантиментальность васъ до добра не доведетъ...
   Но Платонычъ не унимался и послѣ монашеской угрозы. Онъ продолжалъ даже, казалось, съ большею порывистостью и безпокойствомъ свое упорное и страстное искательство.
   Порою, уставая отъ своихъ поисковъ, онъ запивалъ и тогда уже жилъ совсѣмъ въ какомъ-то чаду, въ мірѣ своихъ увлеченій и фантазій. Чаще всего періоды запоя бывали съ нимъ послѣ неудачныхъ попытокъ возвратить на потерянную дорогу какую-нибудь "удивительнѣйшую дѣвушку", которыя вообще въ его жизни играли, какъ онъ самъ признавался, мистическую роль. Тогда Платонычъ долго, безсвязно и тяжело жаловался на свою проклятую натуру, на жизнь, которая портитъ и уничтожаетъ лучшихъ своихъ дѣтей... И былъ только одинъ человѣкъ во всей академіи, который съ захватывающимъ интересомъ слушалъ длинную повѣсть его приключеній и такъ же, какъ онъ, искренно страдалъ отъ неразрѣшимости жизненныхъ загадокъ.
   Это и былъ второй академикъ, сидѣвшій въ эту ночь рядомъ съ дѣвушкой, Николай Алексѣевичъ Розовъ; чаще его называли просто -- "Юношею".
   Прозвище это далъ ему самъ Платонычъ въ первый же день обоюднаго знакомства. На громадной попойкѣ, устроенной послѣ сдачи вступительныхъ экзаменовъ въ академію, оба они выдѣлились, оказавшись на двухъ противоположныхъ полюсахъ: одинъ пилъ больше всѣхъ, и дольше всѣхъ сохранилъ то, что на особомъ языкѣ академическаго ресторана называлось status quo, другой не пилъ совсѣмъ, и -- что страннѣе всего -- сумѣлъ до конца не нарушить единства компаніи, ни словомъ, ни жестомъ не выказавъ обиднаго для пьющихъ людей брезгливаго неудовольствія или учтиваго превосходства трезваго человѣка надъ пьяными. У него такъ же естественно и просто выходило то, что онъ ничего не пилъ, какъ у Платоныча страстная, вдохновенная выпивка. И какъ-то сразу всѣ въ нихъ почувствовали внушающую къ себѣ уваженіе силу, нѣчто общее, хотя и проявленное наружу такимъ различнымъ образомъ. А когда, въ концѣ торжества, Платонычъ, неожиданно поднявшись изъ-за стола, медленно сталъ осматривать своими благодушно-улыбавшимися изъ-подъ выцвѣтшихъ бровей глазками пьяную, растерзанную, залитую виномъ комнату, гдѣ на полу, рядомъ съ "воспріемниками" -- старыми студентами, лежали безгласныя тѣла только-что возведенныхъ въ академическое достоинство, и вдругъ, сильно пошатнувшись, торжественно, немного театрально, сказалъ:-- "Юноша! Ты долженъ меня поддержать," -- то всѣ, кто еще уцѣлѣлъ за столомъ, а прежде всѣхъ самъ Розовъ, поняли, что этотъ призывъ относится именно къ нему.
   Съ той поры началасъ все возраставшая дружба этихъ людей. Платонычъ иначе и не обращался къ своему другу, какъ "Юноша". И эта кличка привилась къ Розову: такъ она казалась удачной, вполнѣ примѣнимой къ его нравственному и физическому облику.
   Положимъ, тѣ, кто зналъ Розова еще въ семинаріи, распускали сначала упорные, назойливые слухи, что Юноша -- далеко не то, чѣмъ онъ кажется; что очень недавно, въ семинаріи, жизнъ его текла слишкомъ бурно, разгульно и невоздержно... Соглашались, что съ нимъ случился какой-то переворотъ, но въ объясненіе высказывали догадку, что самолюбивый по характеру Розовъ рѣшилъ сдѣлать себѣ карьеру монашествомъ. Изъ его прошлаго разсказывали даже немало позорныхъ исторій, но эти надоѣдные разсказы о прошломъ Юноши такъ мало соотвѣтствовали тому, что всѣ видѣли въ немъ сейчасъ, что какъ-то не вѣрилось имъ, и мало-по-малу они исчезли. Догадка о монашеской карьерѣ тоже потеряла свой смыслъ послѣ того, какъ Юноша на первыхъ же порахъ проявилъ свое полное безразличіе не только къ академическому начальству, но и къ профессорамъ, явно раздраживъ нѣкоторыхъ изъ нихъ своими особыми взглядами и тѣмъ, что во всѣхъ своихъ занятіяхъ онъ преслѣдовалъ свою особую цѣль, неясную, но явно-далекую тому, о чемъ учила и что защищала академическая наука.
   Юноша только первый мѣсяцъ ходилъ на академическія лекціи, не пропуская ни одной. Затѣмъ, очевидно, убѣдившись въ полной безполезности для себя этого занятія, онъ рѣзко и рѣшительно, несмотря на замѣчанія и внушенія со стороны инспекціи, прекратилъ свои посѣщенія.
   Взамѣнъ лекцій онъ обложился грудою книгъ и съ рѣдкою настойчивостью и упорствомъ сталъ заниматься. Съ лихорадочной поспѣшностью переходилъ онъ отъ одной книги къ другой, бросаясь изъ одной отрасли знаній въ другую, часто совершенно противоположную. Кажется, не было области, въ которую не попытался бы заглянуть Юноша.
   На второмъ курсѣ Юноша вдругъ, заручившись содѣйствіемъ знакомыхъ студентовъ и переодѣвшись въ студенческую тужурку, принялся ходить въ университетъ. И тамъ онъ безсистемно, съ тою же странной поспѣшностью, точно онъ боялся пропустить то, что ему было необходимо, какъ сама жизнь, перебѣгалъ съ одной лекціи на другую, проникая даже на практическія занятія медицинскаго и естественнаго факультетовъ.
   Около его стола въ камерѣ для занятій постоянно лежали цѣлыя кипы книгъ на древнихъ и новыхъ языкахъ, которые Юноша изучалъ какъ-то попутно, сразу принимаясь за чтеніе интересующихъ его книгъ. И странно было видѣть рядомъ съ житіями святыхъ книги по ботаникѣ и зоологіи, рядомъ съ заплѣсневѣлыми, пожелтѣвшими фоліантами святсо-отеческой христіанской письменности -- новыя чистыя обложки періодическихъ журналовъ, которые Юноша всегда умѣлъ доставать.
   Извѣстно было, что Юноша хорошо зарабатываетъ своими переводами. У него часто брали деньги, и, если онѣ у него были, онъ всегда давалъ, не считая и не требуя возврата. Самъ же онъ тратилъ деньги, какъ казалось, только на покупку и выписку новыхъ книгъ.
   Этотъ ненасытный и неудовлетворимый духъ искательства былъ, повидимому, той общей линіей, по которой соприкасались характеры Юноши и Платоныча, и которая заставляла ихъ вести долгіе, преимущественно ночные разговоры, когда одинъ изъ нихъ возвращался въ спящую уже всѣми своими окнами академію послѣ своихъ скитаній, а другой только-что кончалъ свое полуночное сидѣніе за книгами или за своими переводами.
   Долго, обнявшись, ходили они по длиннымъ и темнымъ коридорамъ, тускло освѣщеннымъ газовыми рожками, оба далекіе, оба чужіе окружавшему ихъ глубокому сну.
   Да и въ физическомъ обликѣ обоихъ друзей, несмотря на явно бросавшееся въ глаза различіе внѣшности, было -- несомнѣнно было, -- общее, неуловимое, но запечатлѣвшееся и въ томъ, и въ другомъ.
   Платонычъ былъ человѣкъ здороваго, можно сказать -- богатырскаго тѣлосложенія. Онъ выросъ, обвѣянный просторомъ и ширью сѣверной великорусской природы. Семинарская жизнь, какъ-то странно, не смогла наложить на него своего неизгладимаго отпечатка, и весь онъ былъ могучимъ осколкомъ старинной, не уходившейся еще, не успѣвшей отлиться въ спокойныя формы стихійной жизни.
   -- Много во мнѣ, Юноша, звѣря сидитъ, -- признавался онъ въ своихъ задушевныхъ бесѣдахъ.
   Юноша -- почти одинаковаго роста съ Платонычемъ, но тонкій, слабогрудый, съ небольшой русой бородкой и длинными кудрявыми волосами, во всемъ своемъ видѣ, -- въ прямомъ вопросительномъ взглядѣ усталыхъ, прикрытыхъ очками глазъ, въ мягкихъ, обдуманныхъ движеніяхъ, въ тихомъ грудномъ голосѣ -- хранилъ слѣды укрощенной и побѣжденной или надорвавшейся силы.
   Юноша не помнилъ родительской ласки. Онъ чуть ли не всю свою жизнь прожилъ въ стѣнахъ учебныхъ заведеній и, можетъ-быть, по наслѣдству отъ умершихъ рано отца и матери, можетъ-быть, отъ душныхъ, безрадостныхъ казенныхъ интернатовъ -- получилъ безостаковочно-разрушавшую его организмъ чахотку, и какъ избытокъ здоровья не въ силахъ былъ изгнать изъ массивной фигуры Платоныча его душевнаго безпокойства, постоянно прорывавшагося наружу, -- мало того, какъ будто даже давалъ этому безпокойству удовлетворительное объясненіе, какъ слѣдствію неосознанной и не нашедшей себѣ примѣненія громадной физической силы, -- такъ привыкшій къ долгой и упорной борьбѣ съ болѣзнью организмъ Юноши далеко схоронилъ въ себѣ всѣ признаки напряженія и страсти, оставивъ на лицѣ ясное, спокойное настроеніе. Это кроткое спокойствіе рождало къ Юношѣ чувство неизъяснимой симпатіи, переходившей въ горячую привязанность у тѣхъ изъ знавшихъ Юношу, кто хотя разъ испыталъ на себѣ всю силу затаившейся въ немъ молодой ласки и нѣжности.
   За послѣднее время, должно быть, болѣзнь стала сказываться у Юноши все сильнѣе и сильнѣе, и вмѣстѣ съ тѣмъ, -- Платонычъ ясно замѣтилъ это, -- въ Юношѣ съ небывалою силою, хотя только на короткія мгновенья, вспыхивала не утоленная жажда жизни; вспыхивала -- и еще быстрѣе, неожиданнѣе погасала, словно лишенная внутренней силы и огня. Еще страннѣе кавалось Платонычу, что онъ самъ впервые подъ страшно знакомой внѣшней физической и умственной оболочкой своего друга сталъ видѣть что-то новое, почему-то ускользавшее раньше отъ его вниманія, а теперь вдругъ вставшее передъ сознаніемъ Платоныча неразрѣшимой и настоятельной загадкой, какъ и все вокругъ.
   Платонычъ теперь относился къ Юношѣ съ большею, чѣмъ когда-либо, трогательною нѣжностью. Онъ даже изрѣдка называлъ Юношу его ласкательнымъ именемъ, причемъ краткое слово "Коля" звучало у Платоныча непривычно и цѣломудревно-ласково. И тревожное, торопящееся безпокойство, съ какимъ Платонычъ вмѣшивался въ жизнь, замѣтною струею влилось въ это нѣжное, заботливое и любящее отношеніе къ Юношѣ, точно раздвоились уже ихъ жизненныя дороги, и точно немного издали уже смотрѣлъ Платонычъ на готоваго остановиться и отстающаго друга.
   Въ этотъ годъ, когда только-что повѣяло весенгимъ тепломъ, они оба, одинаково равнодушные къ приближавшейся экзаменаціонной горячкѣ, стали вмѣстѣ исчезать изъ стѣнъ Братскаго монастыря, гдѣ стояла опостылѣвшая имъ обоимъ академія.
   А товарищамъ, любившимъ Юношу и знавшимъ объ его неизлѣчимой болѣзни, тоскливо было видѣть груды забытыхъ, оставленныхъ книгъ, которыя, какъ осколки разбитой надгробной плиты, въ безпорядкѣ валялись около опустѣвшаго стола Юноши.
   Платонычъ не могъ жить, не качаясь, какъ маятникъ, между какими-нибудь жизненными противоположностями. Всею душою ненавидя обыденщину, онъ всегда искалъ причудливой обстановки. И само собою случалось такъ, что друзья проводили свое время то въ Старой Лаврѣ и въ близлежащихъ монастыряхъ -- Выдыбецкомъ, что стоялъ на берегу противъ мѣста, гдѣ, по преданію, старый Перунъ затонулъ, -- и въ Новомъ монастырѣ у прославившагося своею праведною жизнію старца Іоны, -- гдѣ всюду у Платоныча было избранное знакомство среди монаховъ, такихъ же, какъ онъ, мятущихся и томящихся великимъ томленіемъ духа; то въ домахъ разврата, среди женщинъ и дѣвушекъ, брошенныхъ безжалостной рукою жизни въ цѣпкія сѣти рабства и порока. И здѣсь, въ этихъ домахъ, тоже обнесенныхъ, какъ высокими стѣнами, людскимъ презрѣніемъ, въ странно-убранныхъ комнатахъ, откуда и жизнь, и люди казались совсѣмъ-совсѣмъ иными, чѣмъ изъ чистыхъ и уютныхъ монашескихъ келій, -- Платонычъ также имѣлъ избранное знакомство и былъ желаннымъ гостемъ.
   Появленіе Платоныча въ сопровожденіи Юноши вызывало на первыхъ порахъ искреннюю буйную радость, и скоро между Юношею и его новыми знакомыми устанавливалась глубокая привязанность, хотя онъ и не искалъ ея.
   Юноша, какъ всегда, рѣдко и очень мало говорилъ. Онъ никогда не разспрашивалъ дѣвушекъ ни объ ихъ ррошлой, ни объ ихъ настоящей жизни. Онъ ничѣмъ не проявлялъ какого-либо особаго интереса или жалостливаго участія къ ихъ судьбѣ, какъ будто не было въ немъ ни страстнаго возмущенія, ни любящаго негодованія.
   Въ противоположность Платонычу, Юноша не стремился ничего поправить, ничего измѣнить. Чужой и далекій, онъ безъ малѣйшаго смущенія и возбужденія видѣлъ неприличныя, безстыдныя движенія и слышалъ тяжелыя, порочныя слова: казалось, глубоко и навсегда въ душѣ его была схоронена неискоренимая, раньше смерти родившаяся страсть къ женщинѣ.
   И одинаково нѣжно, одинаково дружелюбно относился Юноша ко всѣмъ, какъ будто жилъ онъ очень высоко и далеко отъ людей, и не видно уже было ему всей громадной разницы между болѣе добрыми и болѣе злыми; между болѣе чистыми и болѣе порочными, какъ будто всѣ люди были одинаковы.
   -- Зачѣмъ вы пришли къ намъ, вы -- такой монахъ, такой строгій? -- спросила какъ-то Юношу одна изъ дѣвушекъ, когда обидныя насмѣшливыя слова раздались на его счетъ. Она любила молчаливаго, необычнаго посѣтителя, и ей хотѣлось защитить его отъ грубой насмѣшки.
   -- Я пришелъ къ вамъ прощаться съ жизнію, -- отвѣтилъ Юноша, какъ всегда съ тихой улыбкой и, должно быть, въ шутку.-- Развѣ вы не знаете: скоро завянетъ человѣческая жизнь отъ избытка сознанія? Развѣ вы не знаете, что однѣ уже вы остались, невинныя жрицы и жертвы, на алтарѣ человѣческой жизни, которая умираетъ и скоро умретъ отъ избытка сознанія?
   Непонятенъ былъ отвѣтъ. "Словно аракулъ какой сказалъ", -- смѣялись дѣвицы. Но въ пѣвучихъ словахъ отвѣта была одна правда -- ясгая и доступная спрашивающимъ, -- о самомъ Юношѣ, который пришелъ прощаться съ жизнію.
   Какъ закатные солнечные лучи, съ трудомъ пронизывающіе душную, тяжелую толщу земныхъ испареній, усталымъ, холодѣющимъ взглядомъ смотрѣлъ Юноша на то, что медленно плыло мимо его сознанія, не задѣвая въ немъ воли, не шевеля его чувства.
   Но вотъ однажды, не такъ давно, съ Юношею произошла сцена, которая поразила Платоныча; ему показалось, что онъ какъ будто поджидалъ ея, и въ то же время она, точно клиномъ, врѣзалась въ его сознаніе и выбила оттуда забытые было разсказы о прошломъ Юноши.
   Какъ-то въ одномъ изъ кабачковъ, куда самъ Платонычъ затащилъ Юношу, чтобы показать ему "ей-Богу, чудеснѣйшую личность", -- Юноша вдругъ и неожиданно не только для Платоныча, но, повидимому, и для самого себя вышелъ изъ своего созерцательнаго состоянія.
   Вся нѣжность, весь избытокъ юной, неиспользованной ласки, которыя все время чувствовались въ Юношѣ, точно весенній потокъ, прорвались съ неудержимою силою наружу.
   Платонычъ съ удивленіемъ вспоминалъ впослѣдствіи, что самъ онъ, Платонычъ, незамѣтно для себя, уступилъ на этотъ разъ свою постоянную руководящую роль въ прогулкахъ Юношѣ и самъ совершенно не помнилъ, какъ всѣ они втроемъ очутились почти совсѣмъ на другомъ концѣ города, на Днѣпрѣ, въ лодкѣ.
   А дальше, совсѣмъ уже какъ во снѣ, отрывисто, безсвязно, съ поразительною яркостью въ ненужныхъ мелочахъ, помнилъ Платонычъ эту ночную прогулку въ лодкѣ.
   Плывуть мимо мягкія красивыя очертанія высокаго городского берега. Влюбленными глазами смотритъ Платонычъ на дорогой, болѣе близкій, чѣмъ родина, городъ своихъ скитаній, угадывая за чудно-измѣнившейся, точно вывернутой наизнанку, ночною картиною берега знакомыя городскія строенія и сады... А рядомъ въ его безпокойномъ сознаніи бѣжитъ безсвязною вереницею цѣлая стая воспоиннаній... Тянетъ свѣжимъ запахомъ полей и лѣсовъ съ луговой стороны Днѣпра... Весело звучитъ рѣзвая полая вода, подмывая рыхлые берега; должно быть, идетъ на убыль... Дрожатъ надъ водою огни затопленныхъ приднепровскихъ слободокъ, и стоитъ совсѣмъ низко надъ оживающей весенней землею изогнутый на ущербѣ мѣсяцъ...
   Быстро несется утлая лодчонка, плавно покачиваясь подъ размашистыми, привычными къ греблѣ, сильными движеніями Платоныча... Крѣпче и сильнѣе прижимается къ Юношѣ молодая, веселая дѣвушка.
   Пѣсенъ проситъ у Юноши дѣвушка... Начинаетъ пѣть Юноша. Странно -- зачѣмъ это? -- поетъ весною объ осенней ночи... почему это? -- поетъ такъ тоскливо, что Платонычу и всѣмъ имъ троимъ въ лодкѣ становится одиноко и холодно, и хочется плакать.
  
   Ночка темная. Ночь осенняя...
   Ни одной-то нѣтъ въ небѣ звѣздочки...
  
   -- поетъ Юноша, и кажется Платонычу, что съ каждымъ звукомъ его голоса, съ каждымъ словомъ его пѣсни оживаетъ все, что подслушано было у природы и схоронено въ словахъ и напѣвѣ старинной пѣсни: растетъ далеко, на много верстъ кругомъ, дремучій сѣверный лѣсъ; шумитъ непогодливая, безпріютная осень; стучатъ по иззябшимъ мокрымъ листьямъ частыя капли дождя... и плачетъ въ долгую, темную, беззвѣздную, одѣтую, какъ саваномъ, тучами ночь, одинокій, покинутый человѣкъ:
  
   ...Лишь одинъ-то есть милъ-сердечный другъ,
   Да и тотъ со мной не въ ладу живетъ...
  
   Быстро, порывисто обнимаетъ Юношу дѣвушка. Страстно и долго цѣлуетъ его, куда ни попало, -- въ лицо, въ губы, въ волосы, -- безъ счету, безъ мѣры...
   А онъ, въ забытьи, безсильный, неспособный вырваться изъ крѣпкихъ дѣвическихъ объятій, говоригъ чудный, ласковыя слова:
   -- Не троньте меня. Не надо. Я боюсь любви, боюсь жизни. Я скоро уйду изъ жизни, уйду навсегда.
   А она повторяетъ за нимъ такимъ же умоляющимъ голосомъ:
   -- Ты -- мой! Я никому не отдамъ тебя. Ты такой же, какъ я -- обреченный. И я никому не отдамъ тебя ни за что. Ты -- мой.
   И цѣлуетъ его безъ конца...
   И точно проснулся Платонычъ на мгновеніе, затѣмъ, чтобы освободить задыхавшагося Юношу, и словно преступленіе какое сдѣлалъ -- все кругомъ вдругъ притихло и замерло: не было мѣсяца, перестала шумѣть полая вода, остановились прибрежныя горы, потухли далекіе огни въ слободкѣ... Только слышно было, какъ тихо-тихо плакала одинокая -- одна во всемъ мірѣ-- женщина въ лодкѣ, да рядомъ съ нею, наклонившись и приникнувъ къ ея распустившимся волосамъ, сидѣлъ Юноша, недвижимый и въ забытьи...
   Платонычъ совсѣмъ больнымъ привелъ своего друга въ академію. На утро онъ, раскаиваясь въ происшедшемъ, твердо рѣшилъ прекратить на время совмѣстныя путешествія. Онъ даже -- положимъ, самъ совершенно не вѣря своимъ словамъ -- началъ говорить Юношѣ о необходимости беречься, лѣчиться. Но, когда Юноша съ изумленіемъ поглядѣлъ на него изъ-подъ очковъ своими ясными спрашивающими глазами и, тихо улыбаясь, сказалъ:-- развѣ-жъ ты не видѣлъ, что я самъ оттолкнулъ отъ себя жизнь? развѣ не вмѣстѣ съ тобою оскорбили мы вчера жаждавшаго жизни человѣка? -- Платонычъ смолкъ, и -- снова началась ихъ прежняя жизнь.
   И въ эту ночь въ Старой Лаврѣ тоже съ дѣвушкой сидѣли они оба. На этотъ разъ дѣвушка была, по всему видно, не здѣшняя, только-что прибывшая сюда откуда-то издалека. Настроеніе опасной дороги наложило свою яркую печать на ея смѣлое, рѣшительное лицо, на ея увѣренныя, легкія движенія, даже на ея одежду, загрубыми и рѣзким линіями которой чувствовалось что-то скрытое, не нашедшее себѣ выраженія и раздражающее любопытство.
   Пріятели встрѣтили ее совершенно случайно въ Царскомъ саду, въ тотъ самый моментъ, когда Платонычъ уже изложилъ Юношѣ планъ путешествія на сегодняшній вечеръ.
   Она шла впереди ровнымъ, неторопливымъ шагомъ, поднимаясь по широкой, прилегавшей къ улицѣ, аллеѣ сада, и осматриваясь кругомъ съ жаднымъ любопытствомъ новаго человѣка.
   Платонычъ очень скоро ее замѣтилъ и сталъ наблюдать. Когда они поровнялись съ нею, дѣвушка, какъ будто она поджидала ихъ, обернулась и, пристально поглядѣвъ, звучнымъ голосомъ, но, какъ имъ обоимъ показалось, съ затаенной усмѣшкой, спросила:
   -- Скажите, пожалуйста, далеко отрюда до Лавры?.. Мнѣ кажется, вы должны хорошо знать туда дорогу.
   Платонычъ длинно и пространно началъ объяснять незнакомкѣ дорогу; Юноша, не останавливаясь, прошелъ дальше. Черезъ нѣсколько мгновеній его догналъ Платонычъ, уже весь трепетавшій и заполненный новою встрѣчей.
   -- Симпатичнѣйшая личность, братъ! Должно быть, курсиха, что ли. Прямо въ точку бьетъ. Прозорливица, да и только! Вы что же, говоритъ, какимъ богамъ пошли молиться? Вѣдь ваша-то академія, сказывали мнѣ, внизу стоитъ... Ей-Богу, рѣдкостная дѣвица...-- И вдругъ неожиданно закончилъ:-- пойдемъ, братъ, и мы наипрямѣйшимъ путемъ въ Лавру. Ну ихъ ко всѣмъ чертямъ!... Пора Платонычу и свои старые грѣхи замаливать.
   А незнакомка усѣлась между тѣмъ на одну изъ скамеекъ сада. По предложенію Платоныча, сѣли и друзья, но уже не сидѣлось Платонычу.
   Скоро они шли мимо дѣвушки, и Платонычъ тономъ давнишняго знакомаго, добродушно улыбаясь и густо ударяя на каждомъ словѣ, говорилъ:
   -- Что же вы, уважаемая, въ нашу Лавру-то, никакъ, раздумали? Сегодня тамъ народищу тьма будетъ...
   -- Да, раздумала, -- просто отвѣтила та. -- Поздно ужъ. Да и нечего мнѣ тамъ дѣлать. Чего я тамъ не видала? Юродивыхъ, что ли? такъ ихъ вездѣ много, хоть отбавляй...-- Послѣднія слова дѣвушка произнесла грубымъ, рѣзкимъ, какъ будто не своимъ голосомъ.
   -- А что, васъ это сушитъ? -- добавила она послѣ короткой минуты неловкаго молчанія и вдругъ, уловивъ что-то очень для себя смѣшное въ лицѣ Платоныча, разсмѣялась звонкимъ, веселымъ, почти дѣтскимъ смѣхомъ.
   Платонычъ въ свою очередь разсмѣялся и, весь сіяя отъ радостнаго возбужденія, скорѣе крикнулъ, чѣмъ сказалъ:
   -- Да вы, ей-Богу, милѣйшій человѣкъ: я такъ и зналъ. Мы съ вами очень славно проведемъ время. И нисколько не поздно. Пойдемте! Съ Платонычемъ никогда и нигдѣ не пропадете.
   И Платонычъ, болѣе всего самъ увлекаясь, сталъ рисовать заманчивыя картины посѣщенія Лавры и ея окрестностей съ такимъ, какъ онъ, бывалымъ и знающимъ человѣкомъ.
   Дѣвушка сначала слушала быструю, расплывавшуюся въ постоянныхъ отклоненіяхъ въ сторону, рѣчь Платоныча, затѣмъ вдругъ снова звонко и весело разсмѣялась:
   -- Да вы меня, должно быть, за старушку-богомолку приняли, что хотите заразъ всѣми своими монастырями угостить? Съ меня будетъ и одной Лавры, да и то не больно усердствуйте, а то сбѣгу. Я къ святости не привыкла, да и времени у меня нѣтъ свободнаго по святымъ мѣстамъ ходить.
   Съ этими словами, все еще заливась веселымъ смѣхомъ, дѣвушка встала со скамейки и присоединилась къ пріятелямъ.
   -- Васъ какъ зовутъ, святоша? -- обратилась она къ Юношѣ, когда они воѣ втроемъ двинулись въ путь.
   Платонычъ сдержалъ свое слово: всю дорогу до Лавры онъ оживлялъ каждый уголокъ города своими неистощимыми разсказами изъ давно прошедшей, зачастую легендарной исторіи города, которые у него перемѣшивались съ только-что происшедшими событіями изъ жизни теперешнихъ людей, нерѣдко изъ своихъ собственныхъ скитаній и встрѣчъ.
   Платонычъ поразительно хорошо зналъ городъ и любилъ его глубокою, ревнивою любовью. Онъ, во что бы то ни стало, хотѣлъ все показать своей новой знакомой, хотѣлъ внушить ей свою любовь, надъ которой она посмѣивалась.
   Изъ-за того, стоитъ ли заходить въ Никольскій монастырь, у нихъ съ дѣвушкой возникъ крупный споръ. Но Платонычъ настоялъ на своемъ, да и Юноша заступился за него.
   -- Недалеко отсюда есть любимое мѣсто Платоныча. Нужно Платоныча уважить, -- сказалъ онъ своимъ тихимъ, пѣвучимъ голосомъ дѣвушкѣ и чуть-чуть дотронулся кончиками своихъ тонкихъ пальцевъ до ея руки.
   Любимое мѣсто Платоныча было за Никольскимъ монастыремъ, на обрывѣ, какъ разъ надъ самою Аскольдовою могилою. Славно здѣсь такъ было, хорошо. Море было кругомъ, безбрежное для человѣческихъ глазъ море исторіи; и отовсюду, куда ни падалъ взоръ, неслись его баюкающія неисчислимыя волны: отъ стараго города съ его церквами, нависшими надъ обрывами, отъ надднѣпровскихъ урочищъ, отъ далекаго Заднѣпровья.
   Солнце склонялось къ западу. И, должно быть, его косые вечерніе лучи, которые падали какъ-то непривычно, совсѣмъ сзади, или обновленная весенняя обстановка, щедро, безъ остатка насыщавшая всѣ чувства, сообщали издавни знакомой пріятелямъ картинѣ новый, неизвѣданный оттѣнокъ.
   Вдали, подъ лучами солнца, блестѣлъ широко разлившійся Днѣпръ. Всюду за нимъ неизмѣримо-далеко разстилалось Заднѣпровье, и все время казалось, что чѣмъ ниже опускается солнце, тѣмъ шире и безпредѣльнѣе становится, точно раздвигается, безконечная равнина. А сзади отъ многочисленныхъ церквей города, то здѣсь, то тамъ, иной разъ вмѣстѣ, иной разъ съ перерывами, поднимался торжественный благовѣстъ, и похоже было на то, что не люди звонятъ, а сами между собой переговариваются уцѣлѣвшіе отъ старины вѣщіе каменные гиганты въ этотъ -- всегда печальный, всегда тоскливый -- часъ, когда хочетъ заходить солнце.
   Можетъ-быть, случайную спутницу еще сильнѣе поразила эта совсѣмъ новая для нея картина и разбудила въ ней свои воспоминанія, свои чувства; можетъ быть, она заразилась настроеніемъ Платоныча, и въ чудной рамѣ залитаго вечернимъ свѣтомъ Заднѣпровья и стараго города ей почудились яркія картины былого, которыя, торопясь и разбрасываясь, рисовалъ сейчасъ Платонычъ необычнымъ для него сжатымъ и выразительнымъ языкомъ лѣтописей.
   И трудно было-бъ догадаться въ эту минуту, -- что изъ разсказовъ Платоныча было дѣвуписѣ больше всего по душѣ, что ярче рисовалось въ ея воображеніи: нашествіе ли дикихъ кочевниковъ, которые, какъ волны океана, въ продолженіе цѣлыхъ вѣковъ съ шумомъ и ревомъ катились по безбрежной степи, бились и разбивались здѣсь о днѣпровскія высоты; или видѣла она Днѣпръ, весь покрытый ладьями, и слышала ликующіе крики бойцовъ, отважно отправлявшихся на далекій Царьградъ... и что родило бы въ ея душѣ сейчасъ болѣе близкій, болѣе родственный отзвукъ: веселыя пѣсни буйныхъ языческихъ игрищъ на крутыхъ горахъ, или тихіе олитвенные гимны литургіи вѣрныхъ въ мрачниыхъ надднѣпровскихъ урочищахъ, когда-то звучавшіе бокъ-обокъ и одинаково утасшіе теперь, -- трудно было бы догадаться.
   Только смягчилась какъ-то веселая и бойкая дѣвушка, -- замерла, затихла и на мгновенье стала совсѣмъ-совсѣмъ другая, стала похожа на ребенка, который слушаетъ, затаивъ дыханье, страшную сказку.
   Но вотъ дѣвушка опять вся встрепенулась. Снова раздался ея звонкій смѣхъ и веселый голосъ, только уже не казались ея насмѣшки такими обидными: ближе стала она своимъ спутникамъ, сблизились они въ эти тихія минуты.
   -- Странно это, -- обратилась она къ Платонычу:-- вы какой-то ископаемый, метафизикъ, во всякую нечисть вѣрите; жизнь, кажется, свою прожигаете самымъ безтолковымъ образомъ, но я, пожалуй, рада, что съ вами встрѣтилась. Отвыкла я отъ такихъ людей, которые въ сказки прошлаго вѣрятъ. И давно я такъ не смѣялась, какъ сегодня: съ вами легко... Дѣтскаго, что ли, въ васъ много. Такой вы большой да длинный, а у васъ все чудеса на каждомъ шагу, всюду разныя смѣшныя несуразности. Чуть не за каждымъ кустомъ бука сидитъ, и всѣ люди какъ-то на людей не похожи -- какіе-то все оборотни.
   Смѣялась дѣвушка, смѣялся Платонычъ, молча, какъ всегда, сидѣлъ Юноша. И тихо было внизу, гдѣ, утопая въ ярко-зеленой сказочной листвѣ, стояла Аскольдова могила, навѣвая грустное раздумье.
   -- А городъ свой вы совсѣмъ по-дѣтски любите, Платонычъ, -- вдругъ своимъ новымъ раздумчивымъ голосомъ сказала дѣвушка.-- Знаете, я когда-то свою мать такъ любила. Сказкою казалось мнѣ мое дѣтство, а мать моя -- волшебницей, которая спасала и меня, и всѣхъ, кто былъ съ нами... Любила я ее въ ту пору, и чѣмъ дальше въ глубину дѣтства, тѣмъ нѣжнѣе... Потомъ я выросла, узнала, что многое было не такъ... Много и вовсе не было... Тяжело мнѣ стало, не выдержала... ушла я отъ своей матери.
   Дѣвушка на мгновенье остановилась и внимательно поглядѣла на Платоныча.
   -- Откуда у васъ такая любовь? Для васъ это чужой городъ: вы сѣверянинъ, -- какъ будто просто, невиначай были сказаны послѣднія слова, но страстная жажда прозвучала въ нихъ, страстная жажда глубже заглянуть въ большого человѣка съ нетронутой дѣтской любовью.
   -- Золотыя ваши слова, милѣйшая прозорливица; сѣверянинъ я, это вѣрно, настоящій сѣверянинъ, -- быстро заговорилъ Платонычъ, и было видно, что онъ радъ вопросу, что онъ радъ случаю излить все, что накопилось страннаго и непонятнаго ему самому въ его жизни.
   -- Родился въ дремучемъ лѣсу, среди озеръ и медвѣдей, а только и то правда, что баюкали меня пѣснями и сказками объ этомъ дивномъ легендарнѣйшемъ городѣ. Да только все это какъ-то тонуло подъ сознаніемъ, не трогало меня, пока я не попалъ учиться въ семинарію, въ нашъ губернскій городъ, тоже сказочный, былинный городъ, -- знаете, въ тотъ, откуда Васька Буслаевъ вышелъ, что ни въ сонъ, ни въ чохъ не вѣрилъ и въ самой Іордань-рѣкѣ выкупался голымъ тѣломъ, а не въ рубашечкѣ... Жутко у насъ тамъ: взглянешь на городъ -- словно покойникъ лежитъ. Высокія церкви и башни, какъ погребальныя свѣчи, надъ нимъ горятъ, ей-Богу. Тамъ я, знаете, впервые и свою бездоннѣйшую тоску почувствовалъ, тоску по не удавшейся исторіи, тоску по заживо погребеннымъ историческимъ возможностямъ; тамъ я и пить, должно быть, отъ этой самой тоски началъ. Только не отъ кустовъ, за которыми спрятались буки, дорогая моя, не отъ кустовъ, а отъ поля, отъ ровнаго поля страхъ мой и тоска эта у меня началась. Есть у насъ тамъ поле -- кровью все залито, далекое и пустынное -- подъ самымъ городомъ. На него городъ нашъ смотритъ и молчитъ, и оно тоже молчитъ и тоже смотритъ, -- Платонычъ туда плакать уходилъ. Сижу, бывало, цѣлыми часами -- молчитъ городъ, молчитъ поле -- и заливаетъ меня такая тощища, точно я всѣ невыплаканныя, всѣ затаенныя слезы прошлаго въ себя впитываю. Непонятной кажется человѣческая жизнь, и одна мысль, бывало, мечется у меня въ головѣ, -- куда исчезла буйная вольница, и зачѣмъ такъ тихо, какъ въ могилѣ, зачѣмъ такъ страшно стало на бѣломъ свѣтѣ?.. Вы, можетъ-быть, не вѣрите, а я плакалъ безутѣшно, какъ малый ребенокъ, а потомъ шелъ, пилъ до потери сознанія и буйствовалъ. Такъ и говорили про меня: "вонъ, Платонычъ по Васькѣ Буслаевѣ заскучалъ: поминки справляетъ"...
   -- Вотъ, тогда-то, знаете, и вспомнился и всталъ предо мною спасительнымъ призывомъ далекій южный городъ, городъ, который навѣвалъ мнѣ первыя дѣтскія грёзы. Въ сказочной дымкѣ всталъ онъ предо мною, краснымъ солнышкомъ, городъ богатырскаго веселья и удали, городъ подвижниковъ и мучениковъ новой вѣры. И я издали всею душою полюбилъ его, полюбилъ за то, что не похожъ онъ былъ на другіе города; за то, что, какъ казалось мнѣ, не было въ немъ корысти этой самой городской; за то, что пилъ и гулялъ онъ много, а потомъ вѣрою мучился, вѣры искалъ, изъ-за вѣры боролся... И рѣшилъ я, во что бы то ни стало, сюда попасть, ибо непреоборимѣйшая увѣренность родилась во мнѣ, что только здѣсь, и нигдѣ въ другомъ мѣстѣ, тоску я свою навсегда схороню. Даже подлѣйшую вещь Платонычъ устроилъ, чтобы сюда попасть. Всѣмъ я въ ней каялся, и вамъ покаюсь, уважаемая... Терпѣть не могла меня семинарская инспекція, такъ я, чтобъ поведеніе свое напослѣдокъ загладить, къ ректору явился и сказалъ ему и, замѣтьте, самымъ искреннѣйшимъ образомъ сказалъ, что мнѣ моя разгульная жизнь опротивѣла, что хочу я ѣхать въ академію, именно сюда, въ городъ древляго русскаго православія, и здѣсь въ монахи постричься. Вотъ!.. Сказалъ я такія слова, а "дѣдушка", -- какъ звали мы ректора, -- страшно обрадовался, повѣрилъ мнѣ сразу. Славнѣющая душа была у старика, и любилъ онъ меня крѣпко. Если бы не онъ, не одинъ бы разъ меня изъ семиаріи выкинули. Не знаю за что, а меня старики да дѣвицы -- всѣ любятъ, ей-Бонгу. И вы полюбите меня, уважаемая, ужъ я знаю, хоть и смѣетесь сейчасъ надъ Платонычемъ... Обнялъ меня дѣдушка, поцѣловалъ три раза, самъ весь дрожитъ отъ радости, а лицо этакое вдохновеннѣйшее стало.-- Зѣло великій подвигъ ждетъ тебя, рабъ Божій Александръ, -- говоритъ, а самъ чуть не плачетъ.-- Смятенная душа, радужная, какъ бурное море, душа у тебя, а сердце чистое, сердце горячее... Людей, говоритъ, ты любишь безъ разбору, любишь со всячинкой и жизни своей для нихъ не пожалѣешь. Такіе люди, какъ ты, на большое дѣло Господомъ Богомъ въ нашъ міръ посылаются. Только оставь, оставь дерзновеніе свое передъ діаволомъ, не устремляйся зря самовольно, не устремляйся безъ зова Господня и жди откровенія...-- И многое онъ мнѣ въ такомъ же духѣ говорилъ. Славный старикъ, кротчайшая душа! Не иначе, какъ черезъ него, меня и въ академію сюда такъ легко приняли: написалъ "дѣдушка" о моемъ чистосердечнѣйшемъ покаяніи... А, пожалуй, не совсѣмъ обманывалъ я тогда старика: была махонькая правда въ моихъ словахъ, изгибъ я чувствовалъ въ своей жизни, и хотѣлось мнѣ совсѣмъ по-новому зажить да вотъ не вышло, ей-Богу, не вышло.
   И Платонычъ улыбнулся своей недоумѣвающей дѣтской улыбкою.
   Сзади послышались размѣренные, частые шаги и сдержанный людской говоръ. Дѣвушка, а за нею и Платонычъ оглянулись. По длинному выступу обрыва шла гуськомъ цѣлая верешща богомольцевъ -- мужчинъ и женщинъ, -- съ котомками за плечами и большими дорожными палками въ рукахъ. Они остановились невдалекѣ отъ скамейки, выстроились въ рядъ и замерли. Выраженіе тихаго, умиленнаго восторга появилось на грубыхъ, загорѣлыхъ лицахъ усталыхъ странниковъ. Послышались тяжелые вздохи и одиночныя радостныя восклицанія.
   Радостное чувство, охватившее усталыхъ, издалека пришедшихъ людей на его любимомъ мѣстѣ мгновенно передалось Платонычу и въ свою очередь усилило его настроеніе: еще вдохновеннѣе и свободнѣе подилась его рѣчь:
   -- Помню, даже пить, родная моя, пересталъ, право. А по пріѣздѣ сюда цѣлые дни именинникомъ ходилъ и отъ большущей своей радости былъ не лучше пьянаго. Только какъ-то осеннимъ вечеромъ -- еще экзамены не закончились -- и забрелъ я, знаете ли, ненарокомъ, -- вотъ, должно быть, такъ же, какъ и эти богомольцы, -- на это самое мѣсто, гдѣ мы теперь съ вами сидимъ.
   -- Вечеръ былъ, помню, тусклый, непривѣтливый, съ лицомъ умирающаго ребенка. Какъ взглянудъ я отсюда на Заднѣпровье... да... точно ожгдо меня всего, и все мое праздничное, именинное настроеніе въ одну секунду сгорѣло. Смотрю и глазамъ своимъ не вѣрю: тамъ, вдали, наше новгородское поле притаилось и на меня изъ-за Днѣпра смотритъ, -- пустынное и молчаливое, и городъ сзади тоже молчитъ... Не вынесъ я, дорогая, этого нѣмого взгляда; не вынесъ этого молчанія; куда силища моя дьявольская дѣлась, -- такъ и сѣлъ вотъ тутъ, на откосѣ, да и замеръ... Сижу, а около меня самое настоящее колдовство началось. Вамъ опять смѣшно, дерзновеннѣйшая. Вы, конечно, въ чародѣйство не вѣрите, и я тоже, а вотъ въ тотъ часъ повѣрилъ, не могъ не повѣрить, потому какъ на моихъ глазахъ это обыкновеннѣйшее, всѣмъ знакомое, Заднѣпровье стало расти, расти, и не въ даль, а куда-то назадъ, въ глубь исторіи, въ глубь временъ... безконечнѣйше расти, до самыхъ началъ земли, до колыбели человѣчества... Безбрежнымъ кладбищемъ разстилалось оно передо мною, пустынное, молчаливое, залитое кровью, а изъ темной бездны прошлаго ползла на меня несказаннѣйшая, безумная, неудержимѣйшая вселенская тоска: откуда пришли люди, куда и зачѣмъ они идутъ?
   -- Запилъ я въ тотъ вечеръ, отчаяннѣйше запилъ, и ночью своимъ любимымъ дѣломъ занимался: фонари на улицахъ тушилъ. Смерть не люблю, когда люди ночи стыдятся... И снова, милѣйшій вы человѣкъ, сталъ я метаться безъ устали, безъ передышки. Не знаю, никакъ не могу понять, чего Платонычу нужно: святости или разгула, -- и никто мнѣ этого до сихъ поръ не можетъ толкомъ сказать. Не одинъ разъ хотѣлъ я уйти отсюда, какъ вы отъ своей матери, за правдой, искать ее по всему бѣлому свѣту, да "дѣдушкины" слова въ сердце запали -- жду откровенія, Божьяго зова жду, хотя въ Бога давнымъ-давно пересталъ вѣрить... Да.
   Словно въ пропасть какую сорвался быстрый потокъ словъ Платоныча. Стало тихо.
   Дѣвушка невольно посмотрѣла въ ту сторону, гдѣ, сливаясь съ яснымъ небомъ, синѣли далекіе края Заднѣпровья, и куда сейчасъ по гладкому, ровному полю дружною вереницей бѣжали веселые солнечные лучи.
   "Скоро зайдетъ солнце", -- подумала дѣвушка, и ей стало не по себѣ. Она порывисто оглянулась назадъ, гдѣ въ пролетѣ между постройками висѣлъ въ небѣ красный огненный шаръ. Отъ надвигавшейся тьмы хотѣла уйти дѣвушка, въ солнечныхъ лучахъ хотѣла спрятаться, защиты искала у солнца отъ темныхъ стихійныхъ настроеній, которыми заражалъ ее этотъ, случайно встрѣтившійся на перекресткѣ ея дороги, мятущійся человѣкъ.
   -- Да и не одинъ я, милѣйшая прозорливица, не одинъ Платонычъ здѣсь жертвенникъ невѣдомому Богу построилъ и проповѣдниковъ новой вѣры ждетъ: искони, дорогая, повелось, что русскіе люди отсюда, съ днѣпровскихъ высотъ, вѣру себѣ высматриваютъ -- самую просторнѣйшую вѣру, чтобъ въ ней и душѣ, и тѣлу было вольготно. И несмѣтная сила въ этомъ городѣ искателей вѣры перебывала и по-сейчасъ ходитъ, всего чаще прикровенно, тайно отъ всѣхъ.
   -- Вотъ, хоть бы есть у насъ съ Юношею товарищъ одинъ, изъ гимназистовъ онъ, Алешею звать. Не взлюбилъ я его сначала до ненависти, не взлюбилъ за трезвенность: кассиромъ всѣмъ какъ служитъ, деньги къ нему отъ соблазна кладутъ, а онъ ихъ бережетъ и самъ никогда не развернется. Только одно мнѣ было странно въ немъ. Ужъ очень онъ много и упорно такъ по городу и его окрестностямъ гуляетъ; почувствовалъ, что неспроста все это. Сталъ приглядываться. Вижу, и въ самомъ дѣлѣ: тѣломъ-то онъ трезвъ, а душа у него хмѣльная, крѣпко хмѣльною мыслію напоилъ себя человѣкъ. Бродитъ въ немъ эта мысль, кидаетъ его изъ стороны въ сторону, тяжело ему, мучится, а хмѣля своего никому не обнаруживаетъ. Любо мнѣ это стало, и захотѣлось его допросить; подошелъ я къ нему прямо, безъ обиняковъ, и растрогалъ его. Симпатичнѣйшая личность оказалась! Даже выпили мы съ нимъ на радостяхъ, другъ друга нашедши.
   -- Напрасно, говорю, Алеша, вы сюда въ христіанство обращаться пріѣхали. Ректоръ нашъ въ церковный этикетъ влюбленъ, а инспекція, не стыдясь, говоритъ, что академическій Богъ въ нашемъ Братскомъ соборѣ живетъ, да и то только за той загородкой, гдѣ намъ, академикамъ, стоять приказано; тутъ, того и гляди, Юліаномъ Отступникомъ сдѣлаешься. -- Вѣрно, -- отвѣчаетъ.-- Зналъ я, Платонычъ, объ этомъ раньше, предостерегали меня, только вѣдь я скорѣе къ городу пріѣхалъ за отвѣтомъ, -- говоритъ, -- чѣмъ къ людямъ. Вся, говоритъ, эта...-- обиднѣйшее слово вырвалось у человѣка, не рѣшаюсь я его вамъ повторить, уважаемая, -- у меня послѣднія крупицы вѣры не только въ Бога, но и въ человѣка вытрясла, а вотъ, какъ погляжу на здѣшнія горы да на городъ, -- опять затеплится огонекъ въ сердцѣ, и чувствую, что есть какая-то здѣсь правда, которой доискаться нужно. Знаешь, -- говоритъ, -- Платонычъ, нигдѣ такъ деревья хорошо не шумятъ, какъ здѣсь. Тутъ среди нихъ должны быть такія, что при языческой вѣрѣ расти стали, крещенье Руси видѣли... Деревья, -- говоритъ, -- до самой старости невинны и наивны -- они мнѣ когда-нибудь всю правду прошумятъ, а если нѣтъ, то я сумѣю отрясти прахъ отъ ногъ своихъ...
   Звонкій смѣхъ прервалъ слова Платоныча.
   -- Вы меня уморите со смѣха своими разсказами, раньше, чѣмъ мы успѣемъ дойти до Лавры, -- захлебываясь отъ смѣха, говорила дѣвушка. -- Что ни человѣкъ, то юродивый, одинъ у поля, другой у лѣса отвѣта ищетъ...
   -- Да вы постойте, разсудительнѣйшая, не смѣйтесь, -- горячо началъ возражать Платонычъ. -- Вѣдь Алеша гоненіе теперь отъ начальства терпитъ за свои прогулки, а деревья-то все еще не прошумѣли ему нужной для него правды, и неизвѣстно, комедіей илій трагедіей это все кончится...
   -- Вотъ такъ-то у меня въ прошломъ году очень веселый по началу случай былъ... Вотъ здѣсь, внизу, подъ самой Аскольдовой могилой разыгрывался... страннѣйшее, необычайнѣйшее происшествіе, правду сказать. Если бы его не запротоколили, такъ, пожалуй, я бы и самъ не повѣрилъ. Да на другой день мы вмѣстѣ, вкупѣ и влюбѣ со знакомымъ приставомъ Геннадіемъ Федорычемъ распивали этотъ протоколъ и прежде, чѣмъ его разорвать, торжественно, на манеръ многолѣтія, прочитали. Ну и убѣдился я тогда, что не во снѣ все мнѣ приснилось, ибо обстоятельнѣйшій человѣкъ Геннадій Федоровичъ: во всемъ городѣ никто лучше его протокола не составитъ, протоколы въ экстазѣ пишетъ, даровитѣйшая личность, какой-то Іоаннъ Дамаскинъ протоколовъ...
   -- Только, Платонычъ, ради всѣхъ вашихъ святыхъ, пожалуйста, покороче: безъ вашихъ длинныхъ словъ и безъ дѣйствующихъ въ пьяномъ видѣ лицъ, -- все еще смѣясь, говорила дѣвушка.
   -- Э-эхъ, -- съ глубокимъ вздохомъ сказалъ Платонычъ, быстрымъ движеніемъ головы откидывая назадъ свои волосы.-- Не понимаете, должно быть, вы меня совсѣмъ! Не могу я безъ большущихъ словъ: безъ нихъ мысли не на что упереться. Для меня всѣ человѣческія слова коротки: ни однимъ изъ нихъ не могу я достать до дна своихъ мыслей и чувствъ... А пъяныхъ людей, милѣйшая обличительница, вы ужъ при мнѣ оставьте. Я себя трезвымъ какъ-то не могу представить, хоть и надоѣла мнѣ эта водка проклятущая. Повѣрите ли, дорогая, я сейчасъ бы бросилъ ее, -- ей-Богу, бросилъ бы, если-бъ нашелся человѣкъ, который принесъ бы мнѣ "пиво новое", опьянилъ бы, захватилъ бы всего меня какой-нибудь дерзкой, могучей мечтою, порывомъ -- только бы не бьггъ трезвымъ. Я до смертнаго отчаянія ненавижу трезвыхъ людей. Ходятъ они по землѣ и всѣ чудеснѣйшія краски съ нея стираютъ; вездѣ свою скучнѣйшую, сѣрую трезвость водружаютъ, -- все живое каменѣетъ и умираетъ отъ одного прикосновенія трезвыхъ рукъ, съ корнемъ вырываютъ они самые лучшіе, самые красивые цвѣты жизни -- гордыя человѣческія мзчты. Сами скучные и трезвые, они лгутъ, они клевещутъ на веселящійся міръ, даже бѣшеную хмѣльную пляску безконечнѣйшаго звѣзднаго хоровода хотятъ они засадить въ душную, тѣсную тюрьму своей трезвой мысли, хотятъ и тамъ водворить тошнотворнѣйшій принципъ порядка, законности и постепеннѣйшаго развитія...
   -- Платонычъ, голубчикъ! Избавьте отъ своего обличительнаго слова противъ трезвости и акаѳиста пьянству, -- со смѣхомъ взмолилась дѣвушка.-- Я и сама не рада, что васъ перебила. Разсказывайте лучше, чѣмъ началось ваше необычайное происшествіе съ протокольнымъ концомъ?.. Вѣроятно, какъ всегда у васъ, -- выпивкой?
   -- Опять прозрѣли, уважаемѣйшая, выпивкою, но -- воля ваша -- смѣяться, ей-Богу, тутъ не надъ чѣмъ. Да, въ пивной познакомился я съ этимъ человѣкомъ, о которомъ хочу разсказатъ. Студентъ онъ былъ, естественникъ, и не понравялся онъ тоже мнѣ съ перваго раза, хоть самъ Юноша его гдѣ-то выкопалъ, привѣтилъ и мнѣ, какъ большущаго ума человѣка, рекомендовалъ. Смотрю, чудной какой-то человѣкъ: надъ всѣмъ онъ все что-то подсмѣивается, старикомъ выглядитъ; погасшимъ вулканомъ самъ себя зоветъ и наукой своей передъ нами величается.-- Мы, -- говоритъ, -- естественники, вашего вездѣсущаго Бога ни подъ микроскопомъ, ни въ телескопъ доглядѣть не могли. Вся, -- говоритъ, -- ваша религія и философія въ пьяномъ видѣ выдумана, наука трезвыхъ людей разрушитъ всѣ эти галлюцинаціи.
   -- Ладно. Только весною въ прошломъ году, около этого самаго времени, зашелъ я въ нашу академическую пивную съ лекціями по священному писанію, и давай родословную Христа на всю пивную громоглаоно изучать: "отъ Авраама до Давида -- четырнадцать родовъ, и отъ Давида до переселенія въ Вавилонъ -- четырнадцать родовъ". Вдругъ слышу голосъ-то "потухшаго вулкана": -- Все это враки! -- кричитъ, самъ весь такой острый, трясущійся. -- Человѣческія поколѣнія нужно десятками тысячъ считать, сама земля цѣлые милліоны лѣтъ живетъ, а не ваше нищенское число лѣтъ. Намъ, говоритъ, геологамъ, все это доподлинно извѣстно. Геологія -- это первѣющая наука, всѣмъ земнымъ наукамъ наука. Вы, -- говоритъ, -- тутъ человѣческими родами, а мы -- цѣлыми земными формаціями считаемъ, и все, что на землѣ было, по песчинкамъ да по косточкамъ возстановить можемъ...
   -- Помню, отчаяннѣйшее зло меня тогда взяло. И самъ я, признаться, дорогая, въ эти счисленія нисколько не вѣрю: всегда, знаете, гдѣ математика и числа начинаются, меня острѣйшее сомнѣніе беретъ, -- а тутъ на "потухшій вулканъ" дьявольски-досадно стало. Думалось мнѣ тогда, что очень дешево ему и его вѣра и невѣріе достается.-- Знать, -- говорю, -- я твоей геологіи и всѣхъ твоихъ земныхъ періодовъ и формацій не хочу, а вотъ по Христовой родословной я сейчасъ по всей настоященскія поминки справлю. Поминай, -- дразню его, -- если хочешь, и ты всю земную родословную, только не стоить, видно, вся твоя Земля одного такого Человѣка, коли даже мертвымъ не удержался онъ на ней, а на небо вознесся. Ты, -- говорю, -- теперь хоть геологовъ своихъ со всей земли собери и съ ними всѣ свои формаціи обыщи, хоть всю землю по пылинкѣ перетряси, -- а слѣдовъ его нигдѣ мы отыщешь...
   -- И стали мы съ нимъ о своихъ вѣрахъ водкою состязаться. "Авраамъ роди Исаака, Исаакъ роди Іакова"... что есть силъ, возглашаю я и пью и за Авраама, и за Исаака, и за Іакова... А онъ тамъ свои мудреныя формаціи выкликаетъ и тоясе водкою каждую поминаетъ. Любопытствующихъ собралось тогда около насъ несмѣтное количество: всѣмъ хотѣлось знать, кто побѣдитъ -- Земля, родившая человѣка, или Человѣкъ, родившійся на Землѣ?... Единственнѣйшій разъ въ жизни, дорогая, я съ такимъ блаженнѣйшимъ увлеченіемъ пилъ. Ей-Богу!.. Геологъ мой дерзко состязался, но слабенекъ онъ былъ вообще до питья, да и меньше какъ-то у него вышло. Помню, когда я до переселенія въ Вавилонъ добрался, онъ уже всѣ свои вторичные и третичные періоды исчерпалъ и самъ демонстративнѣйшимъ образомъ на землю недвижнымъ пластомъ легъ. Послѣдніе четырнадцать родовъ я уже одинъ... добросовѣстнѣйше пилъ и каждый разъ, провозглашая поминаніе, пробовалъ разбудшъ "потухшій вулканъ", но онъ былъ недвижимъ... -- полюбилъ я его съ того дня, дорогая, -- больше родного брата полюбилъ. Вижу, не однимъ смѣхомъ живъ человѣкъ, въ геологію свою всѣмъ нутромъ своимъ вѣритъ и при случаѣ жизни для нея не пощадитъ. Очень сильно тронуло это меня, да и всѣхъ насъ, прозвали мы его "Геологомъ" и окончательно въ нашу избраннѣйшую, пьющую и поющую компанію включили.
   -- Спустя нѣсколько дней сидѣли мы такъ-то свею компаніей опять въ пивной, уважаемая, уже изрядно выпивши, и Геологъ съ нами, и снова разспорились о Богѣ. Только никто изъ насъ въ тотъ вечеръ не могъ -- да и не хотѣлъ -- противостатъ Геологу. Странное что-то съ человѣкомъ дѣлалось, и намъ всѣмъ отъ него передавалось. Не говорилъ, а пѣлъ онъ въ тогъ вечеръ, пѣлъ, какъ поетъ струна передъ тѣмъ, какъ ей оборваться. Задушевнѣйшимъ образомъ говорилъ, хотя многіе изъ насъ и до сихъ поръ недоумѣваютъ -- смѣялся онъ тогда, или всѣму, что говорилъ, самъ вѣрилъ.
   -- Слѣдовало бы мнѣ вашему Богу сегодня похвальное надгробное слово сказать: вѣдь Богъ вашъ, -- говоритъ, а самъ съ головы до пятокъ смѣется, -- даннымъ давно умеръ. Это намъ, геологамъ, доподлинно извѣстно. Только его, какъ слѣдуетъ, не отпѣли, панихиды всенародной, вселенской панихиды по немъ еще не было, такъ онъ теперь всѣмъ чуткимъ и совѣстливымъ людямъ по ночамъ является и честнаго погребенія за свою усердную многовѣковую службу человѣчеству требуетъ... Большой и очень безпокойный мертвецъ изъ вашего Бога живаго вышелъ: ноги въ землѣ, а голова въ небо упирается, -- такого еще отродясь земля не держала, даже, -- говоритъ, -- отъ боли и страху дрожать, какъ встарь, стала. Это ужъ, -- опять прибавляетъ, -- намъ, геологамъ, доподлинно извѣстно. Давно бы мертвое тѣло убрать пора, потому солнце заслоняетъ, холоднѣе на всей землѣ стало, да и дышать нечѣмъ, съ каждымъ годомъ невыносимѣе становится жить на землѣ, гдѣ большущее мертвое тѣло неубраннымъ лежитъ... И живо бы убрали мы его, мы, люди науки, -- смѣлые и безстрашные могильщики -- да хорошо знаемъ, что при общей человѣческой безтолковости и народномъ суевѣріи безъ надгробныхъ молитвъ и всерароднаго отпѣванія нельзя: никакого толку не будетъ! Очень ужъ хорошо вы, богословы, слабыя струнки человѣческаго сердца знаете, и опять что-нибудь отчаянно сверхъестественное, въ родѣ воскресенія изъ мертвыхъ, устроите. Въ этомъ, -- говоритъ, -- и трагедія наша, приходится на компромиссы итти. Одни изъ насъ на пустяки размѣниваются, Бога вашего подъ шумокъ по частямъ въ землю закапываютъ. Другіе, скрѣпя сердце, и противъ своихъ убѣжденій, согласились и на вселенскую панихиду, лишь бы навсегда съ умершимъ Богомъ раздѣлаться. Да. Только, -- говоритъ, -- къ сожалѣпію, у насъ, ученыхъ людей, привычки нѣтъ надъ покойниками читать, а тѣ изъ насъ, что брались до сихъ поръ -- съ философской закваской, и потому не выдерживаютъ: или на аллилуію переходятъ, или отъ страху съ ума сходятъ. Чудится имъ, что шевелится по ночамъ мертвый Богъ... шевелится... Вотъ недавно еще одинъ такой былъ -- отчаянный смѣльчакъ и началъ очень смѣло, а кончилъ очень плохо -- сумасшествіемъ тоже. А я во всю эту нелѣпую и грязную канитель рѣшилъ вовсе не вмѣшиваться. Терпѣть не могу кривить душою и итти на компромиссы. Даже на будущее вселенское отпѣваніе смотрѣть не хочу. Пусть безъ меня комедію ломаютъ... Къ тому же, я не могу выносить слезъ, а вѣдь многіе человѣки безпремѣнно плакать будутъ, потому -- дурачье и великаго счастья своего не понимаютъ. Конечно, мнѣ немножко жалко старика: очень ужъ много онъ съ людьми няньчился, но я съ веселіемъ преклоняюсь предъ законами природы. Старики должны умирать, они мѣшаютъ жизни своими вѣчными стонами и ворчаніемъ; они гасятъ веселье, а мы, люди будущаго, хотимъ жить радостно и весело...
   -- И многое говорилъ Геологъ въ тотъ вечеръ, всего не упомнишь, да и по-своему онъ какъ-то всегда умѣлъ сказать. Самъ онъ былъ безконечно веселъ и все время смѣялся, а у насъ было какъ-то смутно на душѣ. Сережка же, товарищъ нашъ одинъ, такъ прямо навзрыдъ плакалъ...
   -- Вдругъ Геологъ смолкъ, обвелъ насъ всѣхъ глазами и говоритъ такимъ повелѣвающимъ голосомъ, а лицо у него... и весь онъ совсѣмъ измѣнился. Былъ онъ такимъ худенькимъ, остренькимъ, безпокойнымъ, а тутъ свѣтозарная ясность и спокойствіе во всей фигурѣ появились.-- Идемте, -- говоритъ, -- къ памятнику крещенія Руси. Это, -- говоритъ, -- святое мѣсто и для васъ, и для насъ: тамъ умственная линька нашего народа обозначена. Вы, -- говоритъ, -- богословы, врядъ-ли хорошо представляете, что это не шутка, что линянье очень болѣзненная и очень важная для развитія народнаго организма вещь, ну, а намъ, естественникамъ, все это доподлинно извѣстно.
   -- Вышли изъ пивной. Глухая ночь. Пустота на улицѣ. Подошли къ Днѣпру... Странно тоскливо стало все кругомъ. Стоялъ мѣсяцъ невысоко надъ землею, но не свѣтилъ, ибо былъ на ущербѣ. Мертвою, холодною лежала гдѣ-то внизу рѣка. Жуткія тѣни ползали и колыхались по набережной...
   -- Иду я, дорогая моя, и жду: вотъ-вотъ Геологъ какую-нибудь невозможнѣйшую штуку выкинетъ, ибо очень ужъ наизнанку выворачивается и готовъ душу свою обнажить человѣкъ. Завернули къ памятнику. Впереди всѣхъ взбирается по горѣ Геологъ, остальные молча за нимъ идутъ, ждутъ всѣ, что будетъ. Журчитъ, падаетъ съ горы ручей; качаются и скрипятъ деревья. Догадался тогда я, что вѣтеръ дуетъ съ Днѣпра, оттого, значитъ, и тѣни бѣгали по набережной, и еще непріютнѣе стало на сердцѣ послѣ этой догадки, иду -- и точно смерти близкаго человѣка дожидаюсь...
   -- Передъ самымъ памятникомъ Геологъ остановился, снялъ свою шапку и на колѣни сталъ. Мы всѣ за нимъ тоже опустились на колѣни. И тутъ самая непонятнѣйшая пантомима началась. Подошелъ къ нему Сережка и сталъ что-то говорить ему на ухо. А онъ въ свою очередь началъ ему разъяснять и даже сердиться, по Сережка упорно стоялъ на своемъ. Вдругъ они оба стремительно поднялись, и Сережка съ дикимъ крикомъ, какого я еще никогда въ своей жизни не слыхалъ; "Выдыбай, Боже! Выдыбай, Боже!" -- побѣжалъ внизъ, къ набережной, а затѣмъ вдоль ея, по теченію Дпѣпра. Сдѣдомъ за нимъ Геологъ, безъ шапки, съ разметавшимися волосами, и тоже, что было въ его остромъ тѣлѣ силы, "Выдыбай, Боже!" -- кричитъ, а самъ весь, какъ дьяволъ, хохочетъ.
   -- Помню, до безумія обрадовался я, что сцена эта нѣмая кончилась, и хоть не понялъ, въ чемъ дѣло, но тоже изо всей мочи, такъ что на мгновеніе всѣ голоса покрылъ, "Выдыбай, Боже!" -- закричалъ и тоже за ними, какъ и всѣ остальные, помчался.
   -- Надѣлали, должно быть, мы въ ту ночь здоровеннѣйшаго шуму по всей набережной, потому какъ очень многіе изъ насъ не въ силахъ были долго бѣжать, падали, гдѣ придется, по набережной, и я сзади, какъ сквозь сонъ, слышалъ ихъ изступлешше крики: "Выдыбай, Боже! Выдыбай, Боже!"
   -- Конецъ всей этой исторіи я и самъ только по разсказамъ пристава хнаю. Переняли насъ троихъ -- Геолога, Сережку и меня -- вотъ вдѣсь, внизу, у самаго моста, и будто бы я, Платонычъ, ихъ обоихъ здоровѣе и неукротимѣе кричалъ. А городового, который вздумалъ было преградить мнѣ дорогу, схватилъ на руки и хотѣлъ было въ Дпѣпръ бросить... "И безпремѣнно бросили бы", говорилъ мнѣ приставъ: "да вашъ товарищь маленькій, Сергѣй Петровичъ, изволилъ сказать вамъ плаксивымъ такимъ голосомъ: "оставь, Платонычъ, теперь уже все равно, бѣжать дальше нечего, сейчасъ только утонулъ, около самаго мосту утонулъ", -- и самъ послѣ такихъ своихъ словъ горько заплакалъ, а университантъ-то вашъ въ ладоши забилъ и танцовать даже началъ. А вы городового на землю осторожно поставили и "Вѣчную память" неестественно-дикимъ голосомъ запѣли. Потому больше и протоколъ составили, что на всѣхъ васъ подозрѣпіе въ утопленіи живого человѣка пало"...
   Дѣвушка, слушавшая съ чуткимъ вниманіемъ, теперь звонко смѣялась, а у Юноши навернулись на глаза слезы, и онъ незамѣтно закрылъ лицо свое руками.
   Одинъ Платонычъ былъ весь во власти воспоминаній. Онъ давно поднялся съ лавочки и стоялъ сейчасъ передъ своими слушателями, озаренный красноватыми отблесками, которые падали ему прямо въ лицо отъ заходящаго солнца. Онъ не слышалъ, не видѣлъ ни смѣха дѣвушки, ни слезъ Юноши. Странно размахивая своими большими руками и постоянно мѣняя выраженіе своихъ быстрыхъ, безпокойно бѣгавшихъ глазъ, Платонычъ продолжалъ, и видно было, что онъ невольно воспроизводитъ сейчасъ чей-то запавшій ему въ сознаніе, запечатлѣвшійся голосъ.
   -- Ровно черезъ три дня приходитъ ко мнѣ Геологъ, радостный такой, осіянный и осѣненный. "Веди меня, -- говоритъ, -- Платонычъ, на твое любимое мѣсто, откуда ты своими метафизическими глазами на колыбель человѣчества смотришь". Зналъ онъ всѣ мои слабости, ибо не утаилъ я отъ него, весь раскрылся передъ нимъ вотъ такъ же, какъ передъ вами раскрываюсь сейчасъ, уважаемая. "Хочу, -- говоритъ, -- я тамъ тебѣ и свои откровеніе и свое пророчество сказать"...
   -- Пошли. Смотрю я на Геолога. Вижу -- необычайнѣйшее что-то съ человѣкомъ творится; думаю про себя: должно быть, очнулся и снова въ дѣйствіе пришелъ "потухшій-то вулканъ"... А сказать не рѣшаюсь, ибо вижу -- не до шутокъ человѣку.
   -- Пришли сюда.
   -- Дѣло было темнѣйшею ночью, -- странною ночью, которая то сама на себя безумно сѣтовала, то сама себя жадно слушала. Есть такія двуликія, двустворчатыя ночи: одна половина сѣтуетъ -- жалуется, а другая слушаетъ; одна говоритъ -- поетъ, а другая запоминаетъ.
   -- Встали другъ противъ друга вотъ здѣсь, на краю обрыва.
   -- Вотъ мое мѣсто, -- говорю, -- откуда я на колыбель человѣчества смотрю! Говори теперь ты свое откровеніе и пророчество.-- Хорошо, -- отвѣчаетъ, -- а у самого лицо сдѣлалось такимъ горящимъ, пророческимъ, и самъ онъ весь какъ-то еще острѣе сталъ. И точно летѣть куда собрался.
   -- Знаешь ли ты, Платонычъ, для чего я передъ памятникомъ крещенія на колѣни палъ, и почему Сережка дикимъ голосомъ -- "Выдыбай, Боже!" -- заоралъ и до самаго вотъ этого моста мы съ нимъ безъ устали и передышки, какъ сумасшедшіе, бѣжали? -- Нѣтъ, -- говорю, -- не знаю... Думается, что вы какую-то траги-комическую варіацію на стару тему разыграли.-- Пожалуй, что и такъ, -- отвѣчаетъ, а самъ весь такъ и трепещется отъ невыразимѣйшей радости, словно малый, еще не умѣющій говорить, ребенокъ.-- Это ты, Платонычъ, хорошо сказалъ: никуда не уйдешь отъ повторенія, даже со смертію. Всюду, во всемъ мірѣ, періодическая смѣна и повторясмость явленій замѣчается; вездѣ вихри и спирали, на небѣ и на землѣ. Исторію всего міра молній, говоритъ, въ видѣ безконечнѣйшей раздвигающейся спирали представить. Только, -- смѣется, -- у каждаго поворота свое особенное лицо, и его нужно измѣрить и разгадать. Потому, -- говоритъ, -- и столпотвореніе вавилонское до сихъ поръ людьми не расхлебано, что одни люди у каждаго событія прежде всего лицо разглядываютъ, а затѣмъ крохотными Символами своихъ словъ, сказокъ и пѣсенъ, философій и религій торопятся весь бездонный міръ вычерпать и въ свое сознаніе перелить; а другіе сухими, безкровными формулами и законами -- блудными дѣтьми своего монашескаго мозга -- силятся всю вселенную обезличить, хотятъ задушить и сжать все живое и пышное разнообразіе міра въ единую, все пожравшую, какъ фараонова корова, математическую формулу. Ну, гдѣ же имъ, Платонычъ, другъ-друга понять послѣ этого?.. А мнѣ, -- повторяетъ, -- вся эта нелѣпѣйшая канитель очень надоѣла, и я тѣхъ и другихъ за ихъ однобокость смертною ненавистью возненавицѣлъ.
   -- Слушаю я его и чувствую, -- съ ума сошелъ человѣкъ: нѣтъ у него больше стальныхъ рельсъ трезвой науки, по которымъ онъ такъ недавно легко и плавно катился, и летитъ онъ сейчасъ со всего размаху подъ косогоръ; летитъ да еще радуется близкой своей гибели.
   -- А одъ, точно угадалъ мои мысли, и говоритъ --это ничего, Платонычъ, что я съ ума сошелъ; это -- ничего, это -- хорошо! Есть періоды, когда самый острый умъ становится не только лишиимъ, но даже вреднымъ; когда самый твердокаменный умъ плавится и испаряется въ яркомъ огнѣ вулканическаго неустаннаго дѣйствія. Это -- время геологическихъ переворотовъ, время перехода общества изъ твердаго въ жидкое, расплавленное состояніе; время, когда нужно прежде всего порвать безконечную цѣпь медленной эволюціи. Такой періодъ для меня уже наступилъ, да и для всѣхъ васъ онъ не такъ далекъ... Это намъ, геологамъ, доподлинно извѣстно. Скоро, -- говоритъ, -- Смерть пойдетъ вовсю -- работать свою благодѣтельнѣйшую работу. Я, говоритъ, потому и памятнику крещенія поклонился, что своевременно хотѣлъ свое искреннѣйшее уваженіе засвидѣтельствовать тѣмъ, которые не побоялись золотого Перуна съ днѣпровскихъ высотъ въ рѣчку бросить и готовы были всю Русь крестить смертнымъ крещеніемъ -- огнемъ и мечомъ. Теперь вся эта старина очень кстати. Въ то время, -- говоритъ, -- какъ вы, богословы, у себя внизу, на Подолѣ, спокойно водку пьете, здѣсь у насъ вверху, на Горѣ, зашевелились и помаленечку начинаютъ вашихъ боговъ къ самымъ днѣпровскимъ обрывамъ подталкивать. Если и дальше будутъ посмѣлѣе пошевеливаться, то очень скоро ваши золотые Перуны со всѣми святыми могилками въ Днѣпръ сползутъ и въ песокъ превратятся или потонутъ, -- все это намъ, геологамъ, доподлинно извѣстно. Сережка-то вашъ по своей младенческой простотѣ быстрѣе всѣхъ васъ въ будущее прозрѣлъ, оттого такъ испугался и "Выдыбай, Боже" закричалъ. Только скажи ему, Платонычъ, что онъ напрасно такъ сильно разнервничался. Пока-что, все это -- одна символика.
   -- Скоро сказка сказывается, да не такъ скоро дѣло дѣлается. Жизнь движется съ улиточною скоростью, не поспѣвая за нашими символами и формулами... Вотъ точно такъ же нервничаютъ у насъ на Горѣ тѣ, что новую вѣру нашли, и чувствуютъ, что за иими чередъ -- вашихъ Перуновъ въ Днѣпръ кидать. Ненадежная все публика. Какіе-то все у нихъ разсчеты и запасы на будущее, вездѣ принципъ экономіи силъ хотятъ проводить и нашу щедрую природу, за то, что у нея веселости много и копеечныхъ соображеній нѣтъ, хоть, скрѣпя сердце, и хвалятъ, но тоже, какъ и вы, богословы, переварить не могутъ и не смѣютъ. Тоску смертельпую они на меня нагоняютъ, и возненавидѣлъ я ихъ не меньше, чѣмъ вашего брата. Очень ужъ отъ нихъ богословіемъ вашимъ попахиваегъ, и міровоззрѣніе у нихъ тоже, какъ у васъ, монастырское и сильно мертвечиной отдаетъ. Они даже названіемъ у васъ позаимствовались: выпотрошили ваше неуклюжее слово и изъ монотеистовъ -- монистами стали. Это все -- ничего; это -- хорошо! Никому, -- говоритъ, -- до поры до времени въ Тришкиномъ кафтанѣ щеголять не возбраняется. Но зачѣмъ такая тьма гордости и такая бездна серьезности? Слѣдовало бы быть повеселѣе. А то съ вами, Подольскими монотеистами, устрояла-таки наша игривая, вѣчно-творящая природа очень веселенькую шутку: приходится вамъ, за вашу гордость и презрѣніе къ ней, очень плохимъ дѣломъ заниматься: съ больной головы на здоровую сваливать. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Очень, -- говоритъ, -- грустное это запятіе, Платонычъ, и мнѣ васъ порою искренно жаль. Я говорилъ какъ-то о вашемъ печальномъ и смѣшномъ положеніи Горнымъ нашимъ монистамъ, такъ они на стѣнку лѣзутъ.-- Мы уроки исторіи лучше тебя знаемъ и заранѣе себя обезпечили. У насъ, -- хвастаются, -- основное начало, создавшее міръ, во-первыхъ -- безличное, во вторыхъ -- безполое, никакой неожиданности никогда быть не можетъ.-- Да, вѣдь, говорю, отъ тоски и одиночества какое угодно безполое существо изъ себя выйдетъ, воплощенія захочетъ и безпремѣнно оплодотворитъ кого-нибудь изъ вашихъ же глашатаевъ, а, можетъ-быть, и оплодотворило уже заразъ двойнею или даже тройнею, да они еще не успѣли проболтаться.-- Твои слова, -- отвѣчаютъ мнѣ, -- безумный бредъ и нелѣпица.-- Да, вѣдь, такая нелѣпица, -- говорю, -- всемогуществу вашего монистическаго начала не помѣха, а ему все же, какъ никакъ, а вдвоемъ или втроемъ поваднѣе будетъ управлять міромъ. Злятся. Забавная публика; философія у нихъ мертвая и скучная, а они всѣ ею очень довольны, ликуютъ и взапуски славословятъ творца ея... Ну, да это ничего, это хорошо. За ними придутъ такіе, у которыхъ больше дерзости и меньше славословія. Важно то, что начался процессъ выщелачиванія и вывѣтриванія старыхъ идей, разрыхленія и распыленія твердыхъ породъ старыхъ истипъ, которыя удерживали и мѣшали разрушенію стараго зданія. Теперь всѣ сильные и чуткіе люди будутъ помаленечку уходить изъ разрушающихся храмовъ, гдѣ жили боги прошлаго. Это, -- говоріггъ, -- безостановочный, неудержимый процессъ, и когда онъ закончится, начнется историческій праздникъ всеобщаго переворота. Это ужъ намъ, геологамъ, доподлинно извѣстно. Выщелочитъ скоро и тебя, Платонычъ, -- вотъ тебѣ мое предсказаніе, -- и Юношу. Уйдете вы оба изъ душнаго стараго города на весь вольный свѣтъ, на свободу, на свободу, потому оба вы хорошіе люди, хоть и отравилъ меня Юноша своею нечеловѣческою тоскою. Вслѣдъ за вами уйдутъ и другіе. Всѣ уйдутъ, въ комъ есть хоть какая-нибудь душевная сила... А мнѣ вся эта музыка до самаго конца извѣстна, и потому у меня тоска смертная, и глядѣть ни на что не хочется. Пусть, кого угодно, это занимаетъ, а для меня все это скучные пустяки въ сравненіи съ будущимъ міровымъ пожаромъ. Прощай, -- говоритъ, -- дорогой Платонычъ, и помни о томъ, что предсказалъ тебѣ родившійся въ безвременье человѣкъ, который отравился нечеловѣческою тоскою по грядущему всемірному пожару.
   -- Помню, поцѣловались мы съ нимъ и разстались навсегда.
   -- Мертвымъ увидѣлъ я его на другой день, съ еще болѣе острымъ и насмѣшливымъ лицомъ, на которомъ застыло и презрѣніе къ людямъ, и сведшая его въ могилу геологическая смертная тоска.
   -- Большущей, богатырской силы былъ человѣкъ, а такъ какъ-то совсѣмъ зря, самымъ страшнѣйшимъ образомъ, самовольно ушелъ отсюда... Былинный человѣкъ! Святогоровское что-то въ немъ было: притянула къ себѣ его тяга земная, и въ землю ушелъ онъ со всею своею силой...
   Платонычъ замолчалъ. Воспоминанія о самовольно ушедшемъ изъ жизни человѣкѣ, который вычертилъ въ его душѣ неизгладимыя, чудныя слова, скорбной тѣнью легли на широкое, улыбающееся лицо Платоныча.
   Грустная тишина стала незамѣтно обнимать собесѣдниковъ. Она крѣпко связала ихъ однимъ скорбнымъ чувствомъ; она, какъ кольцомъ, окружила всѣхъ троихъ общею думою, отдѣлила ихъ на мгновеніе отъ всего остального міра, въ которомъ только-что сѣло веселое весеннее солнце, исчезли, слившись другъ съ другомъ, длинныя тѣни, а на двухъ противоположныхъ концахъ яснаго небеснаго свода появились съ одной сторопы широкая радужная лента вечерней зари, съ другой -- чутъ замѣтная, узкая темноватая полоска недалекой ночи.
   Первой очнулась дѣвушка. -- Надо итти, -- сказала она и быстро направилась отъ обрыва, увлекая за собою своимъ порывомъ и Платоныча, и Юношу. Покорно и безвольно, взявшись подъ руки, послѣдовали они за нею.
   Уже въ лаврской оградѣ Платонычъ заявилъ свотсъ спутникамъ, чтобы они зашли на минутку въ соборъ, послушать "необыкновеннѣйшее лаврское пѣніе, въ которомъ всѣ четыре стихіи -- огонь, вода, земля и воздухъ отражаются", а онъ, Платонычъ, пойдетъ впередъ и устроитъ все, что нужно.
   Уходя, онъ непривычно для себя, какъ бы ненарокомъ, спросилъ дѣвушку: "А какъ васъ зовуть, уважаемая-?-- "А зачѣмъ вамъ мое имя, уважаемый? -- передразнила дѣвушка.
   -- Видите ли, невыразимѣйшая, -- заулыбался Платонычъ, -- хитрить не могу, всю правду раскрою. Есть тутъ старикъ... монахъ одинъ, толстенный такой и большущее значеніе въ лаврской конторѣ имѣетъ, такъ онъ мнѣ разъ навсегда сказалъ: "ты, говоритъ, всеобъемлющій Платонычъ", -- онъ меня всеобъемлющимъ зоветь за то, что я его "Необъятнѣйшимъ" прозвалъ -- "ты, всеобъемлющій, мнѣ сюда хоть всѣхъ здѣшнихъ вѣдьмъ, со всѣхъ Лысыхъ горъ приведи, но только смотри, чтобы у каждой было христіанское имя! И всякій разъ, какъ я сюда съ дѣвицами являюсь, неукоснительно не только у меня, но, бываетъ, что и у нихъ, "какъ во святомъ крещеніи нарекли," -- спрашиваетъ. Вы все равно, какое-нибудь имя скажите, только чтобъ "Необъятнѣйшаго" утѣшить: отъ міра отрекся, а странности мірскія остались -- не по человѣку имя давать, а по имени человѣка звать, -- какъ бы въ извиненіе добавилъ Платонычъ
   -- Лидія -- мое христіанское имя, сказала дѣвушка, и то, что сказала она его такъ просто и серьезно, на мгновенье бросило свѣтъ на ея личность.
   -- Хорошее, мученическое имя, -- на ходу говорилъ Платонычъ и куда-то быстро скрылся.
   Платонччъ старался... Онъ привелъ въ движеніе чуть ли не все свое обширное знакомство и, несмотря на скопленіе народа, раздобылъ-таки три чистенькія, свѣтленькія комнатки, а къ приходу Юноши и дѣвушки успѣлъ уже соорудить "настоященскій" чай. Самъ онъ чаю не сталъ пить, а пошелъ "благословляться" какой-то особливою лаврской настойкой, вмѣстѣ съ отцомъ Ѳеодосіемъ, коридорнымъ монахомъ, высокаго роста, съ сѣдѣющими волосами, привѣтливымъ лицомъ и скорбными глазами, который принялъ чрезвычайно близкое и живое участіе въ судьбѣ трехъ богомольцевъ.
   Послѣ чаю всѣ трое вышли на балконъ. Весенняя ночь дохнула на нихъ разлитымъ во всей природѣ страстнынъ и жаднымъ любовнымъ исканіемъ, жаждою обезличенія и потери сознанія, безумною жаждою потонуть въ общемъ потокѣ, невѣдомо откуда, впередъ, на новыя рожденія и къ новымъ смертямъ несущейся жизни. Одна за другою побѣжали минуты тихой и оживленной бесѣды, въ которой незамѣтно ткалась непрерывпая узорчатая нить мысли, все крѣпче и ближе связывавшая собесѣдниковъ другъ съ другомъ.
   Дѣвушка и Юноша сидѣли рядомъ на деревянной скамейкѣ противъ Платоныча. А онъ, откинувшись на спинку своего кресла и покачиваясь на немъ, развертывалъ длинный свитокъ своихъ неистощимыхъ разсказовъ, въ каждомъ словѣ которыхъ трепетала увѣренность, что сегодняшняя встрѣча сулитъ ему "здоровеннѣйшій изигбъ" въ его жизни.
   И то, что и Юноша, и дѣвушка мало говорили, и то, что Юноша гладилъ своими тонкими пальцами руку дѣвушки, а она не сопротивлялась, не гнала прочь отъ себя эту ласку, сближало въ эти мгновенія ихъ двоихъ.
   -- Симпатичнѣйшая встрѣча, -- не въ первый уже разъ повторилъ Платонычъ запавшее ему въ сердце выраженіе, густо ударяя на каждомъ словѣ, точно стряхивая съ него всякую пылинку сомнѣнія, -- чудная, чудная и чудеснѣйшая. Ей-Богу!... Не встрѣться мы съ вами, юная странница, гостили бы мы сегодня съ Юношею не у старыхъ, не у бывшихъ святыхъ, а у будущихъ, и былъ бы Платонычъ сегодня зѣло непотребенъ и пьянъ... Я вамъ это все по совѣсти говорю, милѣйшая Лидія, и вы на меня не сердитесь. Скрывать никакъ не могу: передъ хорошимъ человѣкомъ всегда весь безъ утайки, со всей своей нелѣпѣйшей натурою готовъ обнаружиться... А васъ, уважаемая, я съ перваго взгляда отмѣтилъ и не ошибся, ей-Богу. Въ васъ, знаете, вотъ, какъ и въ Юношѣ, обреченность какая-то затаилась, хоть и бойкій вы человѣкъ, а смирила она васъ, по глазамъ вижу, смирила, только не хотите вы своею укрощенностью съ такимъ, какъ я, неукротимымъ, подѣлиться... А вотъ я давно мечусь, какъ звѣрь въ клѣткѣ, и если укротитель мой еще немного задержится, то я, ей-Богу, всенепремѣннѣйше отъ ненасытной тоски своей разобью себѣ голову. Да.
   -- Полноте вамъ, Платонычъ, на себя жаловаться и въ своихъ преступленіяхъ и грѣхахъ каяться, -- перебила Платоныча дѣвушка.-- Вѣдь васъ, поди, и такъ по четыре раза въ годъ на исповѣдь, какъ барановъ на водопой, гоняютъ.-- И слѣдомъ за грубыми, рѣзкими словами, въ чуткой, сдержанной тишинѣ ночи, затаившейся у молчаливыгъ старыхъ лаврскихъ стѣнъ, гулко раздался ея молодой, нѣжно-звенящій смѣхъ.
   Платонычъ какъ-то не сразу собрался отвѣтить, точно не рѣшался онъ выговорить просившейся наружу мысли.
   -- Сердиться я, уважаемая, начинаю, -- медленно заговорилъ онъ, наконецъ, привычнымъ движеніемъ головы закидывая назадъ свои волосы, -- не на васъ, а на нѣкоторыя ваши слова: чужія они, вамъ не подходящія и мнѣ вовсе не нужныя, лишнія для меня. Зачѣмъ отталкиваете Платоныча? Онъ идетъ къ вамъ съ раскрытой душою и готовъ всюду пойтт за вами, только хорошенько позовите, обожгите его сердце пламеннымъ зовущимъ словомъ. Съ Платонычемъ нигдѣ не страшно -- Платонычъ нигдѣ не оставитъ! Онъ будетъ беречь васъ лучше, чѣмъ евреи берегли свой Ковчегъ Завѣта.
   -- Намъ не по дорогѣ съ вами, Платонычъ, -- беззвучно смѣясь, отвѣтила дѣвушка и, отстранивъ руку Юноши, быстро поднялась со скамейки. -- Слишкомъ ненадеженъ тотъ, кто при малѣйшей опасности за старину, какъ малый ребенокъ за подолъ матери, цепляется и въ самыя тяжелыя минуты своей жизни не впередъ, а назадъ, на колыбель человѣчества смотритъ. Живому дѣлу страшны люди, отравленные печалью по прошлому. Ихъ творческаго порыва хватаетъ только на то, чтобъ изъ вѣчно-юнаго дѣла преображенія человѣческой жизни пышное кладбище со священными нерушимыми гробницами предковъ устроить, а сами они возможно скорѣе норовятъ изъ смѣлыхъ разрушителей въ жалкихъ сторожей и наемныхъ плакальщицъ на могилахъ усопшаго прошлаго зачислиться. Нѣтъ, право, не по дорогѣ намъ съ вами, Платонычъ, хоть вѣрю, хорошимъ товарищемъ вы были бы, -- съ грустной усмѣшкой добавила дѣвушка, и глаза ея скользнули въ придвинувшуюся къ балкону темную гущу монастырскаго сада.
   Тамъ, въ ночной тьмѣ, высокія деревья, потерявшія счетъ своимъ годамъ, страстно прильнули другъ ко другу своими вѣтвями и безъ словъ, -- всегда безпомощныхъ, всегда безсильныхъ словъ, которыя вѣчно со смѣшными ужимками ковыляютъ за быстро исчезающимъ мгновеніемъ въ тщетной надеждѣ схватить его смыслъ, -- безъ словъ переживали доступную всему живущему на землѣ великую тайну передачи жизни грядущимъ поколѣніямъ. И отъ этого молчанія еще нетерпѣливѣе, еще безпокойнѣе начинала биться и метаться хлопотливая, вѣчно ищущая и недовольная человѣческая мысль.
   -- Я ухожу, Платонычъ, -- сказала дѣвушка. -- Не сердитесь и не поминайте меня лихомъ.-- И она нѣжнымъ материнскимъ взглядомъ поглядѣла на больного человѣка, который и въ ней, какъ и во всѣхъ людяхъ, искалъ человѣка, способнаго утишить его душевную бурю, способнаго позвать за собою.
   Еще мгновенье, -- и ушла бы эта веселая, внезапно заторопившаяся дѣвушка, и стало бы одиноко, страшно и непріютно-сиротливо двумъ разлучающимся навсегда людямъ.
   Но Платонычъ, уловивъ въ дѣвушкѣ долгожданную ласку, весь затрепеталъ отъ радости и ринулся къ выходу, преграждая путь.
   -- Я васъ не пущу, милѣйшая Лидія, ни за что не пущу. Почему мнѣ съ вами не по дорогѣ, и куда вы сами идете? Ругайте меня, какъ хотите, а я, нелѣпѣйшій человѣкъ, ей-Богу, васъ не пущу; не пущу, пока вы мнѣ на эти самые отчаяннѣйшіе вопросы моей жизни настоящаго отвѣта не дадите.
   И Платонычъ выпрямился во весь свой богатырскій ростъ передъ дѣвушкой, которая молча, въ недоумѣніи остановшіась и посмотрѣла на него.
   -- Да и некуда вамъ, уважаемая, торопиться, ей-Богу, некуда. Отдохните здѣсь недѣльку, -- снова, улыбаясь своей широкой и ясной улыбкою, сталъ уговаривать ее Платонычъ.-- Тутъ васъ ни одинъ щуръ не сыщетъ. Поглядите поближе на тѣхъ, что изъ своей живой вѣры, какъ вы хорошо сказали, вселенское кладбище устроили и по всей землѣ памятниковъ своимъ умершимъ святымъ нагромоздили. Можетъ быть, и не одинъ этотъ изъянецъ у нихъ найдете. А я бы для васъ постарался, такія бы смотрины устроилъ, самыхъ невѣроятнѣйшихъ людей выискалъ. Для васъ это совсѣмъ не лишнее будетъ, ей-Богу! Что ни говорите, а здѣсь хоть и мало, но остались еще потомки тѣхъ, что давнымъ-давно въ Римъ вселенскаго счастья, не щадя себя, отправились. Дѣлами всѣ они пооскудѣли, это точно; притомились и не дойти имъ, какъ видится, до своей цѣли, ну, а на словахъ они все еще храбрятся, на словахъ все еще -- и братство, и равенство, и свобода -- хоть и больно имъ за такія слова достается отъ бездны начальства; отъ всѣхъ этихъ одержимыхъ бѣсами властолюбія "архи-протовъ", игуменовъ и деспотовъ... Такъ вѣдь такая непріятнѣйшая вещь, уважаемая, со всякимъ хороиншъ человѣкомъ можетъ случиться... Что, если и второй блинъ вселенскаго счастья комомъ свернется, а къ небу одна отвратительнѣйшая панихидная гарь и запахъ пойдетъ?.. Останьтесь, дорогая Лидія. Ну хоть на три дня, право, не пожалѣете.
   Въ это время у дверей балкона показалась высокая монашеская фигура отца Ѳеодосія.
   Онъ на мгновеніе остаповился своими зоркими и скорбными глазами на дѣвушкѣ, улыбнулся какъ-то про себя, постоялъ и исчезъ такъ же безшумно и безмолвно, какъ и появился.
   -- Полноте, Платонычъ, -- замѣтно раздражаясь, заговорила дѣвушка.-- Вы меня и въ самомъ дѣлѣ тоже за какого-то оборотня, должно быть, приняли. Мнѣ давно пора уходить отсюда, а то и самъ вашъ хваленый отецъ Ѳеодосій что-то засуетился и подозрительно на меня поглядываетъ.
   -- Отца Ѳеодосія, -- въ свою очередь заволновался Платонычъ, -- вы у меня не троньте, уважаемая. Отецъ Ѳеодосій -- ласковѣйшая душа: онъ за нами теперь, какъ сердобольная мать за малыми дѣтьми, ухаживать будетъ. Вы увидите. А что онъ на васъ зоркимъ своимъ окомъ посмотрѣлъ, такъ на то онъ единственный на всю лавру прозорливецъ. Если бы захотѣлъ, большущую славу и себѣ и обители доставилъ бы, но только безславецъ онъ, душа у него щедрая и лаской торговать не захочетъ. Не потерпѣли его тамъ, вверху, наклепали, будто ему всѣ его прозорливыя слова діаволъ черезъ водку нашептываетъ, и внизъ сюда на гостиный дворъ сослали. А онъ не водкою, а человѣческимъ горемъ съ того дня, какъ въ человѣческую жизнь прозрѣлъ, запоемъ упивается...
   -- Всѣхъ, -- говоритъ, -- милый Платонычъ, утѣтшаю, а самъ давно безутѣшнымъ сталъ, горемъ напился, слезами отравился...-- Вотъ онъ какой человѣкъ, отецъ Ѳеодосій. Безутѣшный онъ прозорливецъ, уважаемая... Неисчислимѣйшую бездну народа знаетъ и каждому прибаутку или ласковое слово сказать умѣетъ. Его поговорки по всей Россіи вмѣстѣ съ богомольцами гуляютъ. И правдою онъ никогда не брезгуетъ, даже когда о своей любимой обители разсказываетъ: "у нашей лавры, -- говоритъ, -- всѣ монахи славны, для дѣла не годные, но Богу угодные; въ мірскіе кабаки сами ходятъ, изъ кабаковъ ихъ Божьи ангелы водятъ"... Прямѣйшая душа! Черезъ него я и въ васъ, уважаемая, окончательно увѣрился. Замѣтилъ я, что въ словахъ своихъ вы отъ насъ съ Юношей хоронитесь, а отъ себя отрекаетесь, и нарочито зараньше попросилъ отца Ѳеодосія испытующимъ, зоркимъ окомъ на васъ посмотрѣть.
   -- Откуда, спрашиваю, прозорливѣйшій отче Ѳеодосіе, сія дерзновеннѣйшая юница? -- когда мы съ нимъ наливкою благословлялись.
   -- Сибирячка, -- отвѣчаетъ, -- какъ святъ Богъ, сибирячка. Я сибиряковъ съ перваго взгляда всегда узнаю: глаза у нихъ особливые, кочевничьи глаза, на лицѣ, словно крестъ на колокольнѣ въ яркій день, горятъ и за предѣлы земли смотрятъ, а въ обличьѣ у нихъ всегда безпокойная непосѣдливость таится. Славный народъ, говоритъ, эти сибиряки, землелюбивый, а къ землѣ не прилепшій. Люблю я ихъ за это.
   -- Такъ, -- говорю, -- прозорливѣйшій отче; а кто она и куда идетъ?
   -- Это, Платонычъ, не сразу прозрѣть можно: каждый человѣкъ вѣру свою имѣетъ, да другимъ людямъ до времени объявить не смѣетъ. Сдается мнѣ, изъ тѣхъ она, что съ самимъ Богомъ спорятъ, изъ-за порядку въ мірѣ тягаются, съ Господомъ не дружны, а больше всѣхъ ему милы и нужны. Лѣтъ двадцать ихъ, -- говоритъ, -- нигдѣ не видно было, а теперь снова появились, даже въ нашей обители я уже не перваго вижу. Большое волненіе, должно быть, во всемъ народѣ скоро пойдетъ...
   Дѣвушка пыталась какъ будто сказать что-то, но Платонычъ уже несся впередъ, охваченный новыми мыслями, новыми воспоминаніями. Самъ Юноша съ нѣкоторымъ безпокойствомъ смотрѣлъ теперь на овоего разволновавшагося друга.
   -- Да и некуда вамъ итти сейчасъ, уважаемая, на ночь глядя, -- говорилъ между тѣмъ Платонычъ. -- Не спать же будете! Ни за что не повѣрю, что вы изъ тѣхъ людей, которые ночной сонъ въ законъ природы, возводятъ. Куда ни шло, просидите съ нами одну эту ночь, непосѣдливая, если не хотите оставаться здѣсь долѣе. А завтра я васъ хотъ къ самому діаволу провожу: мнѣ, ей-Богу, все равно, я человѣкъ шальной.
   И Платонычъ широко разметнулъ свои руки, точно онъ собирался на крестъ.
   -- А ночныя бесѣды я смерть люблю, -- вдругъ заговорилъ онъ необычнымъ для себя тихимъ голосомъ.-- И повѣрите ли, уважаемая, пожалуй, всего лучше себя я только ночами чувствую. Вотъ такъ-то я тутъ, въ этомъ городѣ, со старикомъ однимъ не одну ночь прокороталъ. Умнѣющій былъ старикъ, хоть почти всѣ его сумасшедшимъ считали. Никто лучше его смыслъ ночи мнѣ не раскрылъ. "Ночью самыя свѣтлыя мысли, -- тихо говоритъ онъ, бывало, -- у людей рождаются. Самыя яркія мысли, что людямъ цѣлые вѣка свѣтятъ и путь въ безбрежномъ мірѣ показываютъ, непремѣнно ночью загорались. Мысли -- что звѣзды: отъ назойливаго соднечнаго свѣта тускнѣютъ и исчезаютъ, а ночью вновь просыпаются... У меня у самого, -- говоритъ, -- въ одну ночь душа наканунѣ казни двухъ сыновъ моихъ проснулась и съ тѣхъ поръ глазъ не смыкаетъ"...
   -- Полякъ онъ былъ и русскихъ терпѣть не могъ, братоубійцами называлъ, а меня полюбилъ. Чудно ужъ очепь мысъ нимъ познакомились. Большущую я какъ-то баталію на улицѣ изъ-за одной дѣвицы устроилъ. Проститутка она была и тоже, какъ я узналъ впослѣдствіи, полька... Очень большое было сраженіе: и я много билъ, и меня не мало били. Въ глубокой полунощи все это происходило. А очнулся я въ свѣтлый заполдень, и глазамъ своимъ не вѣрю: комната, гдѣ лежу, вся завалена книгами, старикъ сѣдой въ ней сидитъ, мнѣ улыбается. Пролежалъ я у него такъ цѣлый день. Ничего мы другъ другу не говорили, а только улыбались: онъ мнѣ, а я ему. Ночью, когда я совсѣмъ вылежался и домой собрался, онъ, провожая меня, сказалъ: "это хорошо, что вы духовный академикъ, а ни іудеевъ, ни эллиновъ не разбираете и каждое оскорбленіе человѣку въ серьезъ принимаете. У меня, -- говоритъ, -- сыны такіе были, Христовой смертью оба померли. Вы, -- улыбается ласково такъ, -- мнѣ очень полюбились". -- И вы мнѣ, отвѣчаю, старче, тоже очень полюбились.-- "Вотъ и хорошо, -- говоритъ, -- такъ если захочется, приходите ко мнѣ какъ-нибудь, только не днемъ, а ночью, въ новолуніе, и когда небо бываетъ звѣздное и открытое... Я, -- говоритъ, а самъ какъ-то опять весь по-дѣтски улыбается, -- въ такія ночи никогда не сплю. Вы тоже, какъ вижу, ночами не гнушаетесь и со мной посидите, почитаете мнѣ, а то я глазами сталъ слабъ".
   -- Зашелъ я какъ-то къ нему разъ, потомъ другой, третій... И всегда онъ просилъ меня почитать что-нибудь изъ старины: прощальную бесѣду Христа въ Геѳсиманскомъ саду, рѣчь Сократа передъ судомъ или еще что-нибудь въ такомъ же родѣ, и непремѣнно на томъ языкѣ, на какомъ сказано было. Слово, говоритъ, отъ мысли нераздѣльно, слово перевести нельзя, оно въ каждомъ языкѣ по-своему звучитъ...
   -- Сидитъ онъ, бывало, всегда у открытаго окна, въ темный садъ или на звѣзды смотритъ и порою, украдкой отъ меня, тихонько плачетъ... А я читаю, и мнѣ самому за яркими мыслями старинныхъ людей, которые смѣло въ глаза смерти глядѣли, миганье звѣздъ, родившее когда-то ихъ мысли, чудится... Странныя картины какія-то встаютъ передъ глазами... и больно мнѣ становится, что нѣту у меня въ сердцѣ такихъ мыслей и словъ, которыя людей на муки, въ костеръ или на висѣлицу приводили...
   -- А утромъ, чуть начинаетъ брезжить свѣтъ и гасить звѣзды, старикъ прерываетъ чтеніе.-- "Палачи уже ставятъ свои висѣлицы, -- говоритъ, бывало.-- Скоро взойдетъ солнце и потушитъ всѣ стыдливыя человѣческія мысли. Люди откроютъ свои церкви и лавочки и начнутъ торговать... Милыя дѣти! Они рады соллцу, а солнце зажмуриваетъ имъ глаза, и они перестаютъ видѣть вѣчность"...
   -- Умеръ онъ недавно. Не видѣлъ я его въ гробу. И теперь каждую звѣздную ночь -- вотъ и сейчасъ даже -- я его живымъ вижу. Такой славный, незабываемый старикъ былъ, уважаемая...
   Платонычъ остановился. Его мысль, повидимому, ушла въ воспоминанія объ одной изъ странныхъ встрѣчъ, которыми была полна его пестрая, мозаичная жизнь. Тише и малозвучнѣе стало кругомъ, и оттого, что Платонычъ говорилъ сейчасъ о звѣздахъ, ярче и трепетнѣе стали онѣ свѣтить и свѣтиться на весеннемъ небѣ.
   -- А въ самомъ дѣлѣ, Лидія, -- я васъ буду звать такъ, -- заговорилъ вдругъ Юноша, -- останьтесь съ нами эту ночь. Повѣрьте мнѣ, въ эту ночь вы всего нужнѣе въ Старой Лаврѣ. Развѣ вы не видите, что я очень скоро навсегда покидаю Платоныча; развѣ вы не видите, что и мнѣ, и Платонычу давно пора уйти изъ Старой Лавры? Въ мое лицо уже заглянула смерть. Я это хорошо знаю, и, можетъ-быть, вотъ эта ночь, зачинающая новыя жизни, погаситъ мой ослабѣвшій огонь. Вы схороните со мною вмѣстѣ отравившую меня печаль, вы проводите меня въ могилу вашимъ веселымъ, радостнымъ смѣхомъ. Но вы возьмете Платоныча съ собою. Пусть вамъ не по дорогѣ, но вы его съ забытаго, оставленнаго проселка выведете на большую дорогу, которой идетъ сейчасъ человѣчество.
   Вздрогнули оба -- и Платонычъ, и дѣвушка, -- отъ тихихъ словъ Юноши, и снова, какъ раньше, передъ Никольскимъ монастыремъ, вступленіе Юноши рѣшило ихъ споръ въ пользу Платоныча.
   -- Я остаюсь, -- сказала дѣвушка, словно сбросила съ себя страшиую тяжесть, и, обращаясь къ Платонычу, близкимъ, роднымъ голосомъ сказала: -- Только вы ужъ, Платонычъ, тамъ устройте, чтобъ я рано утромъ была на вокзалѣ. Вы сдѣлаете?
   -- Я-то? Уважаемѣйшая! -- воскликнулъ Платонычъ радостно, расплылся въ торжествующую улыбку и исчезъ.
   Съ выходомъ Платоныча на балконѣ наступило молчаніе.
   Два человѣка, которыхъ все время раздѣляла и заслоняла другъ отъ друга безпокойная и страстная мысль третьяго, теперь очутились одинъ-на-одинъ, стали другъ противъ друга, каждый со своими особыми мыслями и думами, такъ различные своими путями въ прошломъ и въ будущемъ, и пересѣкшіеся, какъ двѣ прямыя линіи, въ одной точкѣ настоящаго.
   На лаврской колокольнѣ часы прозвонили какую-то четверть. Мелодичный металлическій звукъ безвозвратно скатился сверху внизъ, въ ночное пространство, откуда попрежнему лились, обнимая Лавру, нѣжные, возбуждающіе звуки. Снизу, отъ гостинаго двора, на балконъ все еще долеталъ невнятный, смутный людской говоръ и шумъ. Тамъ, подъ открытымъ звѣзднымъ небомъ, на обширномъ плитчатомъ помостѣ, гдѣ расположились на ночлегъ богомольцы, выведенные усталостью и новыми впечатлѣніями изъ душевнаго равновѣсія, велись сейчасъ тихія, нескончаемыя бесѣды. И одинаково ясно отражались -- горе и радость, вѣра и сомнѣніе, жажда жизни и страхъ смерти, и все, что принесла съ собою за истекшій день къ подножію недвижимыхъ лаврскихъ святынь безсмѣнная мятежная людская волна -- въ медленномъ, прозрачномъ теченіи тихихъ, нескончаемыхъ бесѣдъ.
   Дѣвушка подошла къ краго балкона и, ставъ вполоборота, стала смотрѣть назадъ, гдѣ чуть виднѣлась во мракѣ передняя, восточная часть соборнаго храма. Странное звено этого дня, вплетавшееся въ ея жизненную цѣпь, наполняло дѣвушку какимъ-то смутнымъ безпокойствомъ, требуя возможно быстраго подчиненія сознанію. Лицо ея стало печальнымъ и тревожнымъ.
   -- А вѣдь я тоже думаю, что вы революціонерка, -- тихо и медленно проговорилъ Юноша, поднявъ свою голову и вглядываясь изъ-подъ очковъ въ смутно бѣлѣвшее во мракѣ лицо дѣвушки.
   -- И вѣрно думаете, -- тихимъ эхомъ отозвалась дѣвушка.-- Да, я революціонерка.-- И вдругъ разсмѣялась какимъ-то своимъ неуловимымъ и веселымъ мыслямъ.
   -- И въ тюрьмѣ сидѣла? -- придвигаясь бдиже къ дѣвушкѣ своимъ неожиданнымъ переходомъ на ты, спрашивалъ Юноша.
   -- Сидѣла.
   -- И въ ссылкѣ была?
   -- Была не долго...
   -- Бѣжала?
   -- Бѣжала.
   -- За границу?
   -- За границу.
   -- Хорошо тамъ?
   -- Нѣтъ, не лучше, чѣмъ здѣсь. Глупости меньше, трусости больше.
   Вопросы и отвѣты, какъ большіе, тяжелые камни, падали равномѣрною чередою, создавая зыбкій мостъ черезъ глубокую пропасть недовѣрія, которая всегда отдѣляетъ одного человѣка отъ другого.
   -- Знаете, Лидія, -- заговорилъ вдругъ, весь изгибаясь, Юноша. Было похоже на то, что всего его пронизалъ быстрый, мгновенный токъ мыслей и чувствъ, и онъ не въ силахъ заключить его въ себѣ, оставить не переданнымъ. Юноша порывисто взялъ руку дѣвушаи. Онъ посадилъ дѣвушку съ собою и, лаская ея руку своими тонкими пальцами, точно желая непосредственнымъ ощущеніемъ сдѣлать яснѣе свои мысли и чувства, сталъ, волнуясь, говорить:
   -- Знаете, Лидія, вотъ въ такую же ночь, когда вся земля жила, дышала и творила новыя жизни, я оскорбилъ своею любовью дѣвушку, а она была для меня дороже всего на свѣтѣ. Она была совсѣмъ-совсѣмъ, какъ вы, милая Лидія. Когда я ее въ первый разъ встрѣтилъ, она такъ же, какъ вы, съ веселымъ дѣтскимъ смѣхомъ шла впередъ. И въ ту странную ночь вмѣстѣ съ нею я пережилъ мигъ, который такъ и остался для меня неразгаданною загадкою. Яркая молнія сознанія освѣтила мою любовь къ ней. Я ослѣпъ, я сбился съ дороги, остановился... А она ушла отъ меня съ дѣтскимъ смѣхомъ и ясной душою. И вотъ нѣтъ ея уже давно со мною, но я поглядѣлъ на васъ и чувствую: идетъ моя славная, смѣлая, идетъ моя незабываемая любовь, идетъ впередъ и все еще не разучилась смѣяться...
   Какъ пѣсню, слушала дѣвушка слова Юноши. Все въ нихъ было немного не такъ, не похоже на простую, ясную человѣческую жизнь, какъ будто не мыслями, не логикой, а созвучіями своихъ чувствъ говорилъ Юноша. Все было немного не такъ. А вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ пѣсня, ближе и глубже заглядывали его слова въ душу жизни.
   На балконѣ вновь показался Платонычъ, запыхавшійся, улыбающійся, довольный. Въ правой рукѣ онъ держалъ академическій плащъ, которымъ онъ съ материнскою заботливостью тотчасъ же прикрылъ Юношу, а въ лѣвой -- громадный букетъ цвѣтовъ, искусно перевитый зеленью.
   Усѣвшись на свое мѣсто, онъ, обѣими руками вручая букетъ дѣвушкѣ, началъ торжественнымъ, немного театральнымъ, голосомъ:
   -- Это вамъ, возложившая руки свои на рало и не оглядывающаяся назадъ. Это мы вамъ вкупѣ и влюбѣ съ отцомъ Ѳеодосіемъ подносимъ. Такого букета вы во всемъ городѣ не найдете. Цвѣты и зелень самъ отецъ Авель, лучшій здѣшній садовникъ, набралъ, самъ же онъ и букетъ сочинилъ. Жаль, что вы отца Авеля не увидите, уважаемая. Рѣдкостнѣйшій человѣкъ!-- заторопился снова Платонычъ, впадая въ свой обычный тонъ:-- воистину авельская беззлобная душа. Ни разу я его еще злымъ не видалъ. Все въ жизни, радуясь, принимаетъ человѣкъ. На все зло человѣческое, на всѣ бѣдствія земныя -- одна поговорка у него: "по грѣхамъ-то мало". По какому-то недоразумѣнію онъ, этотъ беззлобный созерцатель, здѣсь, а не въ Индіи гдѣ-нибудь родился: настоящій буддистъ, съ цвѣтами разговариваетъ и въ переселеніе душъ такъ же просто и крѣпко, какъ другіе въ безсмертіе души, вѣритъ.-- Смерти, -- говоритъ, -- для того, кто одинъ разъ родился, нѣтъ... Это все пустое, это все городскіе комнатные люди выдумали. Каменными клѣтками, -- говоритъ, -- они отъ Божьяго свѣта и отъ самихъ себя отгородились, потому ничего, кромѣ себя, не видятъ и не помнятъ.
   -- Теперь онъ черезъ меня съ Алешей, съ гимназистомъ тѣмъ, подружился, на какой-то цвѣтокъ лотоса вмѣстѣ смотрятъ, очень сдружились и вмѣстѣ на Востокъ сбираются, гдѣ человѣческая вѣра родилась. Спросилъ я ихъ какъ-то: развѣ Богъ-то не вездѣ одинъ?-- Отвѣчаютъ: Богъ-то одинъ, да не вездѣ люди одинаково близко къ нему подходили, и не вездѣ онъ самъ имъ являлся. На Востокѣ, -- говорятъ оба, -- и люди, и звѣри, и деревья, и вода, и горы -- все сильное, все могучее, издавна съ вѣчностью одинъ-на-одинъ споръ затѣяли... А здѣсь у насъ и люди, какъ листья, и листья, какъ люди... Все мелкіе, трусливые, всегда сомнѣваются, вѣчно трясутся, другъ ко другу жмутся, стадами живутъ, отъ вѣчности въ стойла свои золоченыя, гдѣ глаза у нихъ совсѣмъ слѣпнутъ, прячутся...-- Хилые они оба, въ чемъ жизнь держится, а уйдутъ отсюда, безпремѣннѣйше уйдутъ: тѣсно имъ здѣсь, неповадно. Имъ со всѣмъ міромъ обняться хочется...
   Дѣвушка смотрѣла на букетъ, и вмѣстѣ съ запахомъ свѣже-сорванныхъ цвѣтовъ и нѣжной молодой зелени на нее струилась наивная, трогательная ласка странныхъ людей изъ чуждаго, почти позабытаго ею міра.
   -- Смотрите, какихъ орхидей отецъ Авель насобиралъ, -- и Платонычъ вынулъ изъ букета нѣсколько причудливыхъ цвѣтковъ, очертанія которыхъ дѣвушка смутно различала въ полумглѣ.
   -- Это всенепремѣннѣйше какая-нибудь символика, -- заулыбался Платонычъ.-- Отецъ Авель безъ символовъ не можетъ. Онъ у насъ, какъ второй Адамъ, каждому цвѣтку свое особое названіе имѣеть и значеніе приписываетъ. Я видалъ и раньше эти цвѣты съ паучьимъ обличьемъ. Отецъ Авель ихъ сладострастниками зоветъ и мнѣ не разъ грозился, что, если я не покаюсь, моя душа по сиерти въ такой цвѣтокъ воплотится.
   Минуту длилось молчаніе. Дѣвушка, внимательно вглядываясь въ цвѣты, перебирала ихъ легкими и быстрыми движеніями пальцевъ. Она искала, она хотѣла уловить вссь тайный смыслъ, вложенный въ букетъ людьми, для которыхъ все на свѣтѣ было неясно и загадочно, все было полно своей особой сокровенною жизнью. И ей хотѣлось какимъ-нибудь однимъ сильнымъ ударомъ навсегда ун чтожить злое очарованіе, въ какомъ наяву, но словно въ злой сказкѣ, зачарованными и обезсиленными жили цѣлыя поколѣнія людей.
   -- Это случилось со мною какъ разъ въ ночь наканунѣ весенняго Николина дня, -- всего пять лѣтъ тому назадъ, но кажется мнѣ, что цѣлую новую жизнь прожилъ я уже съ тѣхъ поръ, и вотъ и она кончается.
   Тихіе и пѣвучіе слова Юноши незамѣтно вплетались въ стройную музыку ночи.
   И не удивились, нисколько не удивились ни Платонычъ, ни дѣвушка, что Юноша самъ, первый, прервалъ ихъ молчаніе и сталъ разсказыватъ о себѣ, точно такъ и нужно было, точно ждали они его тихихъ и пѣвучихъ словъ. А Юноша, низко склонивъ къ колѣнямъ свою голову и тихонько покачиваясь вмѣстѣ съ размѣреннымъ теченіемъ своей рѣчи, весь какъ-то сжался, полузакрылъ глаза, и, видно было, самъ, прислушивался и удивлялся своимъ мыслямъ, которыя вырывались наружу помимо его воли.
   -- Знаю, какъ только убѣжитъ отъ насъ испуганная яркимъ солнцемъ черная тѣнь земли и скроются за солнечною голубою занавѣсью далекія небесныя свѣтила, знаю, стану жалѣть, что обнажилъ передъ вами душу свою. Но въ эту страшную живую ночь нѣтъ силъ, нѣтъ терпѣпія, нѣтъ болѣе мужества бороться одинъ-на-одинъ съ призраками прошлаго. Они обступили меня, они киваютъ мнѣ, они свѣтятъ мнѣ отблесками безвозвратно отжитой жизни, они тревожатъ и зовутъ меня къ себѣ, какъ эти трепетные звѣздные лучи, можетъ-быть, давно потухшихъ и догорѣвшихъ міровыхъ огней.
   -- Что-то непонятное, невыразимое, мучительное и радостное вмѣстѣ дѣлается со мною. Я знаю -- я боленъ, я скоро умру. Мнѣ это недавно сказали мои ласковыя, мои заботливыя, мои безсонныя ночи. Онѣ снова пришли ко мнѣ. Зоркія, онѣ стерегутъ меня; чуткія, онѣ отгоняютъ отъ меня трудолюбивый, никогда не устающій сонъ. Сонъ покинулъ меня: онъ не разбиваетъ больше мою жизнь на безчисленныя и мелкія, какъ песокъ, зерна отдѣльныхъ событій; онъ не разрѣзаетъ больше мою жизнь на неуклюжія и уродливыя плиты пережитыхъ дней, не бросаетъ ихъ со всего размаху въ ненасытную пропасть прошлаго, куда онѣ летятъ, сталкиваясь, разбиваясь и перемѣшиваясь другъ съ другомъ. Останавливается моя жизнь, исчезаетъ время. Не утомительною вереницею, какъ раньше, а дружнымъ веселымъ хороводомъ кружатся около меня дни и ночи. Дивные восторги одинокаго безстрастнаго созерцанія переживаю я, но тѣмъ сильнѣе во мнѣ загорается мгновеніями издавна знакомая мучительная, безумная жажда освободиться отъ сознанія, бѣжать отъ своихъ мыслей, утопить себя въ дѣйствіи -- пусть безразсудномъ и дикомъ, лишь бы въ дѣйствіи... Я ненавижу тогда свои мысли. Я знаю, это онѣ укротили, обезсилили и лишили меня жизни. Я хочу мстить имъ за это, я хочу убить ихъ вмѣстѣ съ собою... Самоубійство -- вотъ мой единственный выходъ, -- думаю я: оно одно утолитъ мою жажду, оно одно дастъ мнѣ желанное блаженство -- перелить всего себя въ дѣйствіе и небывалымъ мгновеннымъ напряженіемъ своей воли погасить навсегда весь отравленный міръ моихъ мыслей и чувствъ. Такъ думаю я... Но изъ темной дали прошлаго свѣтитъ мнѣ странный, загадочный мигъ, когда захватившій всего меня дикій и дерзкій порывъ былъ остановленъ, былъ укрощенъ сознаніемъ. Снова кажется мнѣ, что сознаніе спасло меня отъ непоправимаго преступленія; что пять лѣтъ неустаннаго исканія привели меня на край истины; что вотъ-вотъ она откроется, и я узнаю міровую загадку -- все станетъ яснымъ, не будетъ больше смерти, и я уже не умру. И снова мучительно хочется жить, еще одинъ день, одинъ часъ, одно мгновеніе, -- такъ мечется моя уставшая мысль между страхомъ и жаждою жизни, и еще загадочнѣе становится міръ, въ которомъ вотъ я уже доживаю послѣдніе дни...
   Юноша поднялъ голову, выпрямился и внимательно поглядѣлъ изъ-подъ очковъ своими спрашивающими, усталыми глазами сначала на своихъ слушателей, потомъ въ ночную тьму. Искалъ отзвука своимъ чувствамъ, отвѣта своимъ думамъ, одинокій, заблудившійся по жизни человѣкъ, который доживалъ послѣдніе дни, искалъ отзвука, и не было его...
   Страстная весенняя ночь попрежнему пѣла всѣми своими голосами, объятая безумнымъ восторгомъ творчества и чуждая скорбному сознанію, вѣчно влюбленному въ то, чего уже нѣтъ, что уже пережито...
   А два человѣка, нѣмые и молчаливые, слушали, какъ жаловался ихъ братъ, ихъ другъ, ихъ товарищь, не сумѣвшій разгадать тайну жизни.
   -- Знаете, -- раздалась снова тихая, мѣрная рѣчь Юноши, -- порою я самъ не вѣрю своему прошлому; какъ на чужого себѣ человѣка, смотрю на самого себя издали. Злой, развратный, грязный былъ я человѣкъ. Невыразимая злоба ко всему міру заполняла всего меня. Самъ безрадостный, не обласканный, ненавидѣлъ я, какъ своихъ злѣйшихъ враговъ, всякую нѣжность и ласку. Слишкомъ рано и безъ сожалѣнія переступилъ я порогъ своей юношеской невинности. Страстная, невыразимая жажда влекла меня къ женщинамъ. Въ этой жаждѣ должно быть таилась искра моей болѣзни: какъ паразитъ, неспособный жить собственными своими силами, тянулся я въ какомъ-то безсознательномъ порывѣ къ доступнымъ мнѣ женщинамъ, чѣмъ дальше, тѣмъ больше заражаясь сладострастною жестокостью, проникаясь неутолимымъ стремленіемъ обезличить, унизить, свести ихъ къ какому-то лишенному своей собственной воли и сознанія физіологическому придатку...
   -- Одна была свѣтлая точка въ моей жизни: мой голосъ и страсть къ пѣнію. Полнымъ звуковъ, немолчно поющимъ казался мнѣ міръ. Но и этотъ хорошій задатокъ грозилъ обратиться противъ меня. Я уже попалъ въ архіерейскіе пѣвчіе и непремѣнно бы спился или былъ безвозвратно сметенъ неудержимымъ вихремъ страсти къ женщинѣ, если-бъ не встрѣча съ дѣвушкою совершенно изъ другого міра, которая выбила меня навсегда изъ моей жизненной колеи.
   -- Какъ-то на одной вечеринкѣ, въ семьѣ, куда меня изрѣдка приглашали изъ-за голоса, былъ я въ звучащемъ настроеніи, внѣ себя отъ затопившей меня сердечной тоски. Не видя, не слыша ничего, пѣлъ, а очнулся, когда предо мною стояла веселая дѣвушка и, пожимая мнѣ руку, говорила слова -- они и сейчасъ еще звенятъ во мнѣ: -- простите меня, я считала васъ очень плохимъ человѣкомъ, про васъ столько плохого разсказываютъ, но это неправда: когда вы поете, хочется плакать... Если вамъ тяжело будетъ, заходите ко мнѣ, я буду рада...-- Сказала скороговоркою и, не дожидаясь отвѣта, ушла. Звонкій, звенящій былъ у нея голосъ, ласковый, какъ шелестъ молодой весенней диствы, и имя у нея было на рѣдкость пѣвучее: Юліей ее звали, и сама она вся какая-то прозрачная, звучная, смѣлая, вотъ, какъ и вы, Лидія, куда-то быстро идущая.
   Юноша остановился и нѣсколько разъ приложилъ къ разгорѣвшемуся лицу свои холодныя руки, а дѣвушка, -- Платонычъ ясно замѣтилъ это, -- заботливо поправила на Юношѣ сползшій назади, въ накидку наброшенный плащъ.
   -- Долго боролся я самъ съ собою, не хотѣлось мнѣ сдаться передъ женскою ласкою, но, наконецъ, не вытерпѣлъ и зашелъ къ Юліи какъ-то въ ненастный осенній вечеръ, когда такъ пусто, сыро и холодно, какъ на улицѣ, становится на душѣ. Съ веселымъ смѣхомъ, словно родного, приняла она меня въ своей уютной комнатѣ съ роялью, цвѣтами, картинами и книгами, вся звучная, веселая и радостная. Огневая натура была у нея. Смѣло, безъ оглядки, впередъ шла она, не зная остановокь, не видя преградъ. Шагь-за-шагомъ, сначала почти со злобою и тайною ненавистью передь ея силой, уступалъ я ея волѣ, бросалъ пьянство, разгулъ, одного за другимъ терялъ своихъ прежнихъ друзей... Она сумѣла дать все, чего не хватало мнѣ съ самаго дѣтства: и материнскую заботливость, и нѣжность сестры, и ласки любимаго человѣка..
   -- И полюбилъ я ее всю, безъ остатка, безъ мысли о прошломъ и будущемъ: каждый звукъ ея голоса, каждый, едва уловимый трепетъ ея жизни, каждую складку ея платья. Далеко назадъ уходила моя прежняя жизнь, но порою во мнѣ вспыхивала оставшаяся отъ прежней жизни, не совсѣмъ еще укрощенная страстъ къ женщинѣ. Временами, помимо моей воли, помимо моего сознанія, дикое и безумное желаніе пронизывало все мое существо: взять ее всю себѣ, спрятать отъ другихъ людей, слить навсегда ея жизнь съ моею, -- пусть на одинъ короткій мигъ, но безраздѣльно и неразлучно. Это были мгновенія дикаго безумія; это были сумасшедшія мечты... Она была для меня больше, чѣмъ женщина: она была для меня лучшимъ человѣкомъ во всемъ свѣтѣ, и я не зналъ, какъ избавиться, куда дѣться отъ тяжелаго, распалявшаго меня искушенія. Въ такія минуты защиты отъ самого себя искаль я въ ея ясныхъ и смѣлыхъ глазахъ. Она смотрѣла на меня, и я смирялся, какъ дикій звѣрь, и куда-то далеко внутрь пряталась неясная грозящая возможность, въ пришествіе которой я не могъ, не хотѣлъ, не смѣлъ, боялся вѣрить.
   Чувствовалось видимое утомленіе въ Юношѣ: онъ съ трудомъ подбиралъ звучную вереницу словъ, чтобъ одѣть ими свое обнажавшееся прошлое. Настроеніе какого-то страстнаго, долго сдерживавшагося прилива откровенности передалось Платонычу и дѣвушкѣ, разбудивъ въ нихъ чуткую бережливую нѣжность, и они словно замерли, боясь помѣшатъ Юношѣ неосторожнымъ словомъ или движеніемъ.
   Еще сильнѣе пахло цвѣтами, но уже утомились страстные голоса ночи, стали звучать тише и рѣже... Передвинулись къ западу блестящіе узоры звѣзднаго неба. Съ затихшаго гостинаго двора рѣдко-рѣдко доносился одинокій шумъ и движеніе.
   -- Помню послѣднюю весну, яркую цвѣточную гирлянду дней, проведенныхъ вмѣстѣ; какъ сейчасъ, вижу послѣдній день. Облачный и шумливый -- весенній день.
   -- Взявшись за руки, въ чудномъ непрерывномъ снѣ бродили мы съ Юліей безъ тропокъ по проснувшимся и нарядившимся въ новую яркую зелень перелѣскамъ. Звенѣла молодая, веселая листва, шумѣли, журчали недолговѣчные весенніе ручьи. Въ лѣсу и въ полѣ цвѣли нѣжные -- желтые, синіе, бѣлые -- цвѣты, а сверху имъ улыбалась первая весенняя радуга. То и діло, шелъ веселый, смѣющійся на солнцъ дождь -- все звенѣло и смѣялось вокругъ...
   -- А мы становились подъ деревья, заглядывали другъ друту въ глаза и смѣялись, какъ и все, въ тотъ веселый, радужный день.
   -- Звенѣлъ дождь по звонкимъ молоденькимъ листьямъ, тихо плескалась и шелестѣла, уходя въ рыхлую землю, дождевая вода.
   -- А мы цѣловали другъ друга... И все ходили изъ одного перелѣска въ другой, по свѣже-постланнымъ зеленымъ скатертямъ луговъ... Спускались по густымъ мокрымъ зарослямъ на берегъ звучныхъ каменистыхъ ручьевъ... Выходили на дороги къ кричащимъ деревнямъ, и всюду, -- отъ насъ и къ намъ -- неслась веселая и громкая, радостная пѣснь...
   -- Только неуловимыми мгновеніями дрожала гдѣ-то внутри меня неясная, подстерегающая тревога.
   -- Незамѣтно пришелъ вечеръ, и мы очутились надъ Волгой.
   -- Кругомъ насъ стояли высокія, развѣсистыя и молчаливыя сосны, просвѣчивалъ измѣнчиво-яркій закатъ сквозь густое кружево мглистой зелени; тихая и темная разстилалась впизу, подъ обрывомъ, засыпавшая рѣка.
   -- Быстро меркла заря... Отовсюду насъ обступала многозвучная весенняя ночь, полная неуловимаго, непрерывнаго плеска, шелеста, шороха.
   -- Это была та-же самая ночь, что и сегодня, но сейчасъ на каждый звукъ, на каждую пѣсню безпокойнымъ вопросомъ отвѣчаетъ мое сознаніе, моя мысль, которая не въ силахъ примирить соловьиныя трели и монастырскія келіи...
   -- Въ ту ночь съ каждымъ вновь просыпавшимся ночнымъ звукомъ замирало мое сознаніе, а во всемъ существѣ моемъ рождалась страстная, неудержная пѣснь, и я, не помня себя, пѣлъ, заглядывая Юліи въ лицо и цѣлуя ее:
   "А я люблю тебя, милая Юлія; я люблю тебя, славная Юлія".
   -- И всѣмъ звукамъ поющей ночи посылалъ я въ отвѣтъ свою радостную пѣсню: "Я люблю тебя, милая Юлія".
   -- Какъ пасхальная служба шла вокругъ меня... Заглушить хотѣлъ я всѣ звуки своимъ радостнымъ, неизмѣннымъ припѣвомъ; хотѣлъ прогнать подымавшіеся со дна души и печаль, и тоску, и страхъ передъ чѣмъ-то близкимъ и роковымъ.
   -- Должно быть, мое волненіе и боязнь передались ей, и она спросила: "что ты сегодня такой безпокойный и такой недужный?
   -- "Недужный," сказала она: хоронила въ этомъ словѣ, старомъ и непривычномъ, новую для себя боязнь.
   -- Я люблю тебя, -- говорилъ я, какъ въ забытьи, -- я люблю тебя, -- повторялъ я упрямо въ отвѣтъ на ея короткія рѣчи, въ отвѣтъ на ея мечты, въ отвѣтъ на ея надежды о томъ, какъ мы будемъ жить вмѣстѣ, гдѣ-то въ далекомъ и бурномъ городѣ, работая для счастья людей -- слова, которыми она укрощала всегда мою страсть.
   -- Прошелъ внизу пароходъ, блеснулъ огнями, веселый шумъ и плескъ оставилъ послѣ себя. Тише и темнѣе стало кругомъ, когда исчезли его огни и затихли разбуженные имъ звуки.
   -- Вотъ такъ же ты уйдешь отъ меня, блистая огнями, -- сказалъ я съ горькимъ упрекомъ Юліи, -- ты кинешь меня, а ты для меня дороже всего на свѣтѣ.
   -- Стало тихо, необычно тихо между нами послѣ горькихъ, плачущихъ словъ...
   -- Она все еще стоитъ во мнѣ не тронутой, эта томительная промежуточная тишина.
   Платонычъ и дѣвушка невольно переглянулись, и Платонычу показалось, что на веселомъ лицъ дѣвушки отразилось настроеніе душевной муки, какую переживалъ Юноша...
   -- Пойдемъ внизъ, къ Волгѣ, -- шепнула она и, вырвавшись изъ моихъ рукъ, стала быстро спускаться внизъ по узкой, глинистой, скользкой послѣ дождя тропинкѣ.
   -- Я побѣжалъ вслѣдъ за нею и скоро догналъ ее. Она шла съ трудомъ, ноги ея скользили, она часто спотыкалась.
   -- Мы свернули съ тропинки, стали спускаться цѣлиною, цѣпляясь за липкіе стволы, колющія вѣтви какихъ-то гибкихъ деревьевъ и кустовъ... Они шумѣли надъ нами своими потревоженными верхушками, порою окропляли насъ нежданными брызгами, и я вспоминалъ пережитый радужный, смѣявшійся подъ дождемъ на солнцѣ день. Уже слышно было, какъ журчала около береговъ весенняя быстрая вода.
   -- Вдругъ тонкій стволъ маленькаго деревца, за который схватилась Юлія, споткнувшись, не выдержалъ. сломился, и она быстро скользнула внизъ по обнаженной проталинкѣ между купами деревьевъ.
   -- Я видѣлъ, какъ она всею тяжестью своего тѣла ударилась о переднее деревцо, какъ оно, описавъ въ воздухѣ полудугу, съ трепетнымъ, жалобнымъ шелестомъ прижалось своею густою вершинкою къ ближнимъ деревьямъ.
   -- Странный, чуждый ночи сухой трескъ сломившагося дерева, густой шелестъ отъ переплетавшихся между собою вѣтвей -- помчались во всѣ стороны, всюду пробуждая въ лѣсу отвѣтные звуки. Далеко вовсѣ стороны передавалась тревожная вѣсть о сломленномъ деревѣ...
   -- Когда я подошелъ къ ней, она стояла, вся трепещущая, безсильная, безвольная, объятая жуткимъ страхомъ, боясь шевелиться.
   "Милый мой, я не знаю, что со мною. Я не знаю, мнѣ страшно, " -- лепетала она, и слова ея были непривычно-чужія, а сама она страшно близка.
   -- Я обнялъ ее, и мы вмѣстѣ опустились на верхушку сломившагося деревца.
   -- Выше сталъ лѣсъ, гуще и тѣснѣе сомкнулась надъ нами зеленая крыша, дальше ушли и почти замерли всѣ ночные звуки...
   Платонычъ и дѣвушка снова переглянулись, и оттого, что они жадно и напряженно слушали сейчасъ одного только Юношу, имъ обоимъ показалось, что и въ самомъ дѣлѣ кончаются, замираютъ, уходятъ куда-то всѣ ночные звуки.
   -- Она лежала у меня на рукахъ, закрывши глаза; я видѣлъ только ее, а все вокругъ меня было темно. Изрѣдка глаза ея открывались, въ темнотѣ свѣтилъ свѣтъ, я вздрагивалъ весь отъ какихъ-то нежданныхъ толчковъ... И снова щемящее чувство тоски подымалось во мнѣ, тоски передъ неизвѣстнымъ и неотвратимымъ.
   -- Вдругъ ее всю охватилъ бурный и дикій порывъ. Она стала обнимать меня, и сквозь слезы и смѣхъ зазвенѣли желанныя слова:
   "Милый, я тоже люблю, я давно люблю тебя!"
   -- Она плакала, она смѣялась, закрывая глаза мнѣ своими руками; она цѣловала меня.
   -- Знаете, въ каждой ночи есть удивительный мигъ, мигъ высшаго напряженія, когда она, какъ брошенный кверху камень, истощивъ всю свою силу, вдругъ замираеть и останавливается, и съ нею останавливается все, что затаилось въ ея мракѣ...
   -- Тогда исчезаетъ время, рождается чудо; все, только мыслимое, становится возможнымъ; все, только возможное, воплощается въ жизнь.
   -- Тогда цвѣтутъ никогда не цвѣтущія травы; смыкаются таинственные круги надъ людьми, бросившимя дерзкій вызовъ жизни; разверзаются невидимыя бездны; являются умершіе люди, и безсмертное страстно цѣлуется и вѣнчается съ смертнымъ.
   Юноша весь оживился, его слова стали увѣренными и тоже вызывающими, онъ спорилъ съ кѣмъ-то, убѣждалъ кого-то.
   Онъ остановился, прислушиваясь, и съ какимъ-то страннымъ торжествомъ поглядѣлъ вокругъ...
   Совсѣмъ тихо и беззвучно стало кругомъ. Недвижно и безмолвно стояла Старая Лавра. Чутко замеръ объявшій ее ночной мракъ, и Платонычу вспомнилось недавнее ночное катанье на лодкѣ.
   -- Не помня себя, въ безумномъ небываломъ восторгѣ, какого я не переживалъ ни раньше, ни позже, я отнялъ отъ своего лица ея руки, я сталъ обниматъ ее, сталъ цѣловать, гладить, ласкать ее... я рвался отыскать, почувствовать, ощутить ее всю... всю.
   ...Я началъ судорожно рвать ея одежду, я обнажалъ ее и вдругъ сквозь безумный вихрь я услышалъ ея тихій, ея молящій голосъ:
   "Пожалѣй меня!.. Мнѣ страшно, мнѣ больно, я не хочу"...
   -- Весь безумный порывъ, вся страсть моя, съ буйнымъ разбѣгомъ ударившись о слова жалости, превратилась въ яркое, огненное, молніеносное сознаніе, и я, какъ никогда, ясно, всѣмъ существомъ своимъ почувствовалъ, что я хотѣлъ убить, раздробить ее на новыя существа, умертвить своею собственною рукою самое дорогое для меня въ жизни, обезличить, разбить самаго дорогого для меня человѣка.
   -- Невыносимый стыдъ охватилъ меня, и я потерялъ сознаніе.
   Юноша остановился, весь задыхаясь отъ затопившихъ его чувствъ. Онъ, видимо, какъ бываетъ во снѣ, съ большею силою, чѣмъ наяву, переживалъ все то, что когда-то навсегда нарушило его душевное равновѣсіе.
   Дѣвушка, сильно волнуясь, поднялась со скамейки и хотѣла что-то говоритъ, но снова раздались тихія, пѣвучія слова Юноши.
   -- Чужимъ себѣ, какимъ-то опустошеннымъ, новымъ человѣкомъ очнулся я.
   -- На пышномъ заревѣ разсвѣтной зари вырисовывались легкія весеннія очертанія деревьевъ; весело и звонко раздавалось въ лѣсу утреннее пѣніе птицъ; по Волгѣ клубился легкій дымъ тумана. Онъ быстро расплывался и исчезалъ.
   -- Усталымъ, печальнымъ голосомъ говорилъ я Юліи свои прощальныя слова, послѣднія слова человѣку, котораго я любилъ больше всего на свѣтѣ.
   -- "Прощай и прости меня, милая, славная, Юлія. Уходи скорѣй отъ меня, оставь меня навсегда. Я оскорбилъ тебя, но ты уйдешь отъ меня, свободная и независимая, какъ пришла. Въ эту ночь я чуть не раздробилъ твою личность, я чуть не отнялъ тебя и у тебя самой, и у твоего дѣла. Прости меня, Юлія: ты знаешь, я любилъ тебя такъ, какъ никто не полюбитъ".
   -- Ничего не сказала она мнѣ въ отвѣтъ, только поцѣловала въ голову и ушла.
   -- За нею ушла слѣдомъ моя страшная ночь, а я все сидѣлъ, нѣмой и строгій, и въ моей головѣ поднимались новыя, чужія, незнакомыя мнѣ мисля и чувства.
   -- Мнѣ хотѣлось убить себя, уничтожить, выкинуть изъ жизни, потому что вотъ -- видѣлъ я -- ушла моя единственная любовь, и стала жизнь безцвѣтна, беззвучна, безрадостна.
   -- И я убилъ бы себя, если-бъ рѣзко и мучительно не сталъ предо мною, требуя немедленнаго рѣшенія, вопросъ: гдѣ ложь и гдѣ правда, -- въ моемъ страстномъ порывѣ, въ безумной жаждѣ творчества, или въ сознаніи, которое остановило мой буйный разбѣгъ и отрезвило меня глубокою жалостью; въ ея странныхъ словахъ о любви ко мнѣ, или въ тихой жалобѣ, въ плачущей просьбѣ о состраданіи -- гдѣ ложь и гдѣ правда?
   -- Странное что-то, безумное, похожее на бредъ, на сплошное сумасшествіе, началось у меня съ тѣхъ поръ. Какъ будто отрекся я отъ міра клятвеннымъ, нерушимымъ отреченіемъ; точно вся жизнь моя достигла въ тотъ буйный мигъ своего напряженія, своего зенита и снова быстро стала падать въ неизвѣстный, родившій ее хаосъ...
   -- Жалость и состраданіе, остановившія меня, все сильнѣе, все глубже стали проникать все мое еущество. Мало-по-малу я началъ жалѣть не только людей, но звѣрей, птицъ, деревья, всѣ растенія, всѣ жизни, все живое. Меня охватывало состраданіе даже къ вещамъ, и я не могъ жить, не могъ двигаться, не испытывая тяжелаго чувства: всюду мнѣ чудился тихій, плачущій голосъ, молившій о состраданіи. Я сталъ бояться самого себя; я пересталъ вмѣшиваться въ жизнь; я ушелъ отъ живой жизни...
   -- Я ушелъ въ обширный, необозримый міръ человѣческихъ мыслей, думъ и грёзъ, оставленный намъ въ наслѣдство отъ прошлаго. Неутомимымъ странникомъ скитался я по пустынямъ отвлеченной мысли въ поискахъ за разрѣшеніемъ своихъ вопросовъ. И вездѣ -- въ пламенныхъ религіозныхъ вѣрованіяхъ и холодныхъ философскихъ системахъ, въ замысловатыхъ научныхъ изслѣдованіяхъ и въ простыхъ, безхитростныхъ разсказахъ о жизни -- вездѣ двуликимъ и двунапѣвнымъ открывался для меня загадочный міръ. Всюду за буйными, радостными кликами побѣдителей я слышалъ тихіе, жалобные стоны побѣжденныхъ, вездѣ рядомъ съ смѣлымъ, мятежнымъ призывомъ къ наслажденію, къ борьбѣ за себя, за свое счастье, -- я слышалъ участливыя слезы состраданія, кроткій отказъ отъ себя самого; я видѣлъ добровольную невинную жертву за всѣхъ и ради всѣхъ.
   -- Вотъ, передо мною уже стоитъ смерть, а я еще не сыскалъ себѣ отвѣта. Вотъ умру я, какъ умерли до меня цѣлые миріады живыхъ существъ, а міровая рѣка попрежнему будетъ течь между двумя своими несоединимыми берегами -- жизни и смерти, радости и печали, борьбы и состраданія. Будетъ течь до тѣхъ поръ, пока не явится Человѣкъ, который перекинетъ, наконецъ, нерушимый мостъ, потушитъ міровую скорбь и зажжетъ негасимое солнце веселья и неумирающей радости. Я чувствую, что время это -- скоро, скоро, что послѣдними умираемъ мы, жившіе въ неразрѣшимыхъ и скорбныхъ сомнѣніяхъ и не нашедшіе пути къ радостному безсмертію...
   Замолчалъ Юноша. Точно кто потушилъ его огонь, не далъ ему высказать всего, что горѣло и искрилось въ его сердцѣ.
   Дрогнула ночь, заколебалась, отхлынула немного отъ Старой Лавры... Ушла къ потемнѣвшимъ зарослямъ и рѣчнымъ спускамъ. Еще темнѣе стало внизу, а сверху, чудилось, уже дрожатъ чуть уловимые солнечные лучи, и трепещутъ готовыя спуститься на землю, неясныя и прозрачныя предразсвѣтныя тѣни.
   Неожиданно раздался звонкій, веселый, напряженно-нервный смѣхъ дѣвушки:
   -- Юноша! Жизнь сыграла съ вами плохую шутку, -- заговорила она, и въ каждомъ словѣ ея задрожали буйная радость и веселье.-- Отказавшись отъ безумной радости творчества, вы остановились затѣмъ, чтобы осмыслить и осознать жизнь, а она безостановочпо побѣжала, стремительно понеслась мимо васъ, и вотъ принесла васъ на край могилы, и не васъ одного. Въ стройной, порою изящно-блестящей паутинѣ словъ и мыслей, которую постоянпо ткетъ человѣческое сознаніе изъ опыта прошлаго, очень часто безпомощно запутывается дерзкая воля самаго смѣлаго человѣка. прожорливый паукъ прошлаго высасываетъ кровь изъ живой и радостной страсти человѣка, влекущей его впередъ, къ неустанному дѣйствію, къ свѣтлому, неисчерпаемому творчеству для новаго и будущаго міра. Если-бъ не было мгновеній сладкаго забытья, когда на огнѣ страсти испепеляются всѣ думы о прошломъ, перестала бы цвѣсти новыми поколѣніями человѣческая жизнь; заглохла, запылилась, запаутинилась бы она, если-бъ не вырастали безжалостные къ прошлому, одержимые ненасытнымъ стремленіемъ къ будущему, люди...
   -- Юноша! Я васъ не совсѣмъ поняла, но для меня сталось яснымъ одно: въ вашу роковую ночь, когда грозились слиться на мгновеніе ваши пути съ Юліей, вы оба одинаково ужаснулись своего будущаго. Но она, ваша смѣлая любовь, Юноша, она пошла впередъ, на великое дѣло обновленія, преображенія человѣческой жизни. Почему же вы, Юноша, почему вы не пошли за нею, куда она звала васъ? почему вы зацѣпились за старые предразсудки, застряли въ старыхъ противорѣчіяхъ? почему вы, какъ почти всѣ, о комъ говорилъ сегодня Платонычъ, къ прошлому обратили свои вопросы о жизни? Вы хотѣли осмыслить то, что случилось, -- говорите вы, -- хотѣли осознать жизнь. Но жизнь -- вѣчное движеніе, и не дается смыслъ ея въ руки тому, кто хоть разъ остановился на мѣстѣ.
   -- Милый Юноша! Вы, какъ жена Лота, оглянулись назадъ и мгновенно изъ живого человѣка, который бѣжалъ изъ обреченнаго на гибель стараго города, обратились въ соляной столбъ, -- и вотъ онъ долгіе годы будетъ стоять при дорогѣ и пугать мимо идущихъ своимъ каменнымъ обличіемъ, въ которомъ навсегда запечатлѣлись бчлая жизнъ и движеніе. Да и не вы одинъ, Юноша, -- цѣлыя поколѣнія людей живутъ и умираютъ, отравленныя мыслью о прошломъ...
   -- Я много видѣла городовъ, стоящихъ на большой дорогѣ, проложенной людьми въ неизвѣстное будущее, но и тамъ люди все еще видятъ сны прошлаго, все еще глядятъ съ любовью назадъ, и тамъ они все еще живутъ въ египетской кабалѣ и рабствѣ прошлому, боясь смѣлымъ, безумнымъ порывомъ навсегда оторваться отъ родныхъ береговъ.
   -- Юноша! И тамъ они безжалостно рвутъ чистые, молодые, долго не вянущіе цвѣты юношескихъ порчвовъ; плетутъ изъ нихъ пышные вѣнки и кладутъ ихъ на могилы умершихъ истинъ, и тамъ они губятъ молодую жизнь на то, чтобы стеречь и строить несчетныя гробниды своимъ усопшимъ пророкамъ.
   -- Юноша! Спасеніе и счастіе людей впереди, а мы сзади, въ щедромъ и расточительномъ безуміи творчества Новаго, а не въ жадномъ и бережливомъ умѣ сохраненія Стараго.
   -- Идетъ время, Юноша, когда смѣлые люди сметутъ безъ сожалѣнія всю старую постройку; идетъ время, когда нужно выжечь изъ себя любовь къ прошлому. Всякій, у кого сохранилась хоть капля любви къ старинѣ, ко всему, что было создано человѣкомъ въ прошломъ, ненадеженъ для будущаго, не сможетъ до коцаа бороться за счастье и свободу чедовѣка въ будущемъ. Самъ жертва прошлаго, онъ рано иль поздно станетъ приносить кровавыя человѣческія жертвы идоламъ и кумирамъ, созданнымъ его собственными руками и измышленнымъ его собственнымъ мозгомъ. Прекдоненіемъ передъ всякимъ созданіемъ чедовѣка сѣется зерно будущаго рабства, будущаго униженія -- и чѣмъ лучше зерно, тѣмъ сильнѣе дерево, тѣмъ позорнѣе униженіе.
   -- Юноша! Мы знаемъ, что всякій общественный строй грозитъ обратиться изъ спасительной въ запрещающую спасеніе человѣка Субботу. И мы поднимаемъ знамя бунта, знамя непрерывнаго бунта противъ всѣхъ исторически-сложившихся цѣнностей, кромѣ одной -- самого всецѣнящаго Человѣка. Мы зовемъ на бунтъ противъ насилія всюду и всѣхъ, кому дорогъ человѣкъ, одинъ только человѣкъ, а не трезвыя или безумныя измышленія его мозга, не созданія его рабскихъ или свободныхъ рукъ. Мы идемъ на непрерывное разрушеніе во имя вѣчнаго созиданія. Безпощадная война всему, что угнетало и калѣчило человѣка въ прошломъ, всему, что хочетъ гнести и подавлятъ его въ будущемъ. Мы съ корнемъ вырвемъ самое послѣднее и самое ужасное идолопоклонство человѣка -- идолопоклонство передъ фактомъ, передъ тѣмъ, что стало, что устроилось, что вылилось въ законченныя рамки. Мы не пролили-бъ ни одной слезы сожалѣнія о гибели всей культуры, всего неизмѣримаго труда человѣка, если-бъ этой цѣною смогли купить себѣ счастье и свободу, ибо мы, люди, дороже своихъ дѣлъ, ибо не культура создала человѣка, а человѣкъ культуру.
   -- Мы зовемъ на свое дѣло тѣхъ, кто вѣритъ и знаетъ, что свободные и смѣлые люди сумѣютъ создать все заново, сумѣютъ обновить землю. Насъ мало, но мы сильны своей безконечною ненавистью къ старому; насъ мало, но силы наши удесятерятся, когда люди, наконецъ, устанутъ отъ сѣрыхъ будней своего голоднаго, тоскливаго и тихаго существованія, наши силы станутъ неисчислимыми, когда на землю налетить грозный ураганъ безумія. Онъ уже встаетъ, онъ уже подымается надъ землею, пока еще тихій, пока еще чуть уловимый, ненасытный духъ разрушенія, духъ страстной жажды грядущаго обновленія, и уже изъ конца въ конецъ земли проносится его грозное дыханіе. Оно освѣжаетъ, оно будитъ, оно зоветъ къ возстаніямъ.
   -- Мы раньше другихъ почувствовали этотъ зовъ и вышли со знаменемъ всеобщаго возстанія, всеобщей неустанной, безпощадной борьбы съ ненавистнымъ намъ прошлымъ человѣка во имя славнаго будущаго, которое уже кажеть намъ свое грозное, призывное, неуловимое лицо.
   -- Мы знаемъ, пройдетъ еще немного времени, и бѣшеный, небывалый вихрь подымется по всей землѣ, смететъ трусливое людское стадо и оставить на землѣ только гордаго, смѣлаго и свободнаго Человѣка...
   Дѣвушка замолчала, но кругомъ все еще трепетали, носились ея буйныя, ея дерзкія, вызывающія слова.
   Платонычъ все время, пока она говорила, не отрывая глазъ, смотрѣлъ на нее, и ему казалось, что она росла съ каждымъ словомъ своимъ и все яснѣе отдѣлялась и вырисовывалась на свѣтлѣвшемъ ночномъ пологѣ. Дѣвушка заразила его своими мятежными мыслями, и онъ теперь готовъ былъ ринуться за нею, куда угодпо.
   -- Симпатичнѣйшая встрѣча! -- кричалъ онъ, прорѣзая тишину своимъ встрепенувшимся голосомъ.-- Въ эту ночь я услышалъ необычайнѣйшія вещи. Родная моя! Своими словами вы меня съ самимъ собою и съ вами окончательно примирили, ей-Богу. Ваше творчество Будущаго на первобытный хаосъ, по которому я скучалъ, очень похоже, Вы на меня не сердитесь, родная, если слова мои вамъ въ шутку покажутся. Очень ужъ радъ Платонычъ. Ей-Богу, я давно такихъ словъ, какъ ваши, ждалъ. Вотъ Юноша говорилъ мнѣ: "нужно уйти отъ жизни, нужно беречь, щадить и жалѣть всякую жизнь". А я такихъ словъ никакъ не могъ понять, просто въ натурѣ своей вмѣстить не могъ. И все кругомъ старалось усовѣстить меня, говорило о терпѣніи, о порядкѣ, сознательности и благоразуміи... Я пытался бросить якорь, но еще сильнѣе бросала меня самого моя неудержная, стихійная натура по житейскому морю. И теперь вы меня разрѣшили, уважаемая. Недаромъ чуяло сердце Платоныча, что вы изъ обрекшихъ себя безъ оглядки, что хоть до времени вы свою ненасытнѣйшую страсть обнаружить не хотите, но не изъ тѣхъ, кто всеобщій безпорядокъ въ стройномъ порядкѣ произвести мечтаетъ.
   -- И полюбилъ я васъ, полюбилъ за одну эту ночь. Жить безъ васъ не могу. Не брезгуйте Платонычемъ. Возьмите его въ вашу бурную, хаотическую предразсвѣтную работу. Возьмите его! А не возьмете, -- онъ, все равно, самъ броситъ здѣсь все и уйдетъ, всенепремѣннѣйше уйдетъ, уйдетъ одинъ.
   Свѣтлѣло. Короткая весенняя ночь быстро убѣгала, и, какъ вѣстники утра, горѣли на востокѣ, за Днѣпромъ, разноцвѣтныя полосы утренней зари. Кончалось ночное весеннее очарованіе, и одна за другою вырисовывались лаврскія постройки, нависшіе надъ Днѣпромъ береговые обрывы выступали въ бѣломъ прозрачномъ свѣтѣ, который насквозь пронизывалъ всѣ предметы и не давалъ совсѣмъ тѣней. Утреннею прохладою тянуло снизу, отъ Днѣпра, и казалось, чуть-чуть шелестятъ своими листьями выплывавшія изъ темноты деревья.
   -- Возьмите Платоныча, Лидія, -- говорилъ своимъ тихимъ, пѣвучимъ голосомъ Юноша.-- Будьте его воспріемницею въ революціи, но только берегитесь его не забывайте, что онъ -- перебѣжчикъ, что ушелъ онъ къ вамъ изъ Старой, но еще не разрушенной Лавры. Я знаю Платоныча: въ немъ сидитъ такой же метафизикъ, какъ и во мнѣ, только я одержимъ сознаніемъ, а онъ -- дѣйствіемъ. Бойтесь его: вамъ необходимы его богатырскія, не износившіяся въ жизненныхъ приключеніяхъ силы, -- умѣйте взять ихъ, но берегитесь его смертнаго богатырскаго духа. Онъ своимъ восторженнымъ фанатизмомъ и мятежнымъ стремленіемъ къ необъятности задачъ вамъ все дѣло ваше можетъ испортить и все счастье ваше отравить.
   -- Вы сейчасъ торжественно отрекались отъ прошлаго, но сами вы съ вашими буйными мыслями и буйнымъ творчествомъ будущаго человѣческаго счастья -- только послѣдній громкій отзвукъ того недавняго времени, когда люди отъ радости, что небеснаго вседержителя окончательно свергли, однихъ себя вѣнцомъ творенія объявили и на всесвѣтное господство вѣнчали. Для васъ, Лидія, революціонеровъ во имя человѣка, это, пожалуй, и хорошо: въ томъ ваша непреоборимая сила заключается, что вы отмежевали себѣ землю и рѣшилт, во что бы то ни стало, устроиться здѣсь счастливо, ибо ни выше, ни ниже Человѣка вы никого признать не хотите, а Землею хотите владѣть безраздѣльно.
   -- Это не малая цѣль, и для нея не мало придется буйствовать на землѣ. Васъ ждутъ минуты тяжелаго одинокаго унынія и всеобщаго бурнаго ликованія... Не удивляйтесь, если въ минуту общаго горя Платонычъ "хвалите имя Господне" воспоетъ или, -- что еще выйдетъ хуже, -- въ тотъ счастливый мигъ, когда вы свой вееленскій праздникъ въ честь своего единственнаго, недѣлимаго и неотъемлемаго отечества, Земли, праздновать будете, невзначай вмѣсто "многая лѣта" обновленной землѣ "вѣчную память" провозгласитъ и отъ счастливой и покойной жизни свободнаго человѣка снова навстрѣчу безпокойному Хаосу устремится.
   Юноша снова весь оживился. Рѣчь его попрежнему была тиха, но теперь ІОноша какъ-то переливался и воплощался въ каждомъ своемъ словѣ. Исчезали отдѣльныя слова, исчезали отдѣльныя мысли, но зато ближе и полностью раскрывался самъ человѣкъ, произносившійихъ.
   -- Что же, Юноша? Значитъ, неправъ былъ Геологъ? Значитъ, вы остаетесь въ этихъ душныхъ, этихъ старыхъ стѣнахъ? -- спрашивала дѣвушка.
   -- Нѣтъ, не останусь, -- отвѣчалъ онъ съ тихой улыбкою, -- меня раньше, чѣмъ вы Платоныча, уведетъ отсюда моя недалекая, моя близкая смерть. Но если бы я и остался жить, я не пошелъ бы за вами, Лидія, потому что вы можете осчастливить живущихъ, но не можете спасти умирающихъ, не можете и не хотите воскресить мертвыхъ. За вами не пойдутъ люди, въ трепетные глаза которыхъ хоть разъ заглянула близкая Смерть, ваша вѣрная союзница.
   -- Вы сейчасъ говорили, -- да и раньше не отъ васъ одной слышалъ я не разъ такія мысли, -- борьба неустанная, борьба безпощадная, безъ мысли о прошломъ, безъ жалости къ настоящему... Но гдѣ борьба -- тамъ жажда побѣды, гдѣ побѣда -- тамъ побѣжденные, тамъ стонъ, жалобы, кровь, тамъ -- страшное лицо Смерти.
   -- Вы поднимаете знамя возстанія, повсемѣстнаго непрерывнаго возстанія противъ насилія человѣка надъ человѣкомъ, но увѣрены ли вы, что болѣе мятежныхъ, болѣе справедливыхъ среди васъ не возьметъ ужасъ предъ свободнымъ и счастливымъ властелиномъ Земли -- Человѣкомъ? Увѣрены ли Вы, что они не поднимутъ знамя безпощаднаго бунта противъ самого Человѣка за его насиліе, за его власть и истребленіе всего остального живущаго?
   -- А если и не найдется такихъ, если создастся крѣпкій, сиплоченный кровью побѣжденныхъ союзъ свободныхъ и равныхъ между собою властелиновъ земли; если будутъ уничтожены или обращены въ позорное рабство всѣ животныя и всѣ растенія земли, и не съ кѣмъ уже будетъ человѣку спорить изъ-за обладанія землею, то, неужели вы думаете, прекратится борьба и ея вѣчная спутница, ненасытная Смерть?
   -- Людямъ и сейчасъ уже тѣсно на землѣ. А тогда они, гордые и смѣлые завоеваніемъ земли, сильные прекращеніемъ раздоровъ и сплоченностью, сумѣютъ, наконецъ, разомкнуть земной кругь. Счастливые собственники земли, они захотятъ присвоить себѣ солнце, они заведутъ безпощадную борьбу съ обитателями сосѣднихъ міровъ. О, это будетъ самая яркая, самая поэтичная борьба за обладаніе солнцемъ, но и въ ней, постоянной и вѣрной союзиицей ватшей будетъ гасящая сознаніе Смерть.
   -- Вы говорите, что уже вѣетъ надъ землею духъ вселенскаго Возстанія... Если это правда, то меня во-время уводитъ отсюда моя недалекая Смерть, ваша вѣчная союзница, знающая сроки, вѣрная рабыня Будущаго, но все же врагомъ, непримиримымъ врагомъ вашимъ застигаетъ меня Смерть на распутіи древней дороги, путь по которой людямъ, какъ яркіе огни, освѣщали религіозныя вѣрованія. Одинъ за другимъ зажигались, горѣли и гасли эти яркіе огни святого воодушевленія, увлекая впередъ человѣческіе потоки; постепенно дѣлался явнымъ, расцвѣталъ, созрѣвалъ и увидалъ подъ лучами сознанія глубокій, сокровенный смыслъ ихъ догматовъ; изнашивалась чудная символическая одежда, но вѣчное стремленіе вырваться изъ тѣснаго, замкнутаго круга, осязаемаго историческаго мгновенія, связать будущее съ прошлымъ, умертвить Смерть и обезсмертить Жизнь, -- выдвигало новыхъ религіозныхъ мечтателей, которые стремились глубже, чѣмъ бывшіе до нихъ, заглягуть въ тайны вселенной и въ страстномъ, всерастущемъ порывѣ любви и состраданія обнять и объединить весь міръ.
   -- На нашихъ глазахъ гаснутъ огни великихъ религій человѣчества, великихъ религій, которыя ближе всего къ нашему времени родились на землѣ, -- гаснутъ, и не возжечь уже ихъ снова никакимъ Юліанамъ Отступникамъ. Настоящаго не возжечь, потому что изжито ихъ слишкомъ бѣдное, слишкомъ земное, слишкомъ человѣческое содержаніе.
   -- Но уже сѣмена страстныхъ религіозныхъ исканій снова оплодотворяютъ человѣческій духъ; рождаются новые символы; глубже, проникновеннѣе вглядывается стоящій на распутіи современный человѣкъ въ тайну жизни и смерти: тѣснѣе стремится связать то, что было, съ тѣмъ, что будетъ -- и мнѣ все время кажется, что вотъ вотъ зажжется огонь Новой Религіи и согрѣетъ собою всѣхъ насъ, холодныхъ и неспособныхъ къ дѣйствію, объединитъ насъ, нелюбимыхъ, одинокихъ, и освѣтитъ намъ путь впередъ.
   -- Я вѣрю, скоро придетъ Новая Религія; она снова на долго освѣтитъ путь Человѣку, новымъ свѣтомъ своего сознанія она зажжетъ сердце Человѣка пламенною любовью не только къ самому себѣ, но и ко всему живущему во вселенной; она научитъ его восторгамъ жертвы собою для спасенія всего живущаго; она включитъ исторію преображенной Земли въ нынѣ загадочный ходъ мірового развитія; она обезсмертитъ весь міръ, все то, что жило и живетъ, и побѣдитъ, наконецъ, и навсегда міровую смерть.
   Совсѣмъ тихо, еле слылшо закончилъ Юноша свои безумно-страстныя слова, порожденныя смутными и неясными исканіями одинокаго, заблудившагося въ жизни человѣка, въ сердце и мозгъ котораго уже стучитъ смерть.
   Долго сидѣли всѣ трое, объятые молчаніемъ, въ которомъ, казалось, все еще колебались вылившіяся у каждаго затаенныя мысли; долго сидѣли, объятые молчаніемъ, словно навсегда затаить хотѣли въ себѣ темную даль человѣческаго будущаго, которое каждому изъ нихъ по-своему открылось въ эту, уже ушедшую отъ нихъ ночь.
   Солнце встало. Вся Лавра въ нѣясной рамѣ весенней зелени, точно умытая и разодѣтая, улыбаясь, стояла въ ясномъ и тихомъ весеннемъ утрѣ. Ушли далеко одинокія грустныя звѣзды, и солнце, веселое, щедрое, посылало на цвѣтущую, нарядную землю свои живоносные лучи.
   Близился часъ заутрени. По гостиному двору въ густой толпѣ богомольцевъ двигались трое ночныхъ собесѣдниковъ.
   Кругомъ колыхалась пестрая праздничная толпы слышались жалобныя, нараспѣвъ, причитанія безчисленныхъ лаврскихъ калѣкъ и нищихъ. Гулко падали въ пустыя деревянныя чашки мѣдныя монеты, первые дары привычнаго милосердія. Около бившейся въ истерическомъ припадкѣ кликуши стояла, сердобольно вздыхая, густая толпа монаховъ и богомольцевъ.
   Платонычъ и дѣвушка дружно бесѣдовали между собою и все время чему-то весело смѣялись, а рядомъ съ ними молча шелъ Юноша, и въ глазахъ его свѣтилась тихая любовная тоска, которую онъ несъ навстрѣчу ликующему міру въ этотъ ясный весенній день.
   Любопытными и недовѣрчивыми глазами смотрѣла на нихъ, пропуская мимо себя, молитвенно-настроенная толпа. Только одинъ отецъ Ѳеодосій черезъ настежь открытыя окна лаврской гостинницы скорбнымъ взглядомъ своихъ провидящихъ глазъ, изрѣдка крестясь и приговаривая слова своихъ собственныхъ молитвъ, провожалъ странныхъ, всю ночь просидѣвшихъ на балконѣ гостей.
   А они, выйдя изъ воротъ гостинницы, свернули налѣво и стали медленно подниматься между двухъ высокихъ стѣнъ къ проѣзжей дорогѣ, которая пролегала мимо Лавры.
   Тамъ вверху, около старой лаврской башии, противъ приземистаго и неуклюжаго зданія военнаго арсенала, которое точно подглядывало за Старою Лаврою пропыленными, подслѣповатыми стеклами своихъ угрюмыхъ и зловѣщихъ оконъ, они стали прощаться.
   -- Прощайте, Юноша, -- говорила дѣвулпеа, а на ея веселомъ и смѣломъ лицѣ ложились какія-то смутныя тѣни, -- прощайте. Мы съ вами больше уже не увидимся. Мнѣ жаль васъ. Человѣкъ вы прошлаго времени, но въ васъ живетъ неясная, не воплотившаяся еще мечта будущаго... Да, вы нашъ злѣйшій врагъ, но вы были бы намъ нужнѣе многихъ нашихъ близкихъ, но близорукихъ друзей... Юноша! Вы дальше ихъ смотрите въ будущее.
   -- Прощайте, -- отвѣтилъ съ ласковою улыбкою Юноша, -- и я вамъ скажу свое хорошее, что я видѣлъ и вижу въ васъ. Знаете, Лидія, вся вы такая чистая, славная, юная дѣвушка, смѣло идущая въ безпощадную борьбу съ прошлымъ, -- вся вы какой-то новый, чудно-прекрасный символъ еще не родившейся религіи... Желаю вамъ донести свой огонь неврежденно и попалить имъ нечестивые Содомъ и Гоморру прошлаго. Прощайте!
   Въ чуткомъ утреннемъ воздухѣ отчетливо раздался рѣзкій дребезжащій стукъ колесъ по мостовой, и вслѣдъ за нидгъ прозвучали громкія, торопливыя, улыбающіяся слова Платоныча:
   -- До скораго свиданія, родная моя!
   Друзья нѣкоторое время въ нерѣшительномъ раздумьи стояли на дорогѣ, пока за ближайшимъ поворотомъ не скрылась извозчичья пролетка, затѣмъ они взялись подъ руку и медленно отправились вслѣдъ за исчезнувшей, какъ сновидѣніе, вмѣстѣ съ ночью дѣвушкой.
   Когда они шли между зеленѣющихъ стѣнъ садовъ, тѣсно обнимавшихъ дорогу, сзади ихъ догнали моіучіе, торжественные звуки большого лаврскаго колокола. Торжественный благовѣстъ плавно разносился въ короткой тишинѣ весенняго ранняго утра, Онъ вызывалъ изъ далекаго прошлаго теплыя, незабываемыя впечатлѣнія дѣтства и звалъ уходившихъ назадъ. Но Платонычъ бодро и увѣренно шелъ все впередъ, все быстрѣе увлекая съ собою Юношу. И богомольцы, шедшіе имъ навстрѣчу, стекаясь на призывный звонъ въ урочный часъ утренней молитвы въ Старую Лавру, съ изумленіемъ смотрѣли на двухъ юношей, которые бѣжали отъ Старой Лавры въ ясный и тихій часъ ранняго утра, когда надъ кроткою землею поднималось ласковое солнце и звонили къ заутренѣ.
  

* * *

  
   Черезъ двѣ недѣли хоронили Юношу. Съ Горы, гдѣ находилось кладбище, было видно, какъ блестѣли въ яркихъ лучахъ солнца золоченые главы и кресты разбросанныхъ по всему Подолу церквей; было видно, какъ далеко-далеко, въ синѣвшую даль уходила, серебрясь на солнцѣ, извилистая лента Днѣпра. Все кругомъ цвѣло, улыбалось и пѣло... Съ своею обычною тихой улыбкой переступалъ Юноша загадочную грапь между жизнію и смертію...
   Ненужной и уродливой да пышномъ коврѣ зелени казалась одинокая черная яма съ волнистою бахромою желтой, свѣже-выкопанной, вывернутой наизнанку земли, да непонятно было, чего плачетъ тяжелыми, скорбными слезами большой и сильный человѣкъ.
   Вечеромъ Платонычъ въ дикомъ изступленіи и забытьѣ тушилъ всѣ огни, какіе привлекали его вниманіе и попадались ему подъ руку; когда его останавливали, онъ говорилъ странныя, мало-понятныя слова:
   -- Пусть гаснутъ всѣ холодныя очи, которыя видѣли смерть и не плачутъ. Люди не хотятъ знать, не хотять думать, отчего погасъ Юноша, -- пусть они подумаютъ, отчего умерли огни, которые имъ мѣшали спотыкаться и падать.
   А на утро, когда еще золотились въ лучахъ поднямавшагося солнца верхушки высокихъ, густолиственныхъ осокорей Братскаго монастыря, Платонычъ, весь улыбаясь своей добродушной улыбкой, подавалъ ректору прошеніе объ увольненіи изъ студентовъ академіи.
   Ректоръ, маленькій, весь сѣдой и сморщенный старичокъ, чуть не заплакалъ, когда узналъ о странномъ рѣшеніи Платоныча: онъ всею душою любилъ свою академію, всѣхъ служившихъ и учившихся въ ней и нлкакъ не могъ повѣрить, что есть причины, которыя могутъ заставить человѣка броситъ ее. Онъ видѣлъ здѣсь какое-то діавольское навожденіе и всѣми силами стремился отговорить Платоныча отъ непоправимаго шага, но Платонычъ былъ непреклоненъ.
   -- Нѣтъ, я не могу долѣе оставаться здѣсь, высокопреосвященнѣйшій! -- и Платонычъ легко и свободно выговаривалъ длинное, точно для него составленное слово.-- Не могу. Чудеснѣйшее видѣніе было намъ съ Юношею въ ночь на Николинъ день въ Старой Лаврѣ. Явилась дивная, вѣщая Дѣвушка и велѣла уйти изъ Старой Лавры мнѣ и Юношѣ, каждому своею дорогою. Только-что ушелъ Юноша, куда повела его Смерть. Пора и Платонычу, куда зоветъ его Жизнь.
   И Платонычъ ушелъ.
  
   Италія.
   Островъ Капри.
   1907

Сборникъ товарищества "Знаніе" за 1908 годъ. Книга двадцать вторая

  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru