Златовратский Николай Николаевич
Коробочка aus Mitau

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Рассказы доктора.

   

РАЗСКАЗЫ ДОКТОРА.

Коробочка aus Mitau.

I.

   -- Иванъ Иванычъ, какъ хотите, спасайте насъ: разсказывайте!...
   Такъ говорила компанія молодыхъ и солидныхъ особъ, приставая къ невозмутимо-добродушному, коренастому и плотному, высокому и уже пожилому, съ порядочной лысиной, земскому врачу, сидѣвшему въ глубинѣ гостиной, занявъ широкою спиной чуть не половину печи.
   Общество, собравшееся въ рождественскій вечеръ у одного старичка, члена земской управы, было хотя не большое, но случайно составившееся такъ, что, при всемъ усиліи и хозяина, и гостей, никакъ не могло оживиться: не могла составиться партія ей въ винтъ, ни въ стуколку, такъ какъ молодые люди были еще слишкомъ молоды для этого занятія, а старики слишкомъ стары, "солидныхъ" же людей было всего двое: Иванъ Ивановичъ, да мѣстный судебный слѣдователь, который былъ бы, можетъ-быть, и не прочь "завинтить".
   Разговоры, по тѣмъ же причинамъ, тоже не могли быть общими и больше велись по угламъ. Пробовали было говорить о политикѣ, но бесѣда съ первыхъ же словъ приняла такой отчаянно-минорный тонъ, что ее бросили на полузѣвкѣ.
   Впрочемъ, все бы еще какъ-нибудь обошлось къ общему удовольствію, еслибы не сильнѣйшій морозъ, окончательно разстроившій предполагаемое катанье на тройкахъ. Всѣ волей-неволей, забравшись въ уютную и теплую гостиную, усѣлись около чайнаго стола съ шипящимъ самоваромъ и "млѣли", перебрасываясь несвязными и отрывочными фразами.
   Такое положеніе, очевидно, какъ нельзя болѣе располагало или къ чтенію, или просто къ сказкамъ.
   Когда катанье было признано окончательно несостоявшимся и вечеръ потянулся довольно медленно и вяло,-- глаза всѣхъ невольно остановились на Иванѣ Ивановичѣ, покуривавшемъ и покашливавшемъ у теплой печки.
   -- Иванъ Иванычъ, голубчикъ, разсказывайте, разсказывайте что-нибудь!... У васъ вѣдь такой большой запасъ наблюденій,-- окончательно пристали къ нему молодыя барышни.
   Иванъ Ивановичъ какъ-то поежился, потерся широкою спиной о печку, нѣсколько разъ провелъ ладонью по лысинѣ и съ обычной добродушно-хитрою улыбкой сказалъ:
   -- Извольте-съ, готовъ-съ!... Но чтобы не повторяться, не разсказывать въ сотый разъ того, что уже я имѣлъ честь неоднократно, по вашей просьбѣ, сообщать, я разскажу вамъ нѣчто на самую что ни есть модную тему...
   -- Прекрасно, прекрасно!-- подхватила компанія, приготовляясь слушать.
   Но прежде, чѣмъ мы приступимъ къ передачѣ разсказа Ивана Ивановича, считаемъ необходимымъ поближе познакомить васъ съ этой прекрасною личностью.
   Докторъ медицины Иванъ Ивановичъ Вопфъ былъ прежде всего изъ всѣхъ россійскихъ русопятовъ отъявленный русопятъ. И Богъ вѣсть зачѣмъ носилъ онъ нѣмецкую фамилію! И онъ частенько самъ удивлялся этому, хотя для него, конечно, не было секретомъ, что родители его были изъ Митавы, чиновничали въ Петербургѣ и тамъ же воспитали его; умерли же они какъ разъ въ тотъ годъ, когда онъ только-что поступилъ въ университетъ. Съ этого времени Иванъ Ивановичъ былъ предоставленъ самому себѣ. Пораженный такимъ ударомъ въ свое чувствительное нѣмецкое сердечко, онъ загрустилъ по сочувствующей душѣ, по дружбѣ и, какъ натура крайне общительная и привязчивая, скоро нашелъ все это въ товариществѣ. Отыскиваніе средствъ жизни толкнуло его на поиски уроковъ, на житье съ товарищами втроемъ, а иногда и вчетверомъ, на переписку лекцій. Добродушный, веселый, но умный и наблюдательный, онъ становился душой студенческихъ компаній. Въ свое время Вопфъ отдалъ дань всему -- и мечтамъ сдѣлаться изобрѣтателемъ и ученымъ (черта отчасти нѣмецкая), и Фейербаху съ Бюхнеромъ, въ то время усердно переводимымъ и переписывавшимся цѣлыми тетрадями въ свѣтлыя петербургскія ночи, и, отчасти, даже "русскому мужичку", о которомъ тогда еще только "запѣвали" и въ котораго, лѣтъ черезъ двадцать, вдругъ влюбилась молодежь всѣхъ національностей: и русскіе, и поляки, и нѣмцы, и евреи...
   Итакъ, Иванъ Ивановичъ пережилъ все, что пережило, чѣмъ переболѣло всякое честное, юное сердце интеллигентной молодежи нашей, безъ различія національностей. И чѣмъ дольше всѣмъ этимъ онъ болѣлъ и все это переживалъ, тѣмъ все больше забывалъ свое нѣмецкое происхожденіе. А Иванъ Ивановичъ, съ своей стороны, словно изъ кожи лѣзъ, чтобы доказать уже вплотную свое русопятство... Еще на четвертомъ курсѣ, кое-какъ перебиваясь на стипендію, онъ женился, такъ какъ на лѣтнихъ каникулахъ, загнанный въ глушь провинціальнаго городка на уроки, въ семьѣ одного чиновника встрѣтилъ "серьезную", то-есть не особенно красивую, но самоучкой переводившую Гейне, дѣвушку. У нея же надъ письменнымъ столомъ онъ увидалъ и портретъ Гейне, Пушкина, Гоголя... И это въ какомъ-то Сольвычегодскѣ!... А когда серьезная дѣвушка категорически заявила при отцѣ и матери, что она лучше выпьетъ растворъ головокъ отъ сѣрныхъ спичекъ, чѣмъ рѣшится на "мѣщанскую свадьбу" -- со свахами, смотринами, приданымъ, обысками и выемками и проч., то для Ивана Ивановича было рѣшено все. И дѣйствительно, къ концу каникулъ, молодые, взявъ другъ друга подъ руку, послѣ вечеренъ зашли къ знакомому священнику, попросили его отворить церковь, обвести ихъ вокругъ аналоя -- и затѣмъ на двухъ извощикахъ, вмѣстѣ со священникомъ, вернулись домой, къ нѣсколько, хотя и радостно, изумленнымъ родителямъ.
   Два года молодые бились въ Петербургѣ, и затѣмъ, въ воздаяніе за казенный хлѣбъ, Ивана Иваноновича назначили врачомъ въ Семипалатинскъ.
   Когда черезъ пять лѣтъ онъ вернулся, онъ уже былъ толстъ, какъ настоящій майоръ; глаза его заплыли и добродушно смѣялись; лицо обрюзгло. Но, валяясь на дежурныхъ койкахъ въ лазаретахъ, онъ приготовился, шутя, на докторскій экзаменъ. Его супруга родила ему троихъ ребятъ и теперь прекрасно читала въ подлинникѣ нѣмецкихъ классиковъ. Получивъ докторскій дипломъ, Иванъ Ивановичъ пріударилъ, съ медвѣжьей неуклюжестью и наивностью, по начальническимъ переднимъ, прося "мѣстишка повеселѣе для ребятишекъ". Его назначили въ полкъ, въ одинъ изъ центральныхъ городовъ, гдѣ онъ и расположился-было съ семипалатинскимъ удобствомъ. Конечно, всякія эти тамъ мечты объ учености, объ изобрѣтеніяхъ, всякіе такіе Фейербахи и Бюхнеры давно испарились, ко однако на душѣ Ивана Ивановича остался надолго, если не навсегда, не замѣтный, но глубокій слѣдокъ этой драгоцѣнной "человѣчности", которая освѣщаетъ однимъ мягкимъ и теплымъ свѣтомъ и обрусѣвшаго нѣмца, и онѣмечившагося русака. Какъ ни удобно было расположился Иванъ Ивановичъ въ губернскомъ городѣ N, однако не удержался отъ непріятныхъ объясненій съ ротнымъ командиромъ насчетъ госпитальной каши и вышелъ въ отставку, въ земство. Теперь онъ лѣчитъ мужиковъ исподволь и не бойко, не утруждая безденежное земство излишними расходами на аптеки и дорогія лѣкарства, и уже, конечно, настолько забылъ о своемъ "германизмѣ", что иногда совсѣмъ изумлялся, когда ему напоминали объ этомъ; а напоминали ему по тому случаю, что онъ даже до 50-ти лѣтъ никакъ не могъ научиться говорить "мыло",-- все у него выходило "мило".
   

II.

   -- Былъ я, мои господа (это выраженіе тоже было одной маленькой нѣмецкою слабостью Ивана Ивановича),-- былъ я,-- началъ онъ, передохнувъ и выпустивъ изъ себя цѣлую воздушную бурю,-- былъ я недавно по своимъ обычнымъ дѣламъ въ одномъ селѣ; тамъ у меня фельдшеръ есть и пріемный покоецъ. Засидѣлся я тамъ долго: сначала съ больными мужиками провозился, а потомъ фельдшеръ присталъ "почтить его -- выпить на дорогу стаканчикъ пунштику". На дворѣ завертывалъ морозецъ -- и я на "пунштикъ" соблазнился. Но въ хлопотахъ за "пунштикомъ" фельдшеръ мой совсѣмъ забылъ сказать старостѣ о лошадяхъ. Стало вечерѣть. Фельдшеръ съ женой, отъ удовольствія, одинъ за другимъ въ догонку, тѣмъ, другимъ угощаютъ, разсказываютъ обычные анекдоты съ мужиками и лѣкарствами, а я все поджидаю: вотъ придутъ и скажутъ, что лошади готовы. Однако лошадей нѣтъ. "Ты, говорю, Петя (я его всегда Петей зову: онъ ещеку меня мальчикомъ въ полку былъ, хотя ему теперь лѣтъ 30 съ лишкомъ),-- ты, говорю, про лошадей-то говорилъ ли старостѣ?" -- "Ахъ, ахъ, ахъ!" -- заохали они оба съ женой. Побѣжалъ Петръ къ старостѣ. Староста, конечно, ворчитъ: "мы, говоритъ, думали -- баринъ заночуетъ. Чего раньше молчали? Вонъ на дворѣ-то что подымается!..." И дѣйствительно, на дворѣ стало заметать, вьюжить. Пришли ко мнѣ. Староста, конечно, уговариваетъ, что, молъ, вашему здоровью ежели теперь ѣхать, то совсѣмъ можно пропасть ни за что!... Жена фельдшера "постельку" предлагаетъ и все такое... А мнѣ надо было непремѣнно ѣхать,-- одна родственница очень звала къ себѣ въ усадьбу. Я еще не зналъ, чѣмъ рѣшить дѣло, какъ на наше общее удовольствіе послышался колокольчикъ (село стоитъ на трактовой дорогѣ), позвякиваетъ потихоньку. "Э,-- говорю,-- порожнякъ! (по колокольчику порожняка всякій узнаетъ). Ну-ка, братцы, поторгуйтесь, что возьметъ въ С.!"... Дѣло съ порожнякомъ-ямщикомъ скоро сладилось, онъ вылѣзъ изъ кузова на облучокъ, я залѣзъ въ кузовъ и -- мы покатили. Метель однако становилась все сильнѣе. Мы уже отъѣхали довольно далеко, когда ямщикъ неожиданно спросилъ меня:
   -- Ты, баринъ, откуда будешь?
   -- Изъ города.
   -- Изъ города?...
   И онъ опять замолчалъ, Я сталъ всматриваться въ него. Сидѣлъ онъ къ одному боку облучка, повернувшись спиной къ вѣтру, дувшему съ правой стороны. Видно было, что онъ и здоровъ, и мясистъ, и высокъ, хоть и сидѣлъ сгорбившись и, кажись, дремалъ. Немного погодя, словно проснувшись, онъ опять заговорилъ, сначала грубо окрикнувъ лошадей: "Ну, вы, черти!" Изъ того, какъ онъ обращался съ лошадьми, я сообразилъ, что у него или лошади хозяйскія, не свои, или ямщикъ былъ не изъ добродушныхъ мужичковъ, а изъ мужицкихъ нигилистовъ.
   -- Что вы смѣетесь, мои господа?-- спросилъ Иванъ Ивановичъ, когда въ компаніи послышался смѣхъ.
   -- Вы это сказали такимъ тономъ, какъ будто серьезно убѣждены, что есть "мужицкіе нигилисты",-- сказала одна молодая особа.
   -- А вы думаете, господа мои, нѣтъ?-- хитро спросилъ Иванъ Ивановичъ.
   -- Не то что нигилисты, а прямые анархисты есть. Тамъ только покопайся!-- сказалъ старичокъ-земецъ, хозяинъ дома, бывшій когда-то становымъ приставомъ.
   -- Вотъ-съ это даже вѣрнѣе вашъ дяденька выразился, госпожа моя, много вѣрнѣе!-- сказалъ Иванъ Ивановичъ.
   -- Ну, ну, разсказывайте! Увидимъ...
   -- А вотъ увидите,-- загадочно мотнулъ головой Иванъ Ивановичъ и продолжалъ:-- Такъ вотъ, господа мои, ямщикъ этотъ и спрашиваетъ меня:
   -- А что, говоритъ, баринъ, слухъ идетъ, что скоро будемъ нѣмцевъ бить?
   -- Не знаю. Да за что ихъ бить-то?
   -- Станутъ бить, такъ, значитъ, есть за что... За хорошее дѣло бить не станутъ...
   -- Какое же за ними ты знаешь плохое дѣло?
   -- Дѣло-то?... А нѣмецъ, слышь, обезьяну выдумалъ!...
   Слышу по выговору, что мужикъ смѣется.
   -- А что тебѣ обезьяна,-- говорю,-- сдѣлала?
   -- Ничего,-- говоритъ,-- мнѣ обезьяна не сдѣлала, а одно, что грѣхъ она -- обезьяна-то... Жидовъ били, теперь вотъ нѣмцевъ, слышь, будутъ бить. Безпутства много по нашему народу пущено...
   -- А узнаешь ты нѣмца, еслибы тебѣ пришлось съ нимъ встрѣтиться?-- спросилъ я.
   -- Узнаемъ, небойсь!... Только бы... Узнаемъ!...
   Гляжу, шутки шутитъ мужикъ, все веселѣе да веселѣе; объ обезьянѣ сталъ разсказывать, о "ширманкѣ"... И чѣмъ дальше, тѣмъ мой мужикъ, словно во вкусъ входитъ: подкрякиваетъ, подкрикиваетъ, подбадриваетъ себя...
   -- Эхъ,-- говоритъ,-- бывало я хаживалъ въ ту сторону... по каменной части.... ну, что гдѣ жиды-то... А вотъ какъ разъ передъ тѣмъ и пересталъ... Ямщину братья взяли,-- ну, и пріостановили при домашности... А я ихъ, жидовъ-то, во какъ знаю! Я какого хошь жида узнаю.
   -- Жида -- это еще такъ, а какъ ты нѣмца узнаешь?
   -- Узнаемъ!-- отвѣчаетъ.
   Метель ли это, или скука, темень,-- такъ ужь нервы настроились: вотъ подмываетъ меня пошутить надъ мужикомъ.
   -- Ну,-- говорю,-- узнай вотъ, нѣмецъ я, или русскій?
   -- Ай узнаю! Смотри, баринъ...
   -- Какъ же ты узнаешь?... Креститься заставишь?
   -- Это пустое,-- этимъ и жида не проведешь.
   -- Ну, какъ же?
   -- А вотъ какъ: ну-ка, скажи, баринъ, "мыло".
   И Иванъ Ивановичъ съ такимъ необыкновеннымъ стараніемъ силится сказать это слово "по-мужицки", что весь покраснѣлъ и переконфузился, какъ институтка.
   Взрывъ веселаго смѣха былъ отвѣтомъ на его усиліе. Когда смѣхъ смолкъ, Иванъ Ивановичъ сказалъ:
   -- Вотъ, господа мои, вамъ смѣшно, а мнѣ тогда было не до смѣху...
   -- Да неужели вы серьезно испугались?-- спросилъ кто-то.
   -- Серьезно -- не серьезно, а все же... пожалѣлъ, что при мнѣ не было чего-нибудь такого... Да я никогда этими глупостями не заводился. Пять лѣтъ въ Семипалатинскѣ прожилъ, по нѣскольку тысячъ верстъ ѣзжалъ, и никогда съ собой не бралъ ни шашки, ни револьвера, а вотъ тутъ, въ центрѣ Россіи, вдругъ вспомнилъ, что при мнѣ ничего не имѣется...
   -- Что же вы, однако, ему отвѣтили?-- спросили Ивана Ивановича.
   -- Я ему, господа мои, ничего не отвѣтилъ, а онъ помолчалъ немного и потомъ, словно собравшись съ силами, поправился на облучкѣ, выпрямился и крикнулъ мнѣ:
   -- Ну, что-жь, баринъ, ты мнѣ не говоришь, а?... Ты чего-жь меня зря-то пыталъ?... Ты мнѣ мое знанье окажи, какъ я, значитъ, обезьяну-то могу распознать...
   -- Ты, однако,-- говорю,-- мой братъ, забавникъ!
   Я, знаете, сердиться начиналъ: чортъ знаетъ, и за себя стало обидно, и на мужика досадно,-- шутитъ, изволите видѣть, шуточки... Послѣ моихъ словъ онъ какъ будто даже пару въ себя подалъ. Я даже подумалъ, не сумасшедшій ли онъ: гикаетъ на лошадей, подсвистываетъ, а между тѣмъ шутитъ и шутитъ, даже посмѣиваться сталъ очень громко и какъ будто даже нарочно погромче захохочетъ.
   -- Мы, братъ, забавники!-- кричитъ.-- Эхъ ты, метелица!... Погуляли бы, братецъ мой... Ха-ха-ха!... Скука, баринъ, по деревнямъ то у насъ!
   Заливается мой ямщикъ, а метель такъ и крутитъ: сбоковъ, сзади, спереди... Куда ѣдемъ, Богъ знаетъ! За два шага не видать, а онъ все погоняетъ да погоняетъ лошадей. Потомъ, знаете, вдругъ ихъ остановилъ... Колокольчикъ сразу смолкъ, какъ будто сразу и вьюга стихла, и полозья перестали визжать. Какая-то мертвая тишь такъ и охватила. Ямщикъ слѣзъ съ козелъ.
   -- Что, дорогу, что ли, потерялъ?-- спросилъ я.
   Молчитъ, ничего не отвѣчаетъ, зашелъ за кибитку... Меня, знаете, не на шутку оторопь взяла. Чортъ ему въ душу влѣзетъ: возьметъ, вывалитъ въ сугробъ, оберетъ всего, да и броситъ. Кто его знаетъ, кто онъ и чей такой... Все это у меня въ головѣ такъ вихремъ и вертится. Прошло минутъ пять, слышу -- хрустятъ около саней сапоги по снѣгу, я хотѣлъ выглянуть, какъ прямо передо мной въ кузовъ кибитки уставилось лицо ямщика -- красное, мокрое, мясистое, съ какой-то пьяно-вызывающей улыбкой въ объиндѣвѣлыхъ усахъ и бородѣ.
   -- Что-жь, баринъ, скажешь, что-ли, "мыло", али нѣтъ?... Что-жь, али призналъ я тебя?...
   Меня ужь совсѣмъ взорвало. Говорю:
   -- Ты, мой братецъ, забываться, кажется, совсѣмъ сталъ... Садись на мѣсто и вези.
   -- То-то, знать... Мы узнаемъ!... Не проведешь!-- говоритъ онъ, садясь на козлы.
   -- Я тебѣ приказываю молчать!-- закричалъ, знаете, я.
   -- Что-жь,-- говоритъ,-- намъ молчать, когда хочется разговоры разговаривать... Когда ни то и намъ надо поговорить. Что-жь не поговорить... Свидѣтелевъ нѣтъ. Ты меня не знаешь, я -- тебя...
   И при этомъ Иванъ Ивановичъ таинственно-пугающе посмотрѣлъ на всѣхъ.
   -- Н-ну, Иванъ Иванычъ, вы начинаете Богъ знаетъ что разсказывать!-- заговорило все общество разомъ: мужчины замахали на Ивана Ивановича руками, а барышни и дамы носовыми платками.-- Это невозможно!... Это просто игра вашего воображенія!...
   -- Признаться, господа,-- неожиданно замѣтилъ Иванъ Ивановичъ,-- я не могу достовѣрно утверждать, что это именно такъ было... Я не отрицаю, что все это могло быть и игрой моего воображенія...
   -- Ну, вотъ видите! Чего-жь вы такъ страшно разсказываете?-- замѣтили барышни.
   -- А оттого-съ, что страшно-то мнѣ тогда, мои сударыни, все-таки было... Это ужь вѣрно!... Если и не точно такъ, то все же и игра воображенія отчего-нибудь у меня тогда была же, и ямщикъ такой былъ, и если не такъ, то, знаете, что-то очень похожее было... А главнымъ-то образомъ, нужно вамъ сказать-съ, я ѣхалъ къ своей родственницѣ нѣмкѣ, жившей уже нѣсколько лѣтъ въ деревнѣ, недавно овдовѣвшей и оставшейся одна-одинёшенька съ ребятишками въ глухой деревнѣ, среди мужиковъ... Такъ ужь, знаете, и объ ней я не разъ тоже подумалъ за эту дорогу... Я ужь порѣшилъ, что мы проплутаемъ до утра, и потому все придумывалъ, какъ мнѣ обращаться съ ямщикомъ, если онъ будетъ продолжать "дурить"... Больше всего я останавливался на "спасительномъ устрашеніи". Вѣдь это же средство употребляютъ и укротители звѣрей... Впрочемъ, оказалось, что ямщикъ вовсе не сбился съ дороги,-- мы скоро пріѣхали. Я было выслалъ моему ямщику деньги съ прислугой, чтобы съ нимъ не объясняться, но оказалось, что дѣйствительно онъ былъ большой забавникъ,-- онъ явился самъ и попросилъ на водку.
   Тутъ я, при свѣчкѣ, дѣйствительно увидалъ мужика размѣровъ очень внушительныхъ. Разбойничья рожа, въ полномъ видѣ. И еще улыбается!... Я бросилъ ему двугривенный и сказалъ:
   -- Тебѣ, мой братъ, тюрьмы, кажется, не миновать.
   -- За что-жь такъ?-- спросилъ онъ и ухмыльнулся.-- Кажись, доставили въ лучшемъ видѣ. Вишь какая метель... Такъ тебя и подмываетъ!... Другой бы завязилъ еще.
   -- Ну,-- говорю,-- ступай, ступай!
   -- Прощенья просимъ!-- говоритъ.-- Что-жь, изъ тюрьмѣ побываемъ!-- прибавилъ онъ и вышелъ.
   Знаете, я тогда едва сдержался: "Эдакіе звѣри, эдакіе звѣри!" -- повторялъ я. Такъ онъ изъ меня этимъ... этимъ (вы ужь сами для этого слово подберите) всю душу вымоталъ!... За то, что у человѣка пейсы,-- за то, что человѣкъ не можетъ выговорить "мыло" и... Что можетъ быть возмутительнѣе!... Всѣ нервы онъ поднялъ во мнѣ, и не уснуть бы мнѣ всю ночь, еслибы не эта моя родственница, Августа Карловна, за которую я такъ боялся...
   Я какъ только взглянулъ на нее, такъ и всѣ страхи какъ рукой сняло. Я, видите ли, пріѣхалъ ужь поздно,-- кухарка ее съ постели подняла... Вышла она ко мнѣ -- полная, румяная, лицо заспанное, глаза такъ и слипаются, на губахъ такая же сладкая и безпечная улыбка, какъ будто она у исправника въ гостяхъ спала. А какъ зѣвнула, я даже засмѣялся...
   -- Ну, говорю, моя матушка, не ожидалъ!...
   -- Чего вы не ожидали, Иванъ Иванычъ?
   -- Вѣдь я за васъ изстрадался.
   -- Чего та въ?-- говоритъ.
   -- И вы не боитесь здѣсь одни, безъ мужа?...
   -- Кого бояться?
   -- А мужиковъ?... Я боюсь у васъ ночевать,-- пугаю ее.
   -- Что вы!... Спаси васъ Богъ, что вы говорите! Да они скорѣе свой братъ обидятъ, чѣмъ меня!... Что вы, что вы, Иванъ Иванычъ! Господь васъ спаси... Давайте-ка я васъ угощу водкой, да постелю вамъ постель помягче... Наталка! Ѳедосья!-- закричала она съ сильнымъ нѣмецкимъ акцентомъ, тѣмъ хозяйственно-нѣмецкимъ тономъ, которымъ покрикивали нѣкогда нашы управляющихи. И вотъ забѣгали Наталки и Ѳедоски съ подушками, простынями...
   Ну, однимъ словомъ, достаточно было взглянуть на Августу Карловну въ ея безпечномъ дезабилье, на всю эту идиллію съ подушками, чтобъ уже не осталось отъ моей дороги никакого впечатлѣнія... Словно Чичиковъ у Коробочки расположился, ей-ей!..
   А вѣдь моя родственница -- чистая нѣмка и, знаете, не только, какъ я, не выговоритъ того....-- ну, того слова (заикнулся тутъ опять и сконфузился Иванъ Ивановичъ, хотя уже не разъ говорилъ этого слово).
   -- Какого, какого, Иванъ Иванычъ? Говорите!-- кричали дамы, обрадованныя случаю посмѣяться.
   -- Ну, того, котораго я... не сказалъ ямщику.
   -- И не скажете намъ?
   -- Не скажу!... Ну, Августа Карловна и половину словъ плохо говорила по-русски...
   И Иванъ Ивановичъ глубоко вздохнулъ и опять выпустилъ изъ себя цѣлую бурю.
   -- Такъ въ этомъ вся и мораль, Иванъ Иванычъ, что вы испугались мужика?-- заговорили кругомъ.-- Гдѣ же современная тема? Неужели нѣмцы?
   -- А что-жь?... Впрочемъ, моя тема еще впереди. Изволите видѣть, Августа Карловна, говорю я, не только "мыло", но и половину словъ не могла произнести правильно, а между тѣмъ изъ всѣхъ модныхъ примѣровъ такъ-называемаго "сліянія съ народомъ" (а я ихъ зналъ не мало) это былъ наиболѣе удачный, по моему мнѣнію...
   -- Ну, Иванъ Иванычъ, это вы, Богъ знаетъ, что говорите!-- замахали опять платками на Ивана Ивановича барышни.
   -- Желаете послушать про Августу Карловну?
   -- Непремѣнно, непремѣнно!
   -- Впрочемъ, я вѣдь хотѣлъ вамъ сначала разсказать вовсе не объ ямщикѣ и не объ Августѣ Карловнѣ,-- я хотѣлъ вамъ разсказать о "сліяніи съ народомъ" одной барышни-помѣщицы, да какъ-то...
   -- Разсказывайте, разсказывайте про Августу Карловну! О той еще успѣемъ... Вы насъ интригуете, Иванъ Иванычъ!...
   

III.

   -- Объ Августѣ Карловнѣ, впрочемъ, много нечего разсказывать: нѣмки aus Mitau вообще мало романтичны, а Августа Карловна, навѣрно, меньше всѣхъ... Да, пожалуй, это-то въ ней, въ данномъ случаѣ, и составляло настоящую... Мужъ ея былъ некончившій курса дерптскій студентъ, отъявленный буршъ, нѣсколько лѣтъ таскавшійся по петербургскимъ аптекамъ въ качествѣ фармацевта, по разнымъ конторамъ, гдѣ пилъ и кутилъ на-пропалую. Но въ одинъ прекрасный день онъ получаетъ неожиданное извѣстіе о наслѣдствѣ отъ какого-то дальняго родственника... въ Лифляндіи или Эстляндіи гдѣ-то, о которомъ онъ не имѣлъ и понятія. Совершенно ошеломленный такимъ даромъ фортуны, нѣмецъ, въ минуту увлеченія, поклялся остепениться и заняться дѣломъ "по-нѣмецки". Онъ сѣздилъ въ Митаву, привелъ въ порядокъ дѣла по наслѣдству, очаровалъ митавскихъ бюргеровъ и, снабженный ихъ практическими совѣтами и румяной митавской красавицей, представлявшей, по словамъ родителей, идеалъ жены-хозяйки, двинулся обратно въ Россію.
   Пропитанные митавскимъ духомъ, молодые энергично принялись соображать насчетъ разныхъ гешефтовъ и остановились на самомъ заманчивомъ изъ нихъ -- на пріобрѣтеніи помѣщичьяго имѣнія, которое продавалось тогда за полцѣны. И вотъ наши митавскіе культуртрегеры понесли культуру въ русскую деревню, взамѣнъ потерпѣвшей фіаско барской. Любезный Адольфъ съ своей любезной Августой сразу круто, какъ быть по-нѣмецки, принялись за дѣло. Адольфъ напустилъ на себя сурьёзу, суровости и неуклонности, какъ бы желая показать мужику, что такая за птица цивилизація. Августа первымъ дѣломъ начала усердно родить, чтобъ ужь заранѣе такъ сказать положить это основное начало культуры, а затѣмъ уже вплотную приняться за размноженіе поросятъ, гусей, телокъ и прочей культурной живности. Года черезъ два они у же совсѣмъ вошли въ роль: Адольфъ въ однихъ штанахъ, на ременныхъ подтяжкахъ, и въ кожаной шапкѣ цѣлый день слѣдитъ за батраками, а Августа съ засученными полными и мягкими руками, фертомъ уткнувъ ихъ въ свои мясистые бока, звонкимъ, пронзительнымъ голосомъ, коверкая русскія слова, покрикиваетъ на работницъ, скотницъ и кухарокъ съ крыльца барскаго дома.
   Мужики, надо вамъ сказать, сначала искоса поглядывали на "новыхъ господъ", а когда эти новые господа aus Mitau слишкомъ уже стали фамильярно закручивать руки фертомъ, повели политику, да такую-съ политику, что, когда я однажды завернулъ къ нимъ, Адольфъ просто изъ себя выходилъ, а Августа вспоминала своихъ кроткихъ эстовъ... Боялись на улицу выходить. Каждую ночь ждали поджоговъ... Очевидно, нѣмецъ плохо еще зналъ русскую систему "укрощенія строптивыхъ"...
   Дошло до того, что Адольфъ уже хотѣлъ совсѣмъ бросить "эту глупую затѣю" (т. е. культуру насаждать) и продать имѣніе, какъ вдругъ случилось обстоятельство... Впрочемъ, извините, не то, чтобы вдругъ, а ужь и раньше кое-какіе признаки были, только Адольфъ закутилъ и запилъ,-- конечно, сначала "по маленькой". Заговорили ли въ немъ старыя петербургскія дрожжи, или ужь такъ... русская деревня своимъ воздухомъ пахнула, только дѣла пошли изъ рукъ вонъ плохо для Августы. Мужъ бросалъ ее съ дѣтьми на цѣлыя недѣли, уѣзжая въ Москву, одну-одинёшеньку. Знаете, когда она, бывало, мнѣ разсказывала про это время,-- я вамъ доложу: вчужѣ жутко становилось! Такую полную безпомощность и у мужичковъ рѣдко встрѣтишь... Понимаете, она осталась одна,-- буквально одна,-- съ двоими дѣтьми, изъ которыхъ старшему было три года, беременная, съ полнымъ хозяйствомъ на рукахъ, безъ работника, безъ прислуги, безъ всякой помощи... Повѣрите ли, ни одна баба не пришла ей помочь, ни одна не шла въ ней въ работницы ни за какую цѣну. Ни одинъ мужикъ не шелъ къ ней въ простые сторожа. Да и Богъ знаетъ, было ли бы лучше, еслибы кто и пошелъ... И вотъ тутъ-то...
   Я, мои господа, давно ужь вытравилъ изъ себя всякій нѣмецкій духъ, а все же, знаете, скажу, врядъ ли, мои барышни, кто-нибудь изъ васъ съумѣлъ бы такъ,-- ну, такъ, какъ эта нѣмка.... то-есть, знаете, обернуться, столько выказать дѣятельной энергіи, не расхныкаться на судьбу, на злыхъ варваровъ -- мужиковъ, проклясть все и вся на свѣтѣ... Вы что, мои добрыя, обидѣлись?-- обратился, посмѣиваясь, Иванъ Ивановичъ въ барышнямъ.-- Я васъ не обижаю. Или ужь, если хотите, я всѣхъ обижаю, и въ томъ числѣ самого себя, поскольку я русскій. Черта-съ это, черта!-- съ удареніемъ произнесъ Иванъ Ивановичъ и, какъ будто во что-то вдумываясь, налилъ рюмку водки, выпилъ, закусилъ и потомъ сказалъ:
   Вотъ хотя бы я... Чуть меня судьба поставила въ мало-мальски критически-обидное положеніе, я ужь тотчасъ же возревновалъ о себѣ... Хоть оно немножко будетъ и странно, какъ будто, для пожилого человѣка, а все же ужь я признаюсь... Вѣдь когда это я ѣхалъ съ мужикомъ, я думалъ: экій звѣрь -- народъ, экій звѣрь! Экій варваръ, невѣжда, дикарь! Не даромъ ихъ, подлецовъ, начальство дуетъ и въ усъ, изъ рыло... Да что же вы съ этакимъ безсмысленнымъ звѣремъ подѣлаете?... Ну-ка, дайте ему въ руку настоящую-то свободу, а онъ вамъ... "мыло"... Ну, знаете, все въ такомъ родѣ... А въ то же время думалъ: а вѣдь я-то какой паинька! Сколько разъ для этого "мужичка" я готовъ былъ... да, признаюсь, и жертвовалъ собой. Признаюсь, безъ похвальбы! Не жалѣя ни себя, ни жены, даже ребятишекъ, рисковалъ своей карьерой, удобствами жизни, и для кого?-- для какого-нибудь плюгаваго солдатишки!... А въ благодарность этотъ тупоголовый, плюгавый солдатишка.... за то, что ты не умѣешь выговорить слово "мыло"... Ахъ, какъ я такъ-то часто огорчался! Бывало цѣлую ночь ходишь, всѣхъ разнесешь, всю судьбу проклянешь, всю жизнь... А ужь этому несчастному солдатику сколько доставалось!... И такія-то нюни распустишь, что стыдно и вспоминать послѣ! Ударишься это лицомъ о подушечку, да и плачешь: какой, вотъ, я хорошій и "честный" русскій нѣмецъ, какъ это и къ народу всей душой, а онъ... "мыло"!... Все бы это еще ничего, конечно, мои господа, еслибы по крайней мѣрѣ понятно было, еслибъ этого мужичка я только по книжкамъ зналъ,-- ну, можно бы сказать: мало ли, молъ, вздору въ книжонкахъ пишутъ! Это, молъ, все фантазіи... Ну, разочарованіе понятное. А то вѣдь самъ я съ этимъ плюгавымъ солдатикомъ десять лѣтъ душа въ душу прожилъ, видѣлъ его живого, цѣликомъ всего, въ разныхъ положеніяхъ: и какъ страдалъ онъ, и какъ умиралъ на моихъ рукахъ, и какъ онъ служилъ мнѣ, и какъ собой для меня жертвовалъ и не рѣдко такую высокую нравственную доблесть выказывалъ, что я чуть не молился на него... О какой-нибудь сословной розни даже заикаться было странно. Вотъ, мои господа, я побожусь вамъ: приходилось быть мнѣ съ этимъ тупоголовымъ, плюгавымъ солдатикомъ въ такихъ отношеніяхъ, за которыя я клялся ему своей вѣчной, до гроба, службой, я готовъ былъ за него душу отдать! Ей-богу, правда-съ! И что же, достаточно только было случиться смѣшной исторіи съ "мыломъ", чтобъ онъ во мнѣ все поднялъ... Не говорите, господа мои, не говорите!-- торопливо перебилъ Иванъ Ивановичъ молодежь.-- Вы скажете, что это отъ того, что мы ужъ старики?-- Ой, нѣтъ! Напротивъ, оттого, что мы всѣ очень, очень юны... Что, вамъ смѣшно?... Всѣ мы юны: и въ пятьдесятъ лѣтъ, и въ двадцать,-- юны, какъ всѣ юнцы, слишкомъ чуткимъ и ревнивымъ сознаніемъ своихъ жертвъ... Намъ кажется, что мы слишкомъ были плохи вначалѣ и вдругъ стали слишкомъ хороши... Это ревность къ своей красотѣ только-что распустившейся розочки, которая тотчасъ же блекнетъ и съеживаетъ лепестки, лишь только посуровѣе подуетъ вѣтеръ... Да, мы очень юны, мои господа! И дѣло-то въ томъ, что мы ошибаемся: въ сущности мы вовсе не такъ были плохи раньше, какъ думаемъ,-- не такъ...
   Иванъ Ивановичъ пріостановился.
   -- Ну, что-жь, Иванъ Иванычъ? Вы ужь такую длинную прочли намъ нотацію, что кончайте, безъ церемоніи, за одно....
   -- А, а!... Вы ужь обижаетесь, мои молодые господа? Вотъ видите!... Да, я докончу: мы вовсе не были такъ плохи вначалѣ и вовсе не такъ хороши теперь, какъ думаемъ. Мы, знаете, прекрасны, какъ розочка, только-что распустившаяся розочка при теплой іюньской погодѣ, и такъ же, какъ она, щепетильны, нѣжны, обидчивы и негодны, лишь только дунетъ суровый вѣтеръ...
   -- Довольно, довольно, Иванъ Иванычъ! Вы начинаете повторяться,-- зашумѣла весело молодежь.-- Мы теперь достаточно раскусили васъ, какой такой вы -- русскій! Показывайте же намъ скорѣе свою идеальную нѣмку!...
   Августа Карловна -- идеальная!-- всплеснулъ руками Иванъ Ивановичъ.-- Боже меня сохрани, чтобъ я осмѣлился митавскую бюргершу, заплывшую жировъ, пропитанную свинымъ саломъ и запахомъ коровника, ставитъ вамъ въ идеалъ!... Но что въ ней дѣйствительно есть, того скрыть нельзя, а именно вотъ что-съ: культурнѣе она насъ... не по развитію тамъ какому-нибудь, а просто исторически,-- въ крови ужь эдакое есть нѣчто... А потому, когда я навѣстилъ ее въ такомъ по истинѣ ужасномъ положеніи,-- не слыхалъ отъ нея ни слова, чтобъ она мужиковъ звѣрями ругала, чтобы насылала на нихъ всѣ казни египетскія, чтобы тамъ какую-нибудь эдакую теорію о "залютѣвшемъ звѣрѣ" построила, вродѣ нашихъ либеральныхъ культуртрегеровъ и лавочниковъ,-- ничего подобнаго!... Кровью, инстинктивно смотрѣла она на это дѣло прямо,-- понимала, что есть условія, при которыхъ подобныя отношенія неизбѣжны, и что ежели ты желаешь жить при подобныхъ условіяхъ, то прямо такъ-таки и заводись настоящими приспособленіями: собаками, револьверами, урядниками,-- цѣлой системой "укрощенія строптивыхъ"... Но чтобы строить слюнявую теорію о "залютѣвшемъ звѣрѣ",-- до подобной низости и умственной развращенности не смѣла дойти нѣмецкая булочница, воспитанная поколѣніями истинной европейской культуры...
   А мы, мои господа, такіе мягкіе, хорошіе все люди, что изъ-за народа готовы изъ кожи лѣзть,-- глянь, анъ эдакую теорійку и сочинимъ изъ-за какого-нибудь... "мыла"!
   Ну, да я опять увлекся... Будемъ продолжать объ Августѣ Карловнѣ.
   Такъ вотъ-съ, она, вмѣсто того, чтобы разслаблять и убаюкивать себя разными слащавыми теорійками, собрала всю свою нѣмецкую энергію, подоткнула подолъ, да и пошла воевать съ нагрянувшимъ на нее горемъ: сама скотину убирала, сама стряпала, стирала, рубила дрова, дѣлала масло, да въ это время и своихъ дѣтей не оставляла безъ призора. А когда приходило лѣто,-- платила бабамъ и мужикамъ тройныя цѣны; но, чтобы наверстать убытки и не навлечь гнѣвъ мужа, сама работала заодно съ ними, за двойную работницу: бороновала, сѣяла, жала, косила... И все это мужики видѣли и знали... Но еще они видѣли, какъ совсѣмъ свихнувшійся отъ перепоя мужъ, возвращаясь съ кутежей, вмѣсто благодарности, билъ ее плетью, нѣсколько разъ стрѣлялъ по ней и каждый разъ выгонялъ, въ глухую полночь, вонъ изъ дома на деревенскую улицу.
   Тогда-то, избитая, заплаканная, но неизмѣнно энергичная, съ яснымъ и прямымъ взглядомъ на жизнь, твердою поступью шла она въ первую избу къ "залютѣвшему звѣрю", который еще вчера собирался выжечь и разнести все ихъ "нѣмецкое отродье"... И эти "звѣри" охотно отворяли ей дверь и говорили:
   -- Ступай, ступай, болѣзная... Мѣста хватитъ, коли не погнушаешься... Экое тебѣ житье-то, красавица, отъ злодѣя твоего!... Насмотрѣлись мы на тебя,-- насмотрѣлись на твою страду... И какъ только тебя Господь укрѣпляетъ!... А все за то, что неропщлива ты,-- ни на Бога, ни на людей не ропщешь... Ты, коли что, прямо иди къ намъ, безъ сумлѣнія... По себѣ знаемъ: сами такъ-то другой разъ перевертываемся. Бываетъ!...
   И тутъ-то вела нѣмка съ своими врагами задушевную бесѣду, выливала передъ ними все свое горе,-- да такъ-то сердечно, ломанымъ и смѣшнымъ языкомъ, откровенничала она, какъ никогда еще можетъ-быть не приходилось ей говорить съ матерью... И никому не былъ въ ту минуту смѣшонъ ея языкъ, и никто не ловилъ ее на словѣ "мыло"... Тутъ лѣчились деревенскими снадобьями ея ребятишки, тутъ давались ей разнообразные самобытные совѣты по части хозяйства, вродѣ заговоровъ, примѣтъ и проч.
   Тутъ-то и слилась незамѣтно культурная нѣмка съ некультурнымъ "звѣремъ",-- да такъ слилась, что и сама не замѣтила, какъ тройная плата какимъ-то образомъ стала съ лихвою покрываться "тихой милостынью", вродѣ незамѣтной, между дѣломъ, помочью... Но и какъ было замѣтить, когда все это выражалось въ такихъ словахъ: "Тебѣ не помочь ли что, красавица?-- говоритъ баба.-- У меня вотъ часокъ выпадъ,-- помогу, а ты бы ребятишекъ-то накормила... Вѣдь злодѣю-то твоему только да вина диво!.. Скоро ли его ужь Богъ-то отъ тебя приберетъ?"
   И Богъ смиловался,-- скоро прибралъ онъ спившагося окончательно Адольфа... И осиротѣвшая, съ пятерыми, малъ-мала-меньше, ребятишками, моя митавская нѣмка никогда еще не чувствовала себя такъ хорошо и привольно, какъ въ это время...
   Едва схоронила она мужа, какъ ея, давно одичавшій и не имѣвшій добраго слова, домъ превратился чуть не въ сборную избу мужиковъ и бабъ... И тутъ-то, по русскому обычаю, за чаями потянулись длинныя бесѣды, длинные толки -- о томъ, что и какъ выгоднѣе сдѣлать, какъ ей устроиться... И тутъ, какъ-то само собой, незамѣтно, исчезали въ Августѣ хищническіе инстикты митавской культуры, а ея собесѣдники, тоже невидимо какъ, поступались своимъ "звѣрствомъ"...
   -- Ты вотъ что, Карловна,-- говорили мужики и бабы:-- ты у насъ живи, сдѣлай милость живи, а уѣзжать не думай, али продавать... Живи,-- мы тебя успокоимъ съ ребятами... На твой вѣкъ хватитъ... Землю ты намъ всю въ міръ отдай, а мы тебя и семью сохранимъ -- и пропитаніе дадимъ, и ребятишекъ твоихъ не оставимъ втунѣ... Ты ихъ въ учёбу ушли, а сама здѣсь какъ сыръ въ маслѣ катайся... Вотъ какъ мы тебѣ, скажемъ: живи -- одно слово! И чтобы твоего -- прутъ одинъ -- кто посмѣлъ тронуть, Боже упаси!... А сама ты скотнымъ дворомъ займись,-- ты на это востра!... Прислугу тебѣ нужно, бери у насъ на зиму любую дѣвку, мало -- двѣ, а то и бабъ,-- все же съ хлѣбовъ долой... Такъ-то, Карловна, и проживемъ мы съ тобой за милу душу вѣкъ-то, другъ друга не забижаючи... Главное-то вѣдь, чтобъ жадности не было!...
   -- Ну, однако, мои господа, я, вижу, вамъ порядкомъ-таки наскучилъ съ своей нѣмецкой родственницей,-- прервалъ себя уставшій Иванъ Ивановичъ,-- да дѣло какъ-то само затягивается... Пора ужь концу.
   -- Да, да, кончайте!-- заговорила публика.-- Какъ ни прекрасенъ примѣръ "сліянія" представляетъ ваша культурная родственница, но всякому свое дорого... И, конечно, будетъ интереснѣе для насъ барышня-крестьянка...
   -- Сейчасъ, сейчасъ!-- заторопился Иванъ Ивановичъ, выпивъ рюмку водки и прожевывая бутербротъ.-- Одно только словечко насчетъ реформаціи...
   -- Господи Боже!-- вскрикнули въ изумленіи гости.-- Вы просто любитель эффектовъ, Иванъ Иванычъ!... Да какое же дѣло намъ или русскимъ мужикамъ до реформаціи?...
   Иванъ Ивановичъ прожевалъ бутербротъ и заговорилъ:
   -- Выспался я, знаете, у Августы Карловны лучше еще, чѣмъ Чичиковъ у Коробочки... Только проснулся, слышу, что такое?-- У Августы Карловны попы молеленъ служатъ, Я поскорѣй одѣваться... Вхожу въ залу... Августа Карловна передъ иконами лампадку зажигаетъ, причтъ во всемъ составѣ словословитъ, кадитъ, гудитъ... Тутъ же цѣлая толпа мужиковъ и бабъ, принесшихъ иконы. Всѣ молятся, и Августа Карловна такъ ли усердно поклоны кладетъ (хотя взглянула на меня и -- улыбнулась). Послѣ молебна, конечно, къ водочкѣ, къ чайку, закусить... Ну, и я, значитъ, присталъ, съ батюшками побесѣдовали, со старостой... Послѣ я, наединѣ, и спрашиваю Августу Карловну:
   -- Это вы,-- говорю,-- какже? Али въ православіе обратились?
   -- Какъ такъ въ "православіе"?-- спрашиваетъ.-- Не понимай васъ...
   -- Да какже: иконы принимаете, креститесь.
   -- А что-жь такое?... Мнѣ такъ весело бываетъ. Вѣдь я почти никуда не выѣзжаю отсюда.-- Смѣется.-- Я все въ праздники въ церковь хожу... Тамъ это такъ все... Wundershön, Wundershön... Очень весело, хорошо себя чувствую... Я даже исповѣдалась. Батюшка сначала не дозволялъ, а потомъ... "Что же,-- говоритъ,-- хорошее дѣло ".
   -- Ну, а какже... реформація-то?
   -- Какая реформація, Иванъ Иванычъ?
   Ну, думаю себѣ,-- шабашъ!
   -- Лютеръ, матушка,-- говорю,-- Лютеръ-то?...
   -- О, Лютэръ!... Лютэръ былъ очень, очень великій человѣкъ! Онъ тоже много молился,-- серьезно прибавила она.
   -- Это совершенно вѣрно, Августа Карловна,-- сказалъ я.-- Ну, а какъ же вы съ мужичками здѣсь поживаете?
   -- Sehr hubch! Sehr hubch, Иванъ Иванычъ!
   -- И не боитесь?
   -- Господь съ вами!... Чего же мнѣ бояться?
   -- Ну, а на какихъ условіяхъ?...
   -- У насъ нѣтъ никакихъ условій,-- такъ, какъ прежде... У насъ только одно условіе есть...
   Августа Карловна лукаво улыбнулась.
   -- Какое же?
   -- Чтобъ я не могла выходить замужъ... Когда выйду замужъ, тогда,-- они говорятъ,-- прощай, матушка! И рукавички врозь!... Ужасно они смѣшной народъ!...
   -- Ну, и какъ же вы относительно этого условія?
   -- О, я крѣпко его держусь!... Мужъ -- всегда такой непріятный человѣкъ...
   -- Благодарю за комплиментъ!...
   Мы съ Августой Карловной расхохотались. Я очень весело, сытно и спокойно провелъ у нея день, ночевалъ ночь, она разсказала мнѣ о своемъ "сліяніи", и затѣмъ мужикъ изъ ея деревни съ величайшею готовностью доставилъ меня домой.
   Иванъ Ивановичъ громко двинулъ стулъ и всталъ, отираясь платкомъ.
   Среди гостей, ринувшихся къ закускѣ, завязался оживленный споръ, а Иванъ Ивановичъ, молча, принялся за окорокъ.

Н. Златовратскій.

"Русская Мысль", No 3, 1883

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru