Знаменский Михаил Степанович
Тобольск в сороковыхъ годах

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Тобольскъ въ сороковыхъ годахъ.

Глава первая, въ которой я знакомлюсь съ патентованной наукой и прощаюсь навсегда со своимъ дѣтствомъ.

   Я проснулся въ маленькой квартирѣ моего дяди Апполона Николаевича Тобольскаго, штабсъ-капитана и ротнаго командира. Нѣсколько дико смотрѣлъ я въ это сентябрьское утро на окружавшую меня почти незнакомую обстановку и на некрасивое, но добродушно улыбавшееся лице дяди, который въ двухъ-аршинномъ разстояніи отъ меня за столомъ пилъ чай; передъ нимъ стоялъ походный самоваръ на тоненькихъ ножкахъ и, пуская запахъ угара, пѣлъ про свою бывалую походную жизнь и ворчливо жаловался на то, что онъ, самоваръ, но смотря на свои походы и въ Польшу и въ Туречину, которые онъ сдѣлалъ со своимъ владѣльцемъ, остается нее тѣмъ-же самоваромъ, между тѣмъ какъ его хозяинъ изъ фельдфебельскаго чина вышелъ въ штабсъ-капитаны и командиры.
   Изъ сосѣдней комнаты было слышно какъ толстый, лоснящійся отъ жиру дядинъ деньщикъ шаркалъ щеткой по сапогу и тяжело отдувался. Я спустилъ ноги на полъ и сталъ надѣвать мои неуклюжіе сапоги, блестѣвшіе не хуже походнаго самовара. Ихъ блескъ окончательно привелъ меня въ сознаніе: я мигомъ одѣлся, умылся, напился съ дядей чаю, сбѣгалъ на кухню навѣстить своею кучера, сопровождавшаго меня въ качествѣ дядьки изъ Полуторовска въ Тобольскъ, и былъ готовъ идти въ семинарію -- начать свой первый классъ.
   Смѣло и бодро двинулся я въ эту кладовую ума и знанія, по грязнымъ переулкамъ Тобольска, по тому направленію, гдѣ виднѣлись изъ-за крышъ домовъ вычурные куполы монастырской церкви. Не пугала меня трудность пауки; въ прошломъ я не помнилъ, чтобы что-нибудь, кромѣ ненавистной латыни, приводило меня въ затрудненіе или давалось съ горемъ. Учился я шутя и мои познанія оказались на экзаменахъ при поступленіи въ ланкастерскую школу, настолько удовлетворительными, что ректоръ находилъ меня достойнымъ быть принятымъ въ числѣ первыхъ. Такъ-бы это и было, если бы на пути моихъ экзаменскихъ тріумфовъ я не встрѣтилъ препятствія въ латинскомъ языкѣ.
   Ректоръ откомандировалъ меня для латинскаго перевода на ближайшее къ себѣ окно, но избѣжаніе, полагать надо, слишкомъ разительнаго сходства перевода, творимаго мной съ таковыми моихъ сосѣдей на нартѣ. Когда работа была готова, ректоръ, просматривая ее, счелъ нужнымъ спросить:
   -- Кто это училъ тебя по латыни?
   -- Евгеній Флегонтовичъ, отвѣчала, я мрачно, чувствуя, что новое мѣсто, куда я былъ посаженъ, оказало свое вліяніе на достоинства моего перевода. Ректоръ пожелалъ имѣть болѣе подробныя свѣдѣнія относительно Евг. Флег. Обидно-ли показалось мнѣ незнакомство его высокопреподобія съ популярною въ Полуторонскѣ личностью или въ повторительномі. вопросѣ ректора еще яснѣе слышались отзвуки моей неудачи, только я очень тихо и печально сказалъ, что Евгеній Флегонтовичъ -- это дьячекъ и вслѣдъ затѣмъ изъ моихъ глазъ брызнули слезы и, падая на бумагу, размазали всѣ крупныя латинскія ошибки.
   По все это было, впрочемъ, уже дѣломъ прошлаго: моя "классическая" несостоятельность не помѣшала мнѣ пройти тѣ ужасные три класса духовнаго училища, въ которыхъ педагогическая дѣятельность опиралась на мягкія вѣтви betula alba, и изъ Полуторовской ланкастерской школы перешагнуть въ несѣкомую семинарію.
   И я весело шагалъ по узенькимъ закоулкамъ Тобольска. Веселили меня и новые еще не приглядѣвшіеся дома, домики и домишки; нравилась мнѣ и старуха, разложившая на скамеечкѣ соблазнительный товаръ: кучки золотистой рѣпы и кедровыхъ шишекъ; веселилъ и осенній чистый воздухъ и свѣтлое утро; а главное, та мысль, что я уже не рискую познакомиться съ тернистымъ путемъ той училищной науки, о которой такъ чувствительно умѣлъ разсказывать незабвенный Евгеній Флегонтовичъ.
   Чѣмъ ближе подвигался я къ каменной монастырской стѣнѣ, почему-то казавшейся мнѣ очень похожей на китайскую великую стѣну, тѣмъ болѣе встрѣчалъ я мальчугановъ, стремящихся къ одной со мною цѣли.
   Увлекаемый ихъ толпою, я вступилъ въ огромную свѣтлую комнату, посреди которой, въ облакахъ пыли кричали, боролись, пѣли и дрались около полусотни ребятъ всевозможныхъ возрастовъ. Направо и налѣво около стѣнъ въ два ряда стояли темно-зеленые парты, изрѣзанные самымъ безпощаднымъ образомъ: почти на каждой партѣ были выдолблены глубокія коробочки. Это, какъ я узналъ отъ угреватаго сосѣда, принявшагося тотчасъ-же придѣлывать къ одной изъ нихъ крышку, были вмѣстилища для табаку; на моемъ мѣстѣ красовался вырѣзанный храмъ и рядомъ съ нимъ какая-то необыкновенная птица, особенно неудавшаяся носомъ, а потому и перекрещенная мастеромъ двумя глубокими бороздами: дескать, работа эта не въ счетъ. Почти на всѣхъ столахъ виднѣлись отдѣльныя слова и цѣлыя фразы, которыя, по своей изысканности, могли бы вогнать въ краску даже городовыхъ, языкъ которыхъ, какъ извѣстно, также очень богатъ спеціальными формулами для тѣхъ случаевъ, когда они "честью просятъ". Оріентировавшись окончательно на новомъ мѣстѣ, я пожелалъ узнать отъ своего сосѣда, въ потѣ лица воздѣлывающаго свою полуаршинную почву на партѣ, что будетъ дѣлать учитель, который придетъ теперь?
   -- Задавать урокъ изъ алгебры.
   -- Это что такое -- алгебра?
   -- Книга такая.
   И оторвавшись отъ своей работы, онъ швырнулъ мнѣ книгу. Такую печатную ветошь я видѣлъ первый разъ въ жизни. Соединивъ кое-какъ расползавшіяся страницы, увлекаемый любознательностію, я принялся за чтеніе. Прочелъ не много и ничего не понялъ, прочелъ еще разъ, еще и еще... По мое стремленіе проникнуть въ таинственныя нѣдра алгебры были прерваны многоголосными тссс... "Грядетъ голубица моя", запѣлъ кто-то, низъ облака пыли, словно осколки лопнувшей гранаты, брызнули къ нартамъ мальчуганы. lice затихло. Въ дверяхъ показалась личность, очень мало похожая на голубицу: низенькій, сутуловатый, добродушный господинъ съ бакенбардами.
   -- Э, риторика! алгебра значить больна, пояснилъ мой опытный, проведшій въ этомъ классѣ уже два года, сосѣдъ, широко крестясь и низко кланяясь подъ монотонный звукъ молитвы передъ ученіемъ.
   -- Мы его кошкой зовемъ, сообщили, онъ въ заключеніе, крестясь съ особеннымъ благочестіемъ.
   -- Садитесь... Ну, братцы, началъ наставникъ, мы теперь займемся алгеброй.
   Черта съ дна ты въ ней смыслишь, ворчитъ сосѣдъ, любуясь съ боку на свою оконченную работу.
   По сосѣдъ ошибся: Архипъ Иванычъ, такъ звали наставника,-- подобно мнѣ, передъ классомъ полюбопытствовалъ касательно алгебры, и послѣ вышеизложенной прелюдіи, уложивъ свою книгу на учительскій столъ и, прикрывъ ее фуражкой, какъ-бы показывая, что онъ въ ней, въ сущности, совсѣмъ не нуждается, началъ, шагая по комнатѣ, читать на память выученную страницу.
   Но между имъ и мной оказалась маленькая разница: память моя была юна, а у Архипа Ивановича пробивалась ужо сѣдина въ пышныхъ бакенбардахъ; у Архипа Иваныча книга лежала подъ фуражкой, а у меня подъ самымъ носомъ; и вслѣдствіе всего этого нашъ наставникъ сталъ мало-по-малу сбиваться, запинаться и напоминать собою угасающую лампадку въ рукахъ не мудрой дѣвы. Чѣмъ-бы онъ кончилъ, неизвѣстно, но благодаря моей сердечной добротѣ, свойственной нѣжному дѣтскому возрасту, дѣло кончилось со всѣмъ не такъ, какъ мнѣ-бы по крайней мѣрѣ хотѣлось; увлекаемый добротою, я поспѣшилъ къ нему на помощь и громогласно подсказалъ, что слѣдовало дальше. Я, конечно, не сдѣлалъ-бы этого, если бы во-первыхъ, зналъ, что родъ человѣческій отличается неблагодарностью, и во-вторыхъ, могъ предвидѣть ту сцену, которая послѣдовала за моимъ великодушнымъ подвигомъ.
   Первыя парты ахнули, половина класса хихикнула, а бакенбарды наставника приняли неизобразимо грозный видъ, ощетинившись милліономъ штыковъ.
   -- Какъ твоя фамилія? сорвалось съ его бѣлыхъ отъ гнѣва и отъ гнѣва дрожжащихъ губъ. Не вникнувъ еще въ суть совершившагося и въ избыткѣ доморощенной невинности, ожидая скорѣе всего похвалы за свой доблестный подвигъ, я поспѣшилъ самымъ предупредительнымъ образомъ отрекомендоваться.
   -- Ахъ! ты, дерзкій мальчишка! началъ къ крайнему моему удивленію Архипъ Иванычъ, подходя къ нашей партѣ, что, повидимому, было не но душѣ столяру-сосѣду, поспѣшившему скрыть локтями свою работу.
   -- Ахъ, ты негодяй! ты знаешь, что за подобныя дерзости наказываютъ лозами? а? къ чему ты эту выходку сдѣлалъ? а? говори!
   Говорить? не въ моемъ характерѣ было выставлять на видъ свои доблестныя побужденія и я молчалъ, красный, какъ ракъ, потупивъ свои, по выраженію Архипа Иваныча, безстыжіе буркалы, на неудавшійся носъ вырѣзанной птицы.
   -- Ты не ученъ еще? а? я тебѣ, братецъ мой, покажу, какъ надъ почтенными лицами, падь наставниками смѣяться!
   -- Простите! шепчетъ мнѣ мой сосѣдъ.
   -- Простите! повторяю и я.
   -- Ну, прощаю тебѣ это, только помни:-- въ первый и послѣдній.
   Въ это время откуда-то раздался звукъ колокольчика и Архипъ Иванычъ пошелъ къ первой партѣ, указавъ, до куда мы должны выучить къ слѣдующему разу. А затѣмъ, вмѣстѣ съ нами возблагодаривъ Бога за то, что онъ сподобилъ насъ внимать ученію, покинулъ нашу комнату.
   Ошеломленнымъ и растеряннымъ двинулся я домой, нисколько не подозрѣвая, что чрезъ полчаса снова явится наставникъ, будетъ читать и задавать прочитанное; только послѣ обѣда, прибывъ въ классъ и помѣстившись противъ крещенной птицы, я узналъ о своемъ промахѣ.
   -- Вы это зачѣмъ, спрашиваетъ сосѣдъ, отъ второй то перемѣны удрали прямо по воротамъ?
   -- Какъ, прямо по воротамъ?
   Сосѣдъ захохоталъ.
   -- Да такъ, какъ въ ворота ходятъ? Ну, кабы на Курегу нарвались, такъ пришлось-бы миски таскать... Такъ не кундятъ. Я былъ совершенно, озадаченъ, получивъ въ поясненіе одной не понятной для меня фразы рядъ иностранныхъ словъ: курега, нарвались, кундягь, и, наконецъ, что это такое миски таскать?
   Потребовалось нѣсколько минуть на то, чтобы понять, что мною сдѣлано преступленіе -- пропущенъ классъ реторики, "прокундилъ значитъ" и что если мнѣ явится вновь желаніе кундить, то я ни въ какомъ случаѣ не долженъ идти такъ смѣло обыкновенной дорогой, могущей довести меня до встрѣчи съ однимъ почтеннымъ господиномъ, облеченнымъ въ сапъ инспектора: этотъ господинъ, прозванный чуть-ли еще не отцами нашими курегой, имѣетъ непріятную слабость, въ память такой счастливой встрѣчи, доставлять встрѣтившемуся юношѣ случай испытать свои способности въ подаваніи изъ кухни мисокъ, наполненныхъ скуднымъ кормомъ -- въ столовую голоднымъ бурсакамъ.
   -- Вамъ-бы, заключилъ сосѣдъ, стоило только завернуть за уголъ, да черезъ заборъ въ слободку, а тамъ уже съ собаками не съищутъ. Я пришелъ въ отчаяніе: во время перваго класса меня изругали, второй я прокундилъ, ну какъ исключатъ меня?
   Окружающіе захохотали и поспѣшили утѣшить: это ничего, многіе изъ насъ тоже не были въ классѣ, а просидѣли въ слободкѣ за заборомъ; нужно только изъ реторики вызубрить. При этомъ одинъ высокій малый очень любезно предложилъ свою тетрадь.
   -- Изъ алгебры я ужь не много знаю.
   -- Изъ алгебры ничего не значитъ -- у насъ ее не учатъ.
   -- А какъ же?..
   -- А такъ-же, пропищалъ онъ, очевидно желая изобразить мой голосъ: главный предметъ реторика, а будешь или нѣтъ учить изъ алгебры, спасибо не скажутъ, все равно не переведутъ, даже исключатъ, коли ноль изъ реторики на экзаменахъ залѣпитъ.
   О, съ какимъ благоговѣніемъ, съ какою готовностію проглотить реторику, принялъ я отъ обязательнаго малаго манускриптъ съ заглавіемъ, исполненнымъ самымъ вычурнымъ манеромъ. Вотъ она, реторика! о, какъ я ее выучу, какъ я ее выучу! думалъ я, нѣжно завертывая се въ свой бумажный платокъ съ изображеніемъ Сусанина.
   На этотъ разъ въ нашемъ классѣ господствовала сравнительная тишина, объяснявшаяся тѣмъ, что на дальнемъ концѣ двора чернѣются три фигуры: ректора, инспектора и Архипа Иваныча. Архипа Иваныча ждали въ нашъ классъ, боялись, что и ректоръ зайдетъ съ нимъ, а потому около первой парты, гдѣ засѣдали наши звѣзды, толпилась кучка, приготовляя переводъ изъ греческой хрестоматіи.
   -- Идетъ, возгласилъ цензоръ.
   -- Тссс., раздалось по всему классу.
   -- Одинъ, поясняетъ цензоръ.
   Кто-то свиснулъ въ знакъ удовольствія, кто-то очень натурально изобразилъ пѣніе юнаго пѣтуха.
   -- Тсс, раздалось энергичнѣе прежняго -- и я увидѣлъ опять своего утренняго знакомца.
   Послѣ давишней сцены, я, разумѣется, предоставилъ г. наставника собственнымъ ено силамъ, и сидѣлъ весьма смирно, стараясь даже скрыть себя отъ его взоровъ, чему много помогали спины рослыхъ питомцевъ. Парта звѣздъ поперемѣнно читала, разбирала и переводила на русскій языкъ эллинскую мудрость; меня начиналъ одолѣвать сонъ и раза два, переносясь въ недалекое, но пріятное прошлое, я оказывалъ намѣреніе азартно клюнуть своимъ носомъ фантастическую птицу -- и, пѣть сомнѣнія, что къ концу класса повергся бы къ основанію начерченнаго храма, если бы не подоспѣлъ мнѣ на помощь мой менторъ и не предложилъ мнѣ понюхать зеленаго порошка изъ устроеннаго имъ утромъ хранилища, съ особенной заботливостію отдѣливъ даже дозу, но его мнѣнію, достаточную для организма, не вникшаго въ глубь семинарскаго быта. Сильное щекотаніе въ носовой полости, энергическія усилія удержать чихоту и брызнувшія слезы помогли мнѣ досидѣть до той вожделѣнной минуту, когда звонокъ извѣстилъ насъ, что мы имѣемъ полное право закрыть свои книги и вниманіе и воспротивиться всякому стремленію наставника вложить въ наши головы лишнюю дозу знанія, что мы и сдѣлали съ особеннымъ азартомъ.
   Такъ кончился мой первый день на ученомъ поприщѣ.

(Продолженіе будетъ).

"Восточное Обозрѣніе", No 48, 1889

   

Тобольскъ въ сороковыхъ годахъ.

(Продолженіе *).

*) См. No 48 "В. Об." 1889 г.

   Дюжина церквей перекликалась вечернимъ звономъ, по улицамъ гуляли нарядные господа, изъ одной кучки слышался хохотъ и французская рѣчь. У губернаторскаго подъѣзда красивые жандармы держали не менѣе красивыхъ верховыхъ лошадей. Все это отличалось отъ Полуторовскихъ сценъ, а потому и занимало меня: я погрузился въ созерцаніе, пока большой комокъ грязи, просвиставшій надъ моимъ ухомъ и слова "кутья", "кутейники", не вывели меня изъ этого созерцательнаго благодушія, и прежде чѣмъ я сообразилъ въ чемъ дѣло, мои спутники принялись бомбардировать комками земли заборъ, изъ-за котораго нѣсколько мальчугановъ съ красными воротниками пускали въ насъ разнообразные снаряды отъ капустной кочерыжки до палки включительно. Будущіе пастыри церкви двинулись къ забору съ очевиднымъ намѣреніемъ взять его приступомъ и вступить въ рукопашную съ будущей администраціей; я остановился среди улицы, обративъ свое вниманіе на странную массу, двигавшуюся ко мнѣ -- это былъ экипажъ Петра Семеныча Пупкина, товарища по ссылкѣ Полуторовскихъ моихъ друзей. Петръ Семенычъ Пупкинъ былъ механикъ, столяръ, слесарь, шорникъ, портной, маляръ, докторъ и проч. и проч., и продукты всѣхъ этихъ его разнообразныхъ талантовъ двигались теперь ко мнѣ, стоящему среди улицы. Ближе всего ко мнѣ находилась маленькая мухорстал лошадка, прозванная конькомъ-горбункомъ. Въ прежнее время горбунокъ этотъ возилъ воду, но нашелъ на него горькій часъ -- онъ захворалъ; неблагодарный водовозъ рѣшился продать общаго поильца и частнаго своего кормильца татарамъ на съѣденіе, по явился Петръ Семенычъ и превращеніе коня во вкусные пельмени отложилось на неопредѣленное время. Пупкинъ купилъ больную лошадь вмѣстѣ съ сбруей, первую вылѣчилъ, вторую починилъ; затѣмъ онъ принялся сооружать себѣ экипажъ, задавшись при сооруженіи двумя задачами: доставить легкость горбунку и удобство себѣ. Достигъ-ли онъ перваго -- не знаю; но что касается до удобства, то качка дѣйствительно была умилительная. Если бы Петръ Семенычъ сколько-нибудь дорожилъ тобольскимъ общественнымъ мнѣніемъ, то задался-бы еще третьей задачей: сдѣлать экипажъ свой менѣе эксцентричнымъ; но Пупкинъ объ общественномъ провинціальномъ мнѣніи не заботился и предоставилъ всякому, сколько душѣ угодно, остритъ надъ высокой качающейся машиной, влекомой маленькой лошадкой.
   -- Что Гриша! сражаться хочешь? обратился онъ ко мнѣ, кладя вояжи на колѣно, причемъ горбунокъ мгновенно остановился и вопросительно смотрѣлъ на меня, словно желая повторить вопросъ хозяина.
   -- Пѣть... Я не хочу... въ насъ вонъ гимназисты.
   -- Ну, тутъ и безъ тебя справятся, добродушно улыбнулся онъ мнѣ, садись-ко, ты еще не катался на горбункѣ. Уцѣпившись за большую его руку, взмостился я на высокую телѣжку и двинулись мы далѣе, умилительно покачиваясь.
   -- Ну, что мой ораторъ, какъ идетъ наука?
   -- Паука, молъ, идетъ... ничего...
   -- Ну, а латынь?
   Касательно латыни я счелъ долгомъ позамяться и молчать.
   Надо тебѣ первымъ, непремѣнно первымъ быть... Ну, а нескучно тебѣ здѣсь?
   Скуки я по чувствовалъ. Въ такомъ-то катехизически-вопросительно-отвѣтномъ духѣ мы совершили свою поѣздку и прибыли къ воротамъ нашего дома. Петръ Ссмонычъ поцѣловалъ меня и помогъ спуститься съ своей колесницы.
   -- Ну что, принимаете крупинки? обратился онъ къ раскланивающейся въ окно моей теткѣ.
   -- Да, кажется меньше болятъ... Вчера ужь выдернуть хотѣла.
   -- Погодите выдергивать... подождите, я завтра заѣду. И конекъ-горбунокъ, плавно покачивая, повезъ далѣе массивную фигуру милѣйшаго Петра Семеныча.
   Дома ждалъ меня мой кучеръ дядька, чтобы проститься и идти къ попутному, который брался доставить его въ Полуторовскъ.
   Не будь въ этотъ день столько новыхъ впечатлѣній, я пожалѣлъ-бы объ отъѣзжающемъ; теперь-же я совершенію тупо смотрѣлъ на высокую, обтянутую нанковымъ халатомъ, фигуру Петра съ холщевымъ мѣшкомъ за спиною, удаляющуюся отъ нашихъ воротъ. Меня также занимала его фигура, какъ фигуры и другихъ пѣшеходовъ, какъ лиловый западъ, словомъ какъ вся обстановка этого осенняго вечера, заканчивающаго для меня день вступленія въ новую жизнь.
   А между тѣмъ обломокъ отъ прошлой, хорошо прожитой, дѣтской жизни все дальше и дальше отшагивалъ съ своимъ мѣшкомъ отъ квартиры дяди, унося съ собой мое дѣтство безвозвратно.
   

II.
Я познаю суть всей механики семинарскаго ученія.

   "Регорика, отъ греческаго слова рео, лью, теку, говорю"... начинаю я благоговѣйно изучать манускриптъ, могущій меня изъ оратора черезъ два года сдѣлать философомъ. А между тѣмъ, какъ я вникаю въ письменную мудрость, живая жизнь проникаетъ въ мои уши:
   -- Все обстоитъ благополучно... новаго ничего нѣтъ. Это рапортуетъ фельдфебель дядѣ.
   -- Ну, что Петровъ?
   -- Въ швальнѣ ваше б--іе.
   -- Пьянствуетъ?
   -- Никакъ нѣтъ ваше б--іе.
   Реторика, отъ греческаго слова рео -- лью, теку, говорю...
   -- Пошли ко мнѣ сапожника завтра по утру пораньше. Нужно дѣтскіе сапожки сдѣлать...
   -- Слушаю ваше б--іе.
   .... Теку, говорю -- есть наука о краснорѣчіи или дарѣ слова... Это онъ мнѣ, то-то утромъ онъ и разсматривалъ мои сапоги... да у меня еще и эти цѣлы. И отъ взгляда на сапоги, съ приставшей къ нимъ грязью, мое необузданное воображеніе переносится къ мальчуганамъ съ красными воротниками. А интересно знать чья взяла? думаю я о битвѣ, и отъ битвы перехожу къ экипажу Пупкина, мысленно слѣдую за нимъ, вхожу въ маленькую комнатку Петра Семеныча, въ которой едва помѣщаются кровать, комодъ, два стула и два стола, заваленные разными разностями: тутъ.книги, клей, краски, стамезки, пилки, игрушечный домикъ съ садикомъ, изготовляемый имъ Машуркѣ, воспитанницѣ своихъ товарищей Апухтиныхъ... Однако реторика отъ... и я схватываюсь за реторику, зажимаю глаза, и для чего-то затыкаю уши, хотя въ домѣ давно уже тишина, шелестятъ только листы бумаги, да скрипитъ дядино перо. За окномъ темный осенній вечерь; нагорѣвшая свѣча освѣщаетъ отпотѣвшія стекла окна. Ни что не мѣшаетъ углубиться въ манускриптъ, но меня охватываетъ какое-то незнакомое еще мнѣ чувство одиночества, мнѣ дѣлается и грустно и чего-то жаль; и съ ожесточеніемъ принимаюсь я за мудрость, происходящую отъ греческаго слова.
   Не знаю, что испытываетъ человѣкъ, которому судьба не дозволила проглотить всю дозу мудрости, человѣкъ, обреченный поэтому ходить полуобразованнымъ, я могу сказать только про себя, что приближась къ китайской стѣнѣ, я чувствовалъ себя очень скверно при сознаніи, что изъ 7 вершковъ заданнаго урока я могъ только четыре прочесть на манеръ того, какъ фельдфебель рапортуетъ дядѣ: громко, скоро, безъ запинки. Со страхомъ и трепетомъ помѣстился я противъ своей куріозной птицы и горе свое повѣдать рѣшился многоопытному сосѣду.
   -- Да ничего, васъ сегодня и не спросятъ.
   -- А ну какъ спросятъ?
   -- Едва-ли... а вы далеко видите.
   -- Какъ это?
   -- Можете отсюда прочесть, что на передней партѣ лежитъ.
   -- Не знаю... попробовать-бы?
   Попробовали... оказалось, что ничего не вижу. Мой менторъ сдѣлалъ гримасу, заставившую бится мое сердце учащеннѣе.
   -- Ну, а слышите хорошо?
   -- Не знаю, попробовать-бы?
   -- Теперь шумятъ... коли спроситъ, такъ слушайте хорошенько... подскажу... я умѣю ладно подсказывать.
   -- Ползетъ, пасхалія ползетъ, раздался голосъ вѣстоваго.
   Мнѣ интересно было знать -- переводятъ-ли въ философію незнающихъ эту пасхалію, и при помощи обязательнаго сосѣда я узналъ, что хоть и безъ знанія пасхаліи нѣкоторые дѣлаются философами, но что неглижировка касательно тоненькой розовой книженочки влечетъ за собой большой рядъ колѣностояній и выслушиваній многихъ нотацій, пересыпанныхъ осломъ, дуракомъ и другими пряностями.
   Все это узналъ я прежде, чѣмъ тощая пасхалія, прихрамывая на обѣ ноги, успѣла добраться до своего наставническаго стола. Впрочемъ, въ видѣ утѣшенія прибавилъ сосѣдъ, пасхалія на средину не вызываетъ, и если кто хорошо видитъ и слышитъ, то можетъ и въ первый разрядъ къ нему, не учась, попасть.
   Если-бы мой сосѣдъ попробовалъ увѣрить меня, что наставникъ этотъ сдѣланъ изъ дерева, я, кажется, повѣрилъ-бы безъ большаго труда; до того мало было живаго въ этомъ господинѣ во фракѣ съ серебряными пуговицами; еще менѣе живаго услышалъ я, внимая, среди мертвой тишины, отчеканеннымъ до послѣдней буквы фразамъ наставника. Въ часъ съ четвертью, сидя среди одеревенѣлыхъ воспитанниковъ, я пріобрѣлъ ясное понятіе о томъ, что пасхалія учить насъ узнавать, когда будетъ пасха и проводилъ наставника съ туманнымъ предчувствіемъ того, что явится еще новый наставникъ учить насъ узнавать, когда будетъ Рождество. По таковый не явился, а пришелъ Архипъ Ивановичъ, требовать аккуратнаго отчета о томъ, что происходить отъ греческаго слова рео.
   -- Ну-ко, братцы, доску да мѣлу, говорить Архипъ Иванычъ.
   -- Мѣлу, доску... командуютъ съ первой парты, но человѣкъ десять, живущіе по сосѣдству къ выходу, неслись ужо вонъ.
   -- Стой! Куда вы? Куда?
   Толпа сгрупировывается въ дверяхъ, причемъ задніе сначала присѣдаютъ, а потомъ и совсѣмъ стушевываются.
   -- На мѣсто! двухъ достаточно! рады бѣгать!
   Пошли на мѣсто остальные. Классъ хихикаетъ, а остальные трое изъ десяти разочарованію идутъ на мѣсто.
   Явились скоро двое съ доской, одинъ съ подножками и мѣломъ.
   Убѣдившись, что любознательныхъ распросовъ касательно заданныхъ семи вершковъ не будетъ, я ожилъ; кругомъ меня на многихъ лицахъ, поспѣшившихъ спрятать свои тетради, тоже свѣтилось довольство.
   -- Ну, братцы, воззвалъ Архипъ Иванычъ, по обыкновенію въ носъ, привычка, какъ я узналъ послѣ, усвоенная имъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ взялся за преподаваніе французскаго языка и сообразилъ, что разница этого діалекта отъ латинскаго заключается въ носовомъ произношеніи. Ну, братцы, сегодня мы займемся синонимами и эпитетами и будемъ описывать весну... Ну-съ., весна, и на черной доскѣ, подъ волшебными перстами наставника четко выступила: весна... Что такое весна? Кто скажетъ? и испытующій глазъ наставника пробѣжалъ по всему классу.
   -- Сосна, пробурчалъ сосѣдъ.
   -- Что такое?
   -- Лѣто, послышалось съ противоположнаго конца.
   -- Глупо, братецъ, очень глупо. Ну, что-же такое весна?
   -- Часть года, съ апломбомъ отчеканилъ Нѣмцевъ, звѣзда нашего класса.
   -- Хороню! Итакъ... весна часть года... Ну-съ, какая-же это часть іода?
   -- Четвертая часть года, но менѣе авторитетно заявилъ Цвѣтиконь, вторая звѣзда, но болѣе но математической части.
   -- Ну, пожалуй, четвертая... Да ты, братецъ мой, больше эпитетовъ.. прилагательныхъ, прилагательными развивай свою мысль. Ну какіе-же эпитеты свойственны веснѣ? Въ классѣ слышится жужжаніе мухи.
   -- Ну, скучная часть года -- годится-ли? Ничего, годится, одобрилъ мой сосѣдъ.
   -- Но годится... пробасилъ кто-то.
   -- Да не годится. Ну, а что-же тутъ годится?
   -- Не скучная.
   -- Пожалуй, но этого мало, если по скучно, то что?
   -- Весело, очень весело, весьма веселая часть года, посыпалось съ разныхъ сторонъ.
   -- Очень хорошо! и среди наступившаго молчанія на черной доскѣ явилось: "Весна весьма веселая часть года". Ну что-же еще? что бываетъ весной?
   -- Грибы.
   -- Ну, это проза, а въ описаніяхъ подобнаго рода берутся вещи болѣе поэтическія -- изящныя.
   -- Сѣно... бабочки... розги хорошія... цвѣты... посыпалось снова.
   Оставивъ въ сторонѣ сѣно съ хорошими розгами, наставникъ воспользовался только цвѣтами и бабочками, и получивъ основательныя свѣдѣнія о томъ, что цвѣты цвѣтутъ, а бабочки летаютъ, приписалъ: часть года, когда цвѣтутъ цвѣты и летаютъ бабочки.
   -- Прибавимъ прелестныя бабочки и замѣнимъ прозаическое слово летанія порханіемъ.
   Затѣмъ началась конференція о томъ, чѣмъ заключить это общественное сочиненіе. Третья звѣзда нашего класса, жемчуговъ, требовалъ настоятельно для окончательнаго украшенія весны придать цвѣтамъ благоуханіе. И въ концѣ концовъ всякій, имѣющій очи, могъ видѣть, что весна бываетъ не продолжительна, или выражаясь болѣе поэтически, мимолетна, какъ радость.
   Затѣмъ къ доскѣ и труду описательному былъ командированъ Нѣмцевъ съ порученіемъ касательно лѣта, но твореніе весны заняло слишкомъ много времени, такъ, что во время лѣта, въ тотъ моментъ, когда голосистые и перекатные пѣвцы порхали надъ разноцвѣтнымъ ковромъ зелени, раздался мелодичнѣе соловьинаго пѣнія звонокъ, извѣстившій насъ, что дальнѣйшее пріобрѣтеніе какихъ-либо знаній будетъ уже контрабандой.
   Послѣ сытнаго обѣда предстоялъ мнѣ латинскій классъ: найдя безполезнымъ по слабости силъ своихъ знакомиться съ Цицерономъ, я познакомился нагляднымъ образомъ съ наставникомъ -- юркимъ живымъ господиномъ. Но классическій юпитеръ, по всей вѣроятности, желая покарать меня за невниманіе къ своему родному языку, прибѣгъ къ обычному своему средству -- лишать разума, и я, одурѣвъ послѣ часоваго монотоннаго чтенія, нашелъ почему-то приличнымъ надѣть фуражку на голову и зѣвнуть самымъ неприличнымъ образомъ -- громогласно. Товарищи ахнули, сдѣлавъ этимъ ахомь переходъ отъ тишины къ бурѣ, разразившейся надъ моей головой со стороны Цицероновскаго коментатора. Оставляя въ сторонѣ аккорды этой бури, а болѣе вникая въ мелодію дѣла, я ясно понялъ, что поданный наставнику журналъ и обмокнутое имъ перо -- ничто иное, какъ рецептъ, но которому я могу увидѣть курегу въ ореолѣ мисокъ, а потому и рѣшился просить помилованія въ словахъ, редакцію которыхъ, опять-таки, принялъ на себя мой обязательный сосѣдъ.
   Перетревоженная-ли моя физіономія, или фраза о прощеніи, подсказанная сосѣдомъ, или ударившій въ это время звонокъ, были причиной того, что мое знакомство съ курегой отложилось на неопредѣленное время, хотя въ необходимости этого знакомства были убѣждены уже два наставника и большинство товарищей.

(Продолженіе будетъ).

"Восточное Обозрѣніе", No 8, 1890

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru