Lib.ru/Классика: Жихарева Ксения Михайловна. Трагедия Равальяка

Трагедія Равальяка.

Въ долине реки Шаранты, на одинокой возвышенности стоитъ городъ Ангулемъ. Пышные массивы зелени покрываютъ весной высокіе склоны и царственнымъ вcнцомъ выдcляются на ясномъ небc. На безпредcльномъ горизонтc четко рисуется фасадъ византійскаго собора. Полуразрушенныя стcны и понынc опоясываютъ старинный городъ, и бcлые камни ихъ, не посcдcвшіе отъ плcсени, а лишь тронутые золотистымъ загаромъ, придаютъ городу восточный колоритъ. Внизу волнистой равниной разстилаются широкіе луга, извилистая рѣка омываетъ заброшенную гавань, шумитъ въ старыхъ шлюзахъ, потомъ свѣтлая лента ея постепенно тускнѣетъ и исчезаетъ подъ темными сводами вѣковыхъ лѣсовъ. Мирная картина невольно приковываетъ взоръ, но главное очарованіе ея -- небо, такое глубокое и свѣтозарное, что въ иные дни земля кажется лишь незначительной деталью, болѣе теплымъ тономъ этой разлитой въ безконечномъ пространствѣ лазури.

Здѣсь, въ концѣ 1578 года, родился Равальякъ.

Трагическая и загадочная фигура убійцы короля Генриха IV не разъ мелькаетъ въ мемуарахъ Сюлли, Конде, Бассомпьера, Ришелье, въ сочиненіяхъ, написанныхъ въ защиту и противъ іезуитовъ, въ изслѣдованіяхъ Эзеба Кастеня, Жигона, Флери, Каландро и многихъ другихъ. Въ недавно вышедшей книгѣ, французскіе писатели Жеромъ и Жанъ Таро пытаются раскрыть тайну мрачной души этого цареубійцы-мистика.

Ко времени рожденія Жана Франсуа Равальяка городъ Ангулемъ, населенный священниками и монахами, одинъ сохранялъ преданность католичеству среди приверженной гугенотамъ округи. Два раза уже протестантскія банды приступомъ брали городъ и подвергали его разграбленію. Монастыри, церкви были разрушены, святыни осквернены, и еретики поили лошадей изъ священныхъ сосудовъ и засыпали имъ овесъ въ гробницу графа Жана, дѣда Генриха III. Но жители Ангулема упорно отстаивали свою вѣру.

Франсуа Равальякъ выросъ въ этой твердынѣ католичества.

Мать его была благороднаго происхожденія, ревностная католичка. Отецъ -- пьяница, служилъ писцомъ у мера, но, вслѣдствіе заговора ангулемцевъ противъ герцога Эпернона, котораго они заподозрѣли въ желаніи сдать городъ королю Наваррскому, потерялъ мѣсто и жилъ подаяніемъ. Маленькій Франсуа учился грамотѣ у дядей съ материнской стороны, канониковъ Никола и Жана Дюбрейль, и, несомнѣнно, они вселили въ его сердце злобу къ угнетателямъ ихъ религіи. Разсказы о звѣрствахъ гугенотовъ, видъ разрушенныхъ и оскверненныхъ святынь и нищенское голодное существованіе навѣки омрачило его душу.

Двѣнадцати лѣтъ, служа писцомъ и лакеемъ у адвоката Дюпора, онъ узнаетъ, что на французскій престолъ вступилъ еретикъ, гугенотъ, король Наваррскій. Онъ слышитъ, какъ въ церквахъ проклинаютъ этого короля, родившагося отъ отца и матери -- гугенотовъ, крещенаго въ католичество, потомъ перешедшаго къ гугенотамъ, затѣмъ -- къ католикамъ, и опять къ гугенотамъ, дважды презрѣннаго, ибо дважды онъ былъ католикомъ и дважды оказался ренегатомъ. Слышитъ, какъ съ церковныхъ каѳедръ священники называютъ этого короля злодѣемъ, отдавшимъ страну во власть ворамъ, кровосмѣсителямъ, фальшивомонетчикамъ и атеистамъ, и какъ они молятъ о томъ, чтобы нашелся герой, который бы избавилъ страну отъ этого тирана, какъ въ свое время Юдифь спасла свой народъ отъ неистоваго Олоферна. Не подлежитъ сомнѣнію, что эти дѣтскія впечатлѣнія оставили въ немъ неизгладимый слѣдъ.

Отъ Дюпора Равальякъ перешелъ на службу къ прокурору и, достаточно ознакомившись съ формами судопроизводства, 18-ти лѣтъ переѣхалъ въ Парижъ, гдѣ занимался судебной практикой, служа посредникомъ между судебными чинами въ Шателе и ходатаями въ своемъ родномъ городѣ. О томъ, какъ онъ провелъ шесть лѣтъ въ столицѣ, не сохранилось свѣдѣній. Извѣстенъ только одинъ эпизодъ, о которомъ онъ самъ разсказывалъ впослѣдствіи на судѣ. Однажды, когда онъ ночевалъ на чердакѣ въ гостиницѣ Четырехъ-Крысъ, онъ услышалъ, какъ товарищъ его Дюбуа, спавшій внизу, застоналъ, потомъ громко крикнулъ три раза: "Credo in Deum, Равальякъ!" И потомъ, замирающимъ голосомъ: "Боже, сжалься надо мной!" Равальякъ хотѣлъ побѣжать къ нему, но проснувшаяся хозяйка удержала его. На утро Дюбуа разсказалъ, что онъ видѣлъ, какъ огромная черная собака вошла въ комнату, подошла къ нему и положила на постель переднія лапы. Обсудивъ это необыкновенное явленіе, друзья рѣшили отслужить обѣдню въ монастырѣ Кордельеровъ, чтобы призвать на Дюбуа "милость Божію и предохранить его отъ видѣній Сатаны, этого врага рода человѣческаго".

Неизвѣстно, спасла ли эта обѣдня Дюбуа отъ нападеній страшной собаки, но для Равальяка она оказалась безполезной... Всю свою жизнь онъ видѣлъ черную собаку, всю. жизнь его. мучили, мысли, возникавшія въ темныхъ безднахъ его существа, и онъ самъ признается, что "съ этого момента онъ предался размышленію о тайнахъ вѣчнаго Провидѣнія, которыя часто раскрывались ему во снѣ и на яву". Присутствуя на католическихъ богослуженіяхъ, онъ съ необычайной интенсивностью переживалъ чувства экстаза и уничиженія, которыя возбуждаются этими торжественными церемоніями. Онъ возносился надъ толпой вмѣстѣ съ пламенемъ свѣчей, звуками органа и волнами ладана. Онъ улеталъ въ небеса, принималъ участіе въ Божественномъ Совѣтѣ, видѣлъ тамъ горесть Бога и слышалъ Его грозные приговоры.

Повидимому, его интересовали только эти "грозные приговоры". По крайней мѣрѣ, на судѣ онъ постоянно возвращался къ нимъ. Можетъ быть, это было лишь случайное выраженіе, отголосокъ профессіональной привычки, а, можетъ быть, въ немъ уже и тогда зародилась мысль о божественномъ приговорѣ противъ еретика-короля. Размышленія его сопровождались головной болью и лихорадкой, и аббатъ Гильебо, ангулемскій священникъ, подарилъ ему бархатную ладанку въ формѣ сердца, съ кусочкомъ дерева подлиннаго Животворящаго Креста, которая должна была излечить его отъ лихорадки. Равальякъ освятилъ ладанку въ монастырѣ Капуциновъ и никогда съ ней не разставался.

Тяготясь своей судейской должностью, Равальякъ бросилъ ее и поступилъ послушникомъ въ монастырь Фельяновъ, отличавшійся необычайно суровымъ уставомъ. Онъ пробылъ въ немъ пять или шесть недѣль, но строгіе посты еще больше возбудили его воображеніе, онъ написалъ статью все о тѣхъ же "Божьихъ приговорахъ", которую показалъ настоятелю, и тотъ, заподозрѣвъ, что онъ страдаетъ галлюцинаціями, отослалъ его изъ монастыря.

Въ отчаяніи Равальякъ отправился къ іезуитамъ, но и тѣ не приняли его. Ему оставалось только вернуться на родину. Тамъ онъ поселился съ матерью и поступилъ законоучителемъ при церкви св. Андрея. Платили ему плохо, натурой -- саломъ, виномъ, хлѣбомъ. Онъ надѣлалъ долговъ -- всего 39 ливровъ съ небольшимъ -- и его посадили въ тюрьму.

Въ тюрьмѣ Равальякъ чувствовалъ себя прекрасно: неукротимое воображеніе ломало желѣзныя рѣшетки и уносило его за предѣлы толстыхъ стѣнъ. Онъ снова видѣлъ черную собаку, ощущалъ огонь, запахъ сѣры и ладана, и имѣлъ разныя видѣнія. Однажды ночью онъ почувствовалъ на губахъ что-то, чего не могъ опредѣлить, такъ какъ было темно. Тогда онъ сталъ пѣть молитвы, и ему казалось, что у рта его инструментъ, издающій звуки, подобные звукамъ военныхъ трубъ. Утромъ онъ сѣлъ къ очагу, чтобы раздуть огонь, и при свѣтѣ его вдругъ увидѣлъ "по обѣ стороны своего лица причастныя облатки, а справа около рта -- свитокъ, такой же величины, какъ тотъ, который возноситъ священникъ во время божественной службы". Онъ понялъ тогда, что съ нимъ говорилъ Богъ. Богъ избралъ его исполнителемъ своихъ приговоровъ!

Онъ не можетъ уже управлять своими мыслями, онъ въ заколдованномъ кругу, и безумная мысль -- убить короля заполняетъ все его существо. Въ памяти его встаютъ безчисленныя писанія, инспирированныя отцомъ Маріаной, на тему о допустимости насильственнаго устраненія тирана. А въ нихъ безъ конца повторялось одно и то же. "Господи, ты запрещаешь убійство, а между тѣмъ святой Августинъ называетъ добрыми католиками тѣхъ, кто истребляетъ еретиковъ. И еще Давидъ сказалъ: "Рано утромъ встану я и изгоню изъ града Божія всѣхъ нечестивцевъ!" Если намъ дозволено защищаться противъ болѣзней и чумы, хотя онѣ, какъ и все, посылаются Тобою, если намъ дозволено защищаться справедливыми карами противъ искушеній и бѣсовъ, вторгающихся въ тѣло человѣческое, то тѣмъ паче должно быть дозволено бороться противъ величайшаго изъ золъ, которое есть Женевское ученіе, установленіе въ королевствѣ развратнаго Вавилона, открытое преслѣдованіе служителей Божіихъ, и противъ виновника всѣхъ этихъ золъ, мнимаго короля французскаго. Можетъ ли быть королемъ тотъ, кто не король, а тиранъ, узурпаторъ, не законный властелинъ, а осквернитель святынь, притѣснитель религіи, еретикъ, отлученный отъ церкви, подводный камень, о который разбивается корабль совѣсти всѣхъ французовъ, чары, околдовывающія ихъ, ядовитая чума, отравляющая ихъ, ангелъ преисподней, заражающій ихъ, зловонная гора, смрадомъ своимъ губящая землю? Можетъ ли быть христіаниномъ и старшимъ сыномъ церкви тотъ, кто не принадлежитъ къ церкви? и благороднымъ членомъ этого божественнаго тѣла тотъ, кто отсѣченъ отъ него, какъ отгнившій и безплодный членъ?.."

Въ теченіе двухъ или трехъ лѣта несчастный Равальякъ путается въ этихъ тонкостяхъ испанской изворотливости, въ этой человѣкоубійственной казуистикѣ. Онъ приводитъ короля на судъ Всевышняго, слышитъ божественный приговоръ и знаетъ, что Богъ ждетъ мстителя. Онъ вспоминаетъ всѣхъ тѣхъ, кто до него пытался отмстить однимъ ударомъ за обиды, нанесенныя церкви. Ихъ было много, и всѣ они погибли страшной смертью, а король все невредимъ. И Равальякъ спрашиваетъ себя, Богъ ли вложилъ оружіе въ ихъ руки, или же, наоборотъ, это Онъ отвратилъ ихъ удары.

Въ такомъ настроеніи онъ дожилъ до тридцати лѣтъ. Это былъ высокій, могучій человѣкъ, съ широкими плечами, рыжей бородой, темнорусыми волосами, глубокосидящими глазами и очень широкими ноздрями,-- въ общемъ очень некрасивый.

Въ этомъ году онъ рѣшилъ отправиться въ Парижъ и предупредить короля, убѣдить его объявить войну сторонникамъ реформатской религіи. Передъ отъѣздомъ, онъ зашилъ въ подкладку платья стихи, сочиненные однимъ сосѣдомъ, которые тотъ влагалъ въ уста преступнику, ведомому на казнь. Эти стихи и нѣсколько грошей, сбереженныхъ изъ платы, получаемой съ учениковъ, составляли весь его багажъ.

II.

Въ то время, какъ мрачный пилигримъ шелъ по большой дорогѣ отъ Ангулема къ Парижу, Его Величество лежалъ въ постели, страдая отъ подагры и отъ любви къ пятнадцатилѣтней красавицѣ, дѣвицѣ Монморанси. Онъ видѣлъ ее въ балетѣ, который ставился у королевы, одѣтую нимфой, и она шаловливо направила въ него стрѣлу. Жестъ этотъ ранилъ короля въ самое сердце.

Королю было уже около шестидесяти лѣтъ. Но если, какъ онъ говорилъ, житейскія бури и убѣлили его волосы и заставили его преждевременно состариться, онѣ не могли все же охладить пыла его страстей. Передъ глазами его всегда стояла женщина, въ сердцѣ всегда жила любовь. Самая маленькая его любовная записка -- образецъ изящества, нѣжной чувствительности. И при всемъ томъ вѣчно онъ бывалъ обманутъ. Въ любви это былъ безумнѣйшій изъ смертныхъ.

Лежа въ постели, царственный подагрикъ не безъ горечи думалъ о томъ, что завтра любовь его сдѣлается невѣстой Бассомпьера, тридцатилѣтняго красавца и перваго сердцеѣда во всей Франціи. Кто-то внушилъ ему мысль выдать ее за принца Конде, его племянника, хилаго, тщедушнаго человѣка, помѣшаннаго на охотѣ и, будто бы, равнодушнаго къ женщинамъ. Король ухватился за эту мысль. Продумавъ всю ночь, утромъ послалъ за Бассомпьеромъ, поставилъ его передъ собою на колѣни и, глубоко вздохнувъ, сказалъ:

-- Бассомпьеръ, я хочу поговорить съ тобой, какъ съ другомъ. Я не только влюбленъ, но совершенно очарованъ мадемуазель де-Монморанси. Если ты женишься на ней, и она полюбитъ тебя, я тебя возненавижу; если она полюбитъ меня,-- ты возненавидишь меня. Пусть лучше это не будетъ причиной разлада нашихъ добрыхъ отношеній, потому что я искренно люблю тебя.

Онъ опять вздохнулъ и продолжалъ:

-- Я рѣшилъ выдать ее за своего племянника, принца Конде, и держать ее возлѣ себя. Она будетъ утѣшеніемъ моей грядущей староста. Племяннику моему, который любитъ охоту въ тысячу разъ больше, чѣмъ женщинъ, я дамъ сто тысячъ въ годъ на развлеченія, а отъ нея хочу имѣть только сердечное участіе, не претендуя ни на что большее.

-- Ваше Величество,-- отвѣтилъ Бассомпьеръ,-- я отказываюсь отъ нея навсегда и желаю, чтобы эта новая любовь принесла вамъ столько радости, сколько утрата ея принесла бы мнѣ скорби, если бы преданность Вашему Величеству не помѣшала мнѣ испытать ее.

Король поцѣловалъ его, прослезился и обѣщалъ позаботиться о немъ не меньше, чѣмъ о своихъ побочныхъ сыновьяхъ.

Черезъ нѣсколько недѣль, 17 мая 1609 года, въ замкѣ Шантильи, дѣвица Монморанси была обвѣнчана съ принцемъ Конде.

Равальякъ былъ въ Парижѣ. Онъ не нарушилъ торжества. Никто не замѣтилъ этой тѣни, бродившей вокругъ Лувра, тщетно пытаясь въ него проникнуть. Наконецъ, отчаявшись встрѣтить монарха, -- втайнѣ, можетъ быть, довольный,-- онъ отправился обратно въ Ангулемъ, не оставивъ за собой никакихъ слѣдовъ, кромѣ слѣдовъ своихъ ногъ въ дорожной пыли.

А во дворцѣ любовная интрига стараго короля вскорѣ приняла довольно печальный оборотъ. Мужъ неожиданно оказался менѣе снисходительнымъ, чѣмъ разсчитывалъ король, а самъ онъ -- болѣе влюбленнымъ, чѣмъ ему казалось. Въ 60 лѣтъ онъ продѣлывалъ безумства, приличныя лишь 20-тилѣтнему юношѣ. На молодую принцессу при дворѣ была устроена цѣлая облава: родные, друзья, прислуга, самъ отецъ ея всячески содѣйствовали ея сближенію съ исколемъ, и даже королева язвительно говорила, что, кажется, скоро и ей придется приложить руку къ этому дѣлу. Наконецъ, Конде не выдержалъ и однажды утромъ посадилъ жену въ карету, запряженную восьмеркой, и помчался съ ней на сѣверъ, къ границѣ Фландріи.

Король игралъ въ карты съ де-Креки, Гизомъ, Эпернономъ и Баосомпьеромъ, когда Дельбенъ на ухо сообщилъ ему вѣсть о побѣгѣ принца. Онъ измѣнился въ лицѣ и, наклонившись къ сидѣвшему рядомъ Бассомпьеру, сказалъ:

-- Бассомпьеръ, другъ мой, я погибъ. Этотъ человѣкъ увозъ свою жену въ лѣсъ!-- И тотчасъ же, прекративъ игру, ушелъ въ комнату королевы. Бассомпьеръ въ мемуарахъ своихъ разсказываетъ, что никогда не видѣлъ человѣка въ такомъ отчаяніи. Друзья предлагали мѣры одну смѣшнѣе и рискованнѣе другой, совѣтовали объявить войну испанцамъ, если они не выдадутъ бѣглецовъ. Но король не хотѣлъ ничего рѣшать безъ Сюлли. Тотъ пришелъ довольно поздно вечеромъ.

-- Ну, что же,-- сказалъ король, беря его за руку.-- Нашъ молодчикъ улизнулъ и увезъ съ собою все. Что вы на это скажете?

-- Ваше Величество,-- отвѣтилъ министръ съ обычной своей грубоватой манерой,-- я этимъ нисколько не удивленъ. Если бы вы послушались моего совѣта, вы посадили бы его въ Бастилію, а тамъ я бы ужъ уберегъ его.

-- Это дѣло прошлое, и о немъ не стоитъ говорить,-- сказалъ король.-- Но что мнѣ дѣлать теперь? Скажите мнѣ ваше мнѣніе.

-- Ей-ей, не знаю,-- отвѣтилъ тотъ.-- Позвольте мнѣ вернуться въ Арсеналъ, я поужинаю, лягу и за ночь придумаю что-нибудь хорошее, а завтра утромъ скажу вамъ.

-- Нѣтъ,-- возразилъ король,-- я хочу, чтобы вы сказали сейчасъ.

-- Ну, такъ надо подумать,-- и, отойдя къ окну, Сюлли сталъ барабанить по стеклу. Потомъ вернулся къ королю, и тотъ спросилъ:

-- Ну, что же, вы подумали?

-- Да.

-- Что же мнѣ дѣлать?

-- Ничего.

-- Какъ ничего?

-- Да, ничего,-- повторилъ Сюлли.

Но король не согласился съ нимъ и немедленно отправилъ къ эрцгерцогу Альберту въ Брюссель гонца съ требованіемъ выдать бѣглецовъ, а на завтра заявилъ венеціанскому послу, что если эрцгерцогъ не выдастъ принца, то онъ самъ пойдетъ за нимъ съ пятидееятитысячной арміей.

III.

Время близилось къ Рождеству. Повсюду въ странѣ набирали рекрутовъ для подкрѣпленія протестантскимъ союзникамъ короля въ Германіи.

И это еще болѣе укрѣпляло въ народѣ неизвѣстно откуда взявшееся убѣжденіе, что король готовитъ въ сочельникъ вторую Варфоломеевскую ночь для всѣхъ добрыхъ католиковъ. Какъ только слухъ этотъ дошелъ до Ангулема, Равальякъ съ жадностью ухватился за него, такъ какъ человѣкъ, чѣмъ-нибудь увлеченный, во всемъ ищетъ опоры для своей страсти.

Онъ ѣдетъ въ Парнягъ, пытается пройти въ Лувръ. Стража его не пропускаетъ. Онъ настаиваетъ. Его ведутъ къ Белленгревиллю, смотрителю дворца, и тотъ говоритъ ему, что король боленъ. Еще два раза пытается онъ дойти до короля. Часовые отводятъ его къ Кастельно.

-- Этотъ человѣкъ во что бы то ни стало хочетъ видѣть короля. Говоритъ, что долженъ сообщить что-то очень важное, что можетъ передать только лично Его Величеству. Мы обыскали его и ничего не нашли.

Кастельно обращается къ Ла-Форсу, и тотъ идетъ спросить короля.

-- Это, навѣрное, какой-нибудь помѣшанный, воображающій себя духовидцемъ,-- сказалъ король.-- Обыскать его хорошенько еще разъ и, если ничего не пай дутъ, прогнать и запретить, подъ страхомъ плетей, приближаться къ Лувру и ко мнѣ.

-- Ваше Величество, можете приказывать мнѣ, что угодно,-- сказалъ Ла-Форсъ,-- но я полагаю, что этого человѣка слѣдуетъ предать въ руки правосудія.

Но король такъ настойчиво приказалъ отпустить подозрительнаго посѣтителя, что Ла-Форсу пришлось повиноваться.

Унылый Равальякъ пошелъ къ священникамъ -- больше некуда было. Долго бродилъ онъ отъ одного къ другому и, придя къ двумъ капуцинамъ, спросилъ ихъ, обязанъ ли исповѣдникъ открыть властямъ, если кто-нибудь на исповѣди признается ему, что намѣревался убить короля. Монахи, удивленные страннымъ вопросомъ, послали его къ знаменитому іезуиту, отцу Обиньи. Равальякъ подкараулилъ его при выходѣ съ обѣдни, разсказалъ о своихъ видѣніяхъ, потомъ вынулъ изъ кармана маленькій зазубренный ножикъ съ выгравированными сердцемъ и крестомъ и сказалъ, что "сердце короля должно бы стремиться къ войнѣ противъ гугенотовъ". Іезуитъ отвѣтилъ, что если ему нужно что-нибудь сказать королю, то онъ долженъ обратиться къ кому-либо изъ придворныхъ, но, судя по его лицу, онъ думаетъ, что едва ли онъ имѣлъ настоящія видѣнія, а скорѣе у него просто разстроенное воображеніе.

-- Выбросьте это изъ головы, -- посовѣтовалъ добрый отецъ,-- читайте молитвы, ѣшьте жирные супы и возвращайтесь поскорѣе на родину.

Еще много дней Равальякъ тщетно пытался увидѣть короля и вдругъ случайно встрѣтилъ его на улицѣ. Король ѣхалъ въ каретѣ.

Ваше Величество, крикнулъ, подбѣгая, Равальякъ,-- именемъ Господа нашего Іисуса Христа и Пресвятой Дѣвы Маріи, заклинаю васъ, выслушайте меня!

Но придворный лакей оттолкнулъ его палкой.

Съ этой минуты Равальякъ бродитъ по Парижу, какъ бездомная собака, и, наконецъ,-- въ разгарѣ зимы, -- пѣшкомъ отправляется домой. На первой недѣлѣ поста онъ идетъ къ братьямъ Кордельерамъ и исповѣдуется, что въ мысляхъ совершилъ убійство. Исповѣдникъ не спросилъ его, кого онъ убилъ.

Равальякъ отстоялъ обѣдню и примирился съ Богомъ.

IV.

А бѣдный король все изнывалъ въ разлукѣ съ предметомъ своей страсти. Охота не развлекала его, красавицы утратили всякую привлекательность. Влюбленный старикъ, впадалъ въ тяжкую меланхолію. Письма его къ де-Берни, посланнику въ Брюсселѣ, полны самой нѣжной заботы объ изгнанницѣ. Это письма не монарха, а страдающаго любовника. "Пишите мнѣ подробно обо всемъ, что о ней говорятъ, какъ ее находятъ".

Принцесса обворожила всѣхъ и въ Брюсселѣ. Самъ скромный эрцгерцогъ не остался равнодушенъ къ ея чарамъ.

Между тѣмъ, Брюссель переполнился французскими дворянами. Принцъ Конде ходилъ съ заряженнымъ пистолетомъ, потому что распространился слухъ, будто король подослалъ этихъ людей убить его. Нидерланды уже не казались ему надежнымъ мѣстомъ, онъ мечталъ бѣжать еще дальше отъ Лувра, и взоры его обращались къ Миланской Области и Испаніи.

Король сходилъ съ ума при мысли, что его красавицу могутъ увезти еще дальше. Аннибалъ д'Эстре, маркизъ де-Кевръ, братъ нѣкогда столь любимой королемъ Габріэллы, поклялся ему отнять принцессу. Съ десятью дворянами онъ отправился въ Брюссель и прибылъ туда въ тотъ моментъ, когда принцъ собирался уѣзжать изъ Брюсселя. Жену свою онъ поручалъ суровой и набожной инфантѣ.

Узнавъ объ этомъ, Аннибалъ пришелъ въ отчаяніе. Вырвать принцессу изъ толстыхъ стѣнъ испанскаго дворца было бы невозможно.

Тѣмъ временемъ, мадамъ Берни, наперсница принцессы, и вѣрная служанка Филипоттъ то и дѣло передавали ей пламенныя посланія короля. Онъ описывалъ въ нихъ свою любовь самыми волшебными красками, называлъ блестящіе праздники въ Луврѣ и обѣщалъ, что, если она вернется, онъ сдѣлаетъ ее королевой Франціи.

Вдали отъ короля, въ чужой странѣ, молоденькая принцесса тоже воспламенилась романтической любовью къ старику, котораго видѣла теперь только сквозь флеръ его влюбленныхъ словъ. Она томилась тоской по Лувру, молила объ освобожденіи. И Аннибалу ничего не стоило заставить ее принять его планъ. Было рѣшено, что въ ночь наканунѣ переѣзда во дворецъ она выйдетъ въ садъ, въ фламандскомъ чепчикѣ, дойдетъ до стѣнъ, окружающихъ садъ, спустится въ канаву и выйдетъ черезъ брешь въ стѣнѣ на откосъ. Тамъ ее будутъ ждать двадцать пять всадниковъ, одинъ изъ нихъ возьметъ ее къ себѣ на коня, и они помчатся къ границѣ.

Узнавъ объ этомъ планѣ, король пришелъ въ восторгъ и разсказывалъ направо и налѣво, что скоро увидитъ принцессу. Онъ подѣлился своей радостью даже съ королевой. Та не стала медлить и мгновенно отправила въ Брюссель курьера къ принцу Конде. Похищеніе не удалось. Принцъ всю ночь гарцовалъ подъ балкономъ жены съ отрядомъ дворянъ и испанскихъ солдатъ, а на утро перевезъ неутѣшную принцессу во дворецъ къ инфантѣ, а самъ уѣхалъ въ Италію. Бѣдняжка тосковала въ мрачномъ плѣну, пила ледяную воду, чтобъ заболѣть, морила себя голодомъ и обо всемъ писала королю.

Король неистовствовалъ и окончательно утратилъ всякое чувство приличія. Онъ заставилъ коннетабля Монморанси написать эрцгерцогу, прося возвратить ему дочь и обвиняя зятя въ грубости, Дацсе мать принца поддалась на убѣжденія короля и не прочь была просить эрцгерцога выпустить птичку изъ клѣтки, въ которую ее засадилъ ея же сынъ. И, наконецъ, король обратился къ королевѣ, умоляя выписать принцессу на торжества, по случаю ея коронаціи, которыя до того онъ откладывалъ цѣлыхъ десять лѣтъ. Но ничто не помогало.

Король худѣлъ, сталъ раздражителенъ, ни въ чемъ не находилъ отрады. Съ годами и славой онъ сталъ миролюбивъ, но теперь не желалъ считаться ни съ чѣмъ, и самъ создавалъ разныя осложненія.

Испанскому послу, пожелавшему узнать, зачѣмъ онъ держитъ на границѣ 60-тысячную армію, онъ рѣзко сказалъ:

-- Я вооружаю свои плечи и свою страну, чтобы на меня не папани. И беру шпагу въ руку, чтобы поразить тѣхъ, кто мнѣ досадитъ.

-- Что же мнѣ передать моему повелителю?-- спросилъ посолъ.

-- Что хотите,-- еще рѣзче отвѣчалъ король.

Когда его упрекали, что онъ готовить пожаръ въ Европѣ изъ-за новой Елены, онъ, не обинуясь, говорилъ:

-- Можетъ быть, но пусть вспомнятъ, что Троя была разрушена изъ-за того, что не отдали Елену.

Однако, къ Пасхѣ онъ, какъ будто, нѣсколько успокоился. Говѣлъ и причащался съ небывалымъ благоговѣніемъ и набожностью. Духовнику его даже начало казаться, что онъ забылъ о своемъ увлеченіи принцессой.

На первый день Пасхи Равальякъ въ третій разъ отправился въ Парижъ.

Весь постъ онъ провелъ въ молитвѣ и покаяніи, почти не ѣлъ. Наканунѣ Пасхи онъ былъ вечеромъ у своего родственника Бельяра. Кто-то изъ сосѣдей сказалъ, будто король обѣщалъ поддержку германскимъ государямъ-гугенотамъ, и не сегодня-завтра начнется война. Другой разсказалъ, что посолъ папы заявилъ королю, что папа отлучитъ его отъ церкви, если онъ будетъ упорствовать въ своемъ намѣреніи, король же отвѣтилъ, что его предшественники возвели папъ на престолъ, и если этотъ папа отлучитъ его, то онъ смѣститъ папу. Слова эти поразили Равальяка, какъ громомъ. Разгоряченный мозгъ его мгновенно вспыхнулъ яркимъ пламенемъ, онъ поклялся убить короля, пронзить ему сердце кинжаломъ. А чтобы закрѣпить свое рѣшеніе, тутъ же написалъ на клочкѣ бумаги:

Ne souffre pas qu'on souffre en ta presence

Au nom de Dieu aucune irrévérence.

Все это совершилось безмолвно, въ тайникахъ его души. Присутствующіе ни о чемъ не догадались, бесѣда продолжалась своимъ чередомъ. Равальякъ ушелъ домой.

Всю ночь онъ не могъ заснуть. Онъ уже не опрашивалъ себя, слѣдуетъ ли ему убить короля. Его мучилъ только одинъ вопросъ: причащаться ему завтра, въ самый торжественный день года, или нѣтъ? Онъ жаждалъ сподобиться Святыхъ Тайнъ. Но могъ ли онъ исповѣдаться духовнику? И пойметъ ли духовникъ сущность его миссіи? А вдругъ онъ нарушитъ тайну исповѣди и остановитъ его занесенную руку? Онъ плакалъ и молилъ Бога послать ему какое-нибудь знаменіе, чтобы онъ зналъ, что можетъ принять причастіе безъ исповѣди. Часы шли, ничей голосъ не отвѣчалъ ему, и тогда его осѣнила мысль, ярко освѣщающая истинную сущность его характера. Утромъ онъ пошелъ въ церковь съ матерью и, когда она причащалась, сталъ позади нея, надѣясь, что капли благодатной росы, которыя падутъ на нее, можетъ быть, оросятъ и его.

Послѣ этого онъ покинулъ городъ, сопровождаемый колокольнымъ звономъ. На этотъ разъ онъ совершилъ путь до Парижа въ одну недѣлю.

Поселился онъ въ предмѣстья Сенъ-Жакъ, у нѣкоего Барбье, въ гостиницѣ Пяти-Полумѣсяцевъ. Въ гостиницу часто приходили солдаты, и только и было разговоровъ, что о королѣ, его любовныхъ похожденіяхъ и о близкой войнѣ. Воображеніе Равальяка распалялось все больше и больше, онъ нигдѣ не находилъ себѣ мѣста. Однажды онъ зашелъ въ другую гостиницу и зачѣмъ-то попросился переночевать. Ему отказали. Онъ продолжалъ стоять въ залѣ, какъ будто не зная, куда пойти, и вдругъ увидѣлъ на столѣ раскрытый ножъ. Три раза уже этотъ человѣкъ приходилъ въ Парижъ съ твердымъ рѣшеніемъ убить короля, а у него не было никакого оружія! Не есть ли этотъ ножъ, лежащій въ комнатѣ, гдѣ на него никто не обращаетъ вниманія, -- откровеніе небесной воли? Не самъ ли Богъ даетъ ему орудіе мести? Онъ протянулъ руку, взялъ ножъ, и впервые вышелъ на улицы Парижа вооруженный.

Двѣ недѣли бродилъ онъ вокругъ Лувра, снѣдаемый сомнѣніемъ въ томъ, "слѣдуетъ ли считать грѣхомъ желаніе убить короля, и нужно ли въ немъ исповѣдаться?" Но вдругъ въ душѣ его все словно прояснилось, онъ отказался отъ своего намѣренія и отправился обратно въ Ангулемъ.

Стояли первые майскіе дни, кругомъ все зеленѣло. Равальякъ шелъ по дорогѣ, счастливый, радостный, и мечталъ о томъ, какъ черезъ двѣ недѣли увидитъ бѣлыя стѣны Ангулема, пойдетъ къ знакомому брагу Кордельеру, исповѣдуется въ мысленномъ убійствѣ, и жизнь его мирно потечетъ въ кругу матери и учениковъ.

Но дѣйствительно ли Богъ повелѣваетъ ему вернуться въ Ангулемъ? Не робость ли заговорила въ немъ? Какъ могъ онъ въ одну минуту забыть всѣ свои размышленія, всѣ приказанія свыше? А если онъ считаетъ себя недостойнымъ, то не самъ ли Богъ избиралъ своихъ служителей среди самыхъ скромныхъ и незначительныхъ людей? Онъ поразилъ Голіафа рукой Давида и покаралъ Олоферна рукой женщины.

Ножъ, ударявшійся на ходу о его ногу, возбуждалъ въ немъ желаніе вернуться, найти, наконецъ, короля, всадить ему лезвіе въ сердце. Но передъ глазами его вставали страшныя пытки, казнь, все его могучее тѣло возставало противъ смерти. Онъ вынулъ нона, отломилъ кончикъ лезвія и, нѣсколько успокоенный, продолжалъ путь.

Когда онъ подошелъ къ первымъ домамъ Этампа, было уже совсѣмъ темно. На пустынной площади одинокое Распятіе преградило ему дорогу. Равальякъ опустился передъ нимъ на колѣни. Что произошло въ его душѣ? Какую молитву возносилъ онъ къ каменному Страдальцу? Какое приказаніе получилъ онъ отъ него?...-- Равальякъ всталъ и пошелъ обратно къ Парижу.

VI.

Мирное настроеніе, снизошедшее на короля на Пасхѣ, продолжалось очень недолго. Письма юной узницы вновь зажгли его пылъ. Онъ задыхался въ Луврѣ и, какъ Равальякъ, нигдѣ не находилъ покоя. Лихорадочно готовился онъ къ войнѣ, верхомъ объѣзжалъ войска, приказывалъ производить все новые наборы, заказалъ себѣ двѣ кирасы и ждалъ только коронованія королевы, чтобы двинуться въ походъ. Коронованіе это постоянно откладывалось, отчасти изъ экономіи, отчасти же потому, что королю было предсказано, что первое же большое торжество при его дворѣ будетъ для него пагубнымъ. Поэтому въ его царствованіе и не бывало никакихъ большихъ празднествъ. Но теперь, передъ войной, король согласился исполнить давнишнее желаніе жены.

Однако, его мучили тайныя предчувствія. Однажды онъ сказалъ Бассомпьеру:

-- Не знаю, что со мной, мой другъ, но я никакъ не могу убѣдить себя, что скоро отправлюсь въ Германію. Мнѣ кажется, я скоро умру.

Онъ ѣздилъ плакать къ Сюлли, садился на низенькій, заказанный для него стульчикъ и, похлопывая пальцами по футляру очковъ, говорилъ:

-- Ахъ, мой другъ, какъ мнѣ не нравится эта коронація! Не знаю, отчего это, но сердце говоритъ мнѣ, что со мной непремѣнно случится несчастье.-- Потомъ вскакивалъ, ударялъ себя руками по бедрамъ и восклицалъ:

-- Боже мой, я умру въ этомъ городѣ! Мнѣ не выѣхать изъ него! Мнѣ предсказали, что я буду убитъ при первомъ же большомъ торжествѣ и умру въ каретѣ, оттого я такъ и боюсь.

Изъ-за пустыхъ предчувствій онъ не хотѣлъ сердить королеву, но поминутно приходилъ къ ней, взволнованный, озабоченный. Въ субботу, 8-го мая, онъ спросилъ ее, будетъ ли все готово ко вторнику. Королева не отвѣчала.

-- Что же вы молчите?

-- Я хотѣла бы, чтобы это было завтра, но мнѣ говорятъ, что раньше четверга нельзя.

-- Другъ мой, если этого не случится въ четвергъ, то увѣряю васъ, въ субботу меня уже не будетъ въ живыхъ.

Королева сказала, улыбаясь:

-- Вы еще порадуетесь моему въѣзду.-- Она имѣла въ виду свой торжественный въѣздъ въ Парижъ, назначенный на воскресенье.

-- Нѣтъ,-- возразилъ король, какъ будто въ точности зналъ день своей смерти,-- въ пятницу я прощусь съ вами навѣки.

Настала недѣля торжества. На улицахъ всюду виднѣлись тріумфальныя арки, искусственныя скалы, щиты, гирлянды и толпы разряженныхъ дворянъ въ блестящихъ экипажахъ.

Среди этого пышнаго убранства Равальякъ бродилъ цѣлую недѣлю, разжигая свою ненависть. Свой ножъ онъ отточилъ на камнѣ.

Въ среду, 12-го мая, онъ видѣлъ королеву съ дофиномъ, ѣхавшую въ Сенъ-Дени. А черезъ два часа увидѣлъ и короля, прослѣдовавшаго туда же. Но остался въ толпѣ и не обнажилъ ножа. Онъ хотѣлъ, чтобы королева раньше короновалась, и въ государствѣ было бы меньше смутъ.

Король не былъ въ знаменитомъ аббатствѣ со времени своего отреченія. Сталъ ли онъ болѣе ревностнымъ католикомъ? Двадцать лѣтъ тому назадъ онъ писалъ своей любовницѣ: "Парижъ стоитъ обѣдни". Въ этотъ вечеръ онъ сказалъ женѣ: "Исповѣдуйтесь за себя и за меня".

Коронованіе совершилось на слѣдующій день съ большой пышностью. Король принималъ дѣятельное участіе въ церемоніи, переходилъ отъ одной группы придворныхъ къ другой, интересовался подробностями церемоніала, добродушно бесѣдовалъ и улаживалъ возникавшія многочисленныя недоразумѣнія.

Въ четыре часа церемонія была кончена. Послѣ ужина ихъ Величества вернулись въ Парижъ. Дорогой король съ юморомъ разсказывалъ женѣ забавныя комедіи, которыя разыгрывались за ея спиной, пока она короновалась. Была тихая майская ночь. На переднемъ сидѣніи два придворныхъ шута старались разсмѣшить ихъ своими спорами и дракой.

VII.

Въ пятницу утромъ король проснулся рано, потребовалъ въ постель Часословъ, потому что велъ себя всегда, какъ добрый католикъ, каждый день ходилъ къ обѣднѣ и не ѣлъ мяса по средамъ.

Сынъ его, Вандомъ, пришелъ сказать, что сегодняшній гороскопъ для него неблагопріятенъ, и ему слѣдуетъ остерегаться.

-- Кто это вамъ сказалъ?-- спросилъ король.

-- Докторъ Ла-Броссъ.

-- Ла-Броссъ -- старый дуракъ, а вы -- молодой,-- сказалъ король.

Ему каждый день приносили такія предсказанія, и онъ, смѣясь, любилъ разсказывать, какъ какой-то чародѣй предсказалъ ему, что онъ будетъ похороненъ черезъ восемь дней послѣ своего двоюроднаго брата Генриха III, умершаго двадцать лѣтъ назадъ.

Все утро онъ занимался съ министрами, устанавливалъ церемоніалъ въѣзда королевы на воскресенье, потомъ отправился къ обѣднѣ.

Въ это время Равальякъ тоже стоялъ у обѣдни. Онъ зналъ, что поразитъ человѣка, отягченнаго смертнымъ грѣхомъ, отниметъ у него вмѣстѣ съ земной жизнью и небесную и осудитъ его душу на вѣчное проклятіе. Но можно ли считать душой духъ, отъ котораго отошелъ Господь?

Изъ церкви онъ отправился въ свою гостиницу, позавтракалъ съ хозяиномъ и купцомъ Колле. Король сѣлъ въ карету и, встрѣтивъ дорогой Гиза и Бассомпьера, высадилъ ѣхавшую съ нимъ даму и пригласилъ ихъ съ собой. Завязался веселый разговоръ, какъ вдругъ, король сказалъ:

-- Вы меня теперь не знаете, но я умру на этихъ дняхъ, и тогда вы увидите, какая была разница между мной и другими людьми.

-- Ваше Величество,-- воскликнулъ Бассомпьеръ,-- неужели вы никогда не перестанете терзать насъ опасеніями вашей близкой кончины? Вы проживете, съ Божьей милостью, еще долгіе годы, счастливые годы. Вы въ цвѣтѣ лѣтъ, здоровы и сильны тѣломъ, покрыты славой больше всѣхъ смертныхъ, мирно владѣете самымъ цвѣтущимъ королевствомъ въ мірѣ, любимы и обожаемы своими подданными. У васъ красивая жена, красивыя любовницы, красивыя дѣти -- чего вамъ еще нужно, чего еще можно желать?

Король вздохнулъ и отвѣтилъ только:

-- Мой другъ, все это придется покинуть.

Вернувшись въ Лувръ, онъ позавтракалъ и прошелъ къ королевѣ, шутилъ съ дамами, много говорилъ, словно испытывалъ потребность болтовней заглушить какую то тревогу. Потомъ продиктовалъ письмо Ла-Форсу, причемъ остановился на срединѣ фразы, схватился за голову и сказалъ:

-- Боже мой, у меня тутъ засѣло что-то, что меня очень тревожитъ.

Затѣмъ, вмѣстѣ съ королевой онъ пошелъ къ дѣтямъ, игралъ съ ними, но предчувствіе и тутъ не покидало его.

-- Не будемъ громко смѣяться въ пятницу,-- сказалъ онъ вдругъ, -- а то въ воскресенье придется плакать.-- И прибавилъ, обращаясь къ женѣ:-- Не знаю, что со мною, мой другъ, но я не могу выйти отсюда.

-- Такъ и не уходите,-- сказала она,-- и разъ ужъ вы въ хорошемъ настроеніи, не вздумайте сердиться.

Въ четыре часа дня, вмѣстѣ съ герцогами Эпернономъ, Монбазономъ, маршаломъ Лаварденомъ, Роклоромъ, Ла-Форсомъ и Мирабо король поѣхалъ осматривать убранство города. Въ воротахъ онъ приказалъ раскрыть карету, такъ какъ было очень тепло.

Равальякъ стоялъ тутъ же, возлѣ выступа, на которомъ обыкновенно сидѣли лакеи, дожидавшіеся своихъ господъ. Онъ хотѣлъ убить короля въ Луврѣ. Случай помѣшалъ ему: на томъ мѣстѣ, гдѣ онъ ожидалъ увидѣть короля, сидѣлъ герцогъ Эпернонъ.

Онъ пропустилъ карету и пробѣжалъ слѣдомъ за ней до улицы Сентъ-Оноре, пряча подъ плащемъ раскрытый ножъ.

Противъ отеля Лонгвиллъ кучеръ опросилъ, куда ѣхать.

-- Къ Кресту Тратуара, а потомъ на кладбище св. Иинокептія.

Карета въѣхала въ Желѣзную улицу, переименованную съ тѣхъ поръ въ улицу Измѣны. Улица была очень узкая, лавки, идущія вдоль стѣны кладбища, дѣлали ее еще уже. Пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ Генрихъ II указомъ приказалъ снести всѣ эти лавки, но указъ такъ и остался мертвой буквой.

Возъ съ сѣномъ и телѣжка виннаго торговца, сцѣпившіеся посреди улицы, затрудняли проѣздъ. Въ то время, какъ возъ и телѣжка двинулись вправо, экипажъ короля взялъ влѣво. При этомъ движеніи карета сильно наклонилась на сторону герцога Эпернона, попавъ въ ручей, протекавшій по срединѣ улицы. Это случилось противъ лавки съ вывѣской "Царственное сердце, пронзенное стрѣлой",--на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ Равальякъ на Рождествѣ впервые встрѣтилъ короля.

Чтобы облегчить карету, лакеи соскочили съ козелъ и побѣжали наперерѣзъ черезъ кладбище къ концу улицы. Изъ двухъ оставшихся при королѣ одинъ помогалъ придвинуть телѣжку, другой наклонился поправить подвязку. Его Величество, склонившись къ Эпернону, читалъ письмо, которое держалъ въ правой, поднятой для удобства, рукѣ.

Равальякъ не медлилъ. Ставъ одной ногой на колесо кареты, а другой на приступку, съ которой садились на лошадь всадники, онъ ударилъ короля ножомъ, немного выше сердца.

Король вскрикнулъ:-- Я раненъ.

Тотчасъ второй ударъ пронзилъ ему аорту и перерѣзалъ полую вену.

-- Это ничего,--сказалъ король. Струя крови хлынула изъ его рта.

-- Ваше Величество,-- проговорилъ Ла-Форсъ, поднося къ его губамъ свой образокъ,-- вспомните о Богѣ.

Но онъ уже былъ мертвъ.

Все это произошло такъ быстро и сопровождалось такимъ замѣшательствомъ, что никто не замѣтилъ бы убійцу, если бы онъ вздумалъ скрыться. Но онъ стоялъ неподвижно, не помышляя о бѣгствѣ и держа въ рукѣ ножъ.

Одинъ дворянинъ его обезоружилъ, другой, Сенъ-Мишель, уже выхватилъ шпагу, чтобы убить его, но герцогъ Эпернонъ крикнулъ:

-- Не убивайте его! Вы отвѣтите своей головой!

Народу сказали, что король только раненъ, и велѣли принести вина. Потомъ закрыли карету, кучеръ ударилъ по лошадямъ, и карета помчалась къ Лувру.

Герцоги Гизъ и Эпернонъ сейчасъ же сѣли на коней, чтобы возвѣстить народу, что рана короля незначительна. Они надѣялись усмирить народное волненіе, но уже распространился слухъ, что они сами и ихъ друзья іезуиты готовятъ Варѳоломеевскую ночь, и король -- ихъ первая жертва. Какъ они ни погоняли своихъ коней, слухъ мчался быстрѣе ихъ, какъ огонь, перекидываясь съ квартала на кварталъ. Онъ остановилъ въ пути Сюлли, который выѣхалъ съ сотней всадниковъ, какъ только узналъ печальную вѣсть. На перекресткѣ Четырехъ-Угловъ ему встрѣтился Витри, который сказалъ:

-- Франція погибла, надо умирать! Но куда вы ѣдете со всѣми этими людьми? Васъ пропустятъ въ Лувръ только съ двумя или тремя, да и то я вамъ не совѣтую.

Министръ повернулъ вспять и отобравъ весь хлѣбъ, который нашелъ на Рынкѣ и у булочниковъ, заперся въ своей Бастиліи.

Тѣмъ временемъ канцлеръ Силлери отправился къ королевѣ, которую засталъ на кушеткѣ, въ домашнемъ неглиже.

-- Увы,--сказала она,-- король умеръ.-- И принялась стонать.

Но онъ, привыкшій не теряться въ нужныхъ обстоятельствахъ, возражалъ:

-- Простите, Ваше Величество. Во Франціи короли не умираютъ.

И, откинувъ плащъ, подъ которымъ держалъ дофина, прибавилъ:

-- Вотъ живой король, государыня!

VIII.

Весь городъ былъ охваченъ ужасомъ. Спокойнымъ оставался только одинъ человѣкъ -- преступникъ въ тюрьмѣ. Его посадили въ замокъ Ретцъ, возлѣ Лувра. Президентъ Жанненъ, де-Лемони и Бюдльонъ явились допросить его. Надѣясь скорѣе выманить у него истину, они сначала сказали ему, что король живъ, рана не смертельна. Но Равальякъ не поддался на обманъ.

-- Какъ же вы думаете, что ожидаетъ васъ, если Его Величество, дѣйствительно, умеръ? -- спросилъ президентъ.

Равальякъ гордо отвѣтилъ, что не нуждается въ помилованіи, и если бы ударъ нужно было нанести вторично, онъ бы это сдѣлалъ.

Когда Бюлльонъ назвалъ короля истиннымъ христіаниномъ, Равальякъ грубо засмѣялся:

-- Истинный христіанинъ? Въ этомъ-то и весь вопросъ. Если бы онъ былъ истиннымъ христіаниномъ, онъ объявилъ бы войну приверженцамъ реформатской религіи, а онъ, наоборотъ, имъ покровительствовалъ.

Спрошенный о томъ, не потерпѣлъ ли онъ самъ или его родные какой-либо обиды отъ короля, и кто его побудилъ совершить столь страшное преступленіе, онъ отвѣтилъ, что "ни онъ,ни его родные никогда не потерпѣли никакой обиды, и что никогда и никто не подговаривалъ его, а о причинахъ, по которымъ было необходимо убить короля, онъ узналъ изъ проповѣдей".

Больше онъ ничего не сказалъ. Ему прочитали его показанія. Онъ подписалъ ихъ -- странной подписью, начинавшейся крупными, смѣлыми штрихами и заканчивавшейся неразборчивыми значками, увѣнчанными крестомъ.

Его обыскали. Нашли немного мелочи, бумажку, написанную имъ у Белліара, стихи для преступника, вѣдомаго на казнь, еще бумажку съ трижды написаннымъ въ разныхъ мѣстахъ именемъ Іисуса, четки и ладанку, данную ему 10 лѣтъ назадъ Гильебо. На вопросъ объ этихъ реликвіяхъ, онъ правдиво разсказалъ объ ихъ происхожденіи. Это значило выдать всю свою тайну. Въ нихъ была его жизнь, его душа. Но судьямъ этого было мало.

Они поѣхали въ Лувръ жаловаться Беллентревиллю, что преступникъ упорствуетъ.

-- Вы не умѣете обращаться съ этими людьми,-- сказалъ Белленгревилль.-- Поѣдемте вмѣстѣ, я заставлю его заговорить.

Белленгревилль захватилъ съ собой два карабина, съ которыхъ снялъ кремни. На ихъ мѣсто онъ вложилъ большіе пальцы Равальяка, и спустилъ курки. Равальякъ не дрогнулъ и дерзко спросилъ его, не воображаетъ ли онъ себя хитрѣе своихъ товарищей.

Въ это время явились архіепископы Экса и Эмбрена. Ихъ видъ ни мало не смутилъ его. Онъ удовольствовался заявленіемъ, что въ Парижѣ былъ фельянгистомъ, за написаніе статьи о приговорахъ Всевышняго былъ изгнанъ изъ монастыря, какъ галлюцинантъ, неспособный соблюдать въ чистотѣ уставъ, что тѣмъ не менѣе, онъ продолжалъ предаваться размышленіямъ о тайнахъ Провидѣнія, которыя раскрывались ему во снѣ и на яву, и что намѣреніе убить короля жило въ его душѣ, какъ давнее искушеніе, которому онъ то поддавался, то преодолѣвалъ его.

Весь день онъ обнаруживалъ горделивое удовлетвореніе своимъ поступкомъ, спокойную увѣренность и даже добродушіе. Замокъ Ретдъ охранялся очень плохо, и весь Парижъ валомъ валилъ взглянуть на преступника. Іезуиты являлись во множествѣ, опасаясь, что своими рѣчами онъ навлечетъ подозрѣніе на ихъ орденъ. При видѣ ихъ тревоги, онъ улыбнулся и лукаво сказалъ:

-- Навѣрное, вы бы очень удивились, если бы я сталъ утверждать, что къ этому привели меня вы!

Между тѣмъ, наступила ночь, любопытные удалились, Равальякъ остался одинъ съ часовыми, которые въ свою очередь старались выманить у него признаніе, путая предстоящими пытками и казнью. Онъ опять отвѣтилъ, что не боится умереть, потому что довелъ свое дѣло до конца.

А король лежалъ на постели, съ отрытымъ лицомъ, въ бѣлой атласной мантіи и красномъ бархатномъ беретѣ съ золотымъ шитьемъ. Въ виду теплой погоды и кровоизліянія въ брюшную полость, вскрытія нельзя было откладывать. Оно было произведено въ субботу въ 4 часа дня 14-ью придворными врачами и 11-ью хирургами и установило, что по состоянію организма онъ могъ прожить еще много лѣтъ, и что преступникъ не могъ бы нанести болѣе вѣрнаго удара, даже еслибъ тѣло короля было для него прозрачнымъ.

Внутренности короля были отправлены въ Сенъ-Дени, а сердце положили въ сосудъ. Придворные наперерывъ подходили лобызать его и гордились, когда на усахъ ихъ оставались слѣды крови.

Ла-Вареннъ, губернаторъ Анжера, вспомнилъ, что король завѣщалъ свое сердце іезуитамъ, чтобы они похоронили его въ коллегіи Ла-Флешъ, гдѣ воспитывались и его отецъ, и онъ.

У монарховъ династіи Бурбоновъ и Валуа было въ обычаѣ распредѣлять свои смертные останки по разнымъ церквамъ для обезпеченія себѣ большаго количества молитвъ. Тѣла ихъ покоились въ Сенъ-Дени, сердца находились въ одномъ монастырѣ, внутренности въ другомъ, и въ каждомъ мѣстѣ имѣлись ихъ алебастровыя фигуры, лежащія на гробницахъ и держащія въ рукахъ мѣшочекъ съ внутренностями.

Отцы іезуиты тотчасъ устремились за драгоцѣннымъ наслѣдствомъ. Отецъ Жакино, въ стихарѣ и епитрахили, принялъ царственное сердце на подушку, обшитую золототканнымъ газомъ. Потомъ, въ сопровожденіи членовъ братства и многочисленныхъ дворянъ, прослѣдовалъ къ главнымъ воротамъ Лувра, гдѣ его ждалъ экипажъ. 24 стрѣлка и 12 факельщиковъ сопровождали его карету до аббатства, куда прибыли подъ сильнымъ дождемъ къ 8-ми часамъ вечера.

Три дня сердце короля было выставлено въ часовнѣ для поклоненія народу. Въ Духовъ День раннимъ утромъ была отслужена обѣдня, и сердце короля въ торжественной процессіи было перевезено въ Ла-Флешъ, среди огромнаго стеченія народа, четыре дня сбѣгавшагося къ дорогамъ и провожавшаго его своими воплями и слезами. Въ пятницу его похоронили.

Но король еще не умеръ. По французскому церемоніалу король умираетъ только черезъ 40 дней послѣ своей настоящей смерти. Въ то время, какъ сердце его уже было погребено въ Ла-Флешъ, въ Луврѣ онъ еще продолжалъ жить. Съ короной на головѣ, цѣпью св. Духа на шеѣ, съ скипетромъ въ правой рукѣ и эмблемой правосудія въ лѣвой, восковая фигура его покоилась на покрытой золотой парчей кровати. Внизу, подъ нею, лежалъ его трупъ. Разряженные придворные исполняли свои обязанности, присутствовали при вставаніи, подавали сорочку, ставили и принимали нетронутыя кушанья, которыя отсылались бѣднымъ.

Тѣмъ временемъ тѣло покойнаго короля Генриха III, которому 2-1 годъ тому назадъ, въ смутахъ, возникшихъ послѣ его кончины, не успѣли воздать должныхъ надгробныхъ почестей, было перевезено изъ Компьена въ Сенъ-Дени, гдѣ и было похоронено безъ всякой пышности. Такъ сбылось предсказаніе Генриху IV, надъ которымъ онъ такъ часто смѣялся.

Черезъ 10 дней послѣ этого, 21 іюня, герольды, звоня на всѣхъ перекресткахъ Парижа, возвѣщали народу:

-- "Благородные и благочестивые люди! Молитесь Богу за душу превысокаго, преславнаго и могущественнѣйшаго государя Генриха IV, Божіей милостью короля Франціи и Наварры, наихристіаннѣйшаго, августѣйшаго, побѣдоноснѣйшаго, несравненнѣйшаго по великодушію и благости, представившагося въ своемъ дворцѣ въ Луврѣ. Молите Господа принять его душу!"

Траурная церемонія продолжалась 4 дня и была совершена съ необычайной пышностью. Когда тѣло было опущено въ склепъ въ Сенъ-Дени, кардиналъ Жуаезъ бросилъ горсть земли и окропилъ святой водой. Дворяне опустили туда же королевскія регаліи. Послѣ этого гросмейстеръ ордена ударилъ жезломъ о землю и тихо произнесъ: "Король умеръ!" Начальникъ герольдовъ, выступивъ на средину клироса, громко повторилъ трижды: "Король умеръ! Король умеръ! Король умеръ! Молите Бога за его душу!" Всѣ опустились на колѣни и трижды прочитали "Отче Нашъ". Послѣ чего гросмейстеръ поднялъ жезлъ и провозгласилъ: "Да здравствуетъ король!" И Герольдъ трижды прокричалъ: "Да здравствуетъ король! Да здравствуетъ король! Да здравствуетъ король Людовикъ XIII, король Франціи и Наварры, наихристіаннѣйшій и милостивѣйшій нашъ повелитель, коему да пошлетъ Господь многія и счастливыя лѣта!"

Забили барабаны, загремѣли трубы, литавры, флейты и гобои. Дворяне подняли изъ склепа регаліи, и всѣ направились въ большой валъ, гдѣ было накрыто три длинныхъ стола для поминальнаго пира.

На этотъ разъ король умеръ окончательно.

IX.

Во время трехъ допросовъ Равальякъ обнажилъ передъ судьями свою душу. Онъ разсказалъ о своихъ видѣніяхъ, о своихъ колебаніяхъ, сомнѣніяхъ, о трехъ путешествіяхъ изъ Ангулема въ Парижъ, о попыткахъ увидѣть короля, умолить его примириться съ папой и возстановить римско-католическую апостольскую церковь въ ея первоначальномъ могуществѣ.

Спокойный, самоувѣренный, почти вызывающій въ первые часы послѣ преступленія, онъ снова начинаетъ колебаться, возвращается къ прежнимъ сомнѣніямъ, къ своей вѣчной тревогѣ. Онъ признается, что раскаивается въ своемъ злодѣяніи, и, наконецъ, выдаетъ главное свое опасеніе: можетъ быть, его соблазнилъ дьяволъ.

-- Я дѣйствовалъ по дерзкому побужденію, противъ Бога. Я не могъ устоять. Человѣкъ не можетъ противиться злу.

Но божественная надежда останавливаетъ его на краю отчаянія.

-- Богъ проститъ мнѣ,-- восклицаетъ онъ, и допуститъ меня пріобщиться св. Тайнъ наравнѣ съ монахами и всѣми вѣрными католиками на землѣ.

Отдавшись въ руки вѣчнаго милосердія, онъ перестаетъ интересоваться человѣческимъ судомъ. Онъ почти не защищается противъ ложныхъ показаній. Отецъ Обиньи на очной ставкѣ утверждалъ, что никогда не видѣлъ его, и его показанія объ ихъ бесѣдѣ -- измышленіе его помраченнаго разума.

-- Въ доказательство чего вы и дали мнѣ 5 сантимовъ, которые взяли у другого отца, находившагося тутъ же,-- язвительно вставляетъ Равальякъ.

Но тотъ сейчасъ же вывернулся:

-- Какъ могъ я дать ему денегъ, когда іезуитамъ не дозволено ихъ имѣть?

Равальякъ больше но настаивалъ.

Тогда президентъ сказалъ ему, что въ Ангулемъ послали за его родителями и родными, и всѣ они погибнутъ страшной смертью, если онъ будетъ продолжать утаивать истину.

-- Ни божескіе, ни человѣческіе законы не допускаютъ такой жестокости,-- отвѣтилъ несчастный.

Президентъ показалъ ему постановленіе какого-то собора. Онъ замолчалъ, опустилъ голову, слезы выступили на его глаза.

Но ни жизнь, ни страданія его никого не интересовали. Юристы, законники, не могли понять его неблагодарной задачи, народъ -- еще того менѣе. Его спрашивали только о сообщникахъ и подстрекателяхъ. Хотѣли знать, не королева ли, не Эпернонъ ли, не іезуиты или испанцы вооружили его руку.

Онъ отвѣчалъ:

-- Если бы я дѣйствовалъ подъ внушеніемъ кого-либо изъ французовъ или иностранцевъ, и Богъ настолько покинулъ бы меня, что я пожелалъ бы умереть, не заявивъ объ этомъ, то я считалъ бы себя погибшимъ и лишеннымъ рая, потому что бездна грѣха влечетъ за собою другую, и я только усугубилъ бы свою вину, потому что король, особенно королева и весь царствующій домъ, принцы, дворъ, дворянство и весь народъ изъ-за меня провинились бы передъ Богомъ, такъ какъ въ непрестанной тревогѣ несправедливо подозрѣвали бы то того, то другого.

Но сколько онъ ни повторялъ, что "никогда и никто не совѣтовалъ ему и не убѣждалъ, что онъ совершилъ свое преступленіе только потому, что думалъ, что король хочетъ объявить войну папѣ" -- ему не вѣрили, и судьи не переставали увѣщевать его, во имя вѣчнаго спасенія, сказать всю правду.

И вотъ, неуравновѣшенная душа его, столь склонная видѣть грѣхъ во всемъ, начинаетъ терзаться новымъ мученіемъ. Судьи, а за ними и весь народъ, грѣшатъ, примѣшивая къ его преступленію невинныхъ, и этотъ ихъ грѣхъ налагаетъ на него новую отвѣтственность передъ Богомъ, отягощаетъ его новымъ преступленіемъ. Онъ отказывается предстать передъ вѣчнымъ Судіей съ этимъ бременемъ на плечахъ, онъ не хочетъ, чтобы противъ него обратился грѣхъ этихъ людей, которые станутъ несправедливо обвинять друга друга. Всю ночь онъ размышлялъ объ этомъ, а на утро торжественно заявилъ, что "нѣтъ никакихъ основаній предполагать, что онъ былъ подкупленъ деньгами или подговоренъ людьми, стремящимися завладѣть французской короной, потому что, если бы это было такъ, онъ не приходилъ бы три раза нарочно изъ Ангулема въ Парижъ, за сто лье, чтобы посовѣтовать королю присоединить къ римско-католической апостольской церкви сторонниковъ такъ называемой реформатской религіи. Кто хочетъ убить ближняго ради денегъ, и кто, по несчастью, допустилъ себя изъ жадности согласиться на убійство своего государя, тотъ не пойдетъ три раза предупреждать его, какъ сдѣлалъ это онъ. и какъ это призналъ на процессѣ начальникъ стражи la-Форсъ. Поэтому онъ считаетъ душу свою свободной отъ грѣха, который совершаютъ всѣ, думая, что кто-нибудь, а не онъ самъ, заставилъ его совершить убійство, въ которомъ онъ сразу признался".

Но эти заявленія произвели только впечатлѣніе туманныхъ уловокъ, за которыми, несомнѣнно, скрывался обманъ. Президентъ поставилъ ему на видъ, что онъ нарочно выдвигаетъ религію, чтобы заставить повѣрить въ его какую-то божественную миссію. Вскрыли его ладанку, въ которой долженъ былъ заключаться кусочекъ Животворящаго Креста. Она оказалась пустой. Судьи набросились на него, говоря, что его религіозное рвеніе такъ же фальшиво, какъ и кусочекъ св. Креста, который онъ якобы носилъ на шеѣ. Онъ отвѣтилъ, что обманъ падетъ на тѣхъ, кто обманулъ его, и если ладанка оказалась пустой, то виноватъ не онъ, а тѣ, кто ее дали.

Все обращалось противъ него, даже самыя высокія его чувства. Глубокое благочестіе, заставившее его отказаться отъ причастія въ первый день Пасхи, эта свѣтлая черта, бросающая на его мрачный образъ чистый лучъ небеснаго свѣта -- является лишнимъ доказательствомъ его виновности. Почему онъ не причащался? Если онъ не прибѣгнулъ къ причащенію, какъ къ единственному средству побороть свою преступную волю, то не есть ли это явное доказательство того, что онъ рѣшилъ остаться при своемъ злодѣйскомъ намѣреніи?

Это разсужденіе на время сбиваетъ его, но онъ оправляется и объясняетъ свои скрытые мотивы. Судьи отвѣчаютъ, что такъ какъ онъ совершилъ смертный грѣхъ, и ему грозитъ вѣчное проклятіе, то онъ не можетъ пріобщиться милости Божіей и св. Тайнъ, подобно прочимъ христіанамъ. Онъ смиренно отвѣчаетъ:

-- Я былъ увлеченъ желаніемъ, противнымъ волѣ Бога, Творца всѣхъ благъ и истины, но я надѣюсь, что, по милосердію Своему, Онъ проститъ мнѣ мой грѣхъ, такъ какъ у Бога больше власти простить грѣхъ посредствомъ исповѣди и пастырьскаго разрѣшенія, чѣмъ у людей оскорбить Его. Я молю Пресвятую Дѣву Марію, святыхъ Петра, Павла, Франциска, Бернара и всѣхъ ангеловъ въ раю быть моими защитниками и представителями передъ Небеснымъ Владыкой, чтобъ Онъ поставилъ Свой крестъ между моей смертью, судомъ надъ моей душою и адомъ, и надѣюсь, что такимъ образомъ пріобщусь къ спасенію черезъ страданія Господа Нашего Іисуса Христа.

Слѣдствіе закончилось.

При дворѣ возникъ вопросъ, подвергать ли преступника допросу съ пристрастіемъ. Установленная процедура отвергала такой допросъ, такъ какъ онъ примѣнялся только для вынужденія признанія у подсудимаго, въ данномъ же случаѣ являлся излишнимъ. Но королевскій генералъ-прокуроръ Ла-Гелъ подалъ голосъ за допросъ съ пристрастіемъ. Съ нимъ случилось однажды большое несчастье. Возвращаясь съ дачи въ Парижъ, онъ встрѣтилъ бѣднаго пѣшаго монаха, привезъ его къ себѣ, представилъ королю, и монахъ на его глазахъ, выхвативъ изъ рукава ножъ, закололъ Генриха III. Воспоминаніе это мало располагало къ снисходительности. Въ парламентскихъ архивахъ ЛаГелъ открылъ старый приговоръ, присуждавшій преступника, покушавшагося отравить Людовика XI, къ троекратнымъ пыткамъ передъ казнью. Узнавъ объ этомъ приговорѣ, дворъ рѣшилъ, что пытки должны быть примѣнены и къ Равальяку. И Ла-Гель добился, чтобы, кромѣ обычныхъ пытокъ, къ нему были примѣнены щипцы, варъ, масло, расплавленный свинецъ, кипящая смола и сѣра.

Парламентъ обсуждалъ также вопросъ, не слѣдуетъ ли прибѣгнуть къ пыткамъ, примѣняемымъ въ иностранныхъ государствахъ, напримѣръ, къ "маслобойкѣ", бывшей въ большомъ ходу въ Женевѣ. Помѣщенное въ эту машину тѣло опускалось отъ собственной тяжести, сжималось, по мѣрѣ суженія машины, такъ, что плечи пригибались къ пяткамъ съ медленно-мучительной болью, но не обезсиливая тѣла, потому что черезъ 4 часа пытаемый настолько оправлялся, что пытку можно было возобновлять. Всѣ признали, за "маслобойкой" большія преимущества, но она была гугенотскимъ изобрѣтеніемъ, и потому ее отвергли. Нѣкій Бальбани изобрѣлъ аппаратъ въ формѣ опрокинутаго обелиска, не уступавшій въ уточненной жестокости женевской машинѣ. Королева горячо рекомендовала этого Бальбани комиссарамъ, а также одного мясника, предлагавшаго снять съ убійцы кожу и обѣщавшаго, что онъ еще долго проживетъ въ ободранномъ видѣ. Преклоняясь передъ чувствами столь убитой горемъ государыни, дворъ, тѣмъ не менѣе, рѣшилъ ограничиться традиціонными способами. Засѣданіе было закрыто, и преступника передали палачу.

Равальякъ былъ введенъ въ комнату, гдѣ засѣдали президенты и нѣсколько совѣтниковъ. Секретарь прочиталъ приговоръ и убѣждалъ его назвать лицъ, толкнувшихъ его на преступленіе. Равальякъ опять отвѣтилъ, что "спасеніемъ своей души клянется, что не было ни мужчинъ, ни женщинъ, ни кого-либо другого, кто бы зналъ о его замыслѣ".

Тогда палачъ и его помощники положили его на ремни и надѣли ему "башмаки". Это были двѣ дощечки, между которыми вкладывали ногу и потомъ стягивали ихъ веревкой, затѣмъ, на высотѣ колѣнъ и лодыжекъ, вбивали клинья, которые загоняли сильными ударами деревяннаго молотка.

Палачъ вбилъ первый клинъ. Несчастный закричалъ:

-- Пусть Богъ смилосердится надъ моей душой, проститъ ей мой грѣхъ, а не то, что я укрылъ кого-нибудь.

Стали вбивать второй клинъ. Онъ громко стоналъ и говорилъ:

-- Я грѣшникъ и ничего больше не знаю.

Клинъ вбили глубже.

-- Боже мой!!-- закричалъ Равальякъ,-- прими эту кару за великія вины, которыя я совершилъ въ этомъ мірѣ; прими мои руки во искупленіе моихъ грѣховъ. Вѣрой своей клянусь, я больше ничего не знаю. Не заставляйте меня отчаяться въ моей душѣ.

Послѣ третьяго клина онъ лишился чувствъ, ему поднесли вина, но зубы его были такъ крѣпко сжаты, что нельзя было влить его. Башмаки сняли, преступника облили водой и положили на матрацъ, гдѣ онъ лежалъ до полудня.

Когда онъ нѣсколько оправился, его повели къ Святой Часовнѣ, и тамъ привязали къ столбу, потомъ принесли ему обѣдъ, пока онъ ѣлъ, секретарь снова убѣждалъ его выдать своихъ сообщниковъ. Въ это время прибыли командированные на казнь доктора Сорбонны Гамашъ и Фильзакъ. Они тоже убѣждали его сказать все. Онъ повторилъ имъ то же, что твердилъ все время, что задумалъ и совершилъ свое преступленіе одинъ, и попросилъ секретаря записать его исповѣдь.

Онъ, видимо, раскаивался, отбросилъ всякую гордость. Но вѣра въ свою миссію еще не погасла въ его душѣ. Когда въ три часа пополудни его повезли на казнь, и стрѣлкамъ было приказано дорогой охранять его отъ ярости толпы, онъ гордо отвѣтилъ, что это излишне, его и такъ никто не тронетъ. Онъ воображалъ, что народъ благодаренъ ему за его дѣяніе!

Но иллюзія эта длилась недолго. Какъ только онъ показался во дворѣ тюрьмы, заключенные осыпали его проклятіями и растерзали бы его, если бы стража не разогнала ихъ. У воротъ, гдѣ ждала телѣжка, на которой его должны были отвезти на Гревскую площадь, чернь окружила его, и его съ трудомъ удалось отстоять. Весь путь до площади народъ, запрудившій улицы, не переставалъ проклинать его и осыпать самой яростной бранью.

Возлѣ портика Нотръ-Дамъ онъ сошелъ съ телѣжки для всенароднаго покаянія. На колѣняхъ, съ факеломъ въ рукѣ, онъ вторично выслушалъ подробный приговоръ, перечислявшій всѣ ожидавшія его мученія. Потомъ опустилъ факелъ огнемъ къ землѣ, въ знакъ покаянія; его посадили въ телѣжку и повезли на площадь.

Здѣсь гордость окончательно покинула его. Стоя въ телѣжкѣ, онъ умолялъ короля, королеву, дофина, дворъ и весь народъ простить ему его великую вину. Онъ надѣялся только на Бога и просилъ помолиться за его душу.

Потомъ взошелъ на эшафотъ.

Въ правой рукѣ онъ держалъ ножъ, которымъ поразилъ короля. Эту руку стали жечь горящей сѣрой. Вылетѣвшая искра опалила ему бороду. Онъ затушилъ ее лѣвой рукой, и.говорятъ, съ этихъ поръ, палачи стали брить осужденнымъ бороды.

Когда рука его совершено обуглилась, ему стали рвать тѣло раскаленными щипцами, и, согласно предписаніямъ прокурора Ла-Геля, помощники палача лили на раны расплавленный свинецъ, кипящее масло и смолу, требуя, чтобы онъ открылъ свою тайну.

Потомъ подвели четырехъ лошадей, которыя должны были растерзать его. Увидя ихъ, онъ сказалъ:

-- Ахъ, какъ меня обманули, увѣряя, что народъ будетъ благодаренъ мнѣ за мое дѣяніе, а онъ самъ далъ лошадей, чтобы разорвать меня!

И, обратившись къ палачу, онъ попросилъ его передать народу свою просьбу пропѣть Salve, Begina.

Но вся площадь отвѣтила, что онъ проклятъ, какъ Іуда, и недостоинъ молитвъ.

Отвергнутый людьми, онъ сталъ молить отпущенія у священника. Но тотъ тоже отказался. Фильзакъ отвѣтилъ, что онъ совершилъ смертный грѣхъ и можетъ получить отпущеніе только, если назоветъ своихъ сообщниковъ.

-- Такъ дайте мнѣ его на тотъ случай, если то, что я говорю -- правда. Въ этомъ ни вы и никто изъ духовенства не можетъ отказать мнѣ.

-- Я согласенъ,-- сказалъ Фильзакъ, -- но съ условіемъ, что если это не такъ, то ваша душа, покинувъ эту жизнь, отправится немедленно въ адъ, ко всѣмъ дьяволамъ. Заявляю вамъ это отъ имени Бога, какъ непререкаемую истину.

-- Я согласенъ и принимаю отпущеніе при этомъ условіи,-- сказалъ Равальякъ.

Священники пріобщили его съ установленными молитвами. Потомъ запѣли "Со святыми упокой". Но толпа закричала, что за такого злодѣя нельзя молиться, и священники отошли отъ него.

Секретарь еще разъ спросилъ, дѣйствительно ли никто не принималъ участія въ его ужасномъ злодѣяніи, и убѣждалъ его облегчить свою совѣсть, выдавъ подстрекателей, указывая, что народное негодованіе ясно свидѣтельствуетъ объ отношеніи къ его преступленію.

-- Я очень огорченъ,-- сказалъ Равальякъ.-- Но что же мнѣ дѣлать? И зачѣмъ вы меня столько спрашиваете? Я ужъ вамъ говорилъ и повторяю еще разъ: я сдѣлалъ это одинъ.

Тогда началась казнь.

Его положили на салазки и крѣпко привязали тѣло къ двумъ кольямъ, вбитымъ посрединѣ эшафота. Въ теченіе получаса палачъ понукалъ лошадей, но онѣ не могли разорвать это крѣпкое тѣло. Каждый разъ, какъ лошади принимались тянуть, бока несчастнаго ударялись о колья, и трещали ребра.

Одна изъ лошадей хромала; какой-то дворянинъ предложилъ своего коня. Конь оказался сильнымъ и оторвалъ одну ногу.

Наконецъ, Равальякъ испустилъ духъ.

Палачъ разрубилъ тѣло и хотѣлъ бросить части въ огонь. Но народъ набросился на нихъ. Какая то женщина терзала доставшійся ей кусокъ ногтями и зубами. Всѣ наперерывъ старались захватить хоть маленькую частицу и ожесточенно дрались. Тогда тѣло было разрублено на куски по числу улицъ Парижа. Швейцарцы сожгли свою часть передъ Лувромъ, на глазахъ королевы. Дѣти устраивали изъ смертныхъ останковъ преступника потѣшные огни. А нѣсколько крестьянъ изъ окрестностей Парижа, которымъ удалось отбить кусочекъ драгоцѣнной добычи, повезли обрывки его кишокъ въ свои деревушки и тамъ предали ихъ сожженію.

На Гревской площади осталась только рубашка казненнаго, которую палачъ бросилъ въ огонь.

К. Жихарева.

"Современникъ", кн. VIII, 1913 г.

Оставить комментарий Жихарева Ксения Михайловна (yes@lib.ru) Год: 1913 Обновлено: 27/12/2016. 69k. Статистика. Очерк: История, Публицистика Сочинения	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Текст издания: журнал "Современникъ", кн. VIII, 1913 г.

Жихарева Ксения Михайловна Трагедия Равальяка

Трагедія Равальяка.

Жихарева Ксения Михайловна
Трагедия Равальяка