Житков Борис Степанович
Утопленник

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 5.36*35  Ваша оценка:

Борис Степанович Житков

Утопленник

  
   Книга: Б. Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести. -- Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
   Рисунки художников А.Брея, Е.Лансере, Н.Петровой, Павла Павлинова, Петра Павлинова, Н.Тырсы
   OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
  

И утопленник стучится
Под окном и у ворот...
А. С. Пушкин

   Усталый, плыл я к нашей купальне в порту. Вдруг слышу, на пристани кричат; поглядел: разряженные дамы махали зонтиками, мужчины показывали в воду котелками, тросточками. А ну их, они пришли пароход встречать! Я хотел повернуться и поплыть на боку, но они взревели еще громче, тревожней. Я огляделся: вон из воды показались руки. Пропали. Вот голова -- и опять нырнула в воду. И я разобрал, что кричат: "Тонет, тонет!" Откуда силы взялись! Я мигом подплыл.
   Вот высунулось из воды лицо, и на меня глянули сумасшедшие глаза. Я поймал его руку. И в тот же миг он прижался ко мне, обвил ногами, впился ногтями в мою руку. Мы тихо пошли ко дну. И тут я, не помня себя, рванулся. Я не заметил тогда, что в кровь разодрал он мне руку: у меня и сейчас на руке его отметины. Я выскочил, дохнул. Но вот он тут и сейчас опять схватит меня. Я отскочил, подплыл сзади. Я схватил его за волосы и ткнул под воду. Он попытался выплыть, но я ткнул его снова. Он затих и медленно пошел ко дну. Тогда я поймал его за руку, легко поднял, повернул и толкнул его под мышки -- он продвинулся вперед, весь обвисший, как мешок. Я толкал его рывками прямо к берегу. Я ждал, вот сейчас дадут шлюпку -- и мы спасены. Но шлюпки не было... Я боялся, что у меня не хватит сил, и глянул на пристань.
   Шикарная, праздничная публика стояла плотной стеной у края пристани. Они смотрели, как на цирковой номер. Махали мне и кричали: "Сюда! Скорей!" Теперь мне оставалось саженей десять. Я задыхался.
   Фу, вот я у свай! Осклизлые сваи стоят прямой стеной, а подо мной двадцать футов воды. А сверху сыплется песок из-под чьих-то ног, и я слышу: "Слушайте, куда вы меня толкаете, ведь я упаду в воду сейчас! Не вам одному хочется... Ах, какой ужас, он его утопил! Но все-таки, славу богу!"
   Я не мог больше, я хотел бросить утопленника, пусть достают баграми, чем хотят. Я искал, за что зацепиться. Я глядел вверх, а там -- полные оживления, любопытные лица. Ой, вот костыль! Костыль забит в сваю. Фу ты! Не достать его, четверть аршина не достать! Я набрался последнего духу, толкнул утопленника вниз, сам подскочил вверх и повис на двух пальцах на костыле. В правой руке под водой был утонувший.
   Наверху разноцветные зонтики и вскрики:
   -- Ах, ужас! Он висит! Пусть он лезет! Сюда! Сюда! Он ничего не слышит. Крикнуть ему!
   У меня пальцы, как отрезанные, сейчас пущу. И слышу:
   -- Га! Бак бана...*
   ______________
   * По-турецки: "Ой, посмотри на меня..."
  
   Я вскинул голову: сносчик-турок разматывает свой пояс. Я разжал пальцы. А вот уж и пояс, тканый, широкий, как шарф, и на конце приготовлена петля. Я сунул в нее руку утонувшего и затянул петлю. Не помню, как я доплыл до своей купальни. Я еле вылез и упал на пол. Не мог отдышаться. Кровь стучала в висках, в глазах -- красные круги. Но я опять стал слышать, как гомонит и подвизгивает народ -- это публика над утопленником. Тьфу, начнут еще на бочке катать или на рогоже подбрасывать -- погубят моего утопленника. Я вскочил на ноги и как был, голый, выскочил из купальни. Толпа стояла плотным кругом. Зонтики качались, как цветные пузыри, над этим гомоном.
   Я расталкивал толпу, не глядя, не жалея. Вот он лежит навзничь на мостовой, мой утопленник. Какой здоровый парень, плотный; я не думал, что такой большой он. И лица я не узнал: спокойное красивое лицо, русые волосы прилипли ко лбу.
   Я стал на колени, повернул его ничком.
   -- Да подержи голову! -- заорал я на какого-то франта. Он попятился. Я искал глазами турка. Нет турка. Стой, вот мальчишка, наш, гаванский.
   -- Держи голову.
   Теперь дело пошло. Я давил утопленнику живот. Ого! Здорово много вытекло воды! Нет, больше не идет.
   Теперь надо на спину его, вытянуть язык и делать искусственное дыхание. Скользкий язык не удержать.
   -- Дайте платок, носовой платок! -- крикнул я зрителям.
   Они дали бы фокуснику, честное слово, дюжина платков протянулась бы, но тут только спрашивали задних:
   -- У вас есть платок? Ну, какой! Ну, какой! Ну, носовой, обыкновенный!
   Я не вытерпел: вскочил, присунулся к какому-то котелку и замахнулся:
   -- Давай платок!
   И как он живо полез в карман, и какой глаженый платочек вынул!
   Теперь мальчишка держал обернутый в платок язык утопленника, а я оттягивал ему руки и пригибал к груди.
   Мне показалось, что первый раз в жизни я дохнул -- это вот с ним вместе, с его первым вздохом.
   Мальчишка уже тер своей курткой ноги и бока этому парню. Тер уж от всего сердца, раз дело шло на лад. Утопленник-то! Ого! Он уж у меня руки вырывает, глаза открыл. Публика загудела громче.
   Утопленник приподнялся на локте, икнул, и его стало рвать. С меня катил пот. Я встал и пошел сквозь толпу к купальне.
   Дамы закрывались зонтиками и говорили:
   -- Я думала, что они бледнеют, а глядите, какой он красный! Да посмотрите!
   Они меня принимали за утопленника.
   Одежду мою украсть не успели.
   Через полчаса я отлежался, оделся и вышел. Никого уже не было. Пришел пароход, и на нем мыли палубу.
   Дома я завязал руку.
   А через три дня перестал даже злиться на зонтики. И забыл про утопленника: много всякого дела летело через мою голову.
   Да вот тоже с утопленниками. Уходил пароход с новобранцами. Мы с приятелем Гришкой на шлюпке вертелись тут же. Пароход отвалил, грянула музыка. И вдруг с пристани одна девица крикнула пронзительно:
   -- Сеня! Не забывай! -- и прыг в воду.
   -- И меня тоже!
   Глядим, и другая летит следом. И барахтаются тут же, под сваями. Мы с Гришкой мигом на шлюпке туда. Одну выхватили из воды, а она кричит:
   -- А шляпку! Шляпку-то!
   Но мы скорей к другой, вытащили на борт и другую. Пока шляпку ловили, они уже переругались:
   -- Тебя зачем туда понесло?
   А другая говорит:
   -- А ты думала, ты одна отчаянно любишь?
   Гришка говорит:
   -- Да он и не видал.
   Та шляпку вытряхивает, ворчит:
   -- Люди видали, напишут.
   Нет, это не дело, и стали мы сетки налаживать: ждали скумбрию с моря и все готовились. Возились мы до позднего вечера.
  
   Раз прихожу домой. Мне говорят, что ждет меня человек, часа уж три сидит.
   Вошел к себе. Вижу -- верно: сидит кто-то. Я чиркнул спичку: парень русый, в пиджачке, в косоворотке. Встал передо мной, как солдат.
   -- Вы, -- говорит, -- такой-то?
   По имени, отчеству и по фамилии меня называет. Я даже струхнул. "Каково? -- думаю. -- Начинается!" И все грехи спешно вспомнил: очень уж серьезно приступает к делу.
   -- Да, -- говорю, -- это я самый.
   И парень мой как будто в церкви: становится на колени и бух лбом об пол. Я тут и опомниться не успел -- отец мой со свечкой в дверях:
   -- Это что за представление?
   Парень мой вскочил. Отец присунул свечу к его лицу.
   -- Что это за балаган, я спрашиваю? -- крикнул отец.
   Парень смотрел потерянно и лепетал:
   -- Я Федя. Они меня из воды вынули. Мамаша велела в ножки.
   -- Что-о? -- отец со свечой ко мне. -- Ты что же, Николая-угодника здесь разыгрываешь? А?
   Я уже догадался, что это тот самый паренек, которого я с месяц назад выволок из воды. Я не знал, как отцу сразу все объяснить, но тут Федя уже тверже сказал:
   -- Честное слово, будьте любезны. Это я был утопленник, а они меня спасли. Благодарность обещаю...
   -- Никаких мне утопленников здесь! -- и отец так махнул свечой, что она погасла. -- Вон!! -- и ногами затопал.
   Федя попятился.
   -- Ну, уж я как-нибудь... -- бормотал Федя с порога.
   А отец не слушал, кричал в темноте:
   -- Двугривенные бакшиши собирать! Мерзость какая! Вон!
   Но тут и я улизнул из темной комнаты. За шапку -- и к Гришке.
   Ну, как мне было Федю узнать? Из воды он глядел на меня, как сумасшедший из форточки. А тут на тебе: молодец молодцом, с прической на пробор, пиджачок, да и в сумерках-то. Кто его разберет! И вот оскандалил, хоть домой теперь не иди.
   Уже все легли, когда я вернулся. Наутро объяснил матери, как было дело; пусть уговорит отца. А она посмеялась, однако обещала.
   Вечером иду домой. И вот только я в ворота -- тут, как из стенки, вышел Федя.
   -- Мы очень вами благодарны. Мы бы на другой день, тогда же, явились. Ноги, простите, так были растерты. И вот бока, руки только раскоряченными держать можно: до чего разодрал, дай бог ему здоровья, мальчик этот, Пантюша. Мамаша маслом на ночь мне мажут третью неделю. Такой маленький, скажите, мальчик, а как здоров-то! Ах, спасибо!
   Это он скороговоркой спешил сказать, а я уж брался за двери:
   -- Ну, ладно. Заживет. Прощайте!
   Но Федя взял меня за руки:
   -- Нет, я не войду, не бойтесь. Папаша ваш чересчур серьезный. А я благодарность вашей девушке передал.
   -- Стой! -- сказал я и толкнул Федю в дверь. Я позвал нашу девчонку и в сенях втихомолку велел принести сюда Федину благодарность. Дверь я держал, чтобы Федя не выскочил.
   Девчонка приволокла голову сахару, а потом пудовый мешочек муки "четыре нуля" и, смотрю, еще тащит -- мыла фунтов десять, два бруска.
   -- Забирай! -- шепотом закричал я в ухо Феде.
   -- Дорогой, милый мой человек! -- Федя чуть не плакал, но тоже шепотом (оба мы боялись моего отца). -- Золотой ты мой! Мамаша мне наказала, чтобы вручить. Говорит, коли не отблагодаришь, так ты у меня сызнова потонешь. Да это хоть кого спроси. Я же в лабазе работаю, на Сретенской, у Сотова. Ты возьми это, дорогой, и квиты будем. А мамаша каждый день за тебя богу все равно молит. Борисом ведь звать? Возьми, дорогой. Как же я домой пойду? Мамаша...
   -- А я как? -- и я кивнул на дверь. -- Папаша!
   -- Как же мы теперь с тобой будем, друг ты мой милый?
   Но тут я услыхал, как под отцовскими шагами скрипят ступеньки нашей лестницы.
   -- А ну, гони отсюда ходом, -- шепнул я Феде и пошел в дом.
   Наутро я узнал, что гаванский Пантюшка вчера угощал всех папиросами "Цыганка" первого сорта, а сейчас лежит больной, -- определили, что от мороженого.
   Я пошел к Пантюшке.
   Как только все вышли, я спросил:
   -- Пантик, откуда папиросы?
   -- А оттуда. Федя дает. Ну да, не знаешь? Федя-утопленник. Я его натер, он теперь аж до той пасхи помнить будет.
   Я пообещал Пантюшке оторвать оба уха.
   -- А что? Я же не прошу, он сам дает.
   -- Меня тоже не надо просить, я сам дам! -- и я погрозил Пантюшке кулаком.
   Теперь уж, шел ли я домой или из дому, всегда поглядывал, не караулит ли где Федя.
   Девчонка наша сказала мне, что в воскресенье Федя час, если не два, ходил под окнами.
   Так прошел месяц. Я уходил за рыбой в море и редко бывал дома. Потом как-то, в праздник, я оделся в чистое и пошел в город. Я уж поднялся на спуск, как тут заметил, что за мной все время кто-то идет. Оглянулся -- Федя-утопленник. Он сейчас же нагнал меня:
   -- Милость мне сделайте и уважение старой женщине, тут недалеко, зайдите! Живой рукой. Мамаша, не поверите, высохли вовсе.
   Он так просил, что я решился: зайду и объясню, чтоб больше не приставали и чтоб никаких мне больше утопленников!
   Жили они в комнатушке с кухней. Чистенько, и все бумажками устлано: и плита и полочки. "Старуха" была крепкая, лет сорока пяти.
   Она мне и в пояс поклонилась, хотя я не старше был ее Федьки. А потом глянула на меня очень крепенько.
   -- Что ж это вы, -- говорит, -- молодой человек, как бы сказать, чванитесь? Вам господь послал человеку жизнь спасти, слов нет -- спасибо, -- она снова поклонилась, на этот раз уж не очень. -- А что же выходит? Вы благодарность нашу ногой швыряете, а сами должны понимать, вы не мальчик: он у меня один, смерть за ним ходила, слава Христе, -- она твердо перекрестилась, -- смерть не вышла ему, и должны мы это дело искупить. А если мы это указание оставим без внимания, то, значит, снова нас оно мучить будет, и тогда уж ему... -- она огляделась, -- тогда ему уж прямо в ведре утонуть может случиться. На это вы его навести хотите, молодой человек? Да? -- и уж такими она на меня злыми глазами глядела, так бы вот и прошпилила насквозь. -- Молчите? А то, что мать сохнет, что я его каждый день точу: возблагодарил? А то, что я листом осиновым дрожу, думаю: как же это он останется в воде неплаченный. А? Это вам нипочем? В баню пойдет, так я как на угольях, пока воротится.
   -- Так что же вы хотите? -- я уж стал пятиться к двери.
   -- Что хотим? -- закричала мне в лицо эта мамаша. -- Да ты-то что, ирод, хочешь? Бочку золота хочешь? Нет у нас бочек! С огурцами у нас кадушка, с огурцами! Так какого тебе рожна еще подать, чтоб ты взял, креста на тебе нет! На, на самовар, -- она схватила с полки медный самовар и тыкала им мне в живот. -- Подушку? Федор, подавай подушки!
   Она поставила самовар мне под ноги, бросилась к кровати, -- там, как надутые, лежали пузырями две громадные подушки. С этими подушками она пошла на меня.
   Я бросился к дверям. Ах, ты, дьявол! Когда их успел запереть Федька?
   -- Мадам, успокойтесь! -- сказал я. -- Вы просто дайте мне копеечку на счастье, и будем квиты.
   -- Это за кошку дают! -- закричала мамаша. -- За кошку выкуп! Так вот как? Тебе что Федя мой, что котенок -- одна цена? А я за тебя три молебна служила.
   -- Ладно, -- говорю, -- ладно; пусть завтра Федя приходит, я скажу, мы порядим и будем квиты.
   -- Ступайте, молодой человек, только вижу я, что вы за гусь! Завтра так завтра. Ишь ведь, и цены себе не сложит! Проводи, Федор!
   Я уж за дверью слыхал, как она сказала:
   -- Послал господь!
  
   Мы вышли с Федей.
   -- Ну и мамаша, -- говорю, -- у тебя: коловорот!
   -- Да не покрепче вашего папаши будет. Тот раз думал: порешат они меня подсвечником. Как ноги только унес!
   -- Слушай, Федор. Ну их, с родителями! Давай сами поладим. Возьми ты у мамаши своей, что она там, голову сахару, что ли, или мыло -- "благодарность", одним словом, и занеси ты ее, благодарность эту, куда-нибудь к чертям в болото. Ну, старухам в богадельню какую-нибудь. Или хочешь: продай да пропей. Понял? И квиты.
   Я зашагал, Федя за мной.
   -- Никак этого невозможно. Как же я перед мамашей-то солгу? Видали сами: они на три аршина в землю видят, мамаша. Обманите, если умеете, вы своего родителя, скажите: вроде купили.
   -- Иди ты! -- и я выругался. -- И чтоб тебя не видал никогда. Сунься ты к нам в гавань, -- вот истинный бог, скажу ребятам, они тебе нос утрут в лучшем виде.
   Федя все что-то говорил, но я шагал во весь мах и повторял:
   -- Чтоб и ноги твоей... и духу твоего! Чтоб ни под окном, ни у ворот!..
   Я завернул в какой-то двор. Федя отстал. Я выждал минут десять -- и домой.
   Дома я матери рассказал, что нет никакого сладу с утопленником, что у него мамаша объявилась и чуть меня эта мамаша в самоваре не сварила, что если эта мамаша сохнет, то пусть она в порошок рассыплется -- не чихну; туда ей, выжиге, и дорога.
   Я долго ругался и махал руками.
   Мать сказала мне, что не надо дураком быть, но я не дал ей больше говорить, а стал кричать, что у Пантюшки уже вся стенка в объявлениях: "Чай Высоцкого" и "Лучшая питательная овсянка "Геркулес" -- и что от чернослива его скоро наизнанку вывернет.
   Но мать махнула рукой и вышла из комнаты.
  
   Однако же Федьку-утопленника, видно, проняло: вот уже две недели, а его как ветром сдуло. Пантюшка пробовал узнавать, где утопленник квартирует или в каком лабазе приказчиком. То-то, ага!
   Но "ага" вышло вот какое. Собирался как-то отец на службу. Стоит в прихожей, чистится щеткой. Тут звонок. Я выхожу, а отец уж двери открыл, смотрю: батюшки! Федора мамаша. Желтая, злая. Так в отца глазами и вцепилась. Черная шерстяная шаль на ней и вся, как в крови, в красных букетах. И под платком что-то оттопыривается: прямо будто с топором пришла и сейчас кого первого по головке тяпнет. У меня душа в пятки.
   Отец:
   -- Вам кого?
   А эта глазами с отца на меня.
   -- Да уж кто поправославней, того бы мне.
   -- А здесь не святейший синод, сударыня, -- и вижу: отец шагнул к ней со щеткой.
   Тут, слышу, мать быстренько каблучками стукает -- и сразу из дверей.
   -- Это ко мне. Проходите, пожалуйста.
   И как-то ловко эту выжигу под локоть, и, пока отец поворачивался, она уже и дверь закрыла.
   -- Это что за сваха такая? -- спросил отец. Но взглянул на часы и поспешил вон.
   Я хотел было следом за ним: от греха. Но слышу, за дверью разговор идет тихий. Я немножко переждал и тихонько отворил дверь. Стал на пороге.
   Ничего. Вижу: мать ее чаем угощает -- еще чай со стола прибрать не успели. Та с блюдечка спокойно тянет и говорит:
   -- Да-с! А сынок ваш, сударыня, за моего Федю копейку спросил.
   -- Без запросу, -- говорит мать и улыбается.
   -- То есть как? -- и блюдечко на стол поставила. -- Вот этот кавалер Федю моего в копейку ценит, -- и тычет на меня пальцем.
   Мать мне мигнула: молчи, дескать. А сама спрашивает:
   -- Ну, а ваша цена?
   -- Как, то есть, цена? -- и вытаращила глаза на мою мать.
   -- Вот, говорите, копейку! Это он малую очень цену поставил, вы недовольны. Так ваша какая будет цена? Рубль? Два с полтиной? Красненькая?
   Федина мамаша даже шаль с головы стянула и глазами заморгала.
   -- Что это? А ты своего во сколько? Вот этого?
   -- Да он не теленок, я им не торгую.
   -- А мой-то -- гусь, что ли? -- и привстала, к матери присунулась. Думал, вцепится.
   А мать говорит:
   -- А коли не гусь, так за чем же дело стало? Нечего ни продавать, ни на сахар менять.
   Та так и села. Глазами хлопает, молчит. Минуту добрую молчала, потом руки развела, опять свела.
   -- Милая, да как же это у нас вышло-то... что Федя -- не гусь. Тьфу, что я... не тот... ну, как оно? Ох, да и грех! -- рассмеялась. -- Ох, милая, да и что ведь Федя надумал уже: "Дайте, -- говорит, -- мамаша, я его в воду невзначай спихну, да и сам сейчас прыгну и пока что вытащу. Это -- чтоб на квит вышло". А я говорю: "Феденька, бойся ты теперь этой воды, сам, гляди, утонешь и, неровен час, он опять тебя же вытащит".
   "Нет, -- думаю я, -- уж теперь не тащил бы: натерпелся я, уж пусть кто-нибудь, только боюсь я теперь утопленников".
   Тут она стала мою мать целовать. Шаль накинула -- и к дверям.
   -- Будем знакомы!
   А мать:
   -- Сахар-то, сахар забыли.
   Гляжу: верно, голова сахару осталась на полу.
   Я подал.
  
   А Федя стал к нам в гавань приходить рыбу ловить. Прозванье так за ним и осталось: Федя-утопленник. Давно это было. Теперь, пожалуй, в наших водах такого не выловишь.
  
  
  
  
Оценка: 5.36*35  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru