Кому приходилось, въ послѣднія пятнадцать лѣтъ послѣ освобожденія, ѣхать по средней полосѣ Россіи, омываемой притоками Оки и верховьевъ Волги, тому не могло не броситься въ глаза одно новое явленіе, вызванное новыми условіями народной жизни. Это -- новые выселки, поселки, хутора, двора въ три-четыре, не больше, попадающіеся чаще всего вблизи деревень, селъ и городовъ, въ одной или двухъ верстахъ отъ нихъ, не дальше. Эти хутора или выселки ютятся или на спускахъ къ рѣкѣ, гдѣ всегда имѣется мельница, или пропадаютъ въ лощинѣ, окруженной моремъ ржи, или мелькаютъ на подсѣкѣ, изъ-за белѣсовато-зеленыхъ березъ, осинъ и ольхъ. Они не всегда однообразны. Ихъ внѣшній и внутренній видъ варьируется различнымъ образомъ, смотря потому, изъ какихъ бытовыхъ началъ выросъ тотъ или другой. Если среди трехъ-четырехъ избъ выселка вы замѣтите низенькій, длинный домикъ съ желѣзной крышей, съ палисадникомъ вокругъ -- вы не ошибаясь можете сказать, что тутъ помѣстился землевладѣлецъ изъ благородныхъ, какой-нибудь полуразорившійся помѣщикъ, смиренно подчинившійся силѣ вещей, надѣвшій поддевку и черные сапоги, не ради щегольства и форса народностію, а ради необходимыхъ требованій сельскаго хозяйства. Къ этому домику примыкаютъ обыкновенно двѣ три избы для пайщиковъ -- стараго двороваго, съ которымъ баринъ любитъ вспоминать о прежнемъ житьѣ, и теперь еще изрѣдка ходитъ на охоту, и кого-нибудь изъ мужиковъ, ловко умѣющихъ обдѣлывать дѣлишки на базарахъ и ярмаркахъ -- и, наконецъ, для рабочихъ. Эти хутора еще еще носятъ названія барскихъ усадьбъ, во-первыхъ, вѣроятно потому, что тутъ живетъ самъ баринъ, во-вторыхъ, потому, что часто на лѣто баринъ отдаетъ свой домикъ подъ дачи городскимъ барамъ, если это не вдалекѣ отъ города, или желѣзнодорожныхъ станцій.
Но когда маленькій пятиоконный домикъ замѣняютъ хоромы, нѣчто въ родѣ растолстевшей и разползшейся въ ширь и въ высь крестьянской двухъэтажной избы, съ желѣзной крышей, изукрашенной всевозможными вычурными фигурами, флюгерами и желѣзными дренами на водосточныхъ трубахъ, на каменномъ фундаментѣ, по серединѣ котораго непремѣнно имѣется желѣзная, зеленая дверь, съ болтами и замками, ведущая въ кладовую, а кругомъ этой растолстѣвшей избы тянутся длинные, бревенчатые, крытые тесомъ сараи, около которыхъ съ утра до ночи снуютъ здоровые мельники и крючники, съ выкрашенными мукой спинами, красными лицами и испачканными мукой же бѣлыми носами, здоровыя телеги, обтянутыя желѣзомъ и ширококрупыя лошади съ толстыми мохнатыми ногами -- то это, навѣрное, купецкій хуторъ. Этотъ купецъ арендаторъ или собственникъ имѣетъ въ ближайшемъ городѣ бакалейную или мучную торговлю, каменный домъ и нѣсколько лавокъ, и наѣзжаетъ сюда только "прохладиться", съ начальствомъ или пріятелями, или прожить недѣли двѣ-три во время уборки хлѣба. Въ прочее же время эти хоромы обыкновенно обитаютъ чады, домочадцы и сироты почтеннаго купчины, вообще разные родственники, которые, по своему низкому званію и по мужицкимъ свычаямъ и обычаямъ, не удостоиваются жить въ городскомъ домѣ.
Выселки третьяго рода представляютъ нѣчто среднее между вышеописанными: они, обыкновенно, бѣднѣе на видъ, малы, и въ то время, какъ купецкій хуторъ, всей своей несуразной образиной, выражаетъ явное желаніе еще болѣе растолстѣть и разбухнутъ отъ внутренней полноты жизни, этй маленькіе выселки, напротивъ, какъ будто торопятся съежиться, съузиться елико возможно, спрятаться совсѣмъ отъ людского глаза, какъ будто стыдно имъ стоять на юру, на голомъ холмѣ, среди жидкаго ржанаго поля. Ихъ маленькіе, трехъ-оконные, съ высокими крышами, образующими большіе чердаки, домики, напоминающіе "людскія избы" въ помѣщичьихъ домахъ, смотрятъ голо, неуютно, неприглядно. Обитатели ихъ ходятъ въ городской одеждѣ: женщины въ платьяхъ, мужчины въ пальто и рыжихъ пиджакахъ, но сапоги носятъ большіе и штаны, въ сапоги. Впрочемъ, вся одежда такъ и говоритъ, что она взята "съ барскаго плеча", какъ и самые домики, выстроенные изъ подареннаго добрымъ и признательнымъ бариномъ лѣса, какъ и сама тощая земля, подаренная тѣмъ-же добрымъ и признательнымъ бариномъ на смертномъ одрѣ, въ уваженіе долгихъ и неусыпныхъ лакейскихъ трудовъ. Это -- "дворовые" поселки.
Наконецъ, послѣдній и самый замѣчательный родъ выселокъ, это -- выселокъ крестьянъ собственниковъ. Выселки эти не носятъ на себѣ никакого особенно рѣзкаго характера, какъ предъидущіе; они ничѣмъ не отличаются отъ обыкновенныхъ крестьянскихъ поселеній, кромѣ размѣровъ; ихъ часто можно принять за маленькія деревушки. Только иногда явится въ нихъ нѣчто новое, заявляющее обособлевіе, въ родѣ, напр., житницы, построенной не съ боку избы, какъ въ деревнѣ, а саженяхъ во ста, прямо противъ оконъ; или овинъ выстроенъ не сзади избы, а гдѣ-нибудь сподручнѣе, и овинъ большой, подъ широкимъ навѣсомъ; часто онъ ставится поперегъ улицы поселка, составляемой съ одной стороны жилыми избами, съ другой не жилыми помѣщеніями: сараями, житницами, клѣтями, такъ что, въѣхавъ съ одного конца въ выселокъ, вы рискуете попасть въ другомъ концѣ прямо въ широкія ворота овиннаго сарая, подъ навѣсомъ котораго расположенъ чистый, гладкій токъ. Иногда можно замѣтить въ немъ стремленіе хоть чѣмъ-нибудь выбиться изъ общаго деревенскаго склада. Этотъ переходный колебательный характеръ народившагося "мужицкаго" выселка можно, впрочемъ, замѣтить только при тщательномъ наблюденіи. При поверхностномъ же взглядѣ, вы не найдете ничего, рѣзко разграничивающаго его отъ обыкновеннаго склада крестьянской жизни. Обитатель этого выселка -- тотъ-же мужикъ, онъ носитъ туже сермягу, какъ и его односельчане, живущіе скопомъ, въ полверстѣ отъ него; онъ также ходитъ на общественные сборы, какъ и они. Баба этого выселка -- таже деревенская баба, только развѣ поступь у нея постепеннѣе, да кланяется. она солиднѣе, да сукно на поддевкѣ потоньше. Какъ онъ не чуждается деревни, такъ и деревня продолжаетъ, по прежнему, брататься съ нимъ, и деревенская кумушка или старуха, такъ же какъ и деревенскій балагуръ и словоохотливый мужикъ охотно забредаютъ въ выселокъ "посудачить" на завальняхъ, отправляясь за ушедшей скотиной, съ хворостиной или обратью въ рукахъ. Однимъ словомъ, выселокъ крестьянъ собственниковъ не выработалъ еще себѣ никакихъ органическихъ особенностей, которыя такъ же рѣзко отрѣзали бы его отъ деревни, какъ рѣзко отрѣзались купецкій хуторъ и дворовый выселокъ. Этотъ выселокъ констатируетъ пока не болѣе, какъ фактъ земельнаго обособленія и выдѣленія, а знаменуетъ... Но что должно знаменовать выростаніе на русской почвѣ этихъ выселковъ -- это можетъ сказать только тщательное знакомство съ внутренней жизнью, совершающейся въ этихъ малыхъ, обособляющихся единицахъ массы, въ этихъ клѣточкахъ, изъ которыхъ, по мнѣнію нѣкоторыхъ, нѣкогда создался громадный и могучій тысячелѣтній колоссъ -- русская община, и на которыя она выражаетъ, по мнѣнію другихъ, замѣтныя поползновенія дифференцироваться, покорная вліянію столь-же сильныхъ факторовъ, какъ сильны и тѣ "устои", на которыхъ раньте совершилась интеграція.
Нельзя сказать, чтобы подобныхъ выселковъ было уже очень много, но есть таки; нельзя сказать, чтобы они уже ясно намѣчали поворотъ теченія народной жизни подъ напоромъ дѣйствующихъ извнѣ силъ и категорически указывали на ясное тяготѣніе этой жизни къ дифференцированію или обособленію. Если эти выселки суть признаки дифференцированія, то съ другой стороны имѣется столько-же явленій и обратнаго порядка, когда община поглощаетъ въ себя все больше и больше элементовъ, прежде обособленныхъ. Такимъ образомъ, это скорѣе процессъ исканія русла, въ которое стремится вылиться море народной жизни, всколебленное и взбаламученное взаимодѣйствіемъ новыхъ и разнообразныхъ факторовъ, подобно тому, какъ рѣка, прорвавъ державшую ее въ тискахъ плотину, разливается по долинѣ тысячью мелкихъ ручьевъ, которые, извиваясь и скользя, стремятся найти общее русло, чтобы слившись въ немъ, покатиться плавно и величаво въ могучемъ теченіи.
Эти выселки -- тѣ ручьи, тѣ "пробы", тѣ вѣшки, которые проводитъ и ставитъ невидимая рука, намѣчая новое русло народной жизни. Въ этихъ выселкахъ нѣтъ еще ничего яснаго, опредѣленнаго, ничего не выработалось такого органическаго, что окончательно разъединило бы ихъ съ прежними устоями народной жизни; даже того, что они представляютъ собою фактъ земельнаго обособленія, нельзя утверждать положительно; нужно сказать лучше: это фактъ только усадебнаго обособленія, такъ какъ собственно земельныя отношенія въ большинствѣ случаевъ еще носятъ на себѣ смѣшанный, двойственный характеръ общинно-подворнаго владѣнія.
Что-же, однако, прибавили эти "новые" выселки къ общему виду нашей обширной родины? Для художника и эстетика они скрасили пейзажъ. Не дурно, когда голыя, выжженыя поля то тамъ, то здѣсь оживляются маленькими оазисами выселковъ, картинно брошенными на это сѣрое полотно, убійственно-однообразно тянущееся цѣлыя сотни верстъ. Для доморощеннаго экономиста и культурменша, съ примѣсью англійскаго лордства, это благодѣтельные задатки излюбленной европейской культуры и цивилизаціи. Не дурно, когда вокругъ этихъ выселковъ раскинутся унавоженныя поля, когда собственность отграничится красивой неприступной изгородью, и на пажитяхъ появится сельскій рабочій, высокій, рослый, получающій хорошую пищу, какъ нѣмецкій батракъ: большой буттербродъ съ картофелемъ при восходѣ солнца и отправленіи на работу, большой буттербродъ съ сыромъ и стаканъ кофе -- за завтракомъ; жирный обѣдъ послѣ полудня и, наконецъ, послѣ 12--15 часовой работы буттербродъ съ свининой mit Seidel Bier. Однимъ словомъ, рабочій, выхоленный, какъ его крѣпкая и статная лошадь... И надъ всѣмъ этимъ недремлющій глазъ ученаго арендатора и классически-образованнаго культурменша. Не дурно!..
Для насъ, это любопытное и поучительное явленіе. Изучайте образующійся организмъ въ самомъ началѣ, пока еще онъ представляетъ tabula rasa, пока въ немъ идетъ хаотическая борьба за преобладаніе тѣхъ или другихъ элементовъ. Послѣ будетъ уже поздно, и борьба будетъ тяжела. Подсмотрѣть необходимые элементы развитія въ ребенкѣ -- великая и единственная задача педагога. Подсмотрѣть въ образующейся клѣточкѣ новыхъ народныхъ устоевъ борьбу разнообразныхъ элементовъ, различить здоровые отъ больныхъ, наслѣдственные отъ пріобрѣтенныхъ и изучитъ возможные результаты ихъ взаимодѣйствія -- такова одна изъ задачъ любящей свой народъ интеллигенціи.
-----
"Волчій поселокъ" былъ одинъ изъ выселковъ послѣдней разновидности. "Волчьимъ" онъ прозванъ потому, что первые устои его заложены были мужикомъ, по прозвищу Волкъ, Мосей Волкъ. А Мосей былъ прозванъ Волкомъ потому, что любилъ лѣсъ и въ давнія времена, еще до воли, служилъ лѣсникомъ, былъ нелюдимъ, хмуръ, молчаливъ и задумчивъ. Послѣдними качествами онъ отличался потому, что ему въ голову еще въ молодости засѣла "идея". Но когда эту "идею" ему удалось реализировать, то вышеописанныя его качества значительно смягчились и стушевались. Тѣмъ неменѣе, прозвище "Волкъ" осталось на вѣки за нимъ и его потомствомъ.
Что это была за идея -- мы сейчасъ увидимъ. Не вдалекѣ отъ деревни Дергачи стояла молодая, веселая, березовая барская роща, на спускѣ къ узкой, но глубокой, поросшей осокой рѣчкѣ. Мосей "влюбился" въ эту рощу, такъ какъ Мосей былъ мужикъ-эстетикъ, одинъ изъ тѣхъ дѣтей природы, которыя ея великіе феномены наградили такими нѣжными и ласкательными имена-ми, каковы: "зоринька ясная", "солнце красное", "мать земля-кормилица" и т. п. Влюбившись въ рощу, Мосей упросилъ барина поставить его въ сторожа къ рощѣ ("въ ногахъ валялся у барина!"). Баринъ согласился. Два года холилъ онъ ее, отъ семьи отбился, отъ деревни, каждое дерево, какъ свой глазъ берегъ. Но скоро стали доходить до Мосея слухи (можетъ быть, просто хотѣли пошутить надъ нимъ), что баринъ хочетъ продать рощу. Загрустилъ Мосей, заугрюмѣлъ и, наконецъ, однимъ утромъ, явился къ барину, опять упалъ на колѣни и сталъ просить отпустить его "на-сторону" съ тѣмъ, что черезъ пять лѣтъ онъ вернется и купитъ рощу. Съ барина заклятье передъ образомъ взялъ, что тотъ до его прихода никому рощи не продастъ. Черезъ пять лѣтъ вернулся: сапоги кувшинные, на плечахъ сибирка; бурмистръ его въ передній уголъ садитъ... Гдѣ пропадалъ откуда и какъ нажилъ денегъ, чтобъ заплатить барину за рощу, Мосей не любилъ разсказывать.
Но когда была реализирована эта первая "идея", у Мосея явилась другая. Какъ она къ нему попала въ голову, какъ результатъ опыта, или какъ темный наслѣдственный инстинктъ, или то просто было личное желаніе сдѣлать неприкосновеннымъ и закрѣпить "завѣтомъ" то, что стоило трудовъ цѣлой жизни -- это вопросъ нерѣшенный. Такъ или иначе, эта "идея" была очень опредѣленно выражена рядомъ слѣдующихъ своеобразныхъ положеній.
Вернувшись изъ своего безвѣстнаго скитанія, купивъ у сосѣдняго помѣщика излюбленную имъ рощу съ пустошьми: Мочки и Кочки, Мосей сейчасъ же отрясъ прахъ съ ногъ своихъ. Снялъ свою цивилизованную чуйку, облекся въ прежнюю сермягу и ушелъ въ рощу, построивъ въ ней малую избу. Близь этой малой избы запустилъ онъ улья, пригласилъ къ себѣ ходить за пчелами старую бобылку Ѳеклушу, и "ушелъ отъ жизни", "отрѣшился", оставивъ свою семью жить "на всемъ прежнемъ положенія" въ селѣ, какъ жила она и въ то время, когда онъ находился въ "безвѣстномъ сокрытіи". Такимъ образомъ, въ общемъ строѣ, семья, съ его прибытіемъ, имѣвшимъ для нея такое важное значеніе, какъ пріобрѣтеніе крупной, по крестьянству, собственности -- не измѣнилась ни на волосъ. Но чтобы и "напредки не было повадно" семьѣ имѣть поползновеніе выйти изъ прежняго положенія, Мосей, какъ, только пришелъ, сдѣлалъ самый категорическій заказъ своимъ сыновьямъ, въ особенности старшему, Ванифантію, уже давно мечтавшему, что отецъ возькетъ его съ собой въ столицу, заказъ "не токмо проситься, ниже помышлять объ отходѣ въ столицы, пока Господь-Богъ грѣхамъ терпитъ и голодомъ не гонитъ". Такой заказъ привелъ всѣхъ въ немалое удивленіе, такъ какъ на селѣ давно рѣшили, что Мосей всѣхъ сыновей, а старшаго наипаче, поведетъ по своей дорогѣ, да и Ванифантій былъ въ этомъ увѣренъ. Когда высказаны были Мосею эти недоумѣнія, онъ отвѣчалъ коротенько "грѣха много"! Что разумѣлъ онъ подъ этимъ, онъ врядъ ли бы обстоятельно разъяснилъ, такъ какъ, вѣроятно, больше чувствовалъ достовѣрную возможность этого грѣха, чѣмъ могъ ясно формулировать свои предчувствія. Онъ могъ только чувствовать, что между его хожденіемъ въ столицы по "идеѣ" и между хожденіемъ за наживой была большая разница; что, достигнувъ исполненія "идеи", человѣкъ могъ остановиться; наживѣ же нельзя положить и конца краю. А была ли въ Ванифантіи эта "идея"? Нѣтъ, Мосей видѣлъ, что никакой такой не было. Было одно: явился изъ столицы отецъ съ деньгами, значитъ, и сынъ долженъ идти туда за ними же; если отецъ принесъ 100 рублей, то сынъ долженъ ужь принести 200.
Такимъ образомъ, этотъ "заказъ" Мосея объясняется тѣмъ, что Мосей былъ мужикъ "идейный". Такіе мужики есть, но бабъ больше. И странницъ вѣдь больше, чѣмъ странниковъ; и фанатичекъ больше, чѣмъ фанатиковъ. Суть не въ томъ, какая "идея" можетъ быть у мужика или бабы, важно то, что "идея" можетъ имѣть мѣсто. И такъ, Мосей былъ мужикъ "идейный"; онъ умѣлъ въ своей головѣ "прикинуть" кое что къ чему-либо, сдѣлать выводъ; каковъ этотъ будетъ выводъ -- это другой вопросъ, но могъ все же съ большею или меньшею вѣроятностію "провидѣть" результаты" Примѣровъ этихъ "идейныхъ" бабъ и мужиковъ мы могли бы привести много и, можетъ быть, не меньше, чѣмъ таковыхъ имѣется въ обществѣ, но врядъ ли это нужно. Крупные изъ нихъ всякому извѣстны изъ исторіи; заурядные -- на глазахъ у тѣхъ, которые умѣютъ видѣть. Я знаю, напримѣръ, одну крестьянскую дѣвку, которой пришла "идея" создать общежительство, въ которомъ нашли бы пріютъ странники, болящіе и сироты. Это была самая простая, черная крестьянская дѣвка, болтливая, мужиковатая, здоровая. Для этой цѣли она примкнула къ церковнымъ ходамъ съ чудотворными иконами: носила свѣчи, самыя иконы, кружки и пр. Это дало ей возможность входить въ сношенія съ богатыми купцами и проповѣдовать свою идею подъ прикрытіемъ репутаціи богобоязненной дѣвки. Настойчивость и умѣнье ея въ этомъ случаѣ были изумительны. Я не знаю, удалось ли ей осуществить свою "идею", или она налетѣла съ ней на какой-нибудь "рожокъ" въ видѣ станового, но несомнѣнно, что дѣло у нея подвигалось впередъ успѣшно. Этого примѣра пока достаточно, чтобы читатель могъ согласиться, что "идейные", какъ бабы, такъ и мужики, существуютъ и что существуетъ ихъ не мало. Расколъ -- вотъ знаменитое созданіе "идейнаго" мужика и бабы. Нужно прибавить, что эти "идеи" у народа вовсе не такъ произвольны и не такъ ясно составляютъ чисто личную принадлежность, какъ это бываетъ съ людьми общества; напротивъ "идейный" мужикъ всегда носитъ какую-нибудь идею, тѣсно связанную съ экономическимъ, нравственнымъ или умственнымъ общенароднымъ строемъ. Вотъ почему она "понятна" народу: выразившись въ одной личности, она, такъ сказать, составляетъ только квинтъ-эссенцію того, что выработано уже заранѣе народной жизнью.
Какъ пѣсня народа рознится отъ пѣсни образованнаго поэта общностью своего смысла и чувства, такъ и мужицкая "идея" отличается такою же общностію. Мужикъ -- не философъ, не умѣетъ предаваться спекулятивнымъ упражненіямъ, и потому его идея есть идея, существовавшая раньше его, и выработанная народомъ сообща. Идея "образованнаго" человѣка, напротивъ, носитъ на себѣ слѣды индивидуальности. "Идейные" люди и въ народѣ пользуются уваженіемъ. Народъ знаетъ, что "идейный" человѣкъ рѣдко сбивается съ пути, а потому то, что позволено "идейному" человѣку, не позволено простому смертному. Такъ смутно чувствовалъ и Мосей; онъ не видѣлъ въ своемъ сынѣ "идейнаго" мужика и не пустилъ его туда, гдѣ не "идейный" мужикъ сдѣлается просто мошенникомъ. Но онъ, напримѣръ, находилъ, что его дочь, дѣвица Ульяна,-- сила, "идейная" сила, и ничего не сказалъ, когда она ушла, послѣ смерти своего жениха, найденнаго замерзшимъ у села, когда онъ возвращался съ заработковъ въ побывку, ушла на Аѳонъ и въ старый Іерусалимъ, гдѣ пропадала три года. Онъ на нее надѣялся, ибо чувствовалъ въ ней присутствіе "идеи". Но одного этого "заказа", вѣроятно, показалось Мосею недостаточно, и онъ, чтобы уже окончательно отрѣзать своей семьѣ возможность выйти "изъ прежняго, вообще мужицкаго, положенія", продѣлалъ одну очень внушительную церемонію.
Когда Мосей рѣшилъ "отряхнуть прахъ съ ногъ своихъ", и, скинувъ синюю чуйку, оболокся въ сермягу, онъ явился въ правленіе и заявилъ, что часть пріобрѣтенной имъ, вмѣстѣ съ рощей, въ пустошахъ пустопорожней земли отдаетъ въ пользованіе общинѣ, которая въ землѣ нуждается, а ему съ ней дѣлать нечего. "Одному съ семьей всей не поднять, а батраковъ нанимать -- завода заводить не желаетъ; при себѣ же оставляетъ одну рощу, которую издавна возлюбилъ". Сказавъ это, Мосей, при первомъ же передѣлѣ земли, самъ сдѣлалъ на свою землю жеребьи, и вмѣстѣ съ другими вынулъ жеребій для своихъ сыновей. Община не осталась ему неблагодарной и поощрила его разными льготами: по рекрутству, общественной службѣ.
Послѣ этого, Мосей ушелъ въ свою избу, въ рощу, куда, по смерти своей жены, какъ мы сказали, пустилъ жить старую бобылку Ѳеклушу.
Его три сына, изъ которыхъ былъ женатъ только старшій Ванифаитій, и дочь, дѣвица Ульяна, остались на селѣ, "на всемъ прежнемъ положеніи".
-----
Шли годы. Кончилась, наконецъ, "неурядица эмансипаціи", выражаясь стилемъ помѣщиковъ того времени, завершенная нарѣзкой надѣловъ, размежеваніемъ чрезполосныхъ владѣній и, наконецъ, "упраздненіемъ" мировыхъ посредниковъ, главныхъ героевъ того бурнаго времени; наступилъ порядокъ, долженствовавшій покоиться на двухъ китахъ мѣстной администраціи -- исправникѣ и непремѣнномъ членѣ... Но едва почуялось въ воздухѣ приближеніе этого вожделѣннаго порядка, какъ вдругъ всѣмъ мужикамъ сдѣлалось отчего-то жутко. Ихъ какъ будто испугала та математическая строгость и опредѣленность, съ которою отмежевывались границы ихъ полей. Прежде, во времена посредниковъ, каждый лишній клочекъ земли былъ какъ будто спорный, питалась надежда, что этотъ лишній клочекъ земли, "хоша и не нашъ а, можетъ, и нашъ будетъ", вѣрилось въ возможность, что "еще, можетъ, и оставятъ", въ возможность какъ ни какъ сговориться съ бариномъ... "Все же вѣдь живой человѣкъ... Можетъ, какъ ни то уговоримъ. Изъ за лишняго клочка не станетъ тягаться". Но наступилъ порядокъ, и все принуждено было "сократиться",-- съежиться, установиться въ отрѣзанныя каждому стойла. Господа вздохнули, потому что періодъ ихъ психической "неустойчивости" кончился, такъ какъ теперь каждое мужицкое нападеніе на ихъ сердобольныя души отпарировалось словами: "законъ, батюшка, законъ". Теперь ужъ все кончено. И землемѣры разъѣхались. "Да-съ, теперь ужь все взвѣшено и опредѣлено"... И мужики поняли, что точно все взвѣшено и опредѣлено. А такъ какъ, собственно говоря, взвѣшено и опредѣлено было только одно отношеніе земель мужицкихъ къ барскимъ, распредѣленіе же мужицкой земли было предоставлено "народному обычаю", то эта опредѣленность предстала мужику во всемъ ея ужасѣ, а "народный обычай" распредѣленія подвергся такому тяжелому испытанію, какому онъ не подвергался, вѣроятно, ни разу во все свое тяжелое историческое существованіе. Заинтересованные интеллигентные люди, въ приличномъ отдаленіи, стали наблюдать за любопытнымъ зрѣлищемъ "мірского распредѣленія земли" и тайно и явно говорили: "а ну-ка посмотримъ, какова пресловутая сила этого излюбленнаго народнаго обычая"! И когда сила народнаго обычая, въ этомъ тяжкомъ испытаніи, кое гдѣ ослабѣвала, кое-гдѣ отдалялась отъ истиннаго пути, интеллигентные зрители, съ видомъ людей, которыхъ завѣтныя предположенія оправдывались, пожимали плечами и "разочаровывались" въ пресловутой силѣ народнаго обычая. А народный обычай, поднимая тяжесть равномѣрнаго справедливаго распредѣленія, кряхтѣлъ, натуживался изъ послѣднихъ силъ, чтобы побороть ужасную дилемму...
Деревнею Дергачи, къ которой принадлежалъ Мосей, обуялъ именно такой ужасъ передъ "опредѣленностію", когда почуялось приближеніе "порядка" за "неурядицей". Нужно замѣтить, что баринъ у дергачевцевъ былъ, по своему, человѣкъ хорошій, "народолюбецъ", поклонникъ старозавѣтныхъ народныхъ обычаевъ и дѣятельный ихъ защитникъ въ редакціонныхъ комиссіяхъ. У этого-то добраго и слабаго человѣка долгое время дергачевцы, безъ особыхъ препятствій, запахивали цѣлые загоны полей, вѣруя и надѣясь, что еще какъ-нибудь мы съ бариномъ споемся! Сердобольный баринъ, хотя и поругивался, но, въ виду не совсѣмъ еще точнаго опредѣленія границъ, считалъ несправедливымъ обвинять мужиковъ въ захватѣ. Такъ шло дѣло до пріѣзда въ имѣніе супруги барина, барыни уже совсѣмъ другого закала, и до прибытія землемѣра. Скоро, очень скоро, эти двѣ личности, при помощи г. исправника, ввели въ отношенія мужиковъ къ барину "порядокъ" и опредѣленность, которые сразу заявили себя передъ дергачевцами одновременнымъ повышеніемъ податей и урѣзаніемъ области ихъ пользованія землею до 1 1/2 десятины надѣла, въ который оказался врѣзаннымъ даже одинъ клочекъ земли, уступленный Мосеемъ общинѣ. До того доведена была "опредѣленность". Когда дергачевцы протестовали-было противъ такой черезъ-чуръ своеобразной опредѣленности, имъ сказали, что земля эта барская, такъ какъ Мосей, во время крѣпостного права, не смѣлъ покупать земли на свои имя. "А если и купилъ, такъ, значить, она ему не нужна, когда онъ вамъ отдалъ". Дергачевцы только крякнули, а Мосей и совсѣмъ боялся слово пикнуть, чтобы и послѣднюю землю съ рощей не взяли.
Итакъ, воцарился "порядокъ". Порубки, покашиванія и запахпанія оказались невозможными... Передъ дергачевцами стояла одна математическая опредѣлённость, въ видѣ l 1/2 десятины надѣла, а загонъ, лѣсъ, луга -- все это отошло за границы "опредѣленности". Дергачевцы приступили къ провѣркѣ той сказки, которая разсказываетъ, какъ двое голыхъ нашли одну рубаху и какъ они "распредѣляли" ее между собою. Думали-думали нищіе, какъ имъ быть, и никакъ не рѣшили. Пошли къ судьѣ; судья потребовалъ доказательствъ "первородства", но никто изъ нихъ доказать этого не могъ. Пошли къ попу; попъ сказалъ: "отдайте, братія, рубаху мнѣ, а сами идите съ миромъ, дабы не возгорѣлась между вами вражда". Не понравилось -- пошли къ книжникамъ; книжники сказали: -- кто изъ васъ кого поборетъ, тому, какъ сильнѣйшему, и рубаху отдать. Не понравилось и это -- пошли къ исправнику. Исправникъ какъ крикнетъ на нихъ:-- "полѣзай оба въ рубаху!.. И чтобы не ссориться! услышу -- совсѣмъ отниму!" -- Перетрусили нищіе, залѣзли въ рубаху. Только силъ нѣтъ такъ жить, съ голоду помрешь. Пошли потихоньку на мірской сходъ. Мірской сходъ думалъ-думалъ, наконецъ, такое рѣшеніе установилъ: "какъ-никакъ, братцы, а не иначе вамъ придется, чтобы поочереди носить. Пущай изъ васъ нынѣ одинъ рубаху надѣнетъ, да хлѣбъ доставать идетъ, а другой дома сидитъ. Придетъ первый -- второй ступай. Мы и все такъ живемъ". Попробовали нищіе, и вышло, что мірское слово всего лучше.
Итакъ, передъ дергачевцами вдругъ встала дилемма "распредѣленія" рубахи. Затрещалъ "народный обычай", приходилось не "такъ или иначе" выпутываться, а непремѣнно, неизбѣжно, съ соблюденіемъ справедливости. Много рѣшеній перепробовали дергачевцы; пробовали залѣзать всѣ въ одну рубаху, но, кромѣ того, что руки себѣ связали, ничего не вышло. Пробовали ходить за совѣтомъ къ судіямъ, и къ книжникамъ, и въ левитамъ, но дѣло выходило еще хуже. Наконецъ, остановились на такомъ "мірскомъ" рѣшеніи: "пущай половина дергачевцевъ съ хлѣбовъ отойдетъ на-сторону, а половина дома останется".
Между тѣмъ, къ этому времени, семья Мосея Волка "набрала въ себя большую силу": съ самимъ Мосеемъ она считала уже 10 душъ, пять мужеска и пять женска пола. Такая огромная семья должна была, конечно, поглощать значительную долю общественныхъ земельныхъ жеребьевъ. Когда вступила въ силу "опредѣленность", оставаться на общинной землѣ, имѣя пустопорожнюю свою, было уже не въ порядкѣ вещей. Такъ или иначе, нужно было выселиться: Мосей принужденъ былъ, такимъ образомъ, значительно поступиться своимъ "заказомъ". Первымъ дѣломъ предстала настоятельнѣйшая необходимость поскорѣе "осѣсть" на свою землю, чтобы хотя фактомъ заселенія укрѣпить ее за собой; а вторымъ дѣломъ, дергачевцы прямо заявили Мосею, что "какъ-никакъ, а тебѣ съ семьей въ собственники идтить надоть, потому у васъ земля есть своя, а у общины и безъ васъ дѣлить нечего". Однимъ раннимъ утромъ, большая двухъэтажная изба Мосея, съ пристроенной къ ней кельей, искони стоявшая середи деревни Дергачи, оказалась уже безъ крыши. Сыновья Мосея желѣзными ломами "разоряли дѣдовское гнѣздо", снимая вѣнецъ за вѣнцомъ изъ крѣпкихъ, чуть не въ аршинъ въ діаметрѣ дѣдовскихъ бревенъ, какихъ теперь нигдѣ не найдешь ужь, складывали на лошадей, а бабы отвозили ихъ на новое мѣсто, на собственныя пустоши Мочки и Кочки.
-- Смотри, братцы, не очень шибко бейте -- таракановъ не разгоните, шутили дергачевцы, покрикивая работавшимъ на избахъ братьямъ-Волкамъ:-- вѣдь они дѣдовскіе, старожилые тараканы-то! Пущай съ вами переѣзжаютъ... Разбѣгутся -- пути не будетъ!
-- Ульяна, поди, ужь полну пазуху набрала! За этимъ дѣло у бабъ не станетъ, отшучивались братья.
-- Ну, вы теперь у насъ собственники, какъ быть, заправскіе будете! опять шутили дергачевцы, когда выѣзжалъ изъ Дергачей послѣдній возъ, съ послѣднимъ вѣнцомъ отъ Мосеевой избы.
-- Что говорить! Купцы! отшучивались снова, въ свою очередь, молодые Волки.-- Ну, такъ прощайте, братцы! Приходите къ намъ новоселье праздновать. Вотъ какъ только избы поставимъ!
-- Ладно, ладно!
На мѣстѣ Мосеевской избы, можетъ быть, носившемъ на себѣ уже цѣлое столѣтіе избы всевозможныхъ сортовъ -- осталась только груда мусора, въ которой копошились ребятишки, отыскивая "клады". Впрочемъ, поиски ихъ были совершенно напрасны. Степенная хранительница дѣдовскихъ обычаевъ, келейница, "пущенная по граматѣ" еще съ малыхъ лѣтъ, Ульяна (крестьяне звали ее, впрочемъ, Ульянея, на монашескій манеръ, въ отличіе другихъ Ульянъ и Ульяшекъ, и ради вящшаго чествованія), дочь Мосея ни подъ какимъ видомъ не позабыла захватить съ собою ничего изъ "дѣдовскаго". Она даже бережно перенесла на новое мѣсто ласточкино гнѣздо и скворешницу. Съ послѣднимъ же возомъ не забыла прихватить въ мѣшечекъ и "дѣдовской земли".
Ставить избы на "новомъ мѣстѣ" "сбилъ" дергачевскій міръ "помочь" Мосею, и не прошло двухъ недѣль, какъ вмѣсто прежней большой избы поставлено было три, которыя и примкнули къ однооконной избушкѣ, въ которой проживалъ Мосей.
Переселеніе, видимо, доставило Мосею большое удовольствіе.
Старикъ, уже сгорбленный и сѣдой, съ утра до поздняго вечера, съ палкой въ рукахъ, слѣдилъ за работами, покряхтывая и балагуря съ дергачевцами. Дергачевцы, видя такое благодушное настроеніе Мосея, какъ-то и сами настроивались на этотъ тонъ.
-- А что, дѣдушка Мосей, вѣдь гляди, мы тебѣ тутъ цѣлую деревню выведемъ... Что ни есть помѣщикъ, за первый сортъ будешь!..
-- Что жь!.. Дѣло доброе! Поселокъ мы поставимъ, устой укрѣпить, а потомъ пущай добрые люди живутъ-поживаютъ, да Мосея вспоминаютъ! говорилъ Мосей.
-- То то!.. Мы про это же! А знаешь ли, дядя Мосей, ужь вялъ бы ты на себя съ міра тяготы малую толику; пустилъ бы ты поселиться и Сатира Кривого. Что ему у насъ дѣлать? Мужикъ, ты знаешь, онъ и хорошій, а лядащій... На заработки ему ужь не идти, надѣлъ взять -- податей всѣхъ не подыметъ, а насъ утѣснитъ. А у тебя было бы ему куда подъ-силу...
-- Ну, что-жь!.. Сатиръ Кривой -- такъ Сатиръ Кривой!.. Селитесь, селитесь!.. Мнѣ и умирать веселѣе будетъ... На людяхъ и смерть красна. Мы бы сообща и новинку подняли, кстати. Не батраковъ стать нанимать!
-- Это вѣрно.: Ну, а земли у тебя еще вдостоль хватитъ. Вѣдь не маклачить ты ей будешь... Мы тебя знаемъ. Отъ кого другого, а отъ тебя этого не станется. Ты живешь по дѣдовскимъ замѣтамъ.
-- Зачѣмъ маклачитъ! Земли хватитъ, хоша на цѣлую деревню хватитъ.
-- Такъ, такъ... Такъ ужъ ты Сатира-то Кривого пристрой при себѣ. Мы ему всѣмъ міромъ снесемъ избу и поставимъ. А что насчетъ нашихъ съ тобой земель, мы ужь другъ отъ друга отбиваться не станемъ: мы тебя и въ выгонъ, и въ луга пустимъ. Сочтемся... Люди свои!
-- Люди свои! Люди не чужіе!
-- Мы съ тобой изъ вѣковъ крѣпко связаны, такъ намъ другъ друга обижать нечего. А значитъ, все къ тому, чтобы тяготы нести сообща и впредь! все громче и громче выкрикивали дергачевцы на ухо дяди Мосея (онъ туговатъ сталъ на ухо въ послѣднее время).
-- Такъ, такъ... Какъ ужь по дѣдовскому завѣту, такъ чтобы и навѣковѣчно!
-- Ну, то-то. Мы тамъ на міру закажемъ, а ты своимъ ребятамъ въ завѣтъ поставь!
-- Это ужь первое дѣло!
-- Такъ, значитъ, и порѣшили? Селиться безъ сумнѣнія?
-- Селитесь, селитесь! повторялъ дѣдъ Мосей, сидя на обрубкѣ, поправляя кивками головы большую грешневикомъ шляпу, поглаживая самодовольно сѣдую бороду и мигая красными вѣками больныхъ, уже подслѣпыхъ глазъ.
-- Онъ же вѣдь тебѣ. Сатиръ-то Кривой, будетъ не то, чтобы совсѣмъ чужой, опять выкрикивали дергачевцы, чтобы ужь идостоль убѣдить дѣдушку Мосея въ необходимости снять съ міра тяготу, въ лицѣ Сатира Кривого.
-- Такъ ли мы говоримъ, дѣдушка?.. Все одно выходить, какъ бы, значитъ, въ одну семью идетъ...
-- Такъ, такъ. По мнѣ -- все одно, только бы человѣкъ былъ душевный...
-- Да онъ, Сатиръ-то, подхватилъ староста: -- душевный... Тебѣ ли сказывать объ этомъ! Что насчетъ души -- тутъ сомнѣнія нѣтъ. Только вотъ на міру ему жить, съ своимъ характеромъ, трудненько. Теперь же онъ какъ разъ въ такой нотѣ: податей платить у него желанія, чтобы, значитъ, послушно, безъ ссоры -- нѣтъ; съ начальствомъ у него тепереча перекоры... Земли теперича онъ потребуетъ, а чтобы отдать за нее, смиренно, что полагается -- отъ него не жди. Потому онъ теперь, самъ знаешь, третій годъ въ одержаніи. Ну, а міръ все въ отвѣтѣ. Будь у насъ земли вдоволь -- да мы бы, конечно, со всѣмъ нашимъ удовольствіемъ! Живи, сдѣлай милость!.. Такъ ли? А у тебя ему будетъ чудесно!.. Начальство-то къ вамъ сюда, поди, и не заглянетъ. Въ эдакомъ райскомъ мѣстѣ онъ, Сатиръ-то, совсѣмъ ангелъ будетъ! А при всемъ при томъ они съ Ульяноей-то Moсевной, знаешь, пріятели -- водой не разлей!
Покончивъ, такимъ образомъ, дипломатическій походъ на дѣда Мосея, служившій, въ нѣкоторомъ родѣ, продолженіемъ необходимости "распредѣлять" ниспосланную міру рубаху, и убѣдившись, что дѣдъ Мосей не прочь "и впредь дѣлить тяготы съ міромъ", дергачевцы, въ лицѣ того же хлопотливаго дипломата-старосты Макридія, совсѣмъ измотавшагося на неблагодарномъ дѣлѣ приведенія въ гармонію интересовъ управляемыхъ и управителей -- тотчасъ направились къ Сатиру. Вошли въ избу -- въ избѣ никого нѣту, кромѣ куръ. Заглянули на дворъ -- только лошадь свободно ходитъ, путаясь въ поводу.
-- Эй ты, Сатиръ! Дома, что-ли? окликнули дергачевцы.
-- Ну-у, дома! кто-то лѣниво и сердито проворчалъ съ задворокъ. Пошли на задворки. На задворкахъ сидитъ, задомъ къ избѣ, на корточкахъ, длинный и сухой, какъ жердь, Сатиръ и плавитъ въ желѣзной ложкѣ свинецъ.
-- Сатиръ! окликнули мужики.
-- Да ну!
-- Мы пришли.
-- А кто васъ звалъ?
Сатиръ сидѣлъ на корточкахъ и не считалъ нужнымъ обертываться.
-- Мы, братъ, пришли избу сносить.
-- Чью?
-- Твою.
-- Куда?
-- Къ Мосею.
-- По чьему приказу?
-- Какой тутъ приказъ! Мы хлопочемъ, чтобы какъ тебѣ лучше...
-- А кто васъ просилъ?
-- Кто просилъ?.. Чать мы -- міръ. Мы, братъ, худого не вздумаемъ... Мы, Сатирушка, на душу этого грѣха не возьмемъ, заговорилъ староста Макридій: -- мы все, чтобы какъ лучше... Коли придется -- вернешься къ намъ, не обидимъ... Усадьба завсегда за тобой будетъ, по закону...
И староста распространился о томъ, какъ прекрасно будетъ китъ Сатиру у Мосея.
Сатиръ сталъ наливать пули.
-- Ну, такъ что-же ты молчишь? Господи! разсердился наконецъ староста: -- что это за человѣкъ? что это я съ нимъ тяготы понесъ! Слышишь что-ли? Вѣдь сносить будемъ.
-- Да ну, дуй васъ горой -- сносите! Что вы ко мнѣ привязались!.. Что вы мнѣ отдышки не дадите! крикнулъ, вскакивая, Сатиръ и бросилъ ложку.
-- Тьфу, Мать Пресвятая Богородица! Когда я только развяжусь съ вами! Лѣшіе! Домовые! ругался Сатиръ, между тѣмъ, какъ кривой глазъ, упорно обращенный на дергачевцевъ, приводилъ ихъ въ сильное смущеніе.
-- Да ты что ругаешься? Мы для тебя же, дурака, чтобы какъ лучше было. Всѣмъ міромъ...
Сатиръ опять присѣлъ на корточки.
-- Такъ ты слышишь, что-ли, скажи хоть разъ по человѣчески: согласенъ, что ли? Такъ мы и знать будемъ.
Сатиръ молчалъ.
-- Ты такъ посуди: вѣдь міръ съ тобой смаялся!
Сатиръ молчалъ.
-- Вѣдь драть тебя -- одно приходится. Вотъ до чего ты хочешь міръ довести!
-- Тьфу! окончательно разсердился Сатиръ и такъ плюнулъ въ свою теплину, что она затрещала.
-- Да вы что? вскочивъ, закричалъ онъ на дергачевцевъ: -- А? вы когда спокой мнѣ дадите?
-- Да вѣдь мы -- міръ! толкомъ тебѣ говорятъ!
-- Міръ!.. Міръ! повторялъ въ волненіи Сатиръ: -- Да развѣ міръ то за тѣмъ установленъ, чтобы жилы изъ человѣка тянуть?
-- Да ты постой...
-- Вѣдь вы, Господи благослови, какъ день то денской начнется, дадите ли съ своимъ міромъ человѣку отдышку то? Кто обязываетъ меня вамъ каторжную-то лямку тянуть?
-- Кто?.. кто?.. Начальство!
-- Начальство?! Такъ ты такъ и говори, пустая твоя борода! накинулся Сатиръ на старосту, махая руками и уставившись на него страшнымъ кривымъ глазомъ:-- ты міромъ-то не суй... Богохульникъ!
-- Что ты кричишь? осердился и староста.
-- Пустая борода!
-- Ругатель -- одно слово!..
-- Міръ!.. Холуй -- вотъ вы кто!
Сатиръ растеръ сапогами теплину, схватилъ ложку и пули -- и ушелъ въ овинъ.
Мужики смотрѣли ему вслѣдъ.
-- Ушелъ! сказалъ староста Макридій и въ отчаяніи взмахнулъ руками.
-- Чего тутъ стоять-то! Пойдемте.
Пошли. Но на улицѣ опять остановились передъ Сатировой избой и стали смотрѣть на нее.
-- Чего смотрѣть то, сказалъ Макридій:-- сносить надо!
-- Безъ спросу-то?
-- Да что ждать то? Сноси и шабашъ, коли онъ счастія, можно сказать, своего не понимаетъ.
-- Безъ согласу -- нельзя, заговорили мужики:-- это что жъ будетъ!
-- Да вѣдь мы -- міръ! увѣрялъ староста.
-- Міръ! Міръ!.. Міръ не на то установленъ, чтобы человѣка утѣснять... Безъ согласу -- нельзя.
-- Нѣтъ! нужно пождать.
-- Сатировыхъ бабъ разыскать надо. Пущай онѣ его спросятъ.
Разыскали Сатирову дочь. Послали ее къ отцу въ овинъ за рѣшеньемъ. Вышло разрѣшенье. Въ два дня изба Сатира была свезена и поставлена у Мосея въ поселкѣ общими силами дергачевцевъ. Макридій былъ доволенъ.-- Дѣдъ Мосей опять сидѣлъ, съ палочкой, около плотниковъ, и, поглаживая бороду, приговаривалъ:-- Ну, что-жь, пущай съ Господомъ растетъ нашъ поселокъ! То намъ и честь, что люди нами не брезгаютъ! Селитесь, селитесь!
А Сатиръ, въ тотъ же день, какъ дергачевцы приступили къ сносу избы, ушелъ на охоту и вернулся, когда уже было все кончено. Онъ постоялъ у своего пепелища, поглядѣлъ кругомъ, плюнулъ и пошелъ въ Волчій поселокъ.
Сатиръ былъ чудакъ, одинъ изъ тѣхъ чудаковъ, которыхъ русская жизнь производитъ иногда ради скорбнаго юмора и ироніи надъ своими историческими судьбами. Сатиръ долгое время жилъ въ дворнѣ. Обязанность его была -- доставлять къ барскому обѣду возможныхъ сортовъ дичь. Если онъ запивалъ недѣли ни двѣ, его въ наказанье производили въ мужики, отнимали у него ружье и заставляли пахать. Сатиръ не унывалъ и только жаловался, что ему не даютъ покоя; пахать онъ лѣнился, но, сознавая, что онъ почему-то еще обязанъ работать на барина -- пахалъ. Когда у барыни недоставало дичи, она приходила къ заключенію, что Сатиръ, вѣроятно, достаточно наказанъ, и приказывала его вновь "произвести въ охотники". Всѣ эти "производства" развили въ Сатирѣ, съ одной стороны, значительную безпечность, съ другой-желаніе свободы, чтобы его весь міръ "оставилъ въ спокоѣ". Ему и снилось, и грезилось, когда онъ будетъ въ состояніи охотиться по охотѣ, а не по приказанію, пахать, когда самъ захочетъ, и дичь носить къ себѣ, а не на барскій столъ. Наконецъ, онъ какъ-то разъ бросился къ барину въ ноги, прося "на вѣки опредѣлить его въ крестьянство". Баринъ согласился, и Сатиръ сталъ полнымъ мужикомъ. Это было не задолго до воли. Но, попавъ въ мужики, Сатиръ скоро увидалъ, что "спокоя" тутъ тоже немного, однако, онъ смирился и утѣшалъ себя мыслію: вотъ придетъ воля -- тогда ужь оставятъ ко мнѣ приставать, тогда ужь -- спокой! Пришла "воля". Сатиръ былъ такъ увѣренъ, что его ужь теперь никто "не убезпокоить", что совсѣмъ отдался охотѣ. Понятно, что разочарованіе не заставило себя ждать, въ лицѣ Макридія и дергачевскаго міра, съ его повинностями, податями, надѣлами и передѣлами, сельскими и волостными сходами. Занятый охотой и вполнѣ убѣжденный, что онъ ужь теперь -- человѣкъ совсѣмъ "вольный", Сатиръ обработывалъ свой надѣлъ спустя рукава, сколько могъ самъ сдѣлать съ дочерью -- и довольствовался, если ему хватало на прожитіе. Денегъ у него никогда не было, а какія были -- онъ и тѣ тратилъ на порохъ. Понятно опять, что такая "безпечность", при бѣдности вообще дергачевскаго міра и при увеличивавшихся съ каждымъ годомъ податяхъ -- была, по меньшей мѣрѣ, очень странна; о чемъ тотчасъ же, въ лицѣ опять-таки Макридія, и дали почувствовать Сатиру. Сатиръ обругался. У Сатира Макридій свелъ тёлку. Сатиръ плюнулъ. На другой разъ, у Сатира Макридій продалъ корову. Сатиръ разодрался. Дергачевскій міръ попробовалъ Сатира высѣчь "легонько". Сатиръ, наконецъ, озлобился на всѣхъ и на вся. Неизвѣстно, чѣмъ бы кончилось это "убѣжденіе" Сатира въ неосновательности его надеждъ на "полный спокой", еслибы дергачевскій міръ, въ виду распредѣленія рубахи, не переселилъ его въ Мосею. Сатиръ ожилъ. Повидимому, здѣсь онъ достигъ если не полнаго, то уже значительнаго осуществленія своихъ надеждъ. Мосей его не притѣснялъ. Макридій приходилъ только за подушными. Но испытанія для Сатира не кончились; впереди ожидали его еще горшія.
Сатиръ, однако, былъ далеко не однимъ звеномъ, которымъ дергачевскій міръ нравственно связывалъ себя съ Мосеемъ. Не прошло и полгода, какъ дергачевцы, въ лицѣ неусыпно дѣятельнаго своего представителя, старосты Макридія, опять уже вели дипломатическіе подходы подъ благодушнаго Мосея и его дочь, степенную начетчицу Ульяною, имѣвшую большое вліяніе на самого старика Мосея и, въ качествѣ старшей въ семьѣ, пользовавшуюся особымъ уваженіемъ отъ младшихъ ея членовъ.
-- Такъ вотъ какія у насъ, можно сказать, прокламаціи выходятъ, Ульянея Мосевна, жалобно говорилъ Макридій:-- то есть не приведи Богъ!.. Еслибы, то есть, не жаль міра было, плюнулъ бы, можно сказать, съ большимъ удовольствіемъ... Потому, при эдакой, можно сказать, полосѣ, сообразиться некогда. Только ты въ одномъ мѣстѣ починилъ -- глядь, въ другомъ прорвало!.. а тамъ, Господи благослови, въ третьемъ!
-- Что говорить! Ровно какъ бы и еще тяжелѣе жить людямъ стало, замѣчала Ульянея.
-- А я-то про что говорю?! Вотъ, вотъ это самое и есть. Теперь вотъ у насъ солдаточка есть одна, Сиклетея... Знаешь чать, дѣдушко Мосей?
-- Знаю, какъ своихъ не знать...
-- Ну, вотъ! Да не родня ли еще она тебѣ будетъ? Гляди, что родня!
-- Нѣтъ, не родня... совсѣмъ не родня.
-- О? Ну, не родня такъ не родня, все одно... Да, такъ вотъ эта солдатка теперь при семействѣ осталась, ребятишки малъ-мала меньше... Пришла этто на міръ -- реветъ: хоть бы какую-да ни есть поддержку на пропитаніе... Думали-думали это мы, хотѣли ей огородецъ вырѣзать... да у кого отрѣжешь? Какія у насъ палестины-то тамъ? Можно сказать, блохѣ негдѣ повернуться! Тоже всякій дорожится, всякому свое дорого...
-- Это что говорить!
-- То-то!.. Такъ ты какъ насчетъ этой солдатки-то понимаешь? Вѣдь тоже мірская тягота, хоша мы и не обязаны, какъ значитъ солдатка -- отрѣзанный ломоть... А я тебѣ скажу -- женщина она дорогая! Смиренница. Ребятишки-это, малыши -- водой не замути!.. Ей-Богу, не вру!.. Не ревутъ даже -- вотъ какая благодать!..
-- Такъ-такъ!.. Знаемъ мы ее.
-- Такъ ужь не примешь ли ты еще тяготы съ міра? А? Солдатку-то?
-- Ну, вотъ! Я вотъ сейчасъ бѣгомъ... всѣ ужь міромъ опять ей келейку перенесемъ. А что ужь насчетъ міра какая если тебѣ помочь нужна, такъ ужь будь безъ сумнѣнія -- отказу тебѣ не будетъ... Ужь этому повѣрь!
-- Да мы вѣримъ!
-- Ужь тебѣ отъ міра всякое уваженіе... Будь въ надеждѣ! Ты думаешь, можетъ, что мы твоей добротой пользуемся, такъ это ты напрасно, ошибаешься... Мало ли у насъ тутъ вонъ кулаковъ-то появилось! Да развѣ мы къ нимъ идемъ? Потому, мы знаемъ: ни они отъ насъ ничего не жди, ни мы отъ нихъ. А мы съ вами какъ бы сообща.
-- Сообща -- на что лучше!
-- Такъ ужь я солдатку эту увѣдомлю... Вѣдь ей много ли надо? чтобы только не умереть, единственно... Гдѣ нибудь ей клочекъ выдѣлишь, и пущай, съ Господомъ, копается съ ребятишками: капустки насадитъ, огурчиковъ. Вотъ ей и божія пища!
-- Ладно, ладно! Селитесь, селитесь! Къ міру ближе -- теплѣе!
-- Это вѣрно... По старинному, такъ говорили.
И низенькій, юркій Макридій, вѣчно въ синемъ суконномъ разлетаѣ, съ неизмѣнной биркой въ рукахъ, трусцой бѣжалъ къ своей деревнѣ, размахивая руками и, по обыкновенію, продолжалъ разговаривать самъ съ собою.
Дней черезъ пять, къ одному боку выселка примкнула и келейка солдатки Сиклетеи, огласившая выселокъ гомономъ ребятишекъ отъ полугодового до семилѣтка, и громкимъ крикомъ самой Сиклетеи, цѣлый день творившей надъ этой ребячей стаей материнскій судъ и расправу.
За солдаткой Сиклетеей, Богъ вѣсть откуда явился, мѣсяца черезъ три, старый, сгорбленный заштатный пономарь Ѳеотимычь, въ сопровожденіи того же дипломатическаго Макридія. И снова дергачевскій міръ, устами послѣдняго, убѣждаетъ Мосея принять тягу съ міра въ лицѣ старика Ѳеотимыча; при чемъ прибавляется, "что хоша мы и не обязаны, да для ради родительскаго поминовенія -- было бы оченно хорошо!" И "для ради родительскаго поминовенія" старику Ѳеотимычу выпрашивается "самый, то есть укромный уголышекъ гдѣ-нито", и Ѳеотимычъ поселятся въ выселкѣ.
Замѣчательно, что такія отношенія дергачевскаго міра нисколько не стѣсняли Мосея; напротивъ, это дѣлало ему большую честь, онъ гордился такимъ довѣріемъ къ себѣ міра, это было по старинному. Нисколько дергачевцы не чувствовали "угрызеній совѣсти" за эту эксплуатацію Мосеевскаго добродушія, потому что тутъ и не было эксплуатаціи, а была солидарность въ принятіи общей мірской тяготы. Выкажи только Мосей, хоть словомъ, что онъ не хочетъ жить по старинному, что онъ хочетъ маклачить и землей, и своимъ вліяніемъ, и своимъ достаткомъ, однимъ словомъ, стать кулакомъ, дергачевскій міръ никогда не пришелъ бы къ нему съ такого рода "душевными" предложеніями; но за то и Мосей тогда не могъ бы разсчитывать ни на какую солидарность съ міромъ, ни на какую "помочь" съ его стороны, помочь, конечно, вызванную душевнымъ расположеніемъ, а не денежными или иными разсчетами. Такія отношенія къ міру со стороны Мосея вовсе не были какимъ нибудь особенно нравственнымъ самопожертвованіемъ; напротивъ, они были выгодны для Мосея, полезны, но полезны "по старинному". И если эти отношенія могутъ показаться кому-либо слишкомъ идеальными, то это потому, что выгоды "новаго времени" слишкомъ различны съ выгодами "по-старинѣ".
Такъ или иначе, впрочемъ, къ тому времени, когда начинается нашъ разсказъ, Волчій поселокъ представлялъ довольно оригинальное поселеніе, съ явнымъ стремленіемъ, въ болѣе или менѣе близкомъ будущемъ, превратиться въ свою очередь въ новый дергачевскій міръ. Вполнѣ вѣроятно, что съ теченіемъ времени стерлось бы всякое воспоминаніе о "собственномъ владѣніи", когда то "осѣвшаго" на этомъ мѣстѣ старика Волка, и никакіе юристы въ мірѣ не откопали бы и слѣда какихъ либо данныхъ "къ возстановленію нарушенныхъ правъ собственности".
Примыкая задами къ березовой рощѣ, вытянулась по косогору, съ отлого сбѣгающей внизъ къ рѣчкѣ и мельницѣ зеленой лужайкой, шесть избушекъ поселка: одна изъ нихъ -- самая большая, въ три окна въ улицу, и въ двѣ большія половины во дворъ -- была келья Ульянеи, гдѣ жилъ теперь Мосей, уже совсѣмъ одряхлѣвшій, глухой и слѣпой. Эта изба была "общая". Здѣсь собирались братья Волки для совѣтовъ, и вся семья -- для обѣдовъ и ужиновъ по праздникамъ; въ трехъ сосѣднихъ избахъ, въ два окна каждая -- жили три брата съ семьями: старшій Ванифантій "большакъ", къ которому перешло первенство въ семьѣ за старчествомъ Мосея, вдовецъ, съ двадцатилѣтнею дочерью Лушей, главный хозяинъ и управитель выселка, почтенный мужикъ лѣтъ 50-ти. Слѣдующій за нимъ -- Вахромей; у него жена Прасковья и два малолѣтка; третій братъ -- Архипъ, больше извѣстный подъ именемъ Хипы; у него жена Ѳедосья и одинъ малолѣтокъ. За этими тремя избами слѣдуютъ "избенки" чудака Сатира съ дочерью, "солдаточки", съ цѣлой стаей ребятишекъ, и не то изба, не то шалашъ какого-то неизвѣстнаго человѣка, молчаливаго, смирнаго. Какимъ онъ образомъ попалъ въ выселокъ -- неизвѣстно никому. Только въ одно утро онъ предложилъ Ванифантію съѣздить за него попахать. Ванифаитій, думая, что это новый поселенецъ, принятый Мосеемъ, отдалъ ему лошадь и соху. Незнакомецъ пропахалъ весь день и слѣдующій, и еще слѣдующій. Работалъ онъ изумительно много и скоро. Назвалъ онъ себя, шутя, Иваномъ Забытымъ. И черезъ недѣлю всѣ уже въ поселкѣ знали Ивана Забытаго, какъ родного. Никому его присутствіе не было въ диво; для всѣхъ онъ какъ будто давно былъ необходимымъ человѣкомъ.
-- Иванушко! перенеси ко мнѣ борть съ дерева, просила Ѳеклуша.
-- Что жь! Съ удовольствіемъ, говорилъ Иванъ, добродушно улыбаясь.
-- Иванушко! посмотри, родной за ребятишками, кричала Ульяна, поручая ему стаю своихъ учениковъ.
-- Что-жь, съ удовольствіемъ, говорилъ Иванъ и принималъ на себя должность надзирателя.
-- Ахъ, Иванушко, присмотри ты за моими голяками-то, дорогой! я вотъ только въ деревню за заступомъ... А вотъ малому-то сунь соску -- онъ и пущай лежитъ! говорила солдатка Сиклетея.
-- Съ удовольствіемъ! опять отвѣчаетъ Иванъ и садится съ ребятишками у Солдаткиной избы, дѣлаетъ имъ чижи и кубари, няньчитъ на рукахъ ребенка.
Черезъ двѣ недѣли, онъ импровизировалъ въ выселкѣ кузницу, сдѣлалъ мѣхи, на первый разъ изъ старыхъ голенищъ. И кузнецомъ онъ оказался великолѣпнымъ.
-- Золотой мужикъ у насъ Иванушко, говорили поселенцы Волчьяго выселка: -- и откуда это Господь къ намъ его прислалъ?
Но Иванъ обыкновенно отшучивался на этотъ счетъ -- и никто такъ и не добился, кто онъ, откуда. Волки думали, что его поселили къ нимъ, по обыкновенію, Дергачевцы; Дергачевцы думали, что сами Волки его откуда-ни то привлекли своимъ "мирнымъ житіемъ". Впрочемъ, всѣмъ было извѣстно, что онъ податей не платитъ. Ванифантій, послѣ устройства кузницы, совсѣмъ сталъ безъ ума отъ Ивана, умилившись передъ его умѣлостью, бывалостью и усердіемъ, несмотря на то, что въ послѣднее время "большакомъ" стали овладѣвать какія-то смущенія.
Такъ народился и заселился этотъ невеликій поселокъ, который прозвалъ дергачевскій міръ -- "волчьимъ".
ГЛАВА II. Какъ въ немъ жили.
Если вы хотите познакомиться съ "благомысленвыми людьми" деревни, приходите въ осенній праздникъ, послѣ окончанія лѣтней страды, въ село Доброе, гдѣ есть большая старинная церковь съ посѣрѣвшей колокольней въ формѣ сахарной головы, съ большой луговиной вокругъ нея, покрытой сочной зеленой муравой, съ длиннымъ пяти-оконнымъ "батюшкинымъ домомъ" и палисадникомъ, противъ алтаря. Свѣтлый, прохладный осенній день, въ это время, больше всего собираетъ въ церковь деревенскаго люда. Около десяти часовъ. Обѣдня уже скоро отойдетъ, но народъ все еще идетъ въ церковь. Запоздавшія по хозяйству бабы трусцой бѣгутъ отъ села, на-скоро поправляя платки на головахъ и завертывая въ ручники восковыя свѣчи... Отъ церкви падаетъ на луговину длинная тѣнь. Въ ней пріютились слѣпые, нищіе, деревенскіе ребятишки, предпочитающіе больше быть около церкви, чѣмъ въ ней, и лошади, съ отпущенными поводами, заложенныя въ телеги. Около нихъ-то преимущественно и бесѣдуютъ ребятишки. Но особымъ ихъ вниманіемъ пользуется одна большая, сивая лошадь, которую они кормятъ изъ рукъ свѣжей травой. Эта лошадь исключительно оставлена подъ ихъ присмотръ. Ребятишки давно уже оцѣнили достоинства, и самой сивки, и большой телеги, и теперь скучали, сидя въ кружкѣ передъ мордой сивки, добродушно жевавшей, глядя на нихъ, подкладываемую ей траву. Зазвонили, наконецъ, къ отходу. Народъ медленно двинулся изъ церкви. Ругавшіеся у паперти слѣпые нищіе тотчасъ же затянули свои "стихи". Зазвенѣли гроши, падая въ подставленныя деревянныя чашки. Деревенскій дурачекъ Филипушка затянулъ безсмысленно "на а а-а!", приставая къ выходящимъ съ протянутой рукой. Низенькая, худенькая старушка, покрытая по самые глаза синимъ платкомъ, стала около него и молча кланяется въ поясъ проходящимъ.
-- Прими, христа-ради! говоритъ сѣдой мужикъ въ шляпѣ грешневикомъ, вынимая изъ кошеля мѣдякъ, и, сгорбившись и покряхтывая, проходить далѣе, опираясь на длинную палку. Молча раскланиваются съ нимъ встрѣчные.
-- H у-у! Спасибо, спасибо! ворчитъ старикъ, махая рукой, и, не снимая шляпы, кланяясь съ народомъ.
-- Вѣрно, вѣрно... Эхъ! Теперь заѣдешь, того гляди до обѣда не выберешься, опятъ кряхтитъ старикъ, залѣзая въ телегу. А смиренный мужикъ трусцой пускается бѣжать на село, чтобы успѣть раздобыть самоваръ, купить на пятакъ серебра чаю съ сахаромъ въ лавочкѣ и баранокъ и достойно принять "благомысленнаго" старика.
Иванъ Ѳедотычъ -- одинъ изъ "благомысленныхъ" людей добросельскаго міра. Весь вѣкъ жилъ "по правдѣ", предъ неправдой былъ "крѣпокъ", "Бога помнилъ", умѣлъ во время "отрѣшиться" отъ зла и уцѣлѣть -- вотъ смыслъ его жизни; вотъ права его на репутацію "благомысленнаго" мужика, на уваженіе и память своихъ сообщниковъ. Пока Иванъ Ѳедотычъ собирался уѣзжать, изъ церкви выходила другая личность, передъ которою также разступался народъ, кланялись бабы и снимали мужики шапки. Это была высокая, худая, нѣсколько сутуловатая, одѣтая "по старинѣ", въ синій сарафанъ, въ большіе "коты" и въ черный кафтанъ, повязанная большимъ чернымъ платкомъ, пожилая, но еще не старая женщина; степенно-серьёзно смотрѣло ея лицо; глубокія складки лежали по щекамъ, и морщины по лбу.
-- Иди, иди, Лушенька! Иди! Не засматривайся по сторонамъ... Давай дорогу и другимъ пройти! говорила она ровнымъ спокойнымъ голосомъ своей бойкой черноглазой племянницѣ, тихонько поталкивая ее въ спину передъ собой.
-- Къ намъ не пожалуете-ли, Ульянея Мосевна! говоритъ опять плотный старшина, не кланяясь, но полу-почтительно, полу-небрежно снимая картузъ:-- не оставьте... Премного бы насъ удовольствовали... И въ то время, какъ старикъ Иванъ Ѳедотычъ считалъ себя, по старости лѣтъ, въ правѣ не откланиваться на привѣтствія, Ульяна Мосевна спѣшила нетолько отвѣчать на нихъ мѣрными кивками головы, но каждаго кланявшагося, въ особенности бабъ, поименовать по отечеству.
-- Ваши гости! ваши гости, Сила Титычъ! За ласку примите спасибо... Будетъ время, васъ не минуемъ.-- Къ намъ милости просимъ.
-- Гаврило! Иванъ! Собирайте кобылу-то Ульянеѣ Мосевнѣ!.. приказываетъ опять плотный старшина.-- А то заѣхали бы!... Чѣмъ Богъ послалъ угостились-бы. Около, значитъ, самоварчика. Супругу бы навѣстили...
Телега и сивка, предоставленныя исключительно подъ присмотръ деревенскихъ ребятишекъ, принадлежали Ульянѣ Мосевнѣ.
-- Ну, что, ребята, присмотрѣли благополучно? спрашивала она ребятишекъ.
-- За первый сортъ!.. Откормили такъ, хоть на убой -- такъ впору! Мы, тетенька Мосевна, всѣ здѣсь были! заявили ребятишки.
-- Ну, хорошо, хорошо... Бѣгите къ Сафронычу, и я туда какъ разъ поспѣю... Мы у него за пятакъ сахарной лапши закупимъ.
-- Ладно!
-- Заверни, Мосевна, къ намъ-то! Бога для, сударка! тихо шептала какая-то старушка, когда Ульяна Мосевна садилась въ телегу.
-- Ай, что у васъ?
-- Бѣда родная! Не говори! Самъ-то ходитъ ровно очумѣлый. А сама-то пластомъ лежитъ. Того гляди -- руки бы не наложила. Проситъ сама-то: позови, говоритъ, Мосевну, хотя бы я съ ней словечко перемолвила... Хотя бы душу-то отвела...
-- Да что у васъ такое?
-- Сѣкли, родная. Въ волости сѣкли. А вѣдь ужь мужикъ въ лѣтахъ. Ребятки тоже не грудные... Какъ имъ глаза-то показать! Ну, и мечется.
-- Спаси, Господи, сохрани и помилуй! Заѣду, Митревна, сейчасъ заѣду.
Плотно сжала строгія губы Ульяна Мосевна, покачала головой и, мѣрно раскланиваясь съ шедшимъ по улицѣ народомъ, тихо двинулась съ своей племянницей къ селу.
-- Ульянея Мосевна! Ко мнѣ-то, ко мнѣ-то не забудь, касатка! кричитъ ей какая-то бабенка:-- заждалась я ужь тебя!
Вечерніе сумерки давно уже спустились на село Доброе, а лошади "благомысленныхъ" людей еще не исчезаютъ съ сельской улицы; то у однихъ, то у другихъ воротъ стоятъ ихъ крѣпкія, купецкія телеги. Ждали телегу Ульяны и у малой, подпертой кольями дряхлой избенки Митревны, пока больная, "сама не въ себѣ" бабенка "отводила душу", выплакивая передъ Мосевной свое горе, ждала она и у Сильвестра, непокладистаго, крутого мужика, пока Мосевна уговаривала его пустить къ ней ребятишекъ въ науку, ждала и у избы старшины, гдѣ "пухла" головиха, отъ неумѣреннаго и тайнаго употребленія тайной "красной водочки", пока Мосевна ощупывала ей "отекшія" ноги и животъ и рекомендовала ей цѣлый ворохъ цѣлебныхъ средствъ; ждала и у "батюшкина дома", гдѣ словоохотливая попадья успѣла высыпать ей цѣлый коробъ сплетенъ, пока Мосевна дожидалась, когда батюшка отыщетъ ей старый требникъ съ цѣлебными молитвами; ждала и у сельскаго кабака, пока зоркій глазъ Мосевны искалъ въ кабацкой толпѣ одного "женина мужа", сбѣжавшаго отъ больной жены и ребятишекъ.
Бывали случаи, что телега Ульяны Мосевны останавливалась и у волостнаго правленія, и у мірской сходки -- и не рѣдко пріѣзжала домой Ульяна Мосевна только на третій день, побывавъ и въ селѣ, и въ ближайшихъ деревняхъ. Давно уже она совершаетъ такіе объѣзды, осеннею и зимнею порой, еще съ тѣхъ поръ, какъ семья Мосея жила въ деревнѣ Дергачи и невыселялась.
Что-же такое "благомысленный" деревенскій человѣкъ? Ничего особеннаго -- для насъ, и очень многое -- для народа. Это не болѣе какъ личность, случайно поставленная въ выгодныя экономическія условія, давшія ей возможность сохранить долю относительной независимости, и, въ тоже время, личность, на столько нравственно стойкая, чтобы "жить по правдѣ", "отрѣшаться отъ неправды и лицепріятія", личность, которую, вслѣдствіе этого, ничто не заставляетъ кривить душой, а потому каждое ея слово есть слово правды и убѣжденія. Понятно, что это возможно только при одномъ условіи, которое называетъ народъ "отрѣшеніемъ"; а это послѣднее влечетъ за собою, какъ неизбѣжное слѣдствіе, готовность на подвигъ. Въ подвигѣ отрѣшеніи -- вся сила "благомысленнаго" человѣка деревни. Благомысленный человѣкъ, вмѣстѣ съ тѣмъ -- органическій народный типъ. Его выработали темныя историческія судьбы народа, лишеннаго благъ цивилизаціи. Благомысленный деревенскій человѣкъ, это -- народный публицистъ, это -- руководящій органъ, совѣтникъ и охранитель дѣдовскихъ устоевъ; это -- врачъ духовный и, вмѣстѣ, нерѣдко тѣлесный. Въ "смутныя времена", во времена "людскаго шатанія", экономическихъ неурядицъ, колебанія устоевъ -- происходятъ-ли они въ цѣломъ государственномъ организмѣ, или въ малой деревенькѣ -- народъ выдвигаетъ для себя "благомысленныхъ людей". Кузьма Мининъ -- вотъ историческій типъ "благомысленнаго" человѣка народа. Иванъ Ѳедотычъ и Ульяна Мосевна -- заурядные типы благомысленныхъ людей добросельскаго міра. Благомысленные люди консервативны; это не люди движенія, а носители вѣковыхъ традицій, упорные быки, о которые разбивается часто все, что имѣетъ намѣреніе подкосить стоящіе за ними устои народной жизни. Благомысленный человѣкъ можетъ быть только "человѣкъ деревни", и всему, что имѣетъ поползновеніе реформировать устои этой деревни, волей-неволей приходится прежде всего считаться съ благомысленнымъ человѣкомъ. Ульяна Мосевна была "благомысленная женщина" добросельскаго міра; эти женщины извѣстны въ народѣ подъ именемъ -- "начетчицъ", "незамужницъ", "Христовыхъ невѣстъ", а то и просто благомысленныхъ бабъ.
Зайдите въ знойный іюльскій или августовскій день, въ самый разгаръ деревенской страды, въ какую угодно убогую деревеньку, загляните въ ту или другую низенькую, дряхлую дву-оконную избушку, всю вросшую въ землю, тамъ, среди общаго безмолвія и пустоты, вы найдете въ большинствѣ случаевъ маленькую дѣвушку, лѣтъ пяти-шести, блѣдную и болѣзненную, съ большимъ вздутымъ животомъ и тонкими ногами. Эти хрупкія слабыя ноги не держатъ ея, и еще съ самаго рожденія она не становилась на нихъ. Молча сидитъ этотъ ребенокъ по цѣлымъ днямъ на лавкѣ, въ углу избы, закутанный въ старый полушубокъ, и то безучастно глядитъ своими большими грустными глазами (взглядъ этихъ глазъ всегда неимовѣрно жалокъ), какъ братишки возятся на полу съ котятами, то по цѣлымъ часамъ -- одинъ одинешенекъ, оставленный въ страдную пору -- вслушивается въ жужжанье мухъ, носящихся стаями надъ нимъ. И никого, никого кругомъ, кромѣ такихъ же, какъ и онъ, малыхъ ребятишекъ, никого -- цѣлые часы! Развѣ только отецъ пріѣдетъ захватить забытый топоръ, сурово окрикнетъ у воротъ баловней-парнишекъ, сурово посмотритъ на больнаго ребенка, войдя на секунду въ избу, отмахнетъ отъ его соннаго личика мухъ, бросить ему ложку, вмѣсто игрушки,-- и опять уйдетъ. И опять дѣвочка одна цѣлые томительные часы. Въ полдень навернется мать, пришедшая захватить жницамъ обѣдъ въ поле, погладитъ ребенка по головѣ, посмотритъ на нее какъ-то боязливо-задумчиво, поставить передъ ней чашку съ варенымъ картофелемъ и скажетъ: "пожуй, пожуй, болѣзная!" -- Не хотца! протянетъ шопотомъ ребенокъ.-- "Что же, косатка? Али что болитъ? Позыву-то вишь у тебя на пищу нѣтъ.... Болитъ, молъ, что ли, что?-- Нѣту, ничего не болитъ.... "Эко дѣло, эко дѣло!" только скорбно проговоритъ про себя мать, покачаетъ головой и начнетъ кутать опять ребенка полушубкомъ.-- "Чего ты застряла тамъ, Аграфена? кричатъ въ окно бабы:-- иди скорѣе! Вѣдь мы ждемъ! не одну тебя будутъ на перевозѣ то переправлять!-- "Иду, иду! Охъ, сейчасъ только вотъ дѣвчонку то приберу!!" И мать бросается изъ избы, наскоро захвативъ хлѣба и кувшинъ съ квасомъ.... До глубокаго вечера ребенокъ опять остается одинъ, въ сообществѣ только неугомонныхъ мухъ, предоставленный всѣмъ случайностямъ, которыя вздумаетъ ниспослать на его бѣдную, беззащитную голову суровая мужицкая судьба.... "Не сгорѣла бы какъ -- ни то.... Мальчишки то малъ-мала меньше.... Чего съ нихъ взять! Спалятъ ее того гляди, а то -- прибьютъ, пожалуй, тоскуетъ на жнитвѣ мать.-- Чего, голубушка! Пришла этто я вчера, а Ванифашка то мой стоить около нея да кричитъ, пузанъ эдакій:-- ступай со мной играть! Чего ты со мной не играешь? Вишь какая мнѣ скука.... Вотъ призову я ребятишекъ, палками тебя сгонимъ съ лавки-то! А она, милые, смотритъ на него такъ жалобно, словечка не скажетъ" -- Ну, все одно -- не жилецъ она у тебя Она ужь -- божья, утѣшаютъ мать сердобольныя бабы:-- какъ никакъ, а скоро ее приберетъ". Да, много прибираетъ Господь по нашимъ деревнямъ этихъ несчастныхъ дѣтей, этихъ жертвъ народной безкормицы и безразсвѣтной деревенской тьмы. Много мрётъ ежегодно по деревнямъ этихъ несчастныхъ дѣтей, но много остается ихъ и въ живыхъ, наполняя наши деревни огромнымъ контингентомъ тѣхъ нѣмыхъ свидѣтелей народнаго горя, тяжесть прокормленія которыхъ опять таки несетъ на себѣ скудная крестьянская закрома и которыхъ народъ окрестилъ скорбными именами "блаженненькихъ", "дурачковъ", "юродивыхъ", "божьихъ людей". Рѣдко, но случается, что изъ контингента этихъ обреченныхъ на вымираніе, но спасенныхъ волею случая калѣкъ "выправляются" настоящіе люди, обыкновенно, впрочемъ, съ слабыхъ физическимъ развитіемъ, но за то съ сосредоточенной душой. Лишенные возможности подымать тяжесть полевыхъ трудовъ, эти "спасенные", обыкновенно женщины, отдаютъ, въ свою очередь, всѣ свои за боты и привязанности такимъ же дѣтямъ, какими выросли онѣ. И благо то деревнѣ, въ которой проявится такая "спасенная"; она не съ одной матери сниметъ бремя тоски и заботъ объ оставленныхъ въ страду, на произволъ судьбы, ребятишкахъ.
Такова была и Ульяна Мосевна: въ дѣтствѣ она была "обрѣченная", въ юности -- "спасенная". Къ десяти годамъ, хотя медленно, но стала Ульяна выправляться; къ 12 -- она уже выглядывала за ворота. "Вишь ты, не беретъ Господь! И что ей за судьба будетъ? Куда она, такая ледящая, годится? думалъ Мосей, глядя на ея сухую, съ блѣднымъ лицомъ, фигуру, и покачивая головой:-- какъ ни какъ надо ее по граматъ пустить.... Больше въ ней проку не будетъ!" рѣшилъ онъ и отвелъ ее къ одной мѣстной начётчицѣ. Это было спасеніемъ для Ульяны. Освобожденная отъ тяжелыхъ работъ, она стала "выправляться", и къ 16 годамъ могла уже помогать матери по хозяйству. Господа ее, какъ "обреченную" на смерть, не трогали, а чтобы не замѣтили какъ-нибудь "съ барскаго двора", что Ульяна "выправляется", мать ея, Аграфена, теперь насильно заставляла ее сидѣть дома и не показываться на улицу. Но нельзя было укрыть восьмнадцати-лѣтнюю дѣвку отъ деревенскихъ парней. Въ тихія лѣтнія ночи часто слышался на задворкахъ Мосеевой избы чей-то шепотъ, раздавались чьи-то задержанные поцѣлуи. Парень попался Ульянѣ хорошій, обѣщалъ жениться, но барыня, какъ разъ въ это время, ссадила его на оброкъ, и онъ ушелъ въ столицу на заработки, поклявшись Ульянѣ черезъ годъ непремѣнно обвѣнчаться съ нею Ушелъ парень, Ульяна совсѣмъ скрылась въ своей избѣ, а немного спустя, въ овинѣ Мосея, тихо, до того тихо, что никто не слыхалъ даже изъ чуткихъ до этихъ дѣлъ сосѣдокъ, народилось малое "незаконнорожденное" существо. Къ великому счастію Мосеевой семьи, существо это жило всего одинъ часъ. Бабкой была Аграфена, воспріемникомъ -- Мосей.-- Тою же ночью, взялъ Мосей мертваго младенца, завернулъ его въ пазуху и, сказавши семьѣ: "Убью, ежели только слово на вѣтеръ вынесете!" -- унесъ его къ себѣ въ лѣсъ (какъ извѣстно, онъ былъ лѣсникомъ). Этой же ночью онъ схоронилъ его въ лѣсныхъ дебряхъ. Тайна Ульяны осталась на вѣки тайной. Ульяна ждала теперь жениха, и женихъ дѣйствительно вернулся къ назначенному сроку, но вернулся мертвымъ: его нашли замерзшимъ и занесеннымъ вьюгой, въ полуверстѣ отъ деревни. "Чего тутъ? Видимо -- судьба! Только смотри у у меня -- еще не дурить!" прикрикнулъ Мосей на Ульяну. Ульяна, скрытно отъ всѣхъ, собралась на богомолье. Мосей махнулъ рукой: "Пущай! Ей ужь одна утѣха!" Только черезъ три года вернулась Ульяна домой. Но больше скрываться было нельзя. На "барскомъ дворѣ" уже ее замѣтили и погнали на барщину. Здѣсь столкнулась она съ Сатиромъ. Онъ только-что овдовѣлъ и остался одинъ съ трехъ-лѣтней дочерью. Дочь эту онъ любилъ, съ охоты носилъ ей то земляники, то голубицы, то цвѣтовъ. Ульянѣ понравилось это. Ей хотѣлось выйти за Сатира замужъ. Но Сатиръ былъ еще тогда молодъ и, какъ вся дворня, хвастливъ и разгуленъ, между тѣмъ какъ Ульяна, въ двадцать пять лѣтъ, выработала, уже въ себѣ ровный, спокойный, сосредоточенный характеръ. Въ первый же день ихъ любовнаго объясненія, Сатиръ похвастался въ кабакѣ, такъ, совсѣмъ зря, безъ всякаго умысла, потому что и самъ сталъ-было любить Ульяну. Въ Ульянѣ словно что порвалось. "Не судьба мнѣ!" рѣшила она уже въ послѣдній разъ, и съ тѣхъ поръ стала избѣгать Сатира. Сатиръ былъ изумленъ, но ему было и горько. Онъ уважалъ Ульяну за ея любовь къ его дочери, за ея строгій, степенный характеръ. Онъ видѣлъ, что ему ужь не вернуть ея. Къ этому времени овдовѣлъ старшій братъ Ульяны, Ванифантій, и она, замѣнивъ оставшимся сиротамъ, Лушѣ и Петру, мать, вмѣстѣ съ тѣмъ сдѣлалась и полной хозяйкой въ семьѣ, такъ какъ мать у нея умерла еще раньше, а Мосей жилъ уже въ своей рощѣ. Сатиръ долго кутилъ, потомъ вдругъ рѣшился: пришелъ онъ къ Ульянѣ, съ дочерью на рукахъ, и смиренно просилъ её принять къ себѣ, пока на ноги не станетъ дѣвчура. "А то вѣдь, при нашемъ проваленномъ житьѣ, ни за грошъ загибаетъ! Не ужь-то прогонишь, ее-то?" съ тайной боязнью спросилъ Сатиръ. Но Ульяна не прогнала. Аннушка, дочь Сатира, была первой дѣвушкой, взятой Ульяной со стороны, въ "поученіе". Сатиръ долго опять послѣ того кутилъ и, наконецъ, совсѣмъ заугрюмѣлъ. Съ каждой охоты приносилъ онъ какой-нибудь презентъ своей дочуркѣ и Ульянѣ Мосевнѣ. Молча клалъ свой презентъ на столъ, угрюмо поглаживалъ дочь по головѣ, сумрачно взглядывалъ на Ульяну Мосевну -- и тотчасъ же, нахлобучивъ на уши картузъ, уходилъ, широко шагая, изъ избы. Ни на какія приглашенія остаться, ни на какія угощенія онъ не сдавался. Давно уже выросла дочь Сатира и вела свое собственное хозяйство у отца, давно уже Сатиръ переселенъ былъ дергачевскимъ міромъ въ Волчій поселокъ -- а онъ и до сею времени, неуклонно и также молча, какъ добровольный оброкъ, носитъ съ каждой охоты "презенты" предмету своей чистой, но неудачной любви....
Въ одинъ изъ осеннихъ дней, Ульяна Мосевна, по обычаю "благомысленныхъ людей", навѣщала знакомыхъ и незнакомыхъ бабъ добросельскаго міра, жаждавшихъ "отповѣдать" ей накопившіяся за лѣто горести и невзгоды. Впрочемъ, теперь уже рѣже дѣлала свои объѣзды Ульяна Мосевна, да и ѣздила уже одна; какъ минуло Лушѣ шестнадцать лѣтъ, она перестала ее брать съ собою, а теперь Лушѣ шелъ уже двадцатый годъ. Ульяна Мосевна успѣла побывать и въ селѣ Добромъ, и въ деревняхъ Подпалихѣ съ Поджарихой, и теперь въѣзжала въ родные Дергачи, чтобы отсюда отправиться въ свой поселокъ.
Копавшаяся у околицы малая дѣвчурка, съ бѣлыми растрепанными косичками, въ синемъ крашенинномъ сарафанѣ, какъ только замѣтила знакомую лошадь, бросилась бѣжать по Дергачевской улицѣ, выпятившись впередъ животомъ и сверкая голенастыми, сожжеными на солнцѣ ногами.
-- Мосевна ѣдетъ! Мосе-евна-а! Мосевна-а! пронзительно кричала она на всю улицу, пока не высыпала ей на встрѣчу цѣлая гурьба ребятишекъ всевозможныхъ калибровъ и разновидностей: тутъ были большеголовые и малоголовые, бѣловолосые и черноволосые, мальчишки, подпоясанные подъ самое брюхо, съ ключиками на поясахъ, и дѣвчонки съ поясами чуть не на самой груди. Вся эта гурьба тотчасъ же приняла подъ свое покровительство сивую кобылу Ульяны Мосевны.
-- Ну вонъ, пріѣхала! сказалъ староста Макридій, стоявшій среди дергачевскаго міра, по какому-то поводу собравшагося у старостиной избы.
-- Эй, благомысленная! А мы къ вамъ было въ выселокъ собрались всѣмъ міромъ! говоритъ Макридій, раскланиваясь съ Мосевной и махая, по обыкновенію, руками.
-- Али что у васъ? Милости просимъ.
-- Да что! Такія дѣла, такія дѣла... Только единственно, какъ міръ жалѣючи, началъ свою обычную пѣсню староста Макридій, безъ которой онъ ни разу не начиналъ никакого разговора съ тѣхъ поръ, какъ стали его выбирать въ старосты.
Подошли мужики. Одни сняли шляпы, другіе, по близкому знакомству, не сочли нужнымъ.
-- Такъ что жь, ступайте, милости просимъ...
-- Да мы вотъ тебя поджидали... Когда ты проѣдешь...
-- Что-жь я-то?.. Есть тамъ и безъ меня хозяева. Наше дѣло бабье...
-- Чего тутъ -- безъ тебя! Безъ тебя -- нельзя... Тутъ дѣло такое... тутъ дѣло душевное. Ты скоро ли управишься?
-- Да вотъ съ матерями то хотѣлось бы кое что перемолвить.
-- Ну, ну, ступай... Мы подождемъ! Да не долго судачьте тамъ!..
-- Хорошо, хорошо! Мы ужь какъ нито сократимся...
Дѣйствительно, Ульяна Мосевна повернула дѣло скоро: не осталась дожидаться ни самоварчика, которымъ было уже раздобылись нѣкоторыя бабы, ни конца ихъ разсказамъ. Бабы остались, конечно, не совсѣмъ довольны нынѣшнимъ посѣщеніемъ. Но онѣ были люди "близкіе, свои" и потому во всякое время, въ особенности осенью и зимой, могли съ лихвою наверстать прерванные разговоры.
Пока Ульяна Мосевна собесѣдовала съ дергачевскими бабами, дергачевцы давно уже успѣли переговорить и перешутить съ обитателями Волчьяго поселка. Шли они въ выселокъ, медленно и лѣниво двигая ногами, заложивъ руки за спины, "балуясь" съ "обчественной собачкой" Шаркомъ, -- всюду сопровождавшей дергачевскій міръ, если онъ собирался подъ предводительствомъ Макридія. Прежде всего встрѣтили они старика Мосея.
Въ грубой синей рубахѣ и портахъ, въ большихъ сѣрыхъ вяленыхъ сапогахъ, сидѣлъ онъ, какъ неподвижная статуя на завалинѣ своей уже дряхлой, полуразвалившейся "сторожки", въ которой онъ прожилъ почти половину своего долгаго вѣка и теперь предоставленной въ полное распоряженіе неизмѣнной спутницы его уединенія, пасѣчницы Ѳеклуши. Съ боку "сторожки", на луговинѣ, вдавшейся въ самую рощу, стояли улья. Красное, какъ кровь, солнце спускалось далеко за рѣчкой и лѣсомъ. Косыми лучами, скользившими по желтой жнивѣ и побурѣвшей отавѣ, прямо ударяло оно въ окна выселка, въ высокіе, стройные, серебристые стволы березъ. Прямо ударяло оно и въ морщинистое, словно мхомъ, заросшее волосами лицо Мосея.
-- Здорово, дѣдушко!.. какъ можется? крикнулъ на ухо, ударивъ его по плечу, Макридій.
-- Али кто говоритъ со мной? прошамшалъ старикъ.-- Не слышу, нѣтъ ужь, ничего теперь не слышу и не вижу, ребятушки... Что внутреннимъ окомъ -- только то и чую. Вотъ я на солнышко-то вышелъ посидѣть... Солнопёку-то я чую...
-- Не слышишь? сказали дергачевцы: -- Ну, Богъ съ тобой!.. Сиди, сиди, коли пригрѣло... Тебѣ только теперь и счастье, ежели пригрѣетъ. Что говорить, все равно, значитъ, какъ малый ребенокъ... Право! Правду говоритъ пословица: "что малый, что старый -- единственно!" резонировали дергачевцы, подвигаясь къ "настоящему" выселку.-- Вотъ теперь что хошь съ нимъ дѣлай!.. Выведи вотъ его въ рощу, оставь тамъ -- такъ съ голоду и помретъ... Покличетъ, покличетъ, всплакнетъ, какъ ребенокъ, упадетъ-тутъ ему и смерть...
-- Зачѣмъ такъ!.. этого не бываетъ... Собачку вотъ -- и ту такъ нельзя, замѣтилъ одинъ изъ Дергачей:-- такъ въ людяхъ не помнется...
-- Кто говорилъ, что полагается!.. Да вотъ хорошо -- у нихъ семья большая, хорошо вотъ онъ устой укрѣпилъ за свой вѣкъ крѣпкій, живутъ теперь они въ достаткѣ, въ семьѣ зла нѣту... Что говорить -- приглядятъ за нимъ!.. А возьми вотъ наше дѣло, ежели Господь попуститъ -- доживешь, такъ тоже радости мало! Вотъ хотя въ Подпалихѣ взять Филимона, (ровесникъ поди Мосею то будетъ) -- что! Пришелъ я какъ-то въ страду къ нимъ, въ деревнѣ никѣмъ никого нѣту, а онъ лежитъ въ избѣ на печкѣ, не слышитъ, не видитъ ничего. Кругомъ -- только куры однѣ... Долго ли до грѣха! Ну, грѣшнымъ часомъ, ребятишки что-нито сблудятъ, займется изба-то огнемъ -- и словечка не промолвить, сгоритъ! Кто вспомнитъ, что въ избѣ Филимонъ на печи лежитъ?
-- Да, это по нашимъ мѣстамъ не въ рѣдкость, подтверждали дергачевцы.
-- А и семья придетъ -- не лучше. Въ семьѣ у нихъ раздоръ, безхлѣбица. Самъ, большакъ-то, крутой, ребятишекъ полонъ дворъ, бабы ровно оглашенныя другъ на дружку, изъ-за куска хлѣба кидаются. Только рукой махнешь! Видѣлъ я, сунутъ старику то чашку съ тюрей -- и жуетъ онъ цѣлый день, а попроси чего другого -- загалдятъ: "Хошь бы умиралъ скорѣе! гдѣ намъ взять получше то?.. И то ребячій хлѣбъ заѣдаешь"..
Въ недавнее время, среди Волчьяго поселка, появились качели; вывелъ ихъ для дѣвокъ все тотъ же дошлый до всего Иванъ Забытый. Бабы Волчьяго поселка были очень довольны этимъ нововведеніемъ (въ дергачевскомъ мірѣ никогда прежде не было этого завода; въ деревняхъ обыкновенно такъ случается, что если не было въ данной мѣстности искони завода выводить качели, то ни въ одной деревнѣ ихъ и не встрѣтишь; но уже если гдѣ такой обычай привился, то качель вдругъ становится необходимой принадлежностью нетолько каждой деревни, но каждой избы). Они тотчасъ-же сдѣлали качели излюбленнымъ мѣстомъ для своихъ вечернихъ посидѣлокъ. А въ осенніе вечера, когда страдныя работы болѣе или менѣе "свалили" -- бабы въ особенности любили бесѣдовать тутъ.
Подошли къ бабамъ. Прасковья, жена Вахромея, рубаху чинила и изрѣдка гладила по головѣ сидѣвшаго съ ней, на голой землѣ, полугодоваго ребенка. "Нишкни, нишкни, Сысоюшко! приговаривала она:-- на, вотъ, камешекъ!" и опять принималась шить. Тутъ же рядомъ съ ней пристроилась и солдатка Сиклетеи съ ребятишками различныхъ возрастовъ, отъ семилѣтняго пузана, на правахъ старшаго, колотившаго всѣхъ малыхъ, до трехълѣтней дѣвчонки въ пестромъ чепцѣ, составленномъ изъ разныхъ лоскутковъ. Ѳедосья, жена Хипы, сердито смотрѣла въ сторону и о чемъ-то обрывисто говорила. У солдатки ребятишки дразнили другъ друга, ревѣли и не давали ей слушать. Она кричала на нихъ; "У! воженые! Да дадите ли вы мнѣ хоть словечко выслушать!" и ловила одного за волосы, другого кормила шлепками. На доскѣ качели сидѣла Луша и, тихо покачиваясь, смотрѣла веселымъ, хитро-насмѣшливымъ взглядомъ изъ-подлобья на бабъ.
-- Здорово, молодухи, кланялись дергачевцы: -- что вы тутъ судачите?
-- Вотъ бабье лѣто празднуемъ!.. Вишь, оно у насъ какое веселое -- любо! иронически оборвала жена Хипы Ѳедосья и въ негодованіи сложила на колѣняхъ руки.
-- Развѣ это мужики! Бабы-то у нихъ все одно -- коровы; поставили въ хлѣвъ -- стой. А сами вонъ въ лѣсу живутъ, или вонъ мой -- на пристани живьемъ-живетъ... По кулачнымъ боямъ ходитъ...
-- А то съ тобой сидѣть!
-- А чего же? То и мужъ... А развѣ у насъ мужья?.. Какая имъ объ насъ забота? Тѣ же работницы. Терплю, терплю, да вотъ закачусь куда-нибудь въ худой часъ. Все одно! Пущай! За. семь бѣдъ одинъ отвѣтъ... А имъ чужой вѣкъ заѣдать нечего.
-- Полно пустое молоть... Это все отъ того, что у васъ ребятишки умираютъ, ребятишекъ нѣтъ; вотъ тебя тоска-то и мучитъ! замѣтила смиренная Прасковья.
-- Бабу только и сократить, что ребятишками -- это вѣрно, подтвердили дергачевцы.
-- И хорошо, что нѣту, по крайности, одной веревкой межь нами меньше... Отпрошусь вотъ на зиму къ матери, и все. Село у насъ фабричное, веселое -- хоть часокъ поживу!
-- Ай да шилохвастая!.. Вонъ она какъ вертитъ! шутили дергачевцы.
-- Потерпи и терпѣнье слюбится! опять наставляла Прасковья:-- и то сказать, никто тебя тянулъ...
-- Всѣ тянули, да всѣ и обманули... Вотъ, говорили, счастье Ѳедосьѣ -- въ богатую семью идетъ! А какое счастье! отъ мужиковъ отстали, а къ купцахъ не пристали!..
-- О, дуй васъ горой! разсердился Макридій:-- на бабу, истинно сказано, и угодникъ не угодитъ! Бьютъ васъ мало... Гдѣ, спрашиваютъ, Ванифантій-то?
-- Въ избѣ у себя... Гость у него, отвѣтила Прасковья.
Низенькая, приземистая и коренастая, вся въ отца, съ высокой грудью и розовыми щеками, Луша, бросивъ мужикамъ свой обычный, хитро веселый взглядъ изъ подлобья, побѣжала навстрѣчу телегѣ Ульяны Моеевны.
-- Ну, вотъ и ладно, коли пріѣхала, засуетился Макридій:-- подождите тутъ, приказалъ онъ мужикамъ: -- а я вотъ сейчасъ Ванифаитія вызову.
Но какъ разъ ему навстрѣчу вышелъ Ванифантій, плотный, низенькаго роста, съ широкой бородой, степенный мужикъ и, какъ всѣ степенные мужики, ходившій медленно; любившій поглаживать бороду и постоянно какъ бы соображать что-то "по хозяйству". Рядомъ съ нимъ шелъ незнакомый дергачевскому міру человѣкъ, въ сибиркѣ чернаго сукна, въ кувшинныхъ блестящихъ сапогахъ, которыми онъ ступалъ легко, не всей ступней, не по медвѣжьи, какъ ступали искони всѣ дергачевцы, а слегка поскрипывалъ и какъ бы чуть-чуть замѣтно приподнимался на ходу на носки. Онъ былъ въ картузѣ, съ подстриженной русой бородкой; сѣрые глаза его увѣренно, бойко и проницательно глядѣли кругомъ, хотя вся фигура его выражала сдержанное почтеніе.
-- А дочка при васъ будетъ... при родителяхъ? спрашивалъ онъ Ванифантія, силясь своимъ ястребинымъ взглядомъ разглядѣть сидѣвшихъ у качели бабъ.
-- При родителяхъ, отвѣчалъ Ванифантій, что то бережно завертывая въ бумажку и пряча въ карманъ.
-- Такъ-съ! И наблюдательный взглядъ незнакомаго молодца быстро обошелъ весь поселокъ.
-- Райскія у васъ мѣста! Ежели бы это подлѣ столицы -- блаженство! замѣтилъ онъ.
-- Мѣста ничего!
-- Только въ запущеніи... Дикости очень достаточно.
-- Этого у насъ много... Извѣстно, лѣсъ...
-- Вотъ мы и опять къ вамъ! заговорилъ Макридій, не кланяясь ни съ Ванифантіемъ, ни тѣмъ болѣе съ незнакомымъ молодцомъ, и замахалъ руками.