Жизнь_замечательных_людей
Литературный процесс по 2-й части "Сочинений Д. И. Писарева"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    15-го Іюня 1868 г. въ уголовномъ департаменте С.-Петербургской Судебной Палаты, разсматривалось дело по обвиненію отставнаго поручика Павленкова, въ нарушеніи постановленій о печати при изданіи имъ второй части "Сочиненій Д. И. Писарева".

Сочиненія Д. И. Писарева

Полное собраніе въ шести томахъ.

Дополнительный къ шести томамъ выпускъ

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Книгопечатня Шмидтъ, Звенигородская, 20.
1907.

Литературный процессъ по 2-й части "Сочиненій Д. И. Писарева.

  
   15-го Іюня 1868 г. въ уголовномъ департаментѣ С.-Петербургской Судебной Палаты, разсматривалось, подъ предсѣдательствомъ сенатора Д. Я. Чемадурова, при членахъ Н. М. Медвѣдевѣ и А. Н. Маркевичѣ, прокурорѣ Н. О. Тизенгаузенѣ и секретарѣ Opeстовѣ дѣло по обвиненію отставнаго поручика Павленкова, въ нарушеніи постановленій о печати при изданіи имъ второй части "Сочиненій Д. И. Писарева".
   По введеніи подсудимаго въ залу суда, былъ прочитавъ составленный противъ него обвинительный актъ. Вотъ его содержаніе:
   Въ С.-Петербургскій цензурный комитетъ представлена была 2-го іюня 1866 г., отпечатанная въ типографіи А. Головачева, безъ цензуры, въ чисти 3,000 экземпляровъ, часть вторая сочиненій Д. И. Писарева, изданія Ф. Павленкова.
   По разсмотрѣніи этой книги, признавъ, что оная, по содержанію двухъ, заключающихся въ ней статей, не можетъ быть допущена къ обращенію въ публикѣ, и вслѣдствіе сего сдѣлавъ распоряженіе, чрезъ С.-Петербургскаго Оберъ-полиціймейстера, о заарестованіи оной, на основаніе ст. 14 отд. III. Высочайше утвержденнаго 6 апрѣля 1866 года мнѣнія Государственнаго Совѣта, С-Петербургскій цензурный Комитетъ 7 іюля 1866 года отнесся къ Прокурору С.-Петербургскаго Окружнаго Суда о начатіи судебнаго преслѣдованія противъ издателя означенной книги Флорентія Федорова Павленкова, изложивъ въ сообщеніи своемъ слѣдующее:
   Разсмотрѣвъ вторую часть означеннаго изданія, комитетъ нашелъ, что въ первыхъ двухъ статьяхъ этой книги: "Русскій Донъ Кихотъ" и "Бѣдная русская мысль", заключаются мысли вредныя по ихъ направленію и цѣли, и противныя существующимъ узаконеніямъ по дѣламъ печати, именно:
   а) Въ статьѣ "Русскій Донъ Кихотъ" и въ особенности на страницахъ 3, 4, 7--10, 16, 19 и 20, авторъ, говоря о литературной дѣятельности Кирѣевскаго, осмѣиваетъ православно-христіанскія вѣрованія этого писателя, составлявшія, какъ извѣстно, основаніе всѣхъ его философскихъ разсужденій и проводитъ мысль, что вѣрованія эти были плодомъ предразсудковъ и наивно-ребяческихъ понятій, навѣянныхъ маменьками и нянюшками, называетъ ихъ московскою сантиментальностью, непогрѣшимыми убѣжденіями убогихъ старушекъ Бѣлокаменной, мистическими инстинктами, зародышемъ того разложенія, которое погубило и извратило умственныя силы Кирѣевскаго; авторъ глумится, какъ надъ невѣжествомъ и московскою мудростью -- надъ мыслями Кирѣевскаго о недостаточности чистаго разума, о необходимости искать другихъ источниковъ познаванія и очистить дорогу къ храму живой мудрости; надъ его убѣжденіемъ, что философія, исторія и политика нуждаются, для своего оживленія, въ религіозныхъ основахъ. Выписавъ изъ сочиненій Кирѣевскаго то мѣсто, гдѣ онъ говоритъ, что просвѣщеніе въ Россіи должно основываться на истинахъ святой православной вѣры и что образованный классъ нашъ долженъ обратиться къ чистымъ источникамъ этой вѣры и къ разуму Св. Отцовъ, церкви авторъ сопровождаетъ эту выписку словами; "мнѣ нечего прибавлять къ этимъ словамъ: они сами говорятъ за себя".
   б) Въ статьѣ "Бѣдная русская мысль" авторъ, (въ особенности на стр. 29, отъ словъ "наши современныя литературныя партіи"), перетолковываетъ и извращаетъ по-своему ту мысль, что личная воля народныхъ властителей и другихъ политическихъ дѣятелей всегда оказывается, въ своихъ результатахъ, слабѣе естественнаго хода народной жизни и окончательно побѣждается сею послѣднею. Еслибъ развитіе этой мысли имѣло у автора характеръ серьознаго философско-историческаго разсужденія, то оно, по мнѣнію цензурнаго комитета, не заключало бы въ себѣ ничего вреднаго; но авторъ, какъ заключаетъ комитетъ, дѣлаетъ эту мысль только предлогомъ и прикрытіемъ для пропаганды крайнихъ политическихъ мнѣній, враждебныхъ не только существующей у насъ формѣ правленія, но и вообще спокойному и нормальному состоянію общества. По изложенію автора, политическіе властители представляются только какъ сила реакціонная, угнетательная и стѣсняющая естественное развитіе народной жизни, или, по-крайней-мѣрѣ, какъ начало, несмысленно-мудрящее надъ народною жизнію, вертящее ее по своему и навязывающее народу свою непрошенную опеку; народъ же, или общество выставляются какъ элементъ гонимый, протестующій, борющійся съ гонителями и, наконецъ, поборающій ихъ личную волю (29--34). По мнѣнію автора, въ націи развитой и цивилизованной, личная дѣятельность правителей не имѣетъ почти никакого значенія, а всѣ успѣхи гражданской жизни совершаются или естественнымъ ея теченіемъ -- смѣною поколѣній, или же крупными переворотами. Авторъ самыми черными красками, хотя и иносказательно, рисуетъ характеръ неограниченнаго правленія и многознаменательнымъ тономъ напоминаетъ читателю примѣры Карла I и Іакова II-го англійскихъ и Карла Х-го и Людовика-Филиппа французскихъ; не видитъ въ Россіи ни прежде ни послѣ Петра великаго никакого историческаго движенія жизни (исключая реформы 19-го февраля 1861 г.); о личности же и дѣяніяхъ Петра Великаго относится въ самомъ презрительномъ тонѣ; издѣвается надъ патріотизмомъ и консервативными чувствами прежнихъ нашихъ писателей, восхваляетъ насмѣшку, презрѣніе и жолчь, которыми проникнута нынѣшняя литература наша, и только въ этихъ ея качествахъ видитъ надежду будущаго. Умаливъ, на сколько могъ, значеніе властителей въ жизни государствъ, даже такихъ властителей, какъ Петръ Великій, авторъ прибавляетъ: "Жизнь тѣхъ 70 милліоновъ, которые называются общимъ именемъ русскаго народа, вовсе не измѣнилась бы въ своихъ отправленіяхъ, если бы напримѣръ, Шакловитому удалось убить молодаго Петра" (39). Въ этой же статьѣ есть выраженіе, оправдывающее свободныя отношенія двухъ половъ (32).
   Независимо отъ вреднаго содержанія означенныхъ двухъ статей, комитетъ въ настоящемъ случаѣ принялъ также въ основаніе своихъ сужденій слѣдующія обстоятельства: 1) что упоминаемыя двѣ статьи и окончаніе второй изъ нихъ, не вошедшее нынѣ во 2-ю часть сочиненій Писарева {Теперь эта половина вошла во 2-ю часть. Изд.}, были напечатаны въ первый разъ въ февральской, апрѣльской и майской книжкахъ журнала "Русское Слово" за 1862 годъ, т. е. именно въ тѣхъ нумерахъ, за которыми непосредственно послѣдовало пріостановленіе изданія этого журнала на восемь мѣсяцевъ и что эти двѣ статьи были въ означенныхъ книжкахъ наиболѣе вредными по направленію; 2) что изданными въ послѣдствіи узаконеніями, именно Высочайше-утвержденнымъ 6-го апрѣля 1866 года мнѣніемъ Государственнаго Совѣта точнѣе прежняго опредѣлены преступленія и проступки по дѣламъ печати, а равно и степень отвѣтственности за оные авторовъ и издателей; 3) что Высочайшимъ повелѣніемъ, объявленнымъ 28-го мая 1866 года министру внутреннихъ дѣлъ г-мъ предсѣдателемъ комитета министровъ, прекращено вовсе изданіе журнала "Русское Слово", въ которомъ г. Писаревъ былъ главнымъ и самымъ плодовитымъ сотрудникомъ, за доказанное издавна вредное направленіе. Въ виду этихъ обстоятельствъ комитетъ полагалъ, что дозволить вторичный выпускъ въ свѣтъ упомянутыхъ двухъ статей -- значило бы допустить, въ явное нарушеніе Высочайшей воли, распространять въ публикѣ наиболѣе вредныя и возбудительныя статьи изъ запрещеннаго журнала.
   По всѣмъ означеннымъ соображеніямъ комитетъ пришелъ къ заключенію: 1) что статья "Русскій Донъ-Кихотъ", подъ формою литературной критики, заключая въ себѣ осмѣяніе нравственно-религіозныхъ вѣрованій и отрицаніе необходимости религіозныхъ основъ въ просвѣщеніи и нравственности, составляетъ законо-нарушеніе, предусмотрѣнное въ ст. 1001 улож. о наказ., издан. 1866 года и 2) что статья "Бѣдная русская мысль", заключая въ себѣ иносказательное порицаніе существующей у насъ формы правленія, дѣлая вообще враждебное сопоставленіе монархической власти съ народомъ, и стараясь представить первую началомъ безполезнымъ и даже вреднымъ въ народной жизни, составляетъ, какъ по прямому своему смыслу, такъ и по вытекающимъ изъ нея категорическимъ заключеніямъ, законо-нарушеніе, предвидѣнное въ ст. 1036 того же уложенія.
   На основаніи вышеизложенныхъ обстоятельствъ, 545 ст. уст. угол. судопр. и 3 ст. Высочайше утвержденнаго 12 Декабря 1866 года мнѣнія Государственнаго Совѣта, отставной поручикъ Флорентій Федоровъ Павленковъ, по упомянутымъ обвиненіямъ, предается суду С.-Петербургской Судебной Палаты.
   Обвинительный актъ былъ составленъ Прокуроромъ С.-Петербургской Судебной Палаты Тизенгаузеномъ.
   Послѣ обычныхъ вопросовъ, предложенныхъ предсѣдателемъ Павленкову, который себя виновнымъ въ приписываемомъ ему преступленіи не призналъ, предсѣдатель предложилъ прокурору изложить обвинительную рѣчь.
   Прокуроръ Тизенгаузенъ.-- Издатель сочиненій Писарева, подсудимый Флорентій Павленковъ, подвергнутъ, по требованію с.-петербургскаго цензурнаго комитета, судебному преслѣдованію по поводу двухъ, помѣщенныхъ имъ въ своемъ изданія, статей: 1) "Русскій Донъ-Кихотъ", и 2) "Бѣдная русская мысль".
   Не повторяя подробностей обвиненія, которое изложено въ обвинительномъ актѣ, мы считаемъ лишь нужнымъ, во-первыхъ, указать на главныя черты содержанія этихъ статей, -- черты, которыми опредѣляется общій ихъ характеръ, признанный со стороны цензурнаго комитета заслуживающимъ осужденія, и, во-вторыхъ, изложить нѣкоторыя соображенія относительно одного довода, который приводимъ былъ подсудимымъ при предварительномъ слѣдствіи и который, безъ сомнѣнія, будетъ представляемъ имъ и здѣсь на судѣ въ свое оправданіе, а именно -- того довода, что статьи Писарева: "Русскій Донъ-Кихотъ" и "Бѣдная русская мысль", какъ дозволенныя предварительною цензурою, при печатаніи ихъ въ 1862 году въ журналѣ "Русское Слово", не могутъ уже быть преслѣдуемы судебнымъ порядкомъ въ настоящее время.
   Итакъ, сперва скажемъ объ общемъ характерѣ этихъ статей.
   Статью "Русскій Донъ-Кихотъ" составляютъ разсужденія объ изданныхъ въ Москвѣ, въ 1861 г., сочиненіяхъ Кирѣевскаго, -- разсужденія, имѣющія цѣлью -- говоря словами автора статьи -- "объяснять личность Кирѣевскаго, какъ любопытный психологическій фактъ".
   Казалось бы, что заключенная въ такіе предѣлы статья Писарева о сочиненіяхъ Кирѣевскаго и не могла вмѣщать въ себѣ ничего противозаконнаго. Авторъ находить, что "Кирѣевскаго слѣдуетъ причислить", какъ онъ говоритъ, "къ самимъ мрачнымъ и вреднымъ обскурантамъ"; что "изъ его сочиненій можно выписать десятки такихъ страницъ, отъ которыхъ" -- выражаясь словами критика -- "покоробитъ самаго невзыскательнаго читателя"; что "Кирѣевскій былъ плохой мыслитель", "боялся мысли", "хотѣлъ остановить разумъ на пути его развитія"; что "его умъ никогда не дошелъ до самоосвобожденія"; что "Кирѣевскій -- русскій Донъ-Кихотъ".
   Какъ ни строгъ такой приговоръ критика надъ писателемъ, но за эту строгость онъ не можетъ отвѣтствовать предъ судомъ закона. И въ самомъ дѣлѣ, почему отказывать критику въ правѣ имѣть именно такое, а не иное мнѣніе о достоинствахъ того или другаго писателя? Почему же и Писареву не думать такъ о сочиненіяхъ покойнаго Кирѣевскаго? А если онъ именно такъ, а не иначе думаетъ о дѣятельности этого писателя, то почему же не выразить этихъ мнѣній въ печати? Въ этомъ правѣ ему невозможно отказать, точно также какъ нельзя отрицать и права всякаго другаго критика произвести подобное-же сужденіе о сочиненіяхъ самого Писарева.
   Но этотъ критикъ, въ своихъ сужденіяхъ о направленіи литературной дѣятельности покойнаго Кирѣевскаго, пошелъ нѣсколько далѣе законныхъ предѣловъ свободы слова, когда сталъ объяснять, какую именно сторону этой дѣятельности находитъ онъ достойною произнесеннаго имъ строгаго приговора.
   Этого приговора заслуживаетъ, по его мнѣнію, "православно-славянское" направленіе Кирѣевскаго, какъ говорится на 16 стр. разбираемой статьи, съ особеннымъ указаніемъ на слово православное, напечатанное курзивомъ: тѣ христіанскія вѣрованія и религіозныя убѣжденія покойнаго Кирѣевскаго, которыя выразились въ этомъ "православно-славянскомъ", какъ говоритъ критикъ, направленіи его литературной дѣятельности, въ насмѣшку называются, въ статьѣ Писарева "допотопными идеями" (стр. 3), "московскими убѣжденіями, казавшимися Кирѣевскому непогрѣшимыми, которыя раздѣляли съ нимъ всѣ убогія старушки Бѣлокаменной" (стр. 4), и которыя были "втолкованы ему съ дѣтства маменькой да нянюшкой" (стр. 7). Приводя въ своей статьѣ цитаты изъ нѣкоторыхъ сочиненій Кирѣевскаго, критикъ, между прочимъ, слѣдующее разсужденіе этого писателя называетъ "замысловатымъ міросозерцаніемъ",
   "Корень образованности Россіи живетъ еще въ ея народѣ, и, что всего важнѣе, онъ живетъ въ его святой православной церкви. Потому, на этомъ только основаніи и ни на какомъ другомъ, должно быть воздвигнуто прочное зданіе просвѣщенія Россіи... Построеніе же этого зданія можетъ совершиться тогда, когда тотъ классъ народа нашего, который неисключительно занятъ добываніемъ матеріальныхъ средствъ жизни и которому, слѣдовательно, въ общественномъ составѣ преимущественно предоставлено значеніе -- выработывать мысленно общественное самосознаніе, -- когда этотъ классъ, до сихъ поръ проникнутый западными понятіями, наконецъ полнѣе убѣдится въ односторонности европейскаго просвѣщенія, когда онъ живѣе почувствуетъ потребность новыхъ умственныхъ началъ, когда съ разумною жаждой полной правды онъ обратится къ чистымъ источникамъ древней православной вѣры своего народа и чуткимъ сердцемъ будетъ прислушиваться къ яснымъ еще отголоскамъ этой святой вѣры отечества въ прежней родимой жизни Россіи" (стр. 19).
   А въ другомъ мѣстѣ (стр. 3), говоря о понятіяхъ Кирѣевскаго, съ которыми онъ свыкся съ дѣтства, и называя ихъ "допотопными идеями" авторъ статьи приводитъ въ примѣръ слѣдующую, относимую имъ къ такимъ "допотопнымъ идеямъ", мысль покойнаго Кирѣевскаго, выраженную въ письмѣ его къ Кошелеву:
   "Мы, пишетъ онъ къ г. Кошелеву, мечтая о жизни, возвратимъ права истинной религіи, изящное согласимъ съ нравственностью, возбудивъ любовь къ правдѣ, глупый либерализмъ замѣнимъ уваженіемъ законовъ и чистоту жизни возвысимъ надъ чистотою слова".
   Изъ этихъ указаній видно, что сущность разбираемой статьи Писарева, общій ея характеръ, представляются не въ критическомъ разборѣ сочиненій Кирѣевскаго, но въ насмѣшливомъ осужденіи православно-христіанскихъ воззрѣній этого писателя.
   Во второй изъ разбираемыхъ статей, "Бѣдная русская мысль", авторъ излагаетъ свои воззрѣнія на значеніе, въ исторіи человѣческихъ обществъ, личной воли народныхъ правителей и другихъ политическихъ дѣятелей. Онъ отрицаетъ вліяніе этой воля отдѣльныхъ людей, и разныхъ, какъ онъ говоритъ, геніевъ, мудрецовъ и великихъ историческихъ дѣятелей на предусматриваемыя или предустрояемыя ими событія. По его мнѣнію, всѣ ихъ усилія, стремленія, соображенія, никогда не приводили къ тѣмъ послѣдствіямъ, какихъ желалъ самъ дѣятель, но единичная ихъ мысль и единичная воля тонули и исчезали, какъ убѣжденъ Писаревъ, "въ общихъ проявленіяхъ великой народной мысли, великой народной воли". Сами же всѣ эти великіе дѣятели, по его понятіямъ, суть ничто иное, какъ "мудрители надъ жизнью"; "всякій изъ нихъ" -- говоритъ онъ -- "какъ болѣе или менѣе крупный Петръ Ивановичъ Бобчинскій, хотѣлъ заявить о себѣ почтеннѣйшей публикѣ, и часто заявлялъ такою же оригинальною штукою, посредствомъ которой Герострать вошелъ во всемірную исторію". Таковъ взглядъ Писарева вообще на историческихъ дѣятелей, изъ числа которыхъ онъ приводитъ и нѣкоторыя имена, какъ-то: Александра Македонскаго, Наполеона I, Филипа II Испанскаго, Фердинанда II, Императора Германскаго.
   Путемъ какихъ ученыхъ историческихъ изслѣдованій дошелъ Писаревъ до такихъ воззрѣній -- изъ статьи его не видно, -- да и нѣтъ надобности допытываться. Это -- воззрѣнія какъ и всякія иныя, съ которыми можно соглашаться, если они кому нибудь покажутся глубокомысленными, и не соглашаться, если кто либо найдетъ ихъ недостаточно основальными.
   Но, предлагая эти мнѣнія всѣмъ, кто пожелаетъ усвоять ихъ себѣ, авторъ связываетъ съ ними такія сужденія, выраженіе коихъ въ печати, въ томъ видѣ какъ они изложены въ разбираемой статьѣ, не можетъ почитаться дозволительнымъ. Это -- сужденія его о личности и дѣятельности покойнаго Императора Петра I.
   Исходя отъ той точки зрѣнія, съ которой онъ смотритъ на всѣхъ вообще историческихъ дѣятелей, только "коверкавшихъ" -- по его выраженію -- "на свой ладъ живую дѣятельность", "ломавшихъ жизнь по своей прихоти или по своимъ, болѣе или менѣе, мудрымъ соо6раженіямъ", "продѣлывавшихъ надъ жизнью народа тѣ или другіе фокусы", -- авторъ разбираемой статьи прилагаетъ эту же оцѣнку и къ дѣятельности Императора Петра I, и выражаетъ мнѣніе, "что она вовсе не такъ плодотворна историческими послѣдствіями, какъ это кажется ея хвалителямъ и порицателямъ. Дѣятельность эта -- говоря словами автора -- представляетъ собою только "остроумныя затеи Петра Алексѣевича"; жизнь-же русскаго народа -- говорятъ онъ далѣе -- вовсе не измѣнилась-бы въ своихъ отправленіяхъ, если бы Шакловитому удалось убить молодаго Петра".
   Вотъ къ какому заключенію сводятся всѣ разсужденія о значеніи историческихъ дѣятелей, излагаемыя къ статьѣ "Бѣдная русская мысль".
   Итакъ, осмѣяніе православно-христіанскаго образа мыслей одного изъ нашихъ отечественныхъ писателей, порицаніе литературной его дѣятельности за его православно-славянское направленіе, и сужденія, путемъ коихъ оправдывается гнусное политическое преступленіе -- вотъ темы, развиваемыя въ подлежащихъ нашему разсмотрѣнію двухъ статьяхъ.
   И гдѣ все это проповѣдуется?-- Въ славянской державѣ, въ христіанской странѣ, исповѣдующей православіе, какъ первенствующую и господствующую вѣру, верховный защитникъ и хранитель догматовъ коей -- Императоръ; въ государствѣ, управляемомъ на твердыхъ началахъ монархической власти, столь чтимой народомъ!
   И въ этой-то странѣ провозглашается, что православныя вѣрованія ничто иное, какъ замысловатое міросозерцаніе, допотопныя идеи, сказки нянюшки, и что преступное покушеніе злодѣя, которое было направлено противъ одного изъ Монарховъ Россіи, если бы оно удалось, вовсе не измѣнило бы отправленій жизни русскаго народа!
   Спрашиваемъ: пристойно ли оглашеніе такихъ сужденій въ печати? Дозволительно-ли свободу печатнаго слова простирать до такихъ предѣловъ? Отвѣтомъ на эти вопросы будетъ приговоръ суда, какой состоится по настоящему дѣлу. Мы же, съ своей стороны, выразимъ, не обинуясь, что распространеніе въ нашей странѣ, путемъ печати, такихъ воззрѣній, какія излагаются въ упомянутыхъ статьяхъ, признаемъ дѣломъ, по меньшей мѣрѣ, непристойнымъ, и потому -- противнымъ закону.
   Свобода печатнаго слова, какъ и всякая иная законная и разумно понимаемая свобода, должна, прежде всего, основываться на уваженіи свободы другихъ, на уваженіи чужаго мнѣнія, убѣжденія, вѣрованія, на твердомъ сознаніи лежащей на каждомъ обязанности -- не говорить и не дѣлать ничего, что могло-бы оскорбить другаго. Но, спрашиваемъ, не должно-ли глубоко оскорбиться религіозное чувство каждаго изъ православно-вѣрующихъ, коль скоро вѣрованія ихъ будутъ подвергаемы публичному осмѣянію въ печати, будутъ называемы "замысловатымъ міросозерцаніемъ", "допотопными идеями", "толками нянюшекъ и убогихъ старушекъ". Не оскорбится-ли столь же сильно нравственное и гражданское чувство каждаго изъ вѣрноподданныхъ, когда въ печати будутъ проповѣдываться такія идеи, что столь гнусное дѣло, какъ преступное покушеніе Шакловятаго, если бы оно удалось, не оказало-бы никакого вліянія на судьбы народа. Не оскорбляется-ли это чувство гражданина и тѣмъ презрительнымъ тономъ, какимъ въ статьѣ Писарева говорятся о дѣяніяхъ одного изъ не столь отдаленныхъ предковъ царствующаго монарха, о дѣяніяхъ Великаго Петра, которыя авторъ называетъ "затѣями Петра Алексѣевича"?
   Но какое-же именно преступленіе во всемъ этомъ заключается, -- гдѣ та статья уголовнаго кодекса, которою оно предусмотрѣно, которою были-бы воспрещены такія сужденія въ печати?
   Разсматриваемыя статьи Писарева слишкомъ несерьезны для того, чтобы искать въ нихъ матеріала для обвиненія въ какомъ либо преступленіи. Преступленіе всегда предполагаетъ существованіе злаго умысла, вліяніе злой воли. Но сочиненія, подобныя этимъ двухъ статьяхъ, при первомъ же знакомствѣ съ ихъ легкихъ содержаніемъ, засвидѣтельствуютъ сами о себѣ, сколь мало можно относить появленіе ихъ къ злому умыслу или къ злой волѣ, или же, если и была эта воля, то сколь безсильно она выразилась. Въ подобныхъ сочиненіяхъ видны не преступные умыслы, но какая-то странная торопливость поскорѣе высказать въ печати все, что только думаетъ авторъ о различныхъ предметахъ, -- торопливость, подъ вліяніемъ которой, въ настоящемъ случаѣ, было забыто то приличіе, какое требуется отъ публичнаго слова, ибо нельзя предавать публичной печати все то, что человѣкъ думаетъ, точно также, какъ непристойно въ публичномъ мѣстѣ говорить и дѣлать многое изъ того, что каждый безпрепятственно говорить и дѣлаетъ въ своихъ четырехъ стѣнахъ.
   Итакъ, въ напечатаніи означенныхъ статей мы видимъ явно нарушеніе общественной благопристойности; находимъ, что эти статьи противны закону, потому что, какъ мы уже доказывали, онѣ непристойны по нѣкоторымъ содержащимся въ нихъ сужденіямъ, оскорбляющимъ религіозное чувство вѣрующаго и нравственное чувство гражданина.
   Закономъ воспрещается всякая вообще публичная неблагопристойность, хотя всѣхъ видовъ, въ какихъ только можетъ выразиться неблагопристойность, законъ, разумѣется, не предусматриваетъ, и не въ состояніи предусмотрѣть. Такъ и въ отношеніи печати законъ возбраняетъ, подъ угрозою опредѣленнаго взысканія, сочиненія вообще противыя благопристойности. Законъ этотъ изображенъ въ 1001 ст. Улож. о нак. Подъ дѣйствіе этого закона мы и подводимъ напечатаніе упомянутыхъ двухъ статей изъ сочиненій Писарева. На основаніи того же закона подлежитъ осужденію, согласно съ заключеніемъ цензурнаго комитета, и то указанное комитетомъ мѣсто въ статьѣ "Бѣдная русская мысль", въ которомъ авторъ оправдываетъ свободныя отношенія двухъ половъ.
   За симъ предстоитъ намъ обсудить тотъ приводимый обвиняемымъ доводъ, что онъ не можетъ подлежать отвѣтственности передъ судомъ за напечатаніе нынѣ двухъ разсматриваемыхъ статей Писарева, такъ какъ онѣ въ 1862 году были напечатаны въ журналѣ "Русское Слово" съ разрѣшенія предварительной цензуры.
   Эта оправданіе подсудимаго мы должны признать совершенно незаслуживающимъ уваженія, такъ какъ оно, прежде всего, заключаетъ въ самомъ себѣ внутреннее противорѣчіе, проистекающее отъ того, что приводимый доводъ ставитъ во взаимную между собою связь такіе предметы, которые ничего общаго не представляютъ, ни въ какихъ между собою отношеніяхъ не состоятъ и одинъ отъ другаго, по самой идеѣ своей, существенно отличны.
   И въ самомъ дѣлѣ, разсмотримъ, есть-ли что нибудь общее между напечатаніемъ статей Писарева въ журналѣ "Русское Слово" въ 1862 году, и напечатаніемъ ихъ въ1866 году въ отдѣльномъ изданіи подсудимаго Павленкова? -- Находятся-ли эти два явленія въ какихъ либо взаимныхъ одно къ другому отношеніяхъ?
   Между ними ничего нѣтъ общаго -- въ нихъ все различно:
   Во-первыхъ, различно время: въ "Русскомъ Словѣ" статьи Писарева напечатаны въ 1862 г., -- въ изданіи Павленкова онѣ напечатаны въ 1866 году.
   Во-вторыхъ, различны отвѣтственныя лица и изданія; въ 1866 г. статьи напечатаны въ "Русскомъ словѣ", издававшемся граф. Кушелевымъ Безбородко; въ 1866 г. онѣ помѣщены въ отдѣльномъ изданіи, принадлежащемъ подсудимому Павленкову.
   Въ-третьихъ, различны законодательства: въ 1862 году, въ дѣлахъ печати дѣйствовала только предварительная цензура, правила коей были приложены и къ статьямъ Писарева, помѣщеннымъ въ "Русскомъ Словѣ"; въ 1866 г. изданіе Павленкова напечатано безъ предварительной цензуры, на основаніи новаго, дѣйствовавшаго уже тогда закона 6 апрѣля 1865 г., установляющаго цензуру карательную, которая дѣйствуетъ путемъ судебнаго преслѣдованія.
   Въ четвертыхъ, наконецъ, различны и самыя цензурныя инстанціи: въ 1862 г., печатаніе статей Писарева, разрѣшила единственная власть цензора; въ 1866 году статьи тѣ, въ изданіи Павленкова, задержаны и подвергнуты судебному разсмотрѣнію по опредѣленію коллегіальнаго учрежденія -- цензурнаго комитета.
   Итакъ, что общаго между двумя явленіями, изъ коихъ позднѣйшее усиливаются оправдать тѣмъ, которое ему предшествовало?
   Это общее, можетъ быть скажутъ вамъ, есть самыя статьи, о которыхъ идетъ рѣчь. Да, дѣйствительно, статьи тѣже самыя, какія были напечатаны въ 1862 г. съ разрѣшенія предварительной цензуры. Но это обстоятельство -- весьма дурное оружіе для защиты свободы печати, и, какъ мы сейчасъ постараемся объяснить, обращается противъ этой свободы: обвиняемый желаетъ, въ настоящемъ случаѣ, пользоваться въ одно и то же время льготами обѣихъ цензуръ -- и карательной и превентивной: печатаетъ свое изданіе безъ предварительной цензуры, пользуясь закономъ 6 апрѣля 1865 г., а между тѣмъ, когда примѣняются къ нему невыгодныя стороны этого закона, становитъ себя подъ защиту прежней предварительной цензуры, которая для него, обвиняемаго, въ настоящее время уже не существуетъ. Противорѣчіе явное. Такое смѣшанное примѣненіе двухъ совершенно различныхъ законодательствъ къ одному и тому же дѣлу невозможно. Это немыслимо, ибо, если допустить такое смѣшеніе, то, въ силу послѣдовательности (такъ какъ прежде всего надо быть последовательнымъ), мы придемъ къ выводамъ, можно сказать, чудовищнымъ, и именно: защищеніе себя прежними рѣшеніями предварительной цензуры, когда обвиняемый преслѣдуется на основаніи правилъ цензуры карательной, сводятся на то, чтобы за прежними рѣшеніями предварительной цензуры признавать обязательную силу и на то время, въ которое она уже не дѣйствуетъ, т. е. установить такой порядокъ, и чтобы нынѣшніе цензурные комитеты, дѣйствующіе на основаніи закона 6 апрѣля, разрѣшили къ выпуску въ свѣтъ все, что было когда либо прежде дозволено предварительною цензурою, -- и, съ другой стороны, слѣдуя тому же началу, заарестовывали бы всякія печатныя изданія, въ коихъ появляется что то такое, что въ прежнее время какой нибудь цензоръ недопустилъ въ печать. Но возможно-ли послѣднее, возможно ли допустить, чтобы нынѣ цензурный комитетъ возбудилъ какое либо судебное преслѣдованіе и заарестовалъ книгу на томъ только основаніи, что напечатанное сочиненіе не было дозволено цензоромъ къ печати когда либо прежде, лѣтъ 10 или болѣе тому назадъ, при представленіи рукописи на предварительную цензуру. Не былъ-ли-бы такой порядокъ стѣсненіемъ свободы печати? Очевидно, что это немыслимо. Но если невозможно нынѣ, при дѣйствіи цензуры карательной, признавать законную силу за прежними запретительными рѣшеніями превентивной цензуры, то точно также нельзя въ настоящее время опираться и на ея дозволительныя разрѣшенія, относящіяся къ тому времени, когда законъ 6 апрѣля еще не существовалъ.
   Въ этомъ-то и заключается, какъ мы упомянули въ началѣ, то внутреннее противорѣчіе, которое мы видимъ въ разбираемомъ доводѣ, коимъ подсудимый отклоняетъ отъ себя отвѣтственность, ссылаясь на цензорское разрѣшеніе 1862 г., неотносившееся ни до него, ни до его изданія 1866 г.
   Относительно этого довода присовокупимъ еще одно соображеніе, касающееся до существа обвиненія: напечатаніе разсматриваемыхъ двухъ статей Писарева признается нарушеніемъ общественнаго благочинія, и судебное преслѣдованіе возбуждено противъ того, кто въ этомъ нарушеніи обвиняется, въ настоящемъ случаѣ -- противъ отставнаго поручика Павленкова. Но неужели можетъ судъ признать этого обвиняемаго неподлежащимъ отвѣтственности потому только, что другому лицу, въ другое время, за 4 года предъ симъ, когда дѣйствовали другіе законы, былъ попущено -- это же самое закононарушеніе. Полагаемъ, что такое умозаключеніе было бы совершенно неправильно. Закононарушеніе, почему либо оставшееся безнаказаннымъ для одного, не можетъ служить основаніемъ къ требованію такой же безнаказанности для другаго, тѣмъ болѣе когда, какъ въ настоящемъ случаѣ, нарушеніе это подлежитъ дѣйствію совершенно другихъ законовъ, не существовавшихъ въ то время, къ которому относится приводимый прецедентъ. Доводъ, приводимый подсудимымъ въ свое оправданіе, могъ бы имѣть силу, если бы настоящее судебное преслѣдованіе касалось тѣхъ лицъ и того изданія, до которыхъ относилось указываемое цензорское разрѣшеніе 1862 г. Тѣ, дѣйствительно, могли бы оправдываться этимъ разрѣшеніемъ, если бы ихъ начали преслѣдовать теперь передъ судомъ, по закону 6 апрѣля, за напечатаніе въ 1862 году статей Писарева въ "Русскомъ Словѣ"; они могли бы возражать, что разрѣшеніе то было для нихъ законнымъ разрѣшеніемъ, и что законъ 6 апрѣля не можетъ быть примѣняемъ къ нимъ въ его обратной силѣ.-- Но подсудимый Павленковъ не можетъ приводить это возраженіе, ибо цензорское разрѣшеніе 1862 года было дано не ему, касалось не до его изданія и съ закономъ 6 апрѣля, на основаніи котораго онъ преслѣдуется, никакого соотношенія не имѣетъ.
   Полагаемъ, что всѣ изложенныя нами соображенія достаточно выяснили вопросъ въ томъ смыслѣ, что отвѣтственность подсудимаго Павленкова по настоящему дѣлу не можетъ быть поставляема ни въ какую зависимость отъ того разрѣшенія предварительной цензуры, которое въ 1862 году было дано на помѣщеніе въ "Русскомъ Словѣ" двухъ статей Писарева за напечатаніе коихъ, въ отдѣльномъ изданіи въ 1866 году, обвиняемый Павленковъ преданъ суду.
   И потому мы полагаемъ: 1) отставного поручика Павленкова признать по настоящему дѣлу виновнымъ въ напечатаніи, во II томѣ издаваемыхъ имъ сочиненій Писарева, двухъ статей этого писателя, явно противныхъ благопристойности; 2) подвергнуть за сіе подсудимаго Павленкова, на основаніи приведенной въ заключеніи Ц. К. 1001 ст. Улож. о нак., денежному взысканію въ 300 рублей, замѣнивъ оное, въ случаѣ его несостоятельности, временнымъ арестомъ въ соотвѣтствующей мѣрѣ; и 3) статьи: "Русскій Донъ-Кихотъ" и "Бѣдная русская мысль:", уничтожить на основ. 1045 ст. Улож. о нак., дозволивъ остальную часть заарестованнаго II тома сочиненій Писарева выпустить въ свѣтъ.
   Послѣ обвинительной рѣчи прокурора подсудимый Павленковъ произнесъ свою* защитительную рѣчь.
   Павленковъ. Г. прокуроръ сказалъ, что нужно прежде всего быть послѣдовательнымъ, между тѣмъ все его обвиненіе есть не что иное, какъ одно длинное сплошное противорѣчіе съ прежней практикой прокурорскаго надзора. Если не ошибаюсь, прокурорская власть имѣетъ цѣлью наблюденіе за охраненіемъ закона, т. е. за правильнымъ и, слѣдовательно, болѣе или менѣе единоообразнымъ его примѣненіемъ. Но...
   Предсѣдатель. Я васъ прошу воздержаться отъ обсужденія прокурорскихъ обязанностей. Говорите только то, что можетъ послужить къ вашему оправданію.
   Павленковъ. Въ обсужденіе дѣйствій и обязанностей прокуратуры я не вхожу. Я заявляю только о противорѣчіи. Мнѣ кажется, что если г. Тизенгаузенъ можетъ говорить о моемъ будто бы противорѣчіи, то и я не могу быть лишенъ нрава говорить о его противорѣчіяхъ.
   Предсѣдатель. Вы этимъ себѣ не поможете. Говорите непосредственно о дѣлѣ.
   Павленковъ. Я не могу не указать на противорѣчія прокурорской практики. Доказательствомъ такого противорѣчія -- мои настоящій процессъ. Какъ ни странно и ни голословно съ перваго взгляда высказываемое мною положеніе, но голословность его перейдетъ въ полное доказательство, если припомнить нашъ первый литературный процессъ. На этомъ процессѣ, происходившемъ по поводу книги "Всякіе", состоявшей изъ очерковъ, на половину цензурованныхъ, а на половину напечатанныхъ безъ цензуры, прокурорскій надзоръ окружного суда, начиная свою обвинительную рѣчь, прямо и категорически заявилъ, что онъ разсѣкаетъ доставленную ему комитетомъ книгу на двѣ части, изъ которыхъ первая, какъ цензурованная, не можетъ подлежать преслѣдованію, что эта часть освящена предварительнымъ разрѣшеніемъ и потому не должна быть предметомъ отвѣтственности для автора. Итакъ, передъ окружнымъ судомъ говорится одно, передъ судебной палатой совершенно другое. Замѣчательнѣе всего, что оба говорящія лица -- юристы, оба -- прокуроры и оба ссылаются въ своихъ діаметрально противоположныхъ взглядахъ на одинъ и тотъ же указъ 6-го апрѣля.
   Всякую статью, прошедшую черезъ цензуру, можно сравнить съ болѣе или менѣе богатою золотой розсыпью, побывавшей въ рукахъ жадныхъ промышленниковъ и купцовъ. Изъ ихъ рукъ уже не выскользнетъ ни одна крупинка благороднаго металла -- въ томъ порукой ихъ алчность, вооруженная всевозможными средствами для своего удовлетворенія. Поэтому было бы или высшей степенью непониманія дѣла, или крайней наивностью стремиться къ открытію золота въ обработанныхъ ими пескахъ. Но не то же ли самое представляетъ собою настоящій процессъ? Стараться выжать сокъ изъ лимона, побывавшаго подъ гидравлическимъ прессомъ -- по меньшей мѣрѣ безполезно, это просто значитъ не жалѣть своихъ рукъ.
   О невозможности преслѣдовать книги, прошедшія цензуру, до изданія законовъ 1865 года, я буду говорить подробнѣе въ концѣ. Здѣсь же я хотѣлъ только намѣтить противорѣчіе. Перехожу къ опроверженію обвиненій г. прокурора. Приступая къ защитѣ "Русскаго Донъ-Кихота" и "Бѣдной русской мысли", я долженъ замѣтить, что обѣ эти статьи представлены какъ въ актѣ, такъ и обвинительною рѣчью прокурора въ превратномъ видѣ.
   Возстановленіе ихъ истиннаго смысла я считаю въ настоящемъ случаѣ особенно важнымъ. Изъ своего личнаго опыта я не вынесъ убѣжденія, что цензурный комитетъ не затруднился бы при новыхъ изданіяхъ преслѣдовать Некрасова, Добролюбова и др. Въ виду такихъ обстоятельствъ я имѣю полное основаніе принимать свой процессъ за первый цензурный камень, направленный въ дорогую для всѣхъ печать начала настоящаго царствованія. Если позволительны на судѣ образныя представленія, то, мнѣ кажется, можно безъ натяжекъ сказать, что дерево:)той печати, несмотря на то, что оно выросло на корнѣ самыхъ строгихъ -- даже пожалуй драконовскихъ -- законовъ, тѣмъ не менѣе обладаетъ множествомъ такихъ плодовъ, отъ которыхъ никто не захочетъ отказываться, -- отказаться отъ которыхъ можно только заставить или грубою силой, или утонченнымъ принужденіемъ, что, по моему, все равно. Но первый успѣхъ есть залогъ дальнѣйшихъ. Вотъ почему допустить создать изъ настоящаго процесса благопріятный для цензурнаго комитета прецедентъ значило бы то же самое, что помогать маляру въ его первой попыткѣ загрунтовать сѣрой краской картинную галлерею.
   Надѣясь не столько на свои ничтожныя силы. сколько на очевидную правоту дѣла, я думаю, что мнѣ удастся, несмотря на всѣмъ извѣстную г. Тизенгаузена, не допустить до созданія такого прецедента.
   Въ своемъ возраженіи на обвиненіе г. прокурора я буду держаться того же порядка, который былъ принятъ г. Тизенгаузеномъ. Такимъ образомъ я прежде всего обращу вниманіе судей на статью о Кирѣевскомъ, затѣмъ на "Бѣдную русскую мысль" и, наконецъ, на тѣ постороннія соображенія, которыя онъ прибавляетъ къ обвиненію.
   Трудно представить себѣ что нибудь болѣе голословное, чѣмъ только что произнесенное обвиненіе по поводу "Русскаго Донъ-Кихота". Снаружи оно какъ будто и обставлено фактами, подтверждено цитатами; но если подойти къ нему ближе, если разсмотрѣть его внимательнѣе, то оно представитъ собою одно изъ двухъ: или крайнее смѣшеніе понятій о самыхъ разнохарактерныхъ вещахъ -- смѣшеніе, переходящее всякія границы, или же то... для чего я затрудняюсь найти выраженіе. Г. прокуроръ говоритъ, что въ этой статьѣ нарушены правила благопристойности. Но то, что онъ сводитъ къ этому обвиненію, совсѣмъ не подходитъ подъ это понятіе. Поэтому оставляя въ сторонѣ благопристойность, я обращу вниманіе на самую сущность обвиненія, охарактеризованную этимъ эпитетомъ. Ядро этого обвиненія, послужившее исходнымъ пунктомъ всѣхъ дальнѣйшихъ заключеній г. Тизенгаузена, заключается въ томъ, будто авторъ, говоря о литературной дѣятельности Кирѣевскаго, осмѣиваетъ православно-христіанскія вѣрованія этого писателя, составлявшія, какъ извѣстно, основаніе всѣхъ его философскихъ разсужденій. Авторъ осмѣиваетъ... Но гдѣ г. прокуроръ нашелъ осмѣяніе? Послѣ такого заключенія я могу предположить, что г. Тизенгаузенъ плохо читалъ статью Писарева. На первой же...
   Прокуроръ (къ предсѣдателю). Я бы желалъ, ваше превосходительство, чтобъ подсудимый не употреблялъ выраженій, несогласныхъ съ уваженіемъ къ прокурорскому надзору. Кромѣ того, моя фамилія здѣсь не должна упоминаться. Я дѣйствую не отъ своего лица, а какъ представитель обвинительной власти.
   Предсѣдатель. Подсудимый, будьте осторожнѣе въ употребляемыхъ вами выраженіяхъ.
   Павленковъ. Я съ удовольствіемъ буду говорить вмѣсто "г. Тизенгаузенъ" -- "г. прокуроръ". Продолжаю опроверженіе. Я сказалъ, что въ статьѣ "Русскій Донъ-Кихотъ" нѣтъ и тѣни осмѣянія. Писаревъ именно съ того и начинаетъ, что изъявляетъ свое удивленіе, какъ можно глумиться надъ такими людьми, какъ славянофилы вообще, и Кирѣевскій въ особенности. Онъ выражаетъ даже досаду на рецензента "Современника" за то, что тотъ въ своей статьѣ "Московское Словенство" позволяетъ себѣ насмѣшливо относиться къ этому направленію. Г. прокуроръ увѣряетъ, что, по мнѣнію Писарева, отъ статей Кирѣевскаго покоробитъ самаго невзыскательнаго читателя, что онѣ отличаются такой пахучестью, которая отшибетъ отъ нихъ всякаго; но вотъ то мѣсто, изъ котораго онъ извлекъ свое заключеніе. Въ этомъ мѣстѣ Писаревъ говоритъ совершенно обратное. Строки эти слѣдующія:
   "Если бъ подойти къ сочиненіямъ И. В. Кирѣевскаго такъ, какъ подошелъ къ нимъ критикъ "Современника", то съ нимъ порѣшить было бы очень не трудно. Причислить его къ самымъ мрачнымъ и вреднымъ обскурантамъ вовсе не мудрено; за цитатами дѣло не станетъ; изъ его сочиненій можно выписать десятки такихъ страницъ, отъ которыхъ покоробитъ самаго невзыскательнаго читателя; ну, стало быть и толковать нечего; привелъ полдюжины самыхъ пахучихъ выписокъ, поглумился надъ каждой въ отдѣльности и надъ всѣми въ совокупности, поспорилъ для виду съ авторомъ, давая ему чувствовать все превосходство своей логики и своихъ воззрѣній, завершилъ рецензію общимъ прогрессивнымъ заключеніемъ, и дѣло готово -- статья идетъ въ типографію".
   Ясно, что Писаревъ здѣсь не только не напираетъ на пахучесть Кирѣевскаго, а возстаетъ противъ такихъ недобросовѣстныхъ, по его мнѣнію, пріемовъ. Онъ говоритъ этимъ мѣстомъ, что коробитъ или не коробитъ отъ чтенія Кирѣевскаго -- это вещь посторонняя, что не въ этомъ дѣло, что на подобную вещь не стоитъ обращать вниманія, что во всемъ этомъ дѣлѣ есть вещи болѣе важныя, которыя не слѣдуетъ упускать изъ виду. Я не думаю, чтобъ такое начало можно было принять за приглашеніе къ насмѣшкѣ. Прокуроръ не хотѣлъ также замѣтить, что Писаревъ, несмотря на радикальное различіе въ міровоззрѣніяхъ съ Кирѣевскимъ, относится къ нему съ большимъ сочувствіемъ. Онъ въ разныхъ мѣстахъ своей статьи называетъ его человѣкомъ неглупымъ, даровитымъ, въ высшей степени добросовѣстнымъ, а понятно, что такъ нельзя относиться къ человѣку, надъ которымъ насмѣхаешься. Всего этого не хотѣлъ замѣтить г. прокуроръ. Нужно также согласиться, что смѣхъ есть литературное оружіе; но кто же берется за оружіе, не предполагая бороться. Между тѣмъ Писаревъ прямо говоритъ на стр. 2, что "бороться съ нимъ (т. е. съ Кирѣевскимъ) но зачѣмъ, потому что дѣятельность его принадлежитъ прошедшему", а главное, что онъ и безъ того забытъ, "несмотря на то, что послѣдняя его статья была написана всего лѣтъ семь тому назадъ". Трудно все это согласить съ обвиненіемъ въ насмѣшкѣ. Но еще труднѣе понять, какимъ образомъ Писаревъ могъ осмѣивать православно-христіанскія вѣрованія Кирѣевскаго. Сколько мнѣ извѣстно, Писаревъ никогда и нигдѣ -- ни въ этой, ни въ другихъ своихъ статьяхъ -- не считалъ нужнымъ касаться чьихъ бы то ни было вѣрованій. Это слишкомъ индивидуальный міръ. Кромѣ того вѣрованія немыслимы безъ догматовъ. Но въ такомъ случаѣ пусть г. прокуроръ укажетъ, какіе догматы отвергаются Писаревымъ въ "Русскомъ Донъ-Кихотѣ". Если онъ это сдѣлаетъ, -- я тотчасъ же откажусь отъ защиты и признаю себя виновнымъ. Такимъ образомъ я предоставляю ему легкую возможность выиграть настоящій процессъ. Къ сожалѣнію, сдѣлать этого невозможно: Писаревъ оспариваетъ мнѣнія Кирѣевскаго, а не вѣрованія его. Разница большая! Не думаетъ ли г. прокуроръ. что выраженія, пересыпанныя словами: святой, церковь, молитвы и т. п. уже по тому самому стоятъ внѣ всякаго оспариванія и что прикасаться къ нимъ -- значитъ то же, что осмѣивать вѣрованія? Но тогда мы пришли бы къ весьма страннымъ выводамъ. Многіе помнятъ, что одинъ ораторъ въ одномъ публичномъ засѣданіи сдѣлалъ такое восклицаніе: "Молимъ Бога, чтобъ съ его святою помощью скорѣе выступили благотворныя охранительныя силы на подобающую имъ высоту" {Изъ рѣчи Н. О. Тизенгаузена. Изд.}. Предположимъ, что въ какой нибудь газетѣ оратора этого осмѣяли бы за это выраженіе. Неужели же нашелся бы такой человѣкъ, который могъ бы обвинить редакцію въ издѣвательствѣ надъ вѣрованіями оратора. тогда какъ она смѣялась бы надъ однимъ только неумѣньемъ этого господина говорить рѣчи? Очень можетъ быть, что г. прокуроръ мысленно указываетъ мнѣ на ту тираду Кирѣевскаго (по крайней мѣрѣ онъ читалъ ее передъ палатой), которая начинается словами: "Но корень образованности Россіи живетъ еще въ ея святой православной церкви..." и послѣ которой Писаревъ говоритъ: "Мнѣ нечего прибавлять къ этимъ словамъ". Я еще возвращусь къ этой тирадѣ въ концѣ защиты: но здѣсь не могу не замѣтить, что это прочитанное г. прокуроромъ мѣсто болѣе всего смахиваетъ на обыденныя разсужденія, пересыпанныя фразами: молимъ Бога, Его святая помощь и т. п. Если вы видите корень цивилизаціи въ церкви, то почему же я въ свою очередь не могу съ той же безопасностью видѣть этотъ корень въ другихъ государственныхъ учрежденіяхъ? Если бъ взглядъ на источники знанія и просвѣщенія не съ духовной точки зрѣнія, а со свѣтской, могъ считаться осмѣяніемъ вѣрованій, то во что бы тогда превратились споры о томъ, кому слѣдуетъ поручить народное образованіе -- церкви или земству? Возможно ли было бы тогда, не подвергаясь опасности, отвергать полезность супрематіи духовенства въ такомъ важномъ дѣлѣ? Практика доказываетъ, что это возможно. На основаніи всего сказаннаго я еще разъ повторяю, что осмѣяніе вѣрованій безъ осмѣянія догматовъ такъ же невозможно. какъ оскорбленіе безъ оскорбляемаго.
   Далѣе г. прокуроръ говоритъ, что православно-христіанскія вѣрованія составляли, какъ извѣстно, основаніе всѣхъ философскихъ разсужденій Кирѣевскаго.
   Кто избираетъ своей спеціальностью обвиненіе, отъ того можно требовать не голословія, а фактовъ. Но какъ похоже на факты это прокурорское "какъ извѣстно!". Мнѣ кажется, что суду извѣстно только то, что доказано. Какъ частнымъ лицамъ, судьямъ можетъ быть многое извѣстно, но такая извѣстность остается при нихъ и никогда не переходитъ вмѣстѣ съ ними за порогъ этой залы. Каткова въ Москвѣ всѣ знаютъ, всѣ знаютъ его имя, отчество, званіе, профессію, но тѣмъ не менѣе, призваннаго къ суду, его, также какъ и меня, спросили бы и объ имени, и о чинѣ, и о занятіяхъ, потому что извѣстность частная и судебная -- двѣ вещи совершенно различныя. Странно. что г. прокуроръ не привелъ для подтвержденія своего мнѣнія ни одной цитаты изъ "Сочиненій Кирѣевскаго", а ограничился только тѣми отрывками, которые приведены въ статьѣ Писарева. Я предлагаю ему въ отвѣтѣ на мое возраженіе подкрѣпить свое "какъ извѣстно" указаніями на болѣе характеристическія мѣста изъ Кирѣевскаго. Книга со мной.
   Предсѣдатель. Вы не имѣете права ничего предлагать прокурору. Если онъ найдетъ нужнымъ, онъ самъ безъ вашихъ предложеній сдѣлаетъ необходимыя указаніи. Обращайтесь ко мнѣ, а не къ прокурору.
   Павленковъ. Возвращаюсь къ защитѣ. Я разобралъ составныя части сути прокурорскаго обвиненія по статьѣ "Русскій Донъ-Инхотъ". Признаюсь, что общій смыслъ его для меня непонятенъ. Писаревъ не отрицаетъ никакихъ догматовъ и, слѣдовательно, смѣяться надъ вѣрованіями не могъ. Поэтому допущу, въ видѣ предположенія, что г. прокуроръ хотѣлъ обвинить Писарева не въ "осмѣяніи христіанскихъ вѣрованій Кирѣевскаго, составлявшихъ, какъ извѣстно, основаніе всѣхъ его философскихъ разсужденій", а наоборотъ въ "осмѣяніи философскихъ разсужденій Кирѣевскаго, основаніемъ для которыхъ послужили, какъ извѣстно, православно-христіанскія вѣрованія". Но даже и въ этомъ послѣднемъ видѣ обвиненіе не пріобрѣтаетъ состоятельности. Очень часто на дурномъ основаніи могутъ быть сооружены весьма хорошія прочныя строенія, и наоборотъ. на самыхъ прочныхъ основаніяхъ -- возвышаться кучи хлама. Петербургъ стоитъ на болотѣ, а Москва на твердой землѣ. Но неужели же поэтому нужно отдавать ей предпочтеніе? Неужели она, несмотря на свое твердое основаніе, не грязна, не вонюча, не крива и не горбата? И наконецъ съ какихъ это поръ разрушать постройку -- значитъ то же самое, что разрушать фундаментъ? Неужели, разрушая навозную кучу, воздвигнутую на неприступной скалѣ, и сбрасывая навозъ въ подобающую ему помойную яму, я могу быть обвиненъ въ разрушеніи скалы. Это воззрѣніе болѣе чѣмъ оригинально.
   Вы видите, гг. судьи, какъ произвольно и голословно ядро обвиненія прокурора по статьѣ "Русскій Донъ-Кихотъ". Я не буду слѣдить шагъ за шагомъ за его обвинительной рѣчью: это было бы безполезно послѣ разбора главной сущности ея. Впрочемъ, не могу не обратить вниманія на то, что г. прокуроръ, по всей вѣроятности для усиленія обвиненія, собираетъ изъ разныхъ мѣстъ статьи всѣ прилагательныя и существительныя, употребленныя авторомъ по различнымъ поводамъ, и представляетъ ихъ суду въ одномъ букетѣ. Но, съ одной стороны, такой пріемъ совершенно несогласенъ съ правдой. Изъ самаго слабаго вина я могу помощью концентрированія и дистилляціи добыть самый крѣпкій спиртъ, но буду ли я правъ, выдавая добытый спиртъ за первоначальное вино? Съ другой стороны, я не думаю, чтобъ пятикратное или шестикратное пронзнесеніе какого нибудь слова, считаемаго неблагопристойнымъ, представляло большую вину, чѣмъ однократное. Всѣ эти перечисленія "убогихъ старушекъ Бѣлокаменной", "допотопныхъ идей", "мистическихъ инстинктовъ", "зародышей разложенія" и прочихъ пугающихъ г. прокурора выраженій -- есть не что иное, какъ варіаціи на одинъ и тотъ же мотивъ. Вообще я долженъ замѣтить, что г. прокуроръ старился тщательно выставить всѣ мнѣнія Писарева о Кирѣевскомъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ почему то но сказалъ ни слова о тѣхъ матеріалахъ изъ которыхъ должно было составиться такое, а не иное воззрѣніе Писарева на этого писателя. Повторяю, что во всемъ своемъ обвиненіи г. прокуроръ не привелъ ни одной цитаты изъ подлинныхъ сочиненій Кирѣевскаго. Мало того, онъ даже не объяснилъ настоящаго смысла статьи Писарева, той задачи, которую авторъ поставилъ себѣ достичь въ "Русскомъ Донъ-Кихотѣ". Судебная Палата въ своемъ рѣшеніи по дѣлу Суворина выразила мнѣніе, что, принимая въ соображеніе однѣ отдѣльныя выписки изъ сочиненія, можно упустить изъ виду преступность цѣлаго, даже въ такихъ случаяхъ, когда преслѣдуемая книга безспорно принадлежитъ къ подлежащимъ уничтоженію. Если это справедливо, то будетъ еще справедливѣе обратное: изъ самой нравственной книги можно такъ сдѣлать выдержки и такъ ихъ сгруппировать, что она покажется непрерывнымъ рядомъ преступленій. Мнѣ самому удалось видѣть рядъ такихъ выписокъ изъ евангелія.
   Предсѣдатель. Не отклоняйтесь отъ дѣла.
   Павленковъ. Такъ какъ я уже сказалъ, что г. прокуроръ невѣрно понялъ статью Писарева "Русскій Донъ-Кихотъ", то я считаю необходимымъ представить суду краткое ея изложеніе. Чтобы избѣгнуть нареканія въ голословности, я буду пользоваться при этомъ не только статьей Писарева, но и самыми "Сочиненіями Кирѣевскаго" и матеріалами для его біографіи. Такимъ образомъ, возстановляя истинный смыслъ статьи, я вмѣстѣ съ тѣмъ буду ее какъ бы повѣрять съ ея первоначальными источниками.
   Основная задача статьи Писарева "Русскій Донъ-Кихотъ", мнѣ кажется, должна формулироваться такъ:
   Нельзя не сознаться, что источникъ славянофильства самъ по себѣ достоинъ уваженія. Вообще говоря, славянофилы были люди умные, честные и не безъ характера. Поэтому, къ какимъ бы результатамъ они ни пришли, хотя бы къ самымъ уродливымъ, ничѣмъ неотличающимся отъ доктрины "Маяка", во всякомъ случаѣ это явленіе русской жизни достойно не гаерства, а внимательнаго разсмотрѣнія. Интересно прослѣдить, какимъ образомъ отъ попытки къ самобытности можно было придти къ идеалу полнѣйшаго оскопленія русскаго ума и русской мысли. Взглянувши на славянофильство съ такой, чисто психологической стороны, Писаревъ беретъ одного изъ его лучшихъ представителей, Кирѣевскаго. и показываетъ на немъ, какимъ образомъ наши борцы постепенно, незамѣтно для самихъ себя. превращаются въ домъ-Кихотовъ. Отсюда и самое заглавіе статьи.
   Можно ли, задавшись такой цѣлью, быть сколько нибудь близкимъ къ насмѣшкѣ?
   Вдумываясь въ поставленный вопросъ, Писаревъ даетъ въ своей статьѣ характеристику Кирѣевскаго и въ краткомъ очеркѣ рисуетъ развитіе его литературной дѣятельности. Кирѣевскій былъ одной изъ тѣхъ честныхъ натуръ, которыя впродолженіе всего своего земного поприща томятся потребностью служить дѣлу и жизни. Къ сожалѣнію, онъ жилъ въ очень тяжелое время, когда никакое служеніе, кромѣ офиціальнаго, не было возможно. Но совсѣмъ не того искала его честная натура. Борясь противъ частностей, онъ скоро увидѣлъ, что несовершенства окружающей Лѵизни слишкомъ велики, чтобъ такая борьба могла быть дѣйствительна. Сильныя натуры въ этихъ случаяхъ разбиваются на куски, слабыя поворачиваютъ назадъ, но все таки двигаются, хотя и по противоположному направленію. Кирѣевскій пошелъ по дорогѣ этихъ послѣднихъ. Убѣдившись въ невозможности самостоятельной дѣятельности, онъ весь перешелъ въ міръ мечты, какъ задержанное движеніе всецѣло переходитъ въ теплоту. Онъ составилъ около себя тѣсный кружокъ, вполнѣ ему симпатизировавшій и сочѵвственно относившійся къ нему. Такимъ образомъ міръ мечтаній, которымъ онъ жилъ, который, такъ сказать, поддерживалъ его нравственной существованіе, очень скоро обратился для него какъ мы въ чистую и полную дѣйствительность.
   Въ такомъ настроеніи онъ отправляется за границу. Тамъ онъ встрѣчается уже не съ воображаемой, а съ реальной жизнью. Но онъ уже къ ней слѣпъ.Какъ мечтающій философъ-идеалистъ, онъ привыкъ уже видѣть весь смыслъ жизни, не во внѣшнемъ мірѣ, а во внутреннемъ. Умозрительная философія, отрѣшенная отъ жизни, принимается имъ за полное выраженіе западно-европейской цивилизаціи. Онъ не хочетъ замѣтить, что явленіе это есть болѣзненное, что развитіе умозрительной философіи обязано было гнету живыхъ силъ, стремившихся къ дѣятельности и ненаходившихъ себѣ исхода. Понятно, что такая, можно сказать, патологическая философія не могла воздвигнуть себѣ прочнаго алтаря на западѣ, тамъ, гдѣ все стремилось къ обновленію бытовыхъ формъ. При такихъ обстоятельствахъ она представляла собою соціальную роскошь. Вотъ причина холодности къ ней многихъ. Но Кирѣевскій не усмотрѣлъ этой причины и объяснилъ эту холодность сознаніемъ западно-европейскаго общества въ неудовлетворительности чистаго разума. "Западная философія", пишетъ онъ, "находится теперь въ томъ положеніи, что ни далѣе по своему пути она уже идти не можетъ, ни проложить себѣ новую дорогу не въ состояніи". Но безъ философіи, думаетъ Кирѣевскій, нѣтъ цивилизаціи, и вотъ онъ пишетъ:
   "Жизнь западнаго европейца лишена своего существеннаго смысла: непроникнутая никакимъ общимъ сильнымъ убѣжденіемъ, она не можетъ быть ни украшена высокой надеждой, ни согрѣта глубокимъ сочувствіемъ... Такимъ образомъ онъ принужденъ или довольствоваться состояніемъ полускотскаго равнодушія ко всему, что выше чувственныхъ интересовъ и торговыхъ расчетовъ, или опять возвратиться къ тѣмъ отвергнутымъ убѣжденіямъ, которыя одушевляли западъ прежде конечнаго развитія отвлеченнаго разума".
   Замѣтивъ на западѣ нѣкоторую усталость, которая всегда естественно является за всякимъ значительнымъ напряженіемъ силъ, онъ принялъ ее за разочарованіе, даже за разложеніе -- и, не имя разочарованій въ средѣ своего кружка, отрѣшеннаго отъ жизни, онъ мысленно начинаетъ чувствовать превосходство своего родного Арбата надъ Европой, и восторженно восклицаетъ:
   "Вообще все русское имѣетъ-то общее совсѣмъ огромнымъ, что его осмотрѣть можно только издали... Нѣтъ на всемъ земномъ шарѣ народа плоше, бездушнѣе и тупѣе нѣмцевъ. И нашъ русскій народъ, который теперь, можетъ быть, одинъ въ Европѣ способенъ къ восторгу, называютъ непросвѣщеннымъ".
   Такимъ образомъ онъ незамѣтно для самого себя уже на пути къ идеализированію всего русскаго. Но въ то же время Кирѣевскій не можетъ не видѣть, что наше настоящее мрачно, а будущее неизвѣстно. Остается прошедшее. И вотъ онъ влюбляется въ это прошедшее, ухватывается за него, какъ утопающій хватается за соломенку, клянетъ западъ и реформы Петра, прозрѣваетъ въ старинной Руси такія качества, какія ей даже и не снились, и начинаетъ смотрѣть на нашъ народъ такъ же, какъ простонародье смотритъ на обезьяну, которая, по его мнѣнно, все умѣетъ, все знаетъ, все понимаетъ, только не хочетъ этого показывать и скрываетъ отъ людей свои таланты. Наконецъ, Кирѣевскій заговаривается даже до того, что отрицаетъ возможность существованія Европы безъ Россіи. Возвращаясь къ сочиненному имъ самимъ вопросу о неудовлетворительности чистаго разума и его опасности, Кирѣевскій устремляетъ свои взоры на древнюю Русь, какъ на сосудъ, изъ котораго Европа можетъ почерпнуть живую воду для исцѣленія своихъ недуговъ. Въ древней Руси онъ видитъ господство вѣрованіи, поглощающихъ дремлющій умъ, принимаетъ это поглощеніе за цѣльность русскаго духа, и на эту и тему начинаетъ маршровать акафистъ Россіи. Нужно сознаться, что мѣсто это одно изъ тѣхъ, къ которымъ Писаревъ относится не скажу съ насмѣшкой -- это будетъ неправда -- а съ снисходительнымъ недоумѣніемъ, съ добродушной улыбкой. Я, впрочемъ, его не буду читать, оно извѣстно судьямъ. Съ моей стороны достаточно будетъ сказать, что Кирѣевскій приводитъ 23 причины, по которымъ слѣдуетъ предпочесть Россію Европѣ. Эта тирада помѣщена на 17 и 18 стр. 2-й части "сочиненій Писарева". Можетъ быть, найдутся люди, патріотизмъ которыхъ и будетъ польщенъ этимъ панегирикомъ, но всякій обыкновенный читатель, смотрящій на вещи не черезъ патріотическую призму, а прямо, безъ посредства какихъ либо преломляющихъ срединъ, скажетъ, что подобный наборъ бездоказательныхъ восклицаній есть не что иное, какъ всѣмъ извѣстная Гоголевская тройка.
   Г. прокуроръ можетъ сказать, что Кирѣевскій выводилъ цѣльность русскаго духа изъ исповѣдываемаго нами православія, и что, слѣдовательно, относясь къ его мнѣнію объ этомъ предметѣ съ снисходительной улыбкой, онъ этой улыбкой награждаетъ самое православіе. Но такой выводъ былъ бы большимъ недоразумѣніемъ. Авторъ отвергаетъ самую цѣльность сочиненную Кирѣевскимъ. Онъ не признаетъ народовъ однодольныхъ и двусѣмянодольныхъ. А отсюда прямо слѣдуетъ, что Писаревъ ни на волосъ не касается православія.
   Мнѣ кажется, что та цѣлость, которая вездѣ мерещится Кирѣевскому и давитъ его, какъ кошмаръ, есть не что иное, какъ извѣстнаго рода недоразвитіе. Какъ въ цвѣточной почкѣ, до полнаго развитія цвѣтка, сливаются въ одно цѣлое его чашечка, лепестки, тычинки и плодникъ, такъ точно въ молодомъ обществѣ рѣзко выдающіяся качества народовъ зрѣлыхъ, не успѣвши спеціализироваться, -- находятся въ зачаточномъ состояніи и, повидимому, какъ бы слиты нераздѣльно; но эта нераздѣльность, эта цѣльностъ, какъ выражается Кирѣевскій, только кажущаяся; она есть только первая фаза развитія. Настанетъ время, и непреложные законы роста и организаціи возьмутъ свое. Вотъ въ какомъ смыслѣ улыбается Писаревъ, вотъ въ какомъ смыслѣ онъ относится къ мнѣніямъ Кирѣевскаго о цѣльности съ снисходительнымъ изумленіемъ.
   Исчисливъ всѣ добродѣтели древне-русскаго человѣка и снабдивъ его такими богатствами. какими не обладалъ еще ни одинъ народъ, Кирѣевскій увидѣлъ, что съ такой тяжкой ношей русскій человѣкъ могъ бы раздавить весь міръ лишь одной своей тяжестью, и что у всякаго читателя долженъ непремѣнно родиться вопросъ: почему же русскій народъ не опередилъ Европу, почему же Россія, имѣя столько залоговъ, не стала во главѣ умственнаго движенія всего человѣчества? Какъ человѣкъ честный, Кирѣевскій не уклоняется отъ отвѣта. Но что это за отвѣтъ! Я предлагаю его преимущественно вниманію г. прокурора.
   Предсѣдатель. Я повторяю вамъ, что вы ничего не можете предлагать прокурору. Прокуроръ самъ знаетъ, на что ему обратить вниманіе. Продолжайте.
   Павленковъ. Я хотѣлъ указать на отвѣтъ Кирѣовскаго. Вотъ его отвѣтъ:
   "Это произошло по высшей волѣ Провидѣнія. Провидѣнію видимо угодно было остановить дальнѣйшій ходъ умственнаго развитія Россіи, спасая ее, можетъ быть, отъ вреда той односторонности, которая неминуемо стала бы ея удѣломъ, еслибъ ея разсудочное образованіе началось прежде, чѣмъ Европа докончила крутъ своего умственнаго развитія".
   Я уже не говорю про внутреннюю нелѣпость этого отвѣта, по которому слѣдуетъ, что мы должны ждать для своей умственной зари полнаго заката европейскаго солнца, и что нашей цивилизаціи поставлена такого рода дилемма: если она началась, то европейское умственное развитіе кончилось и разлагается, если же Европа продолжаетъ развиваться, то мы должны коснѣть. Я не говорю обо всемъ этомъ. Но посмотрите, какая подкладка у всего этого отвѣта. Россіи предопредѣлено подождать... Россіи предопредѣлена лучшая будущность, чѣмъ Европѣ... Позволяю себѣ спросить, неужели понятіе о предопредѣленіи есть понятіе христіанское, а не фаталистическое, и неужели Писаревъ, читая эти строки, не имѣлъ права назвать такія нехристіанскія воззрѣнія Кирѣевскаго -- непогрѣшимыми убѣжденіями убогихъ старушекъ Бѣлокаменной, допотопными идеями и другими одинаково справедливыми эпитетами, такъ ужасающими г. прокурора? Неужели, наконецъ, нельзя назвать мистикомъ человѣка, признающагося въ томъ, что онъ ходитъ по соборамъ слушать евангелія, предварительно загадавши? Пусть мнѣ докажутъ, что слушаніе евангелія въ видѣ игры въ лотерею не есть чистѣйшій мистицизмъ, а вполнѣ согласно съ православно-христіанскими вѣрованіями!
   На этомъ я бы желалъ покончить съ "Русскимъ Донъ-Кихотомъ", если бъ не былъ увѣренъ, что г. прокуроръ можетъ меня заподозрить въ желаніи обойти нѣкоторыя мѣста его обвиненія, выраженнаго частью въ рѣчи, частью въ актѣ. Такъ онъ могъ бы сказать, что я ничего не отвѣчалъ на его обвиненіе въ глумленіи Писарева надъ мыслями Кирѣевскаго о недостаточности чистаго разума, о необходимости искать новыхъ источниковъ познаванія, или иначе -- надъ его убѣжденіями, что философія, исторія и политика нуждаются для своего оживленія въ религіозныхъ основахъ. Замѣчу на это, что Писаревъ прежде всего несогласенъ съ первой посылкой Кирѣевскаго, т. е. съ его мнѣніемъ о недостаточности чистаго разума. Но кто затрогиваетъ первую посылку, тотъ не затрогиваетъ остальныхъ. Если мнѣ говорятъ, что соха не подъ силу лошади и что необходимо для лучшей распашки земли, для оживленія ея производительности, обратиться къ новой рабочей силѣ -- къ воламъ, и если я отвѣчу на это: "не судите о моихъ лошадяхъ по своимъ", то я нисколько не глумлюсь надъ волами, а только выражаю увѣренность въ своей рабочей силѣ. Неужели точно такъ же надѣяться на силу разума и признавать его достаточность для развитія философіи, политики и исторіи -- значитъ осмѣивать православно-христіанскія вѣрованія? Но тогда невозможенъ никакой споръ безъ оскорбленія этой святыни. Наконецъ, мнѣнія Кирѣевскаго, защищаемыя г. прокуроромъ, сами по себѣ страдаютъ неосновательностью. Въ самомъ дѣлѣ, какими качествами должно отличаться оживляющее начало? Прежде всего оно должно быть ново. Но религія стара какъ міръ, а христіанству около 2.000 лѣтъ. Съ другой стороны, исторія ни въ какомъ случаѣ не можетъ быть оживлена, хотя бы уже потому, почему не можетъ быть оживлено кладбище. Если бъ вопросъ шелъ не объ исторіи, а объ исторической жизни, тогда бы было дѣло другого рода. Но въ такомъ случаѣ я повторилъ бы то, что сказано было мною вообще объ оживленіи. Въ заключеніе Кирѣевскій указываетъ на религію, какъ на новый источникъ познаванія. Это болѣе чѣмъ странно. Мнѣ кажется, что вѣра и разумъ слишкомъ различныя области, чтобъ первая могла замѣнить второй. Какъ ни дорогъ и ни цѣненъ алмазный порошокъ, но изъ него нельзя свить грошовой пеньковой веревки. Изъ цѣлой горы золота невозможно получить одной микроскопической крупинки желѣза. Мы можемъ уважать религію, преклоняться передъ нею, но именно на силу этого самаго уваженія мы не должны призывать ее на неприсущее ей дѣло: источникомъ познаванія она быть не можетъ, а новымъ тѣмъ болѣе. Это имѣетъ право говорить всякій, безг риска прослыть еретикомъ, безъ опасенія быть обвиненнымъ членами суда.
   Наконецъ, обращаюсь къ послѣдней обвинительной цитатѣ г. прокурора, которая начинается словами: "Но корень образованности Россіи еще живетъ въ ея святой православной церкви" и т. д. Я не буду читать этого мѣста, оно уже было прочитано моимъ обвинителемъ. Г. прокуроръ негодуетъ на то, что Писаревъ не желаетъ ничего прибавлять къ этимъ словамъ и называетъ ихъ достаточно говорящими сами за себя. Но въ какомъ смыслѣ онъ такъ къ этому относится -- г. прокуроръ не поясняетъ. Я долженъ замѣтить, что слова Писарева относятся, главнымъ образомъ, не къ первой фразѣ цитаты, а къ послѣдующимъ. Чтобъ понять это, стоитъ только дать себѣ отчетъ, что требуетъ Кирѣевскій. Первое условіе дѣйствительности его рецепта -- это признать односторонность и несостоятельность западно-европейской цивилизаціи, отказаться отъ нея, покончить съ ней. Но кто же на это согласится? Мнѣ кажется, само правительство первое представило бы тормазъ осуществленію такихъ попытокъ, если бъ онѣ перешли изъ области разстроенной фантазіи славянофиловъ въ дѣло. Совсѣмъ не тому удивляется Писаревъ, что Кирѣевскій опирается на православіе, а тому, что для него, помимо православія, не существуетъ религіи, -- тому, что онъ говоритъ: "Теперь, кажется, настоящая пора для Россіи сказать свое слово въ философіи, и показать имъ, еретикамъ, что истина науки -- только въ истинѣ православія". Итакъ, всѣ, кромѣ насъ -- еретики, и нѣтъ никакой истины, кромѣ православно-русской. Это ли христіанство, это ли не чистѣйшій фанатизмъ? Но Кирѣевскій не останавливается и на этомъ. Онъ пишетъ: "Направленіе философіи зависитъ въ первомъ началѣ своемъ отъ того понятія, какое мы имѣемъ о Пресвятой Троицѣ". Неужели послѣ такихъ словъ можно что нибудь прибавлять, неужели мнѣніе Писарева, что слова эти говорятъ сами за себя, несправедливо? Положимъ, что понятіе о Троицѣ вещь весьма святая, но говорить, что отъ этого зависитъ развитіе всѣхъ философій земного шара -- это значитъ быть не христіаниномъ, а религіознымъ фанатикомъ, значитъ не поддерживать православіе, а оказывать ему медвѣжью услугу, значитъ обвинять православіе въ чудовищномъ деспотизмѣ -- въ томъ, что оно хочетъ поглотить философію, что она у насъ немыслима, что мы можемъ имѣть лишь одну теологію. Сливать же теологію съ философіей и ставить послѣднюю не только въ зависимость, но даже въ продуктъ первой -- значитъ договориться до того, послѣ чего, какъ выразился Писаревъ, нечего прибавлять. Гдѣ же тутъ вина со стороны Писарева?
   Итакъ, вотъ тѣ причины, вотъ тѣ основанія, которыя послужили Писареву матеріаломъ для произнесенія надъ воззрѣніями Кирѣевскаго своего приговора. Въ его лицѣ онъ сдѣлалъ приговоръ и надъ всѣми славянофилами. Смыслъ его статьи, мнѣ кажется, таковъ: "Господа, перестраивать нашу жизнь въ ея коренныхъ началахъ, безъ помощи опыта западныхъ сосѣдей, еще не настало время. Славянофилы сдѣлали было къ этому попытку, но неминуемо должны были зайти въ такую трущобу, изъ которой нѣтъ выхода. Дѣло въ томъ, что наши умственные и нравственные Писаровы невозможны до тѣхъ поръ, пока вся Россія не покроется, какъ сѣтью, живыми Маркинсонами {Типъ безпокойнаго человѣка, выведенный въ романѣ Д. Гирса: "Старая и юная Россія".}, и только на томъ черноземѣ, который произойдетъ отъ ихъ разложенія, могутъ вырости эти гиганты. Не забывайте же этого". Вотъ смыслъ "Русскаго Донъ-Кихота". Что же тутъ нарушающаго благопристойность и благочиніе, о которомъ заявилъ г. прокуроръ? Неужели сказать: "господа! подождите, вглядитесь въ окружающее, изучите его, взвѣсьте свои силы и не тратьтесь на подниманіе голыми руками Александровской колонны, а поучитесь сначала механикѣ" -- неужели такая мысль сколько нибудь анти-религіозна, неужели въ такой мысли можетъ сколько нибудь слышаться насмѣшливая нота?
   Теперь я нахожу возможнымъ перейти къ слѣдующей статьѣ, а именно къ "Бѣдной русской мысли".
   Обращаясь къ опроверженію мнѣнія, выраженнаго г. прокуроромъ о статьѣ Писарева "Бѣдная русская мысль", я не могу не замѣтить той странности, къ которой приводитъ совокупное обвиненіе этой статьи на ряду съ "Русскимъ Донъ-Кихотомъ". Въ самомъ дѣлѣ, сначала г. прокуроръ защищаетъ воззрѣнія Кирѣевскаго, направленныя противъ Петра и его реформъ, а потомъ, тотчасъ же вслѣдъ за этимъ, переходитъ къ защитѣ Петра и его рсформъ. Для юриста это можетъ быть и понятно, меня же это поражаетъ, какъ всякое рѣзкое противорѣчіе. Но что дѣлать, въ виду необходимости приходится подчиниться самому противорѣчію и даже представить себѣ, что его нѣтъ.
   Основная идея "Бѣдной русской мысли" понята г. прокуроромъ совершенно вѣрно. Но на этомъ, конечно, и кончается все мое съ нимъ согласіе. Дѣйствительно, Писаревъ этой статьей хотѣлъ сказать, что личная воля одного человѣка, какъ бы великъ онъ ни былъ, какимъ бы геніемъ онъ ни обладалъ -- ничто въ сравненіи съ требованіями жизни цѣлаго народа, и что одинъ мудрецъ не въ состояніи перемудрить десятки милліоновъ. Но кто не знаетъ, что мысль эта далеко не нова, что она извѣстна всѣмъ и каждому, что она повторяется на всѣ лады и въ жизни, и въ литературѣ? То, что высказано Писаревымъ, въ гораздо болѣе рѣзкой и неумолимой формѣ можно встрѣтить на каждой страницѣ Бокля, Дрэпера и др. Но я оставлю въ сторонѣ другихъ, даже не трону Дрэпера. Для меня достаточно одного Бокля. Я преимущественно останавливаюсь на немъ потому, что этотъ писатель прошелъ, что называется -- сквозь огнь, воду и мѣдныя трубы нашей болѣе чѣмъ строгой предварительной цензуры, той цензуры, которая самимъ законодателемъ косвенно названа въ указѣ 6-го апрѣля тяжелою и обременительною для печати. Бокль подъ этой цензурой выдержалъ четыре изданія: два изданія Тиблена и два изданія Буйницкаго. Кажется, въ цензурномъ отношеніи авторитетъ достаточно убѣдительный. И что же! Тамъ мы встрѣтимъ буквально то же самое, что такъ поразило г. прокурора въ "Бѣдной русской мысли". Бокль не только отрицаетъ прочное вліяніе единицъ на массы -- онъ отрицаетъ всякое вмѣшательство правителей въ жизнь народа и вездѣ, безусловно, считаетъ ого вредомъ. Для подтвержденія этого даже не нужно дѣлать никакихъ цитатъ, достаточно пробѣжать заглавія нѣкоторыхъ рубрикъ. Вотъ, напримѣръ, рубрики 5-ой главы І-го тома: 1) вмѣшательство политиковъ въ торговлю нанесло ей вредъ; 2) законодательство породило контрабанду; 3) законодательство усилило лицемѣріе и т. д., наконецъ 6-я рубрика: "въ Англіи было меньше вмѣшательства правителей, чѣмъ въ другихъ странахъ, и потому благосостояніе ея значительнѣе". Бокль отрицаетъ всякую иниціативу великихъ людей. Онъ говоритъ, что ихъ иниціатива только кажущаяся. Все полезное сдѣлано не ими, а, такъ сказать, около нихъ: "ни одно политическое событіе -- говоритъ онъ -- ни одна прочная реформа -- законодательная или исполнительная -- не были задуманы правителями страны. Первыми внушителями такихъ реформъ постоянно были смѣлые и талантливые мыслители, которые отыскиваютъ злоупотребленіе, указываютъ на него и вмѣстѣ съ тѣмъ предлагаютъ средства къ его исправленію... Реформаторы нашего времени плывутъ по теченію. Они способствуютъ торжеству того, чему не могутъ долѣе сопротивляться", потому что, какъ бы поясняетъ Бокль черезъ нѣсколько страницъ: "чего одно поколѣніе проситъ какъ милости, слѣдующее потребуетъ, какъ права".
   Я бы могъ привести бездну цитатъ изъ этого автора объ отношеніи личнаго мудренія различныхъ великихъ людей къ строю народной жизни и о полномъ безсиліи перваго надъ послѣднимъ. Но это бы значило только совершенно напрасно утомлять судей. Книга, о которой я говорю, слишкомъ памятна публикѣ. Впрочемъ самъ г. прокуроръ говоритъ въ обвинительномъ актѣ, что идеи. высказанныя Писаревымъ, сами по себѣ нисколько не предосудительны, но что предосудительность ихъ происходитъ лишь оттого, что онѣ перетолкованы авторомъ и извращены имъ по своему. Къ сожалѣнію, это утвержденіе остается фразой. Оно не подтверждено ни однимъ доказательствомъ. Мнѣнія Бокля наша цензура не считаетъ извращеніемъ чего либо -- она одобрила ихъ четыре раза. Но пусть сравнятъ ихъ съ мнѣніями Писарева и покажутъ, чѣмъ послѣднія искажаютъ первыя, чѣмъ они отличаются отъ мнѣній автора "Исторіи цивилизаціи въ Англіи".
   Въ обвинительномъ актѣ, заключающемъ подробности обвиненія, настолько извѣстныя палатѣ, что прокуроръ, не желая утомлять судей, счелъ лишнимъ "повторятъ" ихъ вторично въ своей рѣчи, приведено одно странное основаніе, а именно прокуроръ заявилъ, что преслѣдованіе не было бы начато, если бы развитіе высказанной авторомъ мысли имѣло характеръ философскаго разсужденія. Не говоря уже о неосновательности такой претензіи, онъ не объяснилъ, какой смыслъ на его языкѣ имѣетъ понятіе философскаго разсужденія. Прежде всего нужно спросить, въ какой степени умѣстно требовать отъ каждой журнальной статьи, чтобъ она была философскимъ трактатомъ, т. е. захватывала всякій вопросъ во всей его глубинѣ и всесторонности. Понятно, что тогда журналъ не былъ бы журналомъ. Журналъ не книга. Онъ разбираетъ въ одно время весьма много вопросовъ. Если сегодня въ немъ помѣщена статья о какомъ нибудь предметѣ, разсматриваемомъ съ данной стороны, то при разборѣ того же предмета въ послѣдующихъ книжкахъ объ этой сторонѣ необходимо говорить уже мимоходомъ, главное же вниманіе должно быть обращено на стороны, незатронутыя прежде. "Бѣдная русская мысль" какъ разъ представляетъ такой случай. Въ самомъ дѣлѣ, книга Бокля была разобрана въ предыдущихъ NoNo "Русскаго Слова", положенія его цитировались чуть не въ каждой журнальной книжкѣ, затѣмъ дѣятельность Петра тоже была оцѣнена въ журналѣ. Такимъ образомъ задача Писарева состояла въ обсужденіи значенія Петра съ боклевской точки зрѣнія. Неужели же ему нужно было при этомъ опять перебирать все введеніе къ "Исторіи цивилизаціи въ Англіи?"
   Наконецъ, какъ оцѣнить философичность книги? Гдѣ для этого мѣрка? Не во внѣшнемъ ли объемѣ? Но тогда многія брошюры, философичность которыхъ не подлежитъ сомнѣнію, оказались бы не философскими. Если же принять за основаніе философичности внутреннія качества сочиненія, то едва ли не будетъ еще хуже, потому что тогда для прокуроровъ откроется такое обширное поле произвола, на которомъ невозможна никакая борьба: философія можетъ пониматься ими слишкомъ различно, настолько различно, сколько заключается степеней между строгимъ и научнымъ взглядомъ и фразой вродѣ того, что "человѣкъ зафилософствовался". Основанія при этомъ всегда будутъ слишкомъ шатки; по большей части невозможно указать границы гдѣ рядъ авторскихъ разсужденій начинаетъ пріобрѣтать характеръ философичности и гдѣ онъ начинаетъ утрачивать его. Тутъ понадобятся свѣдующіе люди. Наконецъ, на какомъ законѣ основалъ прокуроръ свое предположеніе о возможности создать новый критерій преступности идеи, выводя этотъ критерій изъ характера ея развитія, изъ того -- философски она изложена или нѣтъ? Такого закона не существуетъ и не можетъ существовать. Что нибудь одно изъ двухъ: или идея предосудительна, и тогда она сохраняетъ свою предосудительность и въ простомъ, и въ мудреномъ изложеніи, или же она не предосудительна, и тогда, какъ бы она ни была изложена, ее прослѣдовать нельзя. Доктрины Штрауса и Фейербаха всѣмъ извѣстны; не думаю также, чтобы можно было отвергать философичность хоть бы vie de Jesus, но я увѣренъ, что, при существованіи духовной цензуры, книга эта не могла бы быть у насъ допущена даже и тогда, если бы философичность ея удесятерилась.
   Говоря откровенно, все дѣло здѣсь совсѣмъ не въ недостаткѣ философичности. Совсѣмъ не въ этомъ вина Писарева. Единственный грѣхъ, который можетъ быть ему поставленъ на видъ въ этой статьѣ, это то, что онъ здѣсь, какъ и вездѣ, ясенъ и понятенъ до чрезвычайности. Но кто не знаетъ, что у насъ извѣстныя сферы всегда относились къ общедоступности съ недовѣріемъ и боязнью. Эта боязнь унаслѣдована нами еще отъ временъ предшествовавшаго царствованія. Такъ, напримѣръ, въ 1834 году на сообщеніе Уварова о томъ, что къ нему поступаетъ много прошеній объ изданіи общедоступныхъ дешевыхъ книгъ и журналовъ, и на вопросъ его, полезно ли распространять подобную литературу, Главное Управленіе цензуры отвѣтило. что это не только безполезно, но даже вредно. Съ той же цѣлью въ 1850 году князь Ширинскій-Шихматовъ требовалъ, чтобъ простонародныя книги печатались славянскимъ шрифтомъ. Я привожу это затѣмъ, чтобъ показать, что мое предположеніе не произвольное, что оно основано на фактахъ. Я могъ бы еще принести въ подтвержденіе одинъ циркуляръ бывшаго министра Валуева -- циркуляръ, послужившій основаніемъ къ преслѣдованію многихъ книгъ; но я удержусь отъ этого, полагая, что боязнь понятности не сообщится членамъ палаты: свѣтобоязнью страдаютъ только люди извѣстныхъ спеціальностей.
   Г. прокуроръ говоритъ, что та мысль, но поводу которой мнѣ приходится возражать ему, служитъ Писареву только предлогомъ и прикрытіемъ для другихъ цѣлей, а именно для умаленія значенія государственныхъ правителей. Но прикрытіе всегда ведетъ къ противорѣчію. Противорѣчіе это можетъ быть искусно спрятано, замаскировано, но оно всегда существуетъ, и его всегда можно открыть при желаніи и умѣніи. Тотъ, напримѣръ, кто, печатно возставая противъ свободы слова, проситъ на судѣ своего оправданія во имя его свободы, тотъ, конечно, только прикрывается знаменемъ свободы. Человѣкъ, отрицающій бракъ какъ будто по принципу и бросающій женщину въ то время, когда къ его извѣстнымъ правамъ прибавляются обязанности отца, также прикрывается принципами. Здѣсь опять противорѣчіе. И такъ всегда. Но гдѣ же противорѣчіе у Писарева? Не составляетъ ли вся его статья прямой логическій выводъ изъ той мысли, которая признана прокуроромъ незаключающей въ себѣ ничего вреднаго -- мысли, съ которой можно, "смотря по вкусу, соглашаться или не соглашаться"?
   Такъ какъ прокуроръ не доказалъ, чтобы Писаревъ прикрывался непредосудительною мыслью для предосудительныхъ цѣлей, то такое мнѣніе г. прокурора слѣдуетъ считать за его субъективное впечатлѣніе, которое могло только родиться отъ, такъ называемаго, междустрочнаго чтенія. Но я долженъ замѣтить, что чтеніе между строкъ положительно запрещается цензурнымъ уставомъ: между строками можно прочесть все, что угодно.
   Далѣе г. прокуроръ увѣряетъ, будто Писаревъ отзывается о власти всѣхъ вообще правителей, какъ о силѣ реакціонной, способной на одно только несмысленное мудренье надъ массой. Это совершенно не вѣрно. Авторъ совсѣмъ не намѣревался выставить всѣхъ правителей поголовно сознательными друзьями реакціи. Напротивъ, онъ говоритъ, что "рѣшительно ни одинъ человѣкъ, имѣвшій вліяніе на устройство нашего быта, не дѣлалъ намъ умышленнаго зла, всякій хотѣлъ сдѣлать получше, всякій мудрилъ надъ жизнью". Я думаю, что это нисколько не походитъ на то, что угодно было усмотрѣть г. прокурору въ мысляхъ Писарева. Какъ оказывается, прокурорское "мудренье" и авторское имѣютъ совершенно различные смыслы. Г. прокуроръ желаетъ показать, что подъ мудреньемъ авторъ подразумѣваетъ отъявленный произволъ, деспотическую ломку, между тѣмъ какъ Писаревъ говоритъ о мудреньи съ добрыми намѣреніями и такимъ образомъ относится къ происходящему отсюда злу, какъ къ злу непроизвольному, т. е. такому, которое не подлежитъ вмѣненію. Если бы Писаревъ говорилъ, что правители могутъ приносить одинъ только вредъ, что вся ихъ дѣятельность сводится на гнетъ, тогда было бы другое дѣло. Но Писаревъ относится къ исторической роли правителей совершенно иначе. Онъ говоритъ, что если ихъ цѣли и намѣренія расходятся съ потребностями страны, если они дѣйствуютъ, не изучивъ этихъ потребностей, не справляясь съ ними, а руководствуются въ своихъ мѣропріятіяхъ только своей личной логикой, то всѣ ихъ проекты и созданія, какъ бы хорошо они ни были обдуманы, никогда не привьются къ народной жизни, никогда не составятъ съ ней одного органическаго цѣлаго, а будутъ приклеены къ ней механически; что при такихъ обстоятельствахъ они никогда не достигнутъ желаемыхъ ими результатовъ, что, напротивъ, результаты всегда получатся обратные ихъ ожиданіямъ. Писаревъ настойчиво утверждаетъ, что въ сущности правители, какъ отдѣльныя единицы, не могутъ принести народу ни вреда, ни пользы. То и другое будетъ слишкомъ скоропреходяще. Но понятно, что такъ можно смотрѣть только съ громаднаго отдаленія: возвышенія и углубленія только тогда могутъ сливаться съ поверхностью, когда наблюдающій ихъ зритель слишкомъ высоко поднялся надъ этой поверхностью. Такая высота и обусловливаетъ собой философскій взглядъ. Между тѣмъ г. прокурору было угодно отвергнуть всякую тѣнь философскаго характера "Бѣдной русской мысли".
   Повторяю, идеи, послужившія основаніемъ "Бѣдной русской мысли", встрѣчаются теперь чуть не въ каждой книгѣ. Возьмемъ, напримѣръ, "Войну и Миръ" Толстого. Тамъ, въ IV томѣ, просто на просто говорится, что "великіе люди составляютъ собою не болѣе какъ ярлыки, дающіе названіе событіямъ", "Царь есть рабъ исторіи" и т. п. Нужно понимать смыслъ подобныхъ взглядовъ на роль историческихъ дѣятелей. Неужели тотъ, кто признаетъ землю круглою, можетъ быть обвиненъ въ отрицаніи Гималаевъ, Альповъ, Пиринеевъ и другихъ горныхъ хребтовъ? Мнѣ кажется, что такое признаніе не ведетъ къ отрицанію не только Гималаевъ, но даже семи московскихъ холмовъ; оно только показываетъ, что величина всѣхъ этихъ волдырей слишкомъ ничтожна въ сравненіи съ массой земного шара, чтобъ можно было думать объ ихъ существованіи при опредѣленіи формы нашей планеты. Въ строгомъ смыслѣ центръ тяжести земли измѣняется отъ простого подниманія и опусканія руки. Съ перемѣною-же этого центра должно измѣняться положеніе оси, полюсовъ, экватора и т. д. Но кто же можетъ говорить серьезно о такихъ измѣненіяхъ? Въ такомъ же философскомъ смыслѣ говорится и о личной исторической дѣятельности всякой отдѣльной единицы.
   По смыслу прочитанныхъ выписокъ, обвинительному акту и нѣкоторымъ мѣстамъ рѣчи, обвиненіе прокурора сводится къ тому, что будто бы Писаревъ набрасываетъ иносказательно тѣнь на существующую у насъ форму правленія, что считается прокуроромъ "по меньшей мѣрѣ непристойнымъ". Но конецъ его по этому поводу обвиненія противорѣчитъ и не согласуется съ началомъ.
   Такъ, въ подтвержденіе непріязненнаго отношенія Писарева къ существующей у насъ формѣ правленія, г. прокуроръ въ обвинительномъ актѣ указываетъ на примѣры, выставленные авторомъ въ лицѣ Карла I и Якова II англійскихъ, и Карла X и Людовика-Филиппа французскихъ. Къ сожалѣнію, всѣ эти четыре государя не были неограниченными монархами. Всѣ они были правители конституціонные. Но такъ какъ въ доказательство ядовитости стрихнина нельзя указывать на примѣры отравленія меркуріальными пилюлями, то ясно, что смыслъ этихъ примѣровъ совершенно другой. Я не виноватъ, что г. прокуроръ невѣрно понялъ ихъ истинный смыслъ. Объяснять его считаю лишнимъ. Съ моей стороны достаточно того, что я показалъ ложность силлогизма.
   Что же касается до иносказанія, то я позволю себѣ усомниться въ справедливости такого пріема. Этимъ способомъ можно заподозрить все, что угодно. Допустивъ законность иносказанія. можно провести параллель между самыми разнородными вещами, можно, напримѣръ, доказать, что "Ревизоръ" Гоголя не "Ревизоръ", а иносказательное изображеніе страшнаго суда. Чиновники -- это совратившіеся съ истиннаго пути христіане, Хлестаковъ -- антихристъ, жандармъ -- труба второго пришествія...
   Предсѣдатель. Не отклоняйтесь въ сторону.
   Павленковъ. Я хотѣлъ только нагляднѣе показать, къ чему можно придти путемъ иносказанія.
   Писареву еще ставится въ вину то, что онъ не видитъ въ Россіи никакого историческаго движенія жизни, за исключеніемъ реформы 19-го февраля. Я не знаю, обвиненіе это или полемика. Мнѣ кажется, на этотъ счетъ не запрещается никому имѣть свое мнѣніе. Вонъ Тургеневъ -- тотъ въ своемъ "Дымѣ" не признаетъ даже 19-го февраля: у него все дымъ:-- и земство, и гласный судъ, и крестьянская реформа. Между тѣмъ его никто еще не звалъ за это въ судъ и, вѣроятно, не позовутъ.
   Что касается до того, что будто бы Писаревъ отзывается о Петрѣ презрительно -- по моему же только какъ о простомъ смертномъ -- то я жалѣю, что прокуроръ, какъ видно, не знаетъ о существованій комитета, бывшаго въ 60 году и состоявшаго изъ министровъ юстиціи, просвѣщенія, внутреннихъ дѣлъ и шефа жандармовъ. Комитетъ этотъ положилъ не допускать къ печати неосновательныхъ и неприличныхъ отзывовъ, и извѣстій о жизни и правительственныхъ дѣйствіяхъ лицъ царствующаго дома по смерти Петра. Рѣшеніе этого комитета было высочайше утверждено. Какъ широко пользуется литература этимъ разрѣшеніемъ, можетъ служить образчикомъ слѣдующій отзывъ Погодина объ Иванѣ IV, напечатанный въ его газетѣ "Русскій":
   "Что есть въ немъ высокаго, благороднаго, прозорливаго, государственнаго? Злодѣй, звѣрь, говорунъ-начетчикъ въ подъяческимъ умомъ, -- и только. Надо же вѣдь, чтобъ такое существо, потерявшее даже образъ человѣческій, не только высокій ликъ царскій, нашло себѣ представителей!... Обозрѣвая несчастное царствованіе, надо только удивляться этому великому, необыкновенному, ангельскому терпѣнію русскаго народа (не исключая и бояръ), который двадцать пять лѣтъ сносилъ мучителя, видѣлъ въ немъ наказаніе Божіе за грѣхи свои, и молился объ немъ столько же, сколько о себѣ, и долго, долго, чуть-ли не до послѣдняго времени служилъ панихиды по царѣ Иванѣ Васильевичѣ Грозномъ. Вотъ, вотъ чѣмъ украшается, сіяетъ русская исторія, сравнительно съ западной!"
   Ничего подобнаго нельзя встрѣтить у Писарева.
   Никакого "презрительнаго тона" въ "Бѣдной русской мысли" нѣтъ. Напротивъ, Писаревъ во многихъ мѣстахъ своей статьи относится къ Петру съ большимъ уваженіемъ. Такъ, на одной изъ страницъ, онъ прямо говоритъ, что Петръ былъ бы вездѣ выдѣляющейся личностью: былъ ли бы онъ ученымъ, писателемъ или простымъ рабочимъ, -- онъ всюду бы заявилъ себя, всюду бы стоялъ цѣлою головой выше окружающихъ его лицъ. Не думаю, чтобъ это сколько-нибудь походило на презрѣніе. Писаревъ даже отчасти оправдываетъ его историческую дѣятельность. Онъ сознается, что въ 18-мъ столѣтіи сынъ Алексѣя и не могъ дѣйствовать иначе, чѣмъ Петръ. Но г. прокуроръ не останавливается на презрѣніи, онъ идетъ гораздо далѣе: Онъ увѣряетъ, что Писаревъ, говоря о покушеніи на жизнь Петра, оправдываетъ "гнусныя политическія убійства". На самомъ дѣлѣ Писаревъ въ своей статьѣ "Бѣдная русская мысль" высказываетъ лишь мнѣніе о томъ, что жизнь русскаго народа нисколько не измѣнилась бы въ своихъ существенныхъ отправленіяхъ, еслибъ Шакловитому удалось убить Петра. Можно ли изъ этого вывести одобреніе покушенія? Это такъ странно, такъ странно, что я считаю лишнимъ отвѣчать на подобное обвиненіе. Если бы въ какомъ нибудь переулкѣ совершилось убійство, а я бы сказалъ, что по случаю этого убійства никакъ не можетъ случиться свѣтопреставленія, -- неужели этими словами я одобрялъ бы сдѣланное убійство? Что же касается до того, что въ этихъ словахъ слышится желаніе Писарева умалить значеніе Петра, то и это не что иное, какъ недоразумѣніе г. прокурора. Относительная величина зависитъ не отъ размѣровъ измѣряемаго предмета, а отъ размѣровъ мѣрки. Еслибъ длину стола, за которымъ сидятъ судьи, смѣрить миллиметромъ, то она выразилась бы безконечно большимъ числомъ; но если тотъ же самый столъ смѣрить нѣмецкой географической милей, то эта длина представилась бы безконечно малой величиной. Понятно однако, что самый столъ отъ этого не сдѣлается короче ни на волосъ. Или представимъ себѣ, что въ то время, какъ у меня въ сундукѣ лежало 25 аршинъ матеріи, длина аршина увеличена въ 100 разъ противъ прежняго. Неужели же, если бы я, узнавши, что у меня теперь вмѣсто 25 аршинъ всего только одна четверть., подалъ жалобу въ судъ о пропажѣ матеріи, то жалоба моя не была бы по меньшей мѣрѣ странной? Но не тоже ли самое обвиненіе прокурора въ умаленіи значенія Петра? Тутъ дѣло не въ формѣ моихъ сравненій (форма -- дѣло второстепенное), но согласитесь, что сущность одна и та же. Сущность въ томъ, что г. прокуроръ увеличеніе авторской марки принимаетъ за уменьшеніе разбираемыхъ предметовъ. Виноватъ ли Писаревъ, что г. прокуроръ въ своихъ воззрѣніяхъ на міровыя событія стоитъ на ряду съ тѣми историками. которые приписываютъ измѣненія въ судьбахъ Европы послѣ Ватерлооскаго разгрома -- низкимъ передковымъ колесамъ французской артиллеріи, а потерю французами Бородинскаго сраженія -- каммердинеру, не подавшему Наполеону непромокаемыхъ сапогъ?
   Кромѣ всего этого. г. прокуроръ усматриваетъ въ статьѣ "Бѣдная русская мысль" еще нѣсколько вивъ. Такъ, онъ жалуется суду, что, по мнѣнію Писарева, "всѣ успѣхи гражданской жизни совершаются или естественнымъ ея теченіемъ, или же крупными переворотами". Я смѣю думать, что если даже назначить 100-тысячную премію, то и тогданиктоне укажетъ ничего средняго между этими двумя путями, точно такъ, какъ никто не въ состояніи назвать двѣ такія однородныя величины, которыя не были бы одно изъ двухъ -- равны между собою или одна больше другой. Далѣе г. прокуроръ доводитъ до свѣдѣнія судей, что Писаревъ смѣется надъ консервативными чувствами прежнихъ писателей. Я не понимаю этого обвиненія: еслибъ онъ смотрѣлъ на палату не какъ на судебную коллегію, а какъ на извѣстную политическую партію, напримѣръ, какъ на партію "Вѣсти", какъ на друзей Скарятина, то подобное донесеніе имѣло бы практическую серьезность, но я не думаю, чтобъ онъ согласился такъ взглянуть на находящихся здѣсь судей. Поэтому я считаю лишнимъ отвѣчать на консервативное соболѣзнованіе прокурора.
   Наконецъ, еще одно послѣднее обвиненіе, обвиненіе въ присутствіи выраженій, "оправдывающихъ свободныя отношенія половъ". Какъ-то странно видѣть такое обвиненіе на ряду съ обвиненіемъ въ иносказательномъ отрицаніи пользы властей и оправданіи "гнусныхъ политическихъ убійствъ". Это, можетъ быть.-- на случай, если не посчастливится въ болѣе серьезныхъ обвиненіяхъ. Я|удивляюсь только, какъ можно было найти въ указанныхъ прокуроромъ строкахъ то, что онъ выдаетъ за существенный ихъ смыслъ. Вотъ это мѣсто:
   "Кто изъ насъ не знаетъ, напримѣръ, что ревность -- чепуха, что чувство свободно, что полюбить и разлюбить не отъ насъ зависитъ, и что женщина не виновата, если измѣняетъ вамъ и отдается другому? Кто изъ насъ не ратовалъ словомъ и перомъ за свободу женщины? А пусть случится этому бойцу испытать въ своей любви огорченіе, пусть его разлюбитъ женщина, къ которой онъ глубоко привязанъ! Что же выйдетъ? Неужели вы думаете, что онъ утѣшитъ себя своими теоретическими доводами и успокоится въ своей безукоризненно-гуманной философіи? Нѣтъ, помилуйте! Этотъ непобѣдимый діалектикъ, этотъ вдохновенный философъ полѣзетъ на стѣны и надѣлаетъ такихъ глупостей, на которыя, можетъ быть, не рѣшился бы самый дюжинный смертный".
   Ясно, что смыслъ прочитаннаго мной какъ разъ обратный тому, который усмотрѣлъ въ этихъ строкахъ г. прокуроръ. Писаревъ, напротивъ, какъ бы признаетъ мнѣнія о свободѣ отношенія половъ расходящимися съ практикой, онъ допускаетъ ихъ возможность лишь въ области теоріи и совершенную несостоятельность при первомъ прикосновеніи съ реальной жизнью. Если въ чемъ нибудь можно обвинять Писарева, читая приведенныя строки, такъ это развѣ въ совершенно обратномъ -- въ томъ, что онъ недостаточно сильно вѣритъ въ нераздѣльность идеи съ дѣломъ. Статья эта принадлежитъ къ тому времени, когда онъ еще начиналъ свою литературную карьеру. Въ другихъ мѣстахъ своихъ сочиненій болѣе позднѣйшаго періода онъ относится къ этому вопросу иначе: но здѣсь, какъ будто нарочно. онъ. противорѣча самому себѣ, отнимаетъ обвинительную пищу отъ прокурора.
   Вотъ все, что я желалъ привести въ защиту "Русскаго Донъ-Кихота" и "Бѣдной русской мысли"; теперь я перейду къ постороннимъ соображеніямъ г. прокурора, Но прежде чѣмъ это сдѣлать, я позволю себѣ обратиться къ нему, черезъ предсѣдателя, съ однимъ вопросомъ...
   Предсѣдатель. Вы не имѣете права дѣлать прокурору какіе-либо вопросы.
   Павленковъ. Въ такомъ случаѣ я отказываюсь отъ обращенія къ нему. Но мнѣ все-таки необходимо знать, какъ слѣдуетъ смотрѣть на разницу между концомъ рѣчи прокурора и обвинительнымъ актомъ. Въ актѣ, между прочимъ, указывается, какъ на обстоятельство, усиливающее вредность статей, -- на пріостановку "Русскаго Слова" въ 62 году, будто бы, за тѣ нумера, въ которыхъ онѣ были помѣщены, и на запрещеніе этого журнала въ 66 году. Между тѣмъ въ рѣчи объ этомъ не говорится ни слова. Считать ли мнѣ, что прокуроръ не желаетъ поддерживать двухъ первыхъ доводовъ? Наконецъ, въ актѣ я обвиняюсь по 1001 и 1035 ст. Уложенія, а въ рѣчи только по одной 1001 ст. Могу ли я ничего не говорить о 1035 ст.?
   Предсѣдатель. Оба упомянутыя вами довода есть только мнѣніе цензурнаго комитета. Вы слышали, что васъ обвиняютъ только по 1001 ст.
   Павленковъ. Развивая свои постороннія соображенія объ отношеніи указа 6-го апрѣля къ цензурному уставу и моей неминуемой отвѣтственности, г. прокуроръ сказалъ, что онъ отвѣчаетъ на мои доводы, будто бы приведенные мной во время предварительнаго слѣдствія. Но я не дѣлалъ на этотъ счетъ никакихъ заявленій (предсѣдатель беретъ дѣло) и не знаю, почему онъ приписываетъ ихъ мнѣ? Поэтому я не буду отвѣчать ему на подробности, тѣмъ болѣе, что ихъ трудно понять; по крайней мѣрѣ я, признаюсь, ихъ не понялъ. Однако общій смыслъ этихъ соображеній, кажется, таковъ. что, на основаніи указа 6-го апрѣля, возможна отвѣтственность за то, за что прежде она была невозможна. потому что въ эятомъ указѣ подробнѣе и опредѣленнѣе прежняго изложены преступленія и проступки печатнаго слова. Это, впрочемъ, уже извѣстный мнѣ доводъ цензурнаго комитета. Позволю себѣ сказать нѣсколько словъ объ указѣ 6-го апрѣля и объ его неудобопримѣнимѣсти къ книгамъ, разъ ужо разрѣшеннымъ предварительной цензурой.
   Прежде всего мнѣ кажется, что указъ 6-го апрѣля изданъ для произведеній печати, минующихъ предварительную цензуру: въ немъ опредѣлена отвѣтственность авторовъ, редакторовъ, издателей, типографщиковъ и книгопродавцевъ. По отвѣтственность за книги, одобренныя цензурой, лежитъ на цензорахъ. Статьи "Русскій Донъ-Кихотъ" и "Бѣдная русская мысль" были одобрены цензурой, поэтому къ нимъ непримѣнимъ на судѣ указъ 6-го апрѣля, особенно при существованіи 178 статьи Цензурнаго Устава. Кромѣ формальной невозможности такой отвѣтственности, я еще укажу на невозможность лошческую. Когда авторъ представляетъ свою рукопись въ цензуру и беретъ ее обратно со множествомъ различныхъ помарокъ, тогда его статья въ строгомъ смыслѣ теряетъ свой первоначальный характеръ. Послѣ цензурныхъ сокращеній писатель говоритъ уже не то, что хотѣлъ сказать, или не совсѣмъ то. Но развѣ возможна отвѣтственность за то, чего не хочешь сказать и что вышло, такъ сказать. само собой? Во вторыхъ, указъ 6-го апрѣля изданъ, какъ говоритъ самъ законодатель, "для облегченія отечественной печати". Отсюда прямо слѣдуетъ, что прежняя цензура была тяжела для печати. Теперь спрашивается, если рукопись разрѣшается и одобряется даже тяжелой, обременительной цензурой, то какъ же можно ее преслѣдовать посредствомъ указа, написаннаго для облегченія? Вѣдь, подобное преслѣдованіе провозглашаетъ начало, совершенно обратное мысли законадателя; такое преслѣдованіе какъ бы говоритъ: "прежде печать была слишкомъ распущена, нужно подобрать ей возжи". Что указъ 6 апрѣля окончательно и на вѣчныя времена застраховываетъ отъ судебнаго преслѣдованія всѣ произведенія печати, вышедшія въ цензурный періодъ нашей литературы -- это прямо слѣдуетъ изъ 7-й статьи 3-го отдѣла Высочайше утвержденнаго 6 апрѣля 1865 г. мнѣнія Государственнаго Совѣта, гдѣ говорится, что срокъ для возбужденія судебнаго преслѣдованія по нарушеніямъ постановленій о печати полагается годовой со дня нарушенія. Указъ этотъ вошелъ въ силу 1-го сентября 1865 г. Значитъ, при самомъ его введеніи все напечатанное по 1-е сентября 1864 г. уже выходило изъ сферы преслѣдованія при всѣхъ послѣдующихъ перепечаткахъ. Скажутъ, что это правило существуетъ только для безцензурныхъ изданій. Но это будетъ несправедливо. Въ самомъ дѣлѣ, если безцензурныя изданія, изданія ускользнувшія отъ цензурныхъ помарокъ, нельзя преслѣдовать послѣ годичнаго срока со дня ихъ выхода, то изданія, побывавшія въ комитетѣ, изданія со всѣхъ сторонъ имъ разсмотрѣнныя, обсуженныя, доложенныя и т. .д., тѣмъ болѣе не могутъ, безъ нарушенія здраваго смысла, подвергаться суду впродолженіе болѣе длиннаго срока. Мнѣ кажется, что если необходимо установить неравные сроки для возбужденія преслѣдованія, то относительная продолжительность ихъ должна быть какъ разъ обратная, т. е. для безцензурныхъ книгъ болѣе значительная, чѣмъ для книгъ, когда либо цензурованныхъ, если только послѣднія можно преслѣдовать. Между тѣмъ настоящій процессъ какъ бы устанавливаетъ совершенно противоположное начало -- начало, въ силу котораго безцензурныя книги преслѣдуются годъ, а цензурованныя -- вѣчно. Цензурный комитетъ самъ чувствовалъ эту неловкость и потому прибѣгнулъ въ этомъ случаѣ къ такому толкованію указа 6-го апрѣля, которое я считаю крайне неосновательнымъ. Это толкованіе, по моему мнѣнію, возможно только для него; прокуроръ же, спеціальность котораго состоитъ въ вѣдѣніи законовъ, не долженъ былъ его поддерживать и опираться на него. Но изъ его объясненій видно, что онъ также стоитъ за возможность отвѣчать по указу 6-го апрѣля при невозможности отвѣта по цензурному уставу, слѣдовательно также соглашается, что указъ 6-го апрѣля опредѣлительнѣе (въ смыслѣ строгости) прежнихъ узаконеній. Я считаю необходимымъ сказать, что если ставится вопросъ объ опредѣленности, то для того чтобы онъ вышелъ изъ области фразъ, необходимо показать, съ одной стороны, ту неопредѣленность въ старыхъ узаконеніяхъ, которая въ 62 году давала возможность легальному появленію преслѣдуемыхъ теперь статей, и съ другой -- ту точность новыхъ, которая теперь прямо бьетъ по этимъ статьямъ и превращаетъ ихъ въ закононарушеніе. Короче, я предлагаю г. прокурору прибѣгнуть къ одному изъ первыхъ четырехъ правилъ. Пусть онъ вычтетъ изъ полныхъ узаковеній неполныя, и дополненіе первыхъ, полученное въ остаткѣ, покажетъ суду. Тогда мы увидимъ, имѣла ли въ виду эта опредѣленность что нибудь похожее на статьи въ родѣ "Русскаго Донъ-Кихота:" и "Бѣдной русской мысли". Въ противномъ случаѣ доводъ объ опредѣленности и неопредѣленности останется голословнымъ. Къ сожалѣнію, исполнить мою просьбу невозможно по той простой причинѣ, что г. прокуроръ самымъ подведеніемъ преслѣдуемыхъ статей по 1001 ст. Улож. о наказ. уже доказалъ противное, т. е. математическую точность прежнихъ узаконеній о печати, по крайней мѣрѣ относительно "Русскаго Донъ-Кихота" и "Бѣдной русской мысли". Въ самомъ дѣлѣ, статья, предусматривающая преступленіе, взводимое на меня г. прокуроромъ, существовала и въ уложеніи 1857 г. съ той лишь разницей, что тамъ она стоитъ подъ No 1356. Но гдѣ же тогда неопредѣленность постановленій, дѣйствовавшихъ до указа 6-го апрѣля, или, можетъ быть, номеръ 1001 опредѣленнѣе 1356-го?.. Но тогда пусть г. прокуроръ объяснить мнѣ эту кабалистику.
   Вотъ къ какимъ несообразностямъ можетъ привести преслѣдованіе цензурованныхъ книгъ. Но понятно, что если обвиненіе въ нарушеніи той или другой статьи закона приводитъ къ несообразности, то значитъ, что его не существуетъ. Поэтому я утверждаю, что если мной сдѣлано какое либо закононарушеніе, то это -- закононарушеніе, предусмотрѣнное ст. 1712 Улож. о наказ. (Предсѣдатель берется за Уложеніе.) Къ сожалѣнію, для обвиненія по этой статьѣ нужно быть въ одно и то же время прокуроромъ и законодателемъ, что, очевидно, невозможно.
   Но если я напечатаніемъ преслѣдуемыхъ статей не сдѣлалъ никакого закононарушенія, то какъ объяснить себѣ заарестованіе 2-й части "Сочиненій Писарева" до выхода въ свѣтъ, которое по указу б-го апрѣля производится только въ самыхъ крайнихъ и серьезныхъ случаяхъ? По всей вѣроятности, большая часть конфискаціи произошла потому, что господинъ Щербининъ, бывшій начальникъ главнаго управленія по дѣламъ печати, издалъ въ 1866 году распубликованный въ газетахъ циркуляръ, въ которомъ предписалъ цензурнымъ комитетамъ "относительно изданіи, изъятыхъ отъ предварительной цензуры, безотлагательно пріостанавливать и подвергать судебному преслѣдованію всякія нарушенія законовъ о печати". Цензурной комитетъ такъ и дѣйствовалъ, несмотря на то, что пріостанавливать книги до выхода въ свѣтъ дозволяется указомъ 6-го апрѣля не за всякія нарушенія законовъ. Строго говоря, онъ не былъ виноватъ, если различныя указанія и циркуляръ, данный ему для руководства, радикально расходились по этому предмету съ указомъ. Сочиненія Писарева дѣйствительно, можетъ быть, погрѣшаютъ противъ 1712 ст. Улож. о наказ. и это съ моей стороны не фраза, такъ какъ я подъ этой статьей подразумѣваю секретныя инструкціи цензорамъ. Но секретныя канцелярскія указанія никогда не должны являться на гласный судъ. При конфискованіи 2-й части "Сочиненій Д. И. Писарева" все дѣло состояло совсѣмъ не въ закононарушеніяхъ. Послѣ всѣмъ извѣстныхъ событій, цензурный комитетъ такъ засуетился, что сталъ въ суетахъ обращать свои преслѣдованія не столько на идеи, сколько за знамена этихъ идей, на извѣстныя имена. Но понятно, что съ именемъ Писарева соединено много воспоминаній. Поэтому возобновленіе его статей могло показаться комитету отступленіемъ отъ рескрипта. Что въ то время преслѣдовалось имя Писарева -- это доказывается, между прочимъ, запрещеніемъ публикацій о его сочиненіяхъ. Цензура просто хотѣла заставитъ меня прекратить начатое мной изданіе, какъ заставила Звонарева сжечь до суда изданныя этимъ книгопродавцемъ сочиненія М. Л. Михайлова. Къ сожалѣнію, со мной это ей не удалось: всѣ части "Сочиненій Д. И. Писарева" отпечатаны въ томъ видѣ, въ какомъ предполагалось, несмотря на то, что два тома, 2-й и 6-й, были конфискованы до выхода въ свѣтъ. Повторяю, на самомъ дѣлѣ во 2-й части "Сочиненій Писарева" нѣтъ ничего предосудительнаго. Если бъ она вышла позже. то ее бы не конфисковали; а если бы преслѣдуемыя теперь статьи были подписаны не Писаревымъ, а кѣмъ нибудь дрѵгимъ, то онѣ прошли бы даже и въ 1S66 году. Я знаю, мнѣ могутъ возразить, что это не идетъ къ дѣлу, что все это -- одни мои ни на чемъ не основанныя предположенія, которыхъ нельзя подтвердить доказательствами и которыя, слѣдовательно, будутъ оставлены судомъ безъ вниманія. Но въ томъ то и дѣло, что за моими словами стоитъ неопровержимый фактъ. Будучи вполнѣ увѣренъ, что въ статьяхъ "Бѣдная русская мысль"" и "Pycскій Донъ-Кихотъ" преслѣдуются не идеи, а вывѣска надъ ними имени Писарева, я, по полученіи обвинительнаго акта, отправился въ Москву, по извѣстному палатѣ дѣлу, а главное съ цѣлью, перемѣнивъ заглавіе преслѣдуемыхъ статей и имя автора, отпечатать ихъ тамъ вторично не только безъ всякихъ измѣненій. но даже съ прибавленіемъ второй половины "Бѣдной русской мысли", которая не вошла въ мое конфискованное изданіе. Я зналъ, что у насъ относятся съ недовѣріемъ къ общедоступности, и потому положилъ себѣ выставить на оберткѣ крупную цѣну; я зналъ, что у насъ обращается вниманіе на число печатаемыхъ экземпляровъ, и потому положилъ себѣ оговориться въ предувѣдомленіи, что книжка эта печатается въ незначительномъ количествѣ. Принявъ всѣ эти чисто внѣшнія предосторожности. я могъ разсчитывать на полный успѣхъ. Ожиданія мои оправдались какъ нельзя лучше. Книжка прошла. Я ее сюда принесъ. Вотъ четыре экземпляра. Такимъ образомъ палата можетъ видѣть, какъ послѣдовательно наше цензурное вѣдомство. Одну и ту же книгу, на основаніи одного и того же указа. оно считаетъ возможнымъ и справедливымъ безпрепятственно допускать къ обращенію и преслѣдовать съ предварительной конфискаціей, т. е. мирить двѣ такія крайнія противоположности, какъ полнѣйшая безвредность и выходящая изъ ряда преступность. Вы видите также, гг. судьи, въ какое странное положеніе вы поставили бы свое рѣшеніе, если бъ обвинили меня согласно мнѣнію прокурора. Тѣ же самыя статьи, послѣ ихъ осужденія, послѣ приговора объ уничтоженіи, могли бы свободно обращаться въ публикѣ черезъ посредство московскихъ книжныхъ магазиновъ. Ваши рѣшенія не всеобщи, палата не кассаціонный департаментъ Сената, ея приговоры недѣйствительны для московскаго судебнаго округа, гдѣ статьи эти допущены своей мѣстной цензурой. Вотъ какая изъ всего этого процесса является цѣпь несообразностей. Найти тотъ или другой изъ нея выходъ, конечно, зависитъ отъ суда. По моему же мнѣнію, выходъ этотъ можетъ быть только одинъ -- это оправдать меня.
   Прокуроръ противъ защитительной рѣчи Павленкова не возражалъ.
   Когда были поставлены вопросы, Павленковъ, на основаніи ст. 763 Уст. угол. судопр., просилъ ввести новый вопросъ и поставить его прежде всѣхъ остальныхъ, а именно: вопросъ о томъ, можетъ ли, при существованіи указа 6-го апрѣля, считаться закононарушеніемъ воспроизведеніе книги, напечатанной съ оригинала, разрѣшеннаго предварительной цензурой? Въ случаѣ, если бы судъ не согласился на постановку этого вопроса, Павленковъ заявилъ желаніе, чтобы въ первомъ вопросѣ было оговорено о состоявшемся прежде цензурномъ разрѣшеніи на напечатаніе преслѣдуемыхъ статей. Члены палаты согласились съ послѣднимъ его заявленіемъ, и вопросы въ своей окончательной формѣ были поставлены слѣдующіе:
   1) Виновенъ ли Павленковъ въ напечатаніи двухъ статей, заключающихъ въ себѣ непристойныя сужденія и разрѣшенныхъ въ 1862 г. предварительной цензурой; 2) если виновенъ, то какому подлежитъ за то наказанію, и 3) должно ли уничтожить самыя статьи?
  

ПРИГОВОРЪ СУДЕБНОЙ ПАЛАТЫ.

   1868 года, іюня 5-го дня, по указу Его Императорскаго Величества, е.-петербургская судебная палата, по уголовному департаменту, въ публичномъ судебномъ засѣданіи, подъ предсѣдательствомъ старшаго предсѣдателя, сенатора Я. Я Чемадурова, въ составѣ членовъ: Л. Н. Маркевича и Н. Н. Медвѣдева, при секретарѣ Д. С. Оростовѣ, въ присутствіи прокурора судебной палаты П. О. Тизенгаузена, слушала дѣло объ отставномъ поручикѣ Флорентіи Ѳедоровѣ Павленковѣ, обвиняемомъ въ нарушеніи постановленій о печати. Въ іюнѣ мѣсяцѣ 1866 года, въ е.-петербургскій цензурный комитетъ представлена была отпечатанная безъ предварительной цензуры вторая часть сочиненій Д. И. Писарева, изданія Флорентія Павленкова. Но разсмотрѣніи этой книги, цензурный комитетъ нашелъ, что въ первыхъ двухъ статьяхъ оной: "Русскій Донъ-Кихотъ" и "Бѣдная русская мысль" заключаются мысли вредныя по ихъ направленію и цѣли, а потому, сдѣлавъ распоряженіе объ арестованіи отпечатанныхъ въ числѣ 3000 экземпляровъ означенной книги, отнесся къ прокурору с.-петербургскаго окружнаго суда о преданіи издателя книги Павленкова суду, обвиняя его въ напечатаніи такихъ двухъ статей, изъ коихъ первая -- "Русскій Донъ-Кихотъ", заключая въ себѣ осмѣяніе нравственно-религіозныхъ вѣрованій и отрицаніе необходимости религіозныхъ основъ въ просвѣщеніи и нравственности, составляетъ закононарушеніе, предусмотрѣнное въ 1001 ст. Улож., и вторая -- "Бѣдная русская мысль", въ коей есть выраженіе, оправдывающее свободныя отношенія двухъ половъ, заключая въ себѣ, сверхъ того, иносказательное порицаніе существующей у насъ формы правленія, дѣлая враждебное сопоставленіе монархической власти съ народомъ и стараясь представить первую началомъ безполезнымъ и даже вреднымъ въ народной жизни, составляетъ закононарушеніе, предвидѣнное въ статьѣ 1035 Улож. Вслѣдствіе сего, прокуроръ судебной палаты, составивъ о Павленковѣ обвинительный актъ, въ коемъ прописалъ изложенные выше выводы цензурнаго комитета, предложилъ оный на разсмотрѣніе палаты. Въ публичномъ засѣданій судебной палаты по сему дѣлу, прокуроръ палаты, въ обвинительной своей рѣчи, не указывая болѣе нарушенія Павленковымъ правилъ, предусмотрѣнныхъ 1035 ст. Уложенія, объяснилъ, что, по мнѣнію его, поименованныя статьи въ книгѣ, изданной Павленковымъ, заключаютъ въ себѣ: первая -- оскорбительное для чувства вѣрующаго осмѣяніе православно-христіанскаго образа мыслей и православно-славянскаго направленія одного изъ отечественныхъ писателей, а вторая -- сужденія, путемъ коихъ умаляется значеніе гнуснаго политическаго преступленія, и презрительный тонъ, какимъ говорится о дѣяніяхъ Великаго Петра; что обѣ эти статьи слишкомъ несерьезны для того, чтобы искать въ нихъ матеріала для обвиненія въ преступленіи; что преступленіе, предполагающее всегда существованіе злого умысла, не можетъ крыться въ сочиненіяхъ столь легкаго содержанія; что въ подобныхъ сочиненіяхъ видны не преступные умыслы, но странная торопливость высказать поскорѣе въ печати все, что думаетъ авторъ о разныхъ предметахъ, торопливость, подъ вліяніемъ которой авторъ разсматриваемыхъ сочиненій забылъ то приличіе, какое требуется отъ публичнаго слова; что такимъ образомъ напечатаніе этихъ сочиненій, содержащихъ въ себѣ неприличныя сужденія, оскорбляющія религіозное чувство вѣрующаго и нравственное чувство гражданина, составляетъ явное нарушеніе общественной благопристойности, воспрещенное 1001 ст. Улож., подъ дѣйствіе коей подводится и указанное цензурнымъ комитетомъ мѣсто въ статьѣ "Бѣдная русская мысль", въ которомъ авторъ оправдываетъ свободныя отношенія двухъ половъ. При этомъ, какъ и въ обвинительномъ актѣ, прокуроръ указалъ тѣ мѣста и выраженія статей Писарева, на коихъ основаны вышеизложенныя обвиненія.-- Оставляя безъ разсмотрѣнія первоначально взведенныя на Павленкова обвиненія, какъ неподдерживаемыя въ судебномъ засѣданіи обвинительной властью, и приступая къ обсужденію сего дѣла по отношенію къ указанной въ обвиненіи 1001 ст. Улож., судебная палата усматриваетъ, что означенная статья подвергаетъ взысканію того, кто тайно отъ цензуры будетъ печатать или инымъ образомъ издавать въ какомъ бы то ни было видѣ, или же распространять подлежащія цензурѣ сочиненія, явно противныя благопристойности.-- Такимъ образомъ. для признанія какого либо издателя книги виновнымъ въ нарушеніи постановленій, указанныхъ въ 1001 ст. Улож., нужно, во первыхъ, чтобы издаваемая имъ книга содержала въ себѣ что либо явно противное благопристойности, и, во вторыхъ, чтобы книга эта была тайно отъ цензуры отпечатана и распространяема. Изъ этого видно, что 1001 ст. можетъ относиться къ такого рода сочиненіямъ, которыя, подлежа предварительной цензурѣ, не будутъ въ оную представлены, а, напротивъ, тайно отъ нея напечатаны и распространены. Обращаясь затѣмъ къ разсмотрѣнію дѣйствій Павленкова, при изданіи имъ разсматриваемой нынѣ книги, оказывается, что книга эта, по объему своему, могла быть и была напечатана безъ предварительной цензуры, что затѣмъ, по отпечатаніи, она представлена была въ узаконенномъ порядкѣ въ цензурный комитетъ, и тайно отъ цензуры распространяема Павленковымъ не была. Признавая посему, что въ дѣйствіяхъ Павленкова не было одного изъ существенныхъ признаковъ проступка, предусмотрѣннаго 1001 ст. Улож., а именно тайнаго отъ цензуры распространенія сочиненія, что посему за одно не тайное отъ цензуры напечатаніе безъ распространенія книги, если бы въ ней и заключалось что либо явно противное благопристойности, Павленковъ не могъ бы подвергнуться личному, указанному въ 1001 ст. взысканію, и переходя къ разсмотрѣнію самого содержанія тѣхъ двухъ статей книги, которыя послужили поводомъ къ преслѣдованію издателя оной передъ судомъ, такъ какъ при существованіи въ нихъ чего либо воспрещеннаго 1001 ст. Улож., онѣ, на основаніи этой статьи закона, должны быть уничтожены, палата находитъ: 1) что статья "Русскій Донъ-Кихотъ:" составляетъ критическій обзоръ сочиненій П. В. Кирѣевскаго и разсужденія о личности этого писателя.-- Не соглашаясь съ воззрѣніями Кирѣевскаго и съ его направленіемъ, Писаревъ называетъ Кирѣевскаго "смрачнымъ и вреднымъ обскурантомъ", называетъ "допотопными" выработавшіяся съ дѣтства у Кирѣевскаго идеи, его направленіе "православно-славянскимъ", а убѣжденія -- "московскими", которыя "раздѣляли съ нимъ всѣ старушки бѣлокаменной", которыя "были втолкованы ему съ дѣтства маменькой да нянюшкой;". Эти выраженія, вызванныя у Писарева чтеніемъ сочиненій Кирѣевскаго, не составляютъ, по мнѣнію палаты, ничего противозаконнаго. Они касаются единственно Кирѣевскаго и его личнаго направленія; нельзя придавать выраженіямъ этимъ смысла болѣе обширнаго, чѣмъ придавалъ имъ самъ авторъ, и потому затронуть, а тѣмъ менѣе оскорбить, чувства всякаго православно-вѣрующаго они не могутъ; наконецъ, и по формѣ своей эти выраженія не переходятъ границъ благопристойности. Въ статьѣ "Бѣдная русская мысль" Писаревъ, выражая свой взглядъ на значеніе личной воли правителей и политическихъ дѣятелей въ историческомъ развитіи народовъ, находитъ, между прочимъ, что дѣятельность Петра Великаго не была вовсе такъ плодотворна историческими послѣдствіями, какъ это кажется его восторженнымъ поклонникамъ и ожесточеннымъ врагамъ, что она представляетъ собой только "остроумныя затѣи Петра Алексѣевича" и что если бъ "Шакловитому удалось убить молодого Петра", то "жизнь русскаго народа вовсе не измѣнилась бы въ своихъ отправленіяхъ". Это послѣднее выраженіе, употребленное Писаревымъ въ подкрѣпленіе мнѣнія своего, какъ о дѣятельности Петра I и о вліяніи его на историческое развитіе Россіи, такъ и о вліяніи вообще единоличныхъ политическихъ дѣятелей, не заключаетъ ничего воспрещеннаго закономъ. Дѣлать же изъ этого выводъ, что Писаревъ старается этимъ умалить гнусность политическаго преступленія Шакловитаго, палата не считаетъ себя въ правѣ, ибо выводъ такой не оправдывается общимъ смысломъ статьи Писарева, въ которой онъ о дѣйствіи Шакловитаго вовсе и не разсуждаетъ. Эта статья, имѣющая предметомъ разсужденія о дѣятеляхъ, имена которыхъ принадлежатъ исторіи и о дѣятельности коихъ не воспрещено писать, не заключаетъ въ себѣ, ни по содержанію, ни по способу выраженій, ничего такого, что могло бы оскорбить чувство гражданина и быть признаваемо неблагопристойнымъ. Вообще, при чтеніи этихъ двухъ статей Писарева, составляющихъ не что иное, какъ коротенькія журнальныя статейки, нельзя не согласиться съ мнѣніемъ прокурора, что онѣ лишены всякаго серьезнаго значенія, и искать въ нихъ какого либо преступнаго умысла не слѣдуетъ. Что касается, наконецъ, обвиненія въ оправданіи Писаревымъ въ послѣдней изъ разсматриваемыхъ статей его теоріи свободныхъ отношеній двухъ половъ, то объ этомъ предметѣ сказано имъ на страницѣ 32 вскользь только нѣсколько словъ, въ коихъ онъ самъ отчасти опровергаетъ основательность этой, какъ онъ называетъ, "безукоризненно гуманной философіи". Вслѣдствіе всего изложеннаго, судебная палата приходитъ къ заключенію: 1) что въ статьяхъ Писарева: "Русскій Донъ-Кихотъ" и "Бѣдная русская мысль", нѣтъ ничего противозаконнаго и, какъ по содержанію своему, такъ и по способу изложенія, онѣ не заключаютъ въ себѣ ничего противнаго благопристойности и воспрещеннаго 1001 ст. Улож. Этотъ выводъ палаты подкрѣпляется и тѣмъ: а) что 1001 ст. Улож. изд. 1866 г. существовала и въ Уложеніи 1857 г. (ст. 1356), что, при существованіи этой статьи закона, сочиненія явно неблагопристойныя, не могли бы быть допущены къ распространенію въ публикѣ печатно. а между тѣмъ обѣ означенныя статьи Писарева были пропущены въ началѣ 1862 г. цензурой, напечатаны въ журналѣ "Русское Слово" и находятся донынѣ въ обращеніи въ публикѣ, и б) что хотя въ томъ же 1862 г. и было прекращено на нѣкоторое время изданіе журнала "Русское Слово", но изъ произведеннаго по настоящему дѣлу предварительнаго слѣдствія не видно, чтобы основаніемъ къ такой мѣрѣ послужили именно означенныя двѣ статьи Писарева; 2) что при печатаніи Павленковымъ 2-й части сочиненій Писарева не было нарушено правило, предусмотрѣнное 1001 ст. Улож. Посему, и принимая во вниманіе, что высочайшее повелѣніе о прекращеніи вовсе изданія журнала "Русское Слово", состоявшееся въ 1866 г., не относится къ статьямъ, напечатаннымъ въ этомъ журналѣ еще въ 1862 г., судебная палата опредѣляетъ: отставного поручика Флорентія Ѳедорова Павленкова, 28 лѣтъ, на основаніи 1 п. 771 ст. Уст. угол. суд., признать оправданнымъ, а арестъ, наложенный с.-петербургскимъ цензурнымъ комитетомъ на напечатанную Павленковымъ 2-ю часть сочиненій Д. И. Писарева снять.

-----

   На помѣщенный здѣсь оправдательный приговоръ судебной палаты (согласный съ мнѣніемъ московскаго цензурнаго комитета 1868 г. и с.-петербургскаго комитета 1862 г.), прокуроръ ея. г. Тизенгаузенъ, подалъ въ уголовный кассаціонный департаментъ сената апелляціонный протестъ, въ которомъ объясняетъ, что въ статьѣ "Бѣдная русская мысль" содержатся вообще неприличное по изложенію своему и неуважительное сужденіе, о личности и дѣятельности покойнаго императора Петра I, о дѣяніяхъ котораго выраженъ отзывъ, что они представляютъ собой только "остроумныя затѣи Петра Алексѣевича", и излагается мнѣніе, что жизнь русскаго народа "вовсе не измѣнилась бы въ своихъ отправленіяхъ", если бъ "Шакловитому удалось убить молодого Петра", каковымъ сужденіемъ умаляется значеніе преступнаго покушенія на убійство одного изъ монарховъ Россіи. Упомянутыя сужденія, если и не обнаружили со стороны издателя злого умысла. который поступку его сообщалъ бы значеніе преступленія,-- представляются, во всякомъ случаѣ, непристойными въ печати, какъ оскорбляющія нравственное чувство вѣрноподданнаго гражданина страны, управляемой на твердыхъ началахъ монархической власти. Почему напечатаніе означенной статьи, содержащей въ себѣ такія сужденія, должно быть признано нарушеніемъ общественной благопристойности и подлежать дѣйствію закона, изображеннаго въ 1001 ст. Улож. о наказ., воспрещающей, подъ угрозой опредѣленнаго взысканія, изданіе всякихъ вообще сочиненій, противныхъ благопристойности. Столъ же непристойнымъ и подлежащимъ дѣйствію того же закона представляется и то указанное цензурнымъ комитетомъ мѣсто въ этой статьѣ, въ которомъ оправдываются свободныя отношеніи двухъ половъ. Разрѣшеніе этой статьи предварительной цензурой къ напечатанію въ 1862 г. въ журналѣ "Русское Слово", на что ссылается подсудимый, не представляетъ оправданія для него, такъ какъ разрѣшеніе, данное въ 1862 г., когда дѣйствовали правила предварительной цензуры, не можетъ быть примѣнимо къ изданію, вышедшему въ 1866 г., когда дѣйствовалъ уже новый законъ 6-го апрѣля 1865 г., установившій цензуру карательную; разрѣшеніе, данное при существованіи прежняго закона единоличной властью цензора, не можетъ сохранять обязательную силу для цензурнаго комитета -- учрежденія коллегіальнаго, и притомъ тогда, когда прежній законъ уже отмѣненъ; разрѣшеніе цензора, данное графу Кушелеву-Безбородко, издававшему журналъ "Русское Слово" въ 1862 году, не относилось и не относится до Флорентія Павленкова, издававшаго упомянутую статью въ 1866 году; подсудимый Павленковъ, обвиняемый нынѣ по поводу напечатанія той статьи въ нарушеніи законовъ общественнаго благочинія, не можетъ быть оправдываемъ на томъ только основаніи, что то же самое закононарушеніе попущено было другому лицу, въ другое время; примѣненіе къ одному и тому же дѣлу двухъ различныхъ законодательствъ, изъ которыхъ одно нынѣ уже не дѣйствуетъ, невозможно, какъ потому, что отмѣненный законъ вообще не примѣнимъ къ событіямъ, послѣдовавшимъ позднѣе его отмѣны, такъ и потому. что въ дѣлахъ печати допущеніе такого смѣшаннаго примѣненія двухъ различныхъ законодательствъ привело бы къ невозможному выводу, а именно: надлежало бы признать тогда, что дѣйствующіе на основаніи закона 6-го апрѣля цензурные комитеты, ссылаясь на обязательную для нихъ силу всѣхъ рѣшеній прежней предварительной цензуры, и потому, разрѣшая къ выпуску въ свѣтъ все, что было когда либо той цензурой дозволено, должны съ другой стороны и преслѣдовать безусловно всѣ изданія, печатаемыя нынѣ, въ которыхъ заключалось бы что либо изъ запрещеннаго въ прежнее время предварительной цензурой.
   За симъ прокуроръ объясняетъ, что приводимыя въ рѣшеніи палаты основанія опровергаются еще слѣдующими соображеніями. Ни изъ разума, говоритъ прокуроръ, ни изъ буквальнаго смысла 1001 ст. Улож. не слѣдуетъ, чтобы законъ этотъ могъ быть примѣняемъ, какъ заключаетъ палата, лишь къ тѣмъ сочиненіямъ, которыя, подлежа предварительной цензурѣ, будутъ тайно отъ нея напечатаны и распространены. Законъ этотъ, по точному его смыслу, воспрещаетъ, подъ страхомъ наказанія, какъ тайно отъ цензуры печатать, такъ и инымъ образомъ издавать, въ какомъ бы ни было видѣ, подлежащія цензурному разсмотрѣнію сочиненія, противныя благопристойности. Посему не представляется основанія ограничивать примѣненія этого закона исключительно тѣми сочиненіями, которыя подлежатъ предварительной цензурѣ: во первыхъ, такое ограниченіе не выражено въ самой статьѣ закона, ибо въ ней упоминается не исключительно о предварительной цензурѣ, но вообще о цензурномъ разсмотрѣніи, которое имѣетъ мѣсто и при дѣйствіи цензуры карательной; во вторыхъ, 1001 ст. Улож. о наказ., соотвѣтствующая статьѣ 1356 по изданію 1857 года, оставлена безъ измѣненія и послѣ изданія закона 6-го апрѣля 1865 года, изъ коего въ Улож. изд. 1866 г. включены всѣ статьи, опредѣляющія за нарушеніе постановленія о печати наказанія, на основаніи правилъ цензуры карательной, слѣдовательно, существуя въ Улож. совмѣстно съ сими послѣдними правилами, приводимая 1001 ст. не можетъ не относиться и къ тѣмъ нарушеніямъ постановленій о печати, кой преслѣдуются путемъ цензуры карательной. Наконецъ, въ третьихъ, по самому значенію своему и по той цѣли, которую законъ этотъ имѣетъ, онъ не можетъ быть понимаемъ въ томъ, тѣсномъ смыслѣ, какой данъ ему приговоромъ палаты, ибо невозможно допустить, чтобы законъ, возбраняя тайное печатаніе неблагопристойныхъ сочинскій, оставлялъ безнаказаннымъ открытое печатаніе и распространеніе ихъ. Кромѣ того, подобное предположеніе было бы не согласно съ 12--14 ст. Высоч. утвер. 6 апрѣля 1865 г. мнѣнія госуд. совѣта, ибо, отвергая наказуемость въ тѣхъ случаяхъ, когда преслѣдуемое судебнымъ порядкомъ неблагопристойное сочиненіе распространено не тайно отъ цензуры, надлежало бы допустить, что судебное преслѣдованіе со стороны цензурныхъ комитетовъ должно всегда быть соединяемо съ наложеніемъ предварительнаго ареста на такого рода сочиненія, тогда какъ на основаніи приведенныхъ 1214 статьи закона 6-го апрѣля, возбужденіе судебнаго преслѣдованія не всегда сопровождается этой мѣрой, принимаемой лишь въ чрезвычайныхъ случаяхъ.
   Приводимое въ приговорѣ палаты указаніе на то, что не тайное отъ цензуры напечатаніе упоминаемой статьи Писарева не было соединено въ настоящемъ случаѣ съ распространеніемъ книги, не можетъ вести къ тому заключенію, что подсудимый долженъ, какъ полагаетъ палата, быть освобожденъ отъ личной отвѣтственности вслѣдствіе этого обстоятельства. Такое заключеніе палаты представляется неправильнымъ прежде всего потому, что, принявъ оное, надлежало мы допустить, что авторъ или издатель подобнаго рода сочиненій, напечатавшій оное въ объемѣ не менѣе 10-ти листовъ и подвергнутый судебному преслѣдованію на основаніи установленныхъ закономъ 6-го апрѣля правилъ карательной цензуры, никогда не можетъ быть приговоренъ къ личному наказанію, какъ бы противузаконно ни было содержаніе книги, ибо возбужденіе судебнаго преслѣдованія въ дѣлахъ этого рода всегда сопровождаетъ одно изъ двухъ: или дозволеніе отъ цензурнаго комитета выпустить преслѣдуемое сочиненіе въ свѣтъ, когда не признается необходимымъ предварительное заарестованіе онаго, слѣдовательно распространить оное съ вѣдома цензуры, или же наложеніе до судебнаго приговора ареста на изданіе; въ первомъ случаѣ обвиняемый, согласно съ изложенными въ приговорѣ палаты соображеніями, не могъ бы подлежать наказанію, вслѣдствіе того, что сочиненіе распространено не тайно отъ цензуры, а въ послѣднемъ -- онъ освобождался бы отъ наказанія на томъ основаніи, что распространеніе сочиненія вовсе не послѣдовало. Очевидно, что законъ не можетъ быть подвергаемъ такому толкованію, которое лишало бы оный смысла. Независимо отъ сего признаніе подсудимаго неподлежащимъ взысканію на томъ основаніи, что напечатанное сочиненіе не было допущено къ распространенію, противорѣчитъ рѣшенію палаты 20-го декабря 1866 года по дѣлу Суворина, судившагося за напечатаніе сочиненія "Всякіе". Это сочиненіе также не было допущено къ распространенію, но подсудимый тѣмъ не менѣе приговоренъ былъ къ наказанію; предварительное же заарестованіе этой книги принято было палатой лишь за основаніе къ тому, чтобъ въ дѣйствіяхъ подсудинаго признать не вполнѣ совершившееся противузаконное дѣяніе, а только покушеніе на оное. Наконецъ, приводимый доводъ не можетъ служить основаніемъ къ оправданію подсудимаго Павленкова еще потому, что въ настоящемъ случаѣ распространеніе сочиненій, за напечатаніе коихъ онъ былъ преданъ суду, имѣло мѣсто, такъ какъ Павленковъ, какъ онъ самъ заявилъ на судѣ (что внесено въ протоколъ судебнаго засѣданія), обѣ преслѣдуемыя статьи Писарева, "Русскій Донъ-Кихотъ" и "Бѣдную русскую мысль", выпустилъ въ свѣтъ въ Москвѣ отдѣльной брошюрой, измѣнивъ названіе статей и утаивъ отъ московскаго цензурнаго комитета, что статьи эти уже заарестованы и подвергнуты судебному преслѣдованію спб. цензурнымъ комитетомъ.
   Что касается до заключенія палаты о самомъ содержаніи упомянутой статьи Писарева, которая, какъ выражено въ приговорѣ палаты, не заключаетъ въ себѣ ничего противузаконнаго и противнаго благопристойности, то таковое заключеніе не можетъ быть признано правильнымъ въ виду тѣхъ доводовъ обвиненія, которые указывали, что непристойная сторона разсматриваемой статьи состоитъ не въ общихъ сужденіяхъ автора о значеніи государственной дѣятельности Петра I, но въ тѣхъ нѣкоторыхъ, приведенныхъ въ обвиненіи мѣстахъ, въ которыхъ выражены неприличные для оглашенія въ печати отзывы о лицѣ и дѣятельности одного изъ монарховъ Россіи. Неприличіе это, явствующее изъ самыхъ словъ и смысла выраженій, въ коихъ тѣ отзывы изложены, не можетъ быть извиняемо тѣмъ, что такія сужденія вызваны разсужденіями о вліяніи Петра I на историческое развитіе Россіи, и что означенная статья Писарева была пропущена предварительной цензурой въ 1862 г. Выраженіе мысли, что убіеніе монарха не имѣетъ вліянія на отправленія жизни русскаго народа, если въ настоящемъ случаѣ не имѣетъ характера преступленія. по ничтожности разсматриваемой статьи, то во всякомъ случаѣ должно быть признано дѣломъ непристойнымъ, независимо отъ того, соединяется ли обнаруженіе этой непристойности съ сужденіями о какомъ либо отдѣльномъ лицѣ, или нѣтъ. Равнымъ образомъ и непристойность того сужденія, въ которомъ оправдываются свободныя отношенія двухъ половъ, не можетъ быть извиняема тѣмъ, что объ этомъ сказано авторомъ только нѣсколько словъ; а заключеніе палаты, что самъ авторъ отчасти опровергаетъ основательность этого сужденія, представляется несогласнымъ съ настоящимъ смысломъ приводимаго мѣста изъ статьи "Бѣдная русская мысль", въ которомъ авторъ, прямо высказывая, что женщина не виновата, если измѣняетъ и отдается другому, и называя эту мысль безукоризненно-гуманной философіей, осуждаетъ слабость тѣхъ людей, которые не имѣютъ достаточной нравственной силы, чтобъ такую философію примѣнить къ дѣлу. Что же касается до ссылки на цензурное разрѣшеніе 1862 г., то выраженные противъ сего обвинительной властью доводы оставлены вовсе безъ возраженія, какъ со стороны обвиняемаго, такъ и со стороны судебной палаты. По этимъ основаніямъ прокуроръ находитъ приговоръ палаты несогласнымъ съ существомъ дѣла, съ точнымъ смысломъ 1001 ст. Улож. о наказ. и съ закономъ 6-го апрѣля, и полагаетъ, что Павленковъ долженъ быть признанъ подлежащимъ одному изъ взысканій, опредѣленныхъ приведенной статьей Уложенія, а именно денежному взысканію 300 руб., и кромѣ того должна быть уничтожена статья на основаніи 1045 ст. Улож. о наказ.
   Г. оберъ-прокуроръ Ковалевскій, не соглашаясь вполнѣ съ только что изложенными здѣсь взглядами г. Тизенгаузена, нашелъ возможнымъ поддерживать преслѣдованіе 2-й части "Сочиненій Д. И. Писарева" только по отношенію къ одной "Бѣдной русской мысли" или, вѣрнѣе, къ первой (т. е. меньшей) ея половинѣ, помѣщенной издателемъ вт, упомянутой книжкѣ. Что же касается до статьи "Русскій Донъ-Кихотъ", то онъ, не видя въ ней никакого матеріала для обвиненія, вошелъ въ министерство юстиціи съ представленіемъ о прекращеніи преслѣдованія по этой статьѣ, на что и послѣдовало разрѣшеніе г. министра юстиціи, графа Палена.
   Въ такомъ сокращенномъ видѣ дѣло поступило на разсмотрѣніе Сената, въ публичномъ засѣданіи 14 мая 1869 года. Подсудимый Павленковъ, содержавшійся въ крѣпости, сталъ на этотъ разъ подъ юридическую защиту предсѣдателя С.-Петербургскаго совѣта присяжныхъ повѣренныхъ К. К. Арсеньева.
   Судоговореніе началось докладомъ сенатора Н. И. Стояновскаго, который прочелъ передъ судомъ: 1) обвинительный актъ, предававшій Павлевкова суду С.-Петербургской судебной палаты; 2) оправдательное рѣшеніе судебной палаты;
   3) апелляціонный протестъ на это рѣшеніе, поданный прокуроромъ Тизенгаузеномъ, и наконецъ
   4) всѣ мѣста "Бѣдной русской мысли", инкриминируемыя обвинительной властью. Излагать здѣсь этотъ докладъ было бы лишнимъ, такъ какъ съ первыми тремя документами читатель уже познакомился изъ предыдущихъ страницъ; послѣднее же вошло цѣликомъ въ приговоръ сената, который помѣщенъ ниже.
   По выслушаніи доклада, предсѣдательствующій сенаторъ В. Л. Арцимовичъ далъ слово состязающимся сторонамъ.
   Оберъ-прокуроръ М. Е. Ковалевскій. Состоявшійся въ судебной палатѣ приговоръ объ издателѣ сочиненій Писарева г. Павленковѣ подлежитъ разсмотрѣнію Сената въ предѣлахъ аппеляціоннаго отзыва, принесеннаго прокуроромъ палаты; а именно правительствующему Сенату подлежигъ разрѣшить: дѣйствительно ли въ статьѣ "Бѣдная русская мысль", подвергнутой преслѣдованію, не заключается ничего неблагопристойнаго, ничего такого, что нарушало бы законъ изображенный въ 1001 ст. Ул. о нак.? Но предварительно разсмотренія содержанія этой статьи, я остановлюсь на тѣхъ вопросахъ, разрѣшеніе которыхъ въ смыслѣ противномъ заключенію, данному прокуроромъ судебной палаты, послужило отчасти поводомъ къ освобожденію палатой г. Павленкова отъ всякой отвѣтственности. Первый изъ этихъ вопросовъ касается до примѣненія 1001 ст. Ул. къ тѣмъ сочиненіямъ, которыя могутъ быть напечатаны безъ разрѣшенія предварительной цензуры. По мнѣнію палаты, статья эта можетъ относиться лишь къ такимъ сочиненіямъ, которыя, подлежа предварительной цензурѣ, будутъ тайно отъ нея напечатаны или издаваемы. Буквальный смыслъ 1001 ст. не подаетъ никакого повода къ недоразумѣнію. Статья эта положительно говоритъ только о сочиненіяхъ, подлежащихъ предварительной цензурѣ, тайно отъ нея печатаемыхъ и распространяемыхъ, и нельзя не признать, что, дѣйствительно, въ Уложеніи нѣтъ прямой спеціальной статьи, которая бы предусматривала изданіе и распространеніе безнравственныхъ сочиненій, нарушающихъ общественную благопристойность, которыя могутъ быть издаваемы безъ предварительной цензуры на основаніи правилъ закона 6-го апрѣля 1865 г. Но изъ этого еще не слѣдуетъ, чтобъ сочиненія, противныя правиламъ благопристойности, могли быть безпрепятственно распространяемы и издатели ихъ не могли бы подлежать никакому взысканію потому только, что сочиненіе, по числу печатныхъ листовъ, не подлежало предварительному разсмотрѣнію цензуры.Если правило, заключающееся въ 151 ст. Улож. объ аналогическомъ примѣненіи закона, когда либо можетъ имѣть мѣсто, то, конечно, въ настоящемъ случаѣ. А такъ какъ въ Улож. нѣтъ другой статьи, которая предусматривала бы преступленіе, по роду своему наиболѣе подходящее къ настоящему случаю, то, но мнѣнію моему, не можетъ подлежать никакому сомнѣнію, что 1001 ст. должна быть примѣняема и къ тѣмъ сочиненіямъ, нарушающимъ благопристойность, которыя могутъ быть издаваемы безъ предварительной цензуры. Второй вопросъ, вытекающій изъ приговора палаты заключается въ томъ: дѣйствительно ли одно напечатаніе подобнаго рода сочиненія, безъ распространенія его, хотя бы сочиненіемъ этимъ дѣйствительно нарушались правила благопристойности, не можетъ имѣть послѣдствіемъ подверженіе г. Павленкова взысканію по 1001 ст.? Въ 1001 ст. говорится какъ о лицахъ, которыя будутъ распространять тайно сочиненія, такъ и о тѣхъ, которыя будутъ печатать или инымъ образомъ издавать ихъ, хотя они, слѣдовательно, и не будутъ принимать никакого участія въ распространеніи этого рода сочиненій. Если бъ возможно было примѣнить эту статью по аналогіи не только относительно наказанія, во буквально въ полномъ ея объемѣ, то, конечно, разрѣшеніе настоящаго вопроса не представляло бы затрудненія; но я сказалъ уже, что въ статьѣ этой говорится только о тайномъ печатаніи, тайномъ распространеніи, а эти дѣянія составляютъ самостоятельныя преступленія независимо отъ содержанія сочиненія. Примѣняя же эту статью лишь но аналогіи къ такому сочиненію, которое могло быть напечатано безъ предварительной цензуры, конечно, встрѣчается вопросъ: можетъ ли одно печатаніе тайнаго сочиненія безъ распространенія его подлежать уголовной отвѣтственности? Разрѣшеніе этого вопроса зависитъ, во первыхъ, отъ того, представляется ли одно печатаніе, безъ распространенія сочиненія, совершившимся преступленіемъ, покушеніемъ на оное или только приготовленіемъ къ преступленію, и, во вторыхъ, если печатаніе есть только приготовленіе, то наказуется ли такое приготовленіе по нашимъ законамъ? На основаніи ст. 10 Ул. о наказ., преступленіе считается совершившимся, когда на самомъ дѣлѣ послѣдовало преднамѣренное зло. Преднамѣренное зло всякаго литературнаго произведенія, всякаго печатнаго слова можетъ заключаться въ распространеніи въ обществѣ ложныхъ ученій, въ нарушеніи законовъ благопристойности, нравственности, чести или въ возбужденіи къ какому либо противузаконному дѣянію; слѣдовательно, преднамѣренное зло можетъ быть достигнуто только посредствомъ распространенія сочиненія; покуда же распространеніе не началось. до тѣхъ поръ одно напечатаніе противузаконнаго сочиненія -- не можетъ считаться совершившимся преступленіемъ; въ этомъ, мнѣ кажется, сомнѣваться невозможно. Болѣе серьезный вопросъ заключается въ томъ, составляетъ ли напечатаніе покушеніе или приготовленіе?
   Законодатальство наше раздѣляетъ періодъ приведенія злого умысла въ исполненіе до окончательнаго совершенія преступленія на двѣ части, на приготовленіе и покушеніе. Приготовленіемъ, на основаніи 8 стат. Улож. о наказ., называется пріисканіе или пріобрѣтеніе средствъ для совершенія преступленія, а покушеніемъ называется всякое дѣяніе, коимъ начинается или продолжается приведеніе злого намѣренія въ исполненіе. Изъ сопоставленія этихъ двухъ опредѣленій очевидно, что покушеніемъ на преступленіе можетъ быть признаваемо лишь такое дѣяніе, которое слѣдуетъ послѣ окончательнаго уже пріисканія средствъ, по исполненіи всѣхъ необходимыхъ условій для совершенія преступленія, и притомъ дѣяніе это должно быть неразрывно связано съ тѣмъ дѣйствіемъ, исполненіемъ коего заканчивается совершеніе преступленія. Дѣяніе, коимъ приводится преступленіе печати въ исполненіе, заключается въ распространеніи сочиненія, слѣдовательно, покушеніе на это преступленіе можетъ заключаться лишь въ дѣйствіяхъ, относящихся до распространенія, какъ то: отсылка сочиненія на почту и т. п. Напечатаніе же сочиненія, литографированіе и переписка его безъ попытки на распространеніе не составляетъ покушенія, а только пріисканіе средствъ для распространенія, ибо ненапечатаннаго сочиненія распространять нельзя. Эта граница, отдѣляющая въ дѣлахъ печати покушеніе отъ приготовленія, указана и въ особенной части Уложенія, а именно въ ст. 245, 247, 251, 252 и 275 Улож., предусматривающихъ самыя тяжкія преступленія, которыя могутъ быть совершаемы посредствомъ печати. Въ этихъ статьяхъ ясно указано, что совершившимся преступленіемъ называется распространеніе переписаннаго или печатнаго сочиненія, или воззванія, составленіе же письменныхъ или печатныхъ сочиненій и воззваній безъ распространенія называется безразлично въ этихъ статьяхъ приготовленіемъ, умысломъ, а въ 251 ст.-- началомъ покушенія. Это послѣднее выраженіе, встрѣчающееся только въ 251 ст., ясно показываетъ, что оно употреблено здѣсь для означенія такого приготовленія, которое весьма близко къ покушенію, но которое не составляетъ собственно того покушенія, о коемъ говорится въ 9 ст. Улож., вслѣдствіе чего оно и наказывается не по правиламъ о наказаніяхъ за покушеніе, а какъ самостоятельное преступленіе. Изъ смысла этихъ статей очевидно, что законодательство наше не дѣлаетъ различія между напечатанными, переписанными или литографированными сочиненіями и признаетъ составленіе какъ тѣхъ, такъ и другихъ, т. е. переписку, напечатаніе или литографированіе ихъ за приготовленіе, а не за покушеніе на преступленіе; ибо не подлежитъ сомнѣнію, что законодательство подъ словомъ "составленіе" разумѣло не одно изложеніе сочиненія въ рукописи, но напечатаніе и литографированіе его. Въ этомъ именно смыслѣ поименованныя мной выше статьи постоянно толковались и примѣнялись въ прежнемъ порядкѣ судопроизводства высшими судебными учрежденіями, какъ Правительствующимъ Сенатомъ, такъ и Государственнымъ Совѣтомъ. Точно также, по мнѣнію моему, нельзя считать покушеніемъ на распространеніе обязательное представленіе экземпляровъ отпечатаннаго сочиненія въ цензурный комитетъ. ибо подобнымъ представленіемъ исполняется лишь предписаніе закона, послѣ котораго можетъ только начаться покушеніе и совершеніе преступленія. т. е. представится возможность приступить къ распространенію сочиненія. Но признаніемъ напечатанія сочиненія и представленія его въ цензурный комитетъ приготовленіемъ еще не разрѣшается вопросъ о томъ, наказуемо ли подобное приготовленіе по нашимъ законамъ?
   Ст. 1001, подъ которую прокуроръ палаты подводилъ поступокъ г. Павленкова, предусматриваетъ такое нарушеніе печати, которое, но свойству и роду своему, а также по свонству налагаемаго за него наказанія, должно быть причислено къ такимъ нарушеніямъ правилъ печати, которыя предусмотрѣны въ VIII отдѣлѣ главы 5 Улож. о наказ. Слѣдовательно, разрѣшеніе вопроса о томъ, наказуемо ли напечатаніе сочиненія, подходящаго подъ 1001 ст., зависитъ отъ разрѣшенія того, наказуемо ли вообще одно напечатаніе безъ распространенія сочиненіи, предусмотрѣнныхъ въ VIII разр. глав. 5. Въ этомъ отношеніи требованія закона, мнѣ кажется, весьма ясны и опредѣлительны. Ст. 1034 наказываетъ за перепечатываніе произведенія, запрещеннаго судомъ; ст. 1035 саказываетъ напечатавшаго оскорбительные и направленные къ колебанію общественнаго довѣрія отзывы о дѣйствующихъ въ имперіи законахъ, постановленіяхъ и распоряженіяхъ правительственныхъ и судебныхъ установленій; ст. 1036 -- учинившаго въ печати воззваніе, возбуждающее вражду одной части населенія государства противъ другой или одного сословія противъ другого; ст. 1037 наказываетъ за прямое оспариваніе или порицаніе началъ собственности и семейнаго союза. Буквальный смыслъ этихъ выраженій, въ особенности "за перепечатаніе и напечатавшій", даетъ уже полнѣйшій поводъ предполагать, что законодательство наказуетъ напечатаніе сочиненія, независимо отъ того, было ли оно распространено или нѣтъ. Что такое буквальное пониманіе закона есть именно то, которое имѣло въ виду законодательство, -- доказывается тѣмъ, что въ тѣхъ случаяхъ, когда законодательство не хотѣло подводить какихъ либо сочиненій подъ это общее правило, то объ этомъ оно спеціально указывало въ законѣ. Такъ по ст. 1038 напечатаніе безъ разрѣшенія подлежащаго начальства постановленій дворянскихъ, земскихъ и городскихъ собраній наказывается только въ томъ случаѣ, когда напечатаніе соединено съ распространеніемъ. Это же самое подтверждается и правилами, установленными для преслѣдованія обвиняемыхъ по дѣламъ печати. На основаніи ст. 14 гл. 3 прил., 5 ст. Улож. ценз. по продолж. 1868 года предоставляетъ цензурнымъ комитетамъ право, когда распространеніе какого либо сочиненія не представляется особенно вреднымъ, налагать на такое сочиненіе арестъ и возбуждать въ то же время судебное преслѣдованіе противъ виновнаго. Если бъ одно напечатаніе, безъ распространенія, было наказуемо, то незачѣмъ было бы поручать цензурному вѣдомству преслѣдованіе обвиняемыхъ. Понимать же это правило въ томъ смыслѣ. что судебное преслѣдованіе въ этихъ случаяхъ можетъ имѣть цѣлью только остановку распространенія книги и наложеніе судебнаго запрещенія на изданіе, невозможно, потому что наложеніе ареста на литературное произведеніе, безъ личнаго взысканія съ издателя, въ нашихъ законахъ допущено лишь относительно періодическихъ изданій, и то только въ порядкѣ административномъ; судъ же не иначе можетъ воспретить распространеніе книги, какъ при доказанной виновности подсудимаго и при назначеніи ему наказанія, -- это ясно и положительно выражено въ ст. 1045 Ул. о нак. Вотъ почему я рѣшительно несогласенъ съ мнѣніемъ палаты о томъ, что одно напечатаніе книги безъ распространенія ея, хотя бы книга и была противузаконна, не можетъ имѣть послѣдствіемъ личную отвѣтственность издателя.
   Затѣмъ я перейду къ третьему вопросу, касающемуся того значенія, которое могло имѣть на наказуемость дѣянія г. Павленкова разрѣшеніе. данное предварительной цензурой на напечатаніе въ 1862 году этой статьи. Прокуроръ палаты доказывалъ въ судебномъ засѣданіи, что г. Павленковъ, воспользовавшись правомъ, дарованнымъ литературѣ закономъ 6-го апрѣля 1865 года печатать сочиненія подъ личною своей отвѣтственностью, не имѣетъ законнаго основанія оправдываться въ нарушеніи закона дозволеніемъ напечатать эту статью, даннымъ не ему, а другому лицу предварительною цензурой, несуществующей нынѣ для сочиненій подобнаго рода. Къ этому совершенно справедливому выводу я прибавлю только то, что въ нашемъ законѣ не существовало правила, по которому дозволеніе, данное предварительною цензурой, покрывало бы незаконность содержанія сочиненія. Дозволеніе цензора только въ нѣкоторыхъ исключительныхъ случаяхъ могло имѣть вліяніе на ненаказуемость писателей и издателей, но и въ этихъ исключительныхъ случаяхъ разрѣшеніе цензора могло имѣть значеніе лишь относительно того изданія, на выпускъ коего оно послѣдовало; съ новымъ же изданіемъ того же сочиненія, авторъ, несмотря на прежде данное разрѣшеніе, долженъ былъ представлять сочиненіе вновь въ цензурный комитетъ, какъ будто бы перваго разрѣшенія вовсе не существовало. Такимъ образомъ, если бъ г. Павленковъ издавалъ сочиненія Писарева при дѣйствіи предварительной цензуры, онъ долженъ былъ бы представлять книгу вновь въ цензуру. Въ настоящее же время, пользуясь правомъ, предоставленнымъ закономъ 6-го апрѣля, онъ издавалъ ее подъ личною отвѣтственностью и не можетъ, слѣдовательно, прикрываться прежнимъ цензурнымъ дозволеніемъ, потерявшимъ всякое юридическое значеніе.
   Наконецъ, я перейду къ самому существу дѣла, на которомъ, впрочемъ, долго останавливаться не буду. Въ докладѣ дѣла подробно изложено было содержаніе статьи "Бѣдная русская мысль", и я не буду утруждать вниманіе присутствія повтореніемъ одного и того же. Всякое литературное произведеніе можетъ нарушить законы общественнаго благоустройства и благочинія не только противузаконностью предмета сочиненія, но и формою изложенія, т. е. употребленіемъ выраженій неблагопристойныхъ, сравненій, нарушающихъ правила нравственности и общественнаго приличія, и прокуроръ судебной палаты обвинялъ г. Павленкова именно въ томъ, что выраженія, употребленныя въ изданной имъ статьѣ "Бѣдная русская мысль", нарушаютъ нравственныя чувства каждаго гражданина. Критическій обзоръ минувшихъ царствованій, сдѣлавшихся уже достояніемъ исторіи, конечно, не представляетъ собою ничего противузаконнаго. Судъ исторіи, какъ бы онъ ни былъ строгъ, никогда не можетъ имѣть послѣдствіемъ колебаніе основныхъ началъ управленія или уваженія къ сану Императора. Но величіе этого сана и то чувство народнаго къ нему уваженія и благоговѣнія, -- чувство, основаніе котораго лежитъ въ нравственномъ и религіозномъ убѣжденіи народа, безусловно требуютъ, чтобъ авторъ, излагая свои убѣжденія, не позволялъ себѣ выраженій и сравненій, которыя оскорбляли бы это чувство. Приличіе и благопристойность выраженій никогда не стѣсняютъ, не имѣютъ ничего общаго съ свободой историческаго заключенія. Намъ нѣтъ дѣла до личныхъ мнѣній автора о дѣяніи Петра Великаго, о вліяніи его царствованія на дальнѣйшее развитіе нашего отечества, но обвинительная власть не могла оставить безъ вниманія и не возбудить преслѣдованія противъ издателя этой статьи, въ виду тѣхъ нарушающихъ чувство благопристойности выраженій, въ которыя авторъ облекалъ свои мысли. Я не буду утруждать вниманіе Сената разборомъ всѣхъ такихъ выраженій, встрѣчающихся на каждомъ листѣ этой небольшой статьи, а ограничусь указаніемъ лишь нѣкоторыхъ обращиковъ: такъ, авторъ, желая выразить несогласіе свое съ свойствомъ преобразовательной дѣятельности Петра Великаго, говоритъ, что имѣетъ "отвращеніе" къ преобразователямъ, насильно благоденствующимъ человѣчеству, -- далѣе сравниваетъ Петра Великаго съ Паньшинымъ, героемъ одной изъ повѣстей г. Тургенева, и, наконецъ, заключаетъ тѣмъ, что еслибъ Шакловитому удалось убить молодого Петра, то судьба русскаго народа ни мало бы отъ этого не измѣнилась. Я согласенъ съ мнѣніемъ судебной палаты, что въ этомъ послѣднемъ выраженіи нельзя видѣть преднамѣренной цѣли умалить гнусность поступка Шакловитаго, но тѣмъ не менѣе нельзя не признать выраженія эти въ высшей степени неприличными, въ высшей степени нарушающими правила общественной благопристойности. Вслѣдствіе сего я покорнѣйше прошу Правительствующій Сенатъ воспретить распространеніе статьи "Бѣдная русская мысль", а издателя ея, на основаніи 1001 ст. Улож., подвергнуть денежному штрафу въ томъ количествѣ, въ которомъ Правительствующій Сенатъ признаетъ необходимымъ.
   Присяжный повѣренный Арсеньевъ (защитникъ Павленкова). Возражая оберъ-прокурору, я измѣню нѣсколько тотъ порядокъ, котораго онъ держался. потому что вопросъ о томъ, составляетъ ли одно напечатаніе сочиненія, безъ его распространенія, приготовленіе или покушеніе на преступленіе -- вопросъ самый важный въ настоящемъ дѣлѣ, -- можетъ возникнуть только тогда, если подсудимый будетъ признанъ виновнымъ въ возводимомъ на него проступкѣ. Прежде чѣмъ перейти къ вопросу о приготовленія, поставленному оберъ-прокуроромъ на первый планъ, я разсмотрю поэтому примѣнимость къ настоящему дѣлу 1001 ст. Улож. о наказ.
   Я совершенно согласенъ съ оберъ-прокуроромъ только въ одномъ отношеніи. Я нахожу, что хотя по буквальному своему смыслу ст. 1001 примѣняется только къ сочиненіямъ, напечатаннымъ тайно, безъ вѣдома цензуры, и слѣдовательно не относится къ сочиненіямъ, печатаемымъ по закону безъ предварительной цензуры, но по внутреннему ея смыслу она должна быть распространена и на эти послѣдніе случаи. Невозможно предположить, чтобъ законодатель, наказывая за безнравственныя сочиненія, напечатанныя тайно, безъ вѣдома цензуры, просмотру которой они подлежали, хотѣлъ оставить безнаказанными точно такія же сочиненія, если они принадлежатъ къ числу тѣхъ, которыя, на основаніи закона, могутъ быть напечатаны безъ предварительной цензуры. Поэтому я вполнѣ допускаю, что съ точки зрѣнія только что мною высказанной ст. 1001 можетъ имѣть примѣненіе къ настоящему дѣлу и что соображенія палаты, клонящіяся къ разрѣшенію вопроса въ противоположномъ смыслѣ, должны быть отвергнуты Правительствующимъ Сенатомъ. Но затѣмъ я встрѣчаю другія болѣе важныя препятствія къ примѣненію ст. 1001. въ случаяхъ, подобныхъ настоящему. Ст. 1001 помѣщена въ 4-й главѣ VIII раздѣла Уложенія, озаглавленной слѣдующимъ образомъ: "О преступленіяхъ противъ общественной нравственности и нарушеніи ограждающихъ оную постановленій". Эта 4-я глава раздѣляется на два отдѣленія: въ первомъ говорится "о соблазнительномъ и развратьюмъ поведеніи, о противоестественныхъ порокахъ и о сводничествѣ", а во второмъ -- "о противныхъ нравственности и благопристойности сочиненіяхъ, изображеніяхъ, представленіяхъ и рѣчахъ". Уже изъ одного мѣста, занимаемаго статьею 1001, нельзя не видѣть, что эта статья, подобно всѣмъ другимъ постановленіямъ 4-ой главы VIII раздѣла, направлена только противъ поступковъ безнравственныхъ, только противъ такихъ сочиненій, которыя развращаютъ добрые нравы, возбуждаютъ чувственность и должны быть признаны неприличными и неблагопристойными въ спеціальномъ смыслѣ этихъ словъ. Къ тому же заключенію ведутъ послѣдующія статьи того отдѣленія, въ которомъ помѣщена статья 1001. Такъ, вслѣдъ за 1001 ст. была помѣщена въ Улож. по изд. 1857 г. ст. 1357, въ которой говорилось о продажѣ фабричныхъ издѣлій съ явно соблазнительными на нихъ изображеніями. Подъ именемъ соблазнительныхъ изображеній, конечно, никто не будетъ понимать изображеній неприличныхъ съ точки зрѣнія чисто условной, изображеніи, нарушающихъ тѣ утонченныя понятія о приличіи, которыя существуютъ только въ высшихъ классахъ общества; подъ именемъ соблазнительныхъ изображеній можно разумѣть только изображенія прямо направленныя къ тому, чтобъ раздражать чувственность и развращать добрые нравы. Ст. 1359, перешедшая въ уст. о нак., нал. мир. суд., опредѣляла наказанія за слова, тѣлодвиженія или другія дѣйствія, публично совершенныя, которыми явно оскорбляются добрые нравы и благопристойность. И здѣсь очевидно слово "благопристойность" употреблено въ тѣсномъ его смыслѣ. Въ такомъ же смыслѣ употреблено оно въ ст. 1001 (по изданію 1857 года -- 1356). къ разбору которой я теперь перехожу. Эта статья назначаетъ наказаніе за напечатаніе сочиненій, имѣющихъ цѣлью развращеніе нравовъ или явно противныхъ нравственности и благопристойности. или клонящихся къ сему изображеній... Буквальный смыслъ этой статьи приводитъ къ убѣжденію, что она, подобно всѣмъ другимъ, которыя помѣщены въ томъ же отдѣлѣ, направлена только противъ сочиненій неблагопристойныхъ и безнравственныхъ въ извѣстномъ смыслѣ, т. е. циническихъ, возбуждающихъ чувственность, развращающихъ нравы. Я полагаю, что этому толкованію 1001 статьи соотвѣтствуетъ и тотъ общежитейскій смыслъ, въ которомъ употребляются слова: нравственность, благопристойность. Никто, конечно, не скажетъ, что правила нравственности и благопристойности могутъ быть нарушены легкомысленнымъ отношеніемъ къ тому или другому серьезному предмету. Если подобное отношеніе, по мнѣнію законодателя, требуетъ карательныхъ мѣръ. то оно должно составлять предметъ особаго уголовнаго закона. Такъ, напримѣръ, нашъ законъ назначаетъ особое наказаніе за легкомысленное отношеніе къ предметамъ вѣры, т. е. за кощунство. За легкомысленное отношеніе къ серьезнымъ предметамъ государственнаго устройства, государственной жизни нашъ законъ не назначаетъ никакого наказанія. Примѣнять къ нему 1001 ст., имѣющую такой ясный, опредѣлительный смыслъ, значило бы создавать какъ бы новый законъ, до сихъ поръ несуществующій. Въ подкрѣпленіе моего мнѣнія я позволю себѣ привести еще одно доказательство, почерпнутое также изъ текста 1001 ст. Судебныя мѣста, на основаніи нашихъ законовъ, имѣютъ право (но не обязаны) уничтожать напечатанныя сочиненія, которыя почему либо будутъ представляться опасными или вредимый (Улож. ст. 1045). Этимъ правомъ судъ можетъ пользоваться или не пользоваться по своему усмотрѣнію. Даже въ тѣхъ случаяхъ, когда сочиненіе представляется направленнымъ къ колебанію довѣрія къ закону, къ постановленіямъ и распоряженіямъ правительственныхъ и судебныхъ учрежденій, судебныя мѣста могутъ не уничтожать сочиненія, признаннаго противузаконнымъ, если оно уже слишкомъ долго обращается въ публикѣ или по своему содержанію не можетъ произвести никакихъ особенно вредныхъ послѣдствій. Между тѣмъ 1001 ст. вмѣняетъ суду въ непремѣнную обязанность уничтожать всѣ сочиненія и изображенія, противъ которыхъ она направлена. Если ограничивать примѣненіе статьи 1001 сочиненіями, возбуждающими чувственность и развращающими нравы, то обязательное уничтоженіе подобныхъ сочиненій представляется вполнѣ понятнымъ. Но если распространять дѣйствіе статьи 1001 на сочиненія, несовмѣстныя съ условными правилами приличія -- правилами, о которыхъ каждый можетъ имѣть свое особое мнѣніе, нарушеніе которыхъ никакой опасностью не угрожаетъ, то между постановленіемъ статьи 1001, требующимъ уничтоженія сочиненій, и постановленіемъ статьи 1045, представляющимъ его на усмотрѣніе суда, окажется вопіющее противорѣчіе, ничѣмъ необъяснимое. Объ аналогическомъ примѣненіи ст. 1001 къ случаямъ, подобнымъ настоящему, также не можетъ быть и рѣчи. Для того, чтобъ судъ могъ воспользоваться предоставленнымъ ему ст. 151 Уложенія весьма важнымъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ весьма опаснымъ правомъ, необходимо, чтобъ между проступкомъ, за который не назначено въ законѣ опредѣленнаго наказанія, и между проступкомъ, къ которому его приравниваютъ, была тѣсная внутренняя связь, чтобъ дѣйствіе, подводимое по аналогіи подъ кару уголовнаго закона, было дѣйствіемъ несомнѣнно противузаконнымъ, преступленіемъ, такъ какъ по 151 ст. назначается наказаніе по аналогіи только за преступленія, за противузаконныя дѣйствія. Гдѣ можетъ быть сомнѣніе относительно противузаконности дѣянія, тамъ немыслимо примѣненіе статьи 151. Между тѣмъ противузаконность неприлично легкомысленнаго отзыва о томъ или другомъ предметѣ -- вопросъ крайне спорный и подлежащій, по моему мнѣнію, скорѣе отрицательному, чѣмъ утвердительному разрѣшенію. Между сочиненіями, развращающими добрые нравы -- сочиненіями, которыхъ послѣдствія могутъ быть гибельны для многихъ членовъ общества, и между сочиненіями, которыя, можетъ быть, возбудятъ въ нѣкоторыхъ читателяхъ, на нѣсколько минутъ, не совсѣмъ пріятное чувство, нѣтъ никакой внутренней аналогіи; они совершенно не сходны между собой. Такъ какъ все обвиненіе противъ Павленкова построено исключительно на 1001 ст., и такъ какъ никто не утверждаетъ, чтобы изданныя имъ статьи клонились къ развращенію нравовъ или возбужденію чувственности, то приведенныхъ мною соображеній достаточно для поколебанія обвиненія въ самомъ его основаніи. Правда, въ обвинительномъ актѣ и въ протестѣ прокурора судебной палаты говорилось объ оправданіи, будто бы, Писаревымъ свободныхъ отношеній между двумя полами; но такъ какъ это обвиненіе не было поддерживаемо обвинительною властью въ настоящемъ засѣданіи, то я не считаю нужнымъ входить въ подробное его разсмотрѣніе. Достаточно бросить бѣглый взглядъ на слова, приведенныя г. прокуроромъ судебной палаты, чтобы убѣдиться въ томъ, что они заключаютъ въ себѣ не оправданіе теоріи, на которую они намекаютъ, а указаніе на непримѣнимость ея къ практической жизни. Но для того, чтобы исчерпать всѣ вопросы, которые возбуждаютъ настоящее обвиненіе, я считаю необходимымъ перейти къ самому существу дѣла. Въ этомъ отношеніи я ограничусь весьма немногими замѣчаніями, какъ потому, что г. оберъ-прокуроръ коснулся только двухъ-трехъ мѣстъ въ статьѣ Писарева, такъ и потому, что Правительствующему Сенату, конечно, извѣстна защита, которая была представлена самимъ Павленковымъ въ судебной палатѣ -- защита, заключающая въ себѣ самый полный и обстоятельный разборъ фактической стороны дѣла.
   Доказывая неблагопристойность статьи Писарева, г. оберъ-прокуроръ ссылается преимущественно на сравненіе императора Петра Великаго съ Паншинымъ, героемъ одного изъ романовъ Тургенева, и на то мѣсто статьи, гдѣ говорится о покушеніи Шакловитаго на жизнь Петра Великаго. Я не стану утверждать, что сравненіе Петра Великаго съ Паниншымъ можно одобрить, но неприличія, неблагопристойности я въ немъ не вижу. Что касается до словъ о покушеніи Шакловитаго, то, по общему смыслу статьи "Бѣдная русская мысль", эти слова заключаютъ въ себѣ не оправданіе преступленія Шакловитаго, какъ полагаетъ г. прокуроръ судебной палаты, но логическое его сужденіе. Писаревъ говоритъ, что ни одна личность не имѣетъ господствующаго вліянія на ходъ историческихъ событій, что ни одна личность, какъ бы она ни была сильна, рѣшительно не можетъ, по своему произволу, измѣнить теченіе жизни. Если Писаревъ выводитъ отсюда то заключеніе, что личная дѣятельность реформаторовъ большею частью остается безплодною, то съ такою же послѣдовательностью можно прійти и къ другому заключенію -- что всякая попытка остановить подобную дѣятельность путемъ насилія не только безнравственна, но и совершенно безполезна, такъ какъ реформатора и безъ того остановитъ самая сила вещей. Я не вхожу здѣсь въ разсмотрѣніе того, насколько правильно это воззрѣніе: я утверждаю только, что изъ него вытекаютъ, какъ необходимое послѣдствіе, оба приведенные выше вывода. Если нѣтъ такого властителя, который могъ бы осуществить идею, несоотвѣтствующую положенію народа въ данную минуту, то столь же невозможенъ успѣхъ и для насильственнаго движенія, начатаго снизу. Теорія, развиваемая Писаревымъ, осуждаетъ одинаково всякое насиліе; слова его о Шакловитомъ не могутъ имѣть поэтому никакого предосудительнаго смысла.
   Такимъ образомъ, гг. сенаторы, если бъ даже и можно было распространять понятіе о неприличіи и неблагопристойности до тѣхъ далекихъ границъ, до которыхъ распространяетъ его г. оберъ-прокуроръ, то и тогда слѣдовало бы признать, что эти границы не нарушены статьей Писарева въ отношеніи къ Петру Всликому. Можетъ быть, было бы лучше, если бъ Писаревъ воздержался отъ нѣкоторыхъ выраженій, имъ употребленныхъ; но, во всякомъ случаѣ, онъ не нарушилъ уваженія къ личности императора, и статья его не можетъ низвести Петра Великаго съ того мѣста, которое совершенно законно принадлежитъ ему въ исторіи Россіи.
   Прежде чѣмъ перейти къ разсмотрѣнію послѣдняго, самаго существеннаго, вопроса о томъ, что такое напечатаніе книги безъ распространенія, я долженъ сказать нѣсколько словъ о вопросѣ, возбужденномъ въ судебной палатъ и затронутомъ обвинительной властью и сегодня. Г. оберъ-прокуроръ доказываетъ, что позволеніе цензуры, съ которымъ напечатана статья Писарева въ 1862 г., не можетъ имѣть въ настоящее время никакого значенія; онъ полагаетъ, что нѣтъ закона, на основаніи котораго сочиненіе, разъ пропущенное цензурой, могло бы быть печатаемо вторично безнаказанно, и указываетъ на то, что при дѣйствіи прежняго порядка для новаго изданія сочиненія, однажды пропущеннаго цензурой, нужно было новое разрѣшеніе цензуры.
   Съ точки зрѣнія юридической, формальной, противъ этого взгляда довольно трудно возражать; но мнѣ кажется, что прежнее одобреніе статьи цензурой все таки не можетъ быть упущено изъ виду при разсмотрѣніи дѣла по существу. Прежній пропускъ цензурой показываетъ. что извѣстная статья съ точки зрѣнія правительства представлялась невредной, неопасной, слѣдовательно, неподлежащей наказанію; всякое лицо, знающее, что правительство разъ выразило, такимъ образомъ, свой взглядъ на извѣстную статью, можетъ разсчитывать на безнаказанность въ случаѣ новаго изданія ея. Издавая новый законъ о печати, законодатель хотѣлъ измѣнить положеніе печати не къ худшему, а къ лучшему. Это даетъ право предполагать. что если такая то статья прошла въ печать при порядкѣ гораздо болѣе строгомъ, то она тѣмъ болѣе можетъ быть напечатана при новомъ порядкѣ, болѣе благопріятномъ для печати. Точно также и Павленковъ, приступая къ изданію сочиненій Писарева, зналъ, что они уже появлялись въ печати въ журналѣ "Русское Слово" въ 1862 году, слѣдовательно, появлялись въ такой формѣ, надъ которою у насъ существуетъ особенно строгое наблюденіе, и въ такое время, когда еще не былъ изданъ законъ 6-го апрѣля 1865 года. Я думаю, что судъ, судящій по совѣсти, не можетъ не обратить вниманія на эти обстоятельства. потому что они разъясняютъ побужденія, которыми руководствовался Павленковъ при напечатаніи сочиненія Писарева. Что въ 1862 году статьи Писарева издавались графомъ Кушелевымъ-Безбородко, а въ 1866 году были изданы Павленковымъ -- это совершенно безразлично, потому что дѣло не въ томъ, кто издаетъ книгу, а въ томъ, какая книга издается. прокуроръ судебной палаты указывалъ еще на то, что принятіе того мнѣнія, которое поддерживалъ подсудимый, привело бы къ невозможнымъ, нелѣпымъ результатамъ; что освобожденіе отъ всякой отвѣтственности всего того, что было напечатано съ разрѣшенія предварительной цензуры, предполагаетъ преслѣдованіе всего того, что не было пропущено цензурою. Противъ этого я считаю достаточнымъ указать только на то, что законъ 6-го апрѣля изданъ для облегченія литературы. и что если позволительное при прежнемъ порядкѣ вещей остается позволительнымъ и при новомъ, то отсюда еще не слѣдуетъ, чтобъ граница позволеннаго и непозволеннаго осталась на прежнемъ мѣстѣ. Законъ 6-го апрѣля подвинулъ ее впередъ, и сдѣлалъ, слѣдовательно, позволеннымъ многое изъ того, что считалось непозволеннымъ въ прежнее время.
   Я старался доказать, что 1001 ст. Уложенія ни по буквальному, ни по внутреннему ея смыслу не можетъ имѣть примѣненія къ такимъ нарушеніямъ приличія, о которыхъ идетъ рѣчь въ настоящемъ дѣлѣ, что въ статьѣ Писарева "Бѣдная русская мысль" нѣтъ никакихъ неприличныхъ словъ и выраженіи, и что прежнее напечатаніе, съ разрѣшенія предварительной цензуры, устраняетъ возможность осужденія г. Павленкова за новое изданіе этой статьи.
   За симъ я перехожу къ вопросу, сегодня въ первый разъ поступающему на обсужденіе Правительствующаго Сената -- къ вопросу о томъ, какъ слѣдуетъ разсматривать напечатаніе статьи, когда она не была распространена. По этому предмету соображенія г. оберъ-прокурора распадаются на двѣ части, изъ которыхъ я вполнѣ согласенъ съ одной и безусловно несогласенъ съ другой. По мнѣнію г. оберъ-прокурора, преступленіемъ въ дѣлахъ печати можетъ считаться только распространеніе сочиненія, покушеніемъ -- только попытка распространенія; поэтому онъ признаетъ, что не только составленіе статьи, но и напечатаніе ея должно быть признаваемо только приготовленіемъ къ преступленію. Въ этомъ отношеніи я раздѣляю мнѣніе г. оберъ-прокурора, и считаю нужнымъ дополнить его только указаніемъ на рѣшенія е.-петербургской судебной палаты, въ которыхъ былъ затронутъ вопросъ о приготовленіи къ проступкамъ печати. Въ одномъ изъ этихъ рѣшеній (по дѣлу Соколова), отличающемся большой подробностью и основательностью, вопросъ о приготовленіи разрѣшенъ въ томъ же смыслѣ, въ какомъ предполагаетъ разрѣшить его г. оберъ-прокуроръ. Въ другомъ рѣшеніи (по дѣлу Суворина) признано, что напечатаніе книги есть покушеніе на преступленіе, и въ числѣ соображеній, которыя были приведены для того, чтобъ опровергнуть теорію защиты, ту самую теорію, которая была развита сегодня г. оберъ-прокуроромъ, указывается на то, что нашъ законъ считаетъ приготовленіемъ одно составленіе статьи, когда она заключаетъ въ себѣ государственное преступленіе. Изъ этого выводится заключеніе, что если приготовленіемъ считается составленіе статьи, то все идущее дальше составленія должно быть признаваемо покушеніемъ на преступленіе. Мнѣ кажется, что законъ о государственныхъ преступленіяхъ, совершаемыхъ путемъ печати, даетъ ключъ къ разрѣшенію спорнаго вопроса въ совершенно другомъ смыслѣ. Этотъ законъ различаетъ распространеніе сочиненія отъ простого сопоставленія, и назначаетъ за первое наказаніе гораздо болѣе строгое, чѣмъ за второе. Изъ двухъ соприкасающихся между собою постановленій уголовнаго закона въ ограничительномъ смыслѣ должно быть толкуемо то, которымъ назначается наказаніе болѣе строгое. Отсюда слѣдуетъ, что всѣ дѣйствія, занимающія средину между составленіемъ и распространеніемъ, должны быть уравниваемы не съ послѣднимъ, а съ первымъ, и что понятіе о приготовленіи, въ дѣлахъ печати, оканчивается только тамъ, гдѣ начинается распространеніе.
   Находя совершенно справедливымъ мнѣніе г. оберъ-прокурора о приготовленіи вообще, я не вполнѣ понимаю, какимъ образомъ можно перейти отъ этой первой посылки къ тому заключенію, на которомъ остановился г. оберъ-прокуроръ. По мнѣнію г. оберъ-прокурора, законы о печати, помѣщенные въ 5-й главѣ VIII раздѣла, которую онъ считаетъ себя въ правѣ примѣнять по аналогіи къ статьямъ, помѣщеннымъ въ 4-й главѣ того же раздѣла, назначаютъ большею частью наказаніе за самое напечатаніе статьи или книги. Это мнѣніе опровергается прежде всего простымъ сопоставленіемъ узаконеній б-й главы VIII раздѣла. Если бъ законодатель считалъ наказуемымъ самое напечатаніе статьи или книги, то онъ, конечно, примѣнилъ бы это общее начало одинаково ко всѣмъ проступкамъ печати, въ особенности къ проступкамъ болѣе важнымъ. Между тѣмъ мы видимъ, что, по буквальному смыслу закона, въ нѣкоторыхъ случаяхъ, болѣе важныхъ, наказуемымъ признается только распространеніе статьи или книги, а въ другихъ, менѣе важныхъ -- простое напечатаніе ея. Такъ, напримѣръ, по статьѣ 1039 назначается наказаніе за оглашеніе въ печати фактовъ, вредящихъ достоинству извѣстнаго лица, а по статьѣ 1040 -- за простое оскорбленіе. Само собою разумѣется, что оскорбленіе есть проступокъ менѣе тяжкій, нежели опозореніе или диффамація; это подтверждается и различіемъ наказаній, которыя установлены въ той и другой статьѣ. Между тѣмъ, если толковать законъ, какъ толкуетъ его г. оберъ-прокуроръ, простое оскорбленіе будетъ подлежать наказанію даже тогда, когда статья только напечатана, а опозореніе или диффамація только тогда, когда сочиненіе будетъ распространено въ публикѣ. Я вывожу это изъ первыхъ словъ 1039 ст., которая говоритъ объ оглашеніи въ печати; разумѣется, что подъ оглашеніемъ въ печати можно понимать только распространеніе; поэтому, если нѣтъ распространенія, то нѣтъ и наказанія. Въ 1040 статьѣ говорится о всякомъ оскорбительномъ въ печати отзывѣ и т. д. Слѣдовательно, здѣсь возможно наказаніе за простое напечатаніе, возможно наказаніе даже тогда, когда арестъ наложенъ на книгу до выхода ея въ свѣтъ, но частное лицо случайно узнало, что въ книгѣ содержатся оскорбительные о немъ отзывы. Можно ли допустить толкованіе закона, приводящее къ подобнымъ результатамъ? Не ясно ли, что слово "напечатаніе" употребляется вашимъ закономъ наравнѣ съ словами:" распространеніе, публикація, оглашеніе въ печати, въ печатныхъ изданіяхъ". Въ подтвержденіе этого я сошлюсь еще на 1042 ст. Улож., въ которой сказано, что сочинитель призывается къ суду, когда не докажетъ, что публикація его сочиненія произведена безъ его вѣдома и согласія; слѣдовательно, наказуемость сочинителя становится возможной только тогда, когда сочиненіе опубликовано; пока оно не опубликовано, не можетъ быть и рѣчи о наказаніи.
   Затѣмъ обратимся къ общему характеру той теоріи, которую выставляетъ обвинительная власть, и посмотримъ, къ какимъ результатамъ она насъ приведетъ. Мы увидимъ одно изъ двухъ: или въ преступленіяхъ печати нѣтъ никакой разницы между приготовленіемъ, покушеніемъ и совершеніемъ, или, что еще болѣе странно, покушеніе наказывается менѣе строго, чѣмъ приготовленіе. Если допустить, что законы, помѣщенные въ 5-й главѣ VIII раздѣла, назначаютъ наказаніе за приготовленіе, то нужно будетъ признать, что то же самое наказаніе назначается и за покушеніе, т. е. за попытку выпустить книгу въ свѣтъ, или за совершившееся преступленіе, т. е. за дѣйствительное ея распространеніе. Но такой выводъ противенъ тому общему правилу, на основаніи котораго преступленіе совершившееся наказывается строже, нежели приготовленіе или покушеніе, не успѣвшее осуществиться. Между тѣмъ, здѣсь отвѣтственность будетъ одинаковая. Если же признать, что наказаніе за покушеніе смягчается на двѣ или болѣе степени (Ул. ст. 114 и 115), тогда окажется еще большая несообразность, т. е. покушеніе будетъ наказываемо менѣе строго, нежели приготовленіе. Между тѣмъ, на какомъ основаніи преступленія по дѣламъ печати, въ большинствѣ случаевъ гораздо больше заслуживающія снисхожденія, чѣмъ другія преступленія, должны быть изъяты изъ дѣйствія того общаго правила, по которому покушеніе наказывается менѣе строго, чѣмъ совершившееся преступленіе? Кромѣ того, если принять теорію г. оберъ-прокурора, то что сдѣлается съ другимъ общимъ правиломъ, на основаніи котораго покушеніе, остановленное по собственной волѣ, оставляется безнаказаннымъ? Представимъ себѣ такой случай: я представилъ въ цензурный комитетъ извѣстное сочиненіе; по закону оно должно лежать тамъ 2--3 дня, впродолженіе которыхъ я рѣшаюсь остановить выпускъ его въ свѣтъ; я готовлюсь заявить объ этомъ; я могу, впрочемъ, обойтись и безъ заявленія, такъ какъ цензурный комитетъ не разрѣшаетъ выпускъ книги, а только допускаетъ его своимъ безмолвіемъ; по въ это же время на книгу налагаютъ арестъ и меня предаютъ суду. Если признавать наказуемымъ уже приготовленіе, то я подвергнусь наказанію, несмотря на то, что я рѣшился не публиковать напечатанную мною книгу. Наконецъ, если считать безразличнымъ въ дѣлахъ печати и приготовленіе, и покушеніе, и совершеніе преступленія и признавать ихъ одинаково наказуемыми, то нѣтъ причины ограничивать наказуемость только вполнѣ отпечатанными сочиненіями; можно начинать преслѣдованіе за напечатаніе нѣсколькихъ страницъ, хотя бы послѣдующее давало имъ совершенно другой смыслъ. Наконецъ, я позволю себѣ указать еще на одно чрезвычайно важное противорѣчіе, которое вытекаетъ изъ теоріи, защищаемой г. оберъ-прокуроромъ. Я позволю себѣ обратить вниманіе ваше, гг. сенаторы, съ одной стороны, на ст. 1035 Уложенія, съ другой -- на ст. 275 и 274. Въ ст. 274--5 говорится о распространеніи и составленіи такихъ сочиненій, которыя возбуждаютъ сопротивленіе или противодѣйствіе властямъ, отъ правительства установленнымъ. Наказаніе за распространеніе -- ссылка въ Сибирь, а за составленіе -- заключеніе въ тюрьмѣ на время отъ двухъ до четырехъ мѣсяцевъ. Статья 1035 опредѣляетъ наказаніе за возбужденіе неуваженія къ закону, т. е. за проступокъ менѣе важный, чѣмъ тотъ, который предусмотрѣнъ ст. 274--275. Maximum наказанія, опредѣленнаго въ ст. 1035 -- заключеніе въ тюрьмѣ на одинъ годъ и четыре мѣсяца. Представимъ себѣ, что появляются въ свѣтъ два сочиненія, изъ которыхъ въ одномъ заключается возбужденіе къ насильственному сопротивленію власти, а въ другомъ -- возбужденіе только къ неуваженію закона. Оба сочиненія подвергаются предварительному аресту, начинается судебное преслѣдованіе, и признается какъ въ томъ, такъ и въ другомъ случаѣ приготовленіе. Затѣмъ, на основаніи спеціальнаго закона, 275 ст., тотъ, который совершилъ болѣе важное преступленіе, подвергается заключенію въ тюрьмѣ на четыре мѣсяца, а тотъ, который совершилъ преступленіе менѣе тяжкое, на основаніи 1035 ст., можетъ быть заключенъ въ тюрьмѣ на годъ и четыре мѣсяца. Такимъ образомъ за преступленіе болѣе важное, но относительно котораго существуетъ спеціальный законъ, можетъ быть назначено наказаніе менѣе тяжкое, нежели за преступленіе менѣе важное, но относительно котораго нѣтъ спеціальнаго закона, назначающаго наказаніе за приготовленіе.
   Изъ всего сказаннаго я вывожу заключеніе, что толкованія обвинительной власти не соотвѣтствуютъ ни общему, ни буквальному смыслу нашихъ законовъ. Я думаю, что во всѣхъ случаяхъ, когда въ законѣ не назначено спеціальнаго наказанія за приготовленіе, оно должно быть признаваемо не наказуемымъ. Здѣсь я встрѣчаюсь съ послѣднимъ доводомъ обвинительной власти. Она выводитъ изъ закона 6-го апрѣля, что такъ какъ судебное преслѣдованіе можетъ быть начинаемо и противъ сочиненій, подвергнутыхъ аресту прежде выхода въ свѣтъ, то послѣдствіемъ такого преслѣдованія непремѣнно должно быть личное наказаніе виновнаго; въ противномъ случаѣ самое преслѣдованіе не имѣло бы никакой цѣли. Но если бъ это было и такъ, то законъ 6-го апрѣля измѣнилъ бы положеніе нашей литературы не къ лучшему, а къ худшему. При дѣйствіи прежняго порядка, запрещеніе статьи цензурою не влекло бы за собой личной отвѣтственности автора, если въ его сочиненіи не было признаковъ государственнаго преступленія; между тѣмъ въ настоящее время, по мнѣнію г. оберъ-прокурора, лицо, представившее въ цензурный комитетъ статью или книгу, можетъ подвергнуться личному наказанію независимо отъ уничтоженія статьи или книги. Это была бы слишкомъ явная несообразность. Съ другой стороны, судебное преслѣдованіе книги, арестованной до выхода въ свѣтъ, не можетъ быть названо ни къ чему не ведущимъ, хотя бы оно и не могло окончиться личнымъ наказаніемъ виновнаго. Статья 1045 Уложенія дастъ суду право уничтожить статью или книгу при назначеніи наказанія за преступленіе или проступокъ печати. По аналогіи, статья эта можетъ быть примѣнена и къ тѣмъ случаямъ, когда никакого наказанія не назначается, когда существуетъ только приготовленіе къ преступленію. Прежде уничтоженіе статьи или книги зависѣло отъ усмотрѣнія цензуры, теперь оно можетъ воспослѣдовать только по опредѣленію суда (за исключеніемъ, конечно, тѣхъ сочиненій, для которыхъ продолжаетъ существовать предварительная цензура). Слѣдовательно, преданіе суду, несмотря на то, что авторъ не можетъ подвергнуться личному наказанію, не есть пустая формальность; отъ суда зависитъ разрѣшеніе вопроса, часто болѣе важнаго, нежели личная отвѣтственность автора, вопроса о томъ, должна ли быть уничтожена статья или книга.
   Всѣ соображенія, мною приведенныя, сводятся къ тому, что подсудимый Павленковъ не совершилъ никакого преступленія, которое могло бы подлежать наказанію по буквѣ или по общему смыслу нашихъ законовъ. Если же Правительствующій Сенатъ признаетъ, что дѣйствіе Павленкова можно подвести подъ 1001 ст., то во всякомъ случаѣ, на основаніи того общаго правила, по которому виновный наказывается за приготовленіе только тогда, когда существуетъ о томъ спеціальный законъ, я прошу оставить Павленкова свободнымъ отъ всякой личной отвѣтственности.
   Что касается уничтоженія статьи, то я полагаю, что эта крайняя мѣра только тогда можетъ быть примѣнена, когда статья представляетъ большую опасность; но та статья, за которую судится Павленковъ, была и находится въ обращеніи въ публикѣ, слѣдовательно, никакой опасности отъ новаго выпуска ея въ свѣтъ нельзя ожидать. Притомъ подсудимый уже достаточно наказанъ: изданная имъ книга арестована три года тому назадъ, и онъ несетъ отъ того большой убытокъ. Я просилъ-бы Правительствующій Сенатъ, даже въ случаѣ признанія Павленкова виновнымъ, не подвергать его личному наказанію и не уничтожать ни всей статьи, ни тѣхъ частей ея, которыя составляютъ предметъ настоящаго дѣла.
   Оберъ-прокуроръ. На всѣ возраженія защитника противъ возможности примѣненія къ настоящему случаю ст. 1001 Улож., я представляю на разрѣшеніе Правительствующаго Сената слѣдующее замѣчаніе. Не раздѣляя мнѣнія защитника о возможности толковать понятіе о благопристойности, заключающееся въ 1001 ст., въ такомъ ограниченномъ смыслѣ, я тѣмъ не менѣе сдѣлаю предположеніе, что толкованіе защитника справедливо, и затѣмъ разсмотрю, къ какому практическому результату такое толкованіе закона должно привести насъ въ примѣненіи его къ данному случаю. Самъ г. защитникъ, разбирая выраженія, употребленныя въ статьѣ "Бѣдная русская мысль", пришелъ къ убѣжденію. что нѣкоторыя изъ нихъ. конечно. похвалить невозможно. Я съ своей стороны нахожу, что выраженія эти не только нельзя похвалить, но что они заслуживаютъ полнѣйшаго осужденія. Я убѣжденъ, что Правительствующій Сенатъ признаетъ, что по духу нашего законодательства о печати невозможно допустить въ печати такія выраженія" которыя употреблены въ этой статьѣ. Нельзя допустить въ государствѣ, управляемомъ самодержавной властью, чтобъ авторъ, говоря объ императорѣ, дѣянія котораго хотя и сдѣлались уже достояніемъ исторіи, могъ позволить себѣ сказать, что если бъ Шакловитому удалось убить его, то судьба Россіи отъ этого бы не измѣнилась.
   Я ни минуты не сомнѣваюсь въ томъ, что Правительствующій Сенатъ признаетъ слова эти въ высшей степени неприличными и неблагопристойными, и что статья эта не можетъ быть разрѣшена къ распространенію. Если же подобное сочиненіе не могло быть допущено къ распространенію, то Правительствующій Сенатъ, въ силу 1045 ст. Улож. о наказ., обязанъ будетъ подвести поступокъ издателя подъ одну изъ статей Улож. о наказ., предусматривающую подобнаго рода поступокъ. Статьи же наиболѣе подходящей, а по моему мнѣнію, и вполнѣ предусматривающей этотъ поступокъ, какъ ст. 1001, нѣтъ въ Уложеніи. Что же касается за симъ до возраженій защитника относительно ненаказуемости будто бы одного напечатанія по всѣмъ преступленіямъ печати, предусмотрѣннымъ въ 5 главѣ VIII разд. Улож. о наказ., и той несообразности въ наказаніи за приготовленіе и самое совершеніе преступленія, которое непремѣнно будетъ, если признать одно напечатаніе наказуемымъ, то въ дополненіе перваго заключенія моего я обращу вниманіе Правительствующаго Сената на то, что въ каждой изъ статей, предусматривающихъ эти преступленія, опредѣлено не одно какое либо, а различныя наказанія, какъ то: тюремное заключеніе. арестъ и денежное взысканіе. Слѣдовательно, отъ суда зависитъ примѣнить то или другое наказаніе, соображаясь не только съ содержаніемъ сочиненія, по и съ тѣмъ, въ какой мѣрѣ самое преступленіе приведено въ исполненіе, т. е. совершилось ли преступленіе вполнѣ, было ли покушеніе или только приготовленіе къ преступленію.
   Защитникъ. Я не говорю, что въ статьѣ Писарева есть неприличныя выраженія; я замѣтилъ только, что лучше было бы не употреблять нѣкоторыхъ словъ дающихъ поводъ къ недоразумѣніямъ, но за употребленіе такихъ словъ возможно осужденіе только съ точки зрѣнія литературной, а не съ точки зрѣнія судебной. Я полагаю, что для предупрежденія такихъ отзывовъ объ историческихъ дѣятеляхъ, которые могутъ имѣть вредныя послѣдствія, наши уголовные законы вполнѣ достаточны; но примѣненіе ихъ немыслимо, когда идетъ рѣчь только о рѣзкихъ выраженіяхъ, не принятыхъ въ печати. Желательно или нежелательно изданіе закона, который былъ бы направленъ противъ такихъ выраженій, -- это вопросъ, не подлежащій обсужденію въ настоящемъ дѣлѣ; несомнѣнно только то, что пока такого закона не существуетъ, не существуетъ и возможности наказанія за выраженія, неприличныя лишь по своей рѣзкости. Аналогическое примѣненіе закона не можетъ здѣсь имѣть мѣста. Что касается до второго замѣчанія оберъ-прокурора, то я не могу признать его правильнымъ по весьма простой причинѣ. Онъ полагаетъ, что неудобства, мною указанныя, не существуютъ при томъ большомъ просторѣ въ выборѣ наказаній за проступки печати, который предоставленъ суду. Но весьма легко можетъ встрѣтиться такой случаи: судъ, признавая распубликованную статью преступною, но усматривая вмѣстѣ съ тѣмъ обстоятельства до крайности смягчающія вину подсудимаго, считаетъ справедливымъ назначить наказаніе въ низшей степени и въ низшей мѣрѣ, какую только допускаетъ законъ. Представимъ себѣ, что статья точно такого же содержанія осталась нераспубликованною, была задержана до выхода въ свѣтъ. Понизить наказаніе еще въ большей мѣрѣ судъ не будетъ имѣть права, и такимъ образомъ онъ будетъ поставленъ въ необходимость назначить одно и то же наказаніе и за приготовленіе къ преступленію, и за преступленіе, вполнѣ совершившееся. Такая несообразность противна духу закона, и нельзя предполагать, чтобъ она была допущена законодателемъ. Отсюда явствуетъ, что приготовленіе, въ дѣлахъ печати, ненаказуемо, за исключеніемъ случаевъ, особо предусмотрѣнныхъ въ законѣ.
  

ПРИГОВОРЪ СЕНАТА 1)
(14 марта 1869 года).

  
   1) Рѣшали дѣло сенаторы: В. А. Арцымовичъ, Н. А. Буцковскій, Н. И. Стояновскій, К. Н. Лебедевъ, К. К. Петерсъ и И. И. Полнеръ при оберъ-секретарѣ г. Угинѣ. Мы пропускаемъ начало этого приговора, которое представляетъ собой буквальное изложеніе рѣшеніе судебной палаты и протеста прокурора Тизенгаузена. То и другое уже извѣстно читателю изъ предыдущихъ страницъ.
  
   По выслушаніи заключительныхъ преній между оберъ-прокуроромъ и защитникомъ подсудимаго, присяжнымъ повѣреннымъ Арсеньевымъ, Правительствующій Сенатъ принялъ на видъ, что въ перепечатанной Павленковымъ статьѣ Писарева: "Бѣдная русская мысль", авторъ главнымъ образомъ разбираетъ споръ между западниками и славянофилами о значеніи реформы императора Петра I, и что въ этой статьѣ къ числу самыхъ рѣзкихъ сужденій принадлежатъ нижеслѣдующія.
   Предпосылая главному предмету статьи общія соображенія о значеніи историческихъ дѣятелей, Писаревъ между прочимъ говоритъ:
   "Область неизвѣстнаго, непредвидѣннаго и случайнаго еще такъ велика, мы еще такъ мало знаемъ и внѣшнюю природу, и самихъ себя, что даже въ частной жизни наши смѣлые замыслы и послѣдовательныя теоріи разбиваются въ прахъ то объ внѣшнія обстоятельства, то объ нашу собственную психическую натуру. Кто изъ насъ не знаетъ, напримѣръ, что ревность -- чепуха, что чувство свободно, что полюбить и разлюбить не отъ насъ зависитъ, и что женщина не виновата, если измѣняетъ намъ и отдается другому? Кто изъ насъ не ратовалъ словомъ и перомъ за свободу женщины? А пусть случится этому бойцу испытать въ своей любви огорченіе, пусть его разлюбитъ женщина, къ которой онъ глубоко привязанъ. Что же выйдетъ? Неужели вы думаете, что онъ утѣшитъ себя своими теоретическими доводами и успокоится въ своей безукоризненно гуманной философіи? Нѣтъ, помилуйте. Этотъ непобѣдимый діалектикъ, этотъ вдохновенный философъ полѣзетъ на стѣны и надѣлаетъ такихъ глупостей, на которыя, можетъ быть, не рѣшился бы самый дюжинный смертный... Если намъ трудно и даже невозможно расположить собственную жизнь по той программѣ, которую совершенно одобряетъ нашъ разумъ, то тѣмъ болѣе историческому дѣятелю, т. е. человѣку, стоящему на замѣтной ступенькѣ, совершенно невозможно сдѣлать такъ, чтобы нѣсколько тысячъ или милліоновъ людей завели между собою именно такія отношенія, какія онъ считаетъ разумными и нормальными... Жизнь не терпитъ произвольныхъ ампутацій и механическихъ склеиваній, кто хочетъ коверкать на свой ладъ живую дѣйствительность, тотъ этимъ самымъ желаніемъ обнаруживаетъ полное непониманіе жизни и полную неспособность дѣйствовать на нее благотворно... Въ цивилизованной націи, въ которой каждый отдѣльный гражданинъ считаетъ себя полноправнымъ лицомъ и знаетъ, гдѣ кончается свобода и гдѣ начинается нахальный произволъ, въ такой націи... возможны или постоянныя измѣненія въ нравахъ и идеяхъ, -- измѣненія, происходящія отъ смѣны поколѣній и отъ естественнаго движенія жизни, или крупные перевороты, соотвѣтствующіе той или другой неудовлетворенной потребности цѣлаго сословія, цѣлой массы людей. По идеѣ одного мыслителя, по волѣ одного генія, какъ бы ни былъ уменъ этотъ мыслитель, какъ бы ни былъ силенъ этотъ геній, не сдѣлается никакого ощутительнаго измѣненія ни въ жизни, ни въ понятіяхъ, ни въ стремленіяхъ. Когда мыслятъ, когда живутъ полной человѣческой жизнью цѣлыя тысячи или милліоны разумныхъ существъ, тогда, конечно, единичная мысль и единичная воля тонутъ и исчезаютъ въ общихъ проявленіяхъ великой народной мысли, великой народной воли... Въ какой нибудь имперіи негровъ-ашантіевъ, властелинъ, имѣющій подъ своимъ начальствомъ преданное войско, можетъ, пожалуй, по своему благоусмотрѣнію, измѣнять у жителей моды, обычаи, образъ жизни; онъ можетъ насильно дать имъ новую религію, новые законы, новыя увеселенія. Не составивъ себѣ яснаго понятія о своихъ чисто-человѣческихъ правахъ, бѣдные ашантіи покорятся, привыкнутъ, можетъ быть, къ новымъ искусственнымъ порядкамъ и даже, можетъ быть, согласятся быть въ рукахъ своего властелина послушными орудіями для дрессированія своихъ упорныхъ, или непонятливыхъ соотечественниковъ. Въ образованномъ обществѣ, конечно, немыслима даже подобная попытка. Самый сумасшедшій изъ римскихъ Цезарей, какой нибудь Кай Калигула, Коммодъ или Геліогабалъ не пытался произвольно перестроить соціальныя отношенія, установленные обычаи, существующіе законы. Въ новѣйшее время самое легкое посягательство отдѣльнаго лица на такія права, которыя общество привыкло считать своею неотъемлемою и законною собственностью, вело за собою самые рѣзкіе и рѣшительные перевороты. Достаточно назвать Карла 1 и Іакова II англійскихъ, Карла X и Людовика-Филиппа французскихъ. Эти четыре имени напомнятъ читателю четыре многознаменательные историческіе эпизода".-- Переходя затѣмъ къ спору между западниками и славянофилами. Писаревъ замѣчаетъ, что нельзя не раздѣлять какъ стремленіе западниковъ къ европейской жизни, такъ и отвращеніе славянофиловъ противъ цивилизаторовъ à la Паньшинъ, или что то же самое, à la Петръ Великій........ Въ настоящее время мы, русскіе, почувствовавъ свою незрѣлость, стали строги и требовательны къ самимъ себѣ, и потому стремимся къ настоящему европеизму и не удовлетворяемся остроумными затѣями Петра Алексѣевича. Сходясь съ славянофилами въ ихъ отвращеніи къ цивилизаторамъ, насильно благоденствующимъ человѣчеству, мы бы желали, чтобы народъ развивался самъ по себѣ, чтобы онъ собственнымъ ощущеніемъ сознавалъ свои потребности и собственнымъ умомъ пріискалъ средства для ихъ удовлетворенія. Мы въ этомъ случаѣ не возстаемъ противъ подражательности, если только народъ собственнымъ процессомъ мысли доходитъ до сознанія необходимости позаимствоваться у сосѣдей тѣмъ или другимъ изобрѣтеніемъ или учрежденіемъ. Мы не желаемъ только, чтобы надъ жизнью народа продѣлывали тѣ гни другіе фокусы, чтобы способъ проведенія реформы въ жизнь былъ насильственный. Но, придавая важное значеніе самостоятельному развитію народной жизни, мы не думаемъ, чтобы мыслящій историкъ могъ въ исторіи московскаго государства до Петра подмѣтить какіе нибудь симптомы народной жизни, чтобы онъ нашелъ въ ней что нибудь, кромѣ жалкаго подавленнаго прозябанія... Славянофильское отрицаніе дѣйствій Петра во имя допетровскаго порядка вещей оказывается несостоятельнымъ, хотя это отрицаніе основано на очень законномъ и понятномъ отношеніи славянофиловъ къ тѣмъ бытовымъ формамъ, которыя выработались у насъ въ XVIII и въ половинѣ XIX вѣка. Сухой бюрократизмъ этихъ бытовыхъ формъ тяготѣлъ надъ ними свинцовою тяжестью, и они видѣли, что этотъ бюрократизмъ ведетъ свое происхожденіе изъ заморскаго запада и постоянно указываетъ на свою непосредственную связь съ дѣйствіями Петра... Накидываясь на Петра за то, что онъ нарушилъ гармонію прошедшаго, славянофилы не сообразили того, что одинъ человѣкъ не можетъ измѣнить строй народной жизни, если эта жизнь построена на крѣпкихъ и разумныхъ основаніяхъ, сознанныхъ и любимыхъ своимъ народомъ. Если Петръ дѣйствительно опрокинулъ что нибудь, то онъ опрокинулъ только то, что было слабо и гнило, только то, что повалилось бы само собою. Мы видимъ такимъ образомъ, что и славянофилы и западники преувеличиваютъ значеніе дѣятельности Петра; одни видятъ въ немъ исказителя народной жизни. другіе какого то Самсона, разрушившаго стѣну, отдѣлявшую Россію отъ Европы. Метафорамъ съ одной и съ другой стороны нѣтъ конца, потому что только метафорами можно до нѣкоторой степени закрасить нелѣпость того или другого положенія. Дѣятельность Петра вовсе не такъ плодотворна историческими послѣдствіями, какъ это кажется его восторженнымъ поклонникамъ и ожесточеннымъ врагамъ. Жизнь тѣхъ семидесяти милліоновъ, которые называются общимъ именемъ русскаго народа, вовсе не измѣнилась бы въ своихъ отправленіяхъ, если бы, напримѣръ, Шакловитому удалось убить молодого Петра... Вотъ манифестъ 19 февраля 1861 года дѣло совсѣмъ другое. Этотъ манифестъ -- историческое событіе, эпоха для жизни Россіи. Но кто же, кромѣ Устрялова, рѣшится считать эпохою закладку Петербурга, или учрежденіе академіи, или основаніе потѣшныхъ ротъ? А между тѣмъ нельзя не замѣтить, что многосторонняя. кипучая дѣятельность Петра представляетъ собою оригинальное и характерное явленіе. Эта дѣятельность важна и замѣчательна, какъ барометрическое указаніе; она доказываетъ намъ, какъ глубоко спалъ русскій народъ, какъ безсиленъ былъ противъ этого богатырскаго сна тотъ шумъ, который производилъ Петръ, и какъ непробудно продолжалъ спать этотъ народъ во время дѣятельности своего властелина и послѣ ея окончанія. Проснулся ли онъ теперь, просыпается ли, спитъ ли но прежнему, мы не знаемъ. Народъ съ нами не говоритъ, и мы его не понимаемъ. Вѣрно только одно: если онъ проснется, то самъ по себѣ, по внутренней потребности; мы его не разбудимъ воплями и воззваніями, не разбудимъ любовью и ласками, какъ не разбудилъ Петръ Алексѣевичъ ни казнями стрѣльцовъ, ни изданіями голландской типографіи Тессинга".
   Сопоставляя эти сужденія съ выведенными изъ нихъ прокурорскимъ надзоромъ обвиненіями. Правительствующій Сенатъ находитъ, что изъ нѣсколькихъ словъ. сказанныхъ Писаревымъ о супружескихъ отношеніяхъ, вовсе нельзя заключить, чтобы онъ оспаривалъ начало семейнаго союза, или оправдывалъ свободныя отношенія двухъ половъ, какъ выражается о томъ прокуроръ судебной палаты. Не говоря ужо о томъ. что Писаревъ лишь вскользь коснулся этого предмета, въ видѣ примѣра, а не въ видѣ заданной себѣ темы, нельзя не замѣтить, что онъ самъ признаетъ теорію о свободѣ чувствъ и отношеній между супругами неосуществимою утопіей, слѣдовательно не одобряетъ этой теоріи; ставя вездѣ и во всемъ реальныя цѣли выше идеальныхъ Писаревъ глумится надъ послѣдними. Поэтому, сужденія Писарева по означенному предмету не могутъ быть признаны противузаконными ни въ смыслѣ 1037 ст. Улож. о наказ., воспрещающей оспариваніе или порицаніе въ печатныхъ изданіяхъ начала семейнаго союза, ни въ смыслѣ указанной прокуроромъ судебной палаты 1001 ст. того же Улож., воспрещающей изданіе сочиненій, явно противныхъ нравственности и благопристойности, тѣмъ болѣе, что эти сужденія и по формѣ употребленныхъ Писаревымъ выраженій не заключаютъ въ себѣ ничего непристойнаго. Переходя затѣмъ къ другому предмету обвиненія, а именно къ непристойнымъ отзывамъ Писарева въ статьѣ. напечатанной Павленковымъ, о государственной дѣятельности Императора Петра І-го. Правительствующій Сенатъ остановился на вопросѣ о томъ: насколько можетъ быть свободна, по нашимъ законамъ, критика въ историческихъ изслѣдованіяхъ о государственной дѣятельности почившихъ монарховъ Россіи? Не подлежитъ сомнѣнію, что историческіе труды не могутъ быть поставлены въ такую рамку, въ которой историческому изслѣдователю дозволялось бы разбирать только полезныя дѣйствія почившаго монарха и воспрещалось бы касаться дѣйствій неодобрительныхъ и вредныхъ по ихъ существу или по ихъ послѣдствіямъ. Такое воспрещеніе было бы искаженіемъ исторической истины и лишило бы народъ его исторіи, т. е. того самосознанія, которое служитъ основаніемъ всякаго развитія народной жизни. Въ дѣйствующихъ у насъ законахъ нѣтъ ничего подобнаго такому воспрещенію исторической критики. Напротивъ того, не только въ отношеніи къ временамъ давно минувшимъ, но даже и въ отношеніи къ настоящему времени, дозволяется у насъ обсужденіе какъ отдѣльныхъ законовъ и цѣлаго законодательства, такъ и распубликованныхъ правительственныхъ распоряженій, если въ напечатанной статьѣ не заключается возбужденія къ неповиновенію законамъ, не оспаривается обязательная ихъ сила имѣть выраженій оскорбительныхъ для установленныхъ властей (прилож. къ ст. 5 цензур. уст. по прод. 1868 года, гл. IV, ст. 16). Но вмѣстѣ съ тѣмъ законы наши требуютъ. чтобы въ печатныхъ сочиненіяхъ упоминаемо было съ должнымъ уваженіемъ и приличіемъ о предметахъ важныхъ и высокихъ, чтобы безвредный шутки отличались отъ существенныхъ оскорбленій нравственныхъ приличій, и чтобы недопускались оскорбительныя насмѣшки надъ цѣлыми сословіями или должностями государственной и общественной службы (Уст. ценз. ст. 7, 13, и примѣч. къ 5 и. продол. 1863 г.). Очевидно, что, по разуму этихъ законовъ, историческій изслѣдователь въ правѣ критиковать дѣянія историческихъ дѣятелей, не исключая и почившихъ монарховъ, но онъ обязанъ сохранять тонъ, приличный предмету. Величіе царскаго сана и чувство народнаго къ нему уваженія и благоговѣнія -- чувство, основаніе котораго лежитъ въ нравственномъ и религіозномъ убѣжденіи народа, -- безусловно требуютъ. чтобы авторъ, излагая свои убѣжденія, не позволялъ себѣ выраженій и сравненій, оскорбительныхъ для этого чувства. Съ этой точки зрѣнія нельзя призвать дозволенною закономъ критикою глумленіе Писарева надъ государственной дѣятельностію императора Петра І-го, глумленіе это бросается въ глаза какъ въ намекахъ, что самый сумасшедшій изъ римскихъ цезарей не пытался произвольно перестроить соціальныя отношенія, установленные обычаи и существующіе законы, -- что въ настоящее время мы не желаемъ, чтобы надъ жизнью народа продѣлывали тѣ или другіе фокусы, такъ и въ прямыхъ отзывахъ автора о такъ называемыхъ имъ "затѣяхъ Петра Алексѣевича", о "цивилизаторѣ à la Паньшинъ" (ничтожная личность въ повѣсти Тургенева Дворянское гнѣздо"), или, что то же самое, "à la Петръ Великій", и наконецъ, о томъ, что "жизнь русскаго народа вовсе не измѣнилась бы въ своихъ отправленіяхъ, если бы, напримѣръ, Шакловитому удалось убить молодого Петра". Изложенныя въ статьѣ Писарева сужденія, имѣющія извѣстный въ исторической литературѣ взглядъ на значеніе политическихъ дѣятелей, непозволительны ни по существу своему, ибо вѣрность того или другого взгляда на политическихъ дѣятелей можетъ быть предметомъ ученаго спора и свободнаго состязанія, ни по тому въ высшей степени неприличному, ни по выраженіямъ, несообразнымъ съ должнымъ уваженіемъ къ государственному дѣятелю и бывшему русскому императору. Неразборчивость выраженій доходитъ здѣсь до того, что Писаревъ отзывается легкомысленно даже о такомъ ужасномъ преступленіи, каково цареубійство, и для указанія, насколько онъ считаетъ безполезною дѣятельность императора Петра І-го, говоритъ, что жизнь русскаго народа вовсе не измѣнилась бы, если бы Шакловитому удалось убить молодого Петра. Но сколь бы ни былъ неприличенъ и непозволителенъ тонъ статьи Писарева, этого еще недостаточно для осужденія Павлевкова за перепечатаніе этой статьи. Для признанія извѣстнаго дѣянія преступнымъ, а виновника дѣянія подлежащимъ наказанію недостаточно того, чтобы это дѣяніе было противно духу существующихъ законовъ; необходимо, сверхъ того, чтобы оно было воспрещено закономъ подъ страхомъ наказанія, или по крайней мѣрѣ, чтобы оно имѣло сѵщественное сходство съ дѣяніемъ, за которое законъ угрожаетъ наказаніемъ (Улож. о наказ. ст. 1, 90, 147 и 151; Уст. Угол. Суд. ст. 12 и 771 пунктъ 1-и). Въ настоящемъ случаѣ обвинительмая власть подводитъ поступокъ подсудимаго Павленкова подъ дѣйствіе 1001 ст: Улож. о наказ. Чтобы опредѣлить съ точностію, какое именно преступленіе предусмотрѣно въ этой статьѣ закона, слѣдуетъ обратить вниманіе, во первыхъ, на мѣсто, занимаемое ею въ Уложеніи о наказаніяхъ, т. е. на то, къ какому разряду уголовныхъ законовъ она отнесена, а во вторыхъ, на буквальный ея смыслъ. По системѣ, принятой въ Уложеніи о наказаніяхъ, раздѣла VIII, глава IV, о преступленіяхъ противъ общественной , нравственности, раздѣляется на два отдѣленія: первое о соблазнительномъ и развратномъ поведеніи, о противоестественныхъ порокахъ и сводничествѣ, и второе -- о противныхъ нравственности и благопристойности сочиненіяхъ, изображеніяхъ. представленіяхъ и рѣчахъ. Это послѣднее отдѣленіе начинается означенною 1001 статьею, въ которой изображено: "если кто либо будетъ тайно отъ цензуры печатать или инымъ образомъ издавать въ какомъ бы то ни было видѣ, или же распространять подлежащія цензурному разсмотрѣнію сочиненія, имѣющія цѣлію развращеніе нравовъ, или явно противныя нравственности и благопристойности, или клонящіяся къ сему соблазнительныя изображенія, тотъ подвергается за сіе: денежному взысканію не свыше пятисотъ рублей, или аресту на время отъ семи дней до трехъ мѣсяцевъ. Всѣ сочиненія или изображенія сего рода уничтожаются безъ всякаго за оныя вознагражденія". Очевидно, что этотъ законъ, какъ по мѣсту, занимаемому имъ въ системѣ Уложенія о наказаніяхъ, такъ и по своему точному смыслу, относится къ такимъ безнравственнымъ и неблагопристойнымъ сочиненіямъ, которыя противны чувствамъ цѣломудрія, непорочности и стыдливости, и которыя имѣютъ цѣлію, по словамъ закона, развращеніе нравовъ, почему законъ не предоставляетъ на усмотрѣніе суда, но безусловно предписываетъ уничтожать всѣ сочиненія или изображенія этого рода. Между неблагопристойностію въ этомъ смыслѣ и неприличіемъ въ смыслѣ изъявленія неуваженія къ предметамъ высокимъ, въ смыслѣ язвительной насмѣшки или кощунства надъ предметами народнаго почитанія, нѣтъ никакого близкаго сходства, ни мо роду, ни по важности проступка, и если бы проступки послѣдняго рода были предусмотрѣны въ Уложеніи о наказаніяхъ, то карательный законъ, къ нимъ относящійся, былъ бы помѣщенъ не въ IV главѣ VIII раздѣла, а въ главѣ V, въ развитіе примѣчанія къ 1035 ст. Но какъ эта статья, такъ и примѣчаніе къ ней имѣютъ предметомъ охраненіе уваженія лишь къ дѣйствующимъ законамъ и къ существующимъ властямъ, и вовсе не касаются злоупотребленій правомъ исторической критики. Поэтому нельзя не признать, что въ отношеніи злоупотребленія правомъ исторической критики наше уголовное законодательство представляетъ пробѣлъ, который не можетъ быть пополненъ толкованіемъ закона по аналогіи, т. е. по правилу, предписанному въ 151 ст. Улож. о наказ., такъ какъ для опредѣленія наказанія по этому правилу необходимо. чтобы въ Уложеніи о наказаніяхъ существовалъ законъ, который предусматривалъ бы преступленіе, имѣющее близкое сходство съ даннымъ случаемъ по роду и важности преступленія, а такого закона, какъ выше объяснено, въ отношеніи къ поступку Павленкова, не существуетъ. Постановленное въ 151 ст. Улож. правило, но источникамъ его, допускало опредѣленіе по аналогіи только наказанія, а по преступности факта, который долженъ быть установленъ закономъ. Но на практикѣ примѣненіе закона по аналогіи допускалось и въ тѣхъ случаяхъ, когда факту приписывались всѣ признаки опредѣленнаго въ законѣ преступленія не по буквальному смыслу закона, а по его разуму, т. е. по основаніямъ и цѣли закона. За расширеніемъ судебными уставами власти суда въ толкованіи закона, въ настоящее время судебныя установленія распространяютъ законъ и на такіе факты, которые не вполнѣ подходятъ подъ опредѣленные закономъ виды преступленій, но имѣютъ основныя черты преступленія, или, лучше сказать, имѣютъ характеръ той группы преступленій, подъ которую подводится фактъ. Простирать примѣненіе закона по аналогіи далѣе этого значило бы присвоить суду законодательную власть и уничтожить всякую опредѣленную черту въ томъ разграниченіи между судебною властію и властію законодательною. которое постановлено было во главѣ основныхъ положеній преобразованія судебной части (ст. 1). Не слѣдуетъ думать, что 12 ст. Уст. уг. суд., опредѣляющая власть суда въ примѣненіи уголовнаго закона, не поставляетъ въ этомъ отношеніи никакихъ предѣловъ для суда, и что такъ какъ по 13-й ст. того же устава воспрещается останавливать рѣшеніе дѣла подъ предлогомъ неполноты, неясности или противорѣчія законовъ, то судъ, при неимѣніи въ виду закона, воспрещающаго судимое дѣяніе подъ страхомъ наказанія, можетъ примѣнить къ этому дѣянію законъ о другомъ преступленіи, не стѣсняясь неправильностью аналогіи между судимымъ дѣяніемъ и предусмотрѣннымъ въ законѣ. Такой выводъ изъ вышеозначенныхъ законовъ былъ бы совершенно несогласенъ съ ихъ разумомъ, какъ потому, что вмѣстѣ съ ними дѣйствуютъ 90, 147 и 151 ст. Улож. о наказ., которыхъ смыслъ опредѣленъ выше, такъ и потому, что уставъ уголовнаго судопроизводства, воспрещая останавливать рѣшеніе дѣла за какими-либо недостатками въ законѣ, вовсе не предписываетъ подвергать тому или другому наказанію всякаго, кто признанъ будетъ виновнымъ въ судимомъ дѣяніи, а напротивъ того прямо указываетъ въ 1 п. 771 ст., что судъ постановляетъ приговоръ объ оправданіи подсудимаго, когда дѣяніе, въ коемъ онъ обвиненъ, не воспрещено законами подъ страхомъ наказанія. Уставъ уголовнаго судопроизводства расширяетъ власть суда въ толкованіи законовъ лишь въ томъ отношеніи, что онъ дозволяетъ суду, въ примѣненіи къ данному случаю, разъяснять недомолвки и неточное изложеніе закона, а также соглашать кажущееся или дѣйствительное въ законахъ противорѣчіе, но и затѣмъ остаются непоколебимыми основныя правила толкованія законовъ судебной властью -- правила, состоящія въ томъ, что судъ можетъ подводить, по аналогіи, подъ извѣстную статью Уложенія о наказаніяхъ лишь такое дѣяніе, которое несомнѣнно подходитъ подъ эту статью по разуму закона и только въ ней именно не упомянуто, что явные пробѣлы въ кодексѣ можетъ пополнить только законодатель, а не судья. Въ настоящемъ случаѣ примѣненіе къ поступку подсудимаго Павленкова указываемой обвинительною властью 1001 ст. Улож. о наказ. тѣмъ менѣе возможно, что статья эта не только предусматриваетъ дѣяніе, неоднородное съ дѣяніемъ Павленкова, но вмѣстѣ съ тѣмъ наказуемость за это дѣяніе обусловливаетъ такими обстоятельствами, которыя вовсе не встрѣчаются въ дѣлѣ Павленкова, а именно обстоятельствами тайнаго отъ цензуры печатанія, изданія или распространенія. Разсматриваемая статья Писарева была напечатана Павленковымъ въ сборникѣ сочиненій Писарева, не подлежавшемъ, по своему объему, предварительной цензурѣ, и статья эта не была Павленковымъ распространена, а задержана при самомъ напечатаніи ея; слѣдовательно, въ поступкѣ Павлевкова нѣтъ и тѣхъ признаковъ преступленія, предусмотрѣннаго въ 1001 ст. Улож., которые состоятъ въ тайномъ отъ цензуры печатаніи и распространеніи такого сочиненія. Что же касается указанія прокурора судебной палаты на выпускъ Павленковымъ преслѣдуемой статьи, вмѣстѣ съ другою, въ Москвѣ, отдѣльною брошюрой съ измѣненіемъ названія статей и съ утайкою отъ московскаго цензурнаго комитета, что статьи эти уже заарестованы и подвергнуты судебному преслѣдованію с.-петербургскимъ цензурнымъ комитетомъ, то это новое обвиненіе, какъ не предусмотрѣнное въ обвинительномъ актѣ и не разсмотрѣнное судомъ первой степени, за силою 751--753, 858, 863, 878 и 892 ст. уст. угол. суд., не можетъ быть предметомъ сужденія апелляціоннаго суда. Указанныя въ 1001 ст. Улож. о наказ. условія наказуемости предусмотрѣннаго въ ней проступка не такъ маловажны, чтобы можно было не стѣсняться отсутствіемъ ихъ въ примѣненіи этого закона, и они не потеряли своей силы и въ настоящее время, за отмѣною предварительной цензуры для сочиненій извѣстнаго объема, какъ это доказываетъ оставленіе прежняго закона безъ измѣненій и въ новомъ изданіи Уложенія, послѣдовавшемъ въ виду постановленныхъ 6 апрѣля 1865 г. временныхъ правилъ о цензурѣ и печати. Конечно, такимъ образомъ остается неразрѣшеннымъ вопросъ о наказуемости виновнаго въ напечатаніи сочиненія, которое по роду своему подходитъ подъ указанныя въ 1001 ст. Уложенія, но, по объему, не подлежало предварительной цензурѣ и задержано до его распространенія. Очевидно, что вина въ такомъ проступкѣ несравненно менѣе вины въ проступкѣ, предусмотрѣнномъ 1001 ст. Уложенія, а потому отсутствіе спеціальнаго закона о первомъ изъ этихъ проступковъ неосновательно было объяснять тѣмъ, что законодатель приравнивалъ оба проступка, различные по своей важности, и полагалъ подводить ихъ подъ одинъ и тотъ же карательный законъ, а скорѣе можно допустить, что законодатель не счелъ нужнымъ облагать личнымъ наказаніемъ виновныхъ въ одномъ лишь напечатаніи, безъ всякаго распространенія, такихъ сочиненій, которыя не заключаютъ въ себѣ важныхъ злоупотребленій. Понятно, что одно уничтоженіе такихъ сочиненій можетъ служить достаточной уздою для лицъ, предпринимающихъ подобныя изданія. Но здѣсь Правительствующій Сенатъ по необходимости долженъ коснуться болѣе общаго вопроса, а именно: какою степенью осуществленія злого умысла надлежитъ считать напечатаніе преступнаго сочиненія, задержаннаго до обращенія его въ употребленіе? По закону (Улож. о наказ. ст. 9 и 10), преступленіе почитается совершившимся, когда въ самомъ дѣлѣ послѣдовало преднамѣренное виновнымъ, или-же иное отъ его дѣйствій зло, а покушеніемъ на преступленіе признается всякое дѣйствіе, коимъ начинается или продолжается приведеніе злого намѣренія въ исполненіе. Если приложитъ эти опредѣленія закона къ преступленіямъ печати, имѣющимъ цѣлью распространить въ обществѣ вредныя мысли, описанія или изображенія, то окажется, что преступленіе этого рода надлежитъ считать совершившимся лишь съ распространеніемъ, или по крайней мѣрѣ съ выпускомъ сочиненія въ обращеніе, а покушеніемъ на такое преступленіе слѣдуетъ считать всякое дѣйствіе, коимъ начинается распространеніе или выпускъ его въ обращеніе. Поэтому одно напечатаніе сочиненія, когда выпускъ его еще не послѣдовалъ или былъ задержавъ, должно быть призваваемо лишь приготовленіемъ къ преступленію, наказуемымъ, по общему закону, только въ особыхъ, именно означенныхъ законодателемъ случаяхъ, а также тогда, когда содѣянное при приготовленіи есть само по себѣ преступленіе (ст. 112 и 113). Эти соображенія вполнѣ подтверждаются и тѣми законами, въ которыхъ законодатель, по важности преступленій или по инымъ причинамъ, призналъ нужнымъ, не отсылая къ общимъ положеніямъ о мѣрѣ наказаній, опредѣлить спеціально по каждому роду преступленія, какому наказанію подвергаетъ не только совершившееся преступленіе, но и предшествующія восходящія ступени осуществленія злого умысла. Такъ, по ст. 245, 248, 251, 252, 274 и 275 Улож. о наказ., виновные въ составленіи и распространеніи письменныхъ или печатныхъ сочиненій съ преступною цѣлію, опредѣленною въ тѣхъ статьяхъ, приговариваются къ наказанію за совершенное ими преступленіе, а виновные въ составленіи такихъ сочиненій, но неизобличенные въ злоумышленномъ распространеніи ихъ, приговариваются къ наказанію, по словамъ закона, какъ за преступный умыселъ, приготовленіе или начало покушенія. Это послѣднее выраженіе, встрѣчающееся только въ 251 стат., употреблено въ ней, повидимому, лишь для означенія такого приготовленія, которое весьма близко къ покушенію, но которое однако не составляетъ собственно прямого покушенія, предусмотрѣннаго въ 9 ст. Уложенія. Правда, въ вышеозначенныхъ спеціальныхъ законовъ не указано съ точностью промежуточной ступени между распространеніемъ напечатаннаго сочиненія и составленіемъ его; но при объясненіи этой неполноты опредѣленія признаковъ преступленія надлежитъ слѣдовать тому общему въ толкованіи законовъ правилу, что изъ двухъ соприкасающихся между собою постановленій уголовнаго закона, въ ограниченномъ смыслѣ должно быть толкуемо то, которымъ назначается наказаніе менѣе строгое. Отсюда слѣдуетъ, что всѣ дѣйствія, занимающія средину между составленіемъ и распространеніемъ, должны быть уравниваемы не съ послѣднимъ, а съ первымъ, и что понятіе о приготовленіи въ дѣлахъ печати, какъ это вытекаетъ и изъ общихъ положеній закона, оканчивается только тамъ, гдѣ начинается распространеніе. Законъ, опредѣляя наказаніе за извѣстное преступленіе, всегда имѣетъ въ виду преступленіе совершенное или оконченное, а въ тѣхъ случаяхъ, когда, въ видѣ изъятія изъ общихъ правилъ, полагаетъ особое наказаніе и за одну изъ предшествующихъ ступеней осуществленія злого умысла, обыкновенно означаетъ при этомъ, какъ выше сказано, что наказаніе полагается, какъ за преступный умыслъ, приготовленіе или покушеніе. Поэтому статьи закона, опредѣляющія самостоятельное наказаніе, повидимому, лишь за дѣйствіе, которое должно служить предварительною ступенью къ совершенію преступленія, безъ указанія этой ступени, слѣдуетъ толковать съ особенной осмотрительностью, а въ дѣлахъ печати не выпускать изъ виду и того, что слово "напечатать" имѣетъ въ общежитіи двоякое значеніе: въ тѣсномъ смыслѣ оно значитъ -- оттиснуть въ типографіи, а въ пространномъ -- публиковать, т. е. оттиснуть и пустить въ обращеніе. Два значенія этого слова были уже источникомъ разнообразнаго толкованія закона судебными мѣстами. При толкованіи этого слова въ законахъ о печати, необходимо принять во вниманіе: во-первыхъ, что въ 1021 ст. Улож., объемлющей почти всѣ преступленія печати, или по крайней мѣрѣ всѣ болѣе важныя изъ нихъ, наказанія полагаются за выпускъ въ обращеніе не пропущенныхъ цензурою книгъ преступнаго содержанія, означеннаго, между прочимъ, въ ст. 1001, 1035 и 1039 Улож. Это преступленіе, какъ вполнѣ совершенное и, притомъ, вопреки запрещенію цензуры, несравненно важнѣе, чѣмъ одно напечатаніе такихъ сочиненій, когда они не подлежали цензурѣ и не были еще выпущены въ обращеніе; а посему нѣтъ никакого основанія полагать, чтобы законодатель сравнялъ въ мѣрѣ отвѣтственности приготовленіе къ преступленію, менѣе важному, съ совершеніемъ преступленія болѣе важнаго. Однако къ такому заключенію неминуемо слѣдовало бы придти, если бы употребленныя въ означенныхъ статьяхъ слова "напечатать, огласить въ печати", принимать въ тѣсномъ ихъ значеніи. Во-вторыхъ, наше уголовное уложеніе подвергаетъ наказанію за одно приготовленіе къ преступленію только въ случаяхъ самыхъ опасныхъ и важныхъ злоѵмышленій (ст. 241, 242, 244, 245, 248--254, 274, 275, 1457, 1611), и придерживается того же взгляда и въ преступленіяхъ печати, какъ это видно, между прочимъ. изъ того, что даже наказаніе за богохуленіе въ печатныхъ сочиненіяхъ обусловливается распространеніемъ этихъ сочиненій (ст. 181); слѣдовательно, нѣтъ никакого основанія полагать, чтобы въ преступленіяхъ печати, несравненно меньшей важности, какъ-то въ преступленіяхъ, предусмотрѣнныхъ въ ст. 1001, 1035--І037, 1039 и 1040, законодатель желалъ обложить наказаніемъ даже одно приготовленіе къ преступленію, а между тѣмъ къ такому именно заключенію приводитъ принятіе слова "печатать", встрѣчающееся въ этихъ статьяхъ, въ тѣсномъ его значеніи. Въ-третьихъ, съ принятіемъ этого слова въ его тѣсномъ значеніи, пришлось бы наказывать за оскорбительныя слова или отзывы, предусмотрѣнные въ 1040 ст. Улож. о наказ., коль скоро сочиненіе, въ которомъ содержатся эти слова или отзывы, было отпечатано, хотя бы оно было задержано до распространенія его и о существованіи такого сочиненія обиженный зналъ лишь по слухамъ или по догадкѣ, а такой выводъ противорѣчитъ общему понятію объ обидахъ, какъ непосредственныхъ личныхъ оскорбленіяхъ, и о ненаказуемости заочныхъ обидъ. Въ-четвертыхъ, вообще, если допустить, что законы, помѣщенные въ V-й главѣ, VIII раздѣла Улож., назначаютъ наказаніе за приготовленіе къ преступленіямъ печати, въ нихъ предусмотрѣннымъ, то нужно будетъ признать, что то же самое наказаніе назначается и за покушеніе, т. е. за попытку выпустить книги въ свѣтъ, и за совершившееся преступленіе, т. е. за дѣйствительное ея распространеніе, такъ какъ осуществленіе злого умысла въ его послѣднихъ степеняхъ окажется предусмотрѣннымъ въ законахъ, но такой выводъ противенъ тому общему и весьма важному правилу, на основаніи котораго преступленіе совершившееся наказывается строже, нежели приготовленіе или покушеніе, не успѣвшее осуществиться; притомъ въ такомъ случаѣ нѣтъ причины ограничивать наказуемость только вполнѣ отпечатанными сочиненіями: можно начать преслѣдованіе за напечатаніе нѣсколькихъ страницъ, хотя бы содержаніе послѣдующихъ страницъ давало первымъ совершенно другой смыслъ. Въ-пятыхъ, по ст. 1042 Улож., опредѣляющей постепенность отвѣтственности сочинителя, издателя, типографщика и книгопродавца, сочинитель призывается къ суду во всѣхъ случаяхъ, когда онъ не докажетъ, что публикація его сочиненія произведена безъ его вѣдома и согласія, а изъ этого ясно видно, что употребленныя въ предыдущихъ статьяхъ слова "напечатать, въ печати" должны быть понимаемы не въ тѣсномъ, а въ пространномъ смыслѣ публикаціи напечатаннаго сочиненія. Если такимъ образомъ принять все вышеизложенное во вниманіе, то не остается никакого сомнѣнія въ томъ, что одно напечатаніе сочиненія, не подлежавшаго предварительной цензурѣ и задержаннаго до выпуска его въ обращеніе, можетъ подвергать наказанію сочинителя, издателя или типографщика лишь тогда, когда оно, по содержанію своему, принадлежитъ къ роду тѣхъ преступныхъ злоумышленій, въ которыхъ законъ караетъ даже одно приготовленіе къ преступленію (ст. 112, 245, 248, 251, 252, 274 и 275 Улож. о наказ.). Поэтому, если бы поступокъ подсудимаго Павленкова и могъ быть подведенъ, по аналогіи, подъ дѣйствіе 1001 ст. Улож. и, то и въ этомъ случаѣ онъ не могъ бы подлежать наказанію, такъ какъ напечатанное имъ сочиненіе было задержано до выпуска его въ обращеніе, слѣдовательно. напечатаніе его составляло лишь одно приготовленіе къ преступленію, не наказуемое въ преступленіяхъ этого рода. Наконецъ, Правительствующій Сенатъ не можетъ оставить безъ вниманія, что подсудимый Павленковъ только перепечаталъ сочиненія Писарева, пропущенныя предварительною цензурой и находящіяся въ книгахъ, неизъятыхъ изъ обращенія и невнесенныхъ въ каталогъ запрещенныхъ книгъ, а по закону (Улож. ст. 1034) даже перепечатаніе произведенія, запрещеннаго по суду, Подвергаетъ наказанію лишь тогда, когда произведеніе это было внесено въ каталогъ запрещенныхъ книгъ. Согласно съ этимъ правиломъ и книгопродавцы, за храненіе, продажу и распространеніе такой книги, которая сперва была позволена, а впослѣдствіи подверглась запрещенію, не подлежатъ отвѣтственности, если книга эта не была внесена въ каталогъ запрещенныхъ, или если о запрещеніи ея не было установленнымъ порядкомъ объявлено (ст. 1019). Слѣдовательно, если бы поступокъ подсудимаго Павленкова и былъ воспрещенъ уголовнымъ закономъ подъ страхомъ наказанія и если бы подсудимый оказался виновнымъ въ самомъ совершеніи преступленія, а не въ одномъ лишь приготовленіи къ оному, ненаказуемому въ этомъ родѣ преступленій, то и въ такомъ случаѣ онъ не подлежалъ бы наказанію за перепечатаніе такого сочиненія, которое не было запрещено и не внесено въ каталогъ запрещенныхъ книгъ. Что же касается разсматриваемой статьи Писарева, перепечатанной Павленковымъ, то хотя содержаніе ея и не можетъ быть признано преступнымъ, по неимѣнію въ виду спеціальнаго закона, воспрещающаго подъ страхомъ наказанія сочиненія подобнаго содержанія, но какъ тонъ статьи Писарева и выраженія, въ ней употребляемыя, противны общимъ цензурнымъ правиламъ и дальнѣйшее распространеніе такого сочиненія можетъ имѣть вредное вліяніе, то означенную статью, согласно съ указаніемъ закона (Улож. ст. 1045), слѣдуетъ уничтожить. Хотя въ законѣ этомъ сказано, что судъ можетъ опредѣлитъ уничтоженіе этой книги при назначеніи наказанія виновному въ преступленіи печати, но, очевидно, что здѣсь слова: "при назначеніи наказанія" опредѣляютъ скорѣе время, въ которое эта мѣра принимается, чѣмъ условіе, при которомъ она можетъ быть принята. Конечно, въ большей части случаевъ уничтоженіе вредной книги будетъ совпадать съ назначеніемъ наказанія; однако могутъ быть и такіе случаи, въ которыхъ книга оказывается самаго вреднаго или даже преступнаго содержанія, а между тѣмъ сочинитель или издатель книги не можетъ быть подвергнутъ наказанію, или потому, что совершилъ преступленіе въ состояніи невмѣняемости, или потому, что виновенъ въ одномъ лишь приготовленіи къ преступленію, или потому, что вредное его сочиненіе не воспрещено закономъ подъ страхомъ наказанія, или же потому, что привлечено къ суду не то лицо, которое по закону подлежитъ отвѣтственности (ст. 1042 Улож. о наказ.) и т. п. Изъ этого видно, что уничтоженіе вредной книги невозможно поставлять всегда и безусловно въ зависимость отъ назначенія наказанія виновному въ преступленіи печати.
   По всѣмъ симъ соображеніямъ Правительствующій Сенатъ опредѣляетъ: 1) подсудимаго отставного поручика Флорентія Ѳедорова Павленкова отъ наказанія по настоящему дѣлу освободить, а перепечатанную имъ статью Писарева "Бѣдная русская мысль" уничтожить; 2) приговоръ Судебной палаты, въ чемъ онъ не согласенъ съ вышеизложенными соображеніями. отмѣнить, о чемъ и послать указъ С.-Петербургской судебной палатѣ съ возвращеніемъ подлиннаго дѣла.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru