Житков Борис Степанович
Очерки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 3.07*7  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Телеграмма
    Про эту книгу
    Свет без огня
    Гривенник
    Плотник
    Без промаху
    Каменная печать
    Воздушный шар
    Ледоколы
    Паровозы
    Микроруки
    Колизей и зоопарк
    Тигр на снегу
    Что, если бы
    В зоологическом саду
    У звериных клеток
    Звери-новоселы
    Ответ писателя Бориса Житкова Вите Дейкину
    Правда ли? Ответ писателя
    Моя надежда

  

Б. С. Житков

Очерки

  
   Житков Б. С. Семь огней: Очерки, рассказы, повести, пьесы.
   Л., "Детская литература", 1989.
   OCR Бычков М. Н.
  
  

СОДЕРЖАНИЕ

  
   Телеграмма
   Про эту книгу
   Свет без огня
   Гривенник
   Плотник
   Без промаху
   Каменная печать
   Воздушный шар
   Ледоколы
   Паровозы
   Микроруки
   Колизей и зоопарк
   Тигр на снегу
   Что, если бы
   В зоологическом саду
   У звериных клеток
   Звери-новоселы
   Ответ писателя Бориса Житкова Вите Дейкину
   Правда ли? Ответ писателя
   Моя надежда
  

ТЕЛЕГРАММА

  

По петербургской улице

Телеграмму провели.

Сдали милого в солдаты,

В Стару Руссу увезли.

Новгородская частушка

  

Эфиопское радио

  
   Раньше проще было. Вот хоть лет тысячи две тому назад. Дело было так. На юг теперешней Украины пошли походом персы. Дорога шла через реку Дунай. Почти у самого устья переправились персы всем войском. Навели плавучий мост и перешли с конями, с повозками, со всеми припасами и амуницией. Шли, не зная толком, что там, впереди. Слухи были, что живет там дикий народ скифы, что все они на конях, живут вразброд и нападают внезапно, налетом. Как быть: оставить мост и стражу при нем или совсем его поломать? Решили перевезти весь мост на свою сторону, и пусть там его стережет отряд. А то ведь на скифской стороне опасно. Налетят, того гляди, скифы, перебьют всю стражу, завладеют мостом -- куда тогда отступать, в случае чего? А если мост ждет на той стороне, то дай только знать, и товарищи подадут мост. А когда можно с боем отступать на мост и, когда вступит последний человек, оттолкнуть мост от берега -- и баста. По воде на конях не поскачешь вдогонку.
   Войско перешло, стража оттянула мост на свой берег и стала ждать, когда вернутся из дальнего похода товарищи.
   Много времени прошло. Далеко зашло персидское войско. Сражалось, пробивалось вперед. Но уж, видно, не с хлебом-солью принимали скифы гостей: пришлось спешить назад. Назад, к Дунаю, к переправе, где оставили мост на том берегу. Пришли. А стража обжилась на месте. Никто не знал, когда вернется войско. Нельзя же, в самом деле, не сводя глаз, месяцами целыми смотреть на тот берег. А войску уж, видно, невтерпеж было. Да и узнать хотелось, цел ли мост-то. Не перебили ли всю стражу на том берегу, не отрезан ли путь? Как дать знать? Как вызвать мост? Река широкая, с версту...
   И вот нашелся в войске один эфиоп (негр). Знаменит был голосиной. Взялся крикнуть на тот берег и вызвать мост. Если есть живой человек, услышит.
   И заорал. Заорал так, что стража услыхала, всполошилась, поняла, что свои пришли, и бросилась наводить мост.
   Вот это радио! Эфиопское радио.
  

Живой телеграф

  
   Но уж на три версты и эфиопское радио не достанет. А людям давно хотелось говорить так, чтобы за сто верст слышали. Помощь вызвать, приказ передать. Можно, конечно, гонца послать. Но когда еще гонец доскачет! Бывают такие случаи: надо, чтоб одно слово, но только чтоб сейчас, сию минуту это слово услышали свои, что стоят далеко.
   И стали люди выдумывать. Можно так сделать: поставить людей в ряд от одного места до другого. Расставить их на расстоянии человеческого голоса. И пусть эти люди кричат по линии от одного к другому, что им прикажут передать. Живой телеграф. Люди стоят, как телеграфные столбы, и от одного к другому идет во всю глотку телеграмма.
   Так пробовали делать. Но зато и перевирали эти передатчики! И ведь сколько народу надо поставить, например, хотя бы на расстоянии пяти верст! Целый полк. Да ведь нельзя же, чтоб люди день и ночь стояли, не пили, не ели, а только б ждали: не крикнет ли сосед справа или слева какого-нибудь слова.
   И все равно это долго. А на большое расстояние и вовсе не годится.
  

Семафорный

  
   Другое выдумали, уже похитрей.
   Представьте себе, что я с вами уговорюсь так: поднял я правую руку вверх -- значит "И"; поднял я левую руку вровень с плечом -- это будет значить "Г"; а если я обе руки поставил в уровень с плечами, то это будет "Т" и так далее. Такую бы ручную азбуку если выдумать, то можно было бы говорить с далекого расстояния, лишь бы видно было, как у человека руки стоят. Такая азбука есть. Ее всякий пионер должен знать. Она называется "семафорная азбука". Ею очень много пользуются во флоте. Есть специалисты этого дела -- сигнальщики. Они, чтобы лучше было видно, берут еще в руки по флажку и так быстро машут руками, что удивляешься, как они друг друга понимают. Так вот в старинные времена во Франции устроили такой телеграф. От одного поста к другому семафорной азбукой показывали буквы. Видеть можно гораздо дальше, чем слышать, -- значит, уже постов надо гораздо меньше, чем когда приходится кричать от одного к другому. Только французы выдумали еще лучше. Они поставили вместо людей башни. У башен этих были крылья. Вроде как у ветряной мельницы. И башня эта махала крыльями, как сигнальщик руками. Конечно, в башне сидели люди, и они-то и управляли крыльями. Башню далеко видно, крылья большие, заметные. Значит, не так уж их много надо, чтобы установить телеграфное сообщение между двумя городами. И французский король передавал свои приказания из Парижа в город Марсель, на Средиземном море.
   А ночью?.. Ночью дело было плохо. А днем в туман? Или в сильный дождь, в глухую осень?
   Но в ясную погоду днем буквы летали от одной семафорной башни к другой так, что не догнать их было никакому коню.
   Тогда все были очень довольны, что выдумали такой хитрый телеграф. Говорил по нему только король. Передавались приказы и другие казенные телеграммы.
   А уж ночью -- ни-ни! Сиди и жди рассвета -- будь ты хоть трижды король. Или вот случай: послали, например, телеграмму из Парижа в ясный день, и не дошла: по пути туман. И застряла телеграмма в дороге. Пока туман прошел, гляди, уж вечер.
   Нет, ненадежный был телеграф!
  

Электрический

  
   Но вот когда люди овладели электричеством, сразу пошло дело иначе. Тут уж такая быстрота, что никакая пуля не обгонит. Электричество летит по проволоке так, что в секунду десять раз вокруг света может обежать.
   Теперь всякий школьник знает про радио, школьники ставят у себя приемники и слушают, что за тридевять земель говорит кто-нибудь. Да и говорит обыкновенным голосом. Никто даже не удивляется, а еще сердятся, если слабо слышно.
   А ведь это, действительно, невероятное дело.
   Сидят два человека в разных частях света, ничем не связаны -- ни проволокой, ни веревочкой -- и говорят между собой, как будто они рядом за одним столом сидят.
   Так, может быть, как-нибудь по земле, сквозь почву несется телеграмма? На земле же оба телеграфиста. Может быть, земля им служит вместо проволоки?
   Опять не то: ведь телеграфируют же люди в море с корабля на корабль? Может быть, тогда... и по воде бежит электричество?
   А как же с аэроплана на аэроплан подают телеграмму? Тут уж ни земли, ни воды! По воздуху! Воздух несет телеграмму! Конечно!
   И совсем не конечно: поставьте радиоприемник в банку и выкачайте из этой банки весь воздух -- приемник будет работать как ни в чем не бывало. И верно: удивительная штука радио. Как же это без проволоки и даже без ничего?
   А знаете, есть такой датский анекдот.
   Едут два крестьянина на возу по дороге. Один поглядел на телеграфные столбы и говорит:
   -- Действительно, не понять: как это они без проволоки могут!
   Потом помотал головой и сказал:
   -- Да, признаться, я и того не пойму, как они и с проволокой-то ухитряются.
   Забыл, бедняга, вовремя удивиться. Пока собирался, уже выдумали без проволоки телеграфировать.
  

Звонком

  
   И верно: раньше чем удивляться радио, не грех было бы узнать, как работает самый обыкновенный телеграф с проволокой. Тем более что дело совсем не такое хитрое.
   Ведь простой электрический звонок может служить телеграфом. Да и служит даже. Вот хотя бы: нажмут с улицы кнопку -- в доме уже получена телеграмма: "Отворяйте!"
   А ведь бывает, что в квартире пятеро жильцов, а звонок один.
   -- Звонят!
   Кому идти отворять? Один думает:
   "Очень надо. Кому-то там звонят, а я иди отпирай!"
   И всякий думает:
   "Пусть отпирает кому надо, я им не швейцар!"
   Выходит, что так и не откроют?
   Нет! Тогда делают так: пишут на дверях записку.
   Один раз звонить -- к Ивановым.
   Два раза -- к Сергеевым.
   Три -- к Мисенко.
   Четыре -- к Левинтовой.
   Позвонят два раза. Все уже в квартире знают:
   -- Сергеевы! Отворяйте, к вам пришли!
   А можно так уговориться, чтоб целые слова передавать звонком. Целую азбуку выдумать.
   Ее и выдумали. Вот, например, так: дать короткий звонок, а потом длинный. И уговориться, что это будет значить "А".
   "Дрык! Др-р-р-ры!" -- вот и "А".
   Букву "К" обозначают так: длинный, короткий и снова длинный.
   "Ш" -- четыре длинных один за другим.
   Вот уже можно сказать слово "каша".
   Длинный, короткий, длинный -- "К". Переждать чуточку. Потом: короткий и длинный -- "А". Потом четыре длинных -- "Ш". И снова дать "А". Вот и готово. Кто знает телеграфную азбуку, поймет: "каша". Так что если из города в город провести проволоки, то можно разговаривать электрическим звонком. Для каждой буквы выдуман свой сигнал. Надо только хорошо вытвердить эту телеграфную азбуку. Она называется азбукой Морзе по фамилии изобретателя проволочного телеграфа.
  

Фонарем

  
   По этой азбуке Морзе удобно переговариваться ночью фонарем. Возьмите такой фонарь, чтобы он светил только в одну сторону. С этой стороны прикройте его -- ну хотя бы книгой. Хочется вам передать букву "К". Откройте фонарь на секунду, потом на один миг и опять на секунду. Кто будет следить за вашими сигналами, увидит: долгий свет, короткий и снова долгий -- и по азбуке Морзе поймет, что это "К". Так переговариваются ночью суда в море.
   На верхушке мачты ставят электрическую лампочку, а провода спускают на палубу. Кнопкой зажигают и гасят лампочку. Она светит то долгими, то короткими вспышками и передает буквы по азбуке Морзе.
   Но вот представьте себе, что вы слушаете, как звонит звонок, и понимаете каждую букву. Выходят слова. Идет что-нибудь длинное-длинное.
  

Телеграф Морзе

  
   Ведь это пока до конца дослушаешь, забудешь, что в начале было. Записывать?
   Конечно, записывать. Но очень неудобно и прислушиваться и записывать. Дослушал слово -- и пиши скорее. А пока пишешь, тут уж другое слово идет, как раз и проморгаешь.
   Можно, конечно, так: записывать азбукой Морзе. Дали долгий звонок -- ставь на бумаге долгую черту. Дали короткий -- ставь за ней следом точку. Так и вали: точки, черточки, промежутки, все в ряд, дальше и дальше.
   Кончилась телеграмма. Теперь можно спокойно, не торопясь, разобрать, что вам тут назвонили.
   Но вот вы пойдите нарочно на телеграф и послушайте, как быстро
   стукает ключом аппарата телеграфист. Если б в другом городе так звонил бы звонок, тут никто б не поспел записать. А если б нашелся такой ловкач, он часу бы одного такой работы не выдержал. Стал бы путать, под конец совсем очумел бы и сбежал бы вон.
   Самое бы лучшее было, если б сам звонок и записывал. Поставить бы такую машинку.
   Такую машинку и выдумал Морзе.
   Дело в том, что электрический ток имеет вот какое свойство: если ток пустить вокруг железа, то железо станет магнитом. И только на то время, пока бежит электричество.
   Прекратится электрический ток -- и стало железо как было. Устраивают это так: берут катушку (можете взять хоть от ниток), на эту катушку навивают проволоку {Проволоку надо брать не голую, а обмотанную нитками. Она называется "изолированной" и вырабатывается на электромеханических заводах. Для электромагнита надо брать тоненькую.}. В середину катушки вставляют железные прутики (проволочки). Теперь если пропустить по этой проволоке ток { Ток от освещения не годится. Можно его брать от батарейки карманного фонарика.}, то железо станет магнитом. Это намагниченное электрическим током железо называют электромагнитом.
   Вот Морзе этим и воспользовался. Он заставил карандаш действовать от электричества и писать черточки и точки.
   Морзе устроил так: на оси повесил медное коромысло, как это бывает у весов. На одном конце приделал кусок железа (якорь). А чтоб коромысло стояло ровно, другой конец он оттянул пружинкой вниз.
   Морзе под якорь подвел электромагнит. А на другой конец коромысла приделал карандашик -- торчком вверх.
   Теперь пустите-ка ток в электромагнит. Железо моментально намагничивается, потянет к себе якорь. Коромысло повернется, и карандашик пойдет вверх. Как только прервем ток, железо в ту же секунду размагнитится, потеряет силу и отпустит якорь. А пружинка поставит коромысло, как оно было. Спустится вниз и карандашик.
   Выходит, значит, что током можно заставлять карандашик подскакивать и отходить вниз, как мы хотим.
   Можно сделать так, чтоб он то долго стоял вверху, то чтоб только дернулся вверх и сейчас же отскочил назад.
   Теперь надо сделать, чтоб он писал. Карандаш ходит вверх и вниз, вот если б он еще тянулся вдоль, все было б готово, только подставляй ему бумагу.
   Ну, из этого есть выход. Коли карандаш у нас вдоль не ходит, кто нам мешает пустить ходить бумагу? Ведь, если вы прижмете карандаш к листу, а я за лист дерну -- получится черта, хотя бы карандаш и держали на месте.
   Теперь вы не водите карандашом, а только толкайте им в бумагу -- то придержите, то клюньте коротко. А я в это время буду равномерно тянуть лист у вас из-под руки. И получатся короткие и длинные черточки, как и надо для азбуки Морзе.
   Для такой записи не надо и листа. Довольно узкой ленты, надо лишь тянуть правильно. Лишь бы лента шла не сбиваясь на сторону и тянулась бы равномерно.
   Такую ленту и пустил Морзе над карандашиком своего телеграфа. Она сматывается с плоской катушки, ее тянут валики, и тянут-то как раз над карандашиком.
   Телеграфист пустит ток по проволоке из другого города. Ток побежит по телеграфной "линии", по проволоке, что висит на столбах вдоль дороги, прибежит в город, на телеграфную станцию, пробежит в электромагните. Вот уже якорь пошел вниз, карандаш вверх -- и приткнулся к бумажной ленте. А лента идет, тянется, и на ней карандаш оставляет след -- получается черта.
   Это я долго рассказываю, а делается это мгновенно. Вот уже где скоро дело делается, да не скоро сказка сказывается. Только шевельнул рукой телеграфист в Питере, в тот же момент уж прижат в Москве карандаш к ленте.
   Теперь уж все понятно. Стоит телеграфисту не зря пускать ток, а по азбуке Морзе -- то долго, то коротко, и на ленте карандаш будет оставлять то долгие, то короткие следы. Лишь бы лента шла без перерыва.
  

В почтовом отделении

  
   Теперь я расскажу, как устроен тот аппарат Морзе, что стоит в наших почтовых отделениях.
   Посмотришь, и не видно снаружи ни коромысла, ни катушки с лентой. Видно только, как змеей выбегает бумажная тесемка, а на ней черточки и точки. Да слышно, как дробно стучит аппарат.
   Коромысло запрятано внутрь медного ящика -- оттого его и не видно. Из ящика торчат только его два конца. Один сзади -- он над электромагнитами: для верности и силы их поставлено два.
   Другой конец загнут вбок и высунут через стенку ящика. На нем вы не увидите никакого карандашика. Карандашик будет скоро стираться -- когда же его чинить, если шлют телеграмму за телеграммой. А потом, он будет сильно скрести ленту.
   Теперь телеграф пишет чернилами. Только не пером, а колесиком. У колесика обод острый, и внизу под ним маленькая чернильница, как ванночка. Нижний край колеса вечно мокнет в чернилах. Это колесико постоянно вертится. Медленно поворачивается, как раз как идет лента. А лента идет между валиков. И валики, и чернильное колесико -- все это вращается от машинки, что сидит внутри медного ящика. Наружу от нее выведена одна только ручка для завода: этой ручкой заводят пружину, что движет всю эту машинку. Заводят аппарат так же, как часы-будильник. И вся машинка похожа на часовую: колесики с зубчиками.
   Катушки с лентой потому не видно, что она спрятана в ящике того самого стола, на котором стоит аппарат. Оттуда через щелочку лента выходит, попадает между валиками, а те уж тянут ее над пишущим колесиком.
   Пускают ток "ключом". Устроен медный рычажок ("ключ") с деревянной ручкой сверху. Одна проволока проведена в рычажок, другая в пуговку, что под пяткой рычажка. Телеграфист стучит пяткой рычажка, проволоки соединяются, и ток бежит по линии в другой город. Телеграфист бьет так скоро, что нам не уследить, что он там стукает. Кажется даже, что зря балуется: отбивает дробь и только. Но это все летят буквы, цифры, знаки. Есть телеграфисты, которые уж так привыкли к стуку телеграфа, что на слух, не глядя на ленту, скажут, что пишет телеграф Морзе. Их так и называют: слухачи. Слухач на ленту не смотрит -- она вьется и вьется где-то сбоку -- он только слушает да наспех пишет на бланке размашистым почерком.
  

Трубка Бранли

  
   Вот теперь можно уж говорить и о беспроволочном телеграфе, то есть о таком телеграфном аппарате, который действовал бы без линии проводов. Такой, чтоб я мог его заставить работать, не прикасаясь к нему. Пусть стоит аппарат -- пускай для простоты звонок электрический -- и вот задача: не прикасаясь рукой, с расстояния, пустить его в ход.
   Представьте себе, что вот, действительно, установлен электрический звонок, проведены проволоки от батареи, поставлена даже где-нибудь около звонка кнопка, и все это в одной комнате, а я должен позвонить в звонок, не входя даже в эту комнату.
   Надо нажать кнопку, но... но к ней и притронуться нельзя. А не нажмешь кнопку -- ничего не будет.
   Кажется, невозможно...
   Только кажется. Дело вот какое. Внутри кнопки две пружинки. Одна над другой. Звонковый провод перерезан, и отрезанные концы прикреплены так: один к верхней пружине, другой к нижней. Когда мы давим на пуговку кнопки, мы верхнюю пружину притискиваем к нижней. Получается, что ток может идти: обрезанные концы провода соединились через пружины. Отнимите руку, и верхняя пружина отойдет от нижней. Получится снова разрыв. А по воздуху ток не проскочит. Току нужен сплошной металлический мост. Ну а если не сплошной? Если я засыплю весь промежуток между пружинами кнопки металлическими кусочками? Опилками, например? Пойдет тогда ток по опилкам, от кусочка к кусочку, как с камешка на камешек?
   Оказывается, ток не идет. Плоха дорога.
   Но вот что оказывается: можно ток заставить идти по опилкам, и именно с расстояния, издали исправив ему дорогу!
   Стоит только где-нибудь по соседству пустить электрическую искру, и ток побежит по опилкам как ни в чем не бывало.
   Звонок зазвонит, и, значит, выйдет, что мы позвонили, не притрагиваясь к кнопке. Искру можно устроить хоть за три комнаты... Даже за версту.
   Вот это свойство опилок как будто слипаться заметил ученый Бранли. Он насыпал опилок в трубку, закупорил эту трубку с обоих концов, а сквозь пробки протыкал с обоих концов проволоки. Такую трубку он ставил по дороге тока. Ток через такую трубку не проходил.
   Как только где-нибудь проскочит электрическая искра, ток бежит через трубку, как по сплошной проволоке.
   Но опилки не навеки остаются такими: стоит только легонько щелкнуть пальцем по трубке -- кончено! Опилки снова станут, как были. По ним ток опять не захочет идти. Эту трубку так и назвали "трубкой Бранли".
  

Грозоотметчик Попова

  
   Бранли о своей трубке напечатал в журналах, все о ней узнали, но что из этого можно сделать дельного, никто сразу не догадался.
   Наш русский ученый Попов, Александр Степанович, решил так.
   Ведь молния в небе -- это та же электрическая искра. Теперь стоит только установить звонок, а вместо кнопки поставить трубку Бранли -- звонок будет звонить, чуть где-нибудь появится молния. Он так и сделал. Установил звонок с трубкой Бранли, и звонок звонил, когда только еще приближалась гроза. Звонок давал знать, когда еще за сорок верст была гроза. Попов назвал этот прибор грозоотметчиком.
   Но вот беда: один раз мелькнет молния, а звонок будет звонить не переставая, пока кто-нибудь не подойдет и не щелкнет по трубке пальцем. Какой же это грозоотметчик, коли он дает сигнал об одной молнии, а потом хоть их сотня ударь одна за другой, ему все равно? Знай звонит, как и от одной. Но ведь нельзя же стоять над ним все время наготове, чтобы щелкнуть по трубке пальцем, как только звонок звякнет?
   Попов придумал, чтоб сам же звонок и щелкал по трубке, чтоб он сам и сбивал опилки. Попов поместил трубку рядом с бойком (молоточком) звонка. И так поставил, что как только молоточек заходит, то начнет бить не только по звонку, но и по трубке: ударит по звонку, отскочит назад, а тут трубка, он по трубке. Опилки встряхнулись, и звонок стал. Только раз один и дрыгнет молоточек.
   А вот если молнии идут одна за другой подряд, -- ну, тогда молоточек будет стукать по звонку раз за разом.
   Смотрите -- выходит, что гроза уж может подавать с неба сигналы без проводов.
   Теперь уж до беспроволочного телеграфа два шага.
  

Беспроволочный телеграф

  
   Попов подумал: ведь мы можем и сами делать молнию. Ну, хоть не такую, как в небе, а поменьше. Есть такие машинки, что дают искру, когда захочешь и сколько угодно подряд.
   Теперь стоит только человеку сидеть у такой машины и пускать искры то длинным залпом, то короткими вспышками, и вот звонок в грозоотметчике будет звонить то длинными звонками, то короткими. Как захочет человек, который сидит при искровой машине.
   А этого только и надо. Короткими и длинными звонками можно говорить по азбуке Морзе.
   Беспроволочный телеграф готов.
   Дайте короткую вспышку искр, а потом длинную, и грозоотметчик где-нибудь за десять верст прозвонит вам букву "А".
   Главный вопрос разрешился: как нажать кнопку издалека и давать долгие и короткие сигналы.
   Теперь стоит только к тем же проволокам, что идут от батареи к звонку, приключить аппарат Морзе, и у нас не только будет звук, а будет и запись по азбуке Морзе.
   Попов так и сделал. Он взял морзовский аппарат, а кнопкой к нему сделал трубку Бранли { Когда русский изобретатель Александр Степанович Попов работал над своим аппаратом, приблизительно в то же время итальянец Маркони занимался теми же исследованиями в Америке. Но Попов ничего не знал о работах Маркони. А когда узнал, то оказалось, что Попов в своих работах на год опередил Маркони.}. Боек звонка встряхивал трубку, чтобы она не пропускала тока, когда прерывается искровой сигнал.
   Для проскакивания искр Попов выдумал аппарат. Это два медных шара, один против другого. В шары проводилось электричество, но такое напряженное, что оно искрой перескакивало из одного шара в другой. Это вот и была та маленькая молния, от которой начинала работать трубка Бранли. Промежуток, в котором проскакивает искра, так и называется: и_с_к_р_о_в_о_й п_р_о_м_е_ж_у_т_о_к.
  

Самодельная молния

  
   Если вам самим захочется посмотреть электрическую искру, то устроить все это можно дома -- и маленькую молнию, и кукольный гром.
   Сделайте так. Когда дома вечером будет топиться печка, вы возьмите лист писчей бумаги, приложите к печке, где погорячее, и потрите лист хоть рукавом, а лучше всего щеткой. Лист прилипнет к печке. Это его держит сила электричества. Теперь потушите свет в комнате и за уголок отдерните лист от печки. Услышите и треск, и зелененькую искорку увидите. Глядите внимательно туда, где отделяется бумага от печки.
   Попов заметил: чем сильнее искра, тем дальше она действует. Теперь на больших мощных радиостанциях пускают громадные искры, и уж треск там стоит не тот, что от листа на печке. Похоже на пальбу, когда пропускают большие искры.
  

Антенна

  
   И вот что еще заметил Попов.
   Если вывести от искрового аппарата проволоку вверх, чтоб в ней, как и в шарах, напрягалось электричество и потом сразу упадало, когда из шара стрельнет искрой в другой шар, -- то эта проволока сразу же даст всему аппарату большую силу и аппарат гораздо дальше начнет действовать.
   Попов стал подымать проволоки на воздушных змейках и назвал их антеннами.
   Но не всегда ведь бывает ветер. Попов стал подымать антенны на высоких мачтах.
   Но оказывается, что если и к приемной станции, где поставлены трубки Бранли и телеграфный аппарат, если и туда приспособить антенну, то приемная станция начнет лучше улавливать действие искр. И вот от трубки Бранли Попов поднял вверх проволоку-антенну.
  

Детектор

  
   Вскоре после первого телеграфа с трубкой Бранли появились новые приемники действия искр. Их назвали детекторами. Оказывается, что есть немало таких кристаллов, которые действуют, как трубка Бранли, даже лучше -- их не надо встряхивать. Они сами перестают проводить электричество, как только прекращается действие искр. Устраивали и жидкие детекторы.
   Когда главное дело было сделано, много народу взялось за работу по радио. Усовершенствовали и приемники, и отправную станцию, искровой аппарат.
   На всяком пассажирском судне (что уж говорить о военных) между мачтами натянуты антенны, на боевых аэропланах устроены радиостанции. А уж радиоприемников-то! В Москве на какую крышу ни взгляни, целый частокол нагорожен из шестов -- всё антенны, антенны.
   Но это уже радиотелефоны. Беспроволочные телефоны, по которым можно слушать не по азбуке Морзе, а настоящую человеческую речь, пение, музыку и бой часов.
  
  

ПРО ЭТУ КНИГУ

  

Я, старое и ржавое,

Живу теперь в отставке,

В моих чернилах плавают

Противные козявки.

С. Маршак Вчера и сегодня

  

Про эту книгу

  
   Вот я написал "Про эту книгу", а книги-то пока никакой нет. Книга еще будет. Это я надеюсь, что пока я буду писать, как эту книгу сделать, -- гляди, уж целую книгу напишу. А пока что -- пишу чернилами. Да и чернила дрянные. Какие-то козявки на дне. Что ни клюну пером -- рака поймаю какого-нибудь. Эту вот страницу попрошу, чтоб напечатали как есть -- со всеми кляксами, чтоб вы видели, с чего начинается. Это не то, что я стану выводить печатными буквами -- я б такого нагородил, что и не разобрать ничего. И криво и косо, да такими бы каракулями, что и самому потом не прочесть. А главное -- надоело бы. Две страницы вывел бы с горем пополам и бросил. Ну ее и с этой книгой! А я буду писать вот так, как сейчас, а потом отдам в типографию.

[]

  

Как раньше бывало

  
   Было время, что люди сидели и по-печатному гусиным пером выписывали толщенные книги. Годами писали. Целый день человек сидит и лепит букву к букве. Доходит до новой главы и тут уж на радостях начальную букву завернет такую, что загляденье: и завитки, и шарики, и стрелки. Да еще красной краски подпустит.
   Все равно спешить некуда, дело долгое. А начальная буква -- это как будто станция.
   Иной переписчик целую картину разрисует -- меленько, чистенько, аккуратно. Нарисовал -- ив новый путь: шагай по буковке тысячи верст до новой станции.
   Большие мастера были! На иную старинную книгу смотришь -- и верить не хочется: да неужели же вручную все это сделано? Так ровно, будто напечатано.
   Но уж сыздавна люди знали печати. Печати эти вырезали на драгоценном камне -- портрет или зверя какого-нибудь. Камень этот вставят в перстень и носят на пальце. Когда надо запечатать письмо, залепят письмо воском, а на воск надавят печатью. На воске получится оттиск, выпуклый, рельефный отпечаток. Можно, конечно, вырезать и буквы, -- тогда на воске получатся выпуклые буквы. Теперь письмо запечатывают не воском, а сургучом. А печать режут не на камне, а на меди. Но людям долго не приходило в голову делать на печати выпуклые буквы и мазать их краской -- вот как теперь на штемпелях.
   Совсем близко около этого были: пальцы чернилами мазали и тыкали ими в бумагу -- это вместо подписи. Потому что грамотных мало было, -- пожалуй, что одни писцы только и умели толком писать. Русские бояре, бывало, и совсем писать не умели. Нужно расписаться -- чего проще: намазал палец чернилами и припечатал. Так и говорилось: "к сей грамоте руку приложил..."
   Но вот догадаться вместо пальца приложить вырезную букву -- долго никому в голову не приходило.
  

Догадался человек

  
   Наконец додумался один немец, Гутенберг. Это было пятьсот лет тому назад. Он сделал вырезные буквы, поставил их в ряд, чтоб вышло слово, намазал краской и притиснул бумагу. Слово отпечаталось. Вот, наверно, рад-то был, когда первый раз удалось.
   Теперь делают такие же штемпеля по одной букве. Их отливают из гарта. Это сплав свинца с оловом.
   Выходят такие четырехугольные столбики (литеры). На концах у них буква (очко). Вон на рисунке видно. Их делают разной величины. Для крупной печати (вот как сейчас напечатано) и для самой мелкой.
   Вот вам для примера буква "У" семи разных величин:

[]

   А для афиш есть такие здоровенные буквищи, что и половина ее на странице этой книжки не уместится.
   Ну а все-таки -- как же печатать? Неужели каждую букву брать за свинцовый хвост, макать в краску и потом хлопать по бумаге букву за буквой? Да ведь это тоска была б смертная: ну-ка выстукайте по букве вот всю эту книгу! А потом, как ни старайся, все равно вышло бы криво, косо. Да уж проще тогда взять да писать пером, как в начале книги, -- куда скорей дело пошло бы. А главное -- вся сила-то совсем не в том, чтоб по-печатному выходило, а чтоб сразу печатать тысячи книг. Вот этой книги, например, отпечатают сто тысяч штук.
   Типография тем и сильна, что она хоть сто тысяч штук напечатает и сделает это скоро.
   Конечно, никто не тыкает по одной букве, а составляют из литер вроде как штемпель. Большой штемпель -- в страницу величиной. Приставляют букву к букве, чтоб выходили нужные слова, и так -- строчку за строчкой -- составляют целую страницу. Теперь остается намазать этот штемпель краской и... и что? Хлопнуть им по бумаге? Ну и рассыплется весь этот штемпель по буковке. Да и как его поднять? Разумеется, не буквами хлопают по бумаге, а бумагу на буквы накладывают и притискивают.
   На бумаге так все и отпечатается. Сразу целая страница. Теперь опять намазывай краской по буквам -- и снова накладывай бумагу. Так и пошел лист за листом.
  

Верстатка

  
   Но вот беда: очень трудно уложить буквы в строки, чтоб вышло ровно. А это не пустяк. Тут не в одной краске дело. Вот попробуйте.

[]

   Надо было выдумать что-нибудь, чтоб буквы становились ровно, в ниточку. Для этого выдумана в_е_р_с_т_а_т_к_а.
   Это железная полочка. Передней стенки у нее нет. В нее и кладут литеры. Литеры плотно ложатся на пол. Пол у этой полочки (верстатки) ровный, как линейка, и все литеры ложатся в линию.
   Левый бок у полочки подвижный. Его можно двигать и закреплять в любом месте. От этого полочка может делаться короче и длинней. Если страница широкая и строчки должны быть подлиннее, то бочок оттягивается подальше влево. Теперь остается набирать (ставить) в верстатку литеры, чтоб вышла строка. Набирает специалист -- наборщик.
   В левой руке он держит перед собой верстатку, а правой укладывает буквы.
   Но неужели каждую букву надо рассматривать, чтоб узнать какая? А то ведь, гляди, ляпнешь "П" вместо "Н"? Неужели каждой букве надо смотреть в очко, раньше чем поставить ее в верстатку? Это была б такая мука, да и дело двигалось бы черепашьим шагом! Особенно если мелкие буквы: этак ослепнешь, пока страницу наберешь.
   Делают так.
  

Касса

  
   Все литеры раскладывают в большой плоский ящик с отделеньицами (в кассу). В кассе таких отделений больше ста. В каждом отделеньице своя буква. В одном лежат одни только "А", в другом "Б" и так далее. Надписей на отделениях никаких нет. Наборщик наизусть кассу знает. Он уж так привык, где какая буква, что рука сама тянется в нужную ячейку.
   Посмотрите-ка, ведь не все отделения в кассе одинаковые. Это потому, что одних букв надо запасти много. Одни очень ходко идут, а другие редко требуются. Попробуйте, посчитайте для шутки хотя бы в трех строках: сколько тут "О" и сколько "Ф"? "О" -- самая ходкая буква.
   Ну, хорошо. Наборщик знает, не глядя, какую он берет букву из кассы. Смотреть на очко не надо. Но ведь можно, не глядя-то, поставить букву вверх ногами. Как же тут быть? Кажется, без смотрения не обойтись. Верно: приходится смотреть. Только наборщик смотрит не глазом, а пальцем.
   На каждой литере сделана с одной стороны выемка (рубчик). Этой выемкой надо класть вниз, и тогда буква станет прямо, а не вверх ногами.
   Вот взял наборщик из кассы литеру, нащупал пальцем, где выемка (рубчик), и ставит рубчиком вниз. Так и прикладывает букву к букве. Кончилось слово, теперь надо отступить. Но ведь если так просто отступить и начать набирать другое слово, то дело будет плохо. Крайняя буква будет вихляться, склоняться, а за ней и соседи. Пропала вся работа. Надо этот пролет чем-нибудь забить, чтоб литеры стояли туго.
  

Шпации

  
   Для этого есть специальные болванки. Они бывают разной толщины: то как кубики, то как пластинки. Их называют шпации (расстояния).
   Шпации низенькие, они ниже литер. Они не отпечатаются на бумаге, и выйдет промежуток.
   Наборщик старается, чтоб строчка кончалась хорошо, грамотно. Чтоб не вышло бы так: AM на одной строчке, а ЕРИКА на другой. Тут вот и надо подбирать шпации, чтоб не вышло безобразно. То густо слова, то редко.
   Бывает, что надо какое-нибудь слово выделить и его напечатать особенно. Тогда лепит наборщик после каждой литеры шпацию, и получается, как говорят, в_р_а_з_р_я_д_к_у.
   Я помню, когда я был мальчишкой, у нас в классе один ученик заявил:
   -- А знаете, ребята, про нашего Семенова в газете пропечатано, что он дурак! Верно! Я вырезку принес. Крупными буквами пропечатано.
   И показывает издали. Смотрим, действительно: у него в тетрадке наклеена газетная вырезка, и крупными буквами по-печатному читаем:
   "Ученик второго класса Федор Семенов дурак".
   Как будто и верно. Но что-то не то... И вдруг все стали кричать:
   -- Подделал! Пушка!
   А это он вырезал из газеты буквы и аккуратненько их наклеил в тетрадь. Вышло три строчки, но, на беду, он не мог расставить слова так, как это делает наборщик, -- промежутки между словами вышли неправильные. И вот сразу даже мальчишки заметили. Нет, шпации не такое простое дело. Самому можно оказаться в дураках.
  

Вверх ногами

  
   Но вот наборщик закончил строчку. Забил все промежутки шпациями. Крепко стоит строчка в верстатке. Теперь можно вынуть строчку и поставить на доску. Только она не стоит и разваливается. В верстатке есть еще место. Можно поверх этой строки городить вторую. Вот таких строк, как тут, можно семь набрать сразу в верстатку, одну над другой.
   Но ведь выходит, что первая строчка оказывается у нас в самом низу, а последняя -- на самом верху. Этак придется читать страницу снизу вверх! А что, если сделать так: набирать все вверх ногами, то есть класть все литеры р_у_б_ч_и_к_о_м к_в_е_р_х_у. А потом, когда будем перекладывать из верстатки на доску, поставим первой строчкой кверху. Вот как надо набирать:

[]

   А поставить это на доску нужно как следует.
   Это вот идет первая строчка.
   А это вторая поверх нее.
   Третью положим сверху второй.
   А поверх третьей наберем четвертую.
   Наборщик так и делает. Он набирает все вверх ногами, а выкладывает набор из верстатки как следует, весь сразу.
   Одна вот беда.
   Первую-то строчку хорошо набирать: пол у верстатки ровный, и тут уж нечего беспокоиться -- первая строчка выйдет прямая. А вот вторая? Эта может выйти покривей: тут уж не на гладкий пол придется класть, а на литеры. Как бы греха не вышло... Скосишь вторую строчку -- третья уже наверно выйдет кривулиной.
  

Линейка

  
   Тут наборщик пускается вот на какую хитрость. Наберет первую строчку и прикрывает ее сверху тонкой медной линейкой (пластинкой). Она ровная, не хуже, чем пол у верстатки. И вторую строку кладет наборщик на медную пластинку как на пол. А когда строка готова вся до конца, наборщик аккуратно вытягивает из-под строки медную пластинку и кладет ее поверх второй строки -- это уж готов пол для третьей. Кончил третью, опять вытянул пластинку и подостлал ее для следующей строки.
   Кончилась верстатка. Теперь самый рискованный маневр. Надо вынуть набор из верстатки и перенести на железную доску ("уголок"). Тут уж надо быть фокусником. Наборщик ловко захватывает набор с двух концов обеими руками, зажимает его пальцами и переставляет на доску -- ни одна литера не шелохнется, не ворохнется. Дать бы это нам с вами -- весь набор рассыплем. Так и посеем на пол.
   Ну вот, сделал этот фокус наборщик. Набор -- на уголке.
   А как теперь его поставить? Как начать страницу?
  

Уголок

  
   Ведь за этим куском, что вынут из верстатки, пойдет второй, третий. Как стену из кирпичей, надо из этих кусков выложить страницу. Надо же, чтоб эти куски легли ровно.
   А то вот так вот получится, как тут.

[]

   А попробуйте ровнять! Того и гляди, весь набор ходуном пойдет, и все начинай снова.
   Вот если б класть набор в коробку. Да чтоб коробка была ровной, как страница!
   Вроде этого и устроено. Только не надо и коробки. Довольно двух сторон. Одного уголка хватит. Так и называют: уголок. Это гладкая железная доска, к ней снизу и справа приделаны борта. В этот уголок и примащивает наборщик кусок за куском.
   Куски ложатся ровно -- и страница выходит ровной.
   Когда уже страница готова, ее из уголка вон. Надо дать место другой.
   Страницу натуго обвязывают веревкой, и теперь ее можно возить по гладкой намасленной доске во все стороны, как по льду ящик. Подставьте другую доску, и можно на нее безвредно стянуть из уголка всю страницу, а потом катай ее, как по катку, куда хочешь.
  

Форма

  
   Можно, думаете, печатать? Намазал краской буквы -- и жми на них бумагу?
   А в самом деле! Попробуем.

[]

   Нельзя же так пускать. Особенно, представьте, если задачник, да неверно!
   Решает задачу ученик -- не выходит. Все в ответе получается, что семья состояла из 9 7/11 человек и 6/7 женщин. Три раза -- и все то же самое. Вот и извольте!..
   Позвали брата. Брат сидел-сидел.
   -- Верно, -- говорит, -- шесть седьмых женщин, так и получается.
   -- Ну и ты, значит, дурак. Пойду к отцу.
   Потеет теперь и папаша. Не хочет сдаться, стыдно.
   А это просто напечатана задача с ошибкой. Одна цифра не та. Из-за нее дома до слез все переругались.
   Мать мирила.
   -- Женщина-то -- говорит, -- видно, девочка была: шесть ей, седьмой.
   Попало и матери.
   А виноват наборщик. Да что он? Машина, что ли? Ошибиться не может? Да ведь и в кассе могла быть цифра не в свое отделение положена.
   И вот грохнут двадцать тысяч таких задачников, и пойдет досада, и ругань повторится двадцать тысяч раз.
   Значит, надо глядеть, что печатаешь. И глядят. Раньше чем пустить печатать, пробуют.
   Укладывают набор страница за страницей, одна под другой. Страницы две-три сразу. Мажут краской.
   Не то что кисточкой из ведра -- этак можно весь набор залепить, получилась бы темная ночь. Нет!
   Для этого есть валик. Валик намазывают краской и, держа за ручки, прокатывают по набору.
   Потом этот набор покрывают бумагой -- и под пресс.
   Получается первый оттиск. Называется он ф_о_р_м_о_й.
   Теперь на нем будет видно, как набрал наборщик.
   О_п_е_ч_а_т_о_к-т_о, о_п_е_ч_а_т_о_к!..
   А вы знаете, что наборщик в час набирает две тысячи букв? Это, выходит, две секунды -- и буква. За это время надо успеть и в кассу слазить, и рубчик нащупать, и букву повернуть как надо, и поставить в верстатку. Да все время в рукопись посматривать. А у иного писателя почерк еще похуже моего. Такого наворотит!.. И на все это две секунды. Немудрено и наврать.
   Теперь берется за дело корректор. Он читает, сверяя с рукописью, что вышло в ф_о_р_м_а_х, и отмечает ошибки на полях оттиска.

[]

   Эта страница и есть первый оттиск. Вон и корректорские пометки. Здесь буква перевернута -- видите, какая ковыка стоит, -- наборщик уже понимает: надо букву поставить как следует. Здесь надо слова дальше расставить -- забыл наборщик шпацию вставить. Тут просто неграмотно. Корректор делает знак в тексте, такой же знак ставит на полях и около него пишет, как должно быть по-настоящему. Вдруг где-нибудь шпация вылезла вверх. Ей надо сидеть между двумя словами и распирать их, чтоб они не съехали, и самой не высовываться вверх. А она выставила свою голову вровень с литерами. Ее краской намазали, и на отпечатке вышел черный квадрат -- марашка.
   А то вдруг слово от слова далеко отошло -- надо их стянуть. Или криво строка пошла.
  

Корректура

  
   У корректора большая привычка и зоркий глаз. Он все должен заметить: и где плохо набрано, и где просто наврано.
   Корректор сделал пометки, где исправить. Этот лист с пометками называется п_е_р_в_а_я к_о_р_р_е_к_т_у_р_а.
   Наборщик берет корректуру, вынимает из реала доску с набором и принимается искать, где что не так. Вот, например, вместо б_у_к_в_а набрано з_у_к_в_а. Надо вместо "з" поставить "б". Не развязывать же всю страницу, чтобы одну букву достать? Тут идет в ход шило.
   Шилом подцепляет наборщик литеру "з", вытаскивает ее из набора, а на ее место аккуратно вставляет "б".
   Здесь что? Шпация мала? Вытаскивает наборщик маленькую шпацию долой. Но ведь на ее место большую шпацию не втиснешь. Не влезет. Тут уж хитрость нужна.
   По всей строчке ищет наборщик, где бы понемножку уменьшить шпации, чтоб дать место -- куда раздвинуть слова. Так вот ковыряет наборщик шилом по всем местам, где указал корректор: там букву перевернул, тут запятую вставил.
   Правит, как говорят.
   А хорошо ли выправил? Опять сделают отпечаток -- и снова корректору: вторая корректура. Пока совсем верно не будет. Да ведь и корректор -- тоже человек. Гляди, и корректор ошибку проморгал. Редко бывает, чтобы уж так без единой опечатки и вышла книга. Ну да не беда: уж коли корректор не заметил, читателю, пожалуй, и наверно не углядеть.
  

Бабашки

  
   Уж известно: если есть какое необычное расстояние, значит, что-нибудь в набор забито. И забито что-нибудь низкое. Такое, что ниже литер и потому не отпечатывается. Конечно, вставлены между строк полоски. Наберет наборщик строчку и вставит низкую линейку, потом уж на нее городит вторую строку. Эти линейки называют шпонами.
   Эта страница "набрана на шпонах". Шпоны бывают разные: и шире, и уже. Вон смотрите, какие широкие сейчас пошли.
   А можно и еще шире закатить.
   А ну-ка, замечаете разницу, как сейчас пошла печать? Вот на этой
  
   странице? Реже строки. Правда? Я думаю, сами теперь можете догадаться, как это сделано.
   Представьте себе, что мне понадобилось или просто блажь пришла: хочу, чтоб мне на четверть страницы напечатали по самой середине одно слово:
  

Таракан!

  
   Семь всего букв. Семь литер. Как же они держаться будут в пустом поле? Чем их укрепить, подпереть?
   А вот все это пустое поле в наборе-то оказывается вовсе не пустое.
   Оно все сплошь забито кубиками -- б_а_б_а_ш_к_а_м_и.
   Они ниже литер и потому на бумаге и не вышли. Бабашки подпирают и держат мои семь литер.
   И не то еще можно сделать. Можно напечатать вот этак: поставить литеры уступами,

[]

   Можно и в круг буквы поставить и пустить слова крест-накрест или змеей какой-нибудь.
   А видали вы, в книгах в конце главы ставят черты? Это линеечкой называется. Шабаш, значит, кончил.
  

-----

  
   Это уже готовая такая есть полоса в типографском наборе. Ее вставляют в набор и подпирают бабашками.
   Бывают и похитрее, позатейливей финтифлюшки.
   Вот я сейчас эту главу кончу и попрошу типографию, чтоб мне поставили в конце самую разухабистую завертушку, которая концовкой называется.

[]

Клише

  
   Хорошо. Выходит, что можно и финтифлюшки вставлять, и буквы вкось пускать, и разными буквами (шрифтами) набирать. Полосочки вставлять, черточки... А вот можно ли набрать страницу моим почерком? Настоящим, вот как я пишу? Неужели как раз такие буквы специально заготовили? Да я ведь и пишу-то по-разному. Поглядите-ка на первую страницу: там не только мои буквы, а в точности все, как я писал, и как черкал, и как на полях чертиков из клякс делал, -- все как есть. Подите спросите в лавке другую такую книгу -- и увидите, что там в точности то же самое на первой странице. И во всех ста тысячах так напечатано. Напечатано -- это верно. Да только не набрано. В наборе чертиков нет, клякс тоже. И рож никаких тоже нет. Никакими бабашками и линеечками рисунка не передашь.
   Сделано это так.
   Я написал страницу. Пока писал -- марал на полях чертей. Потом с этой страницы сняли фотографию, как снимают портрет.
   На фотографической стеклянной пластинке вышла моя страница так: белая бумага вышла черной, а чернила белыми.
   Это всегда на фотографической пластинке все выходит наоборот -- светлое темным, а темное светлым, совсем прозрачным.
   Это называется н_е_г_а_т_и_в.
   Теперь если этим негативом прикрыть специальную цинковую пластинку, покрытую особым составом, и выставить на свет, то получится вот что: где черное -- там свет не пройдет. Чернота, как ставень, будет закрывать цинк от света. А там, где бело, -- там свет пройдет и подействует на эту специальную пластинку. И подействует так, что потом все кругом можно вытравить кислотой, только тех мест, куда свет попал, не вытравишь. Они будут стоять, как острова. И все мой буквы и все мои черточки будут выпукло стоять. Получится рельеф.
   Это называют ц_и_н_к_о_в_о_е к_л_и_ш_е.
   Теперь если его намазать краской и придавить к нему бумагу, получится отпечаток, как от штемпеля. Готово дело! Можно печатать. Клише набивают на деревянную колодку, чтоб оно было такой же вышины, как и весь набор.
   Конечно, я мог бы вместо чертиков что-нибудь порядочнее нарисовать (коли умел бы). На этой странице вышло бы клише с рисунка. Так и делается.
   Художник рисует картину, с нее снимают фотографию и делают клише.
   А можно клише делать и не с рисунка, а с фотографии.
  

Машина

  
   Все рисунки, что здесь в книге, так и сделаны. Цинковое клише закрепляют среди набора, а потом валики вымажут его краской вместе с литерами заодно. Надавят бумагой -- и выйдет страница с картинкой.
   Сейчас увидите, как это делается уже всерьез, а не на пробу для корректуры.
   Предстоит задача напечатать пятьдесят тысяч книг в сорок четыре страницы, с картинками, моим почерком, с концовками, с заставками {Заставка -- это рисунок, что печатается в начале главы.}, и все это требуется сделать скоро, к сроку.
   Набор как будто у нас уж есть. Среди литер закреплены бабашками клише для картинок. Вставлены готовые, отлитые из свинцового сплава финтифлюшки для концовок и заставок. Местами даже пущены замысловатые заглавные буквы. Все это уложено в набор по страницам.

[]

   Теперь весь этот набор надо заправить в машину, и пусть машина сама и краской его мажет, пусть и бумагу кладет и прижимает сама, пускай и выкладывает отпечатанные листы.
   Есть такие машины.
   Подробно рассказывать, как они устроены, -- это надо целую книгу писать. А я скажу только, в чем самая суть дела.
   Представьте себе стол. На этом столе уложен набор -- страницы нашей книги.
   Этот стол может ездить взад и вперед. Называется он т_а_л_е_р. К нему сверху прижат цилиндр -- в типографии он барабаном называется, -- а около цилиндра валики, которые краску намазывают. Поехал талер -- завертелся и цилиндр, с ним и валики. Теперь если на цилиндре лист бумаги положен, то дело готово. Лист прокатится по всему набору, и все буквы и клише отпечатаются. Проехал талер -- и готов лист. Талер откатывается назад -- подсовывайте на барабан лист, не зевайте! Опять проехал талер под барабаном, и барабан, как вальком, придавил бумагу к набору.
   Бумагу подсовывает специальный рабочий -- н_а_к_л_а_д_ч_и_к. Устроено так, что барабан сам потащит бумагу, если положить лист на нужное место. Он ее, как пальцами, клапанами захватывает и тащит.
   Накладчик стоит на возвышении около машины. Рядом с ним на машине лежит стопа бумаги. Он берет лист и спускает его в машину как раз в тот момент, когда талер откатился назад и барабан на секунду как будто приостановился. Накладчик уж не должен зевать, а то талер ждать не будет и порожняком проедет назад. Накладчик и не зевает. Он спускает лист в машину, барабан этот лист захватывает, и машина затягивает его между барабаном и талером.
   Машина с другой стороны сама выкладывает отпечатанные листы. Правда, не очень ровно кладет, так что приходится ставить человека, чтобы подравнивал.
   Когда смотрите, кажется, что машина живая: сама затягивает лист, прокатывает его по набору и сама выкидывает готовые листы. У ней как будто пальцы есть. Три секунды -- и лист.
   Тут же над талером устроены валики с краской: талер ездит под ними, и они натирают набор краской.
  

Типографский лист

  
   Но вот как разложить набор на талере? В каком порядке выложить страницы? { Типографы говорят: "как спустить форму".}
   Это вы сами можете сейчас решить. Возьмите лист бумаги, сложите его пополам, еще пополам -- вот у вас уже книжечка в восемь страниц. Теперь перегните еще раз -- вышло шестнадцать страниц. Вот теперь пронумеруйте страницы. Только не разрезайте. А залезайте карандашом внутрь.
   Пометили страницы? Теперь разверните лист, как он был. Смотрите-ка что получилось:

[]

   Вот какая каша. А если теперь сложить этот лист снова книжкой, как он был сложен, сшить его, как тетрадь, и разрезать страницы, то окажется, что вовсе не каша, а номера страниц идут правильно, по порядку.
   В немного измененном порядке, как стоят страницы на развернутом листе, их и расставляют на талер, вот так:

[]

   Пустят машину, накладчик знай листы подсовывает, отпечатают пятьдесят тысяч таких листов по восьми страниц сразу. Выйдет, конечно, пока только с одной стороны.
   Потом отпечатают тем же манером и другую сторону. Только набор на талере переменят. Отпечатаются другие восемь страниц (шестнадцать страниц в листе). Напечатают одну сторону, перевернут лист бумаги -- и на другую.
   Потом разрежут пополам -- и выйдет два экземпляра.
   Рассмотрите эту книжку хорошенько. Увидите, что она состоит из тетрадочек. Это все сложенные листы. Шестнадцать страниц -- и лист. Вон посмотрите: на 17-й странице стоит в уголке маленькое "2"; это значит -- начался второй лист. На 33-й будет стоять "3".
   Отпечатанные листы складывают в тетрадки ф_а_л_ь_ц_о_в_щ_и_ц_ы (в типографии говорят не складывать, а фальцевать). Делают они это очень ловко. Раз! -- согнула и косточкой пригладила. Два! -- опять пригладила. Каждый перегиб надо пригладить. И вот надо же так наловчиться, чтоб три с половиной тысячи листов за день сфальцевать! Да еще очень аккуратно, чтобы страница точно одна на другую ложилась.
  

Редакция

  
   Ну, кажется, я уже свое дело сделал: написал про эту книгу. Теперь надо пойти в Государственное издательство и сказать там:
   -- Вот написал. Печатайте. Верно говорю: хорошая книга!
   Так, думаете, сразу и ухватятся, обрадуются и сломя голову бросятся в типографию: набирайте! правьте! суйте в машину! да поживей!
   Ну не-ет...
   Это уж я пишу, как побывал в Государственном издательстве.
   Было вот как.
   Какая-то девица копалась в бумагах. Я ей говорю:
   -- Вот я книжку написал.
   И сую рукопись.
   Она даже на меня не взглянула.
   -- Про что у вас там?
   -- Про книгу, -- говорю, -- для детей... Хорошо написано. Хотел уж похвалить свою работу.
   А она как отрежет:
   -- Чего вы идете не спрося? Несите в редакцию детского отдела. Здесь корректорская! Написано, кажется, на дверях!
   Я выскочил. Тут уж в коридоре стал спрашивать, где это.
   -- Шестой этаж, комната пятьдесят восемь.
   Я в шестой этаж. Вот и номер пятьдесят восемь -- редакция. Сидят три дяди. Я опять:
   -- Вот напечатайте, пожалуйста. Может быть...
   Один -- в очках, бритый. Взял мою рукопись. Перевернул две-три страницы.
   -- Нет, -- говорит, -- дорогой мой, так нельзя. Перепишите все на машинке. У нас нет времени разгадывать ваши каракули.
   Нечего делать. Отдал переписчице. Отстукала она мне всю книгу на машинке. Я стал читать. Ой, опечатки. Фу ты. Прочел все. Исправил осторожненько пером.

[]

   Приношу опять в редакцию. Опять взял, что в очках.
   Поднял очки на лоб и стал читать про себя. Одну страницу пробежал, потом из середины другую. Близко нагнулся к бумаге, чуть что не носом по строчкам водит.
   У меня душа из головы -- в пятки, из пяток -- в голову.
   Как на экзамене.
   А он бормочет:
   -- Скучновато, кажется, написано.
   И сует другому:
   -- Прочти!
   Другой помоложе, вихрастый. Вид у него свирепый. Он засунул рукопись в портфель.
   -- Зайдите, -- говорит, -- через неделю, я просмотрю.
   -- Там, -- говорю, -- все как надо. Я ведь знаю, я сам писал.
   -- Вы знаете, а мы не знаем. Мы не можем печатать что попало. Мы за каждую книгу отвечаем. Может быть, вам кажется, что хорошо, а мы найдем, что никуда не годится. И не мешайте нам, мы сейчас заняты.
   Прихожу через неделю.
   Молодой достал мою книгу.
   Я смотрю -- там на полях отметки: и вопросительные знаки, и восклицательные, и отчеркнуто, и подчеркнуто. На полях все исписано. Закорючки какие-то...
   А молодой отворачивает страницу и тычет пальцем:
   -- Вот тут у вас, например! Что тут написано?
   "Накладка идет вручную. То есть накладчик работает рукой. Он быстро засовывает ее в машину. Барабан ее захватывает, и машина затягивает ее между барабаном и талером".
   Я уж струсил.
   -- А что? -- шепчу я. -- Ну да... затягивает машина.
   -- Да что, что затягивает? У вас выходит, что руку. Десять тысяч рук, что ли, надо накладчику, чтобы калекой эту работу кончить? Поняли?
   -- Бумагу... Я ж написал там, что бумагу...
   А редактор тычет ногтем в строчку и читает:
   -- "Работает рукой... быстро засовывает ее..." Кого "ее"? Руку, выходит, и засовывает! Иначе как же понять? И такого у вас тут, знаете, полным-полно.
   -- Так, значит, не годится?
   -- Вы вот что: исправьте и приходите. А тогда и поговорим.
   Пришел я домой -- и давай все с самого начала просматривать. Ну-ну! Верно: и наворотил же я!
   Сидел, поправлял.
   Исправил наконец все.
   Снова несу.
   Проглядел уж тот, что в очках, и говорит:
   -- Ничего пока сказать вам не можем. Надо дать прочесть специалисту. Могут попасться какие-нибудь промахи в технических описаниях. Мы вас вызовем. У вас телефон есть?
   А сам все по строчкам глазами водит, и как раз попалось то место про накладчика. Но уж на том месте, где у меня машина калечила накладчика, было исправлено. Исправил я сверху пером:
   "Он спускает лист в машину. Барабан этот лист захватывает, и машина затягивает бумагу между барабаном и талером".
   Теперь книгу отдали специалистам-типографам. Что-то они скажут?
   Да, теперь я знаю, что такое редакция!
   А теперь вы прочтите, читатели. Что-то вы мне скажете?..
  
  

СВЕТ БЕЗ ОГНЯ

  
   Я помню, как у нас в квартире провели электричество. Электричество тогда в редкость было. Я тогда еще мальчишкой был. Монтер, уходя, повернул выключатель и говорит:
   -- Ну вот, готово! Горит.
   Я смотрю -- засияли стеклянные баночки. А монтер выключателем -- трык! -- и все потухло.
   Когда он ушел, все бросились пробовать. Я думал, что ни у кого не выйдет. Это монтер только может.
   Очень я удивился, когда и у меня вышло. Я два дня не мог угомониться. Все зажигал и тушил. Все не верилось, что каждый раз удастся. Хоть сто раз -- без отказа. Пройдет полчаса, я опять: трык -- горит! Трык... и погасло.
   Все хотелось еще и еще удостовериться.
   А отец мне говорит:
   -- Теперь-то просто. А вот твоя бабушка мне говорила. Как поставили на улицах масляные фонари да первый раз зажгли -- как днем. Замечательно! И гуляли вечером по деревянным мосткам под масляными коптилками. Тоже нарадоваться не могли.
   Я уже большой был. Зашел как-то на Невском в Питере в один магазин. Там автомобили были выставлены. Я хотел поближе посмотреть, какие они. Но как вошел, так и забыл про автомобили. Меня удивило, что в магазине светло и ни одной лампы. Ни электрической, никакой. Как будто кто из крана какого-нибудь напустил полную комнату света, вот как можно напустить запаху. Свет ровный и нет нигде тени, так что не угадаешь, откуда он идет. Стены белые, и как будто от них весь воздух светится.
   Я стал искать разгадку этому чуду и вдруг заметил, что под потолком, по карнизу, вдоль всех стен, идет матовая белая трубка толщиной в руку. Эта трубка вся равномерно светилась, как будто в нее накачали дневного свету.
   Магазинщики заметили, что я, разиня рот, пялюсь на карниз, и объяснили:
   -- Многие интересуются. Это в трубку очень разреженный газ напущен, и через него идет электричество. От этого газ светится. Очень даже натуральный свет выходит.
   Натуральный! А по-моему выходит, что чудесный. Как из сказки. Чем же не сказка: пальцем в стену ткнул там где-нибудь, и комната наполнилась светом. Надо сказать, что комната довольно плотно была набита светом, потому что ни одного темного уголка не оставалось.
   В электрической лампе -- там хоть видишь волоски. Они раскалены добела, от них и свет; хоть нет огня, так накал есть по крайней мере. А тут -- на тебе! Ни огня, ни накала, а прямо сам свет сидит в трубке и все вокруг освещает.
   А потом я еще вот что узнал: делают такие фонари, которые светят ярче солнца. До того ярко светят, что если поставить палку и с одной стороны пусть светит солнце, а с другой этот фонарь, то фонарь пересилит: тень от палки ляжет в сторону солнца. В такой фонарь если заглянуть, так, того гляди, ослепнешь. Вот какая в электричестве сила!
   Но откуда же в электричестве эта сила? Из чего электричество делается, как оно бежит по проволоке?
   Где выделывают электричество? На электрической станции.
   Заглянуть в окно -- там машина гудит, воет что-то. Что же эти машины перерабатывают?
   Машина круглая, вся закрыта, ничего сверху не видно. Но даже когда сбоку стоишь, то чувствуешь, как там внутри что-то вертится, бешено вертится. Мелет она что-нибудь?
   Если бы вам машину открыли, то увидали бы вы, что там пусто. Никакого материала нет -- пусто и чисто. Из чего же делается тогда электричество?
   Из ничего.
   Как же из ничего? Из ничего -- ничего и не выйдет! Ну это, знаете, как сказать. Вот хотите, я вам сделаю из ничего, и притом очень нужную вещь? Положим, вы только что вылезли из холодной воды. Что вам нужней всего? Теплота, конечно. Так вот я вам теплоту и сделаю из ничего. Начну вас тереть полотенцем, пока кожа у вас не покраснеет, пока не станете вы как вареный рак, -- вот и готово.
   Я сделал теплоту. Даже самому жарко стало. А из чего? Никакого материала -- одна работа.
   Сами вы теплоту вырабатываете из ничего, когда на морозе руки трете. Да возьмите сейчас по столу рукой потрите, только хорошенько, -- сейчас же выработаете теплоту. Ну а скажите: из какого такого материала? Из ничего -- одна работа.
   Вы начнете сейчас говорить:
   "А теплота сама-то тоже как будто ничего, ее ведь нельзя взять да в руках подержать".
   На это я вам скажу, что и электричества тоже шапкой не нагребешь. Оно тоже, как и теплота, делается из ничего -- одна работа. И работа, кстати сказать, не маленькая. Посмотреть только, сколько на электрическую станцию возят угля или нефти! А машины какие! Машины по нескольку тысяч лошадиных сил. Теперь вот что важно: как устроить такую машину, чтоб она давала электричество?
   Машины эти выдуманы около ста лет тому назад английским физиком Фарадеем.
   Дело вот в чем.
   Давно было известно, что если электрический ток (ну хоть от звонковой батарейки) пустить по проволоке вокруг железного бруска, то этот брусок становится магнитом. Его назвали электромагнитом. Электромагнитом работает электрический звонок, телеграф и телефон.
   И вот Фарадей подумал:
   "Получается же от тока магнит. А нельзя ли наоборот: от магнита получить ток?"
   Так и записал себе в записную книжку:
   "Добыть электричество из магнита".
   И это ему удалось через несколько лет. Он заметил, что если махать проволокой перед магнитом, то в ней заводится электричество.
   Осталось только устроить машинку, чтобы не приходилось самому стоять и махать проволокой перед магнитом, -- это раз.
   А второе, к проволоке, которая все время в ходу, надо провести линию проводов.
   Первое дело разрешилось так: проволоку намотали на барабан, надели барабан на ось и всю эту историю установили между концов (полюсов) изогнутого магнита. Теперь верти только ось, и не одна, а целый моток проволок будет пробегать мимо магнитов.
   Это как будто бы удалось неплохо. А работать можно заставить любую машину: можно приспособить паровик, водяную мельницу, даже ветрянку, чтобы они вертели моток проволоки.
   Ладно: проволока на барабане -- обмотка, как говорят, -- вертится. В ней образуется электричество. А вот как его оттуда достать?
   Если бы концы этой обмотки присоединить к проводам, то из обмотки бежало бы электричество в провода, а там уж можно было бы делать с ним что хотим. Можно было бы пустить его в звонок, в электрическую лампу, в трамвай...
   Но как же тут ухватить концы этой обмотки, когда она вертится как волчок?
   Кажется, невозможное дело...
   Но все-таки умудрились люди связать с этой вертящейся обмоткой неподвижные провода.
   Ведь бывает такое -- одно вертится, а другое стоит и никогда друг с другом не расстаются! Вот решите эту загадку. Если ее решить, тогда дело в шляпе.
   А нож и точило? Точильщик вертит точило, а нож у него в руке стоит неподвижно. Однако точило с ножом не расстается, и точило все время скребет и стачивает нож.
   "Эка, -- скажете, -- так ведь это колесо, точило-то! А ведь то проволока".
   А кто нам мешает сделать колесо с медным ободом, насадить это колесо на ту же ось, где сидит барабан, вытащить из обмотки конец и припаять этот конец к медному ободу колеса. А теперь прижмите к этому медному ободу ваш неподвижный провод, как нож к точилу, и пускай теперь вертится ось с обмоткой, сколько ей угодно.
   Колесо с медным ободом вертится вместе с обмоткой. От того, что к нему припаян конец проволоки, никакой путаницы не будет. А ток из обмотки будет попадать по проволоке в медный обод, а с обода переходить в неподвижный провод.
   Таким же манером мы устроим и другой конец обмотки: насадим на ось другое колесо и к нему припаяем второй конец обмотки.
   Теперь мы все электричество, что образуется в обмотке, на ходу будем ловить и пускать по нашей проводке, куда нам надо.
   Ну, выпутались из этого дела.
   Если вы придете на электрическую станцию и увидите машину с медными кольцами на оси, -- знайте, что это как раз та машина, про которую мы только что говорили. Только вот что: провода не суют к этим кольцам так прямо. Концы проводов скоро стираются, стачиваются. Обыкновенно устраивают у них угольные наконечники, как говорят, "щетки". Этими щетками как будто сметают то электричество, которое принесли на медные кольца концы обмотки.
   Чтоб угольные щетки не отходили от медных колец, устроены пружинки. Пружинки все время придавливают щетки к медным кольцам, и ток без перерыва бежит в провода.
   Но вот что меня злило, когда мне говорили: ток бежит. Посмотреть на проволоку -- ничего не бежит. И она вовсе не пустая внутри, а сплошная. Так что и внутри ничего бежать не может. Я понимаю, что в водопроводной трубе бежит внутри вода, а сверху ничего не заметно. Так она же с пустотой внутри, а не сплошная, как электрический провод.
   Потом я с этим помирился. И знаете как?
   Вот представьте себе такое чудо: торчит из стены лом, взялись вы за конец рукой -- и сразу руку отдернули: горячо. И лом по виду обыкновенный и торчком заделан в кирпичную стену.
   И если вам показать, что устроено там за стеной, то вы скажете, что все очень просто и ничего нет удивительного.
   За стеной торчит другой конец этого лома, и там развели целый костер и накаливают этот конец что есть мочи. Он уже красный стал. Позвольте! Так это накаливают тот конец, что за стеной, а не тот, что торчит из стенки.
   Вы скажете: ну уж это глупо, всякий ведь дурак знает, что теплота не стоит на месте, а растекается. Кто хоть раз грел гвоздь на свечке, тот знает, что его в руках не удержишь.
   Почему-то никого не удивляет, что теплота идет по лому и что ничего сверху не заметно. И никому в голову не приходит требовать, чтоб для теплоты в лому был канал какой-нибудь.
   А для электричества? Почему же электричество не может так же незаметно идти по сплошному проводу?
   Дело в том, что с теплотой мы давно знакомы и свыклись. Каждый день чай ложкой мешаем. А к электричеству не привыкли еще. И все как-то не можешь успокоиться, что оно и по гвоздю пойдет, и в руку вскочит, и по дереву может побежать. Конечно, оно бежит гораздо скорее, чем ползет теплота. Но только уж если мы не удивляемся теплоте, что она незаметно идет по железному гвоздю, то нечего обижаться и на электричество, когда оно незаметно летит по проводам.
   А все-таки как же с лампой-то? С электрической лампой? Электрическая машина мы знаем, как устроена: магниты, а между ними вертятся проволоки. Так вот машина посылает ток по проводам. И чем толще провода, тем легче по ним бежать электричеству. Это сильно заметно, когда электричеству приходится делать длинный путь. Если ему подставить тонкий провод да заставить идти сотню верст, -- вся его сила уйдет на то, чтоб пробираться по этой узкой дороге.
   А ну, подставим току совсем тонюсенькую проволоку!
   Тут уже ток с таким трудом и усилием ползет по этому волоску, что раскалится этот волосок. А то и вовсе перегорит. Раскалиться он может докрасна, а то и добела. Вот, вот! Пусть добела! Ведь коли добела раскалится, -- он будет светить. Вот уж и готово освещение.
   Посмотрите: в электрической лампе как раз и запущены такие волоски. Их не один, а несколько. Это очень тонкие, как паутина, волоски. Через такие току очень трудно пробираться. А чем труднее -- тем нам лучше: ток их ярче накалит, сильней и свет будет.
   А вот почему все это в стеклянной баночке?
   Дело все в том, что, если мы на воздухе накалили бы добела эти волоски, они и секунды не жили б: вмиг бы перегорели. А в баночке, в лампочке -- воздуха нет. Он из нее старательно выкачан. Если в лампочку попадает воздух, -- аминь! все пропало: волоски моментально сгорят, и лампе конец. Случалось кому-нибудь отбить у лампочки этот острый хвостик, что торчит внизу? Лампа ведь моментально гаснет. Это воздух в нее попал, и сгорели волоски. Когда вы отбили хвостик, в лампе получилась маленькая дырочка, через нее ворвался внутрь воздух. А это погибель.
   Теперь понятно, почему лампочка так плотно запаяна, так заделана в медную шейку -- цоколь. Это все из предосторожности, чтоб не просочился бы где-нибудь воздух.
   Раньше делали в электрических лампах угольные волоски. Да и теперь встречаются такие "угольные" лампы. Но уголь плохо раскаляется, и свет от него желтоватый. Чтоб его раскалить совсем добела, надо очень много тока.
   Ну уж, пожалуй, довольно объяснять, почему лампа без огня, а светит.
   Понятно уж, в чем дело: ток попадает в тонкие волоски и тут ему трудно идти, волоски разогреваются... Стойте-ка! А что, не могут ли и провода разогреться? Хорошо, если еще сейчас не особенно большой ток идет, а ну двинут как-нибудь со станции посильнее, ведь, того гляди, и наши комнатные провода покажутся ему узки. Тоже ведь разогреются! Да так и было бы. Даже бывает: провода раскалятся, обмотка на них (изоляция) затлеет, запахнет жженой резиной. Бывают пожары от электричества. Ведь выходит, это опасная штука -- электрическое освещение: сиди и жди пожара.
   Нет! Бояться очень-то нечего. Есть сторож, что никогда не спит. Он сейчас же прервет проводку, чуть только пойдет не в меру сильный ток.
   Устроено так: по пути тока в провода вставлен небольшой участок тонкой проволоки, гораздо тоньше, чем провода. Если ударит сильный ток, этот участок первый нагреется. Нагреется и... расплавится: он свинцовый. Как только он расплавится, прервется линия проводки. Значит, и току -- стоп. Нет хода. Электричество погаснет, конечно! Но уж провода, наверно, не загорятся.
   Этот участок запрятывают в стеклянную трубку.
   На фарфоровой подставке стоят два гнезда из медных пружинок. В эти гнезда как раз входит трубка. У трубки медные концы, и внутри пропихнут между ними свинцовый волосок. Это и есть тот сторож, что не пропускает сильного тока. Называется он предохранителем. Его устанавливают так: разрезают провод и один отрезанный конец соединяют с одним пружинным гнездом, другой обрезанный конец присоединяют к другому гнезду. Когда ток пойдет по проводу, он проберется в гнездо, из него в медную головку трубки. По самой трубке ему хода нет: она стеклянная, а по стеклу электричество не идет. Ток побежит по свинцовому волоску, оттуда в медную головку, в гнездо и покатил дальше по проводу. Чуть пошел в проводе опасный ток -- готово! Ему не пройти через свинцовый волосок: он расплавится, и прервется линия.
   На предохранители не скупятся: их суют, куда только можно.
   Вот на стене на деревянном кружочке (розетке) привинчена черная коробочка. От нее провода, а в ней три дырочки. Постукайте коробочку -- фарфоровая. Узнаете? Это штепсель.
   Штепсель штука удобная. К нему легко присоединить лампу, и от него пойдет ток. На ламповых проводах устроена вилка; ткнул вилку в штепсель -- и горит лампа. Как же это устроено? Что за вилка и что за дырочки в штепселе?
   Загляните в эти дырочки. В двух видны медные трубочки, а в третьей торчит головка винта. Если этот винт вывинтить, то со штепселя снимется крышка с тремя дырочками, а на стене останется дно коробки. Из него рожками торчат две медные трубочки. Их-то мы и видели в дырочки. К этим трубочкам снизу штепселя и проведены концы проводов. Если за них сразу взяться рукой, то куснет током. А вон укреплены два винта. Это штепсель привинчен к розетке. (Ни штепсель, ни выключатели, ни ламповые патроны никогда прямо к стене не привинчиваются -- всегда подкладывают розетки.)
   А вот с боков по два медных торчка, а между ними закреплены тонкие пластинки.
   Это вот и есть предохранители. Эти пластинки расплавятся, когда пойдет очень сильный ток.
   Теперь отворачивайте винты и снимайте штепсель с розетки. Смотрите, чтоб отверткой не соединить обе трубки: вмиг перегорит предохранитель.
   Вот теперь повис ваш штепсель на шнурках проводки. Посмотрите, что сзади: там шнурок расплетается надвое и концы входят в две дырки с медной обкладкой. Посмотрите теперь с лица: концы уже голые, медные -- выходят наружу и прижаты к медной обкладке винтиками.
   Ток идет по шнурку, оттуда в медную обкладку дырки, а из нее в торчок предохранителя. Из торчка по тонкой свинцовой пластинке в другой торчок, а из него в трубку. В ту самую трубку, куда входит ножка вилки.
   Тем же порядком ток попадает из другого конца провода в соседнюю трубку.
   Теперь поставьте все на место как было.
   Значит, что же выходит? Выходит, что из каждой дырочки в штепселе -- прямой путь к проводу. Если надо подать ток к ламповым проводам, то стоит только один провод засунуть в одну трубку, другой в другую, и пойдет ток в лампу.
   Верно! Но только провода в трубке будут плохо держаться. Для этого у них устраивают наконечники. Эти наконечники сидят на общей подставке. Это и есть та вилка, что вставляется в штепсель.
   Свинтите с вилки ее рожки. Это легко сделать. Подставка сейчас же раскроется, и видно будет, как в нее заправлены концы проводов и как они своими колечками были надеты на концы рожек. Теперь просуньте снова назад рожки в крышку штепселя, -- конечно, теми концами, на которых нарезан винт. Наденьте на эти концы колечки проводов и завинчивайте рожки в гнезда -- вилка станет как была. Значит, выходит так: из дырок штепселя идет ток в рожки вилки, из рожек в ламповые провода. Готово -- лампа присоединена к проводке и горит.
   Ну а все-таки, как же ток в самую лампу-то пробирается? Лампа кончается винтом, винт этот входит в гнездо, довертел до конца -- и готово, горит. Присоединилась лампа к проводке. А захотелось другую лампу -- очень легко вывинтить и завинтить другую. Что за винтовое соединение такое?
   Чтоб лампа светила, надо ввести в нее ток, и так ввести, чтоб он прошел по всем волоскам и накалил их.
   Волоски... то есть это нам кажется, что это волоски, а там всего один волосок, но только он пущен в лампе зигзагом. Чтоб через него прошел ток, надо, чтоб один конец волоска соединился с одним проводом, а другой с другим.
   Но как их высунуть наружу? Да ведь волосок-то такой тонкий, что к нему никак не прикрутить электрический провод. Присмотритесь -- концы у волоска утолщаются. Они уж такие толстые, что не накаляются от тока. Концы уходят в шейку лампы. А дальше? Дальше так: один конец идет вбок и припаян к этой медной винтовой обкладке шейки, что завинчивается в гнездо (патрон). А теперь взгляните на шейку сверху: там как будто медная бляшка. Вот к этой медной бляшке проведен другой конец.
   Если взять и без всякого патрона приставить к шейке провод: один в бок, а другой в бляшку, -- лампа загорится.
   А патрон это делает сам. К винтовому гнезду патрона подведен ток. Только мы стали ввинчивать лампу, как уже один конец волоска присоединился к проводке. Ведь он припаян к винтовой обкладке шейки, а винтовая обкладка уж вошла в гнездо, -- а туда проведен провод.
   Но лампа еще не горит: надо и другой конец волоска прижать к проводу. Надо прижать к проводу ту бляшку, которая сверху шейки. Ввинтите лампу глубже и глубже в патрон, пока медная бляшка не уйдет в дно. Вот теперь лампа загорится. Это бляшка уперлась в медное дно патрона. А к этому медному дну и проведен другой провод.
   Слыхали вы когда-нибудь: потухло электричество! Это пробка перегорела!
   Что за пробка такая и что ею затыкают? Почему ей перегорать надо?
   Вон посмотрите, около счетчика ввинчены коробочки. Они круглые. Бывают фарфоровые. Бывают с металлическими крышками. Это вот и есть пробки.
   Пробки -- это те же лампы. Так же они ввинчены в патрон, и так же у них устроен волосок. Только волосок потолще, а сверху нет стеклянного пузырька. Оттого, что волосок толстый, он не раскаляется от обыкновенного тока. А вот пошел сильный ток. Для него и этот волосок тонок. Он сейчас же его раскалит. Но волосок этот свинцовый, чуть его нагрей -- и он расплавился -- перегорел. Сторож погиб на посту, но не пропустил врага -- перегородил дорогу сильному току. Пробка фыркнет, вспыхнет на миг синим пламенем, и все электричество погасло.
   Но не беда: есть запасные пробки. Старую, перегорелую вывинтил -- и заворачивай новую. И снова бежит ток по проводке, через волосок пробки, через предохранитель в штепселе, в электрический шнурок в лампе и раскаляет в лампе тонкую металлическую паутинку. Поверните выключатель, и свет горит.
   Но как же действует этот выключатель, как он запирает и открывает свет? Как будто водопроводный кран. Действительно, как удобно: щелк -- и свет, щелк -- и нет.
   Но ведь я могу и без выключателя погасить свет: перережу провод -- и готово. Ток через обрыв не пойдет.
   Ну а если я порванный провод соединю, но только не металлом, а фарфором? Вставлю на пути фарфоровый барабан? Величиной с пуговку хотя бы? Пойдет ток или нет? Нет, это все равно что никак не соединен провод. Фарфор не соединение, а... разъединение.
   Теперь сделаем так: наденем на барабан хомутик. Медный хомутик. И так его насадим, что одна ножка хомута придется с одного боку, а другая -- с другого. Чтоб верхом сидел бы хомутик этот на фарфоровом барабане. И вот этот барабан с медным хомутом вставим в разорванное место провода. А разорванные концы пусть все время прижимаются к барабану. Теперь у нас барабан как замок.
   Пока провода упираются в фарфоровые бока барабана, ток не пойдет, у него по дороге фарфор -- через фарфор не пролезть. Теперь повернем барабан так, чтоб медные ноги хомута как раз пришлись против проводов. Ну теперь другое дело! Ток сейчас же в медь, и по хомуту, как по медному мосту, перебежит через фарфоровый барабан, и поскакал дальше, как будто провод и не был порван.
   Теперь остается устроить только так, чтоб барабан поворачивался легко и удобно. Чтоб концы порванного провода всегда бы плотно к нему прижимались.
   Но это уж нетрудно устроить. Барабан закреплен на оси. Ось кончается ручкой, за которую удобно рукой поворачивать. А чтоб не отставали провода, их, конечно, не упирают прямо в барабан. Их подводят к пружинкам. Пружинки эти стоят с боков барабана и пружинисто нажимают ему на бока. Они никогда от него не отходят: повернут ли барабан к ним медным хомутом или фарфоровыми боками. Все это: и ось с барабаном, и пружинки с проводами, -- все укреплено на круглой фарфоровой подставке, а сверху прикрыто медным колпачком -- наружу торчит только ручка, чтобы поворачивать выключатель.
   Провода в комнате обычно тянутся по карнизу, под самым потолком. Не делать же там разрыв и не ставить же выключатель под самый потолок. Делают проще -- спускают вниз по стене один провод длинной петлей (петлю эту для аккуратности сворачивают в жгут). Внизу этой петли делают прорыв и сюда, к оборванным концам, присоединяют выключатель. Ток побежит по проводке, спустится по петле, а тут выключатель! И вот подставит ли выключатель медный мост или фарфоровые бока -- от этого все зависит: пойдет ток дальше в лампу или станет и не двинется никуда.
   А машина на станции вертится и вертится, у ней всегда готово электричество. И чем сильней магнит в машине, тем больше току шлет она в провода на линию.
   Но как взбодрить магниты, как поддать им силы? Да ведь если поставить туда электромагниты, если поставить железо, обмотанное проволокой, ведь тогда сила магнита в наших руках -- чем больше току пошлем в обмотку магнита, тем сильней будет магнит.
   А откуда же ток взять? Да от нашей же машины. Действуют наши магниты кое-как спервоначалу. Пошел ток, правда, слабенький. Нечего его весь пускать на линию, отведем немного себе в машину, пустим его вокруг магнитов. Магниты сейчас же посильнеют и пошлют нам больше току. А мы опять из этого тока уделим часть на поддержку магнитов в машине. Они еще сильней станут. Сильней уже пошел ток на линию. Верти только нашу электрическую машину, наш генератор. Чем сильней идет от него ток, тем сильней он и работает, сам себя усиливает, и растет и растет ток в линии. Так это до каких же пор? Ну, тут есть уже средство: как раз на том ответвлении, что идет к магнитам генератора, стоит по дороге препятствие. Стоят проволоки. Там проволоки потоньше, пробираться через них току трудновато. Устроено так, что можно подставить много проволок по пути тока, а можно и совсем их убрать. Все это делает механик поворотом ручки.
   Это реостат. На мраморной доске на станции укреплены круглые, как часы, указатели: они показывают, сколько тока дает машина на линию, сколько его идет в магниты. Там на доске и большие выключатели. Здесь уж особое устройство. Как будто оборванный провод расщепился на две части, и расщелинк обделана, как две медные щеки. Другой конец обрыва укреплен к концу ножа, а сам нож на шарнире приделан к доске. За ручку его можно прижать вниз и плотно всунуть между медных щек оборванного конца. Тогда через нож побежит электричество из оборванного конца и будет непрерывная линия. Поднимите этот нож за ручку, выньте его из разреза, и прервется линия. Нож ходит, как будто он для того, чтобы им рубить, -- вроде той машинки, которой колют сахар. Поэтому такой выключатель называют рубильником.
   Заработал паровик или дизель-мотор на станции, завертелся от него генератор. Побежал слабенький ток в магниты. Приободрились магниты, сильней пошел ток: закачались стрелки на указателе на мраморной доске, вот уж сильней, сильней. Механик следит за стрелками. Току больше и больше. А мотору все трудней и трудней вертеть генератор, трудней поворачивать проволочный моток между сильных магнитов. Как будто что-то липкое, как патока, затекло между проволоками и магнитами.
   Но ничего, механик поддал ходу мотору -- верти, не ленись. А ток уж бежит по линии, и вспыхнули на улицах фонари. А вот еще рубильник на мраморной доске. Прижал его механик -- и далеко на окраине города осветились дома, вспыхнул свет в театре. Зажужжал фонарь в кино.
   И механик распределяет ток по всему городу, стоя перед этой распределительной доской, на которой стрелки в приборах указывают, сколько идет тока, а над рубильниками стоят надписи, в какой район пущен ток.
   Но нельзя же все одной машиной работать и день и ночь круглый год. И ей надо дать отдых и ее надо подлечить. А перестать светить нельзя: может быть, сейчас днем где-нибудь в подвалах идет важная работа, и весь расчет на электрический свет. Надо включить другую машину, так, чтоб и на один миг не было перерыва в освещении. От секунды может зависеть человеческая жизнь: что, если доктор делает в больнице операцию, где каждое движение, каждый неверный шаг может стоить жизни больному... а тут вдруг тьма! Меняют машину?
   Нет! Машина на станции не одна. Несколько генераторов стоят на электрической станции, и, если уж чуть начал сдавать один, ему на смену готов другой. Иной раз только дрогнет на линии свет, чуть заметно мигнет -- это на станции одна машина передала свою работу другой.
   И по-прежнему накалены в лампах волосочки и горят не сгорая. Свет без огня.
  
  

ГРИВЕННИК

  

I

Говорят, серебряный

  
   Гривенник -- что в нем интересного, в этом гривеннике? Кто его не видал? Всякий знает. На нем написано "10", с другой стороны советский герб, а сам он серебряный.
   Вот уж и не верно. Не очень-то он серебряный. Такой же он серебряный, как и медный. Дайте гривенник ученому человеку -- химику, он разберет его состав и скажет: тут половина серебра, а половина меди.
   А потом легко сказать: написано. Возьмите-ка напишите на серебряном кружке "10 копеек", да не как-нибудь там нацарапайте, а чтобы выпукло вышло и ровненько. А если взяться герб выделывать, -- тут уж черт ногу сломит: меленько, накручено, наворочено. Куда там!
   Вот тебе и гривенник!
  

А гривенников-то видимо-невидимо

  
   По всему Союзу ходят. Кажется, если б заставить кого-нибудь вырезать каждый гривенник, так он бы не дешевле как по три рубля за штуку взял. И так бы вышло, что один на другой не был бы похож. И каждый гривенник выглядел бы по-своему. Вот была бы история!
  

Гривенник не стоит трех рублей,

  
   а всего десять копеек. И все они, как один. Только что бывают постарей и поновей. А если на старость внимания не обращать, так гривенники ничем не отличаются друг от друга. Как же это сделано? Давно ведь люди этим занимаются, было время научиться монеты делать. А в старое время монеты делали тяп-ляп, и сходило. Вот посмотрите:
  

Старинный пятак

[]

  
   Этому пятаку сто двадцать лет. Таких пятаков если на рубль набрать, то карман порвешь. Зато уж меди там...
   А вот вам и серебряная монета -- ей две тысячи лет.
   Здесь уж совсем кой-как сделано: выпуклая голова -- и то ладно. Зато уж тут серебро настоящее.

[]

  

Кусок серебра

  
   Ведь за кусок серебра можно и не глядя на рисунок дать хлеба хороший кусок. Так, может быть, и рисунка не надо?
   Наделать кусков серебра, и, когда захотел купить что-нибудь, давай куски. Одного мало -- бери два. Три, четыре бери! Купец знает серебру цену, отдаст товар.
   Ну а вдруг одного куска мало, а двух кусков, пожалуй, и многовато будет? Что ж тут придется делать?
  

Рубить!

  
   Оно и на самом деле так было. Так просто и платили кусками серебра, а коли целого куска много, рубили его. Получался уже рубленый кусок. Отсюда и пошло слово "рубль". Большие куски назывались "гривна", а полгривны -- "полтина". Гривна была длинная, чтоб ее удобней было рубить, и ее при надобности, как колбасу, делили на куски. Но вот беда --
  

Кусок куску рознь

  
   Я отрежу маленький кусочек, а вы отхватите полгривны -- так что же: и то полтина и это тоже полтина? Выходит, что каждый раз надо взвешивать -- в каком куске сколько серебра. Уж положили так: все гривны пусть будут одинаковые.
   Ну а с полтиной как быть?
   Наберется у лавочника разных кусков, как хламу какого. Вот надо сдачи дать -- какой кусок взять? Остается одно: кидай на весы, сколько он потянет.
  

"Девять, десять -- деньги весят"

  
   Эта поговорка осталась с тех пор, когда весили деньги. Возни было много, а обмана и того больше. Мало, что купец тебя на товаре обмерит, он тебя еще и на деньгах обвесит.
   Установили наконец гривну не рубить зря, а только пополам -- это будет полтина.
   Полтину тоже пополам -- это уж будет четвертак.
  

Опять обман!

  
   Конечно, обман! Я пойду, отрублю дома от гривны два куска -- разве кто на базаре заметит, что они чуть-чуть меньше полтины? Вот я и без работы в прибыли.
   Как же поймать, если кто пустился на обман? Взвесить! А я буду кричать на весь базар: "Ладно! Сам жулик! У тебя весы кривые, да и гири воровские!" Значит,
  

Надо идти к верному человеку,

  
   пусть он взвесит и нас разберет. Что же этому верному человеку делать? Сидеть целый день и народ мирить -- полтины взвешивать? А может быть, уж вешаный кусок принесут другие люди -- опять вешай? Нет! Так никакое торговое дело не может пойти.
  

А если пометить?

  
   Вот правда: пометить, какие куски верные, чтоб не носили по двадцать раз взвешивать. Но торговый народ и сам не плох, и другому в обиду не хочет даться. А вдруг от этих-то меченых полтин кто-нибудь догадается по кусочку отщербнуть... Гляди, и целая гривна серебра наберется. А ведь чуточку откусил -- и не заметно вовсе.
   Вот тут и дошли до того, что нельзя иначе, как ставить метки по краям. И с одной стороны и с другой -- чтоб не подскреб какой-нибудь каналья с отрубленного краю. Пусть метит казна. А чтоб все казенную метку знали, чтоб всякий к ней привык, -- надо, чтоб была на всех рублях одинаковая метка.

[]

  

Монета

  
   Так и делали: разрубят гривну и с отрубленных концов поставят казенные клейма-печати. А когда стали круглые рубли чеканить, то и клали печать и с лица и с изнанки.
   Одно и то же клеймо пришлось делать на всех рублях -- и такое, чтоб его не так-то просто было подделать.
   Вот тут и дошли люди до монеты.
   Конечно, если резать на монете рисунок, так одна работа выйдет дороже самой монеты. Нет, выдумали проще: выбивать печать. Печать, как для сургуча. Давили эту вырезную печать, конечно, не рукой, а били
  

Молотом

  
   Поставят печать (она железная делалась) на кусок серебра или золота, а сверху по ней молотом -- раз! За один удар -- готово клеймо. Наготовят кусочков, чтоб и вес был аккуратный и чтоб формы они были подходящей, и выбивают печать. Готова монета. Но вот смотрите,
  

Что выходит

  
   Возиться с каждым кусочком некогда -- и поставили печать как пришлось -- трах! -- да за другую живо! Бывало так, что только край один выйдет -- и то не беда. В те времена и так было хорошо. Мастеров мало было, и подделать печать было трудно.
   Теперь вы посмотрите: вот он наш с_о_в_е_т_с_к_и_й г_р_и_в_е_н_н_и_к.
   Все ровно, все на месте, и каемочка, и зубчики вокруг, и надписи, и сам он гладенький. Как же его делают? Неужели молотом?
   Да, молотом.
   А вот каким молотом и как -- читайте дальше.
  

II

Не фальшивый ли?

  
   В самом деле: раньше чем выколачивать этот гривенник каким-то там молотом, надо же подумать -- из чего мы его куем.
   Ведь я в самом начале сказал: в нашем русском гривеннике половина меди. А все говорят -- серебряный.
   "Нет ли, -- говорят, -- у вас на рубль серебра? Хоть гривенниками".
   Серебра! А гривенник-то... не очень серебряный.
   А ведь поди ж ты -- за пять гривенников дают полтинник, и без всякой приплаты. Придите в Госбанк и получайте. Это уж кусок настоящего серебра, и с краю помечен вес: 9 граммов чистого серебра. Верный человек пометил -- казна. А сколько из этого полтинника гривенников можно было бы наделать, -- пожалуй, на целый рубль!
  

Выходит, что менять нет расчета

  
   А вот в чем все дело.
   Представьте, что все деньги -- только полновесные серебряные полтинники. У вас в кармане полтинник. Пришли вы в лавку. Спросили карандаш. Сколько? Десять копеек. Как быть с полтинником? Откусить от него пятую часть, что ли? Клещами, кусаками какими-нибудь? Так теперь не делают. Пропал тогда полтинник.
  

Вы говорите купцам:

  
   "Я вам записочку дам. Я ведь не последний раз у вас. Как наберется у вас пять моих записочек по десять копеек -- я вам их обменяю на полтинник".
  

Купцы не верят

  
   "Нет, -- говорят, -- давайте лучше так. Вы оставьте свой полтинник здесь, а вот мы вам дадим записочку, что вам еще можно набрать товару на сорок копеек. Сами же вы изволили обещать заходить к нам".
   "Можно бы и так", -- думаете вы. Да как быть: вы еще мороженого хотели съесть.
   Обидно: полтинник в кармане, а на пятак мороженого нельзя взять.
   Как тут быть? Ну его, с карандашом. Пойдем к мороженщику. С ним та же канитель. Вы ему не верите, он вам.
  

А что, если сделать так?!

  
   Положить полтинник, как говорится, "за руки" верному человеку -- такому, что и купец, и вы верите. А он пусть от себя даст пять записочек: "Кто принесет таких пять записочек -- отдам за них полтинник" -- и его подпись. Если его все за верного человека знают, -- конечно, согласятся и карандаш вам дать за такую записку, и мороженого на гривенник.
   А потом и сдачи можно такими записками давать: лишь бы знать, что "за руками" в верном месте лежат настоящие серебряные кружки и на них помечено: 9 граммов серебра.
  

А кто же такой, кого все знают?

  
   Казна. Казна даст записку -- и всякий ей поверит. Но ведь записки-то эти так бы живо обшмызгались, что от них лоскуты одни через год остались бы. Хороши были бы железные, да беда -- ржавеют. Взять бы медные? Ну так вот медные и делают. Пятаки, семитки, копейки. А уж гривенник тогда придется делать целой бляхой. Гляди, и в карман не влезет.
  

Пусть будет светлый

  
   Подбавили в медь серебра и выбили на одной смеси круглые бляшки. На них стоит "10". Это вот и есть металлическая расписка в том, что "за руками" у верного человека -- у казны попросту -- лежат настоящие серебряные полтины. Набери пяток этих круглых расписок и получай, если хочешь, в банке серебро.
   А из какого металла расписки эти сделаны -- не все ли равно? Были бы крепкие,
   Так что же: разве гривенник "фальшивый", если в нем половина меди? Да будь он хоть чугунный -- лишь бы за пять этих гривенников давали полтинники, что лежат у Госбанка "за руками".
  

А из чистого серебра -- фальшивый!

  
   Наверное, фальшивый! И если золотой будет гривенник -- тоже фальшивый. Казна таких не выпускает -- это уж, значит, какой-нибудь любитель постарался, и казна такой гривенник не признает за свою металлическую расписку.
   "Мы, -- скажут, -- таких не выпускали. Наши все полумедные!"
   Был в старое время такой фальшивомонетчик, что делал у себя дома гривенники. И так старался, чтоб не попасться, что заваливал в гривенники серебра в полтора раза больше, чем было в казенном. На этом и попался. А на суде все плакался: "За что судите? Ведь мой-то гривенник лучше ваших казенных!
   Если мои фальшивые, так куда ж казенные годятся? Тогда вперед казну судите. За что меня-то мучаете!"
  

В казне, на Монетном Дворе

  
   вот как делают.
   В огромный горшок (он называется тигель) наваливают 25 пудов серебра и 25 пудов меди.
   Монетный Двор -- это денежный завод. Там есть огромные печи. Вот в такую печь и ставят тигель. Жар там такой, что и медь, и серебро плавятся, как олово на свечке. Плавятся и смешиваются.
   Потом из тигля эту смесь черпают ковшами. Металл в тигле совсем жидкий, и его можно лить, как молоко из кувшина.
  

Нельзя быть "меднее"!

  
   В том-то и сила, что нельзя быть гривеннику ни меднее, ни серебрянее, чем наполовину. Не в том дело, из какого именно металла гривенник, а в том вся суть, чтоб все гривенники были, как один. Чтоб всякий в руки взял и понял: казенной выделки.
   Как бы только тут промаху не дать!
  

Как же попробовать?

  
   Делают так: ложечкой зачерпнут немного металла, остудят в воде и смотрят: то ли вышло, что надо?
   Там, на Монетном Дворе {Он в Ленинграде, в Петропавловской крепости.}, есть химики. Они уж разбирают -- тот ли состав, что надо, или ошибка. Может быть, чего добавить надо -- меди или серебра. Все узнали, подправили -- и вот как раз:
   Ровно половина меди. Теперь лей!
   Тогда льют металл в формочки.
   Формочки сделаны так.
   В стенке чугунного кубика сверху вниз прорезаны три желоба. Если бы в них стали лить серебро, оно вылилось бы.
   Чтобы этого не случилось, прижимают другой такой же кубик. Получаются три колодца. Таких кубиков городят целый ряд. Во все колодцы сверху ковшиком льют жидкое серебро. Когда оно застывает, формы разнимают и из желобков вываливаются серебряные чурочки. Их называют
  

Кованины

  
   Для двугривенных кованины отливают потолще, для гривенника потоньше. Но только не подумайте, что прямо из этих кованин и начнут ковать монеты. Нет! Тут все дело идет к тому, чтоб резать монету из листа, как вырезают стаканом кружки из теста для вареников или пельменей. Только что-то тесто у нас больно крутое. Кто возьмется раскатать в лист серебряную кованину? Возьмется машина и раскатает,
  

Как тесто скалкой

  
   Да не только серебряную кованину, а даже сталь -- на что крепкая -- и ту машина раскатывает в лист. Вот кровельные листы -- это ведь железная бумага. Это машина в такую бумажку раскатала тяжелую железную болванку, как хозяйка кусок теста.
   Только машина работает не в одну скалку, а
  

В две скалки

  
   Скалки эти толстые, чугунные. Называются "вальцы". Один валец лежит на другом. Вертятся они так, что, если между ними что-нибудь сунуть, они сейчас же затянут и выбросят с другой стороны. Только уж, конечно, сплющат.
   Однако их можно раздвигать так, чтобы между ними оставалась
  

Щелка

  
   Можно щелку сделать по своему желанию -- толще, тоньше. В этой щелке все дело. Пустят щелку пошире и сунут между вальцами кованину. Вальцы затянут ее и выплюнут с другой стороны, чуть сплющат.
  

А теперь надо сузить щелку,

  
   опять туда кованину пустить -- ее еще поприжмет. Еще сплющится кованина. Она уже и на чурочку-то не стала похожа -- все площе, все длинней. Гляди, уже лента тянется между вальцов -- это так размяло, раскатало нашу кованину.
   Вот тут уж скоро стоп! Тут надо смотреть, как бы не перетонить. Как только лента вышла толщиной ровно с гривенник -- довольно раскатывать. Готова
  

Серебряная лента

  
   Вы думаете, она похожа на серебряную: белая, блестит, сияет? Она чумазая, черная, как горелая ржаная корка. Дело, видите, вот в чем.
   Хоть матине серебро все равно что нам тесто, но все-таки ей хотят помочь. Если серебро отжечь, то оно становится мягче.
   Попробуйте проволоку накалить в огне, и пусть она остынет в воздухе. Увидите -- она станет мягче. И вот, когда серебро отжигают в печах на огне, оно чернеет. Теперь достать бы такой
  

Стакан,

  
   чтоб выдавливал из этой ленты кружки, как из теста. Чтоб не уступал в силе тем скалкам, что раскатали кованину в тонкую ленточку. Есть такие стаканы на Монетном Дворе. Это стальные чурбашки, столбики, как раз по размеру монеты. У них края обточены острым ребром. Таким столбиком машина ударяет по ленте, а снизу в столе круглая дыра по размеру монеты. Столбик ударяет по ленте и продавливает ее сквозь дырку. У дырки края тоже аккуратно обточены: острые, строгие края. Ровно, гладко выбивает столбик, одним ударом: раз! И снизу вылетает выбитый из ленты кружочек.
  

Кружочки

  
   Для скорости работы эти стаканы поставлены по два рядом, и за один удар машина выбивает два кружка сразу.
   А бьет машина скоро -- триста раз в минуту. Черненькие кружочки так и сыплются -- пятьдесят тысяч в час.
   Вот уж для нашей металлической расписки бумага готова. Остается только проставить на ней, сколько копеек, и выбить печать с гербом. Но сначала делаются
  

Рамочки --

  
   ободок по краю. Возьмите монету. Посмотрите -- видите, края чуть приподняты. Как будто рамкой обведены вокруг, кантик такой. Этот кантик вот как делают.
   Представьте себе две линейки на столе, одна рядом с другой. Между ними зажмите кружок. Теперь если линейки потянуть, одну вперед, а другую назад, повернется ведь кружок. Вот в такие стальные линейки попадает монетный кружок.
   Линейки его сильно сжимают между собой и поворачивают. Обжимают так, что с краев делается выступ. Вот этот выступ и есть тот самый ободок, что идет вокруг всей монеты. Все теперь приготовлено. Остается
  

Самое главное --

  
   поставить цифру и печать. И цифру и печать выдавливают так же, как можно выдавить на тесте любой рисунок. Так же выдавливают, как на сургуче печать.
   На печати, которой придавливают сургуч, вырезан глубокий рисунок. Когда ею давят на расплавленный сургуч, то он заполняет все вырезы печати, а печать снимут -- на сургуче остается выпуклый рисунок.
   А если б сделать так: повернуть печать рисунком вверх, накапать сургуча и сверху придавить другой печатью? Вышла бы пластинка с рисунком на обеих сторонах.
   С монетным кружком так и делают. Кладут кружок на печать, а сверху машина прижимает другой печатью. На одной печати "10 копеек", а на другой герб.
   Кажется, все готово. Остается только вычистить нашу монету до блеска. Нет!
  

Зубчики

  
   забыли! По краю ведь идут зубчики. Но тут дело устроено очень просто. Прежде чем кружку улечься на нижнюю печать, ему надо пройти через кольцо. Протиснуться через круглое окошко. Окошко все по краям в зубцах.
   Эти зубцы оставляют метки по краю монеты, и получаются те самые зубчики, что видны с краю гривенника.
   Теперь уже все. Только
  

Не оставаться же черной!

  
   В самом деле, надо же монетку отмыть от этой черной окалины, что осталась после отжига.
   Отмывают кислотой. Устроен большой ящик. В этом ящике на оси вертится бочка. Бочка вся в мелких дырочках. В ящик наливают разбавленной серной кислоты, а в бочку насыпают монет. Кислота входит в бочку. Бочку вертят на оси, и монеты купаются, переворачиваются, трутся одна о другую и
  

Делаются чистенькими,

  
   блестящими. Потом бочку вынимают из кислоты и переносят в ящик с водой.
   Вертят бочку теперь уж в воде: отмывают монеты от кислоты. Потом бочку открывают, и все монеты высыпаются на дно ящика. Оттуда их выгребают тазами. Тазы с дырками на манер дуршлагов. Теперь дать высохнуть, и монета готова. Все монеты старательно пересматривают, и чуть какой гривенник не домылся, темный, -- его отправляют домываться. Нельзя чумазого гулять пускать.
  

Смотрят рисунок --

  
   хорошо ли вышло. Надо, чтоб все были, как один. А чуть кто не такой -- ступай назад, на переделку, а то не признают тебя. "Таких, -- скажут, -- кривых казна не выпускает, ты, видно, из фальшивых". И не признают гривенника.
   Да, на Монетном Дворе строго: чуть что не так -- назад, на переплавку.
  

Пятиалтынный и двугривенный

  
   Это гривеннику старшие братья. Делают их совершенно так же. Только кованина отливается потолще. Из нее и лента прокатывается потолще. Из ленты и кружок пошире выбивается. А выбивает на кружке машина. Да и рисунок другой.
   И вот работает в Ленинграде денежная фабрика Монетный Двор. Выбивает серебряные кружочки. Что за товар? На что он? Кому? А вот не могут без него обойтись, меняют на него люди и хлеб, и одежду, и труд свой отдают. Как будто выходит -- это всем товарам товар. А посмотришь на гривенник -- просто серебряный кружок, и ни в какое дело его пустить нельзя. Хуже ржавого гвоздя. Гвоздь хоть в стену забить можно. А вот поди ты: всякий гривеннику рад больше, чем гвоздю.
  
  

ПЛОТНИК

  
   Как вы думаете, откуда произошло это слово -- "плотник"? От "плот".
   Плот -- это значит плотно, тесно скрепленные бревна. Это первое судно у людей было. Чего, кажется, проще? Бревно к бревну нагородил, связал как-нибудь -- и готово: нехитрая штука. А ну-ка, попробуйте! Попробуйте, настелите на воде такой плавучий пол, чтоб он на ходу не расползся, чтоб его ни волной, ни течением не размыло. Чтоб на порогах не разметало по бревнышку.
   А ведь посмотришь на другой плот -- остров целый плывет. Изба на нем стоит, в избе печь топится. А то намостят плотовщики земли и на плоту костер разведут. Сидят вечером вокруг костра, картошку варят, а дым комаров отгоняет. Только бы еще огород кругом развести! Плывет плот по реке сотни верст -- и хоть бы что -- плотно сделан. На то и плотники.
  

Морской плот

  
   На плоту можно переехать за сто верст. Всем хозяйством погрузиться. Избу разобрать, свалить на плот и скотину на плот поставить, сесть самим и, не торопясь, по течению спускаться вниз по реке.
   Ну а если против течения? Нет, тут уж шабаш. Против течения куда ж такую махину гнать! Как ни пихайся шестами в дно, как ни тужься, Плот своим широким лбом так упрется в воду, что хоть брось. Лучше по берегу пешком идти.
   Ну а если бревна реже поставить? Сквозной плот сделать? Конечно, легче пойдет! Так вот люди дошли до того, что стали делать плот совсем пустой: только два крайних бревна оставили, а между ними ничего. Два бревна, метра на два одно от другого, и соединены двумя перемычками.
   Самая простая плотницкая работа. А вы знаете, что это судно? Океанское судно! Я не шучу.
   Дело было вот какое. Пароход снялся из Коломбо (порт на острове Цейлон в Индии) и ушел уже миль {Морская миля -- около 1 3/4 километра.} пять от берега в Индийский океан. А на берегу остался один человек из команды.
   Его ждали. Но не стоять же до вечера целому пароходу из-за одного разини? И решили идти без него.
   Вдруг смотрят -- вдали парус. Далеко сзади, чуть виден. Парус все ближе, ближе. Пароход идет вперед по десять миль в час, а парус нагоняет. Именно парус, потому что судна-то самого вовсе не было видать, так вот прямо из воды и торчит мачта.
   Зыбь в океане большая, ветер свежий, а парус так и скачет по гребешкам. Стало наконец в бинокль видно, что не просто мачта из воды торчит, а что-то под ней чернеется. Разглядели, что под парусом два человека сидят -- один в белом, другой совсем черный.
   Через полчаса все уж без бинокля различали двух людей на бревне под большим парусом. Пеной, зыбью их обдавало, а они летели по гребням, только пыль водяная рассыпалась в стороны. И как только бревно это не перевернется?
   Но сила вся в том, что рядом бежало другое бревно. Оно поперечинами было соединено с главным. Это вот и был тот самый пустой плот из двух бревен, только с парусом.
   Выходило -- как водяные лыжи. Эти лыжи не могли перевернуться.
   На том бревне, где сидели люди, шли по бокам две доски: два борта. Получалось, как будто длинная узкая лодка.
   Черный сингалез правил с кормы веслом, а наш держал веревку от паруса и махал нам белой фуражкой.
   Они быстро нагнали пароход. Спустили трап, и наш товарищ взобрался на палубу.
   -- Что, -- говорит, -- не ушли!
   Он рассказал, что завозился на берегу, прибежал на пристань -- нет парохода! Чуть не заплакал с горя. Топтался на берегу, не знал, что делать, все в море глядел.
   Сингалез догадался, в чем дело, и взялся за три русских рубля догнать пароход на своем парусном плоту. С опаской сел наш приятель на бревно, да что ж было делать?
   А сингалез поставил парус и рванул вдогонку.
   По 18 миль {32 1/2 километра.} в час летели они под парусом. Чуть не вдвое шибче нашего парохода.
   Эти плоты называются катамаранами.
   Я потом внимательно их рассматривал у сингалезов.
   Работа плотницкая. Но какая!
   Оказывается, то бревно, что плывет рядом, -- пустое внутри. Я сначала не мог догадаться: оно острое по концам, как сигара, и гладкое, ни одной щелочки. На бревно надеты обручи, как на бочке.
   Я стал спрашивать сингалезов, зачем обручи. Тогда один взял камень и постучал по бревну. Застучало гулко, как по коробке. Я понял: пустое.
   И только тогда я заметил тонкую линию, где соединялись верхняя и нижняя половины бревна. Тонкая прорезь -- будто кто ножиком наметил.
   Сингалезские плотники делают так: распиливают бревно вдоль, обе половины выдалбливают, как корыта. Потом снова складывают. И так пригоняют эти половинки, что, если не знаешь, и в ум не придет: скажешь -- целое бревно. До того плотно!
  

Очаковские мастера

  
   Есть на Черном море город Очаков. Это как раз где впадают в море и Буг, и Днепр. Вот тут-то, вокруг Очакова, и разбросаны рыбачьи становища. Живет тут исконное рыбачье население.
   На всех морях рыбак тот же: главное ему -- судно, что мужику конь. И пашет рыбак море, что мужик поле.
   На плоскодонных шлюпках -- шаландах -- выходят далеко в море очаковские "рыбалки", и уж тут вся надежда -- шаланда.
   Легко должна ходить она на веслах, стойко носить паруса. Круто вырезаться под парусом, когда прямо в лоб работает противный ветер. Как утка, должна шаланда выигрывать на волну, не зарываться носом в зыбь, "сухо ходить" в свежую погоду.
   И чего-чего не спросит рыбак с шаланды! Жену себе подобрать легче, чем вот эту дощатую посудину. Да и верно: не только что счастье-удачу вверяет рыбак шаланде, а и жизнь свою. Поймает в море погода, заревет, завоет и зальет, опрокинет рыбака -- и пропал со всем уловом и с сетками.
   А посмотришь на рыбачьи шаланды, как будто они все, как одна. Да и рыбак их на вид не распознает.
   -- Разве, -- скажет, -- в нее влезешь? Вот как она себя в море покажет!
   Но были мастера на берегу под Очаковом, что без промаху, без ошибки делали надежные и ходкие посудины. Рыбаки ценят таких мастеров и каждого работу знают.
   -- Вот Антонова работа! -- скажет рыбак и ладошкой по борту стукнет.
   Понимай: первый сорт!
   А этот Антон был запойный пьяница. Запьет -- не подходи. Как дым -- так его ветром и слонит. Рыбаки за ним следом ходят, ждут. Всем обещал в очередь. Уж и доски готовы, сложены. Дело не ждет. Плюнуть бы да к другому пойти... Да жаль! Уж возьмет Антон инструмент и такую отстругнет посудину, что летать по всему морю, по всем берегам -- и никакая сила! На веслах -- толкни только -- сама идет. А парусами! Давай только ветру, что крепче, то лучше. Летит -- из воды вырывается. Приляжет на бок и чешет по зыбям, только пена летит. Впереди всех прибежит Антонова шаланда к берегу, и, пока соседи с моря придут, тут уже и сетки развешаны, и рыба на базар поехала, а рыбак лежит на песке, покуривает.
   Вот и ходят рыбалки за пьяным Антоном.
   -- Дяденька! Потом допьешь, нас-то не томи!
   А Антон мутный весь, будто и не на этом свете. Старуху уж заговаривать два раза нанимали -- ничего не берет. Пришел солдат.
   -- Я, -- говорит, -- верную рюмку знаю. Налью эту рюмку ему -- и как рукой.
   Верно. Сняло. Чего он там наливал -- его уж дело.
   И вот уж по всему берегу говор идет: "Взялся". Все наперебой:
   -- Дядя Антон, мне вперед.
   Антон брови насупит на подмастерьев зверем. Слова не скажет, только глазами ворочает, а те уж мечутся, как мыши.
   Сразу семь шаланд заложил. И не понять, как он с перепою ошибки не даст: помнит, кому какую обещал.
   Зло работает. Поглядеть -- так зря дерево крошит. А он и разу-то одного зря не ударит, и все без поправки. Отпилил, обрезал, ткнул на место -- и как прилипло.
   Гвоздь ли вбить -- одним ударом. Приставил к месту, стукнул обухом топора -- и утонул гвоздь в дерево по самую шляпку. Как в масло ушел. И тут уж с ним не говори, с руки не сбивай.
   Доску только в руку взял -- он уж ей цену знает. Какую отшвырнул, эта уже, знай, не обогнется по борту -- лопнет. И пробовать нечего. А уж какую в дело взял, -- значит, надежная доска. Обогнул, обвел по борту, и туго, пружинисто легла доска. Растет шаланда, и вот стала вся белая, стройная. Как говорит. Как живая. Не терпится рыбаку -- хорошо уж, ладно. Скорей бы в руки. Ходит около, как ребенок возле игрушки:
   -- Да уж хватит, дядя, стараться!
   Антон и усом не поведет. Пока во всех статьях шаланда не будет "справная", как он понимает, -- не столкнет ее заказчику.
   И на всем побережье его шаланды славились. Легкие: на берег вытащить -- не надо рвать усталые руки. Погоду держать -- сиди что дома. А уж про ход и не говори.
   Пробовали другие: мерили Антонову посуду и вдоль и поперек. И аршинчиком, и шнурочком. Потом по этой мерке и делали. Все, кажись, так. Пошел в море -- не то! Так и не знал никто, в чем секрет.
   -- Талант имеет в руке, -- говорили рыбаки.
   В руке ли талант, в глазу ли, а только Антон ни разу за всю свою пьяную жизнь не дал промашки: все шаланды на славу, и какая лучше -- сказать трудно, -- хозяева спорят.
  

Избяной инженер

  
   А вот есть в России плотники. Ну и плотники! О них по всей России слух идет: кологривские ребята. Знаменитые потомственные плотники, из роду в род. Чуть не всем уездом плотничают -- Кологривским уездом, Костромской губернии.
   Вот иной раз слышишь -- говорят:
   "Куда годится? Топорная работа!"
   Скажите-ка это костромичу! Он вам покажет, что топором можно сделать. Топор у него острый как бритва. И этим топором он и карандаш очинит, и ложку из дерева вырежет, и бревно по шнурку обтешет, что рубанком выстрогает!
   Возьмет топор за обух -- вот нож и стамеска. И такую резьбу на тесине, на оконном наличнике вытанцует, что глядишь и диву даешься: да неужто это топорная работа?
   А как схватил топор за самое топорище двумя руками -- держись! Тут и столетний дуб не устоит.
   И для всякой работы, для всякого удара -- своя ухватка. Надо знать, как взяться за топор: когда повыше, под самое горло, когда за обух, а где за топорище, за самый конец -- для силы, для широкого маху.
   Хороший плотник тяпнет топором -- и как раз по метке. Кажется, положи ему волос, так он волос вдоль надвое разрубит.
   А со стороны глядеть -- ляпает, кажется, топором как зря.
   Наш Север -- страна лесистая, сосновая страна. Деревни у нас деревянные, да и города городили из бревен. Было где понатореть плотникам в избяном деле. Не просто избу рубили: четыре угла да крыша.
   Нет, ставили избу для уюта и чтоб с виду была приветливая. Чтоб жить тепло и смотреть радостно.
   Такие избы и сейчас стоят у нас на Севере.
   Глянешь: не изба -- дворец. Да и в каком дворце на крыльцо санями въедешь? А столбики? А ставеньки резные? А наличники? И на все свой уклад, свое правило.
   Ладит плотник ставни. И это не зря. Ставня что? Солнцу дверь. Ставню отпирают -- солнышко впускают в горницу.
   Вот на ставнях и режет плотник солнце.
   А кто солнце встречает? Петух. Режет мастер и петуха.
   А спроси его: почему?
   -- А иначе-то как же? Так уж заведено у нас.
   На крыше "конек" конем и кончается. Резным конем. Он вперед глядит. Будто не изба это, а та кибитка, в которой праотцы кочевали и заехали сюда на Север.
   Знает деревенский архитектор весь устав, как надо по чину избу ставить.
   Чин-то чином, а все же у каждого своя рука. Бывает веселая рука у мастера. Кажется, изба как и все -- а смеется изба. Другая уже старая, столетняя, покосилась, а все по-старушечьи улыбается.
   Рубит мастер избу, загорелись руки -- и пошел затейничать.
   И у крылечка столбики, и на столбиках пояски и выкружки, а столбики надутые, чванные.
   На оконце наличник закрутил резной, выпиленный. Там ковырнул, тут подтесал, а все не так, все мало! И уж нарядно глядит изба, празднично.
   Нет, неймется мастеру, дай уж я ее разделаю по-своему, по-нашему!
   Пройдет век, и все прохожие поглядывают: стара, стара. А видать: была красавица.
   Другой плотник -- серьезный мужик. Этот рубит избу кряжистую. Та же она во всех статьях, да смотрит не так. Сыто глядит, с достоинством. Кажется, в землю уперлась, корнем вросла. Без улыбки, нахмуренная. Так, кажется, и говорит прохожему: "Проходи, проходи мимо. Мне твоего не надо. А своего уж не дам".
   -- Неприветливая, -- говорят про нее, -- хмурая изба!
   Ночевать сюда не попросишься.
   Как-то проездом видел я в Костромской губернии избенку. Уж не знаю, сам ли хозяин ее ставил, или уж такой чудацкий плотник к нему забрел.
   Стоит изба, и вся вразвалку. Будто сейчас из кабака. Вот, кажется, сейчас шатнется и станет, раскорячась, среди улицы. Вот она я! Задорная изба. Кучер смеется, кнутовищем кажет:
   -- Стороной, что ль, объехать?
   А как разобрать -- все будто правильно. Будто и не хуже других. Как иное лицо: все, кажется, на месте -- и нос, и две ноздри, и глаза не косые. А глянешь -- и в кулак прыснешь.
   Вот тут и видна рука. У какого мастера хорошая рука, знают того во всей округе. В дальние деревни зовут.
   Заживется крестьянин, затеет новую избу ставить -- едет к мастеру с поклоном. И бабе неймется, и ей туда же! Да ведь как же? А клетушечки, а кладовочки, а сенцы да лавочки -- бабье ведь это дело. Мужик что? Ему лишь бы крепкая да видная, а бабьего удобства не соблюдет, всего не выговорит, тогда вот и майся всю жизнь. Разве что, не дай господи, погоришь.
   Мастер на бабу не глядит, будто ее и нет вовсе. Да и баба-то в стороне сидит и только кой-когда словечко вставит:
   -- Клетушечку попросторней бы!
   Мастер будто и не слышит вовсе, что там из угла пищит. А сам уж на ус намотал.
   Хозяину первый вопрос:
   -- Лесу-то припас?
   Хозяин знает, что мастер строгий, и уж навез лесу сто дерев. Вот и мастер приехал. Это только лес посмотреть. Глянет на бревно и говорит:
   -- Кати. А вот это прочь волоки.
   -- Как?
   -- А так! Я его насквозь вижу.
   И верно. Плотник знает, здорово ли бревно, давно ли срублено и где росло: на песке ли, на болоте ли; и когда дерево свалили -- зимой или уж по весне. Глядит на бревно и будто паспорт его читает. И сколько ему годов от роду -- скажет, и все верно. Где тут с ним спорить! Волоки прочь, коли велит.
   Хозяин уж не на лес свой глядит, а мастеру в брови: а ну как половину-то вышвырнет, что тогда?
   Поглядел плотник и место, где избу ставить. Глазом прикинул, и уж все у него в голове. Вся изба в голове стоит, вся по бревнышку: и что куда пойдет, и где окно, где дверь, и где печь станет, и как стропила лягут, и все бабьи угодья взял в расчет. Живая изба у него в голове.
   Промерил, забил в землю четыре колышка: тут углам быть.
   И пошел. Работает с сыном, троих плотников нанял, да хозяйских двое.
   Тешет мастер топором, как пером пишет. Щепка пахучая слоится, щелится. Мокрая рубаха к спине прилипла, а он знай тешет. Поплюет в руки -- и опять снова-здорово.
   А "делов" множество. Хочет хозяин не избу, не дом, а хоромы поставить. Хоромы в два этажа с "галдареей" и "выходами". Один выход (балкон) спереди, под самою крышею, другой поставь ему над крыльцом. И чтоб крытый был на два ската, со столбиками. А "галдарея" пусть круг всего дома идет с перильцами, с резными балясинами.
   Поглядишь на избу с углов и думаешь: как же она ложена? Кажется, будто бревно сквозь пропущено. Чудо какое!
   А чудо вот в чем.
   В углу, где бревно с бревном перекрещиваются, делается на каждом вырубка, как будто шея. Конец самый остается, как был, толстый -- голова. И на перекрестном бревне зарубается такая же шея, и в конце такая же олова торчит. Бревна ложатся шеей на шею, а головы торчат из угла.
   Вырубку делают круглую, как чашка. Так и говорят: "Углы в чашку рублены".
   Плотник уже знает и рубит чашку на глаз, на память. Смотри -- срослись бревна головами. Городи поверху второй слой. Вот легло бревно на бревно. Плотно ли?
   Нет! Плотней надо. Мало того, что бревно с бревном сойдется, пусть даже и без щелочки, -- да жить-то будет холодно. Тонка стена будет в тех местах, где бревна сходятся. Так дела плотник не оставит, и верхнее бревно на нижнее верхом посадит. Он по низу в верхнем бревне вытешет желоб, корыто целое. И этим желобом верхнее бревно обнимает нижнее за спину, плотно его ообляжет. Не будет в стене ни щелочки, ни продушины. Не шутит олонецкий мороз.
   Посмотришь на иную избу -- что за бревнища: руками не обхватишь!
   Связал в чашку четыре бревна -- вот и венец. И городит деревенский инженер венец на венец. Не метит и отвесом будто не провешивает, а не перекосит нигде. Не даст маху.
   Вот и полы настлали и под крышу подвели. Далеко стреха выпущена -- нависла крыша. А как же? Она "галдарейку" прикрывает.
   Чердак чистый -- для всякого запасу. С чердака "выход": балкон с перильцами. Четыре столбика, а над столбиками дуга резная затейливая, с фестонами, с завитками, с выкрутасами.
   Под крышей резьба. Две доски пришиты, и все в затейливых дырочках, по концам узор выпилен, как шитое полотенце.
   А где балка выходит наружу, -- так не торчать же ей чурбаном! Оять-таки затея: вырубил мастер на конце фестон.
   Крыша тесовая, плотная, на два ската. Так неужто в дождь вода к и будет лить с крыши да на стену или прямо на "галдарейку"?
   На то идут по краю крыши "потоки" -- деревянные желоба. Желоба эти держатся "сошками". Это концы стропил выпущены наружу завернуты крючком.
   Ну уж коли торчит наружу, вышла на люди стропильная нога, -- нельзя ее так бросить. Тут на этих крючках испокон веков вырезают птиц. Называют их "курицами".
   Витиеватые птицы с завитушками.
   Есть избы, что древние времена помнят, а и на них те же курицы держат потоки.
   И ничего-то мастер торчать колом не оставит -- все заделает резным рисунком или зашьет резной доской, сквозной пиленой вырезкой. Как иглой разошьет избу со всех концов.
   Одни углы мастер не разделывает. Серьезно, дельно углы глядят: толстые, обрубленные. Тут уж не краса -- тут сила.
  

Сезонщик

  
   Гореть ли меньше стали, или уж плотников много развелось, только мало стало топору дела в деревне.
   А хороши в городе заработки. Когда это в деревне два-то с полтиной в день выгонишь? А в городе, говорят, все лето работа не переводится.
   И потянулись костромские плотнички в город. Чуть весной повеяло, гляди -- уж зашевелились костромичи. Ящик с инструментом за плечи -- и на чугунку в город.
   А в городе уж работа не та. Тут все по плану, по ниточке, по мерочке, по аршинчику.
   Тут уж не мудруй! А вот отбили тебе по нитке линию, прямую как струна, -- и теши ты по ней с утра до вечера. Одно бревно вытесал, а вот тебе и другое подкатывают.
   А зазудит в руках охота поиграть топором, -- нет, держись! Тут тебе, борода, не деревенские пряники выкручивать -- тут линия!
   Уж которую сажень, версту, кажись, вытесал. Спину бы разогнуть или затейливое что оттяпать... Нет, теши, щепи бревно сосновое, пока язык за плечи не закинешь.
   Какие уж тут столбики да курицы -- полы вот надо класть, надо угол в балке выбрать. И чтоб угол прямой был, и чтоб линия шла по нитке, и не переруби ни на волос, и чтоб было ко времени!
   Вот и понаторели в этой работе деревенские плотники. Как из-под машины, как со станка выходит работа из-под топора. -- Не впервой, -- скажет, -- полы-то стлать!
   И уж без указки, без рядчика, сами и балки обтешут, и полы постелют, и потолки поставят. Все уж знают, все "произошли". А знать надо много.
   Главное тут -- вязка. Как брус с брусом связать, сомкнуть, "замок" положить?
   Много есть способов, много замков, и надо знать, где какой в дело пустить.
   Надо два конца зарезать такой фигурой, чтоб одна в другую вошла, чтоб два бруска сцепились, спаялись, как одно сплошное дерево.
   Вот тут нужна точность. Тут нужна рука. Чтоб как карандашом по линейке, так вот и топором по дереву. А уж перехватил -- пропало.
   Глядел я на одного плотника. Лет ему как бы не шестьдесят было. Зарубает замок, пилит и долбит. И будто ни о чем старик и не думает.
   А глянул я на руку: старая загорелая рука, вся в морщинах, в складинах. И показалось, что рука-то эта умная. Что не старик знает, куда и как повернуть, а рука за него сама уж ворочает куда надо. Старик то, может, про деревню думает, внуков своих, кологривских ребятишек, вспоминает.
   А сложил замок, как влепил. Пристукнул обухом -- и срослись два дерева в одно.
   И режет старик замок за замком, шевелится наморщенная рука: сама живет, сама работает. Умаялся плотник к вечеру. Да и то сказать: за что ни схватись -- большие пуды. Бревно ли, брус ли. А сила не та, не та хватка цепкая, как бывало: тяпнул бревно, всадил полтопора и поволок бревно за собой, как собачонку на привязи.
   Хорошо молодым-то ребятам: знай потеет да вихрами потряхивает.
   Под вечер десятник выговаривает:
   -- Фальшивить ты стал, Федорыч.
   -- Помилуй, -- говорит старик, -- кака фальшь, Семен Андреич? Все в лучшем виде.
   А сам вспоминает, как в деревне-то, в Солях, трактирщику дом ставили: горячей рукой -- чуть солнышко и до захода -- ворочал бревна неохватные, тонкой пилкой -- швайзиком -- выкручивал на узорной доске финтифлюхи.
  

Мост

  
   А то ставят костромские плотники на реке мост. Хитрый мост, весь в укосинах. И не понять, что к чему. Шестьдесят брусьев вытеши с четырех сторон -- а куда они, к чему -- не спрашивай. Без тебя голова есть. На то инженер. Теши по мерке, не оглядывайся. Знай свою линию.
   Затесал сваю остряком -- кати новую. А вон целый штабель их выложен. Там уж без тебя "башмак" -- наконечник железный наколотят и забьют куда надобно. Не твоего ума это дело.
   Задумается костромич, дух переведет. А десятник тут как тут.
   -- Чего затылок то трешь, паря? Тут уж без тебя удумано. Теши без оглядки. Гляди -- вечер близко.
   Вот и укосины поставили. Туда бревно, сюда -- паутина деревянная. Городят чего-то, и не понять сразу, что к чему.
   Плюнет плотник:
   -- Ихнее дело! Я не ответчик.
   Лещадь стали уже класть -- настил. Стало теперь дело видно. Хитро вышло. Перильца ставят, стоечки.
   Уж тут бы, кажется, душу отвести! Отстругнули бы что позатейливей. Праздником бы справили хороший-то конец. Так нет ведь!
   Прямые стойки стоят, как солдаты. Под угольник струганы. Стоят во фрунт как мертвые. А поверху придавили их перила. Бревно бревном, только что струганное. Никакой в нем радости.
   -- Ка-азна! -- говорят плотники. -- Одно слово -- казенное. Такое оно и есть.
   Мост что ногами вонзился в реку, горбится крутой спиной, горит живым свежим деревом.
   Посмотрит плотник с берега на свою работу -- чего только не напутано: и сваи, и подпорочки, и укосинки, и стяжки. Все связано, все друг за друга держится. Там врублено, там сквозным болтом прохвачено, там шип в гнездо засажен. Тут уж ничего на глазок не пущено: до последнего вершочка все вымеряно. По дюймику, по самой мелкой мерочке тесали, пилили плотники, где было указано. Собирали бруски, бревна, как десятник велел. А инженер по мосту ходил, поглядывал да поругивался... Вслепую работали плотники. Руби, где велено.
   Донельзя тошно мастеровому человеку работать без понятия. Гляди -- на пятом мосту пришли плотники в полный ум.
   Уж бранятся с десятником бородачи:
   -- Да ты нас не учи! Указчик какой! Нешто мы-то дела не знаем? Мостишка твоего поганого не сладим! Вона в Питере мост поставили: не сено возить -- трамвай ходит. А на ночь середка дыбом становится, пароходы пропущает. Нева-река не твоей канаве чета... А ты учить! Ну, вот то-то.
   И жалуется десятник строителю:
   -- Что с народом поделаешь, поумнел больно. Нипочем не хотят по проекту строить. Беда прямо!
   А на плотников кричит:
   -- Не мудри ты мне, теши, как велят, голова садовая! Ругнется плотник, сорвет сердце -- и за топор. Ворчит под нос:
   -- Не мудри да не мудри... да мы-то...
   И тяпает, тяпает по нитке, по чужой линии...
  

Механик

  
   Ставит крестьянин себе избу, ставит и дом для хлебушка. Себе городит повыше, чтоб не сырела изба, но и амбарушку хлебную старается мужик повыше поставить. Как стол на четырех ножках стоит амбарушка. Да и ножки иной хозяин вытешет с перехватами. Стоит такая избенка на курьих ножках.
   Вместо лестницы закопает хозяин свайки -- одна другой выше до самого порога. На дверях замок слесарный бывает, что в полдвери.
   А бывает замок и плотницкий. И ключ к нему деревянный. Идет мужик в амбар, ключ на плече несет: в полсажени ключ, складной, с коленом.
   Устроен замок будто бы и просто: снутри дверей деревянный засов. В засове дырки. А в ключе палец. Просунет хозяин ключ в скважину -- скважина-то в кулак! Ключ в колене согнется и повиснет над засовом. Пальцем как раз против дыр. Теперь нащупай дыру и заведи туда палец. Хозяин вслепую попадет. Засунул деревянный палец в дыру, теперь ворочай ключ -- и поедет засов в сторону.
   Кажется, больно уж просто, всякий приладит какой-нибудь крюк. Да нет! Тут столько хитростей, и у каждого своя. У иного перед дыркой на гвоздике болтается деревянная задвижечка, вот как бывает на дверных замках. Надо сначала на ощупь отвести эту задвижечку, а потом уж попадешь в дырку. А чужой тычется-тычется ключом -- ничего нащупать не может. Как есть глухой засов, и не за что зацепиться. Плюнет и бросит.
   У другого и дыр в засове никаких, а снизу под засовом своя заветная зарубка, и чурочка набита. И так она запрятана, что, не зная, нипочем не найдешь. День будешь шарить и уйдешь ни с чем. Это уж своя, деревенская, плотничья механика: две сажени замок и с полсажени ключ.
   "Что ж, -- скажете, -- это не хитрость -- деревянный засов да аршинное ковыряло! Какая тут механика?
   Или вот амбар на четырех ножках! Что тут хитрого?" А вот на одной ноге не хотите? Да не амбар на одной ноге, а целая фабрика!
   Мало что на одной ноге стоит, а еще на этой ноге во все стороны поворачивается. С хвостом сзади.
   Выйдет хозяин, возьмет всю фабрику за хвост и повернет куда хочет.
   Не механика это?
   А фабрика работает без угля, без нефти, без огня, без копоти. Может быть, конями или сами люди ее вертят?
   Нет! Нету там ни людей, ни коней. А вот стоят возы у фабрики и ждут товара.
   И все это дело плотник сладил.
   Фабрика эта муку выделывает. Мельница это. Ветрянка. Кто, кажется, ее не видал? Ветер дует, мельница крыльями машет. Никакой, подумаешь, и мудрости. А войдешь в мельницу и сквозь тонкую мучную пыль разглядишь: вертится-то жернов плашмя, а ведь крылья стоймя ходят. Как же это так? А вот полезайте-ка на чердак. По узенькой, по скрипучей лесенке залезешь под мельничную крышу, и тут видна вся деревянная механика.
   Толстая ось, бревно целое -- это на чем крылья насажены. Идет эта ось через весь чердак и внизу, в полу, под крышей уходит в гнездо.
   Снаружи никогда и не подумаешь, что такая орясина продета сквозь мельничную крышу. Ворочается солидно, неторопливо, но так здорово, что уж тут руками не суйся!
   На этой оси надето колесо. Из этого колеса торчат зубья. Они натыканы по ободу и торчком вперед смотрят.
   Рядом с этим колесом стоит барабан. Донья у него дощатые, а бока у него из колышков. Как будто круглая клетка. От этого барабана идет вал вниз к жерновам. Крылья вертятся, вертится и колесо с зубьями. Зубья задевают барабан и ворочают его. А с ним вместе ворочается и вал, что идет к жерновам.
   Вот и выходит, что крутится стоячая ось. А мельнику только того и надо. Эту ось он пропускает сквозь лежачий жернов. Дыра в нем широкая, ось свободно проходит. Этому жернову надо на месте лежать. Это лежак. А вот на него сверху кладут другой жернов. Через него ось уж не проходит зря. Верхний жернов уж туго, накрепко насажен на оси. Как ось завертится, он и пойдет в ход. Подсыпай только зерна, и начнет верхний жернов зерно раздавливать, тереть. В порошок сотрет, в муку. Мельник сыплет зерна, а жернов трет рожь, пшеницу. Плавает на муке жернов, "плавун" так и называется.
   А наверху гонит колесо зуб за зубом, только дегтем подмазывай, чтоб легче шло.
   Ветер дует в крылья, прямо им в лоб, и, чем сильней нажимает ветер, тем скорей машут крылья. Ну а вдруг повернул ветер, сбоку стал дуть? Выходит, что и стала фабрика.
   Нет! На то она и на одной ноге, на то у ней и хвост сзади. Вышел мельник и взялся за "вирло" -- за хвост. Это толстенное бревно, иной раз из четырех-пяти бревен связано. Бревно идет из-под мельницы и наглухо с ней скреплено. На конце у него колесо. Простое тележное колесо -- чтобы не бороздил хвост по земле, а катался бы легко и спокойно.
   Вот за это вирло и поворачивает мельник свой деревянный завод лицом к ветру. А завод стоит на одной ноге. Это толстая свая -- она и есть та ось, на которой вертится вся мельница: и с жерновами, и с крыльями, всем своим поставом поворачивается.
   Глубоко забита эта свая -- в ней вся сила, вся держава. Да и мельница прочно на нее насажена. А ну рванет ветрило и сдунет всю мельницу, как спичечную коробку?! Да нет, шалишь! Тут уж своя, деревенская, механика. Плотно все плотник уделал. Стоит в зимние шторма мельница на самом юру. Буран кругом, весь снег дыбом подняло. Бьет мельницу, треплет. А она стоит бочком и только от порывов подрагивает.
   А как задули осенние ветры -- потянулись крестьянские возы к мельнице. Даром что грязь, распутица, -- всякому хлеба смолоть хочется. Очередь стоит.
   Повернуть мельницу? Сейчас. Всем народом наваливаются на вирло. Да ведь бывает, что и не скрянуть. Лошадей впрягают. А то у мельника вокруг мельницы набиты сваи, и вот от сваи к свае перетягивает он канатом вирло. А на канате блоки -- тоже целая механика. И бывает, что мельник вдвоем с работником канатами поворачивают за вирло целый дом.
   Был бы только ветер -- завертится мукомольная фабрика. Ну а вдруг остановить надо? Не бежать же на двор да не хвататься за вирло -- мельницу от ветра отворачивать. А если скоро надо, сейчас?
   И тут удумал деревенский механик. На чердаке у мельницы устроен стопор. Попросту сказать -- бревно. Один конец бревна заправлен под стреху крыши, а другим концом накрывает это бревно ось, ту ось, что идет к крыльям. Стоит налечь этим бревном на ось, и затормозятся крылья. Станут. А надо отпустить -- подними бревно и привесь за конец под крышу на петлю.
   Так и орудует мельник. Случится починка, или что в жерновах неладно, -- бежит мельник на чердак, скорей бревно с петли долой. Навалилось бревно на ось, тут и мельник сам животом на бревне повис для нажиму, для тяжести.
   Крылья все тише, все ленивей поворачиваются, вот уж еле движутся. Тут уж слез мельник с бревна, притянул его веревкой потуже к полу и пошел чинить. Бревно уж за себя ответит! Не хитро, но уж честно и без отказу.
   Подойдите к ветрянке, к деревянной коробочке, послушайте. Урчит в ней внутри, погрохивает, будто жует она. Она и жует, трет каменными зубами хлеб. А откуда силу берет? Духом, вольным ветром работает.
   Было время, говорили: всю Москву плотник поставил. Да где те времена? Города пошли все каменные, мосты железные, на мельницах паровик ухает...
   А все же глянешь на деревенскую механику -- и чего человек из соснового бревна не нагородил! Ума-то, сноровки во всем, в каждом повороте! Без гвоздя иная изба сложена, а века простояла.
   Глядишь и диву даешься.
  
  

БЕЗ ПРОМАХУ

  
   Сижу я раз с моим приятелем-столяром в цирке. Он меня в бок толкает:
   -- Смотри, смотри! Ах, чтоб ты пропал. Без промаху!
   На арене жонглер. Кладет на задок, на пятку стеклышко, ногой подбрасывает и ловит в глаз, как монокль: ногой дрыг -- и стекло в глазу.
   Мой приятель хлопает, ногами топочет.
   -- Ах ты шельмец, -- кричит, -- а ну еще! Бис! Бис! Пропади ты совсем!
   А тот, как ему нипочем: ногой дрыг -- и готово! Всю дорогу домой столяр мой прийти в себя не мог.
   -- Скажи ты пожалуйста: без промаху! Расскажи мне кто, в глаза наплевал бы.
   Наутро в мастерской стругает планку, модель для отливки ладит: тут точно надо -- по мерочке, по ниточке. Стругает и приговаривает:
   -- Скажи ты на милость: без промаху! Я подошел.
   -- Ты не перестругай -- "без промаху"-то! Померяй!
   А он провел ладошкой по планке и вывернул из верстака: ладно, готова.
   -- Мерил?
   -- Чего, -- говорит, -- мерить: двадцать два миллиметра.
   Я за метр. Туда-сюда тычу метром, к окну, к свету: кругом двадцать два миллиметра!
   -- Когда же ты мерил? -- говорю.
   -- Да вот было двадцать три с гачком. Протянул две стружки -- вот и чок-в-чок.
   -- Без промаху?
   -- Какой же промах? Пьяный я, что ли? -- говорит.
   -- Так чего же ты вчерашнему-то дивишься? Со стеклышком-то? Ведь и ты без промаху.
   Он обиделся даже.
   -- Приравнял! Это дерево и дерево, и больше нет ничего. А то... глазом!
   А сам тянет рубанком стружку и под рукой чует меру и цену ей -- стружке этой: на волосок не переберет, не перестружит.
   Взял планку: раз! раз!
   Смело к размеру подбежал -- полдюйма снял. Приставил мерку -- два шажка осталось. Смахнул стружку, слизнул другую -- и чок-в-чок. Меряй не меряй: без промаху. Тут и глазом не поймать: точно.
   А соберет части, сложит работу: шип в шип без щелочки, волоска не просунешь, как будто оно всегда так было -- как срослось. Вот оно что значит -- модельщик. И делает такой столяр деревянные модели тех самых вещей, что потом будут отливать из чугуна, из стали, из бронзы в литейной. Сделает модельщик по чертежу точно и прочно: формовщики отформуют, отпечатают в земле форму по деревянной модели. А форму зальют расплавленным металлом: он, как огненное масло, льется из тигля и заполняет все уголки в земляной форме и застывает. Окреп металл, сбили земляную форму, и вот стоит бронзовый слепок с той деревянной модели, что сладил столяр.
  
  

КАМЕННАЯ ПЕЧАТЬ

  
   Миллионы плакатов висят на стенах по всему миру, цветные, яркие; миллионы красочных книг лежат на столах, на полках, на прилавках, и редко кто знает, кому обязаны люди, что могут за гроши купить цветную картину, кто это дал способ машинным путем в миллионах множить цветную печать.
   Давно уже люди печатали буквы, печатали и одноцветные гравюры. Гравюры раскрашивали от руки. Но буквы печатались с выпуклостей, а гравюры переводились с прорезанных в медной доске канавках. А цветные картинки печатаются литографией с плоского камня, где нет ни выпуклостей, ни выбоин. Как это случилось, что человек дошел до такого способа, странного и с первого взгляда даже невероятного?
   Теперь я расскажу, как это все случилось. Случилось это лет полтораста тому назад, и случилось не сразу.
   Началось с бедности. Умер бедный актер, оставил восемь душ детей. Фамилия актера Зенефельдер. Сын его Алоизий бросился искать заработка -- нигде ничего. Ему раз повезло с пьесой: написал пьесу, поставили в театре, кое-что заработал. Он давай еще пьесы готовить. Но тут вышло не то: ни театр не брал его пьес к постановке, ни издатели не брались печатать. А он думал, что пьесы замечательные и стоит отпечатать их, сейчас же раскупит публика. Не хотят печатать -- сам отпечатаю. И Зенефельдер стал пробовать сам делать буквы. Ну хоть из дерева. Наделал букв, составил из них слово, намочил краской -- и все пропало: буквы намокли, разбухли, и ничего не разобрать. Тогда он взял дома цинковую тарелку. Он решил навести на нее воск, на воске процарапать буквы и сверху налить кислоты. Кислота пусть проест цинк, где процарапано, и выйдут углубления в виде букв. А потом можно печатать: это уж известно. Накатал краски, краска залила углубления. Обтер сверху лишнюю краску -- и тискай бумагу. Краска из углубленных букв пристанет к бумаге, и выйдет славный отпечаток.
   Вдруг в двери прачка за бельем. Ей ждать некогда.
   -- Давай белье, и я пошла.
   -- Белье-то вот, а записать... записать где?
   Туда-сюда -- ничего под рукой, хоть бы лоскуток бумаги. Ну на чем попало, лишь бы скорей! Хватил кисточку, в восковую мастику ее и тут же рядом на камне записал: столько-то рубах, столько простынь...
   -- Ладно, потом перепишу, а это пока, для памяти.
   Прачка ушла, прошел спех. Зенефельдер поглядел на свою запись. А что, если камень затравить кислотой? Травил тарелку -- не берет. Она не цинковой оказалась, проклятая, но наполовину свинцовой. А ну камень? Зенефельдер сделал из воска бортик вокруг своей надписи и в эту загородку налил кислоту. Камень был известняк, он поддался кислоте, как мел поддается уксусу. Но то место, где была масляная краска, кислота не тронула. Кислота не взяла масла, и под маслом камень остался цел,
   Зенефельдер смыл кислоту -- вышло выпуклое клише. Ого! Дело-то идет легче, чем со свинцовой тарелкой. И вот Зенефельдер набросился на камень.
   Теперь если написать на камне не счет от прачки, а страницу из его пьесы, да потом обтравить, то получится каменное выпуклое клише и с него можно делать оттиски страниц, печатать пьесы, продавать -- жить, одним словом, а не голодать всей семьей.
   Как видите, вовсе не плоское печатание, а "высокое", то есть с выпуклых мест, с островов.
   Но уж тут было очень хорошее соседство: камень-известняк, кислота и масло-жир, то есть как раз три кита, на которых лежит вся литография {Литография -- по-русски -- камнепись.}. Тут, при этой работе на камне, уж появилось вероятие -- натолкнуться на те замечательные свойства камня и жира, которые решают все дело.
   А дело вот в чем: если на камне, на литографском известняке, сделать жирное пятно и потом все протравить азотной кислотой -- и камень, и пятно, -- то оба они -- и пятно и камень -- принимают замечательные свойства. Камень не берет масляной краски, а пятно хватает ее жадно.
   Теперь рисуйте жиром какие угодно выкрутасы на камне, я полью все это азотной кислотой, смою кислоту прочь и смело накатаю валиком краску. Камень останется чист, а жировой рисунок заблестит свежей краской. Притисните лист, и рисунок перейдет на бумажный лист.
   Дело сделано.
   Однако все-таки скоро ли Зенефельдер набрел на это свойство жира и камня?
   Как только он заметил, что камень легко нравится, он сейчас же стал пробовать печатать с выбоин, то есть так, как он хотел печатать с цинковой тарелки. И тут камень не выдал. Удалось протравить выбоины, загнать туда валиком краску и тискать листы. Все выходило как следует.
   И вот, возясь с камнем, с кислотой, краской, Зенефельдер, конечно, заметил то, на что мы и внимания не обратили бы. Надо быть одержимым этим духом печатания, чтоб так чувствовать все свойства этого печатного материала. А свойство было вот какое: после того как протравишь камень азотной кислотой, к нему хуже пристает краска. Хуже пристает и та мастика, которой покрывал свои камни Зенефельдер.
   А тут еще подвернулся случай. Счастливый случай. Этот счастливый случай каждому из нас подворачивался сто раз. Действительно, большое счастье мазать гуммиарабиком печатную бумагу! Кому не приходилось приклеивать газетную бумагу? И для всех нас это бывал не счастливый, а несчастный случай. Ничего особого мы не замечали, а ругались, что бумага рвется, липнет к рукам, морщится, расползается. А Зенефельдер увидел... Счастливый глаз, а не случай!
   Зенефельдер увидел, что гуммиарабик покрыл белые места бумаги, и печать вышла из этого дела сухой. Попробуйте сами жидким гуммиарабиком ваткой протереть печатную бумагу и гляньте глазом вдоль бумаги: вы увидите, что печатные буквы стоят сухими островами среди клеевых луж. И Зенефельдеру пришла в голову печатная мысль (все его мысли были в то время печатные): взять и накатать валиком сейчас же по влажному еще листу краску. И краска не пристала к белым сырым местам, а к сухой печати она пристала. И когда Зенефельдер притиснул к этой крашеной странице лист, -- печать перешла. Страница отпечаталась, конечно, в зеркальном, обращенном виде.
   Теперь уж сделать вывод для Зенефельдера было не трудно. Он знал, что масляная краска плохо пристает к травленому камню, -- это раз. Второе -- что краска (масляная) не пристанет к влажной поверхности и тут хорошо работает гуммиарабик. И еще знал Зенефельдер уж давно: кислота не берет краски, не разъедает, не уничтожает ее.
   А что, если написать краской или мастикой на камне буквы, а потом немного протравить его азотной кислотой? Ведь камень начнет хуже принимать краску, а жирным буквам ничего не сделается от кислоты, и они будут жадно хватать краску с валика. А если еще и гуммиарабиком с водой? Тогда уж, наверное, краска не налипнет на белые места. И вот Алоизий Зенефельдер стал писать на камне жирными буквами, стал травить камень азотной кислотой (он уж сразу в кислоту прибавлял и гуммиарабику), и что же: краска с валика пачкала только буквы и оставляла чистым весь остальной камень.
   Можно было заметить, что жирный рисунок букв как-то даже стал крепче после травления, он даже как будто стал другим, другого состава.
   Теперь литография, эта печать с камня, каменная печать, была изобретена. Оставалось ее совершенствовать.
   Чем лучше рисовать на камне? Просто салом? Мылом? Мылом с воском? Вот что теперь только надо узнать: что лучше всего? Лучший рецепт протравы. Подобрать краску, чтоб хорошо прилипала к рисунку на камне и чтоб хорошо переходила с камня на бумагу.
   Зенефельдер совершенствовал год от году свое литографское дело, а пенки снимали другие. Зенефельдер горел, бился над улучшением, делал тысячи опытов все в той же бедности, почти без средств; он поставил литографию на прочный практический путь, нашел двадцать семь способов печатания с камней, и, когда в 1834 году бедняком умирал Зенефельдер, добиваясь лучшего свойства туши, по всей Европе шла слава новой художественной печати, и литографические заведения делали дела, и "умные" люди набивали карманы.
  
   Но все-таки не они творцы литографии, их и память простыла сто лет тому назад. Отец литографии -- неугомонный Алоизий Зенефельдер.
   Зенефельдер знал, что так уж давно печатают граверы и выходит превосходно. А граверы печатали свои гравюры именно так: они делали в металлической плоской доске углубления.
   Счастливый случай! Счет какой-то прачки -- и вот мировое открытие. Везет же человеку! Почему, скажем, мне вот не повезло или вам? Но правду-то сказать: если б мы с вами стояли тогда в той комнате рядом с Зенефельдером, то ровно бы ничего не заметили. Записали бы счет, чтоб не просчитала прачка, сосчитали, сколько штук, а больше ничего бы не выжали из своей головы и тисками.
   Дело, разумеется, в том, что и голова и глаз у Зенефельдера были другие, особенно в то время, когда он искал способов печатать. Все, все было в нем напряженно и заострено, все в одну точку: печатать! Как печатать? Этот вопрос был для него самым решительным, самым главным, единственным. Он был готов околеть тут же около своих досок, только б добиться результата. И все, что в нем было: взгляд, догадка, глаза, слух, обоняние, даже чутье к запаху краски, -- все насторожилось, накалилось, и в такие моменты человек видит то, чего не замечает обычно, ум молниеносно делает выводы, и человек сам не знает и не помнит, как он пришел к неоспоримому заключению, за которое готов отвечать головой.
   Люди сами не знают, какая сила в них таится, и сами потом удивляются на себя, когда вспоминают момент озарения, подъема.
   Я сам видел, как с балкона горящего дома спустились две старухи, спустились, как обезьяны, ловко, цепко, хватко. А до того каждое утро спорили, кому кофейник из кухни тащить. А вот дошло дело до жизни, и откуда что взялось.
   Вот со мной случай: мне пришлось взяться за рыболовство. Наживил я крючья, стал спихивать лодку в море. А старые рыбаки мне говорят:
   -- Да ты очумел, что ли? Вода, как чай, ничего не выловишь. Только веревкой воду мерить.
   Посмотрел я на воду -- вода как вода. Всегда она такая. Ну, как обыкновенно в море. Я не послушался стариков, провозился день в море и ни с чем вернулся. И усталый и голодный спать лег. А наживки больше двадцати килограммов зря загубил. Поймать или не поймать -- стало для меня вопросом жизни. И я уж как подходил к морю, так издали старался выглядеть, что оно мне сулит. И вот год спустя приходит ко мне товарищ из города:
   -- Айда в море, поймаем чего-нибудь.
   А я говорю:
   -- Что ты? Очумел, друг? Вода, как чай.
   Да, вы сделайте такой опыт: дайте человеку десяток фотографий все незнакомых лиц. Он их будет перебирать, вяло рассматривать, и вы даже не добьетесь, кто ему больше нравится.
   -- Да все, -- скажет, -- ничего. И вот сейчас же скажете:
   -- Если б тебя судили и тебе смерть грозила, кого бы ты выбрал судьей?
   В миг один у него другими станут глаза, и он в каждом лице будет проглядывать то, чего не видал до сих пор, он пронзительно будет видеть и до последней соринки взвешивать, что говорят ему эти лица. А если б это все не для примера, а на самом деле, -- он безошибочно сказал бы, кто для него самый безопасный судья.
   Он не мог бы дать отчета, почему он так решил, как и я не мог сказать, почему "вода, как чай".
   Жена говорит мужу:
   -- Что-то Саня наш нездоров.
   А Сане двух лет нет, и он красный, веселый и ест за двух.
   -- Полно скулить-то, -- говорит муж, -- вон гляди, бегает как.
   -- Вот то-то бегает, -- говорит жена, -- да топает не так, вот слышно: нехорошо чего-то топает.
   Муж усмехается, плечами пожимает. А к вечеру вернулся муж, а ребенок мечется в жару, горячий, как утюг.
   И что там баба слышала? Не может понять. Но слышала верно, потому что для нее свой ребенок дороже жизни.
   А уж раз дело идет о жизни, здесь все, что в человеке есть, настораживается, и человек видит, слышит и чует по-новому, по-небывалому. И вот тут-то и представьте себе, что возится человек с делом, которое ему дороже жизни, вот сейчас, в этот момент -- никто, кроме него, не видит в этом деле так, как видит его настороженный жадный глаз.
   И у Зенефельдера, конечно, был тогда именно этот глаз -- глаз, специально заостренный на свое дело. Глаз пристальный, проницательный, раскаленный. И если уж говорить о счастье, то кто его знает: больше ли счастья в том, что подвернулся под руку этот прачечный счет, или в том, что мог так раскаляться от своего дела весь этот человек.
  
  

ВОЗДУШНЫЙ ШАР

  
   На площади стояла толпа. Все смотрели, как раздувают воздушный шар. А шар стоял поверх толпы, огромный, выше колокольни. Весь из коричневой материи. А на нем сетка из веревок. От сетки в бока канаты, и за канаты уцепились люди, держат. А шар рвется вверх. Шар хоть большой, да зато легкий: он легким духом надут. Ему в воздухе что пробке на дне: так его вверх и тянет.
   Внизу шара сетка сбегается, и там привязано деревянное кольцо, как обод от колеса. К кольцу привязана большая корзина. Стать в нее -- выше пояса. В эту-то корзину и влезли два человека. Один молодой, Сергеев, другой постарше, Попов. Был летний жаркий день, а они были одеты по-зимнему: в меховых шапках, в бараньих тулупчиках. Вокруг люди смеются.
   -- Вишь, -- говорят, -- укутались! Это чтоб падать не больно было!
   А старший, Попов, и говорит:
   -- Нет, ребятки, уж коли сорвешься, не спасет и тулуп. А это мы для тепла: вверху мороз стоит, даром что лето на дворе.
   Ему из толпы кричат:
   -- Полно врать-то: на полке в бане что выше, то жарче.
   -- Ну, -- говорит Попов, -- то под крышей, а над нами потолка нет. -- И закричал: -- Пускай!
   Люди пустили веревки, и шар поплыл вверх. Быстро пошел, как дым понесся к небу. Все заорали: "Ура! ура!", а с шара им платком помахали.
   Долго люди стояли на площади. Задрали головы, смотрели на шар. А он все выше, выше уходил. Все меньше становился и стал как муха. Людям страшно было подумать, что под шаром привязаны два человека в корзине, а под ними целая верста пустоты.
   А люди из корзинки смотрели вниз, и с высоты все внизу казалось маленьким. Как будто на картине мелко нарисовано. И далеко-далеко все видно. Река узкой ленточкой вьется, а лес зеленым мхом кажется. И все деревни на сорок верст кругом видно.
   Меж ними дороги тонкой паутиной тянутся, заплетаются. А с самого края стала видна темная полоса: там было море.
   Ветром несло шар прочь от моря. Но люди не слыхали ветра. Они плыли с ним вместе, как щепка плывет вместе с течением. Им казалось, что совсем тихо. Только по земле им видать было, что их несет в сторону.
   Стало прохладно. Сергеев посмотрел на градусник: всего было два градуса тепла. Он застегнулся и надел меховые перчатки.
   Потом глянул на барометр и сказал:
   -- Воздух редкий стал, мы уж на полтора километра вверх поднялись. Ой, гляди-ка, Попов, вон облака: выше нас. Их будто не было?
   Попов посмотрел и говорит:
   -- Облака нам навстречу несет. Там вверху другой ветер дует, в ту сторону.
   И показал к морю.
   Сергеев первый раз летел на шаре. Он спросил:
   -- А не будет чего в облаках?
   -- Нет, -- говорит Попов, -- облака что туман. Только вот разве шар намокнет, отяжелеет.
   А облака все ближе да ближе. Попов и не заметил, как затуманилось все вокруг и ничего не стало видно.
   Шар летел все выше и выше сквозь облака. И вдруг снова стало светло, заиграло солнце. Внизу земли уже не видно было. Облака ее закрыли. Облака ярко белели внизу как снежное поле. Мороз стоял кругом, а воздух стал очень редкий. Пришлось часто дышать, чтоб надышаться. Сергеев поднял воротник, надвинул шапку. Он подумал:
   "Там-то, на земле, люди от жары задыхаются. А у нас градусник показывает пять градусов морозу".
   Попов все записывал: какая высота и сколько градусов.
   -- Ну, -- говорит, -- тихо стал шар лететь.
   В редком воздухе голос казался слабым, и Сергееву слышалось, как будто говорят издалека.
   "Надо балласт кидать", -- решил Попов.
   И сказал Сергееву:
   -- Вон за бортом мешочки с песком висят. Отвяжи один и высыпь его вон.
   Сергеев думал, что страшно через край корзины перегнуться.
   Он высунулся -- и никакого страха.
   С крыши смотреть страшней.
   За бортом висели мешки с песком. Сергеев один отвязал и высыпал.
   Через пять минут Попов поглядел на барометр и сказал:
   -- Теперь лучше дело пошло, скоро подымемся на четыре километра. Для шара каждый фунт значит.
   Сергеев, как узнал, что четыре версты под ними, -- испугался. Скорей бы спускаться! Сел в корзину, съежился.
   Попов спрашивает:
   -- Ты чего?
   -- Озяб, -- говорит, -- так теплее.
   Наконец Попов говорит:
   -- Ну, пора и вниз -- четыре километра.
   Сергеев на ноги вскочил.
   Шар книзу кончался открытым рукавом.
   Из этого рукава шли две веревки. Одна как лента, плетенная из шпагата, другая простая, круглая.
   За круглую ухватился Попов и потянул.
   Веревка эта шла через весь шар внутри до самого верху. А там был клапан. Потянуть за веревку -- и клапан откроется. Пустить -- клапан пружинами прикроет плотно-наплотно.
   Пока Попов тянул веревку, легкий дух (газ) вырывался из шара наружу. Шар остановился и пошел вниз.
   Сергеев достал из кармана бумажку и бросил за борт.
   Бумажка полетела вверх. Это так показалось: шар падал вниз скорей листочка и обгонял его.
   -- Довольно, -- сказал Попов и пустил веревку. Клапан закрылся.
   Сергеев рад был, что пошли вниз, к земле.
   Боялся только, не очень ли шибко. Не разбиться бы об землю. Вдруг смотрит: туман вокруг. Испугался было, да вспомнил: облака! "Ну, -- думает, -- сейчас и землю увидим".
   И стал смотреть через борт. Смотрит: что за чудо? Внизу синее. Попов глянул и говорит:
   -- Море под нами. Дрянь наше дело. Это верхним ветром нас нанесло на море.
   Сергеев испугался.
   -- Пропали? -- спрашивает. -- Потонем?
   -- Нет, -- говорит Попов, -- плакать рано. Низом ветер на сушу дует. Нас может низом назад принести. Бросай балласт!
   Сергеев высыпал мешочек песку. Один, потом другой.
   Попов пустил бумажку. Бумажка вертелась рядом с корзинкой.
   -- Ну, не скорей бумаги вниз летим, -- сказал Попов и стал смотреть вниз: не увидит ли чего на море.
   Сергеев первый увидал:
   -- Вон парус, гляди, вон, беленький.
   -- Верно! -- сказал Попов. -- Это корабль. По нему и заметим, куда нас несет.
   Оба стали во все глаза смотреть. Сергеев ничего не мог заметить. Будто белое пятнышко все на месте стоит. Долго глядели. Вдруг Попов говорит:
   -- Ну, наше счастье. Нас несет к берегу. Отстает корабль от нас. Сергеев обрадовался.
   -- Далеко ли до берега? -- спрашивает. Попов помолчал и говорит:
   -- Сам знаешь. С какой высоты глядели, а не видать берега было. Далеко нас занесло, пока мы вверху болтались. Высыпь немножко балласту.
   Так они оба летели над морем. И когда замечали, что шар идет вниз, высыпали из мешков песок.
   Много времени прошло, а берега все не видать.
   Уж и корабля не стало видно, далеко позади остался.
   Газ выходил из шара сам собой. Шар терял силу и падал все ниже и ниже.
   Попов нахмурился, когда высыпали за борт последний песок.
   Вода была совсем близко, и видно было, как рябили волны.
   Сергеев опять сел на дно корзины, решил ждать.
   Пусть будет, что будет.
   Попов закричал:
   -- Вон остров, нас на остров несет. Готовь якорь!
   Сергеев вскочил. Верно: их несло к островку. Попов перегнулся через борт корзины. Там была смотана веревка и на ней якорь.
   -- Зацепимся якорем за землю и станем, -- объяснил Попов. -- Только вот коротка веревка.
   Попов опять дернул за клапан, и шар спустился ниже.
   Видно было каменный островок и на берегу рыбачью избу с камышовой крышей.
   Попов кинул якорь. Якорь мотнулся в воздухе и зацепил за крышу. Своротил камыш и задел за стропила. Из дверей выскочил старик.
   Посмотрел испуганно на шар и бросился к двери.
   Попов с Сергеевым за веревку стали подтягиваться к острову.
   Шар наклонило и близко прижало ветром к воде.
   Вдруг смотрят: старик вылез на крышу.
   Кричит:
   -- Весь дом мой в море стянут!
   Баба на дворе голосит:
   -- Беда, беда наша!
   А старик ножом по веревке пилит. Хвать -- и отрезал. Шар выпрямился, и его понесло ветром прочь от острова. Старик вслед кулаком махал.
   Попов плюнул со злости и отрезал прочь веревку, чтоб легче было шару. Сергеев с горя чуть не заплакал.
   Шар все больше и больше терял силу. Надо было его облегчать. Попов скинул тулуп и бросил в море. Потом и Сергеев кинул свой. Скинули сапоги. А шар все ниже, и берега не видать.
   Попов выбросил барометр.
   Шар летел над самой водой.
   Люди остались в одном белье.
   -- Ну, -- сказал Попов, -- теперь последнее. Полезай, Сергеев, вверх, садись на кольцо.
   Сергеев слушался, не спорил. По веревкам полез из корзины и примостился, как обезьяна, на кольце, над корзиной. Попов полез следом.
   Он отцепил корзину от кольца, и она шлепнулась в море.
   Шар как ожил и сразу подался вверх. Сергееву страшновато было сидеть, свесив ноги в пропасть. Однако он крепился и не давал виду, что боится. Когда шар поднялся повыше, Попов огляделся.
   -- Берег, берег! -- вдруг закричал Попов и свободной рукой показал вперед. -- А вон лодки под берегом, рыбаки!
   Но шар недолго держался в воздухе. Скоро снова под ногами услыхали люди, как шумит море. Попов говорит:
   -- Бросать нечего. Брошусь я. А ты лети без меня, долетишь до берега.
   Сергееву стало стыдно.
   -- Нет, давай вместе тонуть. Если ты бросишься, я тоже не останусь. Летим, пока можно.
   А до воды было не больше сажени.
   Оба смотрели во все глаза по сторонам.
   Сергеев присмотрелся и вдруг увидал дым впереди. Уж аршин до воды оставался, когда Попов с Сергеевым заметили, что навстречу им идет пароход на всех парах.
   Стали уж задевать ноги за воду.
   -- Ничего, -- весело говорит Попов. -- Пускай теперь шар на воду положит. Он пузырем плавать будет. Не потонем сразу-то.
   А с парохода лодку спускают, торопятся.
   Тут шар уж совсем лег на воду. Попов завязал рукав, что шел из шара, чтобы дух из него не вышел.
   Попов с Сергеевым плавали в воде и держались за шар, за сетку.
   Когда подошла лодка, Попов развязал рукав и дернул что было силы за широкую веревку.
   Она была пришита к лоскуту в шаре. Попов во всю длину шара выдрал лоскут, и шар сразу стал как тряпка. Его легко свернули в большой комок и положили в лодку.
   На пароходе Сергеев в себя не мог прийти от радости. А Попов все хмурился:
   -- Неудачный, -- говорит, -- полет. Первый это раз со мной.
  
  

ЛЕДОКОЛЫ

  
   Помню я, раз замерз наш порт. Я был мальчишкой и жил тогда на юге, на Черном море. Не каждый год бывает, что замерзает море. В ту зиму это случилось сразу. Я выхожу утром -- готово. Толстым льдом забит весь порт.
   Именно забит. Лед принесло ветром издалека, с пресной воды. Оттуда, где впадают реки. Лед пер огромными льдинами, ломался в воротах порта и лез в гавань. Прежде всего я подумал о коньках, а потом вспомнил о пароходах. Верно. Как же пароходы?
   Большой пассажирский пароход стоял у пристани. Ему сегодня сниматься в рейс. Но льдины, что залезли в порт, окружили его со всех сторон и спаялись. Спаялись на морозе в сплошной паркет, и черный пароход стоял как игрушка на белой бумаге.
   Я очень уважал этот пароход, и тут он немного потерял в моих глазах: такая махина -- ни с места.
   Он, конечно, сломал бы этот лед, если бы ударил с разгона. Но какой уж там разгон, коли ему отслониться-то от пристани нельзя. Он стоял как приклеенный.
   "Неужели, -- думал я, -- не пойдет? На мачте почтовый флаг. Как же с почтой-то?"
   И вдруг вижу: у пристани на льду ворочаются, суетятся люди. Они ломали и длинными пилами разворачивали и пилили лед около буксирного катера.
   Этот катер был мой любимец. За то я его любил, что он был маленький и в то же время как настоящий пароход: палуба настоящая, машинка, труба, каюта -- все по-пароходному и все как будто детское. Имя у катера было серьезное: "Работник".
   Я видел, что перед "Работником" расчистили лед сажен на восемь. Да... лед оказался полуаршинный, если не больше. Но вот "Работник" запыхтел, зачокал и пошел вперед по каналу среди битого льда. Он не успел как следует разогнаться, как уж стукнулся в сплошной лед назад. Катер нехотя попятился и снова ударил со всего разбега в лед. Матросы не устояли и упали на палубу. Мне сначала казалось, что катер бесполезно бьется, как заводной пароходик в лоханке, что он не выбьется никогда из льда. Но вот я заметил, что у "Работника" уже больше разбега. Ого! Уже сажен пятнадцать у него впереди.
   Катер бил носом, лед трескался на льдины, и они шуршали у него по бортам. Катер шел освобождать почтовый пароход.
   На "Работнике" был старшиной Редька. Я знал, что Редька всегда с утра выпивши и оттого смелей. Народ стоял на пристани, и при каждом ударе катера толпа гудела: "Ай Редька!"
   Уж почти весь лед кругом обколол катер: теперь он каждый раз немного взбегал носом на лед, лед не выдерживал тяжести катера, и он проминал его острым килем. Но вот Редька ударил в лед -- трах, не тут-то было. Видно, толстая попалась льдина или сбились они одна на другую и спаялись в двойной слой. С берега загудели: "Хрен Редьки не слаще". Редька озлился. Скомандовал в машину: "Назад!" Катер уходил и уходил среди ледяной каши дальше и дальше, наконец стал и пошел вперед. Все скорей и скорей. Видно было, как Редька кричал что-то в рупор машины. Должно быть, чтобы поддали ходу. Катер несся со всего бега вперед, только мелкие льдины успевали расступаться да нырять ему под брюхо. Вот, вот сейчас целый лед. Видно, Редька не на шутку озлился.
   Все, затаив дух, ждали удара. Хоп! -- и никакого удара -- катер до половины выскочил на лед и лег, накренившись на бок. Лег на бок, как теленок, и только слышней стало на льду, как бьется внутри машина. "Богров, -- орал Редька -- аварайтесь, пихайте". Двое матросов тужились, но катер примерз ко льду и устало клубил паром.
   Почтовый пароход стал сниматься. Он заворочался в ледяной каше, зашатался катер, лед под ним треснул, проломился, и "Работник" глубоко присел в воду и встал -- освободился.
   Пароход ушел в рейс. Странно было смотреть, как движется пароход по белой степи. А "Работник"? "Работник" стал в ремонт. Эта удаль не прошла ему даром. Он помял себе корпус в носу -- прогнулись железные листы обшивки. Об лед он сломал себе лопасть винта. От толчков чуть сдвинулся с места котел.
   Поздно вечером в порт пробился заграничный пароход. Говорили, что помял себе обшивку, что иностранцы ругаются, почему их не встретили и не раскололи перед ними лед. Подходя уже к берегу, они натолкнулись на лед и целые сутки звали на помощь и пробивались {Море обмерзло только по берегам. Только полярные моря замерзают сплошь. А уж Балтийское море всю зиму свободно в середине, оно как в белой раме, а внутри бесится студеная вода на зимних штормах.}.
   На другой день все узнали, что к нам придет ледокол. Настоящий ледокол. Я представлял себе, что он узкий как ножик и тяжелый как утюг. Что он с разгона будет носом долбить лед, как топором.
   Я его увидел. Совсем не ножик, наоборот. Он круглый какой-то, как яйцо. С высоченной трубой, как на самоваре. Корма не подымалась изящным выгибом над водой, а обрубком спускалась вниз. Нос над самой водой углом был срезан и полого уходил под воду.
   Но как он ходил во льду! Как будто это не лед, а накапано на воде стеарином. Ледокол подминал под себя пологим носом лед, и лед легко давился под ним.
   Круглый ледокол вертелся в порту волчком, поворачивался на месте. У него было два винта сзади, он одним работал вперед, а другим назад и поворачивался, как шлюпка, когда гребешь веслами в разные стороны. Лед, шурша, расступался мелкими льдинами.
   Да, ледокол без толчков ходил по льду, как по чистой воде. Когда он пятился назад, низкая корма разгребала льдины в стороны; она оберегала винты, что были глубоко спрятаны под кормой.
   Как я им любовался! Он выходил в море навстречу пароходам, пробивал канал, и пароходы гуськом шли за ним в порт, как будто дети, которым большой протаптывает дорогу через крапиву.
   Но потом уже здесь, на Севере, я узнал, что наш ледокол -- игрушка, по сравнению с теми, что работают в Балтике.
   Я не знал ледокола "Ленин".
   У "Ленина" три винта под кормой и один винт на носу. Этот винт на носу у него не для ходу, а для того, чтобы гнать воду, как электрический вентилятор гонит воздух. А это бывает нужно.
   Льдины наваливаются друг на друга, крошатся и образуют кучу. Эта куча загромождает путь ледоколу. Такая куча завалит дорогу ледоколу и стоит подводным курганом. Ледокол подойдет к такому месту и начнет работать своим передним винтом, как водяным вентилятором, и всю кучу раздует, размоет и прочистит себе дорогу.
   "Ленин" широкий с крутыми бортами. По самому толстому льду он идет свободно, он давит его под собой. Издали кажется, катит эта махина на санях: плавно, спокойно, а глянешь назад -- за ним только ледяная каша суетится, толкается, шуршит и позвякивает. Издали кричит по радио застрявший пароход, далеко -- верст иногда за семьдесят. Затерло беднягу льдом, давит его, жмет бока. Услыхали в порту, снарядили "Ленина", и пошел на выручку он. Пропахал "Ленин" канал во льдах -- и вот осторожно, боязно идет за ним грузовой пароход; ему и в ледяной каше страшно: а ну напорешься с разбегу на большую льдину.
   А "Ленину" нипочем. У него частыми ребрами укреплен нос, и толстая стальная обшивка не боится ударов. Недаром его строитель Макаров собирался идти на нем "к полюсу напролом".
   С "Лениным" не страшно, что замерзнет залив, замерзнет Нева. Пусть идут пароходы, крикните по радио на помощь, и "Ленин" побежит на всех парах, выручит и приведет в порт.
   У него четыре машины: три в корме и одна на носу, для носового винта. Каждая машина по две тысячи пятьсот лошадиных сил. В длину "Ленин" сто тридцать шагов, в ширину тридцать, высотой в шесть с половиной сажен. Две с половиной сажени сидит он в воде. На нем все устроено так, чтобы в самые сильные морозы, в лютые ледяные штормы не было бы людям холодно служить на этом зимнем пароходе.
   А то ведь, когда холодно, когда люди сами не знают, куда от холода деться, разве тут станешь думать, как бы вытащить изо льда пароход, который где-то за пятьдесят верст забился в лед и кричит "спасите". "А не суйся!" -- скажет замерзший человек и глубже надвинет шапку.
   Но на "Ленине" все устроено удобно и уютно. И он, как большой и сильный дядя в теплой шубе, спешит на помощь и выволакивает замерзающие во льдах пароходы.
  
  

ПАРОВОЗЫ {*}

{* Отрывок из одноименной книги.}

  

Тележка Кюньо

  
   Это было в Париже больше чем полтораста лет тому назад.
   Самый главный французский генерал, уже совсем старик, вместе с артиллерийским офицером запускали на полу игрушечную тележку. Оба радовались, а старик генерал был прямо в восторге.
   -- Ну кто б мог подумать?! -- кричал старик. -- Ведь сама идет, паром ходит. А ну, пустите, пустите еще, Кюньо, еще! Пожалуйста!
   Кюньо налил спирту в лампочку под кэтелком игрушки, оба присели на корточки и стали ждать, пока наберется пару.
   -- Ей-богу, как живая! -- удивлялся генерал и потрогал тележку осторожно пальцем: обжегся и отдернул руку.
   А тележка была очень смешная -- впереди, как на носилках, медный шарик-котел и маленькая труба, как папироска. Сбоку крохотный цилиндр: из него палочкой выходит рука и вертит большое колесо. А потом идут целые дроги и два колеса сзади. Наверху маленькая кукольная скамеечка и руль, чтоб поворачивать колесо.
   -- Пусть теперь по кругу пойдет, -- говорил генерал, -- поверните руль. Вот-вот! Непременно сегодня же вечером скажу начальнику Арсенала, чтоб делали такую же настоящую. Обязательно! Эх молодчина!
   Генерал хлопнул Кюньо по плечу. Кюньо покраснел от радости.
   -- Вы согласитесь, генерал, -- сказал Кюньо, -- ведь поставить сюда пушку или нагрузить ядра, и без всяких лошадей, моментально...
   -- А, ну-ну, -- сказал старик, поднялся и стал искать на столе. -- Что бы такое положить? Чернильницу? А вот: ключи! -- И он полез в карман.
   Генерал забыл, что он генерал, а Кюньо -- офицер, и они вдвоем, как дети, на полу, все пускали и пускали паровую тележку, пока не доложили, что пора ужинать.
   Только через шесть лет наконец сделали в Арсенале большую такую же тележку.
   Собрались офицеры, генералы, сам военный министр приехал смотреть, как ее будут пробовать за городом.
   Кюньо волновался -- а вдруг тележка оскандалится, не пойдет, и вот как раз когда все будут смотреть! Бывает же так: пробовал, все хорошо, а тут вдруг... возьмет да и... Он все хлопотал около машины.
   Все ждали, все на него смотрели.
   Ура! Двинулась! Сама пошла, без лошадей, как живая! Некоторым даже страшно стало. Скорей, скорей! Сам Кюньо потерялся, сам не ждал, что так скоро понесется. Ему вдруг показалось, что в ней, в тележке, есть душа, что она сама знает, куда идет, что теперь уже ничего не сделаешь, и бросил управлять, -- трах! прямо в стену. Свалила стену -- и дальше. Целые четверть часа бегала тележка. Потом тише, тише и остановилась, как будто в самом деле устала и запыхалась. Пару не хватило. Пришлось ждать четверть часа, пока она отдыхала и набиралась духу.
   Но теперь четыре человека уселись на нее. И что это? Еле-еле потащила, ну вот как ребенок идет, не скорей, -- всего три версты в час. Ну где тут о пушках думать!
   Ну а все-таки ходит!
   Все обступили Кюньо.
   Кто поздравлял, кто посмеивался, другие так просто в себя не могли прийти -- живая тележка казалась чудом, и старухи в толпе крестились -- думали, что нечистая сила. Все волновались, все спорили, только и разговору было, что про живую тележку.
   Кюньо ходил как именинник.
   Старик генерал был уверен, что немного изменить, чуть-чуть переделать -- и дело в шляпе.
   -- Ну, дорогой, -- говорил он Кюньо, -- значит, возим пушки? Что вы? Через год -- непременно! И разговору не может быть. Принимайтесь за дело.
   И Кюньо взялся, и действительно через год по парижским улицам запыхтела паровая тележка; впереди блестел медный котел, внутри него в топке горел огонь, два цилиндра по бокам вертели своими руками-шатунами большое колесо. Как чудовищное насекомое тележка ползла по городу. Лошади шарахались, любопытные толпились на тротуаре.
   -- Не без дьяволовой тут силы, -- шипела старушонка, ее стиснули совсем в толпе, -- погодите, погодите, пусть мимо креста, мимо церкви пойдет! Не потерпит господь. Вот погодите.
   Тележка фыркала паром, гремела, грохотала по выбоинам улицы. А вот и церковь на углу. Ух как пошла!
   -- Заворачивает, заворачивает за угол!
   Мальчишки бросились догонять, чтоб не потерять ее из виду. Вдруг -- хлоп! На самом повороте тележка упала -- машинист едва успел соскочить, огонь рассыпался.
   -- А что я говорила! -- радовалась старуха.
   Народ с криком бросился к месту крушения. Кюньо чуть не плакал. Он уж видел, что машина поломалась, и тележка, как раненая лошадь, лежала на боку, и пар, живой пар, как дыхание, выходил из поломанного цилиндра. Она умирала. А в толпе свистели и хохотали. Солдаты-артиллеристы бросились и стали осторожно поднимать, -- но было уже поздно. Она не могла больше двигаться. Запрягли лошадей и повезли в Арсенал. Кюньо шел сзади, как за гробом на похоронах.
   Вечером Кюньо и старик генерал сидели в той самой комнате, где семь лет тому назад бойко бегала игрушечная тележка.
   -- Да, -- сказал старик, -- я говорил, но все равно: признали ее опасной.
   -- И больше нельзя... -- сказал Кюньо.
   -- Да, казна больше не желает давать средств, так что...
   -- Я знаю, отчего она опрокинулась: я сделаю теперь иначе... -- Кюньо все надеялся: вдруг не все еще погибло.
   Генерал опустил глаза, ему жалко было смотреть на Кюньо.
   -- Нет, -- сказал он, помолчав, -- вы ее поправьте, и ее поставят в Арсенале, будут сохранять...
   Он не сказал Кюньо, что для того выставят ее напоказ, чтобы другие знали, как не надо делать.
   -- И никогда, никогда больше? -- сказал Кюньо. Он сидел совсем убитый.
   -- Ну, будем надеяться, что, может быть, когда-нибудь опять...
   Генерал не знал, чем утешить Кюньо.
   Кюньо вдруг встал, хотел пройтись по комнате, но боялся, что заплачет, и, не простясь со стариком, выбежал в двери.
   А паровая тележка Кюньо и сейчас стоит в Париже в музее.
  

На угольных копях

  
   На угольных копях в Англии полтора века тому назад в глубине земли, в шахте, ломали углекопы уголь; подземный ход, все стены из каменного угля: слой угля и прослойка земли, мокрой, липкой. Стены, потолок -- все покрыто бревнами, чтобы не обваливался, не обсыпался грунт. Но и через укосины и сваи оттуда, из этой липкой грязи сочится вода, подземная, почвенная вода. Темно, сыро под землей, как в могиле. А эта вода, что сочится из земляных щелей, течет по подземным коридорам. Она затопила бы все шахты; и подземные ходы стали бы как трубы с водой, если б наверху день и ночь не ухала машина: эта машина качает воду из шахты, паровая машина, которую изобрел англичанин Джеймс Уатт.
   Но не только вода выходила из подземных стен: газ, горючий газ испускали стены. Его не было видно, и выгнать этот газ из угольных коридоров нельзя было; он смешивался с воздухом и время от времени взрывался: это от ламп, что были у шахтеров, загорался газ; а нельзя же работать без лампы в темноте. И вот шахтеры знали, что всегда, всякую минуту может быть взрыв, может так рвануть, что засыплет всех, заживо похоронит в подземном коридоре.
   Так и бывало; рабочие это знали, но что поделаешь? Голод не тетка -- шахтеры лезли под землю, киркой ломали уголь, а уголь подымали машиной из шахты, грузили на вагонетки и по деревянным скрипучим рельсам лошадьми отвозили к реке. Погонщики шли рядом, ругались, щелкали кнутами, орали на лошадей.
   Кончалась вечером работа, шахтеров поднимали из-под земли в бадье, и они расходились по поселку, по своим углам.
  

Кочегар

  
   Вот в таком поселке, в Вайламе, и жил кочегар Стефенсон: он стоял при машине, что откачивала воду из шахты. Детей у него была куча, заработки плохие, и жил он бедно. Отец уйдет на работу, мать выгонит ребят на двор, чтоб дома не толклись, и велит старшему, Джорджу:
   -- Смотри, чтоб к рельсам не совались.
   А Джордж был мальчишка смышленый, так что на него можно было положиться.
   В школу бы ребятам ходить. Да не такие времена были: школы платные, для богатых только, куда там кочегару детей учить, да и сам-то он был неграмотный. Подрос Джордж, и отдали его на ферму в пастухи. Но он вырос среди машин, вагонеток, рельсов и все о них только и думал.
  

Сын

  
   Играет Джордж с товарищами в свободное время и все разные машины выдумывает. Вот чтоб как в шахтах -- чтоб подымала и опускала. Не нравилась Джорджу работа на ферме, и все тянуло на копи, где машины, вагонетки, насосы. Наконец удалось: стало ему четырнадцать лет, отец взял его себе помощником.
   Через два года Джордж и сам стал кочегаром, добрался наконец до машины. Эх, поучиться б только где-нибудь, хоть грамоте бы немного. А тут как раз какой-то грамотей открыл школу поблизости. Джордж Стефенсон к нему. Вот здорово! К восемнадцати годам выучился немного грамоте и даже арифметике. Отец уж к этому времени дряхлеть стал, и Джордж старался подработать чем мог; и оказался на все руки.
   Взялся портняжить в свободное время. И пошло дело: стали товарищи-шахтеры носить ему работу, куртки шить.
   Взялся сапожничать -- и тут дело пошло не хуже. Так навострился, что стал делать дамскую обувь на заказ, -- ну как форменный сапожник.
   Попробовал часы чинить -- и тут пошло дело: помаленьку и настоящим часовщиком стал. И со всей округи к нему стали носить часы чинить. А тут у него сын родился, Роберт, и эти заработки пришлись очень кстати.
   Стефенсон все поспевал: и учиться не бросал, и на копях при машине работал, и дома с часами возился.
   Раз поставили на копях новую машину для откачки. Плохо работает машина, а копи все заливает и заливает водой. Инженеры мудрили, мудрили -- ничего не помогает.
   Стефенсон говорит: "Я берусь: и машину исправлю, и через неделю воды в копях не будет". Думать хозяевам было некогда: вода все прибывает да прибывает. Дали Стефенсону. Взялся, поправил машину, поставил на место, и через два дня воды как не бывало. Тут и пошла слава о механике-самоучке.
  

Лампа

  
   Как раз тут случилось несчастье на копях: взрыв газа. Через год снова. Стефенсон был около машины наверху, когда узнал, что внизу газ горит и народ мечется, не знает, что делать. Стефенсон спустился вниз, пошел к тому коридору, где горело, и сразу сказал, что надо замуровать ход туда. Взялся сейчас же за дело, рабочие бросились ему помогать, быстро замуровали ход наглухо, и огонь погас. Стефенсон знал, что надо не дать туда ходу воздуху, а без воздуха газ гореть не будет.
   Стефенсон стал думать: как устроить так, чтобы огонь от лампы не зажигал этого газа в шахте? И выдумал лампу с сеткой вокруг. Спустился в шахту и пошел туда, где было как раз много газу. Рабочие ему говорят:
   -- Что ты, с ума сошел? Пропадешь!
   И все ждали: сейчас грянет взрыв. Но оказалось, что Стефенсон спокойно вернулся назад с горящей лампой и никакого взрыва не было. Тут все его обступили и стали рассматривать волшебную лампу. А Стефенсон объяснял товарищам-шахтерам, что через сетку огонь не может проскочить, она у него жар отнимает.
   Стефенсону давно хотелось заставить пар возить эти вагонетки с углем, что целый день таскались взад и вперед по рельсам у него перед глазами. Он слышал, что уж пробовали паром возить во Франции, да и в Англии кое-кто занимался этим делом. Стефенсон стал делать модели и больше прежнего налег на учение.
  

Ричард Тревитик

  
   А на других копях в Корнвалисе рос другой мальчик, Ричард Тревитик. Он на десять лет был старше Джорджа Стефенсона. Отец его тоже служил на копях, но только занимал большую должность, жили они богато, и Ричард не работал, а только из любопытства лазил по копям, смотрел, как работает водокачка, как возят по рельсам уголь, как подымают и опускают рабочих в колодец шахты. Учиться ему было лень.
   Отец совсем было махнул рукой на мальчишку, но Ричард так увлекался машинами, которые были вокруг него на копях, что отец вдруг сообразил:
   -- Да не заняться ли ему механикой? Тут он, пожалуй, лениться не станет.
   И отдал в учение к Вильяму Мэрдоку.
   А Вильям Мэрдок был в то время знаменитый механик, он был ученик и друг того самого Джеймса Уатта, который изобрел паровую машину. Мэрдока всюду приглашали наперебой ставить в копях паровые водокачки.
   Тут вся лень вдруг спала с Ричарда, и он так взялся за дело, что скоро сам стал механиком почище Мэрдока.
   Ему уж не хотелось работать по указке старика, у него самого в голове рождались свои планы, он сам хотел строить машины своего изобретения.
   У отца были средства, двоюродный брат Андрей Вивьен сам просился в компанию и предлагал свои капиталы.
   Тревитик открыл свой завод и сам стал строить водокачки не хуже Мэрдока.
   Но его все время тревожила мысль -- заставить паровую машину бегать по дорогам.
   -- Смешно, право, -- говорил Тревитик своему другу Вивьену, -- вот ведь тридцать лет тому назад во Франции бегала же по дорогам паровая повозка, и до сих пор никто толку не добьется.
   -- Да вот в Америке-то, -- сказал Вивьен, -- слыхал?
   -- Знаю, Эванс сделал один опыт -- и все. Тоже ничем не кончилось.
   -- Да ты знаешь, почему Эванс не сделал другой повозки? Тревитик молчал.
   -- У бедняги Эванса ни гроша. Он все истратил на первый опыт. Двадцать тысяч американцев глазело, как его повозка ходила по улицам Филадельфии, и никому не пришло в голову помочь изобретателю.
   -- И что же? -- спросил встревоженно Тревитик.
   -- А вот то, что он теперь ходит как нищий и проповедует пар. Его уж ославили сумасшедшим. Безумный пророк!
   -- Нет, погоди, -- сказал горячо Тревитик. -- У нас ведь все есть: средства и мысль. Я не сомневаюсь, что моя мысль правильна.
   -- И целый завод в нашем распоряжении, -- добавил Вивьен. Вивьен верил в изобретательность Тревитика, и ему хотелось поскорей взяться за дело.
   -- Я докажу, что Эванс не безумец, а умней всех тех двадцати тысяч американских торгашей, что глазели на его паровую повозку! Пар! Это верно, что корзина угля стоит хорошей лошади.
  

Тележка Мэрдока

  
   А старый его учитель Мэрдок сам бился над устройством паровой кареты. Ох, неодобрительно поглядывали прохожие на этого шипящего дьявола, когда он выползал на дорогу. "Не божье это дело", -- говорили соседи. И Мэрдок выбирал места поглуше, чтобы пробовать свою паровую каретку. Она, пыхтя и задыхаясь от натуги, бегала по ухабам и выбоинам. Она искала гладкой, твердой, как сталь, дороги. А пока что она ходила по тряским проселкам. Ее боялись. Раз подошла она к заставе, где брали сбор за проезд, и остановилась. Из будки выскочил сторож. Старик в ужасе глядел на пыхтящее чудище.
   -- Черт! Сам черт! -- смекнул старик, и его коленки задрожали от страха. Еле нашел веревку и скорей поднял шлагбаум.
   -- Сколько за проезд?
   Сторож что-то невнятно лопотал, язык не слушался.
   -- Сколько?
   -- Ничего, ничего, господин дьявол, ничего... Только проезжайте скорей!
   Наконец как-то раз попала карета на гладкую дорогу почти без ухабов -- она обрадовалась и побежала во всю прыть; хозяин бросился за ней -- куда? Не догнать! И вдруг на дороге священник. И он, сам священник, ее принял за черта. Но это не то что сторож! Такой поднял крик, что сбежался весь народ.
   -- Держи, держи сатану! -- вопил священник. -- Не дайте дьяволу разгуливать по земле!
   А дьявол бежал скорее лошади. Толпа с криком неслась по дороге вдогонку. Но ухабы, проклятые ухабы! Машина стала.
   Погоня сразу остановилась. Шутка ли? А вдруг повернется волчком и бросится на людей. Хозяин на помощь. А тут уже толпа. Окружили, но боятся приступиться: дым, огонь, и дышит паром, так-то и возьмешься голыми руками за самого черта. Сам поп больше кричал, но не очень-то совался. Каретка стояла и ждала, что сейчас разорвут, разнесут на части. Подоспел бы скорей хозяин. Наконец прибежал. Толпа ревет. Еле отстоял, чуть самого не растерзали.
   -- Эх, если б ровная, крепкая дорога: никто, никто в мире б не нагнал, никто б и приступиться не посмел!
   Каретка искала гладкой дороги: без ухабов, ровной, как пол.
   Тревитик ее понял. Он работал, пробовал. Вивьен не жалел средств.
   И вот в 1804 году Тревитик построил свою паровую повозку. Но это был уже паровоз. Первый паровоз.
   Он был на четырех колесах, с огромным маховым колесом, с длинным уродливым шатуном, цилиндр был спрятан внутри котла, а зубчатые шестерни передавали действие шатуна на колеса.
   Паровоз Тревитика пошел как следует, пошел по рельсам, даже Вивьен не ожидал, что все так хорошо выйдет.
   Семь с половиной верст в час!
   Шестерни бренчали, пар с шумом вырывался из цилиндра -- весь этот шум и грохот казались Вивьену победной музыкой.
   Паровоз размахивал своим маховиком, как ветряная мельница, болтал огромным шатуном и походил на какую-то военную машину, которая с дымом и грохотом двинулась в бой.
   Зеваки с опаской поглядывали на машину -- а кто ее знает: шутка ли, а вдруг сорвется да прямо на народ?
   Попробовали запрячь. Как рад был Тревитик, когда паровоз потащил за собой поезд с грузом.
   -- Шестьсот двадцать пудов!
   Это как раз теперешний груженый товарный вагон столько весит.
   Но власти придрались. Власти искали, нет ли в этой машине чего-нибудь противозаконного. И заявили Тревитику:
   -- Нельзя, чтобы машина свистела паром наружу, этот шум пугает, да ведь и ошпарить может паром: прохожих, например.
   -- Куда же я пар дену, -- оправдывался Тревитик, -- ведь паром-то она и ходит.
   -- Куда хотите, не наше дело; только так нельзя.
   Вивьен огорчился. Тревитик задумался.
   Что же теперь будет?
   А паровозу хотелось со звоном и треском ходить по дороге, он был молодой, первый паровоз, ему хотелось, чтоб все на него глядели, как он гордо, по-военному, идет вперед, а все шарахаются в стороны. Он нетерпеливо ждал, чтоб его снова пустили, а Тревитик, его отец и создатель, ломал голову, как унять шумливое дитя.
   -- Есть! -- сказал он Вивьену.
   Вивьен встрепенулся.
   -- Готово, выдумал.
   -- Что, что? -- спрашивал Вивьен.
   Но Тревитик взялся уже за дело. Паровоз снова затащили в завод, и пошла работа.
   Дитя уняли. Пар из цилиндра теперь не будет выходить прямо наружу, он по трубам будет идти в дымовую трубу.
   Теперь паровоз уже шел скромнее. Но как хорошо стало дышаться! Этот пар, что шел из цилиндров в трубу, тянул за собою дым, тяга становилась сильней, и жарче разгорался огонь в котле. Паровоз это сразу почувствовал, ему легче было набирать пару -- он был рад: ничего, что нет этого форсу, этого победного фырканья, зато как легко дышится. А Тревитик этого не заметил, он рад был, что теперь никто не может уж сказать, что опасно проходить мимо паровоза.
   Теперь Тревитик хотел скорее попробовать свой паровоз на деле, в работе, в настоящей шахтерской работе, с целым поездом сзади.
  

Рельсы

  
   Ведь всякий знает, что по гладкому удобней катить, недаром катали подстилают доски, где приходится катать тачки. Всюду, и в Англии тоже, подстилали под колеса доски. Особенно там, где приходилось все время ездить взад и вперед с тяжелым грузом.
   Вот так было в угольных копях в Вайламе. Тяжелые повозки с углем тянулись одна за другой по деревянным рельсам. А по дорогам кое-где уж стали появляться и чугунные рельсы, по которым лошади возили в дилижансе пассажиров. Какая хорошая дорога для паровой каретки! Вот на такие чугунные рельсы и поставил Тревитик паровую каретку. Нет, тут уж ухабов не будет. Гладко, ровно. Но только это уж не была прежняя каретка, которая металась из стороны в сторону по улицам и дорогам, то останавливалась, то убегала от хозяина, это уж был сын ее -- солидный, тяжелый паровик. Его хотели заставить работать, как лошадь: запрячь в целый обоз тележек, чтобы он тащил их с грузом. Рельсы, казалось, прочно лежали на земле -- под ними были чугунные чурбашки, чтобы они не вдавливались в землю. Паровик был построен лучшим мастером, его осторожно везли до самых копей и тут вкатили на чугунные рельсы. Хорошо: твердо. Крепкий чугун чувствовался под колесами.
   Паровик еще ни разу не ходил по рельсам. Но пока что чувствовал, что стоит твердо. Ему хотелось попробовать пройтись, хоть и было немного боязно как будто ходить по одной половинке. Он ждал, чтобы скорей растопили.
   Наконец вот пар гудит из клапанов. Две няньки -- машинисты еще раз густо смазали маслом, где только можно. Паровоз тронул. Все рабочие собрались глядеть, как поползет по рельсам тяжелая машина. Паровоз осторожно двинулся вперед. Ого! Рельсы-то подаются -- это не то что телега с грузом. Шаг за шагом он продвигался дальше. Кряк! -- лопнул под колесом чугунный рельс. И не погнулся, а хрупко лопнул, как сахарный. Паровик стал еще осторожней, он каждую минуту ждал, что вот-вот снова треснет под колесом. Фу, как узко, как неловко, словно по канату! И бойся каждую минуту. Он пошатнулся, хотел выпрямиться, оступился передним колесом и сошел на насыпь. Он еле удержался, чтобы не упасть, и задними колесами сорвал рельс.
   -- Ну, так и есть! Ни к черту, -- гудели из толпы рабочих, -- куда ж целую фабрику на рельсы совать! Все разворотит.
   -- Берись, берись! -- командовал Тревитик. -- А ну, все сюда.
   Рабочие нехотя подошли. Паровик чувствовал, что его поднимают рычагами, сзади прицепили лошадей и снова тащат на рельсы. Он осторожно пошел назад. Рельсы поправили, подкрепили, и паровик понял, что завтра снова его пустят ходить по этим хрупким чугунным полоскам.
   "Надо привыкать, -- подумал он, -- ничего не поделаешь".
   Но оказалось хуже, чем он думал. Ему пришлось идти с тремя вагонами сзади. Нет, все бы ничего, -- но по этим рельсам! Ведь каждую минуту жди: вот-вот лопнет. Но в нем было желание добиться, научиться ходить, которое передалось ему от его матери-каретки. Он осторожно потянул за собою вагоны. Они не очень тяжелыми показались ему, и колеса не скользили по гладким рельсам, когда он тронул с места.
   Рельсы ломались, паровик оступался, -- но как будто бы стал привыкать. Он уже бегал с пятью гружеными вагонами; бегал так, что лошадь только вскачь могла за ним поспеть. Нет, если б рельсы держали как следует, все было бы отлично!
   "Ничего, научусь, -- думал каждый раз после работы паровик. -- Главное -- упорство. Главное -- упорство!"
   Но не так думал Ричард Тревитик.
   -- Нет, Вивьен, -- говорил он товарищу, -- это не то...
   -- Что не то, Ричард?
   -- Да я говорю про паровоз -- не потянет он поезда. Настоящего поезда, вагонов десять, -- сказал досадливо Тревитик.
   -- Ты же так рад был первое время, помнишь? Ходит ведь, и здорово.
   -- Хорошо здорово, коли по десять раз в день с рельсов сходит, -- ворчал Ричард, -- и рельсы ломаются.
   -- Ну, рельсы можно покрепче отлить, намостить погуще подкладок! -- утешал Вивьен.
   -- Эх, главное то, что он не может, никак не может потянуть поезда, -- раздраженно сказал Тревитик.
   -- Надо попробовать, -- попытался возразить Вивьен.
   -- Да чего там пробовать? Это всякому мальчишке ясно. Рельсы гладкие? Чего ты молчишь? Я спрашиваю: рельсы гладкие?
   -- Ну, гладкие, это и хорошо...
   -- Стой! -- перебил Тревитик. -- Колеса гладкие?
   -- Гладкие, -- вполголоса ответил Вивьен.
   -- Ну? Не понимаешь? Вот поставить тебя в стеклянных сапогах на гладкий лед -- много ты потянешь?
   Вивьен молчал.
   -- Это кататься хорошо по гладкому, а самому катить не очень-то! Надо сапоги с гвоздями.
   Вивьену стало весело: он представил себе паровик на четырех коротеньких ножках вместо колес и в огромных толстых башмаках с гвоздями, как у горных пастухов. Паровоз пошевеливает коротышками и бежит вразвалочку. Вивьен рассмеялся.
   -- Чего ты хохочешь? -- спросил Ричард. -- Опять какую-нибудь ерунду придумал?
   Но Вивьен не мог говорить: он топал по ковру ногами, представляя, как будет бежать паровоз.
   -- Пуф-пуф! -- приговаривал он сквозь смех.
   -- Вот ерунда! -- расхохотался Тревитик. -- А впрочем, так и будет. Вот увидишь. У меня уж есть в голове мысль. Но ведь ты согласен, что колесо будет скользить? Нет! Я серьезно.
   Вивьен задумался.
   -- Да, ты прав. Впрочем, я от многих это слышал.
   -- Вот-вот, это же сразу видно.
   "Займусь когда-нибудь этим делом непременно", -- думал Тревитик.
   Он чувствовал, что стоит на правильном пути. Но пылкий изобретательный ум уж соблазнял его другой мыслью: Тревитик уж думал о землечерпательной машине, он на время охладел к паровозу.
   "Да, да, -- думал он, -- тут надо как-нибудь устроить больше сцепления между колесами и рельсами".
   Не один Тревитик -- все почему-то верили, что паровоз непременно будет скользить по гладким рельсам. Так думал и англичанин Бленкинсон.
   О! он заставит паровоз ходить не поскальзываясь.
  

Новый паровоз

  
   Бленкинсон построил новый паровоз.
   Это был тот же паровоз Тревитика, на четырех колесах. Но эти колеса свободно катились, как у вагона: шестерни их не задевали; нет, шестерни вертели теперь новое, пятое колесо. Оно было с зубцами и цеплялось за зубчатый рельс, за чугунную гребенку, которая шла вдоль всего пути.
   -- Вот он, сапог с гвоздями, -- говорил Бленкинсон, указывая на пятое колесо.
   Это колесо и вертел паровоз своими шатунами, налегая на шестеренки.
   -- Теперь уж не скользнет! -- радовался Бленкинсон.
   "Я ведь и не скользил, -- думал прежний паровоз, -- может, я и десять вагонов потянул бы. Рельсы проклятые, неловкие, вот в чем все дело -- до сих пор колеса ноют".
   И он смотрел, как его сын, новый паровоз, царапался по зубчатому рельсу, как рак на суше. Он дулся, тужился и скреб своими зубцами. А рельсы по-прежнему лопались, подгибались, зубцы заедали, тарахтели. Хозяин злился, огорчался. Заставлял чинить насыпь, подкреплять рельсы.
   И наконец плюнул на всю затею, -- никто не хотел больше возиться, раз ничего не выходит, и снова лошади впряглись в вагоны, защелкали кнуты, загукали погонщики, и все пошло в копях по-старому.
   -- Давно бы так, -- говорили старики рабочие, -- а то сколько шуму, сколько рельсов зря поковеркали... Эх, инженеры!
   Но все-таки развелись в копях зубчатые паровозы и с грехом пополам, через силу, с натугой царапались по рельсам. Рабочие проклинали паровоз, издевались и не называли иначе, как чертом. А он старался изо всех сил, его трясло, он болел, его поправляли с проклятиями и руганью.
   -- В починке, черт окаянный, больше, чем в работе, одна возня с ним. Слетел бы раз к дьяволу с насыпи, чтоб уж сразу вдребезги, -- ворчали рабочие.
   А паровоз старался; он знал, что не он виноват в этом мучительном устройстве, он сам ненавидел зубцы и это зубчатое колесо. Оно вечно грохотало и болело. Паровоз мучился, но терпел. "Упорство! Терпение и упорство!" -- повторял он слова деда.
  

Джордж Стефенсон

  
   Но паровоз не знал, что на соседних копях механик-самоучка из чумазых шахтеров сидел и думал, как спасти, как выручить паровоз. Этот рабочий, Джордж Стефенсон, делал маленькие паровозики, игрушечные рельсы и пробовал.
   -- Смотри, смотри, Роберт, -- говорил он своему сынишке, -- ведь тащит! А ну, положи еще вон ту гайку на вагон.
   Маленький паровоз бегал по полу по рельсам, по гладким рельсам без всяких зубцов и насечек и волочил за собой груженые вагончики.
   -- А ну, давай, нагрузим еще! -- говорил Стефенсон сыну, и оба принимались накладывать на игрушечные вагончики камешки, железки, кусочки угля.
   -- Как ты думаешь, потащит? -- спрашивал отец.
   -- Пускаем. -- И сын сам поворачивал маленький кран и давал ход машине.
   -- Везет! -- радовался мальчик. -- И шипит! Прямо как водокачка, что на копях.
   -- Не в шипении, брат, дело, -- сказал отец, -- а вот смотри: рельсы гладкие. -- Стефенсон провел пальцем по игрушечному рельсу. Сын тоже.
   -- Нет, ты слушай: рельсы гладкие, колеса гладкие, и смотри, сколько тянет. Вон сколько мы всякого добра навалили!
   -- Ну так что же? -- спросил сын.
   -- А то, Роберт, что люди все боятся, что паровозу скользко будет тянуть. Заставляют паровоз по зубцам ходить. Вот в Вайламе, говорят, так. Паровоз весь трясется, ломается!
   -- Бедный паровоз, -- сказал Роберт.
   -- А вот завтра пойду его выручать, -- сказал отец.
   Наутро Стефенсон был уже на соседних копях. На копях шипела и ухала паровая водокачка -- она все время откачивала воду из угольной шахты. Стефенсон хорошо знал это место -- он здесь вырос.
   А вон высокая черная труба ползет. Длинная, как папироска торчит. Стефенсон пошел туда. Паровоз только что после починки вышел на работу.
   -- Пыхтелка чертова! -- ругал его рабочий. -- Заскрипела, кляча!
   Паровоз тужился, старался и вздрагивал от страха на каждом стыке чугунных рельсов. Паровоз сразу заметил Стефенсона: все злятся, ругаются, а этот стоит и так участливо и внимательно смотрит. И вот рядом пошел и смотрит под низ, нагнулся, как раз глядит на больное, на зубчатое колесо. Паровозу стало веселее. Он даже пошел смелей. Но как раз проклятое зубчатое колесо заело в зубце бокового рельса, паровоз рванул, тряхнулся и чуть не соскочил с рельсов. А этот добрый человек так покачал головой, что паровоз понял: этот человек знает, как больно паровозу царапаться по проклятым зубцам, жалеет его.
   И паровоз каждый день теперь ждал -- что будет. Не может быть, чтоб этот человек не помог ему.
   Вдруг в одно утро не пришли и не растопили паровоз, как всегда.
   "Может быть, путь чинят, -- думал паровоз, -- а вдруг это тот человек..."
   Так и оказалось. Тот человек пришел с хозяином.
   -- Вы уверены, мистер Стефенсон, что можно обойтись без зубчатки? -- говорил хозяин.
   Паровоз замер. Неужели без зубчатки?
   -- Вполне уверен и гарантирую, что паровоз будет легко ходить по гладким рельсам и свободно таскать груженые вагоны.
   С этих пор и пошло. Вот радовался паровоз, когда без этого зубчатого сапога он побежал в первый раз по гладким рельсам. Как снова на свет народился. А Стефенсон все не унимается.
   -- Смотрите, -- говорит, -- его трясет на этих чугунных подкладках. Так нельзя!
   А паровоз думал: "Да что там подкладки -- зубцов проклятых нет; вон, вон как -- у-ух!" И он покатился со всех четырех колес.
   Подложили деревянные подушки под рельсы -- ну, совсем хорошо. Паровозу казалось, что это даже лишнее. Теперь можно работать! И паровоз с радости так дернул груженный углем поезд, что стоявшие на вагонах рабочие полетели с ног.
   -- Да, теперь только рельсы, мистер Блекет, -- говорил Стефенсон хозяину, -- нельзя, чтобы они оставались чугунными.
   "Чего еще не хватало? -- думал паровоз. -- Вот оно -- у-ух!" И он весело побежал, чтоб показать, как хорошо и на этих чугунных.
   Теперь паровоз уже никто на копях не ругал ни клячей, ни чертом.
   -- Надо было понять, чего он хочет, -- говорил шахтер.
   "А не ругаться зря", -- присвистнул паром веселый паровоз и покатил за водой.
  

Упорство

  
   Теперь люди приходили смотреть, как он работает. Говорили уже иначе, и паровоз постоянно слышал:
   -- Нам бы такую штуку!
   Но вот появились два молодых паровоза: их творец был тот человек, что пожалел паровоз, -- Джордж Стефенсон. А старый паровоз смотрел и радовался, как они легко справлялись с тяжелыми вагонами: они прибежали помочь ему на шахтерской работе. Веселые ребята. Они сказали старому паровозу, что скоро сделают дорогу в двенадцать верст -- это не то что толкаться тут в руднике, и разбежаться негде -- три версты, и стоп.
   -- Старайтесь, старайтесь, -- говорил им старый паровоз, -- вот как я на зубцах ходил!
   -- Как это -- на зубцах? -- Они даже не понимали и смеялись.
   Но пришлось протолочься семь лет здесь на копях, пока приготовили дорогу в двенадцать верст. Кати! И паровозы-стефенсоновцы бегали с семью вагонами по десять верст в час. А другие маленькие уже зарождались у Стефенсона в комнате и бегали по полу, по игрушечным рельсам с игрушечными вагончиками и шипели, как настоящие.
   -- Нет, добьюсь, что будет как следует, -- говорил Стефенсон; брал с полу паровозик и снова переделывал.
   -- Упорство и терпение! -- говорил Джордж Стефенсон.
   -- Упорство и терпение, -- шипели паровозы-стефенсоновцы, когда тащили на подъем груженные доверху углем вагоны.
   Но вот устроили дорогу, положили рельсы -- и не в рудниках, не подвозную в двенадцать верст, а между двумя городами -- Стоктоном и Дарлингтоном. Вот где себя показать! Эту дорогу проложил сам Стефенсон. Паровозы знали, что все для них приготовлено: и рельсы крепкие, железные, а не из хрупкого чугуна -- кованые; широко, устойчиво проложены деревянные мягкие покойные шпалы и никаких горок -- все горки скопаны, все, что мешало, выкинул, снес Стефенсон, чтобы дать своим паровозам дорогу.
   Паровоз-стефенсоновец стоял на рельсах новой дороги. Да, сколько собралось народу, кого только нет, все на него глазеют, и все только об нем и говорят. Какие-то важные господа осматривали его кругом подозрительными глазами, тыкали палочками в бока, и он слышал, как приговаривали:
   -- Смотрите, какое чучело: завод на колесах. Нет, я на такой штуке не ездок!
   А другой отвечает:
   -- Да, лошадки, знаете, дело поверней.
   А третий еще поддает:
   -- Да погодите, пойдет ли еще?
   Паровоз слушал все это и сам стал думать: а вдруг в самом деле?
   Но подошел Стефенсон, весело глянул на паровоз, и паровоз сразу оправился: нет, вздор! А Стефенсон заглянул ему в топку, сам шевельнул кочергою -- старый кочегар -- и паровоз почувствовал, как сразу стало внутри теплее, как стал прибывать пар в котле. Он глотал уголь, дымил и все больше и больше разгорячался. Он теперь уже не оглядывался на публику, не слушал вздору, что болтали около: ему не терпелось, он глядел прямо на рельсы, на которых стояли люди. Но люди уже сходили с рельсов, они чувствовали, что паровоз напрягся, что он может дернуть вперед. Теперь господа с палочками не подходили и не тыкали, а стояли поодаль и только старались сделать насмешливый вид.
   А сзади было тридцать шесть груженых вагонов...
   -- Вздор, вздор! -- говорил Стефенсон и бросал сам лопатой уголь в топку паровоза. Паровоз уже не мог сдерживать силы в котле, она шла через край, пар подрывал предохранительные клапаны, и они напряженно гудели.
   А народ все прибывал и прибывал. Мальчишки, как галки, сидели на деревьях, на крыше будки, люди держались друг за друга, чтобы не упасть, внизу толпились, и все не сводили глаз с паровоза. Паровоз чувствовал, что сейчас решается самое важное в паровозной жизни, что он сейчас должен перед всем миром показать, что могут паровозы.
   Стефенсон открыл ему пар.
   "Рык!" -- рванул паровоз, и все тридцать шесть вагонов метнулись за ним, задергались, зазвенели.
   "Пуф -- рык, пуф -- рык!" -- рвал паровоз дальше и дальше.
   -- Ура-а! -- заорали в толпе. Но паровоз не слышал; вперед, вперед! Дать, дать! Он работал шатунами, не чувствовал уж под собою рельсов, не замечал хвоста вагонов.
   "Напирать, напирать на колеса. Вперед!" И он покатил, и как покатил!
   Кто-то ехал впереди верхом и махал флагом, но вот он скачет во весь дух, а паровоз не замечает, как уже отстали те, что бежали рядом, а вот и всадник соскочил с пути и не поспевает по дороге, а паровоз поддает и поддает.
   "Разорвусь, не сдамся!" -- думает паровоз и уж не замечает, как мимо мелькают деревья, домики, заборы, как разбегаются от страха стада, прячутся в подворотни собаки, как лошади бесятся, рвутся в упряжи от ужаса. Бежит по пятнадцать верст в час и еще наддает. Паровоз не замечал, с какой скоростью он несся, а Стефенсон сам не ожидал: никогда еще паровозы так не бегали с грузом.
   На копях на другой день знали о победе стефенсоновца.
   А старый паровоз-шахтер тяжело дышал паром на угольных копях, шел по своей колее и думал: "Упорство, терпение и упорство", -- и напирал шатунами на старые колеса. Он вспоминал Тревитика.
  

Рокет

  
   Слава о стефенсоновцах уже пошла по всей Англии, и новое, нестефенсоновское племя завелось и высунулось из углов -- тоже паровозы.
   А Стефенсон пробивал теперь новую дорогу еще длинней, через холмы, через болота -- на него нападали, стреляли, но он отбивался. "Упорство, терпение и упорство", -- повторял Стефенсон -- и по ночам искал: где лучше, где легче пройти паровозам. Да, хорошая будет дорога, по такой дороге всякому хочется пробежаться, и уже выползло новое племя, новые паровозы.
   А ну, померимся! И стефенсоновец, новый, молодой, сильнее прежних и статнее -- "Рокет", -- вызвал всех на состязание. Все собрались и стали на рельсы на станции Рэнгилл. Но гоняться с "Рокетом" решились только двое.
   -- Я для вас новость, -- заявил один, -- меня так и зовут "Новость".
   -- Новостью будет сорок верст в час, -- ответил "Рокет". -- А вы кто? -- обратился он к другому сопернику.
   -- Я -- "Несравненный", этим все сказано, -- отвечал незнакомый паровоз и надулся.
   -- Ну, дело покажет, -- сказал "Рокет", -- начинаем! -- И он зашевелил шатунами. Да, "Рокет" пошел, пошел не то что прежние паровозы. У него весь котел был пронизан трубками, по ним из топки летело пламя, оно так прогревало его насквозь, что тугой, крепкий пар так и бил, так и давил на поршни, а они легко бегали в цилиндрах и толкали шатуны. Он понесся по рельсам -- и вот это была новость: он сорок верст в час мог бежать и не уставал, не спотыкался.
   "Несравненный" хотел сделать то же. Да, его действительно нельзя было и сравнивать с "Рокетом". Новости никакой не было в том, что другой паровоз пошел немногим лучше него. На них никто не хотел глядеть. Нет, не им бегать по новой дороге. "Рокет" дышал паром прямо в трубу, и от этого сильней разгорался огонь в топке, и на быстром ходу он дышал чаще, и паром тянуло воздух по трубкам, и пламя жарче клокотало внутри, в топке. "Рокет" отвоевал дорогу стефенсоновцам.
   -- Этого ни один человек не выдержит, -- говорили кругом, -- при такой скорости непременно с ума сойдешь. Наверно, машинист уже сумасшедший.
   Но упорные стефенсоновцы заняли новую дорогу и стали таскать вагоны из конца в конец. На вагончиках уже стали кататься смельчаки -- они смеялись и помахивали шапками конным дилижансам, которые плелись рядом по дороге. А люди в дилижансах обижались и стали проситься на поезд. Но паровозу завидовали.
   -- Ишь какой нахал! -- ворчали старики. -- Надулся, как не лопнет? И дым... Дымит зачем?
   -- Да, да, -- подхватывали другие, -- с какой стати! Пусть не смеет дымить! Тоже вонь будет распускать!
   И вот на паровоз напялили высочайшую трубу, чтобы дым шел прямо в небо. Но паровоз только посмеивался. "Ничего, -- думал он, -- привыкнут! Главное -- упорство!"
   И он упорно ходил и ходил и возил все, что ни грузили: и уголь, и людей, и товары. К нему придирались, кричали, что он искрами все сожжет, что надо прекратить эту игру с огнем! Но паровоз надел на трубу шапку из железной сетки и продолжал упорно ходить по своим дорогам, изо дня в день, из году в год. Теперь уже ходили по дорогам потомки "Рокета", новые стефенсоновцы; все сильнее, все проворней становилось поколение, все надежней народ, и такой же упорный; в нем не умирала Стефенсонова душа: упрямая, настойчивая.
   Вот уже в Бельгию, за море, позвали паровоз, и он смело взялся за дело -- там уж знали, какую ему надо дорогу, -- все приготовили, и без ошибки, уверенно паровоз подхватил груженый поезд -- длинный состав вагонов -- и потащил по заграничной земле. А не все ли равно? Те же рельсы. Его уже звали к немцам, к испанцам. И он так гордо пошел по германским рельсам, что все в один голос сказали:
   -- Орел! Adler, -- назвали первый паровоз немцы, и от него пошло поколение, новые паровозы, молодые немецкие паровики, все лучше, все быстрее и сильнее прежних. Паровоз шел все дальше. Перед ним рубили леса и в узкой просеке настилали дорогу; засыпали болота, наводили на реках мосты, и он с грохотом и свистом катил из города в город. А города спешили наперебой натянуть поскорей на дороги тугие звонкие рельсы.
  
  

МИКРОРУКИ

Фантастический очерк

  
   Мне пришла в голову мысль.
   Нельзя ли движение моих рук, шевеление каждого из моих десяти пальцев передать в полной точности, но во сто раз меньшем виде? Вот я беру длинные кузнечные щипцы, я развожу их ручки на четверть аршина, а губы их расходятся на какой-нибудь дюйм, -- эти губы передают движение моих рук. Но это грубо. Это только в стороны, но я хочу, чтоб и вверх, и вниз, и по кругу и не только движение всей руки, а пальцев, самое ничтожное их колебание -- все чтоб передавалось во сто раз уменьшенным и в то же время в полной точности.
   Я долго ломал голову и вот к чему пришел: я сделаю маленькие руки, точную копию моих -- пусть они будут хоть в двадцать, тридцать раз меньше, но на них будут гибкие пальцы, как мои, они будут сжиматься в кулак, разгибаться, становиться в те же положения, что и мои живые руки. И я их сделал. Мало того, я тонкой работой часового мастера снабдил их механизмом, который двигал пальцами, этими маленькими кукольными пальчиками, в точности по моему приказу. Я все это управление привел к перчаткам, к особым перчаткам. Я надевал эти перчатки на руки, и малейшее мое движение целой сетью проводов передавалось кукольным ручкам: я сожму правый кулак -- в маленький кулачок сжимается правая ручка. Я отведу назад всю левую руку -- ползет назад и маленькая левая рука. Они были всего в двадцать раз меньше моих живых рук, и все мои движения они повторяли в маленьком виде. Но если бы вы знали, что мне открылось.
   Я надел на оба глаза лупы, в каких работают часовщики. И вот этими рачьими глазами я глядел на иголку. Она казалась мне железным ломом. Лежавший рядом вихрастый канат оказался обыкновенной ниткой. И вот я стал ловить маленькой левой ручкой этот железный лом. Я его поймал у конца, где пробита грубая неровная дыра, и правой ручкой я ухватил канат и без труда впихнул конец его в дырку. Когда я поглядел без моих наглазников, на столе лежала иголка со вдетой в нее ниткой.
   Я взялся за карманные часы. Но где взять инструмент для моих микроскопических рук? Обыкновенный часовой инструмент им был "не по руке".
   И вот я подумал: а что, если я сам сделаю себе инструмент? Я буду делать себе большой инструмент, надев на руки мои перчатки, а микроруки в точности будут повторять мои движения, они только будут все делать в двадцать раз мельче, и они сделают себе инструмент по руке.
   Признаюсь, я долго возился: все пришлось делать почти с начала, как первобытному человеку. Разве что материал был готовый. Я сам большими своими руками сделал грубый молоток, сделал к нему наковальню, разжег спиртовой огонь и все это расположил, как и у меня в мастерской. Я ковал на наковальне обычный инструмент, а микроруки без ошибки повторяли мои движения.
   Я даже сделал такой опыт: я установил кусок воску над микроруками точно так же, как моя голова стоит над моими живыми руками. Я почесал себе затылок, и микроруки уперлись в кусок воска. Я стал скрести в воздухе около моей головы. Маленькие микроруки скребли в это время воск.
   Я стал работать в воздухе вокруг всей моей головы, обводил все в подробности, как будто моя голова была окружена невидимым вязким слоем. И микроруки в это время оскребали воск до того же предела.
   Когда я глянул, что они сделали, я увидал мой восковой скульптурный портрет. Так, благодаря микрорукам, я сделался скульптором.
   Микроруки сделали все: и молоток, и напильник, сверла -- все, все необходимое для работы. Карманные часы казались для них грубыми башенными часами. Они едва не защемили в зубья на ходу маленький пальчик. Но работа не представляла труда. Я вывинчивал винты, но у меня в руках ничего не было, я только делал движение, будто держу отвертку и верчу: микроруки сжимали инструменты, они-то и вертели настоящий винт в моих карманных часах. Мой товарищ застал меня, когда я работал пустыми руками в воздухе с микроскопами на глазах, и хотел бежать за доктором. Выходило так, что если в десяти сантиметрах от меня находилась нога моего товарища, а в десяти миллиметрах от микрорук стояла нога мухи, то я хватал за ногу товарища, а микроруки таким же движением вцеплялись в ногу мухе. Оба бились и ругались, каждый по-своему.
   Я поймал таракана, повалил его микроруками навзничь и заколол микроножиком, как свинью. Затем я его аккуратно потрошил и разглядывал его внутреннее устройство. Моими микропальчиками я мог отделить в стебельке цветка каждую трубочку. Но мне вдруг ударила в голову мысль: а ведь я могу сделать микроруки к моим маленьким рукам. Я могу для них сделать такие же перчатки, как я сделал для своих живых рук, такой же системой соединить их с ручками в десять раз меньше моих микрорук, и тогда... у меня будут настоящие микроруки, уже в двести раз они будут мельчить мои движения. Этими руками я ворвусь в такую мелкоту жизни, которую только видели, но где еще никто не распоряжался своими руками. И я взялся за работу.
   Я думал, что успею в такое же время сделать вторые микроруки, как мне удалось сделать первые. И вот тут я нарвался на то, чего, признаюсь, не ожидал. Мне нужно было вытянуть тонкую проволоку -- то есть той толщины, какая для моих живых рук была бы как волос. В работе микрорук она должна быть видна только в микроскоп. Я работал и глядел в микроскоп, как протягивали медь микроруки. Вот тоньше, тоньше -- еще осталось протянуть пять раз -- и тут проволока рвалась. Даже не рвалась -- она рассыпалась, как сделанная из глины. Рассыпалась в мелкий песок. Это знаменитая своей тягучестью красная медь. Я злился, начинал сызнова -- и опять то же.
   Я начал было приходить в отчаяние. Но тут я вспомнил о золоте. Его нужно ведь одну крошку. Я отщипнул от кольца и сунул микрорукам. Теперь пошло иначе. Золото вывезло. Как известно, золото растягивается в такие пластинки, что они просвечивают, как папиросная бумага, -- до того оно тягуче. Богатый американец мог бы сдуру крутить из него папиросу.
   Но вот сталь! Нужна сталь, и я гляжу на кусок лучшей шведской стали.
   Что же оказалось? В мой сильный микроскоп, под которым работали микроруки, я не обнаружил стали, -- я увидал лишь сбор всяких кусков, склеенных металлическим цементом. Это была кучка железного хлама, за который я не знал, с какой стороны взяться. Мне приходилось выламывать оттуда блестящие кристаллы; одни были тверды, как алмаз, другие тянулись, как железо, и мелкий порошок сыпался от третьих. Это была какая-то залитая лавой руда, откуда надо было выламывать самородки. Дерево оказалось никуда: там были полупрозрачные брусья, гибкие, как китовый ус. Их с трудом брал микроинструмент, и рядом с этими брусьями были приклеены дорожки пористого, рассыпчатого вещества.
   Я увидал, что в каждом материале, который идет у нас в работу, тысяча разных материалов, целый материальный склад, и я терял голову и не знал, какой взять. Приходилось изучать эти новые материалы, как будто я прилетел на другую планету, где все по-иному. Однако я как сумасшедший возился с моей идеей дни и ночи, не щадя ни времени, ни здоровья. Я жил уже в другом мире, где все было иное: невиданный материал, невообразимые звери вроде тли, которой я на днях размозжил глаз ударом молотка. Я мог косить и собирать в копны плесень.
   Мне было досадно только одно: что я не слышу звуков от работы, от ударов микрорук. Я долго думал и изобрел особые микрофоны, которые усиливали звук невероятно. И я надел на уши микрофоны. Они передавали никому неслышные удары молоточка микрорук, и я мог по звону судить -- лопнуло мое изделие или цело; я слышал, как визжала пилка, как звучал этот микроматериал совсем другими голосами, чем те, которые мы слышим в нашем мире.
   Теперь я целыми днями ничего не видел, кроме того, что сияло под микроскопом. Я обил свою комнату пробкой, чтобы городской шум не мешал мне слушать тонкие звуки микроскопической жизни в мои микрофоны. Они так усиливали звук, что шаги мухи по стеклу я слышал, как топот слона по стальному листу, и они меня пугали. Чем я жил, чем добывал себе насущный хлеб? Откуда брал средства на устройство приборов? Эти средства я добывал своими руками. Своими микроруками. Меня приглашали делать самые тонкие операции, где ни один хирург не знал бы, как повернуться. Я мог своими микроруками быстро и без промаху работать под сильнейшим микроскопом. Мельчайшие ростки злокачественной опухоли я удалял из живого организма, я рылся в больном глазу, как в огромном заводе, и у меня не было отбоя от работы. Но меня это не останавливало на моем пути. Я хотел сделать истинные микроруки, такие, которыми я мог бы хватать частицы вещества, из которых создана материя, те невообразимо мелкие частицы, которые видны только в ультрамикроскоп. Я хотел пробраться в ту область, где ум человеческий теряет всякое представление о размерах -- кажется, что уж нет никаких размеров, до того все невообразимо мелко.
   И я стал добывать материал для новых маленьких перчаток, чтоб сделать эти ультрамикроруки. Я работал в капле воды. Мне надо было поймать инфузорию -- коловратку, чтоб из ее шкуры сделать перчатки. Я глядел в два микроскопа, я видел, как вертелись и носились инфузории. Я даже слышал легкое шлепанье их тел, когда они сталкивались. Мне казалось, что я сам сижу в этом подводном мире.
   И эти черненькие перчатки микрорук я считал своими руками -- до того они были точно послушны. Я сжал руку в кулак и хотел высунуть его из капли воды на воздух. Я говорю "из капли", но мне она казалась огромным озером, на дно которого я погружен. Я поднял кулак вверх и уперся в тугой прозрачный потолок. Это был тот поверхностный слой воды, который держит на себе иголку, если ее осторожно положить на воду. Этот слой подымался немного, выпучивался под напором моего микрокулака, но не поддавался, как будто прозрачная резина обтянула воду со всех сторон. Я не мог продавить этого слоя, сколько ни тужился. Дело в том, что сила моя уменьшалась, переходя из моих рук в микроруки, она делалась микросилой, пройдя все мои передачи. Но было и обратное: когда микроруки встречали отпор, ничтожный отпор лапки насекомого, он передавался моим живым рукам, в мои перчатки, будто это была гигантская сила носорога, и я едва мог ей противостоять. Жилы напруживались на лбу, и я тужился в борьбе с клопом, будто стараюсь повалить быка за рога.
   Но надо было приниматься за охоту. Я взял микроруками приготовленную мной острогу в три крючковатых зуба и собрался, чтоб вовремя успеть вонзить мое оружие в эту резвящуюся тварь, что носилась мимо, как птица в воздухе. Как голуби-турманы, коловратки кувыркались на лету, казалось резвились и дразнили меня. Я ударял. То есть я сжатыми моими руками, здесь у стола, взмахивал вверх, как бы нанося удар, в моих пустых руках ничего не было, но там под микроскопом в капле воды микроруки сжимали острогу и повторяли мое движение.
   Я промахивался, горячился, я задыхался, вспотел в этой борьбе и наконец ударил одну. Но какая она оказалась твердая. Ее оболочка показалась мне шкурой бегемота. Острога скользила, отскакивала, и наконец я набрался сил и уж в полной ярости саданул острогой, и на этот раз так ловко и сильно, что вертлявая тварь застряла на зубьях, вертелась, каналья, но уж поздно.
   Я весь горел от радости. Я решил передохнуть. Но вот какая-то длинная змеевидная инфузория, как огромный змей, неторопливо подплыла к моим черным кулачкам, которые все еще сжимали острогу. Эта змея-инфузория обвилась вокруг микрорук без всякого ума и злости, каким-то дурацким капризом живой материи. Я почувствовал себя связанным в моих перчатках.
   Я не в силах был побороть этой водяной змеи-инфузории; еще момент -- и она вывихнет, поломает мои пальцы. Я почувствовал неистовую боль во всех суставах и едва успел выдернуть из перчаток мои искалеченные пальцы.
   Я долго носил руки в гипсе на перевязке. Микроруки оказались поломанными вконец. Я увидел, что у меня не хватит больше энергии и терпения восстановить их вновь. Теперь я только вспоминаю о чудесных годах моей микрожизни.
  
  

КОЛИЗЕЙ И ЗООПАРК

  

Ликует буйный Рим. Торжественно гремит

Рукоплесканьями широкая арена.

М. Ю. Лермонтов

  
   Все рукоплещут, все десять тысяч народа встали и стоя приветствуют императора, благодарят за зрелище. А минуту до того все люди в этом огромном цирке застыли в жадном внимании: два льва гнались за бизоном по огромной арене. Вот один отлетел с распоротым боком. А вот другой уж вскочил на бизонью гриву, вонзился когтями, рвет зубами загривок. С ревом, какого еще не слыхали в Риме, понесся бизон и, обезумев, крутит головой, норовит достать льва рогом. Вот бьет им о каменную стенку. Все привстали. И снова завыл и понесся. Тонким воем дышит толпа. Упал... бьется... хрипит... Вот вздрогнул в последний раз. Толпа охнула, переведя спертое дыхание. Другие все еще не могут отвести глаз от крови и смотрят, скривив жестокий рот, как вгрызается зверь в еще живое мясо. А цирковые служители, бестиарии, с каленым железом в руках, уж гонят освирепевшего льва, волокут прочь бизона.
   Готовится второй небывалый номер: стравят слона с носорогом. Носорога никто еще не видел в Риме. Его ловили в Египте по повелению императора. За ним посылали корабли. О нем знали понаслышке. И теперь "втемную" держат зрители пари: кто кого? И римскому ученому Плинию едва ли удастся запомнить, каков хотя бы с виду этот африканский единорог, о котором он слышал пока одни только басни.
   Но вот покончен и носорог, очередь за гиппопотамом. Судно с бассейном в трюме наконец привезло в Рим это чудо. Сейчас его затравят, распотрошат пантеры. Все глядят в ворота, открывшиеся там, в высоком каменном барьере: оттуда выгонят, прижигая каленым железом, это заморское чудо.
   Императорский Рим свозил зверей из всех известных тогда земель, чтобы в этом цирке, Колизее, затравить их насмерть, растерзать в клочки.
   Две тысячи лет тому назад. Это гигантское здание и сейчас еще стоит, только обвалилось с одного края. Там живьем рвали людей и зверей. Этими представлениями императоры покупали любовь столицы.
   Тогдашние люди изумились бы, приняли нас за сумасшедших, если б увидали на больничной койке заботливо забинтованную лису с компрессом, обезьяну с термометром под мышкой. Едва ли удалось бы нам втолковать тогдашним зрителям римской арены, что делаем мы со зверями в нашем зоопарке. Они не поняли бы, что здесь узнают те тайны животной жизни, которые иначе не подглядеть нигде. Мы исследуем, какая пища как влияет на животное, что надо, чтобы оно плодилось, как у него растет шерсть, как воспитывает оно своих ребят, какие помеси дает, чем болеет и чем лечится. И мы так же пристально глядим на их жизнь, как римляне глядели на их смерть.
  
  

ТИГР НА СНЕГУ

  

И над книгою старинной

Закружилась голова...

А. Блок

  
   Старинная книга -- природа. Тысячелетиями поворачиваются ее страницы. Но книге этой миллионы лет. Недавно, лет двести тому назад, еще летала в лесах Европы птица дронт. Страница перевернулась -- нет, нигде на всем свете нет птицы дронта. Обшарьте все леса, хоть сквозь сито просейте всю природу -- нет, нигде не найдете этой птицы, и ее портрет уже повешен в галерее вымерших видов, там, где и дедушка нашего слона -- волосатый, клыкастый мамонт. Никогда ни из какого яйца не вылупится эта птица и не залетает, не закричит, не сядет на ветку. Навеки!
   Новая страница раскрыта перед нами. Мы ее жадно читаем, мы задаем природе вопросы и придирчиво, упрямо ищем ответа.
   Мы выхватываем из сибирской тайги соболя, чтобы у нас перед глазами этот ловкий, неуловимый хищный зверек показал, как он живет. Мы щупаем его волос -- вот он облинял, сменил свой мех. Почему же мех слабее, не блестящий, не упругий? Мы задаем этот вопрос природе. Как добиться от нее ответа? Не оттого ли, что соболь линял в тепле? Мы делаем холод, мы устраиваем в Москве сибирскую стужу, садим зверька туда -- пусть линяет. И ждем, что ответит природа. И мы получили ответ -- да. Да, от холода это. Блестящим упругим мехом покрылся соболь, когда вылинял на холоду. Но нам хочется еще и еще задать вопрос, мы готовы закидать природу вопросами, нам хочется их поставить так, чтобы получить прямой ответ. Мы подслеживаем, подслушиваем, мы ждем десятилетиями, мы роемся в земле, чтобы хоть по следам узнать, как, какими путями пришло то, что сейчас растет, летает, бегает, жужжит вокруг нас. Мы, как истертые, старые страницы, расследовали отпечатки в камнях и в угле, в глубине шахт, на дне песчаных морей, в пустынях и, как в истлевшей книге по редким буквам, хотим восстановить древнее слово, хотим прочесть, что было.
   И вот, читая эту книгу природы, теребя старину, жадно вглядываясь в новое, когда голова полна догадок, когда фантазия человека разогрета, человеку вдруг захочется самому вписать свои строчки. Самому сотворить то, что веками, тысячелетиями неустанно и медленно делалось в природе.
   Человек решился на смелые опыты.
   И что же оказалось? Оказалось, что все: каждое семечко, каждый лист, всякое яйцо птицы -- все это как книга, в которой можно листать страницы назад. Как виноград, вот этот вкусный, сочный виноград, он в своем семени сохранил ту дикость, из которой вышел. Оставьте его и поверните страницу назад, и вы увидите, чем он был, пока за него не взялся человек. А может быть, можно повернуть и дальше?
   В самом деле, не заключена ли в этой виноградной косточке вся история винограда? Не могу ли я заставить ее сбросить двадцать тысячелетий прочь и родить мне хоть через тридцать лет то, чем был виноград назад тому миллион лет? Хоть под колпаком, в теплице или в леднике? Я хочу развернуть и прочесть все, что написано в этой таинственной косточке, я хочу разделить все примеси других растений, если виноград -- ублюдок, родившийся в веках из тысячи смешений!..
   И тут действительно может закружиться голова над этой старинной книгой природы.
   Человек сейчас сам старается писать в ней. Может быть, пока еще каракулями, но все уверенней и уверенней становится его рука.
   Он подслеживает за природой и пытается то же делать сам: сам опыляет цветы, сам переселяет насекомых, и, чтобы победить древесных вредителей, человек, как будто вражеский десант, привозит из-за моря их врагов. Он сгоняет в одно стадо разных зверей, от которых хочет получить новое, смешанное потомство. Он расселяет новых эмигрантов в неведомые им страны: виноград и персики в Воронеж, зебру на Украину -- и, чтобы они не погибли в непривычной стране, делает помеси с туземцами.
   Человеку во что бы то ни стало хочется узнать, как и откуда взялось то, что сейчас есть в природе, и, узнав это, самому писать эту книгу дальше.
   Тогда -- кто знает! -- он создаст полярные пальмы и рассадит в Сахаре сосновый бор.
   Природа сама намекает и подсказывает это: смотрите, среди лиан, обвившихся вокруг пихты, и дикого винограда по снегу на морозе ходит тигр Уссурийского края.
   А кто знает: не возродим ли мы из живых еще теперь дальних родственников саму птицу дронт?
  
  

ЧТО, ЕСЛИ БЫ...

  
   И вдруг среди жаркого июльского дня ударил бы крещенский мороз! Мороз лютый, железный, градусов этак на тридцать. Без всякой пощады вдруг стал бы он посередь лета и всех застал бы, кто в чем был.
   Ого! Люди живо бросились бы по домам и стали бы отрывать из-под спуда зимнюю одежду, и повалил бы дым изо всех труб. А тут за морозом снег, настоящий, январский, со скрипом, навалился бы периной в полметра толщиной...
   С треском облетели бы наземь ветки с деревьев, не успевших сбросить свой лист, -- столько бы насело в листве снегу, и эти ветви, как палый лист, валялись бы вокруг дерева, и только голый ствол торчал бы с обломанными по локоть руками. Но морозу мало и этой казни -- он жмет и этот ободранный ствол, он застал в нем воду, заледенил ее, и вот как пальба прошла по лесу, будто встретились в нем враги и бьют из тысячи ружей друг в друга. Это лед внутри дерева рвет его на щепы, и с выстрелом лопается древесина.
   И вот на месте кудрявых деревьев, что весело шумели на ветре, -- мерзлые щепки. Они стоят еще высокой охапкой, но они скоро развалятся кучей. Насмерть, навсегда раскрошил мороз весь лес, чтобы не было и памяти о нем вовеки.
   А вот заяц, серый зайчишка, мечется по белому снегу. Он ищет, куда бы забиться. Он, как жук в сметане, виден издали и с высоты жадным хищникам -- орлу и коршуну, хитрой сове и лисице. Заяц обеспамятел, он хочет зарыться в снег, уйти под землю -- он гибнет: его ловит и рвет хищная птица. Не успели переодеться куропатки -- им не слаще, чем зайцу.
   Трава застыла в своем цвету, не успев кинуть в землю посев для потомства. Заледенели все, кто думал спасти свою жизнь в земле: и луковица тюльпана, и огородный лук -- все, все погибнут. Они застекленели на морозе, им никогда не опомниться, им больше не жить на свете.
   А снег, как копотью, усыпан жучками, и ветер, как обрывки бумажек, катит мертвых бабочек по гладкому насту. Нет, их больше никто не увидит на свете: они не успели приготовить потомства себе на смену. А вот их замело снегом. И птица в поисках пищи не видит ни мошки, ни ягоды. Птицы стаями, как вспугнутый рой мух, взлетели над мертвой землей, где погибли их дети, и носятся, не зная, куда лететь. Как дождь из тучи, падают на белый снег замерзшие на лету ласточки, и трупами усеян весь путь их бегства. Галка мечется, скачет, ныряет в снегу. Ее застал врасплох мороз, она чует, что околеть ей без запаса на лютом морозе.
   Медведь скребется. Он хочет раскопать мерзлую землю, крепкую, как чугун. Змеи свернулись стальными пружинами, и вот уже в их сердце лед -- не проснуться и им. Еще не зажиревшие рыбы мечутся в водоемах: холодная вода падает сверху, как ледяной дождь, и рыбы чуют беду и у себя под водой.
   Так мечтает мороз: "Ох, дайте только напасть врасплох... Я б..."
   Да, ты бы, конечно, не хуже огня. Да шалишь, дай вперед валенки натянем.
  

В ЗООЛОГИЧЕСКОМ САДУ

  

У слона

  
   У слона в зоологическом свой особый дом, он один в своем помещении. Нет, впрочем, не один, а со сторожем. Да и не сторож он ему, а товарищ. Слон без него часу провести не может: чуть ему скучно или надо что-нибудь, слон сейчас же звонит. Только не в звонок. Слон расшатал одну стойку в клетке (а стойки здоровые, в руку толщиной, железные!). Стойка эта хлябает и бренчит. Вот слон возьмется хоботом за эту стойку и трясет, бренчит стойкой -- это он своего товарища зовет: пить ему дай, сена принеси или убери за ним. А то просто скучно стало -- так поговори с ним. Сторож так к нему привык, что ему кажется, будто слон хорошо по-русски понимает.
   -- Вот мы говорим, а она (это слониха) слушает: знает, что про нее.
   А слониха достала где-то хворостинку и сует в хоботе -- возьми. Сторож не берет, спиной поворачивается.
   -- Смотрите, -- говорю, -- как тянется, возьмите.
   -- Ладно, -- говорит сторож, -- знаю, хитрость одна. А взять хворостинку, так потом за это дать надо что-нибудь. Картошки, например.
   Но слониха так настойчиво совала хворостинку, что пришлось взять.
   Достал сторож картошки -- слониха уж хобот вверх закинула и рот раскрыла. Накидал ей туда сторож картошки, как дров в печку. Жевнул слон раз -- и готово, это ему на один зуб. Потом ухватил клок сена и снова тычет через решетку.
   Сторож сказал строго:
   -- Брось!
   И верно -- поняла слониха, бросила сено на пол. А через минуту новый клок тянет.
   А сторож говорит:
   -- Ишь сено раскидывает.
   Да как крикнет:
   -- Ешь!
   Смотрю, она сена не бросила, а загнула хобот и положила в рот. Понимает, значит, когда "брось", когда "ешь", и слушается.
   -- А вы не ссоритесь? -- спрашиваю.
   -- Да нет, не приходилось. А только вот пакость она вам сделает, если вы с ней плохо. Нагадит, например, и звонит мне ночью, чтоб встал да прибрал сейчас же. Ну вот, попробуй не встать -- так она все это растопчет, разотрет ногами, это назло, чтоб ты потом утром возился.
   -- Может, -- говорю я, -- случайно: ходит и наступает.
   -- Нет, -- говорит сторож, -- я уже знаю: это нарочно, назло мне. А то озорует иной раз. Вон видите -- на веранду двери. Так вот они на зиму заколачиваются и завинчиваются. Вон гайки торчат. Так эти гайки слесарь приходил ключом завинчивал, туго-натуго. Вот ночью звонит слон во всю мочь. Встаю, а он мне в хоботе гайки протягивает. Отвинтил -- пожалуйте!
   А слон, пока мы говорили, уже уцепил сторожа хоботом за шею, обнял за плечи. Сторож, здоровый мужчина, еле на ногах устоял, так к слону и покатился. А слон повернул его от себя и в спину хоботом толкает -- это у него представление такое, это он нам показать хотел.
   Потом сторож принес ему ведро гретой воды. Слон втянул всю воду сразу в хобот и потом вылил себе в рот -- как один глоток. Что ему ведро, коли он сам двести пудов весит?
   Напился воды и пошел сено жрать. Три пуда в день съедает, ночью будит, чтоб ему и ночью давали. Но уж на какое сено наступит -- то уж в рот брать не хочет. Ну да сторож надувает своего товарища: мешает потоптанное сено со свежим и утром с голодухи жрет слон, не разбирая.
  

Красавица

  
   Это бегемот. Только не он, а она -- бегемотиха. Зовут ее Красавица. Ну, это уж сами судите. Ее привезли издалека, из Африки. Там зиму и лето жара стоит. Бегемоты там живут в реке. Жрут по берегам траву, ныряют в теплой воде. Бегемот здорово ныряет -- минут пять под водой сидит, и хоть бы что. Пасть у него огромная. Откроет -- как чемодан. В пасти зубы как колья торчат. Другому зверю эти зубы на рога могли бы пойти. Весом бегемот -- сто пудов. Экая махина! А командует им в зоологическом саду худенький старичок.
   Плохо бегемоту зимой, он жару любит, теплую воду. Вот старичок и греет ему воду, топит куб, как для ванны, и напускает теплой воды в бассейн. Только на ночь не пускает бегемота сторож в воду: сильно стынет за ночь вода, и Красавица может простудиться. Старичок на ночь загораживает бассейн. Да чем? Так, из легоньких досочек, на живинку, сколочена загородочка. Бегемот, если б захотел, прошел бы через нее, как через бумагу, а не смеет: старичок не велит. Смотрит Красавица с тоской на воду, положит голову на загородку -- трещат доски. А старик как крикнет: "В угол, пошла в угол!" И попятится стопудовая махина, только обиженным глазом на хозяина смотрит.
   Я спросил:
   -- Что, она смирная такая, как корова?
   -- Да как, -- говорит, -- с кем.
   Вот уходил старик в отпуск. Другой человек его замещал. Пришли люди смотреть бегемота. А он залез в воду и не хочет выходить! Человек кричал, кричал. Публика ждет, всем обидно. Тогда человек ударил бегемота по спине палкой. Бегемот как вылезет да как попрет на человека, пасть разинул. Человек еле-еле успел из клетки вылезти.
  

Макаки

  
   А вот макаки не падают духом: бесятся, скачут, трясут клетки. А то сядут парочками и друг у друга в голове насекомых ищут. Потом вдруг начнут друг за другом гоняться, носятся по всей клетке, скалятся, гримасничают.
  

У ЗВЕРИНЫХ КЛЕТОК

  
   Так уж говорится: волков бояться -- в лес не ходить. А на деле выходит, что редко сыщешь человека, кому бы удалось хоть раз в жизни этого волка в лесу увидеть. А если кто и увидит, так потом всю жизнь об этом рассказывает, как он волка видел.
   Не то что волки, а все зверье в лесу прячется, хоронится от человека. Вы можете целый день бродить по лесу, и вам покажется лес пустым. И вы скажете: "Все это чепуха и россказни про лесных зверей!" И удивляетесь: "Откуда это охотник наворотил столько тетеревов, рябчиков, добыл козуль, принес лису?"
   Охотник вам скажет: "Как же пусто? А вон это что?" Остановится и ткнет пальцем в землю: "Гляди, кем тут хожено?" И на примятом мху, на потоптанной траве вы увидите едва заметные следы. Даже трава чуть шевелится, подымаясь. Секунду назад здесь пробежала лиса, и обмятая трава встает, сколько может.
   Так прячет свою жизнь зверь от человека. И вот как же ее разгадать? Кабы знать, чем живет зверь, что он ест, как он охотится тут же у вас под носом, плодится, сражается, копит зимние запасы, роет на зиму дома!
   Охотники и промышленники, конечно, народ зоркий. Станешь зорким, коли твоя жизнь в том: добыл или пришел домой "попом" -- с пустыми руками.
   Но промышленник знает про зверя ровно столько, сколько надо, чтоб добыть шкуру. Ученому же этого мало. Ученому надо исследовать зверя, так как он хочет, чтобы полезных и ценных животных было как можно больше. Ученому надо исследовать зверя так, как он знает свою, человечью, жизнь. Для этого надо, чтоб прямо перед его глазами, без всякой утайки и секретов, проходила жизнь зверя. Чтоб ученый мог пробовать, как подействует на зверя новая пища, узнать, что для него лакомство, а что ему необходимо. На кого как действует жара, холод, какие родятся дети и что надо для их развития. И человек собрал зверей со всего света и привез их ученым.
   И вот в зоопарке собрался чуть не весь животный мир. Это огромная живая лаборатория, и ученые жадно принялись изучать, прослеживать, ставить опыты, наблюдать. Они дежурят у клеток сутками, посменно, не спуская глаз, чтобы подследить, когда родит медведица, глядят, чем станет кормить своих детей волк, долго ли сидит на яйцах страус, на какой день прозревают лисята. Узнают, может ли жить хищник без мяса, какой холод переносит змея, что получится от помеси куницы с соболюшкой, почему улетают утки. И звери, и птицы, и гады, присланные из далеких жарких стран сюда, к нам, в наш морозный климат, -- они тоже под зорким наблюдением ученых, врачей. Знатоки и промышленники исследуют их шерсть.
   И вот смелые мысли начинают шевелиться у ученых в головах. Хочется умножить наши звериные богатства, хочется подарить нашим лесам новых, полезных, заморских зверей, расплодить у нас на морозе заморских птиц, поставить в скотные, птичьи дворы ту самую дикую живность, что юрко пряталась от нас в лесу.
   Поставить во дворы? Ну, скажем, целый загон крыс -- тоже прячутся, тоже живность. А куда она, эта паскудная, голохвостая крыса? Ни шерсти от нее, ни молока. А обожрет она -- хорошо это знаем -- любой совхоз дочиста. Конечно, ученые не крысу суют колхознику и не волками собираются набить наши леса.
   Хорошо во всем мире известен наш советский зверь -- соболь. Нет, не зверь, конечно, а его шкурка: она на первом месте висит в самых парадных витринах Лондона и Парижа. Наш зверь соболь. Кроме нашего Союза, -- нигде во всем мире. Ох как хотят немцы, американцы развести у себя эту драгоценную зверюшку! Ведь это все равно что посеять золото. Посыпал -- и золотой урожай! Чего бы лучше! Но соболь как будто держит нашу советскую руку, и нигде во всем мире нет ни одной пары на племя. А если бы была, развелись бы? Нет.
   У нас в Московском зоопарке ученые -- профессора, зоологи, биологи -- долго бились, чтобы узнать, что надо соболю, чтобы плодиться. Наловили, насадили в клетки и соболей, и соболюшек, а приплоду нет. Холили их, лелеяли, берегли -- хороши соболя, а живут по-холостому. Пришло наконец в голову: не в кормах ли дело? Стали примечать. И смешная вещь: этот хищник, -- а соболь всем хищникам хищник, -- как поймает птицу, первое, за что берется, -- за голову. А в птичьей голове первое, что выедает, -- мозги. На остальное ему будто и наплевать.
   Ученым полный простор. Коли надо, пожалуйста, сколько хочешь птичьих голов -- корми соболей. И что же выяснил профессор Мантейфель (он заведует научным отделом зоопарка)?
   Важно, чтобы в кормах у соболя было все, без чего жизнь зверя не идет нормально. И если, например, в кормах нет птичьих мозгов, то размножение задерживается. Кроме того, надо учитывать и то, что в разные времена года эти звери по-разному упитаны, и если об этих изменениях забывать, то ни при каких условиях звери плодиться не будут. Зоопарк эти задачи решил.
   А надо сказать, что к этому времени драгоценного зверя все меньше и меньше ставало в сибирской тайге. Прошли те времена, когда тунгусы за чугунный котел битком набивали его соболиными шкурками. И таежный промышленник теперь ловчится и хитрит -- и капканом, и американским ружьем. И много новых таежных троп сквозь бурелом и валежник пробили сибирские охотники в гоньбе за соболем.
   Чего же ждать? Ждать, пока начисто выбьют драгоценную шкуру? И Советский Союз позвал на помощь ученых. И ученые сказали: "Опыты зоопарка нам показали все, что нужно для соболиного приплода, чтоб получался он не только на воле, а и в неволе".
   Навезли соболей со всех концов сибирского края, из Забайкалья, из енисейской тайги, из-за Урала. Вот они, звери! Нате, плодите! И выросли в Пушкине, под Москвой и в других частях СССР соболиные звериные совхозы.
   В совхозе тот же ученый глаз следит за зверьем. В клетках по одному сидят соболя. И тамошние люди знают, что соболиный гон в июле, что девять месяцев будет носить соболюшка, знают, что долой самца, пока мать с детьми, знают, какой сколотить ей домик, что ей надо давать, когда носит, и что -- когда кормит.
   Ни в каком санатории, ни в какой больнице не найдете вы такой образцовой диетической кухни, не найдете такой чистоты, такой аккуратности, разве в аптеке. Ни один доктор, ни одна сиделка своих больных так не знает, как зверовод своих соболей. Он сам пробует пищу, прежде чем ее понесут раздавать соболям. Дают ее в мисочках, десять минут по часам на еду. Кто не доел, все равно убирают. И соболи знают: не доел -- пропало.
   Зверовод во все глаза следит: почему не доел, почему заскучал, почему не играют ребята. А ребята играют порой не на шутку. Хищному зверю -- хищная школа. Молодые соболя резвы в игре, подчас ломают ноги, валятся с гладкого дерева, с гнилых сучков, ломают спины. И тут зверовод начеку. Больного несут в хирургическую. Ни в одной больнице не знают таких операций. Маленький звереныш не скажет, где больно. Мелкие косточки, тонкие, нежные -- все это должен знать звериный хирург. Он бинтует, вправляет, кладет шины, кого надо -- уложит в постель. Золотой товар -- всесоюзной важности. И тончайший уход, неослабный присмотр, а подчас и бессонные ночи -- вот чем живет зверовод, хлопоча над совхозом.
   А шкурка! Ведь в ней-то все дело. И ученые тонко изучают мех, раздувают, считают пушинки. А что станет, если греть, осветить? А морозить? И вот глядят: молодые в тени вырастают темнее -- так нашли в зоопарке. На свету вырастают светлее. Но вырастет шерстка, дайте ей укрепиться; пусть вырастет шерсть и подшерсток, тогда хоть свети, холоди или грей -- не изменится шкура. Цвет накрепко станет.
   Даже вот что придумали: а ну холодить, обдувать холодом шкуру на живом звере? И вот начали дуть вентилятором соболю в шкурку -- два часа ежедневно, чтобы выдуть ему все тепло из-под шерсти, хотя и без того держали зверюшку все время морозно. Получился вот какой толк: чернее стал соболь, и гуще пошли волоски.
   Теперь посмотрим, что из всех этих опытов вышло. Взяв зверя близко, под плотный надзор в свои руки, ученые могут сказать, как сделать, чтоб соболь плодился, как сделать, чтоб шерсть была лучше, темнее, светлее, гуще, с серебряным кончиком или наглухо черная, с синим отливом...
  
  

ЗВЕРИ-НОВОСЕЛЫ

  
   Когда вы встретите зверовода из любого звериного совхоза, то знайте: это самый занятой человек из всех звериных работников. Вечно в голове у него заботы о пушистых питомцах: тот заскучал, тот заболел, тут мальчата лапы себе поломали, две лисы объелись, а там куница в срок не линяет. Хлопот, забот, тревоги полна голова.
   Да и в самом деле: своих детей народить да вынянчить легче, чем навалить на себя всех этих хищных писклят. Стража стоит вокруг совхозов, угрюмые стрелки озабоченно ходят вдоль загородок. Лучшую пищу достают, проверяют, перестраивают клетки, выписывают в больницу лучшие лекарства, заводят ртутно-кварцевые лампы, чтоб заменить нехватку солнца ослабевшим рахитикам. Хлопот, возни, беспокойства!
   Да уж так ли это надо?
   Довольно, кажется, про этих зверей известно: про лису, про соболя, про куницу. Не проще ли подыскать им подходящее место, вольное, широкое -- лес какой-нибудь, мало ли их у нас? Пусть бы там все само росло, что этим зверям для жизни надо. Найти бы такие лесные делянки, выбить там всех волков-хищников и напустить дорогих зверей. А потом уж только смотреть, чтоб не забрел вороватый охотник, не развелся б там волк, не поджег бы кто заповедного леса с драгоценным мехом. Это уже дело проще, держи только крепкую стражу.
   И верно. Чего же не попробовать? Подходящие леса нашлись, и уже пробуют -- пускают зверя.
   С белкой, например, даже не стали возиться в совхозах. Ее быстро изучили, узнали, что ей надо, поняли, почему она сама всем поколением потоком бежит из края в край, узнали, чего она ищет. И стало ясно: жила бы она на Кавказе, эта самая сибирская белка, не будь на пути широких приволжских степей. А белке степь перейти что море переплыть. В степи она пропадет от бескормицы, и выбьет ее степной зверь и птица. Но коли самой ей не перейти, так посадим мы ее на поезд и пассажиркой отправим на Кавказ. Там есть леса; про них уже известно, что они как раз впору для беличьего житья. Да и есть на Кавказе своя белка, только от нее мало проку. Сибирскую белку как ценный пушной товар -- вот что надо множить и разводить в лесном хозяйстве. И сибирская белка поехала на Кавказ. На горной высоте тысячи климатов, белка сама выберет, где ей лучше. Пусть бы только поначалу не выбили сдуру несведущие люди весь новый пушной посев. Она быстро размножится среди елок и кедров, и заселит белка кавказские высоты, как и сибирскую тайгу.
   А вот что делать, коли зверя губит новый климат? А там, где климат ему хорош, не растет то, что ему годно в пищу?
   Что ж, коли зверя не подтянешь к зарослям, давайте заросли подтянем к зверю. Может быть, они согласятся расти в этой нужной для зверя погоде? Что ж, можно и так. И как пчеловод разводит цветущий луг для пчел вокруг пасеки, так и мы можем насадить деревьев и кустарников, нужных для ценного зверя. Да, и на такой путь готово стать наше пушное хозяйство: подтянуть к зверю все травы, леса и кустарники, где ему привольно будет жить.
   Все это: где зверю привольно, где трудно, что нужно, что вредно, -- все это удалось узнать ученым трудом, зорким досмотром и тысячами опытов совхозов и зоопарка. Но смотрите, такая смешная и обидная штука: северный олень -- лопарская корова, -- которого, кажется, знали, к которому привыкли не меньше, чем к домашнему петуху, -- этого оленя хотели устроить жить в нашем морозном и снежном крае, в Московской области. Оказалось, что северный олень -- это два зверя на тех же четырех копытах. Один зверь -- летний, другой -- зимний. Зима и лето на его заполярной родине так резко разнятся, что весь зверь -- северный олень -- перерождается по этим двум сезонам. Зимой кровь, все соки, пищеварение, весь его жизненный режим -- все другое. Он живет и дышит иначе.
   Зимой северному оленю нужен тамошний, тундровый, мох -- ягель. Он острыми копытами раскапывает заполярный снег и жадно начинает глодать из-под снега мерзлый тундровый мох. Он найдет его всюду: на бегу, на дороге. А поставьте вы этого оленя зимой в стойло на душистое сено, на самые разлучшие парные коровьи корма -- ничто, ничто не мило зимнему оленю; он отощает, захиреет и сдохнет тут же на лучшем сене, у сытных кормов. Зимнему северному оленю давайте ягель. И пока мы не вырастим ягеля в наших местах, не привозите к нам этой заполярной коровы.
   И вот, когда ученые в зоопарке стали пристально исследовать жизнь зверей и птиц, они натолкнулись на чудо. Оказалось, что северный житель, глухарь, морозит себе ноги на зимнем морозе, а с виду изнеженный южный франт, фазан, на самом крепком морозе ходит босиком, и хоть бы что -- лапы целы. У этой южной птицы лапы голые, а у глухаря-мужичка они в перьях, будто в валенках. Спасает он эти свои ноги тем, что засовывает в снег, -- там теплей и укрыто от ветра.
   В чем же дело? Фазанья кровь оказалась более морозостойкой, она не застывает натвердо при этом морозе, когда каменеет кровь в лапах глухаря. А ведь, казалось бы, ни за что не поверить, что нежный фазан, кавказский житель, с своим тонким цветистым хвостом, крепче глухаря, этого медведя среди птиц.
   Ученые додумались: ведь это не один случай. И не только в птичьем царстве неожиданно приходится наталкиваться на ту врожденную приспособленность живого организма, которая вовсе ему не нужна в привычных условиях его жизни. Кто бы мог подумать, что нежнейший тропический цыпленок -- маленький страус -- не побоится сорокаградусного мороза? Кто бы сказал, что завзятый хищник -- лиса -- будет жить на коровьих кормах, лишь с маленькой мясной приправкой, казалось бы, лишь для вкуса? Белый медведь родится и живет на льду, плавает в мерзлой воде и обходится на лютом ветру и морозе без всяких берлог. Кто бы подумал, что он вынесет московское лето, когда жара в иные дни бывает 30R С в тени? Оказывается, ничего. Пережил, не сдох, хоть -- что говорить -- трудненько приходилось.
   И вот наука стала исследовать, где крайние пределы каждого зверя и птицы, пределы жары и холода, в каких они могут жить, пределы пищи: по количеству мяса -- хищникам, свежей травы -- жвачным. И много, много вопросов об этих крайних пределах решают сейчас ученые. Они ставят опыты не только в зоопарке, они пробуют селить животных в разные климаты, на разные высоты, среди всяких кормов и зорко наблюдают, как живется зверю на этом новоселье: все так же ль зверь плодится, так же ль на нем шерсть, не стал ли хиреть и не пустился ли в бега с этих новых мест.
   И вот только узнав эти пределы, за которые нельзя заходить -- так, например, пределы мороза и жары, -- вот только тогда без риска, не боясь погубить новосела, можно расселить зверя, распределять его по Союзу, по всей земле.
   Да, много неожиданностей, заложенных в живом организме, пришлось открыть уже немолодой теперь науке биологии. Какие возможности еще таятся в этом живом организме! Вон фазанья какая оказалась крепкая кровь, какую неожиданную стойкость она выставила против мороза! Ну, а кровь-то -- ведь ее вырабатывает организм, весь, всей своей деятельностью он участвует в этом. А может быть, организм станет вырабатывать другую кровь, другие жизненные соки, когда того потребует борьба не на жизнь, а на смерть?
   Этого ученые еще не раскрыли. Они осторожно подходят к этим вопросам и зорко приглядываются. И вот смотрите, что затеял один зверовод в Америке. Он разводил маленького зверька с шкуркой большой цены. Она идет на мех -- он редкость в пушнине. Зверька этого зовут шиншилла. И все твердо знали, что живет зверек в горах, на высоте четырех-пяти тысяч метров, у границы горных снегов. Спустите его в долину -- он захирел и подох. И все твердо знали: четыре тысячи метров -- это его предел.
   Но зверовод сделал опыт. Не в долину, а всего на тысячу метров вниз спустил он зверька с его высоты. На трех тысячах метров поставил зверовод свое новое хозяйство и стал следить. И что же: зверек жил и плодился. Прижился.
   Но не оставил в покое зверовод своих переселенцев. Через год он сдернул их еще на тысячу метров ниже. На двух тысячах метров высоты поселил шиншиллу неугомонный зверовод. И что же: и эта высота не показалась смертельной горному зверю. Даром что на два километра вверху остался, как говорили, предел шиншилловой жизни. Так вот извольте: теперь зверьки живут и плодятся в долине. Стер зверовод все эти пределы смелым упорством.
   Конечно, если упорно и смело держать под водою собаку хоть четверть часа, можно считать, что она пропала. Смелость при этом переселении была в том, что зверовод позволил себе усомниться: точно ли уж так святы эти пределы? Упорство же в том, что не сразу, а в четыре года свез он шиншиллу от горных снегов в долину, где жарче, давление выше и гуще воздух, которым приходилось дышать горным зверькам.
   Что выставил против новых условий этот маленький живой организм? Как мобилизовался, какие новые соки, какую кровь выработала эта маленькая зверюшка, сказать мы не можем. Может быть, не так уж святы эти "пределы", может быть, надо знать, надо найти способ, как их перейти. Наука не знает пока всех скрытых от нее сил и возможностей живой жизни.
   Осторожно, страничка за страничкой, перелистываем мы страницы этой мудрой книги -- изучение жизни. Может быть, наконец мы узнаем, что надо, чтобы вспыхнули те дремлющие силы в живом организме, которые только веками, медленным, упорным огнем переплавляют один вид животного в новый, снабжают его новым вооружением против новых условий, возникающих вокруг него на земле.
   Когда мы подойдем поближе к этому делу -- кто знает! -- быть может, переродим и оленя, и корова с ветвистыми рогами, с милой пушистой шерстью будет пастись в украинских степях, и мы будем доить густое, сладкое молоко северного оленя в наших южных совхозах.
  
  

ОТВЕТ ПИСАТЕЛЯ БОРИСА ЖИТКОВА ВИТЕ ДЕИКИНУ

  
   По поводу твоего рассказа, Витя, мы можем вот что сказать.
   Ты кое-что читал про доисторических людей и знаешь, что они одевались в звериные шкуры, били зверей, собирали дикие плоды, жили в пещерах и что лица их были покрыты слоем грязи и копоти. Из этого рассказа не сваришь, как не сваришь из топора борщ. Люди поученей тебя и то мало что знают о жизни доисторического человека, а только лишь догадываются чуть-чуть. И если уже пишут рассказ из доисторической жизни, то для того только, чтобы легче было читать их научные исследования и чтобы люди могли безо всякой натуги и скуки научиться. Поэтому редакция наша считает, что ребятам браться за такие темы не стоит.
   Это про тему. А теперь насчет самого рассказа.
   В чем там все дело-то? Вышли два мальчика из пещеры. Смотрят: на льдине по реке плывет носорог. А ты здорово уверен, что носорог мог попасть на льдину? Или уж если доисторический носорог, да на доисторическую льдину, да по доисторической реке, то уж тут все может быть, как в диком сне? Ну ладно. Пусть плывет. Из брюха у носорога кровь струей. Читатель думает: "Во! Начинается. Сейчас они, мальчики эти доисторические, возьмут да и..." А мальчики ничего. Повернули да домой, в пещеру. Пришли взрослые. Ну, может быть, взрослые расскажут, как там дальше с носорогом было? Встретили, может быть, перехватили льдину? Нет! Охотники принесли северного оленя и накормили мальчиков. Значит: видели носорога на льдине, пошли домой и наелись оленя и "забыли", что они "видели". Это в наше время перенести: вышел я из дому, смотрю, тетерев летит. Я пошел домой, наелся борща и спать лег. Вот и весь рассказ.
   Но пусть так. Неудача, загнул чересчур. Не беда! А вот что самое худшее. Рассказ твой не доисторические времена напоминает, а самые недавние: книжку Д'Эрвильи "Приключения доисторического мальчика". Там тоже из пещеры выходит доисторический мальчик, тоже видит, ну не носорога, а мамонта. И там ноги мамонта попали в трещину льдины как в западню. Ты попросту чуть-чуть переиначил отрывок из "Приключений доисторического мальчика" и решил, что сочинил рассказ. Ты думаешь, если я в чужом рассказе про девочку, скажем, Катю заменю ее имя на Машу, а вместо реки поставлю озеро, то вот и готов мой собственный рассказ?
   Ты только не думай, что это с тобой одним так: нам в редакцию каждый день ребята шлют списанные из книг рассказы и стихи, иной раз и вовсе не переиначенные, и думают, что вот какое я сочинил.
   Ты лучше пиши не про доисторическую жизнь, которой ни ты, никто другой не знает толком, а пиши из своей жизни, которой ты живешь, где ты все знаешь точно. И уж тут тебе никто не укажет, что это, мол, невероятно, так не бывает: тут ты поспоришь и докажешь: сам был, сам видел, со мной было, в наших местах.
   А ты носорога на доисторическую льдину посадил. И то из книжки. Не стоит, Витя!
  
  

ПРАВДА ЛИ?

Ответ писателя

  
   Такой вопрос часто от ребят слышишь: правда ли то, что написано в рассказах? И когда скажешь, что в точности этого не было, то сейчас же рукой махнут: о, значит, враки, враки! И многие даже обижаются на писателя. Писал, как будто и в самом деле так было, а на поверку тебе: все, оказывается, враки одни.
   Теперь смотрите. Вот написали нам ребята, что им понравился мой рассказ "Черные паруса". А там рассказана история с запорожским казаком Грицко, и вся эта история происходит три с половиной века назад. Ясное дело: видеть этого Грицко я не мог, да и корабли такие на морях уж не плавают, и людей в Константинополе не продают. Так что вы думаете: выдумал я это все? Нет, не выдумал. Я узнал по старинным рисункам и по описаниям, какие были тогда корабли. Прочитал несколько книг про тогдашние порядки на судах, про то, как на них работали, как управляли, какие случаи бывали в пути. Узнал из английских книг историю венецианского флота, жизнь галерников, и много-много пришлось перечитать и пересмотреть, пока не представилась в голове картина жизни того времени.
   Я мог бы, конечно, сделать выписки из разных книг, перерисовать старинные картинки и чертежи -- и все это собрать в одну книгу. Но читать мои выписки мало кому было бы интересно. Надо все, что я узнал про тогдашнюю жизнь, пустить в ход, заставить одно с другим сталкиваться, переплетаться. Как это сделать? И вот я решил взять один случай, которых было множество. Ни одного случая от начала до конца я не знал, и узнать мне было неоткуда. Но зато я уже знал, что могло быть тогда и чего не могло. И вот я описал такой случай, когда все шло так, как могло тогда идти, и это не "враки". А вот если б в те времена у меня вдруг выплыл из-за мыса дредноут в сорок тысяч тонн или Грицко домой улетел на самолете, то это были бы настоящие враки. Или казака моего звали бы не Грицко, а Фердинанд.
   Теперь про другие рассказы. В рассказе "Компас", который вам нравится, почти точно описано то, что было со мной и моим товарищем Сережей. Его потом за другое такое же дело сослали на каторгу. Революция его освободила. Он теперь в Сибири директором средней школы.
   Описывая этот случай, я рассказал не все, что с нами было: я сильно сократил, всякие мелочи выкинул, они самой сути-то не изменили бы, а читать их было бы не интересно никому, разве нам с Сережкой, но мы и без того знаем.
   Про матроса Ковалева. Я тут два случая свел в один. Судно действительно так перевернуло, и это было у одесских берегов, на Черном море. А с таким хозяином-греком я плавал, и таких было множество, думаю, и сейчас они остались еще за границей, остальных съел кризис. Наверно, они разорились и продали свои суда на слом. А вернее, застраховали в хорошую сумму и нарочно утопили, чтобы получить страховые деньги. Ковалева я тоже не выдумал, а это мой даже приятель был такой, фамилия его только не Ковалев, а Коваленко. Он не такие еще штуки отчесывал.
   Про "Марию и Мэри" -- это тоже не выдумано, а такой случай был. Конечно, я не слыхал, что говорили на паруснике и что говорилось в это время на пароходе. Но таких хозяев-украинцев было полно в Херсоне, на Голой пристани, в Збурьевке, на Днепре. И английских капитанов я таких много видел. Какой именно тот был, что разрезал парусник, я не знаю. Но уверен, что он не очень отличался от тех, каких я знал. Так что ни капитана, ни шкипера-украинца я не выдумал, случай тоже не выдуманный, а только я все это свел вместе. А вот индейцев я ни одного в своей жизни не видал. И как я могу писать про них? И если я начну писать про то, чего не знаю, -- это вот будут подлинные враки.
  
  

МОЯ НАДЕЖДА

  
   Комсомолу вверена детская литература. Вверено сильное орудие внешкольного воспитания.
   Мне думается вот что: взрослые наглухо забывают свое детство. И потому забывают, что им трудно представить себе ощущения растущего человека, который не тот уже сегодня, кем был вчера; когда за месяц, бывает, перевернется мир в его глазах и все засветит по-новому, будто солнце взошло с другой стороны. Взрослому не понять: как это всего хочется сразу? Почему вдруг из теплого дома потянуло удирать в тайгу, укравши со стены одностволку и пять патронов? Почему вчера хотелось стать летчиком, а через неделю -- "уйти, где диких зверей ловят"? Нет, у взрослого все это вызовет иногда снисходительную улыбочку, а по правилу -- он брови сдвинет и крикнет, чтобы "бросил дурь"...
   И вот помню, что выходило: всем взрослым дядькам, скажу правду, верили мы, мальчишки, меньше, чем парнишкам, которые года на три были старше нас. На дядек падало всегда подозрение, что они все только и норовят свою взрослую линию гнуть, а то и наврут, гляди, нарочно, чтобы по-ихнему только выходило: а ихнее все тугое, да пресное, да лишь бы к делу, да к месту, да вовремя. Нет, дядькам мы не верили, во всяком случае этому старшему парнишке и веры больше было -- ему-то чего лукавить? Свой ведь брат, и слушались мы такого больше, чем родителей. И мог такой парнишка нас, ребятишек, толкнуть на что хотел. На преступление мог толкнуть и на добро навести. Он сам вчера, можно сказать, стекла бил и назло кусты ломал и знает, из-за чего все это затевается. Ему нечего резоны нам приводить и разводить рацеи, он точно знает пути, по которым течет эта буйная, озорная и смелая жизнь растущего человека, и он может мигом вправить ее в нужное русло: механика этой жизни не забыта, она живет в нем самом.
   К комсомолу я обращаюсь с этой моей надеждой: в нем крепче память растущей жизни, ему больше, чем взрослому, должны быть ведомы пути, какими парнишка покоряет и направляет ребячьи умы и сердца.
  
Оценка: 3.07*7  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru