Златовратский Николай Николаевич
Очерки деревенского настроения

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    III. Крушение семейно-общинного патриархата.

   

ОЧЕРКИ ДЕРЕВЕНСКАГО НАСТРОЕНІЯ.

III.
Крушеніе семейно-общиннаго патріархата.

   Констатируя въ предыдущей главѣ существованіе антагонизма между мужикомъ новѣйшей и до-реформенной формаціи, между старымъ" и "молодымъ" поколѣніемъ, я сказалъ, что въ настоящее время этотъ антагонизмъ менѣе всего выражается въ опредѣленныхъ и совершенно сложившихся образахъ. Настоящая эпоха деревенской жизни, какъ извѣстно, эпоха критическая, эпоха борьбы; а въ такіе моменты хаотическихъ массовыхъ настроеній, старое такъ плотно переплетается съ новымъ, нарождающимся, такъ перепутывается въ настоящій гордіевъ узелъ, что нужна чрезвычайная внимательность, чтобы изъ этого хаоса выдѣлить элементы, которые должны сдѣлаться въ недалекомъ будущемъ руководящимъ настроеніемъ, отлиться уже въ совершенно опредѣленныя и преобладающія направленія. Нужна крайняя осторожность, чтобы случайныя явленія, случайныя отклоненія не смѣшивать съ существеннымъ содержаніемъ общаго настроенія, тѣмъ болѣе, что эти случайныя явленія, въ такія хаотическія эпохи, почти всегда выступаютъ на первый планъ и рѣзче всего бросаются въ глаза. Вотъ почему, въ приложеніи къ настоящей деревенской жизни, всякія апріорныя категоріи являются далеко неприложимыми и должны быть принимаемы съ крайней осторожностью. Говорю это въ тѣхъ видахъ, чтобы читатели не требовали отъ меня невозможнаго; въ настоящую минуту, по крайней мѣрѣ, я рѣшительно отказываюсь отъ строгопослѣдовательнаго доказательства тѣхъ моихъ общихъ положеній и выводовъ, которые я высказалъ въ предыдущей главѣ; пусть читатель не ждетъ отъ меня, какъ онъ имѣлъ бы право на это, цѣлой стройной системы фактовъ, вполнѣ опредѣленныхъ, типичныхъ и характерныхъ, отличающихся, напримѣръ, такою же рѣзкостію и выразительностію, какими, напримѣръ, отличаются факты, констатирующіе съ неопровержимой убѣдительностью и рельефностью существованіе среди народа двухъ несоизмѣримыхъ величинъ: кулака и его жертвъ. Я не располагаю такими фактами, и не могу располагать, какъ по причинамъ, указаннымъ выше, такъ и потому уже одному, что я, какъ не разъ говорилъ раньше, имѣю дѣло съ явленіями, которыя проходятъ у деревенскаго наблюдателя передъ глазами, безформенныя, расплывающіяся, неуловимыя, съ явленіями того тонкаго психическаго процесса, подъ которымъ зрѣетъ нѣчто "новое", въ лабораторіи котораго медленно и неуклонно совершается тайна претворенія старыхъ идеаловъ въ новые, тайна безсознательнаго творчества общенароднаго умонастроенія.
   Если я, напримѣръ, даю читателю одну изъ безчисленныхъ варіацій той обобщающей картины деревенской жизни, центральная группа которой представляется въ такомъ видѣ: толстый, съ багровымъ, оплывшимъ лицомъ, грубый, грязный, утробный кулакъ, звѣрски-холодно и безучастно стукающій шашками засаленныхъ счетовъ; рядомъ съ нимъ, рука объ руку, мундирный человѣкъ, безпечно пускающій вверхъ струйки папироснаго дыма и постоянными кивками головы безапелляціонно подтверждающій справедливость вычисленій своего сосѣда и, наконецъ, передъ ними обоими распростертая въ прахѣ, на полу, тупостонущая и всхлипывающая фигура мужичонки -- если, говорю, я даю читателю одну изъ варіацій на эту основную тэму, я могу быть совершенно спокоенъ за ея трезвую правду, за то, что она не вызоветъ въ умѣ читателя никакихъ недоумѣній, никакихъ подозрѣній относительно моихъ намѣреній, никакихъ упрековъ въ преднамѣренной фальсификаціи: за эту центральную группу вѣдь стоитъ масса уже добытыхъ ранѣе данныхъ, масса такихъ положеній, неопровержимость которыхъ сознана всѣми. И еслибы отъ меня потребовали доказательствъ, что эта картина дѣйствительно основная картина, я бы, конечно, не затруднился аргументировать ее столь строго и опредѣленно, такой массой фактическихъ и теоретическихъ доводовъ, что читатель, вѣроятно, въ самомъ же началѣ махнулъ бы рукой и сказалъ: "Будетъ, будетъ! Довольно!.. Даже ужь черезъ-чуръ довольно... Тутъ не можетъ быть никакихъ сомнѣній". И это совершенно вѣрно: реализмъ такой центральной группы внѣ всякихъ сомнѣній.
   Но въ совершенно другомъ, и очень затруднительномъ положеніи очутился бы я, еслибы возъимѣлъ дерзость замѣтить, что, не отрицая ни на іоту реальности центральной группы, я нахожу, что у картины или совсѣмъ не достаетъ фона, или этотъ основной фонъ устарѣлый и уже значительно полинявшій; и сдѣлавъ это замѣчаніе, я бы возъимѣлъ еще большую дерзость -- предложить кое-какія существенныя поправки въ этомъ основномъ фонѣ и притомъ такія, которыя, не затрогивая ни въ чемъ центральной группы, тѣмъ не менѣе придаютъ ей особое освѣщеніе. Положимъ, я внесъ бы такія измѣненія, касающіяся, такъ сказать, чисто "исторической почвы": напримѣръ, всѣ второстепенныя фигуры, составляющія фонъ картины вокругъ центральной группы, такъ называемую толпу, я одѣлъ бы вмѣсто конусообразныхъ шляпъ-гречневиковъ въ картузы, вмѣсто длиннополыхъ чуекъ -- въ "пенжаки"; затѣмъ, вмѣсто длиннобородыхъ "старичковъ", первенствующихъ на сходахъ, я поставилъ бы "середняковъ" и "молодыхъ"; патріархальную группу -- съ сѣдовласымъ деспотомъ-дѣдомъ во главѣ своихъ безчисленныхъ покорныхъ чадъ и домочадцевъ, я разбилъ бы на одиночныя пары самостоятельныхъ существъ; однимъ словомъ, я внесъ бы въ общій фонъ ту перемѣну "настроеній", которая произошла на моихъ глазахъ въ деревнѣ Ямы съ приходомъ "молодыхъ" х мужиковъ, т. е. прежній сѣроватый тонъ "рабьихъ упованій" чуть-чуть покрылъ бы слоемъ "умственности".
   Всѣ такія измѣненія были бы, для поверхностнаго взгляда, почти неуловимы, тѣмъ болѣе, что центральная группа выступала бы попрежнему со всею ужасающею рельефностію, а между тѣмъ, фигуры, составляющія фонъ картины, попрежнему оставались бы туманными, смутными, неопредѣленными. Но вдумчивый и внимательный зритель не могъ бы не замѣтить, что если только допустить малѣйшее "усиленіе" тона въ этихъ измѣненіяхъ, если допустить, что съ каждымъ моментомъ это усиленіе возрастаетъ прогрессивно и фатально, то вся картина несомнѣнно получаетъ иной смыслъ, иное значеніе, хотя бы центральная группа и продолжала царить въ ней попрежнему... И, конечно, этотъ вдумчивый и внимательный зритель потребовалъ бы отъ меня указать тѣ основанія, по которымъ я осмѣлился придать фону картины другой колоритъ. Здѣсь-то и выступаютъ для меня почти непреоборимыя трудности: чѣмъ и какъ могу я взвѣсить, измѣрить эти трудно уловимыя, то исчезающія, то вновь вспыхивающія "настроенія", которыя именно и обусловливаютъ собою иное освѣщеніе картины, и даютъ надежду, что съ дальнѣйшимъ усиленіемъ ихъ опредѣленности и выразительности, они неизбѣжно придадутъ и впечатлѣнію, получаемому теперь отъ центральной группы, другое направленіе? Эти нарождающіяся настроенія еще не имѣютъ за себя ни статистическихъ данныхъ, ни аналогическихъ прецедентовъ, ни убѣдительной очевидности для всѣхъ, такъ какъ представляютъ собою не утвердившіяся, не отлившіяся въ опредѣленныя формы общераспространенныя явленія. А между тѣмъ, реальность этихъ".новыхъ" настроеній для меня, какъ наблюдателя деревенской жизни, не подвержена ни малѣйшему сомнѣнію: они мелькаютъ передо мною то тамъ, то здѣсь, какъ таинственные, манящіе къ себѣ блуждающіе огни, то вспыхивающіе яркимъ пламенемъ, то чуть тлѣющіе трепещущимъ свѣтомъ, то потухающіе или вновь внезапно вспыхивающіе съ удвоенной энергіей. Попробуйте же измѣрить, взвѣсить и уловить эту странную игру свѣта и тѣней, измѣнчивую, прихотливую!
   Такія нарождающіяся, зачаточныя явленія могутъ воплощать въ безспорные, опредѣленные образы только великіе, геніальные художники; только они въ состояніи придать неясному, смутному, чуть тлѣющемуся, всю реальность плоти и крови, всю убѣдительность живого и сущаго; только они могутъ сказать, какой смыслъ и значеніе примутъ въ будущемъ эти выхваченные художникомъ изъ общаго хаоса жизни элементы; только они могутъ быть убѣждены, что въ доказательство истинности ихъ прозрѣній, придетъ время, выступятъ и статистики, и экономисты, и политики, и психологи. Но намъ, обыкновеннымъ смертнымъ, остается одно -- собрать всю массу неуловимыхъ, туманныхъ, полуопредѣленныхъ явленій и представить ихъ читателю въ той послѣдовательности, въ какой они являлись передъ нашими глазами, со всей вереницей мыслей и впечатлѣній, которыя они въ насъ возбуждали. Пусть читатель самъ судитъ объ этихъ явленіяхъ, какъ хочетъ, и дѣлаетъ изъ нихъ тѣ или другіе выводы, но только, прежде всего, пусть ихъ не игнорируетъ....

-----

   Въ то время, когда я, забравшись въ глухую деревеньку Ямы, въ первый разъ сознательно и критически рѣшился заглянуть въ этотъ маленькій, но таинственный, мало знакомый и мало понятный для меня міръ -- такія явленія, какъ перемѣна деревенскаго настроенія съ приходомъ молодыхъ мужиковъ не выдѣлялись для меня рѣзко, на первый планъ: они непосредственно дѣйствовали на душу, на чувство, рождали какое-то непонятное недовольство, неудовлетворенность, неловкость, и складывались на днѣ души въ формѣ воспринятыхъ, прочувствованныхъ, но разбросанныхъ, не ассоціированныхъ впечатлѣній. Чувствовалъ я, что съ приходомъ молодыхъ мужиковъ наши "балаканья", добродушно-искреннія, не то чтобы прекратились, а какъ-то стали не совсѣмъ ладны; сами старики не то чтобы совсѣмъ смолкли или сконфузились, а говорили сдержаннѣе, вообще, "душевность" свою нѣсколько посократили. Трудно было бы сказать, какъ и почему это сдѣлалось: "молодые" относились къ старикамъ, въ особенности "на людяхъ", съ подобающимъ уваженіемъ, даже неоднократно повторяли: "Вотъ ужь какъ старички... Конечно, имъ дѣло вѣдомое... Вѣкъ тоже изжили" и пр.; однимъ словомъ, стариковскій престижъ, повидимому, не былъ поколебленъ ни на іоту; тѣмъ не менѣе, и въ нашихъ собесѣдованіяхъ, и на сходахъ чувствовалась неловкость, пока старики мало по малу сами собой не сошли со сцены, ограничиваясь только покряхтываніемъ, да полувнятнымъ ворчаньемъ.
   Какъ-то само собой, по невольному чувству къ "униженнымъ и оскорбленнымъ", я примкнулъ къ старикамъ и Петрухѣ-пастуху, тѣмъ болѣе, что "молодые" мужики вообще, какъ я сказалъ, не отличались разговорчивостію. Но большей части суровые, "дѣловитые", сдержанные, они, понятно, мало говорили въ то время моей душѣ, жаждавшей самоскорѣйшаго проникновенія въ душу народную и искавшей въ ней "непосредственной правды". Постепенно, день за днемъ, мои собесѣдованія ограничивались стариками и Петрухой; новые деревенскіе воротилы какъ-то скоро совсѣмъ насъ оставили въ покоѣ, даже какъ будто нѣсколько обидно махнувъ на насъ рукой, съ полуусмѣшечками и остротами, хотя сохранили по отношенію къ намъ все видимое "почтеніе", даже можетъ быть съ излишкомъ этой "видимости". Все это тотчасъ же возъимѣло свои послѣдствія. Примкнувъ къ старикамъ и ихъ непосредственному чувству "правды", къ ихъ скорби объ исчезаніи этой правды изъ современнаго порядка вещей, я невольно подчинился ихъ вліянію, невольно сталъ смотрѣть на современную деревню ихъ глазами. Да и понятно: для всякаго сторонняго деревнѣ наблюдателя-народолюбца -- старики являлись носителями тѣхъ деревенскихъ идеаловъ и той деревенской "правды", пріобщиться которыхъ онъ ушелъ въ деревню "отъ міра печалей и слезъ", отъ міра "развратной цивилизаціи" и прочихъ ужасовъ культурной жизни. Очевидно, къ нимъ-то, этимъ носителямъ, онъ и долженъ былъ примкнуть всего ближе. Онъ видѣлъ, какъ ужасы культурной жизни налагали уже свою печать и на молодую деревню, видѣлъ, какъ ядъ этой культуры медленно подтачивалъ старую деревенскую правду, ощущалъ всю разлагающую силу этого яда, и, само собой, чтобы уяснить для себя "суть" деревенской правды, онъ искалъ ее тамъ, гдѣ больше было первобытной непосредственности, гдѣ меньше чувствовалось присутствіе разлагающаго яда.
   А старики "скорбѣли", скорбѣли на излюбленную тэму, что не стало въ міру правды, что народъ себя поѣдомъ ѣстъ, что молодые стариковъ не слушаютъ, что пропало почтеніе и уваженіе къ старшимъ и старинѣ, что молодежь "вольничаетъ" и "ломаетъ родительскіе обычаи", что все идетъ къ худу и что ежели еще кое-какъ живешь, то единственно въ упованіи, что "правда и милость" заявятся несомнѣнно, придутъ и спасутъ. Не очевидно ли, что ваше личное, русскаго интеллигентнаго человѣка "настроеніе", въ данномъ случаѣ какъ нельзя болѣе соотвѣтствуетъ настроенію "скорбящихъ" и уповающихъ деревенскихъ стариковъ. Вмѣстѣ съ ними вы чувствуете, что какой-то новый идеалъ жизненныхъ отношеній, порѣшившій со всякими старозавѣтными упованіями, выступаетъ имъ на смѣну и выставляетъ нѣчто другое, и для васъ, скорбящаго интеллигентнаго человѣка, нѣтъ ничего легче, какъ сейчасъ же примкнутъ къ кое-какимъ готовымъ "категоріямъ", впасть въ полное уныніе и отчаяніе. Подъ давленіемъ этого настроенія, смотря сквозь сочувственныя вамъ очки "деревенскихъ стариковъ , вы дѣйствительно видите передъ собою ужасающую картину "разложенія" и только одного разложенія: передъ вами бурный стремительный потокъ несется съ ужасающей силой и быстротой; подъ его напоромъ трещатъ и рушатся старые устои и основы, въ его стремительномъ круговоротѣ гибнетъ все живое, его волны пожираютъ все попадающееся на пути и взаимно поѣдаютъ и поглощаютъ одна другую; все рушилось, все смѣшалось въ безразличный хаосъ, надъ всѣмъ носится только духъ стихійнаго разрушенія... И вѣдь дѣйствительно дѣло представляется въ такомъ видѣ, разъ вы смотрите на деревню глазами "стариковъ" или, все одно, сочувствующаго ему гуманнаго интеллигентнаго человѣка. Посмотримъ, какъ это вышло.
   Что такое, въ сущности, было наше крѣпостное рабство, если взять его въ идеальномъ смыслѣ, т. е., очистивъ его отъ всякихъ "злоупотребленій" помѣщичьяго жестокосердія и произвола, какъ выражались патріархальные "отцы и благодѣтели", настаивавшіе на томъ, что крѣпостное право -- въ сущности, въ идеалѣ, для мужичка благодѣяніе и что все зло только въ "злоупотребленіяхъ"? Дѣйствительно, оставивъ въ сторонѣ эти злоупотребленія, мы увидимъ, что наше крѣпостное рабство было главнымъ образомъ громадной нивеллировкой труда милліоновъ человѣческихъ душъ, съ цѣлью взять возможно-большій избытокъ этого труда въ пользу помѣщиковъ; невеллировка эта шла и въ ширь, и въ глубь: въ глубь -- доводя интенсивность труда до maximum'а, въ ширь -- распредѣляя его возможно равномѣрнѣе на всѣ крѣпостныя души. Патріархальная сельская община, которую застало у насъ крѣпостное право въ расцвѣтѣ, т. е. въ томъ ея видѣ, когда патріархальныя ея основы достигли значительной степени развитія, явилась въ этой нивеллировкѣ наилучшей пособницей: потерявъ право самостоятельнаго, свободнаго существованія, она тѣмъ лучше послужила собственному рабству и чужимъ интересамъ. Силясь во что бы ни стало удержать свои традиціонныя формы, какъ воплощеніе народныхъ идеаловъ человѣческаго общежитія, она, регулируя и равняя тягость рабства между своими членами, тѣмъ интенсивнѣе и плодотворнѣе дѣлала собственный трудъ, весь избытокъ котораго, между тѣмъ, за исключеніемъ ничтожнаго minimum'а на ея собственное существованіе, шелъ на содержаніе владѣющаго класса. Крѣпостное рабство, какъ я говорилъ, застало общину въ тотъ періодъ, когда она составляла союзъ большихъ патріархальныхъ семей, какъ такихъ первичныхъ ассоціацій труда, которыя были, по тогдашнимъ ея идеаламъ, наиболѣе выгодными въ сельско-хозяйственной культурѣ. Помѣщикъ все это очень хорошо понялъ, и нетолько не наложилъ руки на общину, какъ экономическую организацію, но всячески старался своимъ авторитетомъ заковать ее въ неразрушимыя формы, омертвить, заставить ее окаменѣлъ въ томъ statu quo, въ томъ переходномъ состояніи, въ которомъ онъ ее засталъ: это ему удалось какъ нельзя лучше, отнявъ отъ лея свободу развитія и самоуправленія и возможно облюбовывая и охраняя только тѣ элементы ея гармонической организаціи, которые исключительно клонились къ экономической выгодѣ. Здѣсь вышло, такимъ образомъ, полное недоразумѣніе. Община, носительница идеаловъ возможно-справедливой и равномѣрной коопераціи рабочихъ силъ для возможно-равномѣрнаго благосостоянія и развитія всѣхъ ея членовъ, превратилась въ организацію только равномѣрнаго распредѣленія "тяготы". Все вниманіе, какъ самой общины, такъ и каждаго изъ ея членовъ въ отдѣльности, было направлено только въ одну сторону -- въ сторону "несенія общей тяготы": личность каждаго изъ ея членовъ, какъ таковая, какъ именно "личность", не существовала ни для барина, ни для самой общины; личность не имѣла права предъявлять никакихъ требованій, помимо тѣхъ, которыя относились къ несенію общей тяготы; личность могла "стонать" больше или меньше т. е. выражать претензіи, напримѣръ, на то, что она страдаетъ больше, чѣмъ ея, то же страдающій, собратъ, т. е. заявлять себя только относительно; но абсолютно заявлять себя, безотносительно, личность не могла.
   Вотъ, напримѣръ, рабская община пришла къ убѣжденію, что въ рабской сельско-хозяйственной культурѣ (въ рабской именно, а не вообще въ сельско-хозяйственной культурѣ; такъ какъ вообще-то, съ точки зрѣнія сельско-хозяйственной культуры, вовсе не важно -- будетъ ли кооперація рабочихъ силъ въ формѣ патріархальной семьи, или въ формѣ свободной, товарищеской организаціи) патріархальная большая семья представляетъ наиболѣе выгодный рабочій союзъ для учета крѣпостныхъ рабочихъ силъ и для возможнаго поднятія собственнаго благосостоянія. Это созналъ и помѣщикъ и поторопился "омертвить", закрѣпостить эту форму организаціи, придать ей такой характеръ, который соотвѣтствовалъ общей идеѣ рабства, жившей въ умонастроеніи какъ владѣтеля, такъ и рабовъ, т. е. утвердилъ и освятилъ въ ней безконтрольное и деспотическое главенство "патріарха", старшаго, большака, отнявъ у семейной организаціи право самостоятельности выбора и смѣщенія этого большака безъ барскаго соизволенія, какъ-то имѣло мѣсто въ свободной общинѣ. Каждый членъ такой семейной свободной организаціи, какъ "личность", не имѣлъ никакого значенія; какъ "личность" онъ не имѣлъ права, не могъ заявлять никакого протеста противъ стѣсненія такой организаціи, ибо эта организація была выгодна въ условіяхъ рабской культуры для всей семьи: еслибы онъ рискнулъ высказать этотъ протестъ, на него накинулся бы нетолько "патріархъ", деспотъ и большакъ семьи, крѣпкій барской санкціей, но и каждый членъ организаціи, такъ какъ въ этомъ протестѣ увидалъ бы покушеніе на его собственное экономическое благосостояніе. Понятно, что членъ семьи могъ сохранить за собою только одно право, право "равненія тяготы", т. е. право требовать, чтобы общая тягота ложилась на него не больше, чѣмъ на другого члена.
   Въ этомъ случаѣ, община сослужила крѣпостному праву большую услугу. Эта услуга сдѣлала, въ свою очередь, то, что народъ сохранилъ общину доселѣ. Но онъ принесъ ее въ такомъ уже видѣ, съ такими осложненіями, что, при первомъ же столкновеніи съ новыми условіями, въ ней рѣзко сказалось громадное внутреннее противорѣчіе.
   Рабская община, община, прожившая столѣтія въ условіяхъ крѣпостного права, съ исключительнымъ умонастроеніемъ только въ сторону распредѣленія "общей тяготы", община, покорившая въ себѣ этому умонастроенію всецѣло "личность" своихъ членовъ, поработившая ихъ одному экономическому принципу -- равномѣрному распредѣленію труда въ своей средѣ, послѣдовательно создала въ средѣ народа рядъ особыхъ "рабьихъ настроеній", по которымъ предполагалась неизбѣжной и необходимой связь такихъ элементовъ, которые, въ сущности, не стояли другъ къ другу ни въ какой зависимости, кромѣ сосуществованія; на основаніи положенія, post hoc -- ergo propter hoc -- эти "рабьи настроенія" народъ сталъ считать по привычкѣ необходимыми элементами въ развитіи своего благосостоянія. Таковы положенія, что будто бы сельскохозяйственная культура требуетъ, какъ непремѣннаго условія, существованія патріархальной семьи, что экономическое благосостояніе такой семьи требуетъ непремѣннаго подчиненія личности одному старшему и безпрекословнаго ему повиновенія, что отсюда же проистекаютъ и всѣ прочія "умозрѣнія" народа, взглядъ его на природу, Бога, правительство, власть, и проч. и проч., что все это будто-бы находится въ полной гармонической связи съ условіями сельско-хозяйственнаго труда, въ полной и неразрывной зависимости. Такъ привыкла думать "рабская община" -- и ея вожделенный идеалъ, всѣ ея "упованія" сводились на одно: на упраздненіе барина, т. е. чтобы весь избытокъ труда, который поглощался бариномъ, пошелъ въ руки самой общинѣ. Еслибы только это случилось, все и пошло бы въ лучшемъ видѣ, т. е. "рабская община" съ рабскимъ настроеніемъ и съ исключительнымъ помысломъ объ экономическомъ благосостояніи, несмотря на средства, которыми оно добывалось бы, стала бы благоденствовать. Такъ думалъ не одинъ крѣпостной народъ, такъ думали "за одно съ нимъ и вмѣстѣ съ нимъ" лучшіе изъ интеллигентнаго барства, радѣтели его и народолюбцы, такъ послѣдніе даже продолжаютъ думать и теперь, хотя самъ народъ давно уже такъ думать пересталъ.-- Почемуже народъ пересталъ такъ думать, почему онъ бросилъ "рабскія упованія", почему онъ измѣнилъ "настроенію" своихъ отцовъ? А потому, что того, объ чемъ отцы мечтали, не случилось и не могло случиться, такъ какъ ихъ "настроенія" и "упованія" въ самомъ корнѣ своемъ носили противорѣчіе, какое носила и "рабская община" въ своемъ внутреннемъ укладѣ.
   Еслибы даже возможно было предположить, что крѣпостная община, освободившись отъ барина, сохранила при себѣ всю обрабатываемую ею землю и весь доходъ съ нея, то и тогда она неизбѣжно и тотчасъ же подверглась бы внутреннему разложенію; въ ней тотчасъ же начался бы хаотическій процессъ борьбы патріархальнаго начала съ "личностью": тотъ процессъ, который совершился бы безъ борьбы и путемъ естественнаго переживанія въ общинѣ до-крѣпостного періода, еслибы ей было предоставлено свободное и самостоятельное развитіе. Но теперь этотъ процессъ "простого переживанія" долженъ былъ бы перейти въ мучительную реакцію, долженъ обратиться въ сложное хаотическое броженіе, болѣе или менѣе продолжительное, болѣе или менѣе, напряженное, пока нарушенное равновѣсіе гармонической общинной организаціи не нашло бы устойчивости въ новыхъ, общинныхъ же формахъ. И весь этотъ процессъ борьбы былъ бы поднятъ исключительно во имя возмущенной "личности", и тѣмъ это возмущеніе личности за свои права было бы интенсивнѣе, чѣмъ болѣе община игнорировала въ своей коопераціи силъ эти права. Если эта кооперація рабочихъ силъ исключительно клонилась къ экономическому благосостоянію въ ущербъ свободѣ личности, освобожденная личность, въ свою очередь, въ такой же мѣрѣ, поставитъ свои права выше экономическихъ соображеній. Въ первый моментъ борьбы, она стихійно разрушитъ до конца данную кооперацію, хотя бы въ прямой ущербъ собственному экономическому благосостоянію. Это чрезвычайно важный, критическій моментъ въ развитіи личности. За исключеніемъ сознательной борьбы за идею, это, можетъ быть, единственный случай, когда личность приноситъ въ жертву себѣ собственное экономическое благополучіе. Въ слѣдующій моментъ, личность начинаетъ сознавать суть окружающихъ условій, относиться къ нимъ критически, разбираться въ поднятомъ ею хаосѣ; въ послѣдній моментъ этого броженія, она приступаетъ къ созиданію новыхъ, устойчивыхъ формъ, ищетъ новый укладъ, сообразный съ той новой комбинаціей условій, въ которыя община будетъ поставлена. Каковы будутъ эти формы -- это вопросъ другой, зависящій столько же отъ внутренняго настроенія общины, сколько и отъ внѣшнихъ условій; но, главнымъ образомъ, необходимо принять во вниманіе то, что періодъ борьбы, разрушенія и критицизма снесетъ съ общины весь тотъ слой "рабьихъ" настроеній, который сопутствовалъ ей прежде.
   Если такой процессъ броженія неизбѣженъ даже въ столь благопріятномъ случаѣ, какъ приведенный нами гипотетическій примѣръ, и если онъ влечетъ за собой неизбѣжный періодъ хаотическаго состоянія, мучительной реакціи, переработки внутренняго уклада общины, когда въ жертву броженію приносятся такія чувствительныя для человѣка выгоды, какова экономическая -- понятно, что въ дѣйствительности, куда далеко, какъ извѣстно, не соотвѣтствующей благопріятнымъ условіямъ нашего гипотетическаго случая, осложненной многообразными внѣшними воздѣйствіями, этотъ процессъ революціоннаго броженія въ сердцѣ самой общины долженъ явиться въ несравненно болѣе сложномъ и хаотическомъ видѣ.
   Оставивъ на минуту въ сторонѣ вопросъ о томъ, въ какія соціально-экономическія формы отольется, въ концѣ-концовъ, это броженіе, намъ важно констатировать прежде всего тотъ фактъ, что въ современной намъ деревенской дѣйствительности неизбѣжно долженъ произойти и происходитъ именно тотъ внутренній процессъ броженія, который неизбѣженъ и въ случаяхъ, болѣе благопріятныхъ для спокойнаго и естественнаго развитія, чѣмъ наша дѣйствительность. Въ этомъ же не можетъ быть сомнѣнія. А если такъ, то мы присутствуемъ при разложеніи и полномъ крушеніи деревенскаго семейно-общинаго патріархата, насильственно санкціонированнаго и задержаннаго отъ естественнаго разложенія періодомъ крѣпостного права, а, слѣдовательно, при крушеніи, путемъ критической переработки, всѣхъ тѣхъ "рабьихъ настроеній и упованій", которые воспиталъ въ народѣ общинно-семейный патріархатъ крѣпостного рабства.
   Предлагаемъ читателю обратить на это обстоятельство особенное вниманіе, такъ какъ мы здѣсь имѣемъ дѣло съ однимъ изъ тѣмъ соціальныхъ парадоксовъ, которыми вообще такъ чреваты періоды броженій, кризисовъ и революцій. Сущность этого парадокса въ томъ, что, вопреки общему соціологическому закону прямо пропорціональныхъ отношеній между экономическимъ состояніемъ и умственнымъ и нравственнымъ уровнемъ, пониженіе экономическаго благосостоянія, неизбѣжное въ періодѣ броженія и перехода отъ старыхъ соціальныхъ формъ къ новымъ, далеко не эквивалентно росту умственнаго и нравственнаго уровня. Такъ, крушеніе формы семейно-общиннаго патріархата, какъ формы наиболѣе выгодной въ экономическомъ смыслѣ коопераціи рабочихъ силъ и притомъ выработанной примѣнительно къ условіямъ рабства и подъ давленіемъ рабскихъ настроеній вообще, крушеніе этой формы, неизбѣжно вызывая пониженіе экономическаго благосостоянія въ моментъ кризиса, въ тотъ же моментъ нетолько не влечетъ пониженія интеллектуально-моральнаго уровня, но, напротивъ, повышаетъ его, и въ особенности умственный уровень, выводя интеллектъ изъ застоя въ область борьбы и критицизма.
   Вотъ во имя какихъ общихъ соображеній, мы возымѣли дерзость внести кое-какія поправки въ ту утвердившуюся въ общественномъ сознаніи всеобобщающую картину общедеревенской жизни, абрисъ которой мы привели въ началѣ статьи; вотъ почему, думается намъ, центральная группа этой картины, при устарѣломъ и полинявшемъ фонѣ, принимаетъ такой удручающе-пессемистическій характеръ по отношенію къ настроенію самого народа; вотъ почему эта центральная группа, оставаясь логически вѣрной съ точки зрѣнія только экономическихъ категорій, въ то же время не даетъ нетолько полнаго и истиннаго выраженія общенародной жизни, но, схематизируя послѣднюю до почти голаго отвлеченія, она совершенно скрываетъ передъ глазами наблюдателя тотъ процессъ народной жизни, который заявляетъ себя разрушеніемъ "рабьихъ настроеній", сопутствовавшихъ рабскому патріархату, и который въ общемъ несомнѣнно прогрессивенъ. Понятно отсюда и то, что эта центральная группа, будучи совершенно вѣрнымъ выраженіемъ упадка экономическаго уровня въ данный моментъ, заставляетъ, тѣмъ не менѣе, общую картину производить нѣсколько несоотвѣтствующее дѣйствительности впечатлѣніе: въ логическомъ отвлеченіи она несомнѣнно ведетъ за собою полную потерю вѣры въ народъ, безнадежное отрицаніе въ немъ какой-либо самобытной созидающей силы, какого-либо активнаго протеста, влечетъ за собою вырожденіе народа въ безцвѣтную, безжизненную, отупѣлую массу, въ которой заглушено всякое чувство протеста, всякая возможность какихъ-либо иныхъ настроеній, кромѣ безсильнаго стона и апатической покорности, кромѣ фаталистической вѣры въ непреложность даннаго порядка вещей, а значитъ нечего и возлагать надежды, чтобы народъ явился зиждительной и активной силой на помощь къ самому себѣ и къ тѣмъ, которые бы захотѣли вывести его и указать пути на выходъ изъ этого положенія. Таково впечатлѣніе этой картины, благодаря тому, что въ нее не внесена поправка съ точки зрѣнія того парадокса, о которомъ мы говорили раньше.
   Въ какомъ живомъ проявленіи и въ какихъ конкретныхъ формахъ воплощается этотъ парадоксъ въ современной деревенской дѣйствительности, мы увидимъ въ дальнѣйшихъ главахъ этихъ очерковъ. Теперь же укажемъ еще на одно знаменательное обстоятельство, которое подтверждаетъ справедливость нашихъ общихъ соображеній. Всѣмъ извѣстно, что относительно воззрѣній на многія явленія народной жизни существуютъ между нашими изслѣдователями нѣкоторыя разнорѣчія, хотя эти изслѣдователи руководятся однимъ стремленіемъ -- къ истинѣ и благу народа: Разнорѣчіе это прямо зависитъ_отъ того, что живая дѣйствительность на каждомъ шагу представляетъ массу фактовъ, которое не укладывались въ однообразныя категоріи. Это обстоятельство давно уже вызывало и вызываетъ до сихъ поръ рядъ попытокъ къ построенію болѣе вѣроятныхъ и удовлетворительныхъ обобщеній совершающагося въ народной жизни умственнаго и экономическаго "переуклада". Извѣстно, что эти попытки, какъ бы онѣ ни были разнорѣчивы, доказываютъ тѣмъ не менѣе одно, что строго послѣдовательное воплощеніе непреложныхъ экономическихъ категорій въ народной жизни постоянно нарушается какими-то странными, парадоксальными и неожиданными возмущеніями въ народной жизни. Эти "возмущенія" шли какъ разъ въ совершенный разрѣзъ съ готовыми и обычными категоріями. То -- кабала, безвыходная и отчаянная, то -- шляющаяся по лицу русской земли масса "безпутныхъ мужиченковъ", вѣроломная, надоѣдливая, пьяная, негодная и терзающая сердце всякаго "правильнаго" деревенскаго хозяина; то -- община, стремящаяся сдѣлаться кулакомъ, то -- кулакъ, разрушающій общину; большая патріархальная семья, какъ уже готовое и надежное средство противъ кабалы, и тутъ же "вихрь разложенія" проносится надъ этой семьей и заявляетъ себя сразу массой раздѣловъ; то недостатокъ рабочихъ рукъ въ малонаселенныхъ мѣстностяхъ, то эмиграція изъ этихъ мѣстностей самыхъ этихъ рукъ отъ прибыльнаго заработка въ какія-то невѣдомыя мѣста, съ рискованнымъ будущимъ и пр., и пр. Это явленіе, говоримъ мы, не могло не броситься въ глаза русскимъ экономистамъ. И вотъ явился рядъ изслѣдованій и статей, съ цѣлью разобраться въ этомъ хаосѣ: одни силились объяснить это исключительною "самобытностью" началъ нашей народной жизни, но, конечно, мало выяснили дѣло, такъ какъ источниковъ этой самобытности не доказали, другіе, и что всего замѣчательнѣе, тоже экономисты, стараются объяснить это особою комбинаціей у насъ экономическихъ и политическихъ силъ; образовались двѣ школы русскихъ экономистовъ. Я не считаю себя настолько компетентнымъ, чтобы входить въ оцѣнку этихъ экономическихъ изслѣдованій. Для меня важно здѣсь отмѣтить, что сами экономисты волей-неволей принуждены признать фактъ существованія какого-то парадоксальнаго явленія въ нашей народной жизни, относительно оцѣнки котораго они сами приходятъ къ довольно противорѣчивымъ выводамъ. Отчего это зависитъ у нихъ, я не знаю. Но мнѣ кажется, что, поднявшись отъ слишкомъ узкой спеціализаціи вопроса къ болѣе широкому синтезу, включивъ въ него возможно большую область явленій народной жизни, можно будетъ понять парадоксальность ихъ и освѣтить, не прибѣгая слишкомъ уже къ помощи столь простого и довольно произвольнаго объясненія, какою-то особою, специфически-присущею русскому народу "самобытностью", какими-то особыми "народными началами", понимаемыми въ томъ смыслѣ, что мы люди совсѣмъ особые и что законы развитія, обязательные для другихъ, не про насъ писаны.
   Точно также, при этомъ условіи, мы не впадемъ въ другую крайность, подобно такимъ "друзьямъ народа", каковы члены южнаго общества сельскихъ хозяевъ, съ нѣкіимъ г. Детловымъ во главѣ, которые любятъ произносить такія тирады: "Если вашъ глазъ умѣетъ оцѣнивать экономическое и духовное состояніе населенія по состоянію изгородей, пашни, скота, сбруи, одежды и кабаковъ (!), то у васъ не можетъ быть и колебаніи между взъерошенными деревнями-лодырями общинниковъ и приглаженными, спокойными хуторами-батьковщинами нашихъ собственниковъ". Не всегда, однако, за красивыми изгородями кроется красивое содержаніе...
   

IV.
Колупаевская революція.

   Почти двадцать лѣтъ тому, какъ я въ первый разъ получилъ возможность заглянуть въ русскую деревню; конечно, я воспринялъ въ то время надлежащія отъ нея впечатлѣнія. Двадцатьлѣтъ спустя, и я опять стою въ качествѣ сторонняго наблюдателя у той же деревни и, конечно, воспринимаю отъ нея. иной родъ впечатлѣній. Двадцать лѣтъ -- періодъ не особенно большой въ жизни народовъ вообще, но въ моменты критическіе, моменты переломовъ, такіе періоды иногда равняются столѣтіямъ. Нѣтъ ничего поэтому мудренаго, если мнѣ кажется, что я замѣчаю существенную разницу между былыми и современными моими впечатлѣніями, и у меня нерѣдко являлось само собой вполнѣ естественное желаніе свести и провѣрить итоги этихъ впечатлѣній. Какъ-то само собой въ моемъ воображеніи рѣзко выступила параллель двухъ "порубежныхъ" деревень, въ особенности, когда, въ послѣднее время, мнѣ приходилось "скорбѣть" съ отживающими стариками, этими полуживыми обломками прошедшаго.
   Эти-то "полуживые обломки", стоя передо мной носителями былыхъ традицій, еще болѣе уяснили мнѣ смыслъ интересовавшей меня параллели и еще рѣзче оттѣняли тѣ "рѣшающіе" моменты, которые легли непроходимой пропастью между рубежами двадцатилѣтняго періода деревенской жизни. Что же такое была "порубежная" деревня шестидесятыхъ годовъ и какой общій смыслъ носили сохранившіяся у меня отъ нея впечатлѣнія? То была, прежде всего, цѣликомъ деревня "крѣпостная", все одно -- была-ли она барская, или казенная -- она жила въ общей атмосферѣ царившаго всюду крѣпостничества; то была -- деревня "взволнованная", деревня всевозможныхъ "упованій и надеждъ", деревня сплошного романтизма; и это ея главное отличительное качество отъ предшествовавшей деревни "крѣпостныхъ устоевъ", прочныхъ и непоколебленныхъ; духъ романтическихъ упованій и надеждъ составлялъ ту характерную атмосферу, которой дышала вся "порубежная" деревня. Этотъ романтическій духъ, съ одной стороны, не могли долго, очень долго разсѣять -- ни точный смыслъ "Положенія 19-го февраля", ни усилія мировыхъ посредниковъ, ни команды, но съ другой стороны, этотъ-же самый романтизмъ еще ни на іоту не измѣнилъ крѣпостной атмосферы. Освобожденный отъ рабовъ баринъ, попрежнему, продолжалъ барствовать, а освобожденный отъ барина рабъ продолжалъ, попрежнему, рабствовать. Всѣ знали, что что-то совершилось, но никто, рѣшительно никто не зналъ, что и какъ изъ этого должно произойти. Надо всѣмъ лежало одно общее сплошное "недоразумѣніе", все жило на "авось", на "божью волю", думая объ одномъ, что выйдетъ-же что-нибудь, должно-же выйти въ концѣ-концовъ... Врядъ-ли въ то время могли быть люди, которые не теоретически (такіе были), а въ конкретной формѣ условили бы и намѣтили тотъ факторъ" который долженъ былъ явиться не сегодня-завтра воплощеніемъ революціоннаго, рѣшающаго момента въ жизни переходной деревни.
   Всѣ теоретическія предположенія сводились въ сущности къ двумъ: оптимисты ожидали отъ компромисса освободительной ре формы созданія смиреннаго и трудолюбиваго мужичка-землепашца, рядомъ съ гуманнымъ помѣщикомъ, которому этотъ мужичокъ, "осѣнивъ себя крестнымъ знаменіемъ", будетъ удѣлять за сходную "вольную" плату излишекъ "свободнаго труда", положеннаго имъ на свой "умѣренный" надѣлъ; выходило, что и крѣпостное право уничтожалось, и барину "исчезать" не представлялось надобности, да и мужичокъ могъ не роптать. Песси" мисты, напротивъ, столь радужно на компромиссъ не смотрѣли, а предполагали, что этотъ компромиссъ непремѣнно создастъ у насъ крупное барское же землевладѣніе съ кабальнымъ трудомъ необезпеченнаго экономически мужика. И только теперь, двадцать лѣтъ спустя, возможно сдѣлалось прослѣдить и окончательно формулировать тотъ незримый процессъ, который вызвала въ народной жизни освободительная реформа; возможно сдѣлалось опредѣлить и воплощеніе того "рѣшающаго" момента, съ котораго народная жизнь безповоротно простилась съ традиціями крѣпостного права и влилась въ новое русло: этотъ рѣшающій моментъ -- моментъ "окрѣпленія", полнаго "обоснованія" Колупаевыхъ, Разуваевыхъ, Антоновъ-христопродавцевъ. Дѣтища крѣпостного права, возрощенныя и взлелѣянныя имъ, они явились фатальнымъ историческимъ звеномъ, связующимъ два противоположные періода, и какъ достойное наслѣдіе, и какъ крайнее выраженіе реакціи крѣпостному праву. Созданіемъ въ своей средѣ Колупаевыхъ народъ жестоко отомстилъ патріархальному барству. Колупаевъ убилъ русское барство и всѣ идиллическія упо ванія и надежды, которыя оно могло когда-либо питать. Въ образѣ Колупаевыхъ воплотилъ народъ ту "безкровную революцію", которую такъ любятъ воспѣвать наши славянофилы; въ лицѣ его онъ выпустилъ мстителя за столѣтія безправія, по мстителя не кроваваго, въ родѣ Стеньки Разина -- то звѣрски-удалаго, то великодушнаго -- а мстителя болѣе страшнаго и убійственнаго: подземнаго червя, гадину, пресмыкающуюся и увертливую, омерзительную и жадную, но неуклонно подтачивающую и уже почти окончательно сглодавшую всѣ корни барскихъ устоевъ.-- Но эта стихійная сила, выразившая собою нашъ -- вотъ, если хотите, "самобытный", "безкровный" протестъ -- разъ она вырвалась на волю, она уже, потому что стихійная, разрушаетъ нетолько то, противъ чего она явилась, но и то, но имя чего она направлена.
   Какой бы ни взяли мы переворотъ, крайнія стремленія, несущія знамя крови и разрушенія, ложатся столь же тяжко на самый народъ, какъ и на тѣхъ, противъ которыхъ они направлены. Волненіе стихаетъ, старый порядокъ давно снесенъ, усталый народъ жаждетъ покоя, а шайки все еще носятся съ своимъ знаменемъ и теперь уже направляютъ удары въ благосостояніе самого народа: тогда народъ, въ жаждѣ покоя и отдыха, самъ принимается крутить имъ назадъ руки...
   
   Даромъ ничто не даётся: судьба
   Жертвъ искупительныхъ проситъ.
   
   Гадко, отвратительно, невозвышенно, непоэтически, неграндіозно совершилось русское деревенское перерожденіе, но тѣмъ не менѣе -- единственнымъ результатомъ освободительной реформы явилось созданіе Колупаева, а возможность созданія Колупаева внесъ въ русскую деревню тотъ рѣшающій факторъ, который произвелъ въ самомъ сердцѣ русской деревни броженіе, нетолько еще не улегшееся доселѣ, но становящееся все интенсивнѣе. Колупаевъ -- какъ факторъ переворота! можетъ быть, это покажется вамъ слишкомъ уже парадоксальнымъ и смѣлымъ. Погодите. Всмотритесь внимательнѣе, и, можетъ быть, этотъ парадоксъ станетъ для васъ совершенно понятнымъ. Что такое Колупаевъ? Это -- не власть, не традиція, не постулатъ непогрѣшимый и освященный, это -- ничто, сдѣлавшееся силой, дикой и стихійной, силой, не имѣвшей ничего позади себя и покорившей себѣ и традиціи, и непогрѣшимые постулаты. Тихо и незамѣтно подкрадывался онъ подъ нихъ, незримо подтачивая ихъ, незримо вступая съ ними въ союзъ; онъ пробрался въ самую сердцевину ихъ и изгрязнилъ, опошлилъ, оголилъ своимъ прикосновеніемъ ихъ внутреннее содержаніе; онъ лишилъ ихъ фиктивнаго обаянія, онъ показалъ всѣмъ, кому желательно смотрѣть, ихъ собственное, самобытное безсиліе. Онъ вовсеуслышаніе прокричалъ свой страшный девизъ: "могу ихъ купить, продать и опять выкупить". Кто же, однако, этотъ всемогущій Колупаевъ? Мужикъ, бывшій барскій бурмистръ, холопъ и рабъ. Въ этомъ весь секретъ колупаевскаго значенія. Кто былъ за него? Традиціи? Власти? Непогрѣшимые и освященные постулаты? Заслуги предковъ? Гражданскія добродѣтели? Никого и ничего. За нимъ и въ немъ никакого обаянія: онъ сила, выдвинутая реакціей крѣпостному рабству, сила стихійная, съ которой предлагается считаться всякому; сила дерзкая, наглая, недорожащая ничѣмъ и ничѣмъ не брезгующая, но за то открытая для всѣхъ. И позоръ этой силы сталъ доступенъ критикѣ всякаго, а вмѣстѣ съ нею и все, покоренное ею, все, что прежде жило въ ореолѣ недоступнаго, непогрѣшимаго и неприкосновеннаго... Онъ. поставилъ все въ условія борьбы противъ всего, и, въ концѣ-концовъ, противъ себя самого; онъ создалъ возможность борьбы съ тѣмъ, противъ чего даже мысль о борьбѣ была невозможна... Онъ оголилъ, обострилъ всѣ тѣ противорѣчія рабскаго патріархата, которыми держалась народная жизнь... Въ возможности, появленія на народной нивѣ Колупаева -- весь смыслъ "освободительнаго компромисса". Колупаевъ глубокой бороздой прошелъ вдоль и поперегъ залужалой, окаменѣвшей нивы крѣпостной общины; онъ взбудоражилъ ее до самаго корня; онъ сразу двинулъ ее въ условія борьбы и самозащиты; онъ въ самыхъ глухихъ уголкахъ заставилъ заговорить, зашевелиться мужицкій интеллектъ, заснувшій было окончательно въ неподвижности крѣпостного права, въ сферѣ чужого ума и чужой воли; онъ открылъ народу существованіе у него "своего ума", "мужицкаго ума"; этому своему, народному, "мужицкому уму" онъ придалъ жизнь, заставилъ, худо-ли, хорошо-ли, признать его... Повторяемъ, значеніе Колупаева -- именно въ этомъ обаяніи для народа "своего ума", мужицкаго, каковъ бы онъ ни былъ. Гадокъ, грязенъ, отвратителенъ Колупаевъ -- нравственно, онъ сталъ самъ врагомъ народа, онъ Іуда, выдавшій своихъ присныхъ за тридцать сребренниковъ, но, какъ олицетвореніе двухъ дорогихъ для народа идей, идеи отплаты за вѣковое попраніе человѣческихъ правъ и идеи "освобожденія", самостоятельнаго существованія народнаго ума, онъ обаятеленъ для народа. Какъ ни смотрите на Колупаева, вы отъ него не отымете этого значенія въ глазахъ народа. Очень можетъ быть, даже очень вѣроятно, что это значеніе Колупаева, это обаяніе своего, мужицкаго ума въ лицѣ его, помогло создать самому Колупаеву среди народа ту ужасную экономическую силу, которая такъ тяжко легла на плечи самого же народа.
   Но что остается несомнѣннымъ, это то, что Колупаевъ "демократизировалъ" всю окружающую деревню атмосферу, и обострилъ народное настроеніе въ сердцѣ самой общины. Общину, путемъ приспособленій и компромиссовъ, такъ плотно и неподвижно уложившую въ узкія рамки крѣпостного патріархата, "колупаевская революція" вывела на арену движенія и переуклада, переоцѣнки и переработки всей ея внутренней сути: то, что теперь совершается передъ нашими глазами въ современной деревнѣ -- и что мы привыкли называть "разложеніемъ общиннаго быта" -- прежде всего есть "разложеніе патріархата"; смѣшивать эти два очень различныя понятія мы не имѣемъ права, и подставлять одно вмѣсто другого еще пока не имѣемъ достаточныхъ основаній.
   Я уже приводилъ въ примѣръ, что, долго еще спустя послѣ общаго возбужденія, на поверхности уже ищущаго успокоенія народа еще бушуютъ обломки бандъ, потерявшіе теперь совершенно свой первоначальный raison d'être и обратившіеся просто въ разбойниковъ. Эти банды, конечно, не даютъ уже о настроеніи самого народа никакого представленія, и мало проницателенъ былъ бы тотъ историкъ, который, по разбойническимъ инстинктамъ этихъ шаекъ, заключилъ бы о всенародномъ настроеніи! Весь народъ не можетъ стать разбойникомъ, и послѣ броженія первымъ его инстинктивнымъ стремленіемъ является стремленіе къ покою, къ упорядоченію жизни на развалинахъ поверженнаго стараго, къ созиданію новыхъ формъ существованія, къ тому зиждительному процессу, когда изъ поверженнаго стараго охраняется и берется только лучшее и становится въ новыя комбинаціи, сообразно съ новымъ, зарождающимся общенароднымъ умонастроеніемъ. Такъ Колупаевы уже потеряли теперь и теряютъ съ каждымъ разомъ все больше свой raison d'être и становятся шайкой грабителей и разбойниковъ. Но весь народъ не можетъ стать Колупаевыми, и настроеніе Колупаевыхъ въ данный моментъ уже не есть выраженіе общенароднаго настроенія, интересы ихъ теперь сдѣлались и съ каждымъ моментомъ дѣлаются столь различны, какъ различны интересы обломковъ революціонныхъ бандъ, превратившихся въ разбойничьи шайки, и ищущаго успокоенія и новаго уклада народа.
   Само собой разумѣется, читатель, что еще comparaison n'est pas raison, и проводимая мною аналогія далеко не вполнѣ можетъ выражать дѣйствительное положеніе дѣла, могущаго осложниться многими очень существенными, побочными условіями. Такъ, разбойничьи шайки, благодаря счастливымъ условіямъ, могутъ сдѣлаться побѣдителями въ союзѣ съ вымирающими, но еще отчаянно борющимися за послѣдніе остатки жизни моментами прошлаго. Но "суть" процесса, выражаемаго этой аналогіей, останется тѣмъ не менѣе неизмѣнной: народъ реформировалъ свои "настроенія" и согласно этимъ новымъ настроеніямъ ищетъ новаго "уклада" жизни...

-----

   Реформаціонное движеніе въ народномъ "настроеніи: прежде всего началось и наиболѣе сильно выразилось въ концѣ послѣдняго двадцатилѣтія въ той сферѣ, которая наиболѣе касается интимныхъ интересовъ личности, т. е. въ сферѣ семьи. Распаденіе патріархальной семьи -- фактъ давно уже утвержденный всѣми изслѣдователями. Касаться его во всей подробности -- значило бы въ большей части повторить нѣсколько банальныхъ мыслей, а послѣ такого блестящаго этюда г. Успенскаго, посвященнаго этой темѣ, который помѣщенъ въ предыдущей книжкѣ "Отечественныхъ Записокъ", касаться ея во всѣхъ деталяхъ было бы тѣмъ болѣе излишнимъ. Поэтому, я коснусь здѣсь только нѣкоторыхъ, хотя и довольнохарактерныхъ варіацій на эту тему: главное же вниманіе придется обратить собственно на послѣдствія распаденія патріархальной семьи и на ту новую деградацію членовъ общины, которая явилась результатомъ этого распаденія.
   Когда, съ приходомъ "молодыхъ" мужиковъ, деревня какъ бы разсѣлась незамѣтно на двѣ половины: "скорбящихъ" стариковъ и "умственно-хозяйственныхъ" середнячковъ, предо мною вдругъ само собой оголилось довольно характерное явленіе, которое прежде совершенно какъ-то стушевывалось. Возстановляя теперь въ памяти цѣлый рядъ стариковскихъ фигуръ, я вижу, что почти всѣ они -- "развѣнчанные патріархи": одни за дряхлостію, другіе за слабостью (къ водкѣ, напримѣръ), а большинство, еще довольно сильныхъ и почтенныхъ работниковъ, за отсутствіемъ "умственности". По крайней мѣрѣ, я не нашелъ иныхъ объясненій. Затѣмъ, одни изъ нихъ жили при двухъ сыновьяхъ, большинство -- при одномъ изъ отдѣлившихся, а нѣкоторые -- совсѣмъ отдѣльно, или тутъ же или на сторонѣ -- въ сторожахъ, въ бобыляхъ, просто "въ старикахъ", часто сбиравшихъ по-міру, въ особенности изъ тѣхъ, которые не хотятъ "помириться" съ паденіемъ своего значенія, наиболѣе крутыхъ и "нравныхъ". Наконецъ, что всего любопытнѣе, развѣнчанный патріархъ часто живетъ въ своей собственной "нераздѣленной семьѣ", при двухътрехъ сыновьяхъ, но не пользуется среди нихъ, кромѣ какъ "въ видимости", никакимъ значеніемъ; оказывается, что въ этихъ семьяхъ, по сверженіи "старика" и въ лицѣ его патріархальнаго авторитета, нѣтъ вовсе уже "большака", въ патріархальномъ смыслѣ, а есть "хозяинъ", одинъ изъ братьевъ, который имѣетъ значеніе только "довѣреннаго" отъ другихъ братьевъ, въ случаѣ, когда послѣдніе уходятъ на сторону; когда же они сами всѣ дома хозяйствуютъ, то ведутъ хозяйство сообща, а на сходахъ отвѣтственными являются каждый за себя. Такое положеніе стариковъ, сказалъ я, выяснилось особенно рѣзко съ приходомъ молодыхъ: прежде съ бабами, старики все еще силились держаться большаками и хозяевами. Притомъ, поворотъ настроеній въ нашей деревенькѣ сразу сказался такими фактами, которые прежде не могли имѣть мѣста.
   Какъ-то я сидѣлъ съ дѣдомъ Матвѣемъ на завальнѣ избы, вмѣстѣ съ двумя-тремя другими стариками, и, по обыкновенію, "скорбѣлъ" вмѣстѣ съ ними. Давно уже мы замѣтили, что на концѣ деревни все больше и больше собирается толпа. Пока мы мекали, чтобы это могло значить, къ намъ подошелъ "старикъ", изба котораго была именно въ той сторонѣ.
   -- Что тамъ у васъ? спросили мы его.
   -- Да что!.. старикъ недовольно махнулъ рукой и присѣлъ къ намъ: -- не глядѣлъ бы... Лежалъ дома, слушалъ-слушалъ, взялъ, да и ушелъ...
   -- А что?
   -- Старика срамятъ...
   -- Пафнутьева, поди?
   -- Его. Только-что пришедчи его-то молодцы... Ну, а сосѣди-то, пріятели-то ихніе, подняли ихъ на-смѣхъ... Пошелъ бунтъ... Борька-то, племянникъ его, шумитъ съ женой, что сухіе вѣники... Срамоты на старика напустили -- не приведи Господи!
   -- Что говорить!.. Охальники наши-то... Они напустятъ, не постоятъ... А Пафнутьевъ что?
   -- Что Пафнутьевъ!.. Стоитъ, да огрызается... Не разъ ужь за оглоблю хватался... Старикъ онъ суровый...
   -- Старикъ строгихъ правилъ... У насъ почесть одинъ и остался на всю деревню такой-то старикъ... Только вотъ при немъ одна семья еще и держалась вмѣстѣ... Строгій старикъ, мощный... Теперь такихъ стариковъ нѣтъ...
   -- А гляди того -- нарушатъ старика, и семью нарушатъ...
   -- А сильная у нихъ семья? спросилъ я..
   -- Сильная... была... У насъ еще такой и нѣтъ ужь теперь... Вотъ позапрошлымъ годомъ въ двѣнадцать душъ считалась: самъ старикъ со старухой, еще въ полной силѣ, братана два съ женами, у нихъ ужь подростки лѣтъ по шестнадцати, да дѣвокъ, гляди того, чуть ли не три... Да племянникъ семьяный при нихъ же жилъ... Ну, теперь вотъ съ годъ тому, племянникъ-то выдѣлился... Изъ-за него все, безпутнаго, и пошло...
   -- Изъ-за чего же?
   -- Да какъ тебѣ сказать, изъ-за ума пошло, вотъ изъ чего... Старикъ-то крутенекъ, и больно крутенекъ... Въ страхѣ божіемъ держалъ... А Борька-то бойкій мужиченко, за словомъ въ карманъ не лѣзетъ, совсѣмъ бы умственный мужикъ, кабы не блажилъ... А онъ, чѣмъ бы предъ старикомъ поступиться, говоритъ: у меня свой есть умъ, своя воля есть... Слово да за слово, "старикъ"-то остервенѣлъ, да его за волосья, а тотъ самъ его сгребъ... Что!.. Грѣха не стало у народа! На дядю, да еще на крестнаго отца, руку поднялъ... Ну, и пошло все прахомъ: выдѣлился Борька-то... Старикъ думаетъ: вотъ разгорится, побьется-побьется одинъ-то, увидитъ каково-оно ладно одному-то тягу нести, узнаетъ... А Борька -- дошлый парень, и жена-то у него такая оборотистая стрекоза: онъ, братъ, не поддастся скоро... Всего вотъ годъ прошелъ, а ужь избу выправилъ на славу...
   -- Какъ же онъ это обернулся?
   -- А они нонѣ хитры, молодые-то, хитрѣе насъ... Прошлую весну въ городъ слеталъ, разузналъ гдѣ-то насчетъ поймы, въ аренду вишь сдавалась. Пойма богатая, что говорить! Пришелъ, собралъ пріятелей: вотъ, говоритъ, такъ и такъ, братцы, идемъ вмѣстѣ, возьмемъ артелью, чтобы работниковъ не наймовать... Ну, собралось это ихъ пять "братовъ" (у насъ по братимъ считаютъ такія-то артели), взяли пойму, такъ, гляди, у каждаго сотни по двѣ очистилось... Сѣна накосили -- страсть!.. Старику-то это не по норову пришлось... Какъ что, молодухи-то у него все на Борьку, да на Борьку ссылаются... Онъ крикнетъ на нихъ, онъ поучить, а они тоже за "свой умъ"... Пошелъ этто въ домѣ развратъ, ссора, заблужденіе, соблазнъ... Вотъ онъ какой Борька-то...
   -- Да, да, подтвердили старики:-- много у насъ этихъ нонѣ Борекъ-то... Всѣ деревни съ пути сбили.
   -- Ну, вотъ, погоди... Старику-то, говорю я, не пондравилось это самое Борькино умѣнье, да бахвальство... Какъ-то онъ это, значитъ, о праздникѣ и зайди къ нему: захотѣлось ему, чтобы онъ, значитъ, въ волю или въ неволю, почтилъ его... Пришелъ... А Борька-то, вмѣсто, чтобы почтить старика, бахвалиться сталъ передъ пріятелями... Тутъ старикъ не вытерпѣлъ, да опять-было его за волосья... Ну, ужь, знамо дѣло, коли Борька-то въ чужомъ домѣ не покорился, такъ въ своемъ-то чего хорошаго ждать... Судъ это у нихъ начался... А наши-то мужики смѣются надъ Пафнутьевымъ...
   Между тѣмъ, какъ старики разсказывали о подвигахъ Борьки, у Пафнутьевой избы шумъ нетолько не стихалъ, но еще усиливался. Молодые мужики и бабы почти всѣ сбились на тотъ конецъ деревни. Я предложилъ старикамъ сходить досмотрѣть на мѣсто сходки.
   -- Ну, что тамъ намъ дѣлать, недовольно запротестовали они:-- чего не видали!.. Али мало мужицкой ругани слышимъ... Грѣхъ намъ туда идти... Не малые ребята... Да и тебѣ бы, по правдѣ-то сказать, идти не зачѣмъ... Что хорошаго, на стариковскій срамъ смотрѣть... Хорошаго не увидишь.
   Но интересъ къ происходившей сценѣ былъ у меня настолько великъ, что я не внялъ стариковскимъ увѣщаніямъ и пошелъ; вскорѣ меня нагналъ-таки одинъ старичокъ изъ "балагурныхъ который тоже не устоялъ противъ любопытства; мы отправились вмѣстѣ.
   И вотъ какую картину мы увидали. На концѣ деревни стояли три избы: третья отъ конца была большая, двухжильная, старая, но здоровая и плотная изба Пафнутьевыхъ, съ большой, такой же плотной житницей сбоку воротъ, на низкомъ, и широкомъ помостѣ которой, подъ длиннымъ выступомъ крыши сидѣли теперь, какъ я узналъ скоро, молодые братины Пафнутьевы, съ женами, своими пріятелями и подростками; они молчали, смотрѣли на толпу и какъ-то насильственно улыбались, словно желая казаться возможно равнодушными; но безпокойно бѣгавшіе глаза выдавали ихъ волненіе; какъ будто имъ стыдно было отчего-то прямо смотрѣть въ глаза толпы. Изъ верхнихъ оконъ избы, полу-закрываясь платками, хихикая, выглядывали Пафнутьевскія дѣвки-невѣсты. А въ отворенныя ворота видно было, какъ, что-то сердито ворча, хлопотливо ходила по двору старуха Пафнутьева, почему-то теперь съ особеннымъ остервененіемъ накинувшаяся на куръ и почему-то никакъ не дававшая имъ усѣсться на нашестъ. Цѣлыя стаи этихъ пернатыхъ носились по двору, перелетая съ нашеста на нашестъ съ ужасающимъ крикомъ, напустивъ на весь дворъ перьевъ и пуху. Очевидно, они были въ большомъ недоумѣніи, по какому поводу имъ нужно" было устроить такую же суматоху, какая шла на улицѣ между людьми.
   Слѣдующая за Пафнутьевой изба была маленькая, двух-оконная, дряхлая, бобылья; передъ ней-то, на утоптанной лужайкѣ, и былъ настоящій центръ сцены, хотя сама избушка не принимала въ представленіи никакого участія: ея обитательница, лохматая дѣвочка, сидѣла у окна и флегматично жевала краюху хлѣба въ то время, какъ главные актеры, что называется, изъ кишокъ лѣзли, а публика, плотной стѣной стоявшая вдоль улицы и вокругъ площадки, приходила въ восторгъ и шумно поощряла героевъ битвы: старика, высокаго, худого, съ большой бородой, въ большихъ сыромятныхъ сапогахъ и красной рубахѣ на выпускъ, и низенькую, вертлявую бабенку, одѣтую по городскому "въ платье", напоминающую типъ мѣщанокъ. За бобыльей избушкой, тотчасъ же, вплоть, стояла новая, въ три окна, еще видимо недостроенная и несовсѣмъ справленная изба Борьки, изъ окна которой, лежа брюхомъ на подоконникѣ и высунувшись чуть не до половины туловища, глядѣлъ самъ Борька, веселый молодой мужикъ, съ открытымъ, довольно красивымъ и пріятнымъ лицомъ, съ черноватой кудрявой бородой и вьющимися черными волосами. Борька все время весело кричалъ что-то по направленію то къ братанамъ Пафнутьевымъ, то къ самому старику, то къ примадоннѣ сцены, бойкой бабенкѣ, оказавшейся Борькиной женой, то къ самой толпѣ. Оралъ онъ и остроумничалъ, не уставая, силясь перекричать главныхъ дѣйствующихъ лицъ.
   Такова была декоративная часть сцены.
   Что происходило тутъ раньше -- осталось для меня неизвѣстнымъ, но когда мы подошли, дѣло становилось между старикомъ и бабенкой очень жаркимъ: очевидно, мы попали въ самый патетическій моментъ драмы и застали главныхъ дѣйствующихъ лицъ въ слѣдующемъ, полномъ соблазна положеніи и на слѣдующемъ діалогѣ: старикъ, усиленно пыхтя, съ озлобленнымъ лицомъ и лихорадочной торопливостью стаскивалъ съ телеги колесо, силясь высвободить оглоблю, а бойкая бабенка подбѣгала чуть не къ самому его носу и, вертясь, какъ волчокъ, безустанно сыпала, какъ прорвавшійся мѣшокъ, "срамную рѣчь".
   -- Ахъ ты, шкурёха окаянная!.. Еще я же съ ней разговоръ повелъ... Нѣтъ, съ вами оглоблей вотъ разговоры-то я поведу... Ахъ вы, безбожники, охальники! А! Что вы дѣлаете? Очнитесь! Вѣдь я вамъ второй отецъ... Я васъ выпоилъ-выкормилъ... Ты откуда ко мнѣ голопузой-то пришла? Вѣдь ты изъ непотребнаго дома... Вѣдь тебя съ брюхомъ я, подлую, взялъ въ домъ-то... Вѣдь тебя бы по настоящему-то...
   -- Нѣтъ, старичокъ, нѣ-ѣтъ! кричала въ свою очередь Борькина жена, махая руками и извиваясь какъ-то непостижимо всѣмъ своимъ вертлявымъ тѣломъ:-- пѣ-тѣ, мы тебѣ срамить-то насъ не позволимъ... Твое-то слово отъ насъ, что отъ стѣны горохъ... Наше-то поведеніе у всѣхъ въ глазахъ, наша-то умственность всѣмъ извѣстна... Мы не воры, не мошенники, не пропойцы кабачные... Наша чистота для всѣхъ видима... А ты вотъ съ себя-то срамъ сними, да съ невѣстокъ своихъ... Вѣдь ты -- снохачъ!.. Старый ты грѣховодникъ! Вѣдь только что вотъ сыновья-то у тебя толстошеи да скудоумы, а то бы тебя... Вѣдь ты...
   -- Молчи! Молчи, шкура барабанная! какъ-то ужь совсѣмъ не своимъ голосомъ закричалъ старикъ, въ раздраженіи не будучи въ состояніи никакъ распутать оглоблю.-- Убью! Вотъ какъ Богъ -- убью! На весь православный міръ докажу, какая есть моя родительская власть!..
   -- Во-во-во!.. Эй, ребята, братаны! Подставляй ему свои загривки-то, подъ возжи... У васъ они широки: пущай на нихъ онъ ѣздитъ... Онъ на нихъ покажетъ свою родительскую власть!.. покрывалъ всѣхъ зычнымъ голосомъ Борька.
   -- Вѣдь на весь народъ срамъ, продолжала въ тоже время сыпать Борькина жена:-- вѣдь развѣ такъ умственные-то мужья могутъ дозволить, чтобы супругу свою кому ни есть во власть предоставить... Вѣдь это вотъ только они, бороды-то уставивши, допущаютъ... Потому имъ ума негдѣ взять, своимъ умомъ не справиться...
   -- Они, братъ, про себя, въ молчанку, мозгами-то, что жерновами ворочаютъ! Потому оно наружу-то и не выходитъ! перебивалъ Борька.
   Они кричали что-то еще и еще, выказывали разнообразные случаи тупоумія братановъ и ихъ подневольнаго житья, Борькина жена разсказывала скандальные случаи съ ней и невѣстками, когда она жила при старикѣ... Толпа гоготала... Старикъ постоянно бросалъ оглобли, подлеталъ съ кулаками къ Борькиной женѣ, Борькина жена самымъ обиднымъ образомъ вертѣла у него подъ носомъ хвостомъ, увертывалась -- и старикъ снова бросался къ оглоблѣ...
   Я не знаю, чѣмъ бы кончилось на этотъ разъ "срамленье" старика, еслибъ въ толпѣ не замѣтили меня.
   -- Вотъ и баринъ пришелъ полюбопытствовать, крикнули мужики: -- пожалуйте!.. Проходи сюда, проходи впередъ... Виднѣе!.. Посмотри, какъ у насъ старые съ молодыми дерутся...
   Только что-было я протискался въ самый передъ, какъ вдругъ оба братана Пафнутьевы, сердитые и взволнованные, покраснѣвшіе до самыхъ корней волосъ, поднялись и быстро подошли къ старику-отцу.
   -- Пора оставить... Будетъ!.. Что ты насъ срамишь... Что мы тебѣ достались? вдругъ окрикнули они его, смотря воспаленными глазами. Старшій вырвалъ у него изъ рукъ оглоблю и отбросилъ въ сторону.
   -- Что ужь это такое: срамоту пустили на весь честной міръ... До чего допустили! говорили молодухи:-- словно и впрямь своего ума нѣту... Блажному старику какую волю дали...
   -- Ступай, Василиса, домой, пока душу не вышибли! сказали братья Борькиной женѣ.
   -- О, о!... Завозились жернова! кричалъ Борька: -- Давай вѣтру!..
   -- Ну, чего еще стоите, чего смотрите? обратился къ толпѣ старшій братъ, и съ такимъ озлобленіемъ посмотрѣлъ на меня, какого раньше мнѣ еще не приходилось встрѣчать у "добродушныхъ" мужичковъ.
   Старикъ вдругъ какъ-то неожиданно смолкъ, и вся семья Пафнутьевыхъ, суровая и недовольная, ушла въ ворота, которыя кто-то сзади заперъ даже засовомъ.
   Болтая на всевозможные лады разошлась и толпа... Черезъ день мнѣ передаютъ, что въ семьѣ Пафнутьевыхъ неладно: борькинъ соблазнъ охватилъ и "смиренныхъ" сыновей старика. Самъ старикъ уѣхалъ, рано утромъ, ни для кого непримѣтно верстъ за 20, въ деревню, куда выдана была его старшая дочь.
   Такъ на моихъ глазахъ совершилось "развѣнчаніе" послѣдняго изъ "стариковъ" ямской общины. Мужики говорили, что и я въ этомъ причиненъ. Не будь меня -- дѣло не повернулось бы такъ скоро. Можетъ быть, еще бы года два "посрамились", а теперь ужь чужого глаза не стерпѣли: молодымъ стыдно стало... Конечно, мое присутствіе только ускорило развязку того "развѣнчанія", которое рано или поздно совершилось бы само собой.

-----

   Дня черезъ три, и еще событіе взволновало нашъ маленькій міръ. Дѣдъ Матвѣй приходитъ ко мнѣ и говоритъ: "Слышь, старика Іону сынъ зашибъ".
   -- Какъ такъ? Косуля?
   -- Да... Кто е знаетъ: давно ужь они канителятся.
   -- Кто же тутъ виноватъ, старикъ или Косуля?
   -- А Богъ разберетъ...
   Зналъ я Косулю: это былъ "справный", умственный, хозяйственный молодой мужикъ, бузусловно трезвый, честный и работящій, положившій всю энергію, чтобы выбиться изъ гнетущей нужды, въ которую ввелъ его съ братьями раздѣлъ, а потомъ "несчастный случай" съ огнемъ. Я всегда особенно любовался фигурой Косули: высокій, стройный, здоровый, съ сурово-умнымъ выраженіемъ лица, медлительный, но ровный во всѣхъ своихъ движеніяхъ и въ разговорѣ.
   Зналъ я и старика Іону, его отца. Но былъ теперь "пропащій" уже старичокъ, а прежде -- деспотъ и блажной большакъ большой семьи. Послѣ "развѣнчанія", очень сильно подѣйствовавшаго на него, онъ какъ-то весь опустился, сталъ пить и даже воровать; сдѣлался особымъ посмѣшищемъ для молодыхъ мужиковъ. По раздѣлу, жить ему положено было у старшаго сына, Косули. Постоянныя насмѣшки надъ отцомъ, его балагурство и поясничество очень не нравились Косулѣ. Со времени пьянства старика, самъ Косуля сталъ значительно суровѣе, и только упорнѣе и упорнѣе, вмѣстѣ съ работящей женой, шелъ къ одной цѣли: "собрать хозяйство вполнѣ".
   Понятно, Косулѣ былъ ножъ вострый, когда позорили его дворъ, въ лицѣ отца. А отецъ все больше вдавался въ воровство, и, что всего важнѣе, воровалъ у своихъ, и даже у сына... Деревенскіе люди часто, вслѣдствіе пропажи какой-нибудь вещи, ходили съ обысками во дворъ Косули. Косуля встрѣчалъ ихъ мрачный и суровый: отъ позора у него клокотала кровь въ жилахъ... М вотъ онъ задумалъ "учить отца"; онъ привязалъ его къ задку телеги и нещадно высѣкъ возжами, такъ что старикъ упалъ полумертвый между колесами...
   -- Это ужь у нихъ не впервой -- очнется! сказали мужики.
   Это былъ поразительный и характерный случай. Но самъ Косуля представляетъ изъ себя такую замѣчательную фигуру, что я, въ другомъ мѣстѣ, постараюсь посвятить ему возможно больше вниманія и дать читателю возможно-полный и рельефный образъ этого суроваго человѣка.

-----

   Двадцать лѣтъ тому назадъ, когда я въ первые еще знакомился съ русской деревней, съ деревней "порубежной", съ деревней упованій и романтическихъ надеждъ, съ деревней рабски-патріархальнаго уклада, мнѣ пришлось наткнуться на сцену, которая произвела на меня въ то время сильное впечатлѣніе. Гуляя какъ-то по задамъ деревни, я услыхалъ тихіе стоны съ одного двора. Я заглянулъ въ щель воротъ. Къ задку телеги былъ привязанъ молодой мужикъ, лѣтъ 22-хъ, и стоналъ, а лядащій, но суровый старичишка, съ всклокоченной бородой, съ остервенѣлымъ лицомъ безбожно стегалъ его возжами... вдоль спины...
   Какъ я послѣ узналъ, оказалось, что онъ билъ сына, уже давно женатаго и имѣвшаго дѣтей, за недоставленный рубль...
   Такъ перемѣщаетъ центръ тяжести деревенскаго настроенія "колупаевская революція".

Н. З.

"Отечественныя Записки", No 4, 1881

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru