Железняк София Ивановна
Сказки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Текст издания: "Русская Мысль", кн.VII, 1908.

Сказки.

   Каждый вечеръ разсказывалъ сѣдой дѣдъ своей маленькой внучкѣ сказки.
   Зимой, когда плакалъ кто-то въ трубѣ, вѣроятно отъ холода, высокій дѣдъ, слегка сгорбившись, сидѣлъ въ кожаномъ креслѣ въ теплой рыжей курткѣ, а Катя помѣщалась у его ногъ на скамеечкѣ.
   Подъ скамейку, чтобы не дуло съ поду, клали коверъ съ всадникомъ, догоняющимъ амазонку. Всадникъ былъ вооруженъ съ головы до ногъ, и конь его летѣлъ, какъ птица.
   Катя жадно слушала, не спуская глазъ съ дѣда, и только иногда ея вниманіе отвлекалъ всадникъ. Изъ-подъ голубого абажура лампы лился блѣдный свѣтъ, и въ этомъ свѣтѣ, когда сказка была страшной, гарусный всадникъ казался такимъ грознымъ, что часто пугалъ Катю.
   Тогда она пересаживалась на колѣни къ дѣду или шла на диванъ, гдѣ тетка читала книгу.
   Тетка Кати, тридцатилѣтняя дѣвушка съ роскошной косой и грустнымъ взглядомъ, очень любила "сиротку", дочь умершей сестры.
   Цѣлые зимніе вечера читала тетка романы, надъ которыми украдкой плакала, а дѣдъ разсказывалъ внучкѣ сказки.
   Морозъ трещалъ за окномъ, и кто-то безпріютно тосковалъ и жаловался, а дѣдъ тихо говорилъ:
   "...и вернулась дѣвочка невредимою... Рѣчка разступилась передъ ней и дала дорогу, дикія утки принесли ей хлѣба, а бѣлочка проводила до самаго дома... Такъ баба-яга и не сдѣлала ей никакого вреда..."
   -- Это потому, что дѣвочка была добрая?-- спрашиваетъ Катя.
   -- Да, потому что была добрая и молилась Богу,-- увѣренно отвѣчаетъ дѣдъ.
   -- А Богъ слышитъ, когда молишься?
   -- Конечно, слышитъ.
   -- Да вѣдь ты говорилъ... небо вѣдь далеко... развѣ оттуда слышно?-- интересуется Катя.
   Тетка подымаетъ глаза отъ книги и грустно замѣчаетъ:
   -- Ты забыла, что Богъ вездѣ.
   -- Да, Богъ вездѣ. Онъ все видитъ, все слышитъ и все знаетъ. Помни, Катеринка, Богъ вездѣ...-- повторяетъ дѣдъ и возвращается къ дѣвочкѣ, которую провожаетъ домой бѣлка.
   Сколько бы ни говорилъ дѣдъ сказокъ, Катѣ все кажется мало и никогда она не идетъ спать добровольно, какъ ее ни уговариваютъ. Либо задремлетъ на диванѣ за спиной тетки, либо свалится со скамеечки прямо подъ лошадь страшнаго всадника. И только въ полуснѣ даетъ она раздѣть себя и уложить въ кровать.
   -- Опять Богу не помолилась...-- шепчетъ дѣдъ и креститъ внучку.
   -- Дитя вѣдь... Богъ проститъ...-- тоже шепотомъ и тоже крестя дѣвочку, отвѣчаетъ тетка, движеніемъ головы отбрасывая назадъ свою роскошную, мѣшающую ей, косу.
   Потомъ отецъ и дочь, т.-е. дѣдъ и тетка, идутъ ужинать, сокрушаясь, что у Кати плохой апетитъ.
   Ужинаютъ въ той же залѣ, въ которой проводятъ весь вечеръ и въ которой столько удобной, старой мебели и длинный съ неуклюжимъ хвостомъ рояль.
   Кушанья подаетъ старая Параска, давно живущая съ одной ногой, потому что другая отрѣзана выше колѣна и вставлена въ деревянный обрубокъ. Этотъ обрубокъ гулко и грустно стучитъ по полу, какъ ни старается Параска ходить потише.
   Послѣ ужина маленькій домикъ, занесенный снѣгомъ, погружается въ темноту. Только въ комнатѣ, гдѣ спитъ тетка съ Катей, горитъ лампадка.
   Иногда Катя просыпается среди ночи и долго смотритъ на освѣщенныхъ святыхъ. Ей и страшно немного и какъ-то интересно, что всѣ спятъ, а она одна прислушивается къ тишинѣ. Эта тишина чуть-чуть звенитъ, а если вслушаться хорошенько, то она начинаетъ что-то говорить, тоже разсказывать какія-то странныя сказки... И если хорошенько вглядѣться въ освѣщенные, блестящіе серебромъ и золотомъ, образа, то уста святыхъ открываются и губы шепчутъ что-то...
   Иногда дѣлается такъ страшно, что Катя не выдерживаетъ и кричитъ. Тогда просыпается тетка и начинаетъ утѣшать и ласкать ее и говорить веселыя и спокойныя вещи, въ которыхъ чудится солнце и день, обыкновенный, понятный, нестрашный день.
   До зари иногда не спитъ Катя и до зари говоритъ тетка. Потомъ поютъ пѣтухи. Поютъ громко, бодро и увѣренно и разгоняютъ послѣдній смутный страхъ. Тишина перестаетъ звенѣть о чемъ-то...
   Скоро послѣ пѣтуховъ по замерзшимъ ступенькамъ крыльца раздается стукъ деревянной ноги. Это заботливая Параска идетъ посмотрѣть на корову.
   Всякій разъ, когда Катя слышитъ предутренній стукъ деревяшки, ея сердце больно сжимается. "Буду большая,-- думаетъ Катя,-- и устрою домъ безъ крыльца, чтобы Параскѣ легко было ходить... и не позволю ей вставать ночью... все буду дѣлать сама, и ей будетъ тогда хорошо..." И Катѣ начинаетъ страстно хотѣться, какъ можно скорѣе, вырасти большой.
   Просыпаясь утромъ, Катя прежде всего смотритъ, есть ли на потолкѣ солнечный зайчикъ. Она обожаетъ солнце, и если зайчикъ бѣгаетъ по стѣнамъ, теткѣ нечего заботиться объ одѣваніи Кати. Она живо вскакиваетъ съ постели, сама умывается и одѣвается, молится Богу и идетъ пить чай.
   Послѣ чая Катя бѣжитъ къ окну и любуется на бѣлый сверкающій снѣгъ. Ей хочется на воздухъ, но она знаетъ, что ея не выпустятъ, пока на дворѣ не "обогрѣется", и терпѣливо ждетъ, думая какія-то свои думы и глядя на яркій снѣгъ до темноты въ глазахъ. Потомъ она хватаетъ тетку или дѣда за рукавъ и ходитъ за ними изъ комнаты въ комнату, воображая себя слѣпой. Ей хочется дурачиться, бѣгать, играть, но не съ кѣмъ. Теткѣ днемъ некогда: то она возится на кухнѣ, то шьетъ что-нибудь, то разбирается въ кладовой, или уходитъ по дѣлу. Маленькій уѣздный городокъ, въ которомъ они живутъ, представляется Катѣ громаднымъ, и когда тетка уходитъ въ лавки, ей кажется, что ушла она очень далеко и ждать придется долго.
   Дѣда Катя днемъ почти избѣгаетъ, потому что дѣдъ нѣтъ-нѣтъ да и заставитъ ее выводить въ тетрадкѣ какія-то скучныя палочки.
   -- Не будешь учиться,-- будешь глупенькой,-- говоритъ дѣдъ.
   Катѣ очень хочется быть умной, и ей стыдно признаться, что склады и палочки наводятъ на нее тоску.
   Но Катя не скучаетъ неподвижно и долго смотрѣть на горящія въ печкѣ дрова или на давно знакомыя картины въ старыхъ рамахъ и думать свои думы...
   Вотъ уснувшій подъ деревомъ охотникъ, который много лѣтъ уже спитъ на запыленномъ и потрескавшемся полотнѣ. Онъ спитъ, а въ двухъ шагахъ отъ него стоитъ выбѣжавшая изъ лѣсу лань, стоитъ и чутко прислушивается... Спитъ охотникъ. Голова съ черными кудрями свѣсилась на грудь, недвижно лежатъ сильныя, усталыя руки, загорѣлое лицо прекрасно и молодо. Полная луна освѣщаетъ и это лицо, и перекинутое черезъ плечо ружье, и насторожившуюся лань, и таинственный лѣсъ, и... тишину. Катя видитъ эту тишину, и она притягиваетъ ее къ картинѣ. Тихо, тихо... Какъ-то жутко, странно тихо и все ждется чего-то... Чего? Что будетъ? вотъ вопросъ, надъ которымъ думаетъ Катя.
   Думаетъ она и надъ старой колокольней. Странная картина виситъ у дѣдушки надъ самой постелью. На полотнѣ высокая ветхая колокольня съ большимъ колоколомъ. Вѣтеръ качнулъ колоколъ, и онъ чуть наклонился въ бокъ. Черезъ минуту онъ подастся назадъ, звякнетъ его мѣдный языкъ и что-то скажетъ... Но художникомъ взятъ одинъ моментъ, и колоколъ годами готовится и не можетъ сказать чего-то... А сверху сыплется на него снѣгъ, холодный, бѣлый снѣгъ, и все пусто и тихо кругомъ, потому что старая колокольня стоитъ одна, совсѣмъ одна. И, кажется, ждетъ, заброшенная, что скажетъ ей колоколъ, но колоколъ молчитъ. И жутко, что всегда будетъ ждать колокольня, и всегда будетъ молчать колоколъ...
   Въ залѣ надъ роялью висѣла лодка. Безконечное синее море и на немъ парусная лодка -- и только. Только, но Катя видѣла много и маленькая душа трепетала отъ неясныхъ и сложныхъ образовъ. И чувства росли въ этой душѣ, такія же широкія и вольныя, какимъ б зло синее море. И часто, при взглядѣ на картину, хотѣлось одного,-- безумно хотѣлось скорѣе, скорѣе вырасти и все увидѣть, узнать, испытать...
   А то вдругъ вспоминался любимый стихъ, который такъ хорошо было говорить вслухъ:
   
   Бѣлѣетъ парусъ одинокій
   Въ туманѣ моря голубомъ...
   Что ищетъ онъ въ странѣ далекой,
   Что кинулъ онъ въ краю родномъ?...
   Играютъ волны, вѣтеръ свищетъ
   И мачта гнется и скрипитъ...
   Увы!-- онъ счастія не ищетъ
   И не отъ счастія бѣжитъ...""
   
   -- Дѣдушка, что такое счастье?-- спрашивала Катя дѣда.
   -- Счастье?... Вотъ ты мое счастье, а другого я не знаю.
   Дѣдъ цѣловалъ ее въ лобъ и дѣлалъ видъ, что идетъ чѣмъ-то заниматься.
   -- Скажи, что такое счастье?-- бѣжала Катя къ теткѣ.
   -- Счастье...-- запиналась тетка,-- ну, это то хорошее, что не у всѣхъ бываетъ, что рѣдко бываетъ...
   -- А что-жъ это такое? У тебя оно есть?
   Тетка молчала.
   Какъ только приходила весна, маленькій домикъ наполнялся ароматомъ черемухи, сирени, бѣлыхъ акацій, потомъ яблонь, розъ, петуній, гвоздикъ. Все это росло и цвѣло, заглядывало въ окна, тянулось къ крыльцу и сладкимъ запахомъ висѣло въ воздухѣ.
   Трава подымалась высоко и наполнялась стрекотаньемъ, жужжаніемъ и тысячей шороховъ. Шорохи сливались съ пѣніемъ, чириканьемъ, кудахтаньемъ, свистомъ. А среди синяго неба стояло горячее солнце и побѣдно смѣялось. Смѣялось надъ зимой, надъ страхомъ, надъ смертью...
   Въ садикъ дѣда часто залетали соловьи, и когда пѣли они пѣсни свои, пѣсни любви и свободы, тетка становилась молчаливой и грустной и низко склоняла голову надъ шитьемъ или книгой.
   -- Ты всѣхъ знакомыхъ побросала... и въ гости некуда пойти...-- говорилъ дѣдъ нерѣшительно и виновато смотрѣлъ на дочь.
   -- Мнѣ никуда и не хочется... Зачѣмъ?...-- скрывая вздохъ, отвѣчала тетка.
   Иногда въ сумерки она садилась за рояль, какъ-то жалко, набокъ склоняла свою голову съ роскошной косой и пѣла.
   Пѣла сначала тихо, нерѣшительно, точно боясь выдать что-то, боясь проговориться. Такъ же нерѣшительно отзывались и клавиши подъ пальцами. Но проходили первыя минуты, сдержанность исчезала. Голосъ и рояль начинали жаловаться, громко, страстно жаловаться на тоску, одиночество, на какія-то обиды...
   "Бѣдная тетя Саша, бѣдная!..." думала Катя, когда слушала пѣніе.
   Она не знала, почему именно тетя Саша "бѣдная", но чувствовала, что такъ пѣть можетъ только тотъ, кого надо жалѣть. И она искренно жалѣла.
   "Буду большая,-- думала она по обыкновенію,-- и сдѣлаю тетѣ Сашѣ... сдѣлаю..."
   Но что надо было сдѣлать для счастья тети Саши, она не знала.
   А тетя Саша пѣла: "если-бъ сердце ты лежало на рукахъ моихъ, все качала бы, качала я тебя на нихъ..."
   Когда пѣла тетка, дѣдъ уходилъ обыкновенно въ садъ или сидѣлъ задумчивый и грустный съ опущенной головой. Зато при первыхъ звукахъ рояля являлась изъ кухни Параска и, опершись на косякъ двери, вся превращалась въ слухъ. Иногда въ глазахъ ея дрожали слезы, и губы что-то невнятно шептали... Можетъ тоже жаловались на неправду жизни или скорбѣли о той, которую вынянчила она, старая, своими руками, да, видно, не на радость...
   Лѣтніе вечера проводили всѣ вмѣстѣ на большомъ старомъ крыльцѣ, между ступеньками котораго росли трава и цвѣты. Если взрослые говорили о чемъ-нибудь, что Катѣ не казалось интереснымъ, она ложилась на спину и вся отдавалась наблюденіямъ надъ небомъ, дѣтской астрономіи.
   И потомъ она просила сказки. Часто дѣдъ протестовалъ, но въ концѣ-концовъ всегда покорялся.
   Иной разъ сказку слушали и тетка и Параска. Первая -- наполовину погруженная въ свои думы, вторая -- отдаваясь вымыслу, какъ ребенокъ.
   И странно звучалъ тогда среди полной тишины голосъ дѣда. И странной казалась лунная ночь съ трепетными тѣнями, съ знойнымъ, тревожнымъ воздухомъ...
   Было тихо, но тишина говорила... Цвѣты подымали головки и тянулись куда-то, о чемъ-то настойчиво стрекотали кузнечики, медлительно шептались листья акацій и розъ...
   А вверху горѣли и таинственно мигали крупныя звѣзды. Казалось, издали имъ было что-то ясно видно и хорошо понятно, и онѣ говорили объ этомъ людямъ...
   И хотѣлось и невозможно было понять, что они говорили...
   Призывно бѣлѣли знакомыя дорожки двора и сада и являлось желаніе идти, бѣжать по нимъ... Но куда? Зачѣмъ?
   -- Ахъ, скорѣе бы вырасти большой!... скорѣе бы!...-- мечтала Катя.

-----

   Итакъ, Катя жила съ теткой, дѣдомъ и хромой Параской, и не умѣла представить себѣ жизни безъ этихъ трехъ людей. А когда силилась представить, то ей чудилось что-то страшное и темное, какъ тотъ глубокій оврагъ, который лежалъ по обѣ стороны ихъ проѣзжей дороги и котораго одинаково боялись лошади и люди. Когда проѣзжали мимо этого оврага, Катя и тетка всегда закрывали глаза, а кучеръ пристально глядѣлъ на узкую дорогу и ѣхалъ тихо, шагъ за шагомъ, боясь оступиться. Сѣдокамъ казалось, что они ѣдутъ безконечно долго и что черный, ничѣмъ не огороженный отъ дороги оврагъ вотъ-вотъ поглотитъ ихъ. Зато, когда проѣзжали опасное мѣсто, кучеръ лихо гналъ лошадей, и онѣ бѣжали, словно и сами хотѣли поскорѣе забыть о только что мелькнувшей опасности. Когда Катя останавливалась на мысли о разлукѣ, она поступала точно такъ, какъ поступали проѣзжающіе мимо оврага -- невольно закрывала глаза отъ страха и такъ же невольно и поспѣшно гнала прочь темные призраки. И призраки исчезали... Но насталъ день, когда они уже не могли исчезнуть, потому что перестали быть призраками.
   Катя не помнила матери. Мать умерла, когда ей не было еще и трехъ лѣтъ. Но отецъ былъ живъ. Овдовѣвъ, отецъ Кати оставилъ ее на воспитаніе у дѣда и тетки, а самъ ограничивался только рѣдкими письмами. Онъ жилъ за нѣсколько тысячъ верстъ, и о немъ рѣдко говорили,-- только тогда, когда приходили письма. Въ день рожденія Кати, когда ей исполнилось десять лѣтъ, дѣдушка далъ ей прочесть письмо отца. Тотъ писалъ, что она дѣлается уже большой и что скоро онъ думаетъ пріѣхать за ней, чтобы взять ее жить къ себѣ. Пора уже ей серьезно учиться, а не бѣгать по двору да слушать сказки. Катя, прочтя письмо, поблѣднѣла и закрыла глаза, какъ при проѣздѣ мимо страшнаго оврага.
   -- Я не хочу... Не отдавай меня!-- сказала она чуть слышно Дѣду.
   -- И не отдамъ, не отдамъ!-- такъ же тихо отвѣтилъ дѣдъ, и Катя въ первый разъ увидѣла, какъ скатились съ его глазъ двѣ слезинки.
   Черезъ недѣлю дѣдъ показалъ Катѣ отвѣтное письмо, которое посылалъ ея отцу. Въ этомъ письмѣ дѣдъ умолялъ оставить внучку у него. "Ничего не пожалѣю,-- писалъ онъ,-- дамъ ей какое слѣдуетъ образованіе и воспитаніе. Возьмемъ учительницу въ домъ, а черезъ годъ повеземъ ее въ гимназію и сами переѣдемъ жить въ Полтаву. Не отбирайте у насъ дитя, не лишайте насъ послѣдней радости. И воля покойницы была, чтобы Катя вырасла у насъ. Тутъ для нея здоровый климатъ, а она дѣвочка слабенькая, тутъ и присмотръ за ней ласковый, а вы человѣкъ еще молодой, второй разъ женитесь, каково ей будетъ съ мачехой? Можетъ и хорошая будетъ женщина ваша супруга, а все чужой для Кати человѣкъ, все больше будетъ своихъ дѣтей любить, если Господь вамъ ихъ пошлетъ. А не женитесь вы,-- какъ жить дитяти безъ женскаго ухода? А тутъ тетка въ ней души не слышитъ, бережетъ, какъ свои очи. Еще разъ прошу васъ, Владиміръ Константиновичъ, низенько вамъ кланяюсь, пожалѣйте насъ одинокихъ -- оставьте намъ Катю. А насчетъ воспитанія и образованія не безпокойтесь, а когда вырастетъ и насчетъ приданаго также. Всѣ гроши соберемъ, якіе есть, шобъ была Катеринка не хуже людей".
   Дѣдъ долго составлялъ письмо и почему-то очень старался, чтобы оно вышло на чисто русскомъ нарѣчіи. Но письмо не помогло, и русское нарѣчіе не помогло...

-----

   Городъ, гдѣ жилъ отецъ, былъ большой, шумный, съ громадными, какъ казалось Катѣ, и угрюмыми домами. И кругомъ все было угрюмо, холодно и чуждо. И такъ было много, много лѣтъ...
   Первое время Катя жила только письмами, которыя приходили изъ далекаго утонувшаго въ акаціяхъ бѣлаго домика. Она цѣловала исписанные дорогими людьми листки бумаги, перечитывала ихъ безъ счету, спала съ ними. И по ночамъ часто тянулась она подъ подушку посмотрѣть, цѣлы ли ея сокровища. И они были цѣлы и все росли, пока... пока смерть не сложила на груди тѣ руки, которыя ей писали.
   Первымъ умеръ дѣдъ. Тетка постепенно подготовила Катю къ этому удару, но отъ этого онъ не сталъ легче.
   Былъ жаркій іюльскій полдень, когда Катя получила и прочла страшное письмо. И Катѣ сдѣлалось вдругъ холодно, такъ холодно, какъ будто она въ морозъ стояла неодѣтая подъ открытымъ небомъ. Солнце потеряло не только тепло, но и свѣтъ. Темно все стало, все утратило краски и все показалось безсмысленнымъ, ненужнымъ... Ничего не хотѣлось, хотѣлось только дико закричать и побѣжать, побѣжать далеко-далеко, за нѣсколько тысячъ верстъ и тамъ цѣловать, безъ конца цѣловать дорогую сѣдую голову, которую она не могла представить себѣ мертвой. Бѣжать, бѣжать!...
   Но Катя не побѣжала, и нѣсколько часовъ спустя отецъ строго выговаривалъ за ея угрюмый видъ.
   -- Что бы ни случилось,-- говорилъ онъ,-- нельзя ходить съ такимъ видомъ, онъ на всѣхъ окружающихъ способенъ нагнать тоску. Старики должны же когда-нибудь умирать, а обязанность хорошей дочери всегда помнить, что ей не слѣдуетъ раздражать отца...
   Черезъ годъ съ небольшимъ уже чужіе люди сообщили о смерти тетки и о томъ, что разбитую параличомъ Параску удалось какъ-то пристроить въ богадѣльню.
   Какъ ни хотѣла Катя сблизиться съ отцомъ, ея сердце отворачивалось отъ холоднаго, вѣчно недовольнаго ею человѣка. Да и вмѣстѣ они бывали рѣдко. А когда были вмѣстѣ, отецъ входилъ въ каждую мелочь, и выговорамъ и замѣчаніямъ не было конца.
   Все время гимназическаго ученія у Кати не было подругъ. Для того, чтобы пойти куда-нибудь или позвать кого-нибудь къ себѣ, приходилось преодолѣвать такія дипломатическія тонкости и чувствовать себя до такой степени не собой, что всякое удовольствіе теряло смыслъ и ничего, кромѣ безопасности отъ наказаній и окриковъ, не хотѣлось.
   Такъ шли длинные, тяжелые и скучные годы. Вѣчно одинокая, Катя много думала и читала. Въ книгахъ было то, о чемъ она грезила. Здѣсь были и любовь, и дружба, и веселый трудъ, и веселый смѣхъ, и свобода желаній... И ласка была, та ласка, что окружала Катю въ маленькомъ бѣломъ домѣ, утопающемъ въ акаціяхъ и вишняхъ. И было въ мечтахъ и книгахъ то, что слышалось въ пѣсняхъ тетки и сказкахъ дѣда -- была правда, святая, непродажная правда и нѣжная жалость.

-----

   Она увидѣла его въ первый разъ въ маленькомъ душномъ залѣ уѣзднаго городка, гдѣ онъ говорилъ свою защитительную рѣчь. Недѣлю назадъ въ этомъ залѣ, залѣ земской управы, былъ музыкально-танцовальный вечеръ, устроенный благотворительными дамами въ пользу бѣдныхъ, а теперь здѣсь судили другихъ такихъ же бѣдныхъ, не получившихъ на свою долю даже благотворительнаго вечера...
   Неурожайный былъ годъ, и деревня голодала. Но въ помѣщичьихъ амбарахъ запасовъ было много. Такъ много, что доски одного изъ нихъ не выдержали и образовали щель. Ее замѣтили голодные и пользовались ею, когда приходилось очень круто... Лишняго не тащили. Крали только, когда судорги въ подведенныхъ животахъ заставляли красть. Крали не безстыдно, а хмурые, боязливые, огорченные, что дѣлаютъ грѣхъ. Теперь эти тощіе, ничего, кромѣ куска хлѣба, не хотѣвшіе люди сидятъ на скамьѣ, окруженные солдатами, на плечахъ у которыхъ блестятъ обнаженныя сабли.
   Въ залѣ душно. Благотворительныя дамы и вообще много дамъ и мужчинъ возсѣдаетъ въ первыхъ рядахъ. Сзади на лавкахъ помѣщается менѣе чистая публика. Явилось сюда это общество потому, что судъ съ присяжными для скучнаго городка своего рода спектакль. Къ тому же одно изъ дѣйствующихъ лицъ -- потерпѣвшій помѣщикъ, для многихъ свой человѣкъ.
   Въ залѣ душно. Майская ночь съ луною и легкими весело бѣгущими куда-то облачками глядитъ на стеариновыя свѣчи на столахъ судей и колеблетъ ихъ пламя... Сладкимъ запахомъ цвѣтущихъ деревьевъ, обновленной жизнью весны дышитъ ночь въ открытыя окна и, кажется, удивляется тому, что дѣлаютъ люди...
   Молодой новенькій прокуроръ въ новенькомъ мундирѣ, очень неравнодушный къ славѣ оратора, произнесъ очень гладкую рѣчь, которой самъ остался очень доволенъ.
   Зато, когда всталъ защитникъ, онъ сказалъ то же, что говорила сердцу Кати свѣтлая весенняя ночь, а ночь безмолвно говорила, что не тѣхъ судятъ, кто виноватъ, что эти бѣдные и голодные не воры, что виноваты не они.
   Крестьянъ оправдали.
   И глубоко вздохнули судимые, но неосужденные, и казалось Катѣ, что глубоко-ароматнымъ дыханіемъ вздохнула и прекрасная весенняя ночь...
   На Катю, уже два года назадъ кончившую гимназію и превратившуюся въ стройную и гибкую Екатерину Владиміровну, рѣчь защитника и вся обстановка суда произвели большое впечатлѣніе. И когда полусонная публика расходилась по домамъ и сама Екатерина Владиміровна шла рядомъ съ зѣвающей дамой, въ домѣ которой она жила гувернанткой, лицо защитника, его голосъ, жесты, каждое слово его все крѣпче и крѣпче запечатлѣвались гдѣ-то въ ея душѣ. Долго не могла уснуть она въ эту майскую ночь. Долго неподвижно сидѣла она у открытаго окна, боясь шевелиться, чтобы не разбудить какъ-нибудь двухъ своихъ ученицъ, спавшихъ за ширмами. Изъ окна виднѣлась широкая залитая луннымъ свѣтомъ улица съ притихшими домами и свѣтло-синее небо съ прозрачными бѣгущими облачками. Катя сидѣла и думала. Мысли ея иногда совсѣмъ расплывались и исчезали куда-то, какъ исчезали свѣтлыя облака, и тогда дѣлалось невыразимо легко и хотѣлось одного -- полетѣть съ этими весенними облаками, полетѣть далеко-далеко, въ какую-нибудь свободную, прекрасную страну... И казалось въ странѣ той долженъ быть утопающій въ акаціяхъ бѣлый домикъ и... и лицо и слова того, кто защищалъ сегодня голодныхъ отъ сытыхъ. Хорошее у него лицо! Черты обыкновенныя, но выраженіе такое яркое... Горячіе сѣрые глаза, большой думающій лобъ съ морщинкой между черныхъ бровей. И ротъ славный -- добрый, благородный. Губы немного блѣдныя, вѣроятно, онъ волновался, когда говорилъ рѣчь.
   Катя смотритъ на бѣгущія весеннія облачка, и пока она смотритъ на нихъ, ей кажется, что блѣдныя губы что-то говорятъ. Что-то радостное и важное, очень важное...
   "Мы не чужіе. Мы не можемъ быть чужими, потому что мы любимъ одно и то же и стремимся къ одному. Въ дѣтствѣ я слушалъ такія же сказки и такія же пѣсни, какъ и ты. Потомъ я такъ же, какъ и ты, тосковалъ, разочаровывался и былъ одинокъ. Но отъ этого только крѣпче еще сталъ я любить то, что любилъ, еще крѣпче хотѣть того, что хотѣлъ. Я силенъ потому, что я сильно люблю и сильно хочу".
   "И я люблю, и я хочу тебя. И теперь мы нашли другъ друга. Жена моя, радость моя"... И блѣдныя губы уже не говорятъ, а цѣлуютъ Катю, и кажется Катѣ, что весенній вѣтерокъ пролетаетъ по ея лицу, нѣжный и жгучій весенній вѣтерокъ...
   Утро и слѣдующій день были обычными для дома, гдѣ жила Катя, утромъ и днемъ.
   Дѣвочки лѣнились, ссорились, родители, т.-е. хозяева, то подчеркивали свое хозяйское положеніе, то безтолково набрасывались на дѣтей... И, какъ всегда, дрязги съ прислугой, скучные разговоры, пошловатыя шутки, неинтересные гости... Обыкновенно все это больно чувствовалось, но теперь, послѣ ночи, проведенной въ чудныхъ грезахъ, все подернулось точно дымкой, все казалось такимъ далекимъ, неважнымъ въ сравненіи съ тѣмъ, что дѣлалось въ сердцѣ.
   Весь день ходила Катя въ какомъ-то розоватомъ туманѣ, а подъ вечеръ, въ сумерки отправилась съ дѣвочками на вокзалъ встрѣчать ихъ тетку.
   Съ неба глядѣла уже ранняя луна, когда подошелъ поѣздъ. За массой публики тетка сначала не отыскивалась, а потомъ онѣ увидѣли ее стоящей на платформѣ съ группой дамъ и мужчинъ. И въ числѣ этихъ мужчинъ былъ тотъ, о которомъ всю ночь промечтала Катя, былъ вчерашній защитникъ. Замѣтивъ племяницъ, тетка направилась къ нимъ. Въ ту же минуту прозвонилъ звонокъ. Все засуетилось, заторопилось, и Катя видѣла, какъ вмѣстѣ съ другими сѣлъ въ вагонъ и ея герой. Еще минута, и длинный рядъ освѣщенныхъ вагоновъ, покачиваясь, неувѣренно сталъ отдѣляться отъ платформы, потомъ глубоко вздохнула желѣзная грудь паровоза, и поѣздъ вдругъ побѣжалъ, быстро мигая своими огнями, и почти сразу скрылся гдѣ-то въ лунной дали. И такъ же сразу все затихло и опустѣло на маленькомъ вокзалѣ... Когда Катя съ дѣвочками и ихъ родственицей шла къ извозчику, только одинокій буфетчикъ въ полумракѣ одинокой лампы пряталъ провизію и подводилъ свои счеты.
   Взглянувъ на этого буфетчика, Катя почувствовала, что и ей хотѣлось бы "подвести счеты"... Что у нея было и что осталось теперь, когда ушелъ поѣздъ?-- Ничего не было и потому ничего не осталось,-- сказала мысль. Но чувство запротестовало. Какъ не было? а эта чудная ночь?... Какъ не осталось? а теплая нѣжность въ душѣ, а тоска, что ушелъ поѣздъ и... и надежда... На что? удивилась мысль. Чувство не умѣло опредѣленно отвѣтить, и Катя неожиданно для самой себя разсказала теткѣ дѣвочекъ о вчерашнемъ судѣ и стала разспрашивать о защитникѣ. Отвѣты получились такіе: присяжный повѣренный въ томъ городѣ, гдѣ тетка живетъ-знаетъ она его мало, кажется интересный и любитъ ухаживать, фамилія -- Львовъ. Вечеромъ за чаемъ тетка вспомнила о разспросахъ Кати и, засмѣявшись, сказала:-- а самое-то главное я и забыла вамъ сообщить -- Львовъ-то вашъ не женатъ! Вѣдь это для барышни самое интересное...
   Катѣ не понравился смѣхъ и тонъ дамы, но почему-то сдѣлалось вдругъ такъ легко и весело, что она сама засмѣялась. А слова "вашъ Львовъ" звучали въ ушахъ весь вечеръ и покрывали собой всѣ другіе слова и разговоры.
   Когда всѣ уже улеглись и спали, Катя опять сидѣла одна, но не у окна, какъ наканунѣ, а за столомъ. Она писала Львову. Новая Татьяна сама немного удивлялась тому, что дѣлала, за то майская ночь ободряла ту, кто на маленькомъ листкѣ почтовой бумаги наивно писалъ о томленіи своего сердца...
   -- Да, да!-- говорили дѣвушкѣ весеннія облачка,-- хорошо, что ты пишешь! Чистому и искренному чувству нужно давать широкій просторъ, и если хочется тебѣ счастья, почему не искать его прямыми путями? И безъ тебя много лукавыхъ и хитрыхъ, много продажныхъ и хищныхъ. Хорошо, что ты искренно пишешь!...
   И Катя писала быстро, нервно писала обо всемъ, что думала и чувствовала и что пережила за эти сутки,-- жизнь у меня такая сѣрая и скучная,-- говорила она въ концѣ,-- совсѣмъ безъ радостей, даже безъ интереснаго общества. Если бы мы стали переписываться, ваши письма замѣнили бы мнѣ и общество и... можетъ быть, радость. Не думайте обо мнѣ дурно. Присылайте скорѣе свое письмо.
   Катя подписалась полной фамиліей и поставила свой адресъ. Ночь улыбнулась, и легкія, прозрачныя облачка весело побѣжали навстрѣчу чему-то...
   На слѣдующее утро письмо было отправлено, и Катя стала ждать отвѣта. И отвѣтъ скоро пришелъ, остроумный и милый. Потомъ Катя написала еще, и еще пришелъ такой же отвѣтъ. Потомъ отвѣты стали приходить менѣе остроумные и веселые, но зато въ нихъ все больше и больше было тепла и ласковой нѣжности.
   Май приходилъ къ концу, расцвѣтало лѣто. Одинокая душа Кати тоже расцвѣла и жила полной жизнью.
   Почти каждый день приходили письма, и каждый день былъ красивъ своей красотой.
   Въ срединѣ лѣта Львовъ сталъ просить Катю пріѣхать, хоть на одинъ день, въ тотъ городъ, гдѣ онъ жилъ, чтобы можно было имъ свидѣться и, какъ слѣдуетъ, познакомиться.-- Вѣдь до сихъ поръ я ни разу не видѣлъ вашего лица,-- писалъ онъ,-- до сихъ поръ ни разу не пожалъ руки, которая мнѣ такъ часто пишетъ. Я бы и самъ пріѣхалъ, по развѣ дадутъ намъ уѣздные сплетники по-человѣчески встрѣтиться? Они загрызутъ насъ своими подозрѣніями, и наше свиданіе будетъ отравлено назойливымъ любопытствомъ.
   Скоро письма Львова стали состоять изъ одной только неотступной просьбы -- пріѣхать. Но пріѣхать Катя не могла. Мать ея воспитаницъ уѣхала на воды лѣчиться, и нельзя было бросить дѣвочекъ однѣхъ, тѣмъ болѣе, что съ нея взяли слово не оставлять домъ ни на день.-- Раньше осени не могу пріѣхать, хоть и мнѣ не меньше вашего хотѣлось бы свидѣться,-- писала Катя въ началѣ іюля.
   За іюль письма Львова почему-то стали рѣдкими и короткими, а за весь августъ пришло только одно письмо.-- Простите за молчаніе,-- писалъ въ немъ Львовъ,-- то дѣла по горло и некогда, то нездоровится, то просто настроеніе для письма неподходящее... Какъ видите, причины все мелкія, но и съ ними надо считаться.
   Катя прочла это письмо съ тою ноющей болью въ груди, съ которой жила она уже второй мѣсяцъ. Почему почти сразу все измѣнилось? Почему такъ безпричинно отвернулось отъ нея счастье? Въ сентябрѣ Львовъ не прислалъ ни одного письма. Молчала и Катя. Дни стояли холодные и ясные, и очень много было дней, похожихъ на тотъ далекій и памятный, въ который увезли десятилѣтнюю дѣвочку изъ утопающаго въ акаціяхъ бѣлаго домика въ большой угрюмый и чужой городъ, къ чужимъ людямъ...

-----

   Моросилъ мелкій дождь пополамъ со снѣгомъ, уличные фонари тонули въ сыромъ туманѣ, на тротуарахъ было мокро и скользко. Было около шести часовъ ноябрьскаго вечера. Катя стояла у дома, на подъѣздѣ котораго блестѣла большая мѣдная дощечка: присяжный повѣренный Викторъ Петровичъ Львовъ.
   "Пока не позвонила, можно уйти..." -- думала Катя.-- Нарочно пріѣхала и уходить!-- сердилась она на себя.-- А если его нѣтъ дома? вставалъ вопросъ,-- если онъ будетъ не радъ? если... если... Вся кровь прихлынула къ щекамъ, и Катя рѣшительно сошла съ крыльца, но, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, остановилась, быстро повернула назадъ и, чтобы не дать времени сомнѣніямъ снова завладѣть собой, крѣпко, два раза нажала кнопку звонка. Почти въ ту же минуту дверь отворилась, и на молчаливый вопросъ горничной, Катя, сдерживая отъ дрожащихъ нотокъ свой голосъ, сказала:-- Мнѣ нужно по дѣлу. Дома присяжный повѣренный?
   -- Пожалуйте,-- былъ лаконическій отвѣтъ. Когда Катя, освободясь отъ кофточки, очутилась въ пріемной, на нее, сконфуженную и растерявшуюся, прежде всего вызывающе глянула со стѣны картина полуобнаженной женщины. Катя осмотрѣлась. Обыкновенная гостиная мебель. Цвѣты. Громадная лампа подъ зеленымъ абажуромъ. Были еще какія-то картины въ высокихъ узкихъ рамкахъ, но обнаженная женщина царила. Она высоко держала откинутую назадъ голову и смѣялась. Смѣялись ея красныя, полныя губы, смѣялся рядъ блестящихъ зубовъ и полузакрытые глаза, смѣялось все тѣло, красивое, сильное, едва прикрытое тѣло.
   На столикахъ лежали газеты и альбомы, но Катя не могла заняться ими. Ее давилъ торжествующій смѣхъ, который отъ картины несся, казалось, на всю комнату. И опять, какъ на крыльцѣ, ей захотѣлось уйти, быстро, рѣшительно уйти отсюда.
   -- Виноватъ, я заставилъ васъ ждать,-- услыхала она вдругъ чей-то голосъ. Въ дверяхъ стоялъ Львовъ и, движеніемъ руки приглашая въ кабинетъ, говорилъ:-- прошу васъ. Катя поднялась и, войдя, молча остановилась.
   -- Чѣмъ могу служить?-- любезно спросилъ онъ ее, подвигая кресло.
   Совсѣмъ не такою рисовалась Катѣ ихъ встрѣча... Та встрѣча, о которой она грезила, была полна захватывающей радости, была яркая, оригинальная, безъ всякихъ условностей...
   "Но я сама виновата, онъ даже не знаетъ, кто я",-- ободряла себя Катя, и на долгій вопросительный взглядъ Львова назвала свою фамилію.
   "Теперь... теперь только начинается"... пронеслось въ ея головѣ, и стало еще труднѣе дышать.
   -- Ахъ, это вы!... Какъ я радъ... Вотъ не ожидалъ!... Очень радъ! Ну, будемте знакомы; вотъ и свидѣлись...
   Львовъ протягивалъ руку и какъ-то суетливо улыбался.
   -- Садитесь, пожалуйста, садитесь... Снимите вашу шапочку. Кажется, дождь сейчасъ. Такая погода безобразная... Вотъ не ожидалъ!-- и все та же растерянно-суетливая улыбка была на его лицѣ.
   Чувство боли въ груди дѣлалось у Кати сильнѣй и сильнѣй. Нервы были такъ напряжены, что хотѣлось плакать.
   -- Я совсѣмъ не такою представляла себѣ нашу встрѣчу,-- сказала она упавшимъ голосомъ.
   -- Въ самомъ дѣлѣ? Но... это вышло такъ внезапно,-- вы меня не предупредили... Но я радъ васъ видѣть...
   Катя быстро встала съ кресла и заходила по комнатѣ.
   -- Я... мнѣ хочется уйти... Вы не тотъ... Не слѣдовало мнѣ пріѣзжать, да?...-- говорила она съ тоской.
   -- Помилуйте, что вы? Мы же давно хотѣли познакомиться. Мы сейчасъ будемъ говорить... Станемъ пить чай... Я не пущу васъ. Нѣтъ, нѣтъ!-- и Львовъ придвинулъ свой стулъ къ креслу Кати.
   -- Какъ вы не похожи на свои письма...-- сказала она.
   -- Зато вы на свои очень похожи,-- такая же оригинальная и экспансивная, какою я васъ себѣ и представлялъ. Пришли и вдругъ сразу: у васъ скверно, мнѣ хочется уйти... Нѣтъ, ужъ теперь я васъ не пущу,-- засмѣялся Львовъ и нажалъ кнопку звонка.
   Когда явилась горничная, онъ совсѣмъ просто, точно они видѣлись каждый день, сказалъ:
   -- Если самоваръ готовъ, давайте намъ его сюда, мы будемъ сами хозяйничать.
   -- Почему вы почти вдругъ бросили писать мнѣ?-- спросила Катя.
   -- Какъ вамъ сказать?... Видите ли...
   Львовъ сощурилъ свои продолговатые сѣрые глаза и пристально посмотрѣлъ на гостью.
   -- Ну, вотъ что, Екатерина Владиміровна, мнѣ не хочется вамъ лгать, а потому я лучше не отвѣчу на этотъ вопросъ... По крайней мѣрѣ, сейчасъ... Хорошо?
   Отъ имени ея, произнесеннаго имъ впервые, отъ искренняго тона и отъ какой-то неуловимой перемѣны въ лицѣ сразу пахнуло на Катю подобіемъ того, о чемъ она мечтала. Въ груди стало легче.
   -- Говорите правду, какая бы она ни была...-- сказала она уже не упавшимъ, а просто взволнованнымъ голосомъ.
   -- Ахъ вы, поборница правды! Въ такомъ случаѣ... Ну, вотъ,-- я не писалъ потому, что вы не захотѣли пріѣхать.
   -- Но я же не могла пріѣхать.
   -- Нѣтъ, вы не захотѣли...
   Катя пожала плечами и сказала:
   -- Вы, кажется хитрите... нехорошо!
   -- Вы не захотѣли пріѣхать,-- повторилъ Львовъ каждое слово раздѣльно, и что-то настойчивое, испытующе-вопросительное было въ этихъ словахъ и въ его лицѣ.
   -- Какъ вы странно смотрите!-- засмѣялась Катя, чувствуя какую-то неловкость.
   Горничная внесла самоваръ и все необходимое къ чаю.
   Садитесь на диванъ и хозяйничайте, я буду воображать, что пришелъ къ вамъ въ гости. Гдѣ же вы остановились? Когда и насколько пріѣхали?-- самаго-то главнаго я до сихъ поръ и не знаю!
   -- Остановилась въ номерахъ. Пріѣхала сегодня. Завтра вечеромъ уѣзжаю.
   -- Такъ скоро! Скажите, вы по дѣлу въ нашъ городъ?
   Катя промолчала.
   -- Вы крѣпкій чай пьете?-- вмѣсто отвѣта спросила она, придвигая къ себѣ изящный чайникъ.
   -- Какой хотите. Итакъ, цѣль вашего пріѣзда?
   -- Итакъ, ваше право допрашивать?
   -- Право друга. Развѣ мы не были все это время друзьями?
   -- Я другъ брошенный, а потому могу быть и неоткровенной.
   -- Неужели вы... Нѣтъ, это вздоръ!
   -- Что вздоръ?
   -- То, что я могъ подумать, что вы пріѣхали ради меня.
   -- Нѣтъ, это правда. Мнѣ хотѣлось васъ видѣть... Я ужъ давно рѣшила, что пріѣду.
   -- Ахъ, какая вы!... Какая вы...
   Львовъ подошелъ къ дивану и взялъ руку Кати.
   -- Я поцѣлую вашу руку. Можно? Я такъ тронутъ...
   Онъ нагнулся и медленно и крѣпко поцѣловалъ маленькую руку.
   -- Какая же я? Вы такъ и не договорили...
   -- Хорошая. Но я не умѣю точно опредѣлить васъ, я не привыкъ къ такимъ женщинамъ.
   -- Къ какимъ же вы привыкли?
   -- Долго разсказывать... развѣ потомъ, когда-нибудь... Говорите лучше о себѣ.
   Львовъ сѣлъ рядомъ на диванъ.
   -- Говорите о себѣ,-- повторилъ онъ ласково.
   -- Нѣтъ, лучше вы о себѣ. Я больше высказывалась въ своихъ письмахъ, вы должны меня больше знать, чѣмъ я васъ.
   -- Это правда. Но знаете, вы задаете мнѣ очень трудную задачу. Я положительно не знаю, что я могу сказать о себѣ... Дѣтство у меня было неважное, никакихъ прекрасныхъ или яркихъ воспоминаній не оставило, юность тоже, и вотъ теперь... и теперь все какъ-то сѣро... Живешь изо дня въ день и даже не замѣчаешь, какъ живешь.
   -- И вы не хотѣли бы жить иначе?
   -- Хотѣлъ и хочу, но вѣдь жизнь не очень-то считается съ нашими желаніями.
   -- Съ сильными желаніями она считается, но только съ сильными...
   -- Да, но я, дѣйствительно, на дѣлѣ плохенькій человѣкъ -- безхарактерный, легкомысленный...
   -- Мнѣ больно васъ слушать...
   -- Голубушка моя, но вѣдь у меня есть и хорошія качества, не одни же недостатки!-- сказалъ это Львовъ такимъ смѣшнымъ утѣшающе-искреннимъ тономъ, что Катя невольно улыбнулась и подумала: "а все-таки... я его люблю".
   -- Вы какой-то смѣшной и милый,-- сказала она вслухъ и засмѣялась отъ прилива нѣжнаго и тихаго чувства.
   -- Спасибо и на этомъ... Но будьте же хорошей хозяйкой, налейте мнѣ, наконецъ, чаю.
   Они пили чай, шутили, говорили много и просто, и обоимъ теперь казалось, что они давно знаютъ другъ друга.
   Когда Катя посмотрѣла на часы, былъ уже первый часъ ночи. Ей не хотѣлось уходить, но она понимала, что пора уйти, и заторопилась. Львовъ пошелъ провожать ее. Прощаясь у дверей гостиницы, онъ сказалъ:
   -- Завтра утромъ у меня кой-какія дѣла. Къ двумъ освобожусь и ровно въ два явлюсь къ вамъ, хорошо?
   -- Чѣмъ раньше придете, тѣмъ лучше, вѣдь въ семь вечера я уѣзжаю,-- сказала она, ожидая чего-то.
   Онъ молча крѣпко пожалъ ея руку, и они разстались.
   Войдя въ номеръ, Катя, не раздѣваясь, въ кофточкѣ и шляпѣ, долго сидѣла среди комнаты и все думала одними и тѣми же словами: "Почему онъ ничего не сказалъ мнѣ?... Неужели не скажетъ и завтра, и я уѣду... навсегда?"
   На другой день маленькіе часики Кати показывали уже около четырехъ, а Львова все не было. Съ двухъ часовъ, какъ маятникъ, ходила Катя изъ угла въ уголъ своего номера, останавливаясь только, чтобы взглянуть на часы. И чѣмъ дальше подвигались маленькія стрѣлки, тѣмъ меньше оставалось бодрости въ душѣ. Ровно въ четыре въ дверь постучали.
   -- Войдите!-- сказала Катя.
   -- А я къ вамъ съ новостью, то-есть, лучше сказать, съ однимъ проектомъ, поэтому и запоздалъ. Ужъ и бранили, я думаю, вы меня! Правда?
   Катя могла только улыбнуться и сказала:
   -- Вы весь мокрый, опять дождь? Скорѣй раздѣвайтесь.
   -- Дождь это пустяки,-- говорилъ Львовъ, освобождаясь отъ пальто,-- а вотъ проектъ мой -- это дѣло, только не знаю, будете ли вы согласны.
   -- На что?
   -- Сейчасъ доложу все подробно.
   Онъ поздоровался и оживленный, съ смѣющимися глазами и съ капельками дождя на волосахъ сѣлъ на неуклюжій диванъ.
   -- Скажите, можете вы разстаться съ вашимъ уѣзднымъ городишкой и съ вашими чудесными ученицами?
   -- Почему вы это спрашиваете?
   -- А потому, что если можете, то разставайтесь немедленно и переселяйтесь сюда. Мой товарищъ, человѣкъ семейный и почтенный, нуждается въ переписчицѣ. Я сегодня говорилъ съ нимъ о васъ, онъ съ удовольствіемъ предложитъ вамъ на первыхъ порахъ тридцать рублей въ мѣсяцъ. Жить, конечно, будете самостоятельно, то-есть отдѣльно, такъ какъ у него нѣтъ лишняго помѣщенія. Если вы согласны, то одѣвайтесь, и мы сейчасъ же съѣздимъ къ нему, тамъ вы и уговоритесь окончательно. А потомъ я провожу васъ на поѣздъ.
   -- Послушайте, это такъ неожиданно... такъ... Дайте мнѣ опомниться.
   -- Вамъ не нравится мой проектъ?
   -- Нравится, но...
   -- Странная вы!-- сказалъ Львовъ, и лицо его изъ открытаго и веселаго стало какимъ-то холодно-усталымъ.
   -- Я согласна... Конечно, согласна!... Не хмурьтесь! Я вѣдь сама мечтала жить съ вами въ одномъ городѣ... Сейчасъ отправимся къ вашему знакомому и уговоримся. Это то, чего я хотѣла,-- возбужденно говорила Катя и старалась понять, какимъ неуловимымъ чувствомъ омрачается ея радость и почему эта радость не такъ велика, какъ могла бы быть.
   Часъ спустя, оба были у товарища Львова уговорились обо всемъ, и Катя дала слово, что черезъ недѣлю возьметъ на себя обязанность переписчицы.
   -- Ну, что? Какое впечатлѣніе?Понравилась вамъ эта семья?-- спрашивалъ Львовъ, когда, кончивъ дѣловой визитъ, они садились на извозчика, чтобы ѣхать къ поѣзду.
   -- Не особенно... Мнѣ показались всѣ они какими-то дѣланными... Немного сухими...
   -- Наоборотъ, очень простые люди! Когда привыкните, увидите сами. Это мои лучшіе друзья.
   -- Муратовы?-- удивилась Катя и незамѣтно для себя вздохнула.
   Послѣ второго звонка, когда поѣздъ готовился уже отойти, Львовъ, стоя у площадки вагона, говорилъ:
   -- Какъ прекрасно все устроилось! Теперь наша дружба упрочится и дастъ намъ обоимъ много хорошаго. Можетъ быть такъ хорошо, какъ мы и не ожидаемъ. А вы... вы какъ думаете?
   Рѣзкій звонокъ и толчокъ вздрогнувшаго поѣзда не дали отвѣтить Катѣ. Вагоны стали отдѣляться отъ платформы, и Львовъ пошелъ рядомъ съ этими уходящими вагонами, и только, когда совсѣмъ скрылись они, онъ сѣлъ на извозчика и подъ дождемъ поѣхалъ опять къ Муратовымъ. Тамъ онъ пилъ чай, пѣлъ, дурачился и ухаживалъ за хорошенькой гимназисткой, а Катя сидѣла на деревянной лавочкѣ полутемнаго, переполненнаго людьми вагона и, прижатая въ уголъ вещами и сосѣдомъ, думала. И хотя она вѣрила въ счастье, но въ то время что-то непрошенное и робкое шептало ей: не то... не то.

-----

   -- Сегодня ровно мѣсяцъ, какъ вы переѣхали, -- говорилъ Львовъ, сидя въ комнатѣ Кати. Комната была длинная, узкая и неприглядная, но новой хозяйкѣ она казалась веселой.
   -- Да, сегодня ровно мѣсяцъ,-- повторила Катя,-- а мнѣ кажется, что прошелъ чуть не годъ, такъ много пришлось перечувствовать...
   -- Ну, это вы преувеливаете, положимъ. Впрочемъ, при вашей нервности все чувствуется съ удвоенной энергіей. Хотя... что же собственно произошло? Пока только перемѣна мѣста...
   Львовъ пересѣлъ на диванъ рядомъ съ Катей.
   -- Я бы хотѣлъ другого,-- проговорилъ онъ нерѣшительно.
   Лицо Кати сдѣлалось напряженно-внимательно.
   -- Чего бы вы хотѣли?-- спросила она послѣ того, какъ молчаніе длилось довольно долго.
   -- Угадайте!-- сказалъ Львовъ, закрывая свои продолговатые, красивые глаза.
   -- Не умѣю.
   -- Попробуйте.
   -- Не хочу пробовать, вы должны сказать.
   -- Хорошо. Я скажу... но... возьмите меня за руку, чтобы мнѣ не было страшно.
   Катя засмѣялась и взяла протянутую руку.
   -- Ну?
   -- Ну... ну... полюбите меня немножко.
   -- Я люблю васъ много!-- сказала Катя съ какой-то гордостью.
   -- Много? Не всегда хорошо много.
   -- Я не понимаю васъ! Что вы говорите? Что вы говорите?
   Катя выдернула свою руку и отодвинулась отъ Львова. Сердце сжалось.
   -- Почему много не надо? Почему?
   -- Я сказалъ глупость! Глупость, конечно. Не слушайте меня. Зачѣмъ вы отняли руку? Я хочу цѣловать ее... Можно?
   -- Вы не хотите, чтобы я любила васъ по-настоящему... Значитъ, вы сами не любите... значитъ... Мы разные люди, вѣрно?
   -- Зачѣмъ вы все стремитесь философствовать, вѣчно уговариваетесь...
   -- Вы меня опять не понимаете!
   -- Не надо ничего понимать. Какъ вы!... Надо чувствовать. Непосредственно, сильно...
   Львовъ всталъ и быстро заходилъ по комнатѣ.
   Катя сидѣла грустная и о чемъ-то глубоко думала.
   -- Вы что? Спать захотѣли? Можетъ мнѣ пора домой идти?
   -- Нѣтъ, еще рано.
   -- Я вамъ, кажется, настроеніе испортилъ. Хотите почитаемъ?
   -- Читать не хочется, но, въ самомъ дѣлѣ, лучше почитаемъ...
   Они разстались, какъ всегда, во второмъ часу. Какъ всегда, Львовъ нѣсколько разъ прощался и все почему-то не уходилъ, а когда, наконецъ, собрался, то сказалъ свое обычное -- завтра или послѣ завтра приду. Львовъ приходилъ почти каждый вечеръ. Они читали, пили чай, смѣялись, спорили. Иногда гуляли вдвоемъ, два раза побывали въ театрѣ, разъ провели вмѣстѣ у Муратовыхъ цѣлый день на именинахъ.
   Мѣсяцъ пролетѣлъ незамѣтно. Съ десяти до четырехъ выстукиваніе бумагъ на машинкѣ, потомъ обѣдъ, потомъ возбужденное ожиданіе девяти часовъ вечера, когда являлся Львовъ. Все, что ни дѣлала Катя съ пяти до девяти, все дѣлалось нервно и разсѣянно. Читать же въ это время она совсѣмъ не могла. Обыкновенно глаза машинально бѣгали по строчкамъ газеты или книги, и каждую почти фразу приходилось перечитывать. Мысли не могли собраться, и невольно тянуло къ часамъ -- скоро ли стрѣлка передвинется къ девяти. Когда же Львовъ опаздывалъ или совсѣмъ не приходилъ,-- начинались сомнѣнія, тревога, тоска. Такое состояніе сердило Катю, и. каждый день она обѣщала забрать себя въ руки. Иногда же ей думалось; "если бы... если бы мы жили вмѣстѣ, не было бы этого томительнаго ожиданія... была бы увѣренность и спокойствіе, и время не пропадало бы даромъ, не проходило бы такъ мучительной безполезно. Если бы мы жили вмѣстѣ!... Когда онъ захочетъ этого? Когда скажетъ, что любитъ меня... какъ слѣдуетъ... сильно, сильно..."
   И Катя ждала. Все существо ея было полно теперь однимъ этимъ ожиданіемъ, а дни шли.
   Наступилъ конецъ декабря. На улицахъ, въ магазинахъ и въ домахъ чувствовалось предпраздничное оживленіе. Погода стояла чудесная. Солнечные дни и морозныя свѣтлыя ночи. Снѣгу было много и онъ весело скрипѣлъ подъ ногами торопящихся, нагруженныхъ покупками и заботами людей. Съ праздникомъ Рождества у Кати связывались красивыя, теплыя воспоминанія дѣтства. Наканунѣ, въ сочельникъ, и тетка, и дѣдъ цѣлый день ничего не ѣли и ждали первой звѣзды. А когда показывалась она одинокая, слабо мерцающая и говорящая что-то на непонятномъ языкѣ, въ домѣ разставляли большой столъ, покрытый сѣномъ и скатертью, ставили на этотъ столъ "узваръ" и "кутью" и начинали ужинать. Хромая Параска тихо подавала безконечныя блюда, тихо тикали громадные столовые часы, тихо теплились передъ старинными иконами лампадки. Всѣ въ этотъ вечеръ были особенно добрые, дружные. Параска ѣла не на кухнѣ, какъ всегда, а за общимъ столомъ. Весело трещали дрова въ печкѣ-каминѣ, весело блестѣлъ только что вычищенный самоваръ, и лица у всѣхъ были ласковыя, такія ласковыя, что хотѣлось плакать отъ нѣжности. А вверху, въ бездонномъ небѣ, таинственно мерцали уже не одна, а тысячи звѣздъ. И всѣ онѣ, казалось, говорили, что-то говорили людямъ или Богу...
   Когда наступилъ вечеръ сочельника и зазвонили въ церквахъ, Катѣ вспомнилось дѣтство.
   Скучно и сиротливо стало въ одинокой узкой комнатѣ съ несвѣжими обоями и неуютной обстановкой. За стѣной хозяйка провѣряла счетъ изъ лавки и ворчала на прислугу. Черезъ коридоръ изъ комнаты жильца телеграфиста слышались однообразные шаги, и фальшивый голосъ пѣлъ: "на землѣ весь родъ людской чтитъ одинъ кумиръ священный". А внизу, въ первомъ этажѣ разливался плачемъ грудной ребенокъ. Онъ былъ болѣнъ и кричалъ уже третьи сутки.
   Колокола гудѣли. Съ неба падалъ мелкій снѣжокъ и звѣздъ не было видно. Да и ничьи глаза не искали ихъ... Хозяйская лампа съ неуклюжимъ абажуромъ скупо освѣщала комнату. Катя стояла у окна и, глядя въ надвигающійся мракъ, думала: придетъ ли Львовъ? На завтрашній вечеръ ихъ обоихъ пригласили Муратовы на елку. И сегодня, кажется, зажигаютъ они эту елку, но только для себя, для своей семьи. Львовъ у нихъ свой человѣкъ и, вѣроятно, будетъ тамъ. Когда она третьяго дня спросила его, придетъ ли онъ къ ней въ сочельникъ, онъ сказалъ: не знаю, постараюсь, придется зайти къ Муратовымъ, я всегда у нихъ въ этотъ день убираю елку. Впрочемъ, можетъ и къ вамъ успѣю.
   "Можетъ и къ вамъ успѣю!..." Катѣ сдѣлалось тогда очень больно отъ этихъ словъ. И теперь ей больно, до слезъ больно отъ того, что она одна встрѣтитъ праздникъ, который всѣ стремятся провести какъ можно веселѣе. Всѣ любящіеся люди, всѣ женихи и невѣсты проводятъ святки, какъ сонъ. Какъ хорошо мчаться въ саняхъ рядомъ съ тѣмъ, кого любишь! Или сидѣть въ уютной комнатѣ на диванѣ близко-близко... и чтобы говорилъ онъ тихо и ласково, чтобы цѣловалъ, чтобы любилъ крѣпко, всей душою любилъ.
   -- Полы подтерла, чортъ знаетъ, какъ! Только грязь развезла!-- прокричалъ въ коридорѣ голосъ хозяйки.
   Катя взглянула на часы, и сердце у нея упало:
   -- Не придетъ, нечего и ждать, скоро десять!-- слезы выступили на глазахъ. И вдругъ звонокъ и стукъ въ дверь.
   -- Можно?-- спросилъ знакомый голосъ.
   "Войдите", хотѣла сказать Катя, но что-то перехватило горло и она молча открыла дверь.
   Львовъ стоялъ съ смѣющимися глазами, и на его темныхъ вискахъ и въ бородѣ блестѣли снѣжинки.
   -- Какой вы... какъ хорошо, что пришли! Спасибо, спасибо!... Какъ отъ васъ морозомъ пахнетъ!-- говорила Катя, и слова выходили съ трудомъ, и, казалось, въ комнатѣ мало воздуха, чтобы дышать.
   -- Давайте немного погуляемъ. Вечеръ чудесный, а здѣсь опять будетъ внизу ребенокъ кричать.
   -- Погуляемъ, только я до сихъ поръ чаю не пила, все васъ ждала.
   -- Чай зайдемъ пить ко мнѣ. Надо же для праздника устроить какое-нибудь разнообразіе. Да и вамъ давно пора нанести мнѣ визитъ, вы вѣдь только два раза у меня и были, а я сюда каждый день хожу.
   -- Хорошо, пойдемъ къ вамъ, мнѣ тоже хочется чего-нибудь не каждодневнаго.
   Всю дорогу Львовъ и Катя говорили и смѣялись. Снѣгъ падалъ теперь большими, мягкими хлопьями и было совсѣмъ тепло и тихо. Только люди все шли и ѣхали болѣе возбужденные и торопливые, чѣмъ всегда. Во многихъ домахъ горѣли елки. Гдѣ-то въ дальней церкви кончалась служба, и оттуда шелъ звонъ тихій, спокойный и немного усталый.
   -- Какъ я радъ, что вы сегодня у меня,-- говорилъ Львовъ, когда, раздѣвшись въ прихожей, они прошли въ его кабинетъ.-- Сейчасъ подадутъ самоваръ, и вы будете хозяйничать. Есть варенье и ваши любимые сухарики,-- видите, какой я паинька, все предусмотрѣлъ.
   Когда прислуга внесла самоваръ и посуду, онъ, смѣшно присѣдая, закружился по комнатѣ.
   -- Праздникъ, праздникъ! И ребенка тамъ у васъ внизу не будемъ слышать!...
   -- Зато вы сейчасъ настоящій ребенокъ.
   -- Значитъ, меня нужно приласкать. Съ дѣтьми надо быть ласковой,-- сказалъ Львовъ, подходя и наклоняя голову.
   Катя улыбнулась и провела рукой по темнымъ волосамъ.
   -- Безъ просьбы, небось, не догадались бы. Всему васъ учи!
   А какая вы сегодня интересная... къ вамъ идетъ эта кофточка.
   Катя заварила чай и стала хозяйничать.
   Львовъ былъ необыкновенно оживленъ. Острилъ, разсказывалъ смѣшные анекдоты, пѣлъ, Катя слушала, смѣялась и любовалась продолговатыми сѣрыми глазами. Время шло быстро, совсѣмъ незамѣтно.
   -- Какъ это вы у меня не бываете?-- удивлялся Львовъ.-- Это непорядки... Нужно завести новые... Хотите съ Новаго года заведемъ новые порядки? Совсѣмъ новые... Хотите?
   -- Хочу.
   -- Вы замѣтили, я сказалъ совсѣмъ новые, а вы даже не поинтересовались узнать, какіе именно, и прямо согласились. Что это значитъ?
   -- Это значитъ... значитъ, что мнѣ нравится подчиняться вашей волѣ.
   Львовъ быстро пересѣлъ на диванъ, на которомъ сидѣла Катя, и, заглядывая въ ея глаза, тихо спросилъ:
   -- Вы сознательно это говорите?
   -- Конечно,-- улыбнулась Катя.
   -- Но, это любовь! Вы меня любите?
   -- Да.
   -- Милая!...
   Львовъ поцѣловалъ руку Кати, потомъ тихонько обнялъ ее и сталъ цѣловать лицо, волосы, шею и, разгораясь отъ этихъ поцѣлуевъ, шепталъ:
   -- Милая, будь моей... будь моей...
   -- Довольно,-- говорила Катя,-- не нужно.
   -- Почему не нужно, дорогая? Почему не нужно, скажи?
   -- Но ты меня не любишь по-настоящему?
   -- Люблю, люблю по-всячески... какъ хочешь люблю!
   -- И будешь любить всегда?
   -- Конечно, всегда, конечно, родная!
   Катя обняла Львова и съ какой-то гордостью и восторгомъ поцѣловала его прямо въ губы.
   -- Моя, моя?-- спрашивалъ возбужденно-страстный голосъ.
   Въ душѣ дѣвушки этотъ голосъ превращался въ музыку, отъ которой хотѣлось молиться, плакать и нѣжно, безконечно нѣжно ласкать.
   Прошло полгода. Стоялъ іюль. Улицы города, залитыя луннымъ свѣтомъ, отдыхали отъ дневной суеты; вся жизнь переселилась въ сады и на берегъ рѣки; улицы стояли притихшія, и рѣдкіе шаги и голоса казались звонкими, тѣни тревожными.
   Вотъ изъ дверей одного подъѣзда вышли Катя и Львовъ.
   -- Какая ночь! Пойдемъ на Волгу,-- сказала она.
   -- Что за фантазія! Скоро часъ.
   -- Не хочется спать. Знаешь, хотѣлось бы идти все впередъ, впередъ и долго такъ, долго... Пока бы ноги не отказались... Слышишь музыку? Точно зоветъ куда-то... Ты, кажется, опять мною недоволенъ? Скажи хоть за что.
   -- За то, что ты не умѣешь скрывать своего настроенія, это нетактично!-- рѣзко выговорилъ Львовъ.
   -- Я думала, что притворяюсь въ совершенствѣ...-- съ грустной улыбкой замѣтила Катя.
   -- И почему вообще ты такъ относишься къ Муратовымъ? Что тебѣ въ этомъ домѣ не нравится? Право, это похоже на какую-то глупую ревность.
   -- Мнѣ не одни Муратовы не нравятся, ты вѣдь знаешь.
   -- Ну, измѣниться я не могу да и не вижу необходимости. Если тебѣ не нравится все, что окружаетъ меня и я самъ, то...
   -- То... договаривай, договаривай же!
   -- Оставимъ эти разговоры до другого раза, сейчасъ я хочу спать.
   -- А если я тебя очень прошу договорить сейчасъ?
   -- Лучше всего, если ты не боишься пройти этотъ кварталъ одна, отпусти меня, я, право, усталъ...
   -- Провожатый мнѣ не нуженъ... Я хотѣла поговорить... Хотѣла...
   Чувствуя, что голосъ ея начинаетъ дрожать, Катя не кончила фразы и быстро повернула за уголъ. Львовъ поравнялся съ ней только дома черезъ два.
   -- Вотъ теперь будешь бѣжать! Я не собирался тебя сердить... въ самомъ дѣлѣ, поздновато, и чувствуется какая-то усталость.
   Его голосъ былъ мягче, точно онъ извинялся.
   -- Ну, хорошо, хорошо!... Спокойной ночи! Я дойду одна,-- сказала Катя, подавая руку.
   Львовъ притянулъ ее къ себѣ и медленно обнялъ.
   -- Ты взяла ключъ или будешь звонить?-- спросилъ онъ тихо.
   -- Буду звонить,-- сказала Катя, отстраняясь.
   -- Ну... посидимъ вонъ у того двора на скамейкѣ, хочешь?
   -- Ты же торопился домой.
   -- Да, конечно... завтра рано вставать. У меня казенная защита... съ утра во фракѣ...
   -- Когда ты защищалъ крестьянъ въ N -- скѣ, помнишь, тогда... Это тоже была "казенная" защита?
   -- Не помню, можетъ быть.
   Они поравнялись съ широкой скамейкой, пріютившейся у забора подъ развѣсистымъ деревомъ.
   -- Итакъ, сидѣнье отвергнуто... Имѣю честь кланяться! Тебѣ осталось пройти только четыре дома.
   Катя молча опустилась на скамью.
   -- Скверно на душѣ,-- сказала она упавшимъ голосомъ.
   Львовъ сѣлъ рядомъ и закурилъ. Оба молчали. Большой домъ напротивъ спалъ глубокимъ сномъ. Луна стояла прямо надъ нимъ, заливая все таинственнымъ бѣлымъ свѣтомъ.
   -- Я до сихъ поръ не знаю, кто тамъ живетъ, а вѣдь этотъ домъ насъ часто видитъ,-- сказала Катя.
   Заслышались шаги. Прошли подъ руку мужчина и женщина, о чемъ-то тихо говоря и крѣпко прижавшись другъ къ другу. Ихъ фигуры были такъ тѣсно слиты, что, казалось, шелъ одинъ человѣкъ.
   Львовъ бросилъ догоравшую папиросу и рѣзко обернулся къ Катѣ.
   -- Ну, будь веселой...Улыбнись!... У меня уже весь сонъ прошелъ.
   Катя улыбнулась, сначала нехотя, потомъ искренно.
   Львовъ обнялъ ее и поднялъ со скамьи.
   -- Если къ тебѣ поздно, пойдемъ ко мнѣ,-- проговорилъ онъ просительно.
   -- Викторъ, ты... совсѣмъ меня не любишь,-- вздохнула Катя, и отъ охватившей пустоты, отъ холода одиночества она прижалась къ рукѣ, которая ее вела и которая нравственно была такъ далека отъ нея.

-----

   -- Ты не можешь понять, что меня мучаетъ,-- говорила Катя Львову.
   -- Напротивъ, отлично понимаю и мнѣ тебя жаль.
   -- Отчего?
   -- Оттого, что ты не умѣешь просто пользоваться тѣмъ, что даетъ жизнь. Ты живешь не дѣйствительностью, а какими-то сказками... Въ этомъ все твое горе.
   -- Что ты называешь сказками? Какими я живу сказками?
   -- Ахъ, ихъ у тебя такъ много... и во всѣ ты, какъ ребенокъ, вѣришь.
   -- Напримѣръ? Я хочу примѣровъ,-- говорила Катя, чувствуя тоскливую тревогу.
   -- Ну, напримѣръ, ты раза два упрекала меня въ томъ, что я бралъ "нехорошія", какъ ты выражаешься, защиты. Во-первыхъ, это были, я уже тебѣ говорилъ, защиты казенныя, отказаться отъ которыхъ я не могъ, а во-вторыхъ, если уже на то пошло... нельзя требовать отъ человѣка, чтобы онъ въ борьбѣ съ жизнью ни разу не покривилъ душой, ни на іоту, ни на волосъ... На подлость я не способенъ. Грязнаго дѣла тоже не возьму. Ну, а кто скажетъ, что истина и добродѣтель лежатъ въ его карманѣ? Всегда возможны ошибки, заблужденія... Всѣ грѣшны, и разница только въ степеняхъ... одинъ больше, другой меньше. Совершенныхъ и идеальныхъ людей нѣтъ, а ты требуешь именно совершенства, которое, какъ все фантастическое, возможно только въ сказкахъ. Ну... убѣдительно, надѣюсь?-- улыбнулся Львовъ.
   -- Говори, говори!-- сказала Катя, почти физически страдая отъ каждаго слова.
   -- Любовь ты тоже представляешь себѣ любовью какихъ-то сказочныхъ принцевъ и фей... Опять все абсолютно, идеально, прекрасно, какъ снѣгъ чисто, и опять все не по-земному!
   -- Не по-земному? Зачѣмъ ты издѣваешься? Я хочу только не однихъ поцѣлуевъ, но и чувства. Хочу всего человѣка... Хочу быть вмѣстѣ съ тѣмъ, кого люблю. Ахъ, Боже мой! Думать, работать, волноваться, встрѣчаться съ людьми, наслаждаться той же природой -- все это я хочу дѣлать вмѣстѣ. Ну... однимъ словомъ, хочу быть вмѣстѣ не только ночи, но и дни... Пойми, и дни, и дни!
   -- Большая программа.
   -- Но выполнимая.
   -- Для насъ -- нѣтъ.
   -- Почему? Почему?
   -- По многому, если хочешь. Прежде всего у меня нѣсколько иной взглядъ на "дни и ночи"... Я ихъ раздѣляю. Днемъ, я понимаю это слово, конечно, фигурально, повѣрь, мы бы слишкомъ часто не сходились и ссорились... слѣдовательно, не въ нашихъ интересахъ и быть вмѣстѣ. Но изъ этого для меня, по крайней мѣрѣ, не слѣдуетъ, чтобы мы отказались отъ ночей, когда и я умѣю быть романтичнымъ, то-есть приближаюсь больше къ тому, что тебѣ нравится.
   Львовъ замолчалъ, встрѣтясь съ глазами, въ которыхъ было столько страданія, что ему сдѣлалось неловко и досадно на себя.
   -- Ты никогда такъ ясно не высказывался...
   Львовъ дѣланно усмѣхнулся.
   -- Нѣтъ, ты говорилъ! Ты давно, ты всегда, вѣроятно, это говорилъ, но мои уши не умѣли слышать... не хотѣли слышать!
   Голосъ Кати дрожалъ, глаза блестѣли.
   -- Ты сейчасъ очень интересная!-- сказалъ Львовъ.
   Катѣ показалось, что ее ударили, но въ душѣ все еще жила какая-то слабая надежда, что Львовъ оправдается, очистится отъ всего сказаннаго.
   -- Викторъ, значитъ никогда... никогда мы не будемъ жить вмѣстѣ?
   -- Неужели это такъ ужъ важно? Какъ ты любишь раздувать пустяки! Вѣдь было все до сихъ поръ хорошо, ну и дальше такъ будетъ... Оставимъ, пожалуйста, эти разговоры! И потомъ... я не обѣщалъ тебѣ брака, и не считаю себя ни въ чемъ виноватымъ... Если ты такъ ужъ строга въ дѣлѣ любви, то зачѣмъ было писать письма совершенно незнакомому человѣку. Но оставимъ все это, оставимъ, пожалуйста!
   Львовъ посмотрѣлъ на часы. Онъ наскоро поцѣловалъ Катю въ лобъ и занялся туалетомъ.
   -- Не нужно только быть слишкомъ требовательными другъ къ другу и все будетъ недурно...
   Съ этой фразой онъ поднялъ штору, раскрылъ окно, и комнату залилъ свѣтъ лѣтняго утра. Воздухъ былъ еще свѣжъ и прохладенъ, и во всемъ чувствовалась еще чистота и нетронутость, потому что было еще утро.
   Въ душу Кати вошло что-то большое, новое и, какъ новый хозяинъ, сейчасъ же отдало свои распоряженія... Спокойная на видъ ушла Катя изъ дома того, кого любила, какъ выходятъ изъ комнаты только что умершаго дорогого человѣка, на глазахъ превратившагося въ трупъ. Отчаяніе и слезы будутъ потомъ... Пока -- страшная минута затишья. Потомъ, можетъ быть, будутъ цѣловать трупъ, будутъ сидѣть надъ нимъ, удерживать его, но въ первыя минуты, которыя настаютъ послѣ мгновенія ужаса, трупъ кажется только трупомъ, на него не успѣли еще перенести любовь съ живого...

-----

   Прошло нѣсколько дней, и эта любовь была перенесена. Мучительная, раздваивающая человѣка, убивающая силы любовь. Для Кати умерло въ Львовѣ что-то самое дорогое и, потому что оно занимало слишкомъ много мѣста въ ея душѣ, Львовъ не могъ сразу сдѣлаться для нея чужимъ.
   -- Я не люблю тебя. Перестанемъ видѣться!-- говорила она.
   -- Пустяки! Тебѣ это только кажется. Развѣ случилось что-нибудь особенное?
   -- Я не люблю тебя...
   -- Полюбила другого? Безъ спроса? Какая-жъ ты недобросовѣстная!
   Львовъ дѣлалъ смѣшное, милое лицо, и глаза Кати наполнялись слезами,-- больно было отказаться отъ формы, потерявшей содержаніе, тяжело было хоронить мертвеца.
   -- Ну, а плачешь ты отчего же?-- удивлялся Львовъ, замѣтивъ слезы.
   Вмѣсто отвѣта Катя обнимала его шею и жадно цѣловала глаза, лобъ, голову, душила его своими объятіями.
   -- Это, вѣроятно, доказательство того, что ты не хочешь видѣться и что не любишь меня, -- смѣялся Львовъ.
   -- Я не люблю тебя.
   Она отталкивала его и дѣлалась молчаливой и холодной, а когда онъ уходилъ, ей хотѣлось удержать его, хотѣлось кричать, стонать и дѣлалось жутко до ужаса.
   -- Тебѣ слѣдуетъ полѣчить свои нервы, -- сталъ совѣтовать Львовъ.
   Иногда она велѣла говорить прислугѣ, что ея нѣтъ дома, и отказывала Львову, но услыхавъ, какъ запирается за нимъ дверь, бѣжала догонять его, потомъ, презирая себя, возвращалась съ полдороги и, уткнувшись въ подушку, сдерживала рыданія или подъ рядъ нѣсколько часовъ ходила изъ угла въ уголъ своей комнаты, чувствуя нестерпимую боль въ груди.
   Приходили минуты и цѣлые дни сомнѣній, и Катѣ казалось, что никто, кромѣ нея, ни въ чемъ не виноватъ и что она сама губитъ свое счастіе. Она цѣплялась за эту мысль, какъ за спасеніе, но какъ ни старалась, не могла удержать ее надолго. Что-то возмущалось въ ней отъ этой клеветы на себя.
   Львовъ, недовольный перемѣной, сталъ постепенно сокращать свои посѣщенія. Катя хотѣла совсѣмъ не видѣться, но всякій разъ мучительно ждала его прихода. Разъ, прождавъ его около двухъ недѣль, она написала:
   "Приходи скорѣе. Нужно какъ слѣдуетъ проститься. Когда явится увѣренность, что все кончено, мнѣ будетъ легче".
   Львовъ пришелъ въ тотъ же вечеръ и первой его фразой было:
   -- Получилъ непонятное посланіе и явился за объясненіями, но предупреждаю, что тороплюсь по дѣлу и могу сидѣть не больше двадцати минутъ.
   Катя молчала.
   Львовъ вынулъ часы и положилъ ихъ передъ собой.
   -- Можете не дожидаться двадцати минутъ и уходить сейчасъ,-- сказала Катя.
   -- Зачѣмъ же, въ такомъ случаѣ, я былъ позванъ?
   -- Я сдѣлала глупость. Простите.
   -- Дня черезъ три-четыре я зайду, тогда у меня будетъ больше времени.
   Львовъ поднялся.
   Катя вплотную подошла къ нему и, задыхаясь, сказала:
   -- Не приходите никогда, никогда! Слышите? Если бы даже звала васъ, если бы просила, не приходите! Я не могу больше... не могу!
   -- Успокойтесь пожалуйста.
   -- Дайте мнѣ слово, что я никогда не увижу васъ.
   -- Извольте. Но это припадокъ какой-то. Вы посмотрите на свое лицо! Завтра же вы раскаетесь, что...
   -- Уходите!-- почти крикнула Катя, чувствуя, что у нея кружится голова отъ злобы, страданія, жалости, отъ тоски послѣдняго разочарованія.
   -- Какъ вы, однако, развинтили свои нервы! Выпейте стаканъ воды.
   -- Я не могу переносить васъ больше ни минуты,-- простонала Катя,-- ни минуты, развѣ вы не видите?
   -- Въ такомъ случаѣ ухожу.
   И Львовъ направился къ двери. Здѣсь онъ остановился и, нерѣшительно протягивая руку, сказалъ:
   -- Можно проститься?
   -- Прощайте!-- отвѣтила Катя, не двигаясь.
   -- Руки не дадите?
   -- Нѣтъ, противно...
   Еще минуту Львовъ постоялъ у двери и медленно открылъ ее.
   -- Вы обѣщаете больше никогда не приходить? Мы никогда не будемъ видѣться?-- спросила Катя.
   -- Исполню ваше желаніе. Такъ, дѣйствительно, будетъ лучше.
   Львовъ кивнулъ головой и дверь затворилась.
   Вотъ его торопливые шаги по коридору. Вотъ одѣваетъ пальто, уронилъ палку. Сейчасъ щелкнетъ замокъ подъѣзда.
   Катя бѣжитъ изъ своей комнаты и плохо слушающимся языкомъ говоритъ:
   -- Я забыла вамъ сказать... забыла передать... Вы мнѣ нужны на минуту!...
   Львовъ возвращается съ холоднымъ, недоумѣвающимъ видомъ и, прикрывая дверь, говоритъ:
   -- Ну-съ, что я еще услышу?
   Катя колеблется нѣсколько мгновеній, потомъ схватываетъ руки Львова, какъ-то изступленно цѣлуетъ ихъ и шепчетъ:
   -- Я ничего... Я только хотѣла попрощаться, только попрощаться... навсегда!
   Львовъ вырываетъ руки и дѣлаетъ шагъ къ двери.
   Катя обнимаетъ его голову, цѣлуетъ волоса, глаза.
   -- Ну, что это? Что это такое?-- говоритъ Львовъ недовольно.
   -- У меня душа разрывается... Не могу я такъ... Не могу...
   Посмотри на меня послѣдній разъ хорошо. Прости меня... прости...
   Львовъ пожимаетъ плечами и вынимаетъ часы.
   -- Я совсѣмъ опоздалъ! Когда захотите меня видѣть, напишите. До свиданія. Тороплюсь!

------

   "Въ монастырѣ пустынномъ, близъ Кордовы,
   Картина есть. Старательной рукой
   Изобразилъ художникъ въ ней суровый,
   Какъ предъ кумиромъ мученикъ святой
   Лежитъ въ цѣпяхъ, и палачи съ живого
   Сдираютъ кожу"...
   
   Катя закрывала стихи Толстого и смотрѣла, какъ медленно, будто нехотя, падали съ деревьевъ желтые листья. Небо было блѣдное и печальное и печальны были три деревца и убитая морозомъ клумба -- единственное украшеніе палисадника, въ которомъ сидѣла Катя.
   
   "...И мука та казнимаго святого
   Сегодня мнѣ понятна и родна:
   Съ моей души совлечены покровы,
   Живая ткань ея обнажена,
   И каждое къ ней жизни прикасанье
   Есть злая боль и жгучее терзанье"...
   
   Катя не могла оторваться отъ стиховъ и перечитывала ихъ безъ счету, потому что она сама чувствовала каждое "прикасаніе жизни". Сейчасъ, напримѣръ, прикоснулись къ ней, и такъ грубо, такъ больно, потому что душа была, какъ открытая рана.
   Два часа назадъ Катя шла по газетному объявленію, въ которомъ требовалась учительница.
   Дорогой встрѣтилась съ знакомымъ членомъ суда, пожилымъ семейнымъ человѣкомъ.
   -- Куда такъ торопитесь, Екатерина Владиміровна?-- окликнулъ онъ ее сзади.
   Катя сказала.
   -- А, прекрасно! Хотите копить деньги? Хвалю, хвалю! Вѣдь вы у Муратова, какъ машинистка, рублей сорокъ, вѣроятно, получаете?
   -- Да, тридцать получала, но мѣсяцъ какъ я у него не работаю.
   -- Неужели? Почему же?
   -- Ну, ужъ тутъ вы меня, вѣроятно, не похвалите... Отказалась потому, что не могла дольше заниматься перепиской. Ужъ очень тупая вещь...
   -- Чѣмъ же вы теперь занимаетесь?
   -- У меня урокъ, пока одинъ, но будутъ, конечно, еще.
   -- И сколько вы за вашъ урокъ получаете?
   -- Пятнадцать, но...
   -- Значитъ, вы теперь существуете на пятнадцать рублей въ мѣсяцъ? По крайней мѣрѣ весь этотъ мѣсяцъ жили только на пятнадцать рублей?...-- перебилъ членъ суда, пристально вглядываясь въ Катю.
   -- Но вѣдь это пока. Я, конечно, кажусь вамъ легкомысленной и странной, но стучать ежедневно по пяти часовъ подъ рядъ, переписывая на машинкѣ всѣ эти копіи... Отъ всего неинтереснаго такъ устаешь... приходишь домой, какъ избитая. А вѣдь хочется дѣла... какого-нибудь настоящаго, хорошаго дѣла хочется!
   -- Выходите замужъ.
   Катя пожала плечами.
   -- Нѣтъ, замужъ не нужно! Не идите. Просто полюбите кого-нибудь, это гораздо лучше... Впрочемъ, я даю, можетъ быть, запоздалый совѣтъ?
   -- Можетъ быть,-- снова пожала плечами Катя.
   -- Какъ это понять?
   -- Поймите, пожалуйста, какъ желаніе перемѣнить тему разговора.
   -- Зачѣмъ? Эта тема болѣе, чѣмъ интересна. Все, что касается васъ... Неужели вы до сихъ поръ не замѣтили, какъ я отношусь къ вамъ?
   -- Если хорошо, то спасибо. Но все же довольно объ этомъ...
   Катя разсѣянно взглянула по сторонамъ, потомъ озабоченно спросила:
   -- Какъ вы думаете, достанется мнѣ урокъ мы кто-нибудь предупредитъ меня?
   -- Если бы вы захотѣли выслушать, какъ я отношусь къ вамъ... Знаете, прекрасно можно было избавиться отъ всякихъ уроковъ...
   Катя удивленно подняла брови.
   -- Я не совсѣмъ васъ понимаю.
   -- Ахъ, это такъ просто! Бросьте только свою щепетильность. Повѣрьте, я отношусь къ вамъ съ полнымъ уваженіемъ. Но... но уваженіе не мѣшаетъ и другому чувству, и если бы вы раздѣлили его... если бы согласились быть моимъ другомъ... Все бы осталось, разумѣется, нашей глубокой тайной, и я былъ бы благодарнѣе Львова.
   Маленькіе глазки пожилого семьянина сдѣлались пошловато-хищными и, безцеремонно окинувъ всю фигуру Кати, выжидательно остановились на ея лицѣ.
   Катя почти побѣжала и остановилась только, когда подошла къ своему дому. Остановилась и вспомнила объ урокѣ, который такъ боялась пропустить. Когда черезъ полчаса она звонила у подъѣзда по адресу, указанному въ объявленіи, прислуга, чуть пріоткрывъ дверь и не снимая желѣзной цѣпочки, сказала:
   -- Учительницу уже наняли,-- и, недовольная, что ее напрасно безпокоятъ, съ рѣзкимъ шумомъ щелкнула замкомъ.
   И вотъ больше часа уже, какъ сидитъ Катя въ палисадникѣ и, наблюдая тихо падающіе листья, всѣмъ существомъ своимъ повторяетъ за поэтомъ:
   
   "И каждое къ ней жизни прикасанье
   Есть злая боль и жгучее терзанье"...
   
   Катя знаетъ, что прикасанья жизни должны осложниться еще безденежьемъ. Пятнадцати рублей въ мѣсяцъ, дѣйствительно, мало, даже если обѣдать не особенно аккуратно, т.-е. не каждый день. Всѣ поиски новаго заработка пока тщетны. А тутъ еще идетъ зима, и нужно шить теплое, она совсѣмъ обносилась. Вѣдь въ сущности и раньше ей еле-еле хватало, и потому некогда было запастись вещами. Что дѣлать? Что дѣлать дальше? Неужели пойти къ Муратову съ просьбой принять ее вновь машинисткой? Но тогда опять будутъ эти невольныя невыносимо-тяжелыя встрѣчи съ Львовымъ. Нѣтъ, нѣтъ! только не это! Да, наконецъ, ее уже, конечно, давно замѣнили. На второй же день, вѣроятно. Вѣдь ищущихъ труда такъ много! Катя вспоминаетъ, какъ еще въ прошломъ году ходила она по объявленію, довольно рѣдкому для провинціи, гдѣ требовалась чтица для слѣпого господина. Озабоченныя безпокойныя лица всѣхъ возрастовъ. Когда Катя увидѣла совсѣмъ старую женщину, съ дрожащими руками и заплатанной по всѣмъ швамъ кофтой, она почти выбѣжала изъ прихожей. Не смѣла же она перебивать кусокъ хлѣба у нищей старухи. Она помнитъ, долго плакала вечеромъ въ тотъ день. Плакала и о старухѣ, и о себѣ, и о всѣхъ тѣхъ, кому нужно ходить по публикаціямъ, конторамъ, канцеляріямъ, ждать въ прихожихъ, просить и опять ходить и ждать, ждать... Господи, какъ трудно дается право только жить, только быть сытымъ!... Катѣ хотѣлось бы быть женщиной-врачомъ. Это дѣло удовлетворило бы ее больше другого и дало бы постоянный кусокъ хлѣба. Но не было и нѣтъ денегъ, чтобы поѣхать учиться... Послѣ разрыва съ Львовымъ, единственнымъ просвѣтомъ, единственной соломенной, за которую Катя ухватилась, были опять медицинскіе курсы. Теперь въ отчаяніи она набралась храбрости и рѣшила сдѣлать заемъ, чтобы можно было внести плату и просуществовать кое-какъ хоть первое полугодіе, дальше она надѣялась на собственныя силы и удачу. И Катя пошла къ знакомой добродушной дамѣ-вдовѣ, сорившей деньгами на костюмы и выѣзды, хорошо обезпеченной двумя домами и банковыми билетами. Катя сказала, что курсы единственная ея нужда, и попросила денегъ совсѣмъ немного, обѣщая отдать ихъ, хотя и не скоро, но отдать непремѣнно при первой возможности. Она была убѣждена, что богатая женщина не откажетъ ей, она боялась только одного -- по плечамъ ли будетъ ей та ноша, которую она беретъ на себя, т.-е. сможетъ ли она кончить весь курсъ, не имѣя средствъ. Но попробовать она рѣшилась. Дама, выслушавъ просьбу, чуть-чуть замялась, а потомъ бойко сказала.
   -- Съ удовольствіемъ бы, дорогая, исполнила бы вашу просьбу, но сейчасъ въ пору самой просить взаймы... Послѣднее время были такіе расходы... Простите, но не могу... при всемъ желаніи не могу!
   И дама быстро перемѣнила разговоръ. Катя была печально удивлена.

-----

   Жизнь шла. И чѣмъ дальше шла она, тѣмъ удивленнѣе раскрывались глаза Кати.
   Ярко освѣщенный залъ дворянскаго клуба. Новогодній маскарадъ. Народу немного, и потому мало оживленія. Сидятъ и ходятъ парами, изрѣдка танцуютъ. Двигаются довольно вяло, и хотя лица дамъ скрыты подъ масками, но, судя по лицамъ мужчинъ, никто другъ другу особенно не интересенъ. Но все же обстановка напряженная, нервная. Запахъ духовъ, блескъ люстръ, музыка и... ожиданіе... Сверху всего плыветъ какое-то сдержанное, еле уловимое ожиданіе.
   На одномъ изъ дивановъ сидятъ трое: Катя и ея знакомые мужъ и жена. Жена лорнируетъ проходящихъ, мужъ возмущается тѣмъ, что они сидятъ все на одномъ мѣстѣ.
   -- Для этого не стоило ѣхать по морозу,-- говоритъ онъ,-- въ нашей столовой диванъ, пожалуй, будетъ поудобнѣе.
   -- Жаль, что у васъ здѣсь нѣтъ знакомыхъ,-- шепчетъ жена Катѣ,-- подходить къ незнакомымъ неинтересно; какъ вы будете ихъ интриговать?
   -- Ну, интриговать, какъ вы говорите, я все равно никого бы не стала, а узнавать новыхъ людей это именно мнѣ и нравится.
   -- Да какъ же вы ихъ узнаете? Кто же скажетъ вамъ правду о себѣ да еще въ маскарадѣ?
   -- Пусть не говоритъ, я ее почувствую... и здѣсь сильнѣе, можетъ быть, чѣмъ гдѣ бы то ни было.
   Дама хочетъ возражать, но вдругъ встаетъ.
   -- Я пойду къ тому, что сѣлъ подлѣ эстрады. Смотри, это Теселкинъ!-- бросаетъ она мужу и, скользя по паркету, быстро направляется черезъ залъ, высокая, вся черная.
   "Бываютъ минуты, когда мнѣ хочется измѣнить мужу... просто изъ любопытства, для разнообразія", вспоминаются вдругъ Катѣ слова дамы и почему-то кажется сейчасъ она черной птицей, летящей на злое веселье... на праздникъ, гдѣ будутъ смѣхъ и слезы.
   По уходѣ жены мужъ предлагаетъ Катѣ пройтись.
   -- Все же будетъ веселѣе, чѣмъ сидѣть прикованными!-- говоритъ онъ и въ глазахъ его чуть вспыхиваютъ огоньки ожиданія, ожиданія того же короткаго, злого праздника, на который летѣла, казалось, его жена.
   Катя всматривается въ окружающихъ. Она давно рѣшила подойти къ первому, кто покажется ей симпатичнѣе и интереснѣе другихъ. Но всѣ лица, что мелькаютъ передъ глазами, совсѣмъ не тянутъ къ себѣ. Пошловато-скучныя... тупыя... Шаблонныя, начиная съ выраженія глазъ и кончая галстукомъ на крахмальной сорочкѣ. Вначалѣ, при входѣ въ залъ, Катю сковала какая-то застѣнчивость, было неловко двигаться, смотрѣть. Минутами было стыдно чего-то и хотѣлось скорѣе уйти. Теперь неловкость исчезла, и когда мужъ знакомой, съ которымъ она ходила, сказалъ:
   -- Однако и нерѣшительная же вы особа! Все выбираете и никакъ выбрать не можете.
   Катѣ послышалось въ его словахъ желаніе быть, наконецъ, свободнымъ, и она заставила себя подойти къ инженеру, который сильно хромалъ, опираясь на палку. Лицо инженера было самымъ обыкновеннымъ, но Катю все же потянуло къ нему что-то вродѣ жалости.
   -- Поговоримъ немного,-- сказала она подходя.
   -- Съ удовольствіемъ. О чемъ же?
   -- О чемъ хотите. Я васъ совсѣмъ не знаю, какъ и вы меня, давайте знакомиться другъ съ другомъ.
   -- Маска, ты прежде всего нарушаешь обычай. Зачѣмъ ты говоришь мнѣ вы?
   -- Развѣ это не все равно?
   -- Разумѣется! "Вы" -- охлаждаетъ, а въ маскарадъ, согласись, идутъ не для охлажденія.
   -- Я первый разъ въ маскарадѣ.
   -- Тебѣ хочется казаться наивной?
   -- Нѣтъ, я только сказала правду. Теперь скажите правду вы, зачѣмъ же ходятъ въ маскарадъ.
   -- Я не буду отвѣчать тебѣ до тѣхъ поръ, пока ты не перестанешь называть меня на вы.
   -- Ну, хорошо... Скажи, зачѣмъ ты пришелъ? Зачѣмъ вообще, по-твоему, сюда приходятъ?
   -- Вотъ вопросъ! Можно подумать, что ты, дѣйствительно, первый разъ въ маскарадѣ. Но меня, маска, не проведешь... Если же тебѣ такъ хочется, чтобы я повторилъ то, что тебѣ самой извѣстно, изволь... въ маскарады ходятъ для интрижки... Здѣсь очень удобно начинать романы... Сознайся, я не открылъ тебѣ Америки?...
   Лицо инженера стало совсѣмъ непріятнымъ.
   "Зачѣмъ я собственно пришла?-- спрашивала себя Катя.-- Изъ любопытства... даже изъ любознательности... для удовольствія, для разнообразія, пожалуй. Не для "интрижки" же!-- невольно поморщилась она.-- А о любви, о счастливой встрѣчѣ не думала?... Совсѣмъ не думала, идя сюда?" быстро допрашивала безпристрастная мысль, и Катя чувствовала, что не можетъ, пожалуй, совсѣмъ отрицательно отвѣтить на послѣдній вопросъ. Это какъ-то коробило ее, и общество инженера сдѣлалось нестерпимымъ.
   -- До свиданія!-- сказала Катя,-- мнѣ нужно подойти къ знакомой, съ которой я пріѣхала.
   Она отошла отъ инженера и смѣшалась съ толпой. Знакомые, съ которыми она пріѣхала, мужъ и жена, каждый былъ занятъ своимъ собесѣдникомъ. Теперь народу было больше, и "итрига" казалась оживленнѣе. Иначе двигались, чаще смѣялись, нервнѣе говорили. Дамы играли вѣерами, сильнѣе опирались на руку кавалеровъ, когда ходили по залѣ, ближе склоняли свои таинственныя маски къ ихъ плечамъ. Глаза мужчинъ блестѣли, и всѣ лица ихъ дѣлались удивительно похожими, сливаясь въ одно какое-то общее лицо. Изъ смѣшаннаго гула выдѣлялись иногда отдѣльныя слова, цѣлыя фразы. И слова и смѣхъ были такіе же, какъ и лица мужчинъ. Весь маскарадъ не представлялся теперь даже злымъ праздникомъ, на который слетѣлись черныя птицы. Все касалось проще, скучнѣе, грубѣе.
   Катя рѣшила отправиться домой. Въ дверяхъ зала она почти столкнулась съ человѣкомъ, который, очевидно, только входилъ. Лицо его было красно отъ мороза и пахло отъ него свѣжимъ воздухомъ. Почти задѣвъ Катю, онъ улыбнулся.
   -- Простите, пожалуйста!-- улыбнулся онъ всѣмъ лицомъ и больше всего блестящими свѣтлыми глазами.
   -- Вы только что пришли?-- невольно спросила Катя.
   -- А что, опоздалъ!-- въ свою очередь освѣдомился пришедшій съ морозу и просто, точно они знали другъ друга, сказалъ:-- я раньше не могъ, былъ въ театрѣ, потомъ провожалъ знакомую. Но вѣдь еще не такъ, кажется, поздно.
   -- Я уже, напримѣръ, собралась уходить,-- засмѣялась Катя, чувствуя, что ей вдругъ стало почти весело.
   -- Останьтесь! Мнѣ хочется, чтобы вы остались.
   -- Не зная меня?
   -- Я буду догадываться, кте вы. Вѣдь и другихъ я не знаю. Можетъ быть ни одна маска ко мнѣ и не подойдетъ. Послѣдній разъ я былъ въ маскарадѣ пять лѣтъ тому назадъ.
   -- А я никогда раньше не была и сегодня въ первый разъ,-- сказала Катя.
   Они ходили и говорили о пустякахъ, говорили непринужденно, перебивая другъ друга, смѣясь, оба чувствуя, что имъ легко, просто и весело. Уставши ходить, они сѣли въ гостиной на диванѣ, и разговоръ ихъ сталъ серьезнѣе, душевнѣе. Говорили о жизни, о литературѣ. Оба не замѣтили, какъ разъѣзжалась постепенно публика и пустѣлъ залъ.
   -- Вы меня заставили совсѣмъ забыть, что я въ маскарадѣ,-- сказалъ незнакомецъ.
   -- Вы объ этомъ жалѣете?
   -- По правдѣ сказать, я этого не ожидалъ и мнѣ немного странно... но жалѣть, совсѣмъ не жалѣю! Давно мнѣ не было такъ хорошо, какъ вотъ сейчасъ. Мы, конечно, будемъ теперь знакомы? Завтра же я васъ увижу безъ маски, да?
   -- Гдѣ это вы собираетесь такъ скоро меня видѣть?
   -- Гдѣ хотите... у васъ, въ театрѣ, на улицѣ, гдѣ хотите, гдѣ ложно.
   -- Можно вездѣ, но мы, вѣроятно, нигдѣ не увидимся.
   -- Почему? Почему же?
   -- Мнѣ этого не хочется,-- сказала Катя.
   -- Вы меня удивляете. Мы цѣлый вечеръ говорили. У насъ такъ много общаго... Почему мы не можемъ быть знакомы?
   Катя вспомнила, какъ рѣзнула ея слухъ фраза "моя жена", произнесенная незнакомцемъ.
   Ей было такъ хорошо, такъ безотчетно хорошо и весело, какъ вдругъ собесѣдникъ сказалъ:
   -- Моя жена тоже собиралась было со мной, но я ее отговорилъ.
   Катя остановилась на полусловѣ, потому что все кругомъ точно вдругъ потускнѣло. Секунду было непріятно, почти больно... Почему? Неужели?... Нѣтъ, нѣтъ!... ничего подобнаго не нужно!...
   -- Отчего вы не хотите нашего знакомства? Ну, скажите хоть свою фамилію... Мою вы уже знаете. Антоновичъ... Не забыли?
   Въ залѣ было уже только двѣ-три пары. Музыканты стали убирать свои инструменты.
   -- Какъ мы засидѣлись!-- встрепенулась Катя.-- Мнѣ давно пара домой. Прощайте!...
   -- Но вамъ невозможно ѣхать одной такъ поздно! Хотя я знаю уже, что вы не любите провожатыхъ,-- улыбнулся Антоновичъ,-- но все же буду настаивать на томъ, что долженъ проводить васъ.
   Но Катя уѣхала одна.

-----

   Можетъ быть оттого, что жизнь была трудна и безрадостна, каждый день вспоминался Антоновичъ. Входилъ въ сознаніе противъ воли и стоялъ со своими смѣющимися свѣтлыми глазами, съ улыбкой, въ которой ласковое, простое и понятное странно сплеталось съ чѣмъ-то недоговореннымъ, что хотѣлось узнать. Въ теченіе святокъ Катя видѣла его еще на концертѣ студентовъ. Онъ пробирался впереди ея сквозь толпу. Въ это время, отвѣчая на вопросъ знакомой, Катя что-то сказала. Антоновичъ быстро обернулся и пристально посмотрѣлъ на нее. Потомъ толпа раздѣлила ихъ, но еще разъ въ этотъ вечеръ встрѣтила Катя его настойчивый вопросительный взглядъ и, какъ и въ первый разъ, опять отвернулась.
   На Крещеніе въ томъ же залѣ дворянскаго клуба былъ второй маскарадъ. Катя совсѣмъ не думала попасть на него, еще за часъ до начала не думала этого, но около двѣнадцати, какъ загипнотизированная, входила въ ярко освѣщенный залъ. Хотѣлось одного -- видѣть Антоновича. И первымъ, кого она увидѣла, былъ, дѣйствительно, онъ.
   -- Кажется я узналъ и не ошибаюсь,-- сказалъ онъ, отдѣляясь отъ двери и подходя къ ней.
   И опять, какъ и въ первый разъ, Катѣ стало весело; опять они ходили, говорили, смѣялись.
   -- Я увѣренъ, что видѣлъ васъ на концертѣ студентовъ. Узналъ сразу вашъ голосъ, у меня слухъ хорошій. Зачѣмъ вы отъ меня отвернулись?
   Катя молчала.
   -- Скажите правду, вѣдь это были вы?
   -- Не все ли равно?... Мнѣ почему-то не хочется, чтобы вы знали.
   Антоновичъ обидѣлся. Нѣкоторое время они молчали. Черныя тѣни скользили мимо нихъ, слова и смѣхъ то заглушались музыкой, то терялись въ общемъ гулѣ, и временами казалось, что были только музыка, тѣни и глаза мужчинъ.
   -- Не сердитесь,-- говорила Катя,-- не упрекайте за недовѣріе, это что-то другое... Можетъ быть мнѣ просто хочется чего-нибудь неповседневнаго... Хотя въ то же время почему-то очень непріятно, что мы познакомились въ маскарадѣ...
   -- Предразсудокъ!-- сказалъ Антоновичъ.
   -- Пожалуй... Вѣдь здѣсь я такая же, какъ и вездѣ. Подъ маской говорю совершенно то же, что сказала бы и безъ маски.
   -- Да, вы не похожи на другихъ... Знаете что, уйдемъ сейчасъ отсюда и поѣдемъ кататься! Ночь чудная, а въ этихъ стѣнахъ, правда, все же много пошлости...
   Катя взглянула въ лицо Антоновича. Оно было серьезно и искренно.
   -- Вы сомнѣваетесь?... Считаете меня способнымъ на что-нибудь, что могло бы оскорбить васъ?
   -- Нѣтъ, поѣдемъ кататься. Я вамъ вѣрю,-- сказала Катя.
   Они вышли и, взявъ перваго извозчика, ѣздили по улицамъ уже уснувшаго города. Стоялъ морозъ, но было тихо, и легко дышалось прозрачнымъ воздухомъ. Они говорили, и молчаливые серебристые отъ инея дома, казалось, слушали ихъ странные разговоры.
   -- Минутами я чувствую себя, какъ въ сказкѣ,-- сказалъ Антоновичъ.-- Поднялся отъ земли и не узнаю самого себя... Только съ вами, вѣроятно, и можно такъ себя чувствовать. А вамъ хорошо?
   -- Хорошо,-- сказала Катя,-- и хочется, чтобы было такъ долго.
   -- Не холодно?
   -- Нѣтъ.
   -- Мы могли бы заѣхать куда-нибудь напиться чаю, посидѣть въ теплой комнатѣ, но... я боюсь нарушить очарованіе... боюсь, что вамъ это не понравится, и тогда все исчезнетъ...
   -- Заѣдемъ...-- сказала Катя, -- пусть сказка протянется... Только слышите -- сказка? Вы будете беречь ее?
   -- Какъ счастье! Какъ счастье, буду беречь.
   Нѣсколько минутъ спустя, они сидѣли въ самой лучшей и самой "приличной" гостиницѣ и смѣялись, что попали въ "отдѣльный кабинетъ". Катя не позволила подавать ужина и пили только чай. Антоновичъ подошелъ къ піанино и сыгралъ что-то грустное, прозрачное, тихое... Когда кончилъ, Катя спросила, что это?
   -- Сонъ... Греза...-- сказалъ Антоновичъ и, нагнувшись, въ первый разъ поцѣловалъ руку Кати.
   -- Не нужно этого, пожалуйста!... Не портите сказки...
   -- О, я не хочу ее портить! Но я не могу не цѣловать вашей руки, не могу не держать ее въ своихъ. Только это не прогонитъ сказки, не бойтесь...
   И правда, сказка не исчезла и длилась все время, все время, пока Катя не сказала:-- Пора домой! такъ поздно... Что будетъ думать ваша жена? вѣроятно, она безпокоится... Я чувствую себя виноватой предъ ней и нужно, чтобы это была послѣдняя вина.
   Глаза Антоновича перестали смѣяться.
   -- Не вспоминайте о женѣ. Все равно мы не можемъ не видѣться... Вы слишкомъ потянули меня къ себѣ... Не знаю, что будетъ, но, вѣроятно, я не смогу теперь легко отказаться отъ васъ.
   -- Тогда условіе -- мы будемъ друзьями, не будемъ засиживаться поздно и наше знакомство никогда и ничѣмъ не побезпокоитъ вашей жены... Согласны?
   -- Принимаю всѣ условія,-- сказалъ Антоновичъ угрюмо.

-----

   Они видались часто, но каждый разъ ненадолго. Всегда Катя торопилась и торопила.
   -- Ну, уходите... поздно!-- говорила она, когда Антоновичъ сидѣлъ у нея. Когда они встрѣчались на улицѣ, она спѣшила по дѣлу.
   -- Вы избѣгаете меня,-- жаловался Антоновичъ.
   Иногда онъ говорилъ ей о любви.-- Первый разъ я такъ люблю... говорилъ онъ задумчиво.
   -- Въ женѣ я видѣлъ всегда только женщину... теперь насъ связываютъ дѣти, привычка, пожалуй. Отъ васъ не хочу скрывать,-- нѣсколько разъ я измѣнялъ женѣ, но и въ другой мнѣ опять-таки нравилась только женщина. Вы какая-то особенная... къ вамъ тянетъ иначе... цѣльнѣе какъ-то, понимаете, цѣльнѣе. А вѣдь вы, пожалуй, даже некрасивая,-- говорилъ онъ всякій разъ, удивленно оглядывая Катю,-- но я люблю въ васъ все, все...
   -- Вы нарушаете условія дружбы!-- останавливала Катя признанія.
   Антоновичъ умолкалъ, но всякій разъ все съ меньшей покорностью.
   Въ одинъ сырой февральскій день они встрѣтились въ сумеркахъ на улицѣ.
   -- Вы, конечно, торопитесь... А я шелъ было къ вамъ.
   -- Приходите завтра или послѣзавтра,-- сказала Катя.
   -- Если буду здоровъ. У меня второй день лихорадка и тяжелая голова. Вчера вечеромъ, въ жару, нестерпимо захотѣлось къ вамъ... я чуть было въ одиннадцатомъ часу не пошелъ.
   -- У васъ лицо и сейчасъ больное,-- сказала Катя, вглядѣвшись.
   -- Если хотите, я вернусь, а то лучше идите домой, боюсь, вы простудитесь. Зачѣмъ вышли, если нездоровится?
   -- А вамъ непонятно, что больного меня еще больше тянетъ къ вамъ? Я же сказалъ, что насилу дождался сегодняшняго дня.
   Въ лицѣ Антоновича было что-то жалкое, и Катя чувствовала, какъ наполняется нѣжностью ея сердце -- захотѣлось утѣшать, говорить ласковыя слова.
   -- Бѣдный, мнѣ жаль, что вы простудились. Ну, пойдемъ напьемся горячаго чаю, потомъ я буду читать вамъ вслухъ, а вы будете сидѣть въ креслѣ... Сегодня достала новую книжку журнала, кажется, есть интересное.
   -- Знаете... ужъ праздникъ, такъ праздникъ! У васъ чувствуешь себя все-таки какъ-то несвободно. Такъ и кажется -- войдетъ хозяйка и сдѣлаетъ какое-нибудь замѣчаніе... Когда нездоровится, нервы особенно чутки... Если бы вы согласились пойти туда, гдѣ были мы на Крещеніе! Тамъ и піанино... Сейчасъ велимъ подавать самоваръ и будемъ сами себѣ хозяевами...
   -- Да,-- сказала Катя,-- въ моей комнатѣ правда что-то гнететъ... Вѣроятно, это зависимость квартирантки, платящей такъ мало денегъ.
   Черезъ четверть часа они были въ томъ же номерѣ, что и мѣсяцъ назадъ. Когда лакей, освѣтивъ комнату электричествомъ, исчезъ за дверью, Антоновичъ опустился на колѣни передъ сидѣвшей въ креслѣ Катей и сталъ цѣловать ея руки.
   -- Я такъ благодаренъ! такъ радъ, такъ радъ!-- говорилъ онъ съ сіяющимъ лицомъ,-- совсѣмъ выздоровѣлъ, а на душѣ -- какъ бывало въ дѣтствѣ, на первый день Святокъ или на имянины...
   -- У меня чуть-чуть хуже... такъ, какъ бывало на второй день!-- засмѣялась Катя и провела рукой по волнистымъ свѣтлымъ волосамъ.
   -- Дорогая! голубушка... хочется цѣловать ваши ноги... ваше платье...
   Катя встала съ кресла и заходила по комнатѣ.
   -- Сыграйте что-нибудь...-- сказала она, помолчавъ, и открыла крышку піанино.
   -- Не могу... Я буду лучше молча смотрѣть на васъ, если нельзя думать вслухъ...
   -- Ну, хорошо... думайте вслухъ сначала вы, потомъ буду я.
   -- Великолѣпно! Начинаю!
   Антоновичъ подошелъ вплотную къ Катѣ и сказалъ:
   -- Сейчасъ люди добровольно сажаютъ себя въ тюрьму. Кто-то боится быть свободнымъ и давитъ свою богатую природу цѣпями... самъ куетъ ихъ, только не знаю, но имя чего...
   -- Во имя простой справедливости,-- сказала Катя.-- Но еще вѣрнѣе -- и это, пожалуй, только и будетъ вѣрно,-- нѣтъ никакихъ ни цѣпей, ни тюрьмы... Есть только отвращеніе къ страданію... Къ страданію вообще, не раздѣляя его на свое и чужое.
   -- Такъ... но вы заставляете страдать меня, оберегая отъ страданій жену. Васъ ужъ, конечно, считать нельзя.
   -- Довольно!...-- сказала Катя и опять заходила по комнатѣ.
   -- Если вы и страдаете, то наполовину по доброй своей волѣ... Мнѣ жаль того, кому приходится защищаться, а не того, кто нападаетъ.
   Лакей внесъ самоваръ.
   -- Какая вы стали суровая, улыбнитесь!
   -- Не мучьте меня больше этими разговорами...-- сказала Катя.
   -- Я васъ мучаю? Я могу васъ мучить? Значитъ...
   -- Я вдругъ устала. Когда меня не понимаютъ, я всегда устаю.
   Катя сѣла въ кресло, прислонясь головой къ широкой спинкѣ.
   Антоновичъ налилъ чаю себѣ и ей и подошелъ къ піанино. Началъ онъ съ пьесы, которую игралъ въ первый вечеръ ихъ знакомства. Опять комнату наполнили тихіе, грустные, прозрачные звуки. Они долго кружились и звенѣли въ тѣсномъ пространствѣ, и когда замеръ послѣдній короткій и нѣжный звукъ и наступило молчаніе, Катя сказала:
   -- Сейчасъ, съ закрытыми глазами я видѣла картину: широкая терраса, крыльцо которой выходитъ въ цвѣтникъ; за цвѣтами стоятъ деревья сада... На листьяхъ и цвѣтахъ дрожатъ капли только что переставшаго дождя. Тишина... Садится солнце... На террасѣ стоитъ дѣвушка, юная, тихая дѣвушка, и мечтаетъ... Хорошо, свято мечтаетъ...
   -- Проходитъ десять лѣтъ...-- сказалъ Антоновичъ,-- что вы видите теперь?
   -- Я не хочу ничего больше видѣть... Мнѣ хочется плакать...
   -- О дѣвушкѣ съ святыми мечтами?
   -- О женщинѣ, которая перестаетъ мечтать...
   -- Бѣдная моя!-- сказалъ Антоновичъ съ порывомъ и прикоснулся своей рукой къ волосамъ Кати.
   -- Не жалѣйте!... Впрочемъ, все равно...-- она закрыла глаза и прижалась щекой къ его рукаву.
   -- Милая!... я буду разсказывать сказки... я буду нянькой... хочешь?
   Какая-то теплая волна набѣжала на душу, и "ты", впервые сказанное Антоновичемъ, не разсердило, не удивило... Не разсердило и то, когда онъ взялъ ея голову и положилъ къ себѣ на плечо.
   -- Я буду говорить стихи... буду говорить все, что придетъ на умъ... Чье это... помнишь?
   
   "Тамъ, гдѣ море въ скалы било,
   Пальма стройная стояла,
   Тосковала и грустила,
   Отчего -- сама не знала.
   Нѣгой ласковою полны,
   Къ ней, журча, бѣжали волны --
   Пальма имъ не отвѣчала,
   Отчего -- сама не знала!
   И примчался валъ девятый,
   Шумный, пѣнистый, косматый.
   Гордо шелъ онъ, все губя,
   И звенѣлъ: возьму тебя!
   Но о камень грудью бѣлой
   Въ брызги онъ разбился, смѣлый,
   А на камнѣ пальма вяла,
   Отчего -- сама не знала!"
   
   -- Отчего -- сама не знала...-- повторилъ Антоновичъ и чуть слышно прикоснулся губами къ виску Кати.
   Что-то сжало горло Кати, поползло по щекамъ и скатилось на руку Антоновича.
   -- Отдай мнѣ свои слезы...-- и тихо, бережно онъ сталъ цѣловать ея глаза.

----

   Они часто видѣлись теперь.
   -- А ты опять опоздала! Замѣть, ты каждый разъ опаздываешь. Тебѣ не жаль, что время такъ летитъ...
   Почти всегда встрѣчалъ ее Антоновичъ этой фразой и почти всегда, минуту спустя, голубые глаза его изъ укоризненныхъ и грустныхъ дѣлались яркими, смѣющимися. Онъ бралъ ея руки и, прерывая слова поцѣлуями, говорилъ:
   -- Если сейчасъ ты не любишь меня такъ, какъ я бы хотѣлъ, то очень скоро полюбишь... Я вѣрю въ это.
   -- Что сейчасъ дѣлаетъ твоя жена?-- неожиданно спрашивала она, отстраняясь.
   -- По всей вѣроятности сидитъ дома... можетъ у родныхъ. Скоро ляжетъ спать...
   -- Она не подозрѣваетъ, гдѣ ты?
   -- Конечно...
   -- А если бы знала?
   -- Ну, зачѣмъ эти вопросы?
   -- Нѣтъ, ради Бога,-- если бы знала?
   -- Какъ ты меня мучаешь! Ты любишь мучать, тебѣ это прямо нравится...
   Наступала пауза. Она пристально, не мигая, смотрѣла въ пространство, о чемъ-то думая, онъ мягко, почти нерѣшительно привлекалъ ее къ себѣ и говорилъ:
   -- Ты для меня все... помни и вѣрь, ты для меня все...
   -- Боже мой, это пытка какая-то! Вѣдь я чувствую, я не умѣю, не могу заставить себя не чувствовать, что краду тебя у семьи...
   -- Если захочешь, никакого обмана не будетъ. Мы будемъ жить вмѣстѣ, открыто.
   -- Ахъ, ты меня не понимаешь... Это будетъ еще хуже... Въ тысячу разъ хуже! Это вѣдь совсѣмъ убьетъ жену. Я не могу убивать, не могу!
   -- Гдѣ же, въ такомъ случаѣ, выходъ?
   -- Нужно... нужно намъ разойтись.
   -- Ты не любишь, и для тебя это легко и просто, а мнѣ...
   -- Мы оба не любимъ! Оба любимъ только себя!-- перебивала она, чувствуя, какъ закипаетъ въ ней злое чувство къ жизни, къ непонятно-жестокой жизни, которая хочетъ, чтобы люди не просто брали счастье, а вырывали его другъ у друга, какъ звѣри. Иногда, замѣтивъ, какъ начинаютъ бѣлѣть окна, она говорила:
   -- Нѣтъ! мы видимся въ послѣдній разъ. Ты являешься домой на разсвѣтѣ и, если тамъ не спятъ... если ждутъ... что передумывается! что переносится!... Я больше не могу такъ мучить человѣка, не могу!
   Разъ онъ взялъ ея лицо и, близко придвинувъ къ своему,-- сказалъ сурово:
   -- Сознайся, ты еще не разлюбила того перваго, котораго ты любила? Если бы ты разлюбила его, ты не жертвовала бы собой такъ охотно... Нельзя же, въ самомъ дѣлѣ, изъ жизни дѣлать красивую сказку! Жизнь это борьба, а борьба не всегда можетъ быть безупречно красивой... Это понятно всѣмъ и каждому, какъ бы ни было жаль и грустно, что это такъ.
   -- И ты!... И ты!...-- горько усмѣхнулась Катя.
   -- Я вѣдь, кажется, не меньше твоего забочусь о дѣтяхъ. Живи мы вмѣстѣ, женѣ я отдавалъ бы большую половину своего содержанія, значитъ ни она, ни дѣти ни въ чемъ бы не нуждались.
   -- Развѣ имъ нужны только деньги? Ты же самъ говорилъ, что они любятъ тебя, самъ проговорился недавно, какой припадокъ отчаянія былъ у жены при одномъ только подозрѣніи...
   -- Если ты бросишь меня, это не значитъ еще, что я навсегда вернусь къ женѣ...-- сказалъ Антоновичъ грубо.
   -- Помнишь, ты говорилъ, она рвала на себѣ волосы, билась головой о столъ... Нѣтъ, пусть другая... пусть другая, Но не я... Я не могу!...
   -- Мнѣ ясно одно: у тебя нѣтъ ко мнѣ настоящаго чувства. Когда любятъ,-- любовь заглушаетъ все остальное... Повѣрь, это такъ!
   -- Не знаю... Я никогда ничего не знаю... ничего не понимаю!-- говорила Катя и тутъ же ей дѣлалось жаль перестающихъ смѣяться глазъ, и она горячо цѣловала ихъ, прижимала къ себѣ русую голову и тихонько просила:-- будь добрѣе къ женѣ... дѣлай все, чтобы ей было какъ можно лучше, какъ можно лучше...

-----

   Катя скоро оставила Антоновича,-- не могла вынести остраго чувства вины передъ его семьей. И опять нестерпимо страдала она отъ одиночества. Какъ хлѣба голодный, хотѣла душа любви и ласки, хотѣла чьей-нибудь близости. Потянуло къ отцу. Захотѣлось попытаться найти отца въ томъ человѣкѣ, который былъ отцомъ по крови. Катя поѣхала къ нему, готовая обвинить во всемъ себя, прощая книга холодъ тѣхъ рѣдкихъ писемъ, которыя присылались въ отвѣтъ на ея грустныя и ищущія. Всю дорогу мечтала она о встрѣчѣ, строила планы, упрекала себя... Ее встрѣтили, какъ чужую, какъ непріятную, не во-время пріѣхавшую чужую. У отца была новая семья и жить съ Катей онъ не имѣлъ ни малѣйшаго желанія. Да и что это была бы за жизнь?... Катя содрогнулась отъ одного представленія. Тоска одиночества заставила ее забыть то, что исковеркало ея юность. Теперь все это стояло передъ глазами, безпощадно грубо разбивая всѣ надежды и иллюзіи...

-----

   Сѣрые, безрадостные, одинокіе и часто голодные шли дни...

-----

   Хотѣлось счастья. Хотѣлось смысла существованія. Хотѣлось какого-нибудь полезнаго, необходимаго для другихъ дѣла. Иногда хотѣлось совсѣмъ, совсѣмъ немногаго -- ласковаго слова, ласковаго взгляда или прозвища, ласковаго прикосновенія. Теплой, уютной комнаты немного душевности... Но ничего не было, ничего не было...

-----

   "Но въ небесахъ все пусто, донна-Анна, въ нихъ Бога нѣтъ"... думаетъ Катя, смотря на большой образъ въ золотой ризѣ, передъ которымъ, потрескивая, горятъ свѣчи. Образъ темный отъ лѣтъ, и вѣетъ отъ него стариной, какъ и отъ всего въ этой маленькой московской церкви. Идетъ всенощная. Народу немного, можетъ быть оттого, что словно сквозь сито сѣетъ частый осенній дождь. Катя шла мимо и ее потянуло на огоньки лампадъ. Захотѣлось такъ знакомаго съ дѣтства чего-то ласковаго, возвышенно-чистаго и наивнаго... И какъ только вошла, это что-то волной охватило ее. Казалось, пришла къ какимъ-то добрымъ, добрымъ старымъ друзьямъ. Здѣсь можно отдохнуть... Тепло, свѣтло, и нѣтъ ничего страшнаго, ничего мучительно неразрѣшимаго. Все просто, ясно и ласково-тихо... Вотъ выходитъ кто-то съ большой, толстой книгой въ потертомъ переплетѣ и самъ какой-то потертый, но терпѣливый монотонно читаетъ -- "поступайте осторожно, не какъ неразумные, но какъ мудрые, ибо дни лукавы"... Конечно, дни лукавы... думаетъ Катя,-- когда они бываютъ другими?... и ей пріятно, что кто-то остерегаетъ, заботится... Вспоминается дѣтство. Тогда тоже заботились, любили...
   Кто-то перестаетъ читать, открываются двери въ алтарь, гдѣ стоитъ густой дымъ ладона, и голоса поютъ: "свѣте тихій, святыя славы безсмертнаго, отца небеснаго, святаго блаженнаго"... Катя знаетъ, что дальше будутъ слова: "пришедши на западъ солнца"... Это пѣніе такъ нравилось ей въ дѣтствѣ, вмѣщало въ себѣ такой громадный смыслъ, надъ которымъ такъ хорошо думалось... Тихій свѣтъ дрожалъ тогда на ризахъ иконъ, въ синемъ небѣ, которое виднѣлось въ открытую дверь, и въ душѣ Кати. Такъ много было тогда свѣта... такъ много и тихаго и яркаго свѣта! Почему онъ померкъ теперь? Почему и когда ушла вѣра?... думаетъ Катя.-- Зачѣмъ ушла? Зачѣмъ?... и, жалѣя себя, вспоминаетъ: "смотрю на землю, и, вотъ, она разорена и пуста, на небеса, и нѣтъ на нихъ свѣта"... Катя не молится, но ей хочется, чтобы всенощная шла безъ конца. Пріятно думать большими, чистыми думами... Она недавно въ Москвѣ, но хочетъ здѣсь поселиться. Пока устроилась сносно даже въ матеріальномъ отношеніи. Что-то будетъ дальше?
   Катя смотритъ на темный образъ, въ которомъ можно различить одни только глаза, и вдругъ вспоминаетъ фразу Корана: "Онъ ставитъ путеводные знаки"... "Онъ не спитъ, не дремлетъ"... Представляется жизнь -- огромная, таинственная, полная ошибокъ и заблужденій, полная призывныхъ голосовъ и труда, вѣчнаго, нескончаемаго, великаго труда... Какъ волны въ рѣкѣ бѣгутъ. Всенощная идетъ. Сначала душу наполняетъ что-то тихое, кроткое... Потомъ оно растетъ и дѣлается широкимъ, свѣтлымъ и радостнымъ. Хочется Бога. Катя становится на колѣни и съ наслажденіемъ прижимается головой къ плитамъ холоднаго пола.-- Я буду дѣлать все, что могу... все самое лучшее, что могу... шепчетъ она вмѣсто молитвы и долго остается напряженно-неподвижной, глухой къ тому, что происходитъ кругомъ. Голова чуть кружится, и кажется ей -- выросли крылья и летитъ она вверхъ, легкая и счастливая. Все возможно... Все прекрасное возможно... Она будетъ по новому, лучше, разумнѣе прежняго служить прекрасному, помогать ему!
   Но... какія это гири вдругъ привязали къ ея крыльямъ? Чей это голосъ говоритъ: что ты, ничтожная, можешь сдѣлать?
   Яснѣе слышится шумъ холоднаго осенняго дождя и глухіе, сдавленные звуки громаднаго города. Что ты, ничтожная, можешь сдѣлать?... Я такъ люблю хорошее... Я такъ хочу хорошаго! такъ хочу!... отвѣчаетъ Катя кому-то и ждетъ приговора...

С. Желѣзнякъ.

"Русская Мысль", кн.VII, 1908

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru