Какъ ни обаятельно-тепло было отдыхать въ мирномъ покоѣ утопавшаго въ зеленыхъ садахъ городка N, подъ сурово-нѣжную воркотню тётушки, такъ чудесно гармонировавшую и съ трепетомъ густыхъ вишенъ, и съ веселымъ шипѣньемъ самовара подъ ихъ тѣнью, съ чириканьемъ воробьевъ и гудѣньемъ пчелъ, однако, пора... пора въ деревню!.. Тётушка негодовала и недоумѣвала. Тётушка искони была истинный городской человѣкъ, и потому деревня никогда ей не представлялась иначе, какъ въ видѣ "жадныхъ" до копейки мужиковъ и бабъ, привозившихъ на городской базаръ всякую снѣдь. И вдругъ, въ послѣднее время, эта деревня нетолько заставила тётушку говорить о себѣ и восклицать: "и что такое деревня? Ну? мужикъ -- и больше ничего... Вотъ и вся деревня!.." Нетолько, говорю, заставила разсуждать о себѣ даже и тётушку, но раза два очень больно отразилась и на ея "тревогахъ и радостяхъ..." Когда жизнь одного изъ ютившихся подъ ея кровлей юныхъ существъ, составлявшая такой близкій предметъ ея тревогъ и радостей неожиданно-жестоко была поставлена въ непонятную для тётушки связь съ деревней, тогда недоумѣвающее негодованіе тётушки на деревню достигло невѣроятныхъ предѣловъ.
-- Что такое деревня? Что вы къ ней, что она вамъ? Ну, что такое деревня? Мужикъ, мужикъ и мужикъ... и больше ничего!.. восклицала тётушка, когда ей вспоминалась судьба "юнаго существа".-- А что такое мужикъ? Одна жадность и больше ничего... Истуканъ безчувственный... Онъ ни доброты, ни сердца не чувствуетъ... Одна жадность... Все съѣстъ, все слопаетъ... Ему все мало... Онъ только одну свою утробу любитъ, одну ее знаетъ...
И выраженія тётушки крѣпчали crescendo.
Тѣмъ не менѣе, пора въ деревню, въ эту волшебную, таинственную русскую деревню, приковавшую къ себѣ русскую интеллигентную душу невидимыми, непостижимыми нитями... Гдѣ онѣ, откуда идутъ, зачѣмъ? Никто не знаетъ, а между тѣмъ, эти нити неудержимо влекутъ, стремительно и настойчиво... Десятки лѣтъ, русскія интеллигентныя души и сердца, покорныя этимъ таинственнымъ путамъ, тяготѣютъ къ деревнѣ, а она, между тѣмъ, все дальше и дальше отступаетъ передъ ними, съ каждымъ днемъ увеличивая раздѣляющую ихъ пропасть, которая хладнокровно поглощаетъ въ своей ужасной пасти всякія жертвы...
Съ такими жуткими мыслями и ощущеніями, я рѣшилъ на утро выѣхать въ деревню.
Я люблю ѣздить съ ямщиками въ лѣтнюю пору. Эта ѣзда вызываетъ во мнѣ длинный рядъ впечатлѣній и воспоминаніи, тянущійся чуть не отъ самаго дѣтства, и наполняетъ душу тѣмъ первоначальнымъ, младенческимъ трепетомъ "странной любви", въ которой нѣкогда уловилъ поэтъ впервые таинственныя путы, связавшія на вѣки русскую интеллигентную душу съ деревней...
Наймешь, обыкновенно, ямщика съ вечера, заказавъ пріѣхать ему не позже, какъ въ три часа утра, такъ какъ хорошо знаешь, что пока совершитъ онъ всѣ неторопливыя, по неуклонныя дѣянія, требуемыя "артельнымъ принципомъ", въ родѣ неизбѣжной жеребьевки у воротъ постоялаго двора и артельнаго чаепитія въ трактирѣ, пройдетъ очень-очень много времени, и онъ явится къ вамъ какъ разъ часами тремя позже. Впрочемъ, настолько еще рано, что вы навѣрно спите, хотя уже первый солнечный лучъ пробрался въ узкую щель оконнаго закроя, ударилъ вамъ прямо въ глазъ и тихонько будитъ въ уснувшемъ мозгу мысль объ отъѣздѣ. Въ полуснѣ вы слышите уже откуда-то издалека несущійся съ замираніемъ звонъ колокольчика. Онъ все ближе и ближе, наконецъ, звякнулъ у самаго окна. Пристяжная фыркнула, обнюхивая политую росой траву у воротъ. Слышенъ тихій голосъ ямщика, разговаривающаго съ лошадьми. Вотъ онъ полуотворилъ закрой и плотно прильнулъ къ стеклу: показалась рыжая борода, широкій красный ротъ и большой мясистый носъ. Постучавъ въ стекло кнутовищемъ и замѣтивъ въ полусвѣтѣ, что вы начинаете подыматься на постели, онъ равнодушно садится на ступеньки крыльца, неторопливо вытаскиваетъ изъ кармана портокъ кисетъ, и скоро въ свѣжемъ утреннемъ воздухѣ тонкой струей разносится острый запахъ махорки.
Оказывается, что тётушка давно уже встала, и изъ столовой слышится мѣрное шлепанье ея туфель. Закрои, однако, не открыты: тётушка любитъ справлять проводы въ тихомолку отъ постороннихъ взглядовъ. Но острые, какъ стрѣлы, солнечные лучи все больше и больше пробиваются въ оконныя щели и играютъ рѣзвыми желтыми "зайцами" по стѣнамъ, полу и потолку въ сѣроватомъ полумракѣ комнатъ.
-- Да, непремѣнно... Онъ долженъ быть уже очень старъ?
-- Какъ самъ грѣхъ... Признаться, давно ужь я его не видывала... Да не тянетъ меня и ѣхать-то къ нему. Срамъ одинъ!.. Былъ фармазонъ -- фармазонская ему и кончина будетъ... Такъ и умретъ у мужика на содержаньи... Генералъ-то!.. Что! Одинъ срамъ... Всѣмъ фармазонамъ одинъ конецъ: съѣстъ ихъ мужикъ безъ остатка -- вотъ и вся кончина!.. Какое у него помѣстье было? А чье теперь все? Все халуй забралъ, все сожралъ... Кто у него теперь въ помѣстьи-то баринъ? Ѳедька поваренокъ, котораго я сама за вихры драла... А теперь пріѣдешь, такъ пожалуйте сначала къ Ѳедору Иванычу, чтобы до самого генерала допустили... У Ѳедора Иваныча барскій домъ, а самъ-то, фармазонъ-то, въ худенькомъ флигелечкѣ запрятанъ, исхудалъ весь, что щепка... "Что, генералъ, спрашиваю: даетъ-ли тебѣ твой воспитанникъ-то поѣсть-то?" -- "Какже, какже! говоритъ:-- тартиночка всегда для меня есть... Мнѣ, говоритъ, больше не надо!.. Ѳедя, говоритъ, ты намъ съ гостьей-то чего-нибудь... Хоть тартиночку подай!" Тьфу! плюнула въ негодованіи тетушка...
О, это былъ дѣйствительно жестокій эпизодъ изъ исторіи русскихъ Просперовъ и Калибановъ... Когда-нибудь я разскажу объ этомъ.
-- А гдѣ теперь, тётушка, дядя Асафъ?
Тётушка только махнула рукой: очевидно, но ея мнѣнію, фармазонская судьба -- быть съѣденнымъ мужикомъ -- была столь же заслуженной дядей Асафомъ, какъ и старымъ генераломъ.
-- Встрѣтила я его какъ-то здѣсь въ городѣ, встрѣтила -- да давай Богъ ноги!.. Отъ него ужь фармазонствомъ-то теперь на версту такъ и пышетъ!.. Весь посѣдѣлъ, бороду обрилъ, а вмѣсто нея щетину оставилъ, да усищи, на голову шляпу поповскую надѣлъ, а самъ въ пальтишкѣ старенькомъ... Это помѣщикъ-то, что бывало въ плисовыхъ шароварахъ да канаусовой рубахѣ на выпускъ на тройкахъ разъѣзжалъ!.. Господи милосердый!.. Взглянула я на него, а онъ какъ выпучилъ глаза-то, какъ сжалъ кулакъ, вродѣ какъ бывало, помнишь, онъ, выпивши, все какого-то Любима Торцова представлялъ... Ну, думаю, пьянъ, мой батюшка!-- Подобрала юпки, да давай Богъ ноги... Обернусь, посмотрю, а отъ него этимъ фармазонствомъ-то такъ и пышетъ!..
Однако, пора. Ямщикъ уже второй разъ стучалъ кнутовищемъ въ закрой.
Я бы не удержался, никакъ не удержался передать вамъ всю чарующую прелесть утренней лѣтней поѣздки съ ямщикомъ, еслибы это не было уже сдѣлано тысячу разъ раньше и перомъ, болѣе достойнымъ.
Городъ N уже за нами далеко. Лошади давно уже умѣрили бойкую рысь, а ямщикъ бодрый видъ, съ которыми они обыкновенно бравируютъ не далѣе городской заставы. Тарантасъ тихо покачивался, и ямщикъ колыхался на козлахъ въ тактъ ему и дремалъ. А на меня текли съ необозримаго пространства луговъ и полей волны свѣжаго, живительнаго воздуха, неся съ собой и тѣ полуопредѣленные, полустершіеся образы былого, которые нѣкогда имѣли какое-либо отношеніе къ этому живительному простору полей.
-- Что ты, мой батюшка, мужика-то ломаешь, что ты его комедіянишь?.. Али не найдешь кого лучше-то перенимать? чудится мнѣ, какъ говоритъ тетушка краснощекому молодому человѣку, съ ухорской, беззавѣтной повадкой (то было давно, очень давно)...
-- Погодите, почтеннѣйшая Марѳа Ивановна! Погодите, голубушка. Ужь скоро... скоро... вотъ еще немного -- рухнетъ страшная стѣна, засыплется зіяющая пропасть -- и тогда... Зачѣмъ намъ тогда комедіанить?.. Тогда мы, голубушка, всѣ будемъ -- едино тѣло, единъ духъ!.. Просторъ-то какой будетъ, голубушка!.. Жизни-то сколько! Воздуху!.. А главное-то: вдругъ все озарится, все просіяетъ, и мы, и онъ вдругъ найдемъ одно сердце, одну душу, одни звуки... Ахъ, эти звуки!..
И беззавѣтный, весь дышащій здоровьемъ и силой, весь проникнутый вѣрой, дядя Асафъ бросался къ старенькому фортепіано и могучими пальцами "вышибалъ" изъ нихъ тоскливую мелодію "Лучины".-- Впрочемъ, нѣтъ, у насъ, почтеннѣйшая Марѳа Ивановна, грѣшковъ много... Знаете-ли вы, недавно хорошая пѣсенка вышла?
У бурмистра Власа бабушка Ненила
Починить избенку лѣсу попросила...
(и я вижу, какъ сейчасъ, съ какимъ лукавымъ восторгомъ декламируетъ дядя Асафъ эту завѣтную "пѣсенку освобожденія").
-- А вотъ... вотъ кто счастливцы, вотъ они обрѣтутъ едину душу, едино тѣло! выкрикивалъ дядя Асафъ, порывистымъ движеніемъ подхватывая на сильныя руки какое-нибудь юное существо, ютившееся подъ сѣнію тётушкиной кровли, и, высоко поднявъ его надъ головою, кричалъ:-- видишь-ли ты Москву, малютка?.. Или нѣтъ... Что Москва!.. Русь, Русь видишь-ли ты, необъятную, могучую, свободную!..
-- Ахъ, эта Русь! говорилъ онъ, хватаясь за голову, и снова садился за старенькое фортепіано, и снова его звучный теноръ гудѣлъ въ зальцѣ тётушки: онъ пѣлъ и "Не бѣлы-то ли снѣга", и "Ночи темныя", и Некрасовскую "Тройку".
-- Какой же вы, мой батюшка, пустозвонъ! говорила въ заключеніе, обыкновенно, строгая тётушка (ей ужь и тогда было лѣтъ около сорока).
-- Зачѣмъ же такъ, голубушка моя, зачѣмъ? тихо произносилъ неожиданно конфузившійся дядя Асафъ и долго сидѣлъ молча и задумчиво передъ старымъ фортепіано.
Такимъ дядя Асафъ и остался навсегда въ моемъ представленіи, потому что онъ скоро исчезъ съ нашего горизонта послѣ "скандала", устроеннаго имъ съ собственными крестьянами, которыхъ онъ отпустилъ на волю съ землей.
-- Былъ прежде просто пустозвонъ, а теперь, говорятъ, сталъ фармазонъ... Туда ему и дорога! рѣшила тётушка, повторяя общій приговоръ, носившійся надъ Асафомъ по всей губерніи.
Лошади бѣжали прежней рысью; попрежнему покачивалась передо мной флегматичная спина ямщика; лѣниво позвякивалъ колокольчикъ, и вмѣстѣ съ образами прошлаго уходили куда-то вдаль, назадъ, безконечныя поля... Такъ, мнѣ казалось, быстро неслись годы, быстро смѣнялись поколѣнія, имъ на смѣну шли новыя и новыя, а невидимыя нити натягивались все сильнѣе, перепутывались еще непостижимѣе и увлекали попавшія въ нихъ души все въ ту же пропасть, о которой скорбѣлъ Асафъ и которая, между тѣмъ, все расширилась, росла, зіяющая, страшная, жадная...
II. Аронъ.
Черезъ сутки мы уже были въ самой глуши уѣзда.
Было за полдень, когда мы только-что перевалили черезъ глубокій, глинистый оврагъ, изрѣзанный высохшими на солнцѣ и почти окаменѣвшими колеями. Несмотря на то, что и я, и ямщикъ поднимались въ гору пѣшкомъ, лошади наши едва тащили пустой тарантасикъ. На нихъ было жалко смотрѣть: широко-открытые глаза безсмысленно и напряженно-тупо смотрѣли впередъ, словно хотѣли выскочить вонъ; изсѣченныя оводами груди сочились струйками свѣжей крови; сдѣлавъ нѣсколько сажень, онѣ пріостанавливались, тяжело дышали и, дрожа, качались всѣмъ туловищемъ.
Жаръ былъ, дѣйствительно, почти нестерпимый. Воды мы давно уже нигдѣ не встрѣчали; болота высохли; ручей на днѣ оврага тоже пересохъ. Мы торопились какъ-нибудь добраться до маленькой деревеньки, виднѣвшейся на горѣ, какъ разъ на выѣздѣ изъ оврага. Признаться, мы сбились нѣсколько съ трактовой дороги. Желая добраться до усадьбы одного крупнаго землевладѣльца, съ которой должны были начаться мои землемѣрскія работы, возможи ближайшимъ путемъ, я велѣлъ ямщику свернуть въ сторону, на проселокъ, предполагая припомнить дорогу по встрѣчнымъ деревнямъ. Деревня, сидѣвшая вверху оврага, была, однако, неизвѣстна ни мнѣ, ни ямщику, хотя послѣдній не хотѣлъ, конечно, въ этомъ признаться, и то называлъ ее Оржанихой, то Опарихой и предполагалъ, что "мы дюже въ сторону сшиблись". Такъ или иначе, впрочемъ, мы рѣшили остановиться въ этой деревенькѣ, дать вздохнуть лошадямъ, напоить ихъ и хотя нѣсколько укрыться отъ зноя.
Къ сожалѣнію, даже эти скромныя наши надежды на деревеньку не осуществились.
Едва мы выбрались изъ оврага на открытое мѣсто, какъ на насъ повѣяло чѣмъ-то неизмѣримо-тоскливымъ и удручающимъ. Голое, плоское, глинистое мѣсто, на самомъ припёкѣ, все было выжжено; казалось, равнодушно лучезарное солнце, дѣйствительно, "выпило" и высосало изъ земной груди послѣднія капли влаги, какъ говорятъ крестьяне. Жидкая, сухая трава поблёкла и согнулась подъ слоемъ пыли; рѣденькая, низкорослая рожь уныло колебалась вправо. Вдоль дороги выстроилось съ десятокъ избъ, двуоконныхъ, низкихъ, крытыхъ солсмой, почернѣвшихъ отъ дыма.
То была одна изъ самыхъ жалкихъ деревенекъ. Деревьевъ кругомъ почти не видать; только двѣ уродливыя, не дающія тѣни ветлы, съ полуголыми вѣтвями, безнадежно склонились къ какому-то подобію не то просто ямы, не то бывшаго пруда; на днѣ стояла грязная, вонючая вода, по бокамъ -- высыхающая грязь, взмѣшенная копытами коровъ и лошадей. Двѣ-три изъ нихъ стоятъ тутъ же, подъ жалкой тѣнью ветлъ, сонно опустивъ головы, прижавшись одна къ другой. Миріады мухъ, мошкары и оводовъ кишатъ кругомъ и тучами носятся надъ скотиной, которая въ какомъ-то томленіи и безпомощности лѣниво движется вкругъ деревеньки, безъ пастуха, безъ всякаго призора. И нигдѣ, кругомъ, ни одного человѣческаго лица!
Только-что мы остановились у избы, стоявшей на краю полувысохшаго пруда, какъ на насъ повѣяло пущей духотой, знойной, волной смрадныхъ испареній... Наши лошади бросились было, обрадованныя, къ водѣ, но тотчасъ же, фыркнувъ, отступили, тоскливо взглянувъ на ямщика.
Но ямщикъ былъ въ неменьшемъ недоумѣніи, чѣмъ и сами лошади. Его какъ будто охватилъ столбнякъ. Онъ снялъ шляпу и, почесывая въ головѣ, долго, упорно смотрѣлъ на деревню, медленно обводя ее глазами.
-- Никого! выговорилъ наконецъ онъ, ударивъ руками о полы.
Потомъ долго еще онъ стоялъ и смотрѣлъ на деревню, прошелъ нѣсколько шаговъ по улицѣ, заглянулъ въ проулокъ, какъ будто ожидая, что явится же кто-нибудь къ нему на выручку.
Наконецъ, онъ стукнулъ несмѣло въ окно кнутовищемъ. Никто не откликнулся. Тогда онъ обошелъ зачѣмъ-то всю избу кругомъ и, наконецъ, уже вошелъ въ калитку.
Я присѣлъ на бревнѣ.
Слышно, съ кѣмъ-то мой ямщикъ разговариваетъ. Наконецъ, онъ вышелъ, и опять остановился въ недоумѣніи.
-- Ну, что? Нашелъ кого?
-- Нашелъ.
-- Всѣ дома?
-- Всѣ дома, отвѣтилъ онъ съ какой-то таинственной задумчивостью -- и пошелъ къ сосѣдней избѣ.
-- Что же они не выходятъ? крикнулъ я ему въ слѣдъ. Но онъ только поправилъ шляпу и, не удостоивъ меня отвѣтомъ, пропалъ въ сосѣдней калиткѣ.
-- Въ хворую деревню попали... Поздравься! проговорилъ онъ, неторопливо возвращаясь, и затѣмъ сердито облокотился на облучекъ тарантаса.-- Вся сплошь хворая!.. Хочешь, умирать съ ней оставайся, хочешь -- вонъ бѣги!
-- Такъ ты что же?
-- Что же! Бѣжать надо!..
-- Неужели никого такъ-таки и нѣтъ здоровыхъ?
-- Не знаю... Надоть еще глянуть, только я не пойду...
-- Чего же ты боишься?-- Ямщикъ стыдливо отвернулся и опять сказалъ:-- я не пойду.
Я пошелъ вдоль улицы. Мертвая, гнетущая тишина обняла меня, тишина безлюднаго, покинутаго обиталища. Солнце жгло; воздухъ застылъ недвижимо, какъ заговоренный. Листъ не шевельнулся. Все живое замерло, какъ зачумленное...
Казалось, солнце хотѣло во что бы ни стало прервать всякую жизнь: остановилось движеніе, дыханіе становилось тяжелымъ и слабымъ; мысль застыла и не работала. Осталась одна тяжелая истома.
Въ большей части избъ среднія окна были открыты, и на подоконникахъ вездѣ стояли бураки съ водой и лежали ломти хлѣба, приготовленные чьей-то заботливой рукой. Я вошелъ въ одну избу, но едва отворилъ дверь, какъ спертый, пропитанный особымъ специфическимъ запахомъ "хвори" воздухъ невольно оттолкнулъ меня прочь. "Кто тамъ?" проговорилъ чей-то слабый голосъ:-- Арончикъ, что ли?... Воды бы... Жжетъ... Вся вышла.
Я пересилилъ невольное чувство отвращенія и боязни и вошелъ. На лавкахъ, на полу, на печи лежали большіе и малые, окутанные полушубками и тряпьемъ. Мертвое молчаніе царило въ избѣ, и только одинъ несмолкаемый гулъ отъ цѣлой тучи мухъ висѣлъ въ воздухѣ. Изрѣдка слышался вздохъ. Двѣ-три пары блуждающихъ тоскливо, какъ въ бреду, глазъ уставились на меня. Повидимому, смотрѣвшіе силились что-то припомнить -- и не могли... За исключеніемъ двухъ-трехъ несчастныхъ, никто не пошевелился даже: спали они, забылись на время или на вѣки?
-- Не Арончикъ должно? проговорилъ опять чей-то голосъ, выходившій откуда-то издалёка, казалось, изъ-за самой избы.
-- Я, проѣзжій, сказалъ я.
-- Уйди, почтенный... Уходи!.. произнесъ тотъ же голосъ.-- Спаси тебя Господи!.. Ступай... Арончика поищи... Тамъ; онъ, въ кузницѣ, коли не слёгъ... Воды бы, скажи... А то Крушинкѣ-старухѣ. Она... Господи помилуй, Господи помилуй! Недѣлю ужь лежимъ, а все лучше нѣту, добавилъ голосъ:-- Господь все еще не снисходитъ... Все еще не вылежимся...
Лежавшій ближе къ окну мужикъ вдругъ порывисто поднялся, какъ внезапно поднятый со сна, протянулъ дрожащую руку къ стоявшему на подоконникѣ бураку, покачалъ его, опрокинулъ надо ртомъ и, высосавъ, повидимому, послѣднюю каплю влаги, отчаянно поставилъ на прежнее мѣсто и снопомъ повалился опять навзничь.
Я бросился вонъ изъ избы на поиски воды и бодрствующаго Арончика.
Я бѣжалъ. Меня, какъ и моего ямщика, начиналъ уже охватывать ужасъ, ужасъ безпомощности... Чья-то маленькая фигурка, повидимому, дѣвочки, такъ она была худа и слаба, тонкая и, какъ былинка, колеблемая вѣтромъ, прошла тѣнью подъ окнами избъ, держась за стѣны.
-- Ты больна? нагналъ я ее.
-- Всѣ больны.
-- Чѣмъ?-- Молчитъ.-- Кто же васъ лечитъ?-- Молчитъ.-- Отчего вы не дали знать начальству, лекарю?-- Дѣвушка, собравъ, повидимому, послѣднія силенки, бросилась отъ меня бѣжать.
Но вотъ изба старосты. Передо мной лежитъ, вытянувшись на лавкѣ, какъ человѣкъ, приготовившійся умирать, длинноносый, широкоплечій, въ косую сажень мужикъ. Онъ тяжело дышетъ съ полуоткрытыми глазами и едва приподнимаетъ отяжелѣвшія вѣки.
-- Что съ вами?
-- Ничего-съ... Хмарь это.
-- Отчего?
-- Отъ жары...
-- Чѣмъ лечитесь?
-- Вылеживаемся... Будьте безъ сумлѣнія...
-- А если не вылежитесь?..
-- Будьте безъ сумлѣнія...
-- Отчего не дали знать доктору?
-- Будьте благонадежны... Ничего-съ... Къ чему безпокойство!..
-- Неужели никого нѣтъ здоровыхъ?
-- Есть, есть... Какъ не быть!.. Кузнеца Арошку поищите... А то Крушинку... Старуха у насъ есть такая... Будьте безъ сумлѣнія...
Я вышелъ опять на улицу -- и оглянулся. Кругомъ ни звука. Деревня стояла погруженная въ полный, мертвый, беззвучный покой, окутанная дѣйствительно жаркой, палящей "хмарью". Казалось, предо мной была не дѣйствительная деревня, а миражъ, отраженіе, картина, застывшая на полотнѣ.
-- Аронъ! чуть не вскрикнулъ я, охваченный непреодолимымъ желаніемъ услышать хотя собственный голосъ, вызвать хоть одно человѣческое существо, еще обладавшее чувствомъ самосохраненія среди этого добродушно-наивнаго, но зловѣщаго и гнетущаго презрѣнія къ жизни, смерти...
-----
Кузница, старый, полуразвалившійся сарай, повидимому, передѣланный изъ деревенской бани, была пуста, хотя и не заперта. Солнечные лучи пронизывали ее насквозь желтыми полосами и дробились синеватыми кругами въ заткавшихъ углы паутинахъ. Кое-гдѣ виднѣлись слѣды недавней работы, и брошенный на наковальню фартукъ, очевидно, ожидалъ скораго возвращенія хозяина. Даже стоявшая невдалекѣ сонная старая кляча съ отвислыми губами, которыя облѣпили мухи, повидимому, ожидала кузнеца. Я присѣлъ, по никто не шелъ. Слышу, въ крайней избушкѣ-кельѣ, въ какой доживаютъ свой вѣкъ безродныя старухи-бобылки, кто-то разговариваетъ.
Наконецъ-то!.. Я вошелъ въ избу, съ низкимъ проконченнымъ потолкомъ, съ углами, забросанными всякой рухлядью. Въ избушкѣ было темновато, но прохладно. Пахло мукой, хлѣбомъ и квашней. Послѣ яркаго солнечнаго свѣта на волѣ, я едва могъ разсмотрѣть кто былъ въ избѣ: сначала я видѣлъ только три неопредѣленныя фигуры, изъ которыхъ одна сидѣла у двери, другая лежала вдоль лавки у окна, третья, стоя у печки и что-то бормоча скороговоркой, качалась усиленно всѣмъ туловищемъ около большой квашни.
-- Кого надо? спросилъ старушичій голосъ, видимо принадлежавшій той, которая возилась около квашни.
-- Кузнецъ здѣсь живетъ? спросилъ я.
-- Арона-то, что ли, тебѣ?
-- Да.
-- Хвораетъ кузнецъ... Больной лежитъ...
-- Вотъ и я тоже кузнеца, сказалъ сидѣвшій у двери, держа въ рукахъ сошникъ:-- а у нихъ вишь ты, братецъ, какое дѣло!.. А я скакалъ-скакалъ... Тоже вѣдь уборка идетъ...
-- Боленъ, боленъ... Вы у насъ не тревожьте кузнеца... У насъ одинъ онъ, кузнецъ-то, заговорила опять старушка, маленькая, худенькая, но прыткая, съ худыми и сухими руками, но крѣпкими и сильными, которыя, какъ деревянные вальки, то подымались, то опускались въ квашнѣ.
-- Ему, главное дѣло, милый человѣкъ, вылежаться надо... Это болѣзнь такая: въ ней, первое дѣло -- вылежаться... Вы его деньгой не маните... Деньгой съ нами все можно, а только что грѣхъ это будетъ...
-- Да я развѣ деньгой! отвѣчалъ мужикъ съ сошникомъ.-- Я говорю: наше дѣло тоже не терпитъ. Что я пять-то верстъ даромъ проскакалъ!.. Вѣдь это тоже разсчетъ... Возьми во вниманіе... На что-жь онъ и кузнецъ!.. Кузнецъ что попъ -- завсегда будь готовъ... За то взялся...
-- Экой ты, брательникъ, навязчивый... Да вѣдь ты самъ видишь... Али нѣтъ?
-- Вижу я... Какъ не видать... Да вѣдь наше дѣло такое: мало что хворь, другой разъ и хворый изъ жилъ тянешься... Наше дѣло тоже....
-- Братъ, не могу! проговорилъ больной, лежавшій на лавкѣ.
-- Дакъ что-жь, коли не можешь... Я ничего!.. Лежи... Только что вотъ... куды-жь я теперь поскачу опять!.. Вѣдь наше дѣло не ждетъ... Самъ ты, братецъ, крестьянинъ... Эхъ, дѣло!.. Можетъ, понатужишься?.. Тутъ вѣдь и работы-то минута.
И мужикъ показывалъ сошникъ, тютюшкая его на рукахъ, какъ баба ребенка.
Въ это время больной приподнялъ голову съ перепутанными волосами и сбившейся на сторону бородой; большіе глаза смотрѣли больнымъ, апатичнымъ взглядомъ и выдвинулись далеко изъ орбитъ. Онъ хотѣлъ одной рукой поправить волосы и что-то сказать, какъ взгляды наши встрѣтились. Онъ съ секунду не сводилъ съ меня глазъ, потомъ губы его дрогнули и сжались; на лицѣ появилась недовольная гримаса, и онъ неторопливо положилъ голову опять на подушку. Въ первую минуту, покоряясь какому-то безотчетному побужденію, я было двинулся къ нему, но, замѣтивъ это движеніе, онъ повернулся на бокъ и легъ лицомъ къ стѣнѣ.
Въ сущности, въ это время я его зналъ мало (короче я его узналъ послѣ, но объ этомъ когда-нибудь въ другой разъ). Въ началѣ онъ какъ-то случайно уцѣлѣлъ въ моемъ воспоминаніи. Лѣтъ пять тому, я собирался на лѣтнія землемѣрскія работы, когда ко мнѣ пришелъ молодой человѣкъ, съ темноватымъ, съ ввалившимися щеками, лицомъ, съ длинной узкой бородой и, поглаживая эту бороду, да посматривая внимательно прямо мнѣ въ лицо большими голубыми глазами, просилъ меня взять его съ собой на нѣкоторое время, въ качествѣ подручнаго. Я согласился. Онъ, кромѣ нѣсколькихъ незначительныхъ замѣчаній, не счелъ нужнымъ объяснять мнѣ ничего больше -- и черезъ день мы уже ѣхали. Все, что осталось у меня въ воспоминаніи объ этой дорогѣ, это -- молчаливый, сдержанный, съ темноватымъ лицомъ молодой человѣкъ, въ сѣрой парусинной фуражкѣ и такомъ же пиджакѣ. То была сдержанная, недовѣрчивая, замкнутая въ себѣ натура, но я не знаю, было ли то органическимъ качествомъ его, или благопріобрѣтеннымъ. Вѣрнѣе -- послѣднее. Все время онъ сидѣлъ, опершись обоими локтями на облучекъ тарантаса, отвернувшись отъ меня лицомъ къ безконечнымъ полямъ и, постоянно вынимая изъ кожаннаго сака, висѣвшаго черезъ плечо, папиросу за папиросой, неустанно курилъ и смотрѣлъ-смотрѣлъ въ безграничную даль. Когда я его спрашивалъ о чемъ-нибудь, онъ медленно повертывалъ ко мнѣ свое темноватое лицо, по которому словно тѣни какія-то легли и застыли, и вопросительно смотрѣлъ большими голубыми глазами. Онъ отвѣчалъ односложно, но нельзя сказать, чтобы не охотно: онъ только любилъ выражаться категорически, лаконично, даже какъ будто стараясь построить отвѣтъ такъ, чтобы дальнѣйшее продолженіе разговора на ту же тему уже представлялось совершенно лишнимъ. Отвѣчалъ и затѣмъ опять смотрѣлъ въ безконечную, сѣренькую даль.
Едва мы прибыли на мѣсто моихъ работъ, какъ онъ сталъ у меня пропадать сначала только на день, а затѣмъ я не видывалъ его дня по два, по три. Недѣли черезъ двѣ, онъ, вернувшись изъ своихъ экскурсій, сказалъ мнѣ, что завтра же уѣзжаетъ.
-- Ну, что же, видѣли вы теперь "настоящую" деревню? спросилъ я его на прощанье.
-- Да, видѣлъ...
Больше я его не видалъ.
И теперь, когда я взглянулъ на Арона, все это вдругъ встало и поднялось въ моей головѣ.
Я какъ-то совершенно безсознательно сѣлъ у двери на скамьѣ, рядомъ съ мужикомъ, державшимъ сошникъ, и почти упавшимъ голосомъ спросилъ старушку:
-- Неужели, бабушка, у васъ такъ всѣ и больны?
-- Всѣ переболѣли... Кои и выправились, да по дѣламъ ушли, а кои здоровы были, на праздникъ въ Счастливое ударились... А бабенки да ребятишки всѣ перевалялись... Вотъ ужь третій день одна! Замаялась! Туда бѣги, сюда бѣги... То хоть Аронъ помогалъ, а теперь... вотъ одна одинешенька: туда сунься, сюда сунься...
И бойкая старушка, худенькая, сутуловатая, съ большимъ острымъ носомъ, какъ пухъ летала по избѣ, по сѣнямъ, изъ сѣней во дворъ... И сколько было въ ней жизни, энергіи, упорной и дѣятельной!..
-- Вѣдь тебѣ тяжело, бабушка?
-- Какъ не тяжело!.. Знамо, тяжело... Да своя ноша не тянетъ... Я ужь полвѣка на міръ работаю... Вотъ, Господи благослови, теперь хлѣбцевъ наваляю... А тамъ, Господи благослови, квасу навожу... Къ вечеру-то, благослови Господи, коровъ подою... Такъ оно вотъ: туда-сюда, день-то и не увидишь пройдетъ!..
Смотрѣлъ на старушку я, смотрѣлъ мужикъ съ сошникомъ, но, очевидно, намъ больше нечего было тутъ дѣлать. Я уже нѣсколько разъ порывался уйти, но странный, непобѣдимый интересъ къ удивительной группѣ, собранной здѣсь, удерживалъ меня: мнѣ все казалось, что вотъ сейчасъ кто-то разрушитъ чары и на сцену выступитъ ужасная дѣйствительность... Я молчалъ; не зная, что сказать, замолкла и старушка, какъ за дверью показалась растерянная фигура моего ямщика. Выпучивъ боязливо глаза и не переступая порога, онъ смотрѣлъ на насъ.
Я взглянулъ на него внимательнѣе: онъ весь трясся, какъ въ лихорадкѣ...
-- Сдѣлай милость, господинъ... Богъ съ ними... А то я одинъ уѣду... Какъ вашей милости будетъ угодно... Сдѣлай уваженіе, господинъ...
-- Хорошо, хорошо, сказалъ я:-- сейчасъ...
Я пріостановился на минуту, не зная, что предложить этимъ людямъ, и ожидая, что они скажутъ что-нибудь.
Они молчали.
-- Прощайте, сказалъ я:-- будьте здоровы!
-- Дай Богъ счастливо, сказала старушка.
Больной не повернулся.
Я отыскалъ моего ямщика, который давно уже, какъ оказалось, выѣхалъ за околицу хворой деревни, и мы поскакали отъ нея крупной рысью. Ямщику все еще было, видимо, не по себѣ: онъ долго еще усаживался на козлахъ, то подсовывая подъ себя концы возжей, то вновь вытаскивая ихъ и привязывая къ крюку на облучкѣ, то для кнута никакъ онъ не могъ найти надлежащаго мѣста. А между тѣмъ, онъ, нѣтъ-нѣтъ, да и обернется на хворую деревню. Наконецъ, сказалъ: "Ну, и мѣста! Экія мѣста! И живутъ же здѣсь люди! Какъ по экимъ мѣстамъ хвори не быть: ни тебѣ лѣсу, ни тебѣ воды, на юру, на вѣтру, на припекѣ, одна глина... Слышь, баринъ еще ихъ сюда выселилъ"...
-- Да, а вотъ живутъ...
Мой ямщикъ продолжалъ разсуждать о чемъ-то самъ съ собой и долго еще обертывался на хворую деревню.
А жаръ душилъ попрежнему. Густая и тяжелая пыль шла передъ нами облакомъ и скоро покрыла сѣроватой дымкой все -- и лошадей, и ямщика, и меня, и туманную, изнывающую въ жарѣ окрестность...
III. Дядя Минъ.
Жаръ спадалъ. Начинало свѣжѣть. Съ запада потянуло сыростью. Тамъ, чуть замѣтной полосой, на самомъ горизонтѣ, кучились облака, постоянно мѣняя свой цвѣтъ, по мѣрѣ того, какъ солнце все больше и больше садилось за нихъ. Сначала розовыя, они незамѣтно перешли въ оранжевыя, и наконецъ, вытянулись въ сплошную зеленовато-лиловую полосу.
-- Быть дождю... а то и грозѣ, пожалуй, замѣтилъ мой ямщикъ, мотнувъ головой въ сторону заката.-- Хорошо-бы... Хмарь-то бы поотлегла... Гляди бы и хворой деревнѣ полегчало, на ноги поднялась бы, неожиданно вспомнилъ онъ глухую деревеньку.-- А что ужь это: вся деревня лежитъ!.. Спаси Господи, какое житье!
И ямщикъ перекрестился.
Лошади легкою рысью трусили по мягкой, межпольной дорогѣ, гулко шлепая плоскими подковами, которыя изрѣдка блестѣли стальнымъ цвѣтомъ изъ-подъ копытъ. Пыль теперь уже не стояла сплошными облаками вокругъ насъ, а тотчасъ же тяжело осѣдала, едва поднявшись отъ колеи.
-- Здорово, христіане! вдругъ раздалось сбоку, и какой-то старичокъ въ истасканномъ порыжѣломъ картузишкѣ, пестрядиной рубахѣ и коротенькихъ, чуть не ребячьихъ портахъ, съ на гольнымъ рванымъ полушубкомъ на плечѣ, въ притруску побѣжалъ за нами.
Ямщикъ остановилъ лошадей. Передъ нами стоялъ мужичекъ, маленькій, низенькій, лысый, съ рыжеватыми остатками волосъ на затылкѣ и вискахъ. Повидимому, онъ не столько былъ старъ, сколько дряхлъ и разбитъ; руки и голова у него дрожали какъ у пьянаго, ноги колыхались -- и онъ, вѣроятно, упалъ бы, еслибы не поддерживалъ свое худое, легкое тѣльце липовой жердочкой. Но за то онъ былъ весь какой-то сіяющій и смѣющійся: сіяла у него сбитая въ мочку борода, смѣялся широкій ротъ, смѣялись сѣрые, мутные глаза...
-- Добраго здоровья, христіане! раскланялся онъ своей свѣтящейся лысиной, держа измятую шапенку на-отмашь.-- Не подсадите ли старичка, ради какъ бы души спасенія?
-- Да ты куда? Далеко ли? спросилъ ямщикъ.
-- Да мнѣ хошь одну версту провезешь -- и то въ барышъ зачту... А тамъ, пожалуй, коли не любо будетъ, я и слѣзу.
-- Что-жь, господинъ! Господина я не стѣсню... Господину просторно... Я къ тебѣ на облучекъ прилѣплюсь.
-- Садись, сказалъ я.
-- Ну, и ладно!
Мужичекъ натянулъ шляпенку, бросилъ на облучекъ полушубокъ и бойко сѣлъ на него, задомъ къ ямщику, лицомъ къ дорогѣ и въ полу-оборотъ ко мнѣ. Онъ былъ такъ малъ, занималъ такъ мало мѣста, что дѣйствительно могъ также мало стѣснить насъ, какъ случайно сѣвшая вмѣстѣ съ нимъ на ручку тарантаса муха.
-- Ты откуда же, комаръ, бредешь? спросилъ ямщикъ.
-- Комаръ!.. комаръ!.. Вотъ вѣрно!.. Въ самый разъ... Изъ комаровъ, точно, заговорилъ мужичекъ и засмѣялся. Онъ былъ очень доволенъ. Онъ тотчасъ же вытащилъ изъ кармана своихъ штанишекъ трубку и сталъ набивать.
-- Комариной породы... Точно... Это ты справедливо...
-- Знаю я васъ! говорилъ ямщикъ: -- чать, не первый годъ здѣсь ѣзжу...
-- Какіе же это комары? спросилъ я.
-- Да такъ -- мелкій народъ... Деревнями эдакъ выходитъ... Малорослые... Здѣсь деревень пять такихъ есть...
-- Есть, есть... Надо думать, и я вотъ ихняго роду, объяснялъ мужичокъ.
-- Такъ ты откуда-жь идешь?
-- Изъ Счастливаго, другъ... Село такое есть, можетъ знаешь, Счастливое...
-- Да мы сами туда.
-- Ой ли? Ну, поѣзжайте, поѣзжайте... Еще застанете... У нихъ три дня празднуютъ.
-- Ты зачѣмъ же въ Счастливомъ-то былъ?
-- Да на праздникъ...
-- Водку, поди, пить?
-- Знамо, водку... Зачѣмъ же и на праздникъ ходятъ?.. Я, миленькій, въ округѣ-то всѣ праздники знаю... Такъ тебѣ сказать, не соврать, изъ младости ужь я, миленькій, къ этому склоненіе имѣю... Боекъ я былъ, молодой-то! Такой сорванецъ, такой весельчакъ-парень -- на рѣдкость! Дружкой, али чѣмъ -- первымъ дѣломъ я!.. Ну, и выпить любилъ... Я тебѣ, миленькій, по правдѣ-истинѣ говорю... Я -- прямой, правдивый... завсегда былъ... Это художество тоже за мной изстари было... Ну, только въ нашей деревнѣ съ моимъ склоненіемъ оченно скудно, братецъ, было... Разойтись негдѣ по душѣ было... Выбили насъ, мужичковъ, въ самомъ лучшемъ видѣ... Ну, ужь мнѣ, при моемъ склоненіи, утѣснительно очень эта скудость-то... Бывало въ молодости пива варили мірскія: все было веселье!.. Въ годъ-то раза три всей деревней попразднуемъ... А тутъ пошло, братецъ, хуже да туже, да до того дошло, что солому чуть съ крышъ не жрали!.. Ну, да эту мы прокламацію оставимъ... А я вотъ къ тому, что, значитъ, склоненію-то моему утѣснительно было... И стали мы это, братецъ, разузнавать праздники... Какъ мало гдѣ праздникъ -- мы туда!.. Какъ мало гдѣ родня, али сватья -- мы къ нимъ. И такую, братецъ, утѣху себѣ нашли, что вотъ до старости эту самую привычку не бросаемъ... Право!.. Надо судить по-христіански... Придемъ съ праздниковъ-то къ себѣ въ деревню: однихъ разсказовъ что!.. На цѣлую зиму хватитъ... Вотъ хоть бы теперь въ Счастливомъ... У Старовѣрова въ гостяхъ былъ... Великатный мужчина! Истинный судія! Ежели эдакъ съ нимъ ласковенько обойтись, поведеніе выдержать, онъ утѣшитъ... Ужь онъ, братъ, утѣшитъ.
-- И народъ же вы дошлый! замѣтилъ ямщикъ.
-- Эко-ce, парень!.. Ты, говорю, суди по настоящему... Никто -- своему склоненію не врагъ, такъ ли? обидѣлся немного дядя Минъ.
-- А за что васъ поятъ? Чай у богатыхъ руки цѣлуете? спросилъ я.
-- Да когда мы цѣловали? Ты видѣлъ, что ли? сердито допрашивалъ дядя Минъ.
-- Видѣлъ.
-- Самъ будто видалъ?
-- Самъ.
-- Самъ видалъ!.. Ишь ты!..
Дядя Минъ совсѣмъ обидѣлся и отвернулся отъ меня.
-- Видѣлъ!.. А хоша бы и цѣловалъ: цѣловалъ за ласку... Бывало, за побои цѣловали, проворчалъ онъ, совсѣмъ повернувшись ко мнѣ спиной.
Мы замолчали. Но я зналъ, что словоохотливый дядя Минъ не вытерпитъ и заговоритъ самъ: стоило только взглянуть на его фигуру, чтобы всякая мысль о злопамятствѣ со стороны его исчезла.
И онъ дѣйствительно заговорилъ, но только не со мной, а съ ямщикомъ.
-- Не знаю, парень, какъ деревня наша... началъ онъ разговоръ въ полголоса.
-- А что?
-- Хворую покинулъ... Всѣ сплошь хворы... Пятеро всего и было что здоровыхъ-то... А то всѣ слегли... Такое дѣло!..
-- Хворая? при оврагѣ?
-- Она... На оврагѣ сидитъ... Наша!
-- Ну, мы тамъ были...
-- Ой?
-- Точно ужь -- мѣста!..
-- Не говори!..
-- Бѣжишь!
-- Бѣжишь, какъ есть... Мнѣ вотъ тоже не хотѣлось ихъ покидать... То же надо вспоможенье: кому воды подашь, хлѣба, за скотиной приглянешь... Да вотъ тутъ праздникъ подвернулся въ Счастливомъ... Единственный, братецъ, праздникъ!.. Село сытное, богатое, угощаютъ въ волю...
-- Что говорить! село единственное!
-- Коли еще дождешься экой благодати!.. Тоже, братъ, это намъ не въ частую...
-- Конешно, что...
-- Ну, и склоненію этому самому не выстоять... Ушелъ!.. Думаю: кому умереть -- и при мнѣ умретъ, а кому жить -- и меня подождетъ... Вылежится... Тоже вотъ посовѣтывался на селѣ-то кое съ кѣмъ... Первымъ дѣломъ, говорятъ, александрынскаго листу... Нѣтъ лучше!.. Цѣлый вонъ мѣшокъ тащу... Главное дѣло, чтобы всѣхъ... понимай... очистило... А потомъ въ баню!.. Вотъ принесу, всю деревню съ Арошкой опоимъ... Пущай очищаются!.. Много наклали!.. Цѣлый мѣшокъ тащу!..
-- Ты, значитъ, и Арона-кузнеца знаешь? спросилъ я.
-- Арошку? Какъ не знать Арошку... Изъ приписанныхъ онъ у насъ?
-- Да.
-- Ну, онъ... Чать, онъ нашъ!.. Какъ не знать!
-- Хорошій парень?
-- Хорошій... Парень такой -- на диво...
-- Ладно вы съ нимъ живете?
-- Ладно... Отчего-жь не ладно? Живемъ... Вышло было тутъ какъ-то сумнѣнье, ну, поучили... Онъ вѣдь изъ мастерковъ, слышь, изъ городскихъ... Ну, и не привычка... Понятія-то у него настоящаго объ нашей жизни ужь и нѣтъ...
-- Какое же сумнѣніе вышло?
-- Да какое?.. Постой -- вотъ бишь какое... Вклепался, вишь ты, братецъ, однова въ нашу землю сусѣдъ... Такой мужичишка жадобный -- страсть!.. А и землишки-то было всего два лаптя...
-- Да вамъ-то оно было къ мѣсту, замѣтилъ ямщикъ.
-- То и есть... Кому грошъ, а намъ золото... Ну, и сталъ этотъ жадобный мужичишка оттягивать у насъ эту пластушку... Мы не давать. Дальше да больше, пошло дѣло въ волость. Приговорили въ волости -- отнять у насъ. Возьми этотъ жадобный мужичишка да и вышли на землю-то своихъ косарей... Ахъ, дуй-те въ хвостъ, думаемъ мы! Ну, это ты постой... Потому у насъ и травы-то всего, что эта платушка... Ребятишкамъ на молочишко хоша перепадаетъ... Ну, говоримъ, бабы -- стой за себя!.. Пришелъ покосъ. Глядимъ, выгналъ мужичишка косарей... Наши бабы такъ и рвутся: не видать, говорятъ, имъ нашей травы!.. Похватали этто ребятишекъ всѣ до единой (мірское дѣло!) да на лугъ... Стоятъ да посматриваютъ, какъ косари косы натачиваютъ... А на самихъ лица нѣтъ! Вотъ бѣлыя стоятъ, что упокойники -- все одно!.. Дрожатъ кои... И мы тутъ стоимъ всей деревней, глядимъ... Только что этотъ самый жадобный мужичишка крикнулъ: "начинай!" взмахнули этто его батраки косами разъ, взмахнули другой, тутъ наши бабы какъ бросились, да всѣхъ ребятишекъ подъ косы и побросали!.. Господи помилуй, какое дѣло было!
Дядя Минъ перекрестился.
-- Очинно ужь значитъ въ сердца вошли, замѣтилъ ямщикъ:-- конешно, за свое стояли, то же жалко...
-- Какъ не жалко!.. кричатъ: коли вы отъ насъ хлѣбъ берете, пущай и ребятишекъ перерѣжутъ!.. Вы питаніе отъ нихъ отъимаете!..
-- Ну, и что-жь?
-- Увидалъ это, братецъ, Арошка, весь помертвѣлъ, что твое полотно, бросился на бабъ и давай ребятишекъ изъ травы таскать... Тутъ этто бабы на него, мужики за ними...
-- А что-жь батраки?
-- Батраки стоятъ -- смотрятъ. Мужичишка-то кричитъ имъ: "Коси!" -- А тѣ говорятъ -- коси самъ, коли у тебя душа собачья! А наши мужики на Арошку... Парнишка еще: чего онъ въ мірскомъ дѣлѣ смыслитъ! На то и наука...
-- Ну, какъ же съ землей?
-- Такъ и ушли косари-то... Пошло дѣло судомъ, дальше да выше, просудили мы тутъ тоже не мало, ну, все-жь отстояли... Потому, какъ же инако, ежели она намъ нужна!.. Не молоденчикамъ же гибнуть!..
Мы опять замолчали. Богъ вѣсть, о чемъ задумались оба мужика: о странной ли судьбѣ своихъ дѣтей, или о "правдѣ", которая во что бы ни стало объявится въ тотъ самый моментъ, когда приходится гибнуть неповиннымъ ни въ чемъ "молоденчикамъ". По крайней мѣрѣ, я думалъ и объ этомъ, и объ Аронѣ... Такъ вотъ она эта жестокая "правда" Асафа объ "единеніи въ духѣ"... Тутъ кровь говорила, звучали ребячьи голоса...
-- Ты вотъ, говоришь, видѣлъ Арошку-то? спросилъ меня дядя Минъ.
-- Видѣлъ.
-- Парень справный, ну и при ремеслѣ...
-- Да.
-- Вотъ все хочу женить его... Больно я падокъ на эти дѣла... думаю: что болтается зря!.. Пора въ настоящіе мужики произвесть...
-- Дочь у тебя что ли есть?
-- Нѣтъ, дочери у меня нѣтъ... своихъ ужь я давно пристроилъ, еще по пятнадцатому году почесть... Потому, люблю я эти свадьбы... Я и самъ-то ужь на третьей женатъ...
-- За кого же ты хочешь его сватать?
-- Внуки у меня есть... Отъ сестриной дочери значитъ... Вотъ все и мѣкаю.
-- Такъ что-же?
-- Говорилъ на міру. Да, баютъ, тогда Арошка земли спроситъ... А гдѣ намъ взять? Утѣсненіе большое будетъ... Ну, да я уломаю... Дадутъ...
-- Откуда ждете?
-- Дуракъ ты, парень, я посмотрю, выругался дядя Минъ:-- дуракъ и есть.-- Ты понимай, объ чемъ говорятъ; это дѣло вѣковое: можетъ оно завтра будетъ, а можетъ наши дѣти только узрятъ...
-- Дуракъ! неожиданно вздумалъ обидѣться и ямщикъ:-- самъ-то ты больно уменъ... Комаръ -- такъ комаръ и есть, и умъ у тебя комариный... Вонъ въ Счастливомъ, не бойсь, въ кулакъ не свистятъ да не ждутъ пока съ неба пироги полетятъ... Вотъ-то умъ! А у тебя одно разсужденіе комариное.
-- Что въ Счастливомъ? Чего ты тычешь Счастливымъ-то? Самъ-то ты понимаешь-ли что говоришь? Кто въ Счастливомъ-то уменъ? Мужикъ.-- Кто въ немъ богатъ? Мужикъ.-- Кто въ ёмъ сила? Мужикъ.-- Кто всѣ земли-то вокругъ скупилъ? Мужикъ!.. Что это означаетъ? А? напалъ на ямщика дядя Минъ.
-- Ну, что означаетъ?.. Мужикъ...
-- То-то... То и означаетъ, какъ въ писаньѣ сказано... Только въ мірѣ правда безъ кривды не живетъ: пошло вотъ теперь все къ мужику, а онъ зажадобилъ... Вмѣсто чтобы по справедливости, а онъ жадобитъ... Ну, да этому свой предѣлъ придетъ, миленькій... Такъ-то-съ!.. Счастливымъ-то мнѣ нечѣмъ тыкать...
Мнѣ какъ-то невольно сдѣлалось смѣшно на наивную болтовню дяди Мина, и я громко засмѣялся.
-- Ты, миленькій, чего смѣешься? вдругъ сердито спросилъ меня дядя Минъ и даже насупилъ свои рыжія брови: -- али тебѣ это въ смѣшки... барской, то есть, твоей милости... Такъ я тебѣ скажу... Ты вотъ укорилъ меня, что я у мужика руку цѣловалъ, а я тебя хуже укорю... Ты меня извини дурака-мужика, коли я тебѣ что-нито противъ шерсти молвлю... Пожалуй, коли не стерпится, прогони меня, ссади... Что-жь, я уйду, слѣзу, поблагодарю и слѣзу: спасибо! ты ужь и такъ довольно подвезъ меня... За доброе дѣло спасибо...
-- Нѣтъ, ничего... Пожалуйста, сиди!.. сказалъ я и опять не могъ удержаться отъ улыбки при взглядѣ на осерчавшаго дядю Мина.
-- Пожалуй, смѣйся, проворчалъ онъ, и сталъ равнодушно набивать трубку, посматривая въ даль, какъ человѣкъ, который окончательно уже умывалъ руки и не хотѣлъ отвѣчать за послѣдствія.
-- А мужичка утѣснять проявился... На всякіе манеры, братецъ мой... Мужикомъ, слышь, обернулся... Все одно, какъ оборотень.
-- Это онъ къ чему-же?
-- А все изъ злобы, чтобы мужичку худо сдѣлать... Вотъ и блазнитъ всяко мужичка... Фальшивитъ...
-- Ну, и что-жь его тамъ?
-- Били, слышь, мужики-то... Да не инако! Ну, по мнѣ, пока хоть и будетъ, заключилъ дядя Минъ:-- спасибо вамъ, христіане!.. Я вотъ въ этой деревнѣ спрыгну... Переночую... Кума у меня тутъ... Ну, простите, Бога для!.. Прости, господинъ, коли что пустое смололъ! Я вѣдь это не то что къ тебѣ, а такъ, на счетъ жизни!.. Прощайте, доброхоты!
И маленькая, жидкая фигурка дяди Мина, съ липовой жердочкой и мѣшкомъ александринскаго листа, завернутымъ въ полушубкѣ, постепенно стала исчезать въ густомъ, бѣловатомъ туманѣ, затопившемъ кругомъ всю окрестность. Вотъ онъ мелькнулъ въ этомъ эѳирномъ морѣ разъ, другой, и, какъ утопленникъ, скоро исчезъ совсѣмъ изъ глазъ. Вдали, сквозь полумракъ наступавшей ночи, виднѣлся блѣдный силуэтъ какой-то деревеньки, которую, казалось, силился залить со всѣхъ сторонъ холодноватый, все выше и выше поднимавшійся отъ земли паръ.
Мы спустились въ лощину, и бѣлое море тумана объяло насъ холодомъ. Лошади вздрагивали. Передъ нами разстилалась бѣлая пучина, въ которой все принимало какія-то фантастическія очертанія. Ямщикъ остановилъ лошадей, слѣзъ съ облучка и, крехтя, сталъ натягивать желтый кафтанъ. Съ ухода дяди Мина онъ еще ничего не говорилъ. Молча опять усѣлся на облучекъ, оправился, собралъ возжи и крикнулъ: