История человечества -- это почти сплошной "чёрный свиток" ошибок, преступлений и грехов целых народов и отдельных выдающихся лиц.
Но иногда гений истории как бы для утешения записывает свои самые яркие, светлые страницы на бесконечном свитке бытия человеческого. Создаёт "великих вождей" народа.
И таким "великим господином" народа явился у нас Пётр.
Бармы Мономаха оказались ему не только по плечу; венец царства Московского не только пришёлся впору юному "работнику на троне", победителю Карла XII, первого вождя той эпохи. Нет!
Все священные одежды могущества земного и власти всенародной оказались малы истинно великому. И он из царства создал Российскую империю, сковал так прочно и разумно её основы, что ни последующие преемники, ни злоба соседей-врагов, ни самый рок, порою словно восстающий на Русь, -- никто и ничто не могли разрушить, не в силах были даже задержать, не то что остановить гигантский рост стройного создания Великого Петра.
Правда, этот гигант превосходил своё окружение не только в творческих замыслах и великих проникновениях в судьбы родины, но и в страстях и пороках.
Сын своего века, Пётр не знал удержу ни в чём.
Но даже такой поступок, как казнь родного сына, поражает своей сложностью. И трудно сказать: дикое ли это безрассудство или нечеловеческий подвиг?!
Кровавые расправы со стрелецкой буйной силою, с сестрой, царевной Софьей, с женою, со всеми, кто смел стать ему на пути, заставляют наш дух трепетать от жалости и ужаса...
Однако не одни казни и кровь служили связующим началом для смелых начинаний крутого реформатора, свершившего, подобного Гераклу, огромную работу по очищению русла русской народно-государственной жизни от заносов косной татарщины, от суеверно-бездушных начал приказно-патриархального строя, от духовно-боярского византизма, представители которого по-старому стремились владеть "людишками подлыми" и Русской землёю, править ею самовольно от имени государя московского и всея Руси.
Заточив Софью, разгромив силу стрелецкую при помощи новых преторианцев -- преображенцев и семеновцев, Пётр на деле стал единым, самодержавным главою царства, которое принял в виде "затейливых и душных деревянных хором Московии", а оставил каменным, величавым, хотя и напоминавшим казармы, храмом, мировой империей Российской.
Кто знает, что ждало ещё Русь, не умри Пётр так сравнительно рано? Как проявился бы он вообще, что свершил бы этот титан духа и мощный телом человек, не будь омрачено его детство трагической тенью Софьи, властной "царь-девицы"? Не будь ступени кремлёвского крыльца орошены кровью мученика Матвеева, кровью Нарышкиных, дядей юного Петра? Не будь этих буйных пьяных громад стрелецких, грозивших гибелью мальчику-царю и матери его царице Наталье?..
Но и эти тёмные переживания не сломили светлой мысли царя воителя и работника. Даже больше чем полководцем -- был он преобразователем Московского царства, широким ясным умом улавливая стремления и судьбы своего народа.
Это именно и обеспечило Петру поддержку и сочувствие со стороны лучшей части тогдашнего просвещённого общества, какое существовало в России, хотя и в зачаточном состоянии.
Самодержавное правление Петра служило как бы переходной ступенью к тем новым, "коллегиальным", закономерным рамкам общежития государственного, о которых не ведали при Тишайшем царе, поспешившем дать сумбурное "Соборное уложение" бессудной и бесправной дотоле Русской земле. И полное завершение этих начал увидели мы только в наши дни.
В этой именно работе Великого преобразователя кроется залог народных упований и до последних дней. В этом залог неиссякаемых сил, дающих право России на мировое место не только по численности её сынов, но и по вечному стремлению народа к совершенствованию; кто бы ни стоял на пути, ничто не помешает этому неудержимому стремлению вперёд, вечно к лучшему, к наиболее высокому и славному что доступно людям на земле.
В настоящей книге старался я наметить и нарисовать главнейшие мгновения тяжёлых переживаний юного Петра, его первых выступлений на сцену Истории, закончившихся разгромом стрелецких громад.
Борьба с Карлом XII, создание империи, прутская неудача, казнь Алексея и смерть самого Петра Великого послужат содержанием следующих двух книг, которые выйдут после настоящей.
И если хотя немного помогу я читателю проникнуть взором в то Былое, из которого возникло наше Настоящее, -- буду глубоко порадован.
Л. Ж.
Март, 1940 г.
Часть I
Глава I. Падение Матвеева
Не успели замуровать склеп, где положено было тело Алексея, Тишайшего царя, как тёмные слухи, неясные и сбивчивые, пошли по всей земле Московской.
Пускай указы дворцовые говорят только одно угодное боярам и дьякам, приказным сочинителям; пускай Симеон Полоцкий и иные придворные пииты и риторы пишут и выпускают в свет свои элегии и оды... Народ узнает настоящую правду гораздо скорее, чем хотелось бы этого захребетникам дворцовым, населявшим Кремль и самый дворец царский.
Кроме господ, толпа челяди, мужиков и баб ютится по людским избам на царском дворе. И тысячью путей эта тысячеустая толпа разносит по Москве вести обо всём, что ни творится самого тайного в Кремле, за его высокой каменной оградою.
Спрятаться можно от друзей и врагов, укрыть тайну от ближайшей родни, но не от слуг, которые слышат, не слушая, видят все, не глядя кругом...
Собственных интересов у челяди так мало. И не сложны они.
Сыт, обут да пьян порой, и ладно. А пустоту в душе и уме раб пополняет наблюдениями над жизнью господ, обсуждая каждый их поступок с особенным вниманием и строгостью.
А как в широкий мир проникают вести из-за стен кремлёвских, тоже не трудно угадать.
Вот из нижних, Портомойных ворот Кремля выкатились большие, тяжёлые пошевни, окружённые гурьбой прачек, молодых бабёнок.
Важно шествует за ними старая, толстая боярыня-надзирательница. Это везут царское бельё полоскать на реку.
У воды, где много других, посадских баб полощет свой цветной и белый скарб, -- сани остановились. Снимают сукно, под которым стоит большой простой сундук, срывают с замка печать, которой он был припечатан. Начинают добывать из середины груды белья и лёгких платьев царя, царицы, всей семьи царской. Полоскать принимаются бабёнки, вальками стучать портомойницы царские, а языками ещё проворней, чем руками, работают. И о чём толкуют между собою и со знакомыми посадскими бабами -- разве может уловить боярыня, которая поёживается от холоду речного в своей шубе.
Ей только и заботы: все бы в целости вернулось в сундук царский; не ушло бы что под воду из рук неловкой мастерицы-прачки.
А то конюхи выведут коней поить к реке или уйдёт с очередного дежурства толпа дворовых людей царских, да по пути в свои слободы отдельные -- забредёт иной к знакомым и родным на посадах.
И никто не знает в Кремле, о чём толкует с посадскими по душам, иной челядинец дворцовый.
А на Москве и наезжего люду много всегда найдётся, даже и зарубежных, не только из своих, дальних городов.
Иностранные послы и купцы пишут за грань московскую, близким людям и государям своим обо всём, что творится за крепкими, хотя и начинающими ветшать, стенами Кремля, за его башнями и воротами тройными, тяжёлыми, за опускными решётками железными...
По обителям местным и дальним летописцы-иноки в свои тетради заносят летучие вести все, правдивые и ложные.
А по кружалам да площадям простой люд на лету ловит каждую весточку, от себя прибавит немало да и пустит гулять по свету кремлёвскую тайну глубокую, ставшую общим достоянием людской молвы...
Самые осторожные, недоверчивые люди, прислушавшись к разноречивым толкам, видят их нелепость и несоответствие между собою; но всё-таки, покачивая головою, говорят:
-- Нет дыму без огня... Вон, как помирал царь Михайло, все загодя знали: государить царю Алексею опосля него... И бояре смирно сидели, и стрельцы в царские дела не мешалися, знали службишку свою немудрёную да торговый обиход... А ныне -- вона, ждали, што молодший, Петра-царевич, отца любимчик, здоровенький, и в цари попадёт, хошь бы не один, а с братом... Да на мест тово... Воинством ратным, стрельцами да пешими стали бояре друг дружку пужать... Не бывать добру... Не миновать худа... Царь-то новый, Федор Алексеевич, юный и хворый... Вестимо, не сам загосударит, а ближние его: Милославские да Хитрово... А их мы ведаем, повадки ихние знаем... Ох, што-то будет?..
Так гадали и думали самые осторожные, не легкомысленные люди. И эти предчувствия скоро сбылись.
Но сначала гладко на вид, все по-старому шло. Вертелись старые колёса налаженной государственной машины, все делалось по-бывалому, как по-писаному.
Федор занемог в самый день смерти отца, поправлялся очень медленно и не скоро получил возможность лично участвовать в управлении царством. Да и поправясь, принялся за дело неуверенно, осторожно.
От природы он был нерешителен, хотя и упрям порою. А печальная ночь кончины отца наложила тяжёлую печать на юношу-государя.
-- Што с тобой, государь-братец, аль от недуга стал такой ты, Федюшка? -- спрашивала его порой Софья, с которой царь стал ещё дружнее, чем был раньше, словно желая набраться сил от этой крепкой духом и телом, порывистой и умной девушки.
-- Нет, сестричка... Так... И сказать не умею... Вот и лучше мне, телесам-то, а на серце ровно бы тяжеле, ничем и в скорбные дни, как хворый я лежал... Да, слышь, Софьюшка, все мне одно вспоминается... Из ума нейдёт. Вот ровно вижу наяву... А давно было... Года с три, почитай, минуло.
-- Што там тебе ещё мерещится? Ну-ко, поведай, чудовой ты... Пра, чудной.
-- Да, слышь, батюшка-покойник на охоту меня взял однова... На сохатых, в лес заповедный, в Лосиный бор... И матка с телёнком выскочила. Псы кругом. Лосиха и бежать не бежит, телёночка ей жаль. Охота ей, видно, чтобы он в чащу ушёл. А тот, глупый, к ей все жмётся, под ноги кидается, мешает ей.
-- Глупый...
-- Побежит-побежит она с им рядом и обернётся, собак рогами отмахивает. Псы -- от них подале. Она и сызнова с телёночком на уход. И под конец, видно, выразумел он: от матки в кусты и бежит. Псы не глядят на телёнка, матку обступили... Она их рогами бьёт, раскидывает... А как увидала, что детёныша не видать, сама за им пустилася... Я уж стою и не бью сам и людям не велю... Ушла бы, думаю... А псы -- за маткой, и не отозвать их. Хватают, рвут её сзади... Она отмахнётся -- и наутёк... Да, слышь, -- спотыкнулась ли, али с наскоку псы её спрокинули, -- свалилась на миг матка-то... Тут псы разом, куды и страх делся... Накинулись, за горло... за бока... Тут уж подскакал я -- пристрелил сам, жалеючи... Вот и думается: не спотыкнись она... не пади на землю -- не посмели бы псы рвать... А упала...
-- И пропала, -- договорила Софья, охотница до созвучий и сама, по примеру Симеона, сочинительница стихов. -- Так уж во всём, Федя. "Лежачего не бьют", -- оно так ранней было... Ныне и стоячего с ног свалят, коли надобно... Не хуже твоих псов... А ты крепче стой, не давайся... Слышь, Федя... А ещё поведай: к чему ты сказал про лося-то... да про псов?.. Не разумею... Али?..
-- Нет, так... само припомнилось... Вот я...
-- Не вешай головы, царь ты мой, всея Руси государь самодержавный... Хто тебе страшен?.. А и не один ты. Вон дядя, Иван Михалыч теперь при нас... Нешто он нас выдаст?.. Нарышкины пускай... Злобятся...
-- Што Нарышкины?.. И окромя их есть люди. Вон они единым часом в землю нам челом бьют, а в тот же час могут...
-- Што? И главу нам прошибить, коли им надо? Не посмеют. Только, слышь, коли я сдогадалась, про кого это ты... Сам, гляди, не больно на них вставай... Всех можно помаленьку обратать, в узде повести... Верь ты мне! Не разом, а так, знаешь, полегоньку... Стравить их одного с другим... Кого казной купить, кого почётом. А там...
-- Эх, не по мне все это!. Знаю я, видел, как батюшка государил... И читывал не раз, как московские цари и в иных землях государи людей крепко да умненько держали... Да неохота мне так-то... Душой лукавить, в цепи сажать алибо, храни Господь, кровь проливать... Куды мне! Подумаю, сердце мрёт...
-- Не говори. Знаю. А ты, слышь, мне державу сдай. Я бы управилась, гляди.
-- Ты?! Ты управишься. Ишь, какая ты... Смехом говоришь, а на тебя поглядеть, так душа мрёт. В очах у тебя ровно свет загорается... Инда жутко... Да, слышь, не ведётся того на Руси, штобы царицы...
-- А Ольга... а Елена Глинских?
-- Так то давно было. И не за себя они, за сыновей княжили... А я и не сын тебе, да и летами вышел... Не мели пустого, Софка... Буде.
-- И то молчу. Вон ты повеселее стал от моих речей от глупых, от девичьих. Мне и ладно... Одначе пора мне. Богомолье ныне с сёстрами да с тётками... Ох, да и тошно же в терему... Вон по обителям, по храмам побродить -- и то радость... У вас, у царевичей, и пиры, и охота, и оженят тебя... И на войну, и в думу... Куды хошь... А мы... Ровно проклятые -- и людей-то не видим по своей вольной волюшке... Замурованы, ровно колодницы, без вины безо всякой... И хто так приказал?!
-- Ну не причитай... Пожди... И то уж живётся вам не по-старому... А там, помаленьку, гляди... и у нас все станет, как у европейских потентатов: будет вам, девкам-царевнам, воля и замуж, и в мир ходить... Пожди, сестра... Сделаем...
-- Жди ещё, што да когда... Вон мне уж без мала двадцать годов... Годков на семь, гляди, всего и помоложе я, ничем матушка -- царица наша названная... А все перед ей, словно перед иконой, гнись да кланяйся... А она -- фыррр да фыр!.. Величается... Слышь, Блохина, у меня в терему -- родня казначеи царицыной, Блохиной же... И, слышь, лютует царица-матушка; все у них с Матвеевым толки идут, как бы свово Петрушу в перво место, в цари бы... А тебя бы...
-- Ну, буде, Софья. Тебе бабы в уши несут, а ты пересказываешь... Всё будет, как Господь захочет... Вон и батюшка желал, чтоб Петруша был со мною вместях...
-- Ничего не желал... Думал -- да раздумал. Ты -- царь, о чём и толковать ей?.. Все с Матвеевым... Лукавый он... С лекарями водится... Изведут они тебя и нас всех, помяни моё слово... Посадят на царство слюнявого мальчонку. Уж понатешутся над нами...
-- Софья, буде... Да сама ж ты толковала: за нас-де люди станут, не дадут нас в обиду, коли бы и на деле... задумал бы хто...
-- Ну, право, с тобой што толковать... Ты -- как день вешний... То солнышко, то тучами все пойдёт... Не понять тебя, Федя... Ты не думай, не страх напускаю я на тебя. На ум взбрело, вот и сказалося. А ты царствуй... Тебе много лет ещё государить. Вон тут есть одна бабёнка верная... я у ей пытала, так она...
-- Што, што?.. Ворожейка или знахарка? Хто такая?..
-- А ты не велишь её казнить?.. Чево вздумается тебе, ты в те поры...
-- Ну вот!.. Коли она не с чёрной силой ведается, за што ж казнить бабу?.. Вон и отче Симеон наш прорицает... И иные -- хто по звёздам, хто по цифири, по книгам... Он же батюшке гадал...
-- Нагадал, да... Братца Петрушеньку...
-- За што ты, сестра, так на братца? Што он тебе?..
-- Ничего. Матушка-царица, свет Наталья Кирилловна, сильна да горда сынком... А сам он... што ж, пускай бы жил... Ну, Бог с им... Вот и гадала бабка о тебе... "Поживёт, говорит, всем на радость..: Долго поживёт. Детей народит... Из роду в род помнить будут цареньку..." Это тебя...
-- Будут помнить?! Хорошо бы... Поминали бы, да не злом. Все я думаю: неужто телесная мощь одна и славу даёт?.. Хворый я... Слабый я... Может, и не проживу долго... Уж чуется мне... Што там ни толкуй... И как бы это подеять, штобы память по мне надолго была? Добром поминали бы люди... Москва... Земля вся! Я потужу... Я надумаю... А то помрёшь, камнем прикроют склеп... Один камень той с записью и станет помнить, што был ты, што землёй правил... Што царём прозывался. А люди забудут... Нет, неладно так!.. Я надумаю...
-- Да уж надумаешь... А пока женись, вот первое дело. Дети пойдут, сыновья. Им царство перейдёт, в наш род, Милославских, не в Нарышкинский... Вот и память по тебе. Ну, буди здрав пока... Недосужно, слышь, Господь с тобою, царь-братец...
-- И с тобой Господь! За меня помолись, сестрица...
Ушла Софья. А Федор задумался. Ищет, чем бы след оставить по себе...
И вот нашёл. Лицо вспыхнуло, озарилось тихой радостью.
Сел он у стола, где лежат груды бумаг, достал чистый лист, прибор чертёжный, стал чертить план какого-то храма... И совсем ушёл в работу...
По этому чертежу потом стали перестраивать обветшалую церковь во имя святого Алексия в Чудовом монастыре, со всеми примыкающими палатами, трапезами и монастырскими службами...
Тотчас же принялся Федор за достройку новых больших зданий для всех московских приказов, поднятых на три этажа.
Ряд церквей понизить и заново выстроить наметил юный царь, сам принимая деятельное участие, пока нездоровье не приковывало его к постели. А это часто случалось. Но и больной он больше всего думал о своих постройках, которыми как будто хотел оставить добрую память по себе.
Конечно, такую страсть к зодчеству скоро заметили ближние к царю лица.
Зашла об этом речь и на совете бояр, собравшихся во дворце, по обыкновению, рано утром обсудить текущие дела.
Царю нездоровилось. Оба доктора, Костериус и Стефан, дежурили при больном. Матвеев, пришедший с докладом посольским, был тут же. Это очень не понравилось Ивану Михайловичу Милославскому, который явился спросить, можно ли начать совет без Федора.
И вот, по окончании совета, когда "чужие" разошлись, кучка приближённых бояр осталась потолковать о делах дворцовых.
Были здесь Богдан Хитрово, Иван Максимович Языков, оба брата Толстых, князь Лобанов-Ростовский, сестра которого была мамкой царевны Софьи. Федор Куракин, Василий Голицын и Волынский с боярином Троекуровым дополняли компанию.
-- В дедушку, видно, пошёл наш юный государь, -- заметил, снисходительно улыбаясь, Хитрово. -- Град свой стольный приукрасить желает, штобы супротив иных стольных градов зарубежных не стыдно было... Што ж, оно и то не худо. Дорогонько стоит. Да авось хватит казны ево царской. Не зря рубли кинуты. Да и дело юному государю. Пока он ещё к царскому правлению приобыкнет, всё время не пустое. Хуже было бы, коли стал бы всюды сам входить, мешать тому, што без него многи годы налаживалось да настраивалось...
-- Оно бы и так, -- с недовольным видом отозвался Милославский, -- коли бы казна была побогаче. И я бы сказал: чем парень ни тешится, да делу не мешает... А и то скажем: иному от затей царёвых и польза бывает. При каждом огне можно руки греть. Стройка идёт, так и кирпич, и лес надобен... Мало ль што ещё. От поставщиков барышок-то и набежит. А коли хто этим не завёлся, тому и нет корысти от затей ото всяких. Есть поважнее дела. Вон турки, татаре грозят, с запада тучи надвигаются... А у нас всюды дыры... И заткнуть нечем. Тут бы и надо поудерживать государя. Вон ты, Иван Максимыч, частенько-таки при ево милости пребываешь. И толковал бы о том помаленьку.
Богдан Хитрово весь побагровел было при намёке Милославского на участие боярина в поставках. Конечно, для дворцовых людей не было тайною, что боярин оружничий и дворецкий царский имеет барышок и от поставщиков, и от подрядчиков дворцовых. Он же вместе с племянником Александром, заведуя приказом Большого дворца, умел из дворцовых сел и волостей переводить в свои вотчины немало добра.
Дворцовые крестьяне работали на них обоих без всякого вознаграждения. Даже кладовые и амбары обоих Хитрово в Москве наполнялись запасами и вещами из московских царских дворов: Кормового, Сытного и Хлебного.
Но приближённые царя молчали об этих явных хищениях, потому что сами пользовались в тех приказах, где сидели. Языков, ещё не причастный к расхищению царского и государственного добра, всё-таки счёл нужным вступиться за Хитрово, оказавшего ему поддержку и помощь при его вступлении на службу к царю.
-- Чего не видал, того не знаю, боярин. А ежли люди сказывают? Так сам ведаешь, про ково толков не идёт? Вон и про нас с тобой немало трезвонят. А душа наша чиста, нам и не в обиду. Толковать же мне про дела государские -- невместно. Особливо неспрошенному. Тово и гляди, царь али хто иной на ум возьмёт: "Ишь, Языков-де спихнуть ково хочет, сам на ево место норовит..." Чево далеко ходить: сам боярин Богдан Матвеич ладит мне своё оружейничество сдать. Трудно ему со всем управиться. А уж толки пошли, что я под ево милость подкопы веду... За чином гонюся... Уж лучче нам дружно да мирно жить. Вернее дело будет.
Хитрово, довольный этой мягкой, но внушительной отповедью Языкова, так и не высказал всего, что сгоряча хотел было отпеть Милославскому. Шумно передохнув, словно облегчая грудь, стеснённую раньше приливом гнева, он только одобрительно кивал на слова Языкова. Но Милославский не унимался.
-- Ну, може, на ково инова и помыслят, да не на Ивана Милославского. Меня обносили. Меня в ссылку гоняли, подводили под опалу... А я ещё в доводчиках, в наушниках не бывал... А уж коли говорю, так не скрываючись. Обиняком не закидываю, с чёрного крылечка не забегиваю... Божией милостью да своей заслугой в люди вышел, а не нахлебничеством, хоша бы и у дядек царских...
Такой прямой укол, направленный против Хитрово, выведенного в люди боярином Морозовым, дядькой покойного Алексея, был слишком нестерпим для Богдана Матвеича.
Но не успел он заговорить, как его предупредил Пётр Толстой.
Умный интриган видел, какая ссора готова разгореться среди людей, соединённых временно и не взаимным расположением, а необходимостью справиться с родом Нарышкиных. Поэтому, не позволяя разгневанному Хитрово сказать чего-либо такого, что разладит весь заговор, Толстой поспешно вмешался сам:
-- Вот-вот, о том, бояре, и потолковать надобно. Всем ведомо, как некие люди и на боярина Богдана, и на тебя, Иван Михалыч, клепали зря царю в уши несли небылицы разные... Все вон такое, про што и боярин Иван Михалыч сказывать изволит, и многое иное. Так нешто государь сам несмышлёнок? Не видит, што правда, што нет? И нам невместно теми обносами да поклепами сердце своё тревожить. Мало ли што пообсудить надо? И женитьба царская не за горами. Дело немалое. И иное многое... Што ж нам, бояре, промеж себя свару заводить. Буде... Давайте што-либо иное затеем... Право.
Все поняли, что Толстой намекает на Матвеева.
Милославский был убеждён, что по навету Артемона он был сослан покойным Алексеем в почётную ссылку, воеводой в Астрахань. Богдану Хитрово Федор уже намекнул, какие недобрые слухи ходят по Москве насчёт хозяйничанья боярина в царских вотчинах и кладовых.
-- Ты, боярин, коли тебе надо чево -- мне прямо говори. Я не откажу. Так оно и лучче буде... Не зазорно...
Только и сказал Федор самолюбивому, хотя и жадному боярину.
При мысли, что один Матвеев мог шепнуть юному государю о хищениях Хитрово, последний пылал неукротимой злобой и ненавистью к Артемону.
Эта жгучая общая ненависть сразу успокоила раздражение спорящих, примирила их на одной мысли: как насолить общему опасному врагу Матвееву?
Первый одумался Милославский.
-- Правда твоя, боярин. Не время нам свару заводить. Надо бы тех на чистую воду повывести, хто наветами да чародейством всяким и покойного государя ровно в кабале у себя держал, и юному царю света видеть не даёт, коли не ихними очами... Слышь, Богдан Матвеич, не серчай. Я и на уме не держал задевать тебя... И впрямь, вон теперь царю пора закон принять. Царевича Петра час приспел от мамок отымать, учить чему -- ничему. Артемошка, гляди, и Федора оженит на ком захочет, как покойного Алексея оженил... А к Петру, слышь, и то уже своих приставил людей. Тот ево дедушкой зовёт. Видимое дело: неспроста оно. Чарами опутал всю царскую семью... Вот о чём нам потужить бы надо: как избыться нашего ворога?
-- Што ж, подумаем, померекаем, как на первых порах ево избыть, -- угрюмо, все ещё не успокоенный вполне, отозвался Хитрово.
-- Видимое дело, -- заговорил Куракин, -- што снюхался Артемошка и с дохтурами ево царсково величества. Вон намеднись изволил государь лекарство принимать, что Стефанка готовил ради немощи ево царской. И черёд был Матвееву подносить снадобье. Сам он небось от чарки не отведал, остатки ж выплеснул поскореича. Я сам видел... Чем ни есть дурманят государя. Уж как Бог свят. А мы глядим да молчим...
-- Да ведь и не скажешь так, без верных послухов. Он отбрешется, Артемошка проклятый: язык у нево добре привешен...
-- И послухи найдутся, -- опять вмешался Толстой. -- Есть на дворе у нево карло потешный, Захаркой зовут. Тот карло моим людям и жалился: побил-де ево без милости Матвеев, чуть до смерти не убил. "А за што?" -- пытают наши. Тут карло таки речи повёл, што коли правда -- и казни мало ведуну окаянному...
-- Да што? Да ну?.. Скажи, пожалуй, -- всполошились бояре, ближе подвигаясь с мест к Толстому.
-- Слышь, толкует карло: заперлись вдвоём они, Артемошка со Стефанком, в покое одном. А карло раней в нём был. Знобко ему стало, он за печкой и прикорнул, погреться. А как увидал, что боярин с лекарем пришли сюды, и вовсе притаился, не досталось бы ему, что в боярску казенку забрался. Артемошка всем наказывает настрого: в те покои не входить. Притаился Захарка и видит: приходит в покой и Николка Спафарий толмач Посольского приказу, с сынишкой матвеевским, с Андрюшкой. Достали книжицу невелику да толстую, "Чёрною книгой" рекомую, и почали читати. Все покойницу жену Артемошки поминали сперва, которая скончалась вот незадолго. А потом и про царское здоровье поминали. И набралося в палату нечистых духов многое множество... Только стали их пытать Артемошка с лекарем, а те и говорят: "У вас-де в избе -- сторонний человек есть. Повыгнать ево надо". Кинулся за печь Артемошка, взял за шиворот, сгрёб Захарку, так о землю и ударил... Инда шубейка свалилась с ево... И ногами топтал от гнева, и вон выкинул, не подглядывал бы за ими... Захворал карло, и лечить ево позвали Давыдку Берлова, лекаришку плохова. Карло все и поведал Давыдке... Лекарь, не будь глуп, ко мне... Я уж вызнал после сам от Захарки, вот што вам сказываю. На допросе все то же обещал карло сказывать. Даже и не плат ему, и пытку снесёт. Злые они, карлы, хто их обидит. Долгопамятливые. Уж он себя не пожалеет, а Артемошке удружит...
-- Это ладно. А все же ещё послуха надо бы... Все лучче, вернее дело буде...
-- Што же, и лекаришко той, Берлов Давыдка, не откажется... Да недорого и возьмёт за послугу, толковал я уж с ним, -- невольно понижая голос заявил Толстой.
-- Што ж, давай Бог, час добрый... А, слышьте, бояре, кому же к царю с докладом про то воровское дело явиться надо? Тоже не единым разом все и сказать можно. И пору выбрать следует. И человеку бы царь веровал...
-- А што, коли жеребий метнуть, -- предложил Троекуров. -- Кому выпадет, тому и начать надо...
-- Жеребий... Слышь, боярин, пословка есть: дуракам удача, где мечут жеребий. А при нашем деле -- умного пустить вперёд надобно...
-- Ну, коли так -- я вперёд не суюся, -- не обижаясь на намёк, отмахнулся рукой Троекуров. -- Меня уж выбирайте, коли надо буде чару потяжеле поднять да осушить... Вот я тогда и пригожуся...
-- Буде балагурить, бояре, -- оборвал его раздражительный Куракин, недолюбливавший вечные кривлянья придворного забавника Троекурова. -- Дело кончать надо. Тебе, Иван Михалыч, не сказать ли?
-- Што ж, я скажу -- ежели все хотят, штобы я... Да не помыслит ли царь, по злобе-де я на Матвеева наговариваю. Как всем ведомо, што от ево поклепов меня и на воеводство на край земли услали...
-- И то верно. Как же быть-то?
Невольно глаза всех обратились к Языкову. Он ещё недавно попал в силу и в милость к юному царю, не был запутан в дворцовых интригах и происках. Ему, конечно, скорей всего поверит царь.
Понимая молчаливый вопрос, осторожный, уклончивый Языков мягко заговорил:
-- Я бы рад радостью, бояре. В друзьях мне не бывал боярин Матвеев, а и врагом не числится. Да таку речь от государя мне слышать довелося, вчерась ещё: "За то ты мне мил, Ванюшка, что ни на ково ничего не наносишь. Зла ни к кому не таишь. За то и верю тебе..." Гляди, стану и я доводить царю про лихие дела боярские -- и мне веры не будет у государя. А так об этом деле уж он спросит меня, уж тово не миновать. Я и скажу, коли иной хто ранней доведёт все до ево царской милости. Так все лучче наладится.
Переглянулись бояре. Особенно внимательно прислушивались оба Милославских к этому скромному заявлению Языкова.
Словно глаза у них раскрылись.
"Пройдёт немного времени -- и этот худородный, незначительный дворянчик, так быстро преуспевший при юном царе, умной повадкой займёт первое место. Но об этом -- после надо подумать. Теперь -- Матвеев на череду".
И Хитрово решительно заявил:
-- Ну, пущай про меня думает, как поволит государь, а я правду скажу, не смолчу. Потому -- берегу ево же государское здоровье... Нынче ж повечеру и доведу все до царя. Послухи у вас были б готовы. Я раней сам поспрошаю их...
-- Да хоть в сей час... У меня на дворе они. Я к тебе их и пришлю, -- сказал Толстой. -- Только, бояре, што ещё скажу. Стрелецкий полк, петровцы, гляди, за него, за Артемошку, вступятся... Да иноземные ратники с ними. Дела надо умненько повести.
-- Ну, не учи нас, боярин, Сами с усами. Все наладим. Только бы почать.
-- Почнем. В час добрый. А теперя ещё иные дела на череду... Про свадьбу про царёву подумать надо.
И кучка самовластных правителей земли, тайная камарилья, стала толковать: кого бы лучше всего выбрать в жёны Федору из числа дочерей или сродниц своих?
Долго тянулись разговоры и споры об этом. Немало взаимных обид и угроз вырвалось у собеседников. И, ничего не решив пока, разошлись по домам.
А вечером, когда царь укладывался на покой, прослушав обычный доклад Хитрово, тот сдержал слово и подробно передал царю все, в чём обвиняли Матвеева.
-- Пустое, слышь, -- было первое слово Федора.
Но он тут же задумался.
Правда, ни в чём дурном нельзя было укорить Матвеева, но кто же не знал, что он с царицей Натальей уговаривали Алексея назначить царём Петра, мимо царевича Федора... Может быть, осторожный Матвеев только прикидывается таким усердным и честным слугой. А сам питает в душе честолюбивые замыслы... Что же касается чар... Все может быть на свете. Самые учёные, умные люди -- и те не отрицают, что можно иметь сообщение с мертвецами, с разными духами.
И задумался Федор.
Хитрово, словно читая мысли юноши, сдержанно заговорил:
-- Оно што говорить, веры дать нельзя без доказу... А слышь, государь, и в Библии же сказано, как царь Саул ходил к волшебнице Аэндора, Самуила-пророка дух вызывал... Иные бывали же примеры достоверные... Поразузнать бы надо... Это первое дело... Второе: уж коли начали на Артемона Сергеевича такие поклепы возводить, значит, многим он поперёк пути стал. Уж тебе покою не дадут. Народ мутить почнут. Редкий из бояр не на Матвеева. Не стать же тебе, государь, со всем своим боярством свару вести из-за него одново... Легше одним поступиться... Как-никак -- доведётся услать от очей своих царских. Так оно лучче, коли за вину ушлёшь. От матушки-царицы, Натальи Кирилловны, меней досады тебе буде. Скажешь. "Не я, мол, караю. Вина на ём..." Так мне сдаётся.
Молчит Федор.
Он понимает, что Хитрово хотя и руководим ненавистью, но говорит правду. Знает, что не сумеет выдержать общего натиска, не решится поссориться с влиятельными боярами своими из-за Матвеева, которого не особенно и любит, только уважает как честного и бескорыстного слугу...
Вот почему ни словом не откликается царь на речь Хитрово, не говорит ни да, ни нет.
Умный боярин видит, что происходит с юношей. И не стал больше толковать об деле. Начало сделано. А там -- все само собой придёт. Особенно когда примется за дело боярыня, Анна Петровна Хитрово, тоже ненавидящая Матвеева и Нарышкиных.
Хитрово рассчитал очень верно. Месяца не прошло, как Матвеев получил указ: сдать все посольские дела и дела по стрелецкому полку, а самому сбираться на воеводство в Верхотурье.
Конечно, и сам Матвеев понимал, и все видели, что это -- опала царская, тем более тяжкая, что не было объявлено, за какую вину карают боярина.
Но спорить нельзя открыто. Воеводство -- все же не ссылка.
Только криво усмехнулся Милославский, когда объявил врагу:
-- Слышь, и тебе, как мне же, честь выпала на воеводстве посидеть. А государю челом бить не ходи. Недужен государь. Не до чужих ему...
-- Храни Господь государя со своими, со всей роднёй ево, -- с достоинством, спокойно ответил Матвеев, не желая обнаружить перед Милославским своего огорчения и обиды. -- Послужу ему и в дальнем краю, как на очах служил.
Матвеев и раньше понимал, что это не все. А слова боярина только подтвердили его догадки. Но поправить дело, очевидно, нельзя было. Враги одолели.
Мрачно, но сдержанно прощались стрельцы со своим любимым начальником.
Скажи он им слово -- так легко не выпустили бы они Матвеева из Москвы.
Но Матвеев видел, что делается в душе у этих людей, и твёрдым, решительным приказом звучали его слова, обращённые к стрельцам:
-- Слышьте, детушки, службу свою верно правьте царю и государю со всем родом его. Будет у вас новый полковник на моё место. Ево слушайте, как меня слушали. Царя и землю бороните от недругов, хто б они ни были. И вам Бог воздаст, и царь вас не забудет...
Слезы текли по щекам у многих из старых стрельцов. Но молчали, как в строю полагается.
Только как уж уходить стал Матвеев -- кинулись, расстроили ряды, благословляют его. Иной крест снял с себя, тянет с ним руку к Матвееву.
-- Храни тебя Господь... Застени Матерь Божия. Возьми на путь Спаса моего... На память бери... Счастливого пути, боярин...
Едва выбрался Матвеев из толпы, сел на коня и уехал. В июле 1676 года был объявлен Матвееву указ о назначении воеводой верхотурским, а в октябре, когда он с десятилетним сыном Андреем, со всеми своими людьми и вещами, взятыми из московской усадьбы, успел добраться до Лаишева, здесь его остановил царский гонец с приказом -- дожидаться дальнейших распоряжений из Москвы.
"Вот оно когда приспело, время моё", -- подумал Матвеев и распорядился, чтобы для него с сыном, с семью племянниками сняли в городке самый обширный двор. Там и расположился он, с учителем мальчика, мелким шляхтичем Поборским, со священником Василием Чернцовым и ближними слугами, всего человек тридцать.
Остальная многочисленная челядь, которая не разместилась в этом доме, была поселена по соседству.
Невесело, в пути, в тёмных домишках захолустных посёлков встречал Матвеев с сыном новый, 1677 год, наступивший месяц тому назад, 1 сентября.
А теперь ещё безрадостней потянулись дни благородного изгнанника в ожидании недобрых вестей из Москвы.
Ждать пришлось почти два месяца. Только 25 ноября, когда прошла распутица, явился полуголова стрелецкий Алексей Лужин и потребовал от Матвеева выдать ему "лечебник, писанный цифирью".
-- Слышь, боярин, толкуют: та книга, рекомая "Чёрная", у тебя для чародейства всякого. А про ту книгу сыск у нас идёт, и довод на тебя был. Да ещё, слышь, двоих людишек своих мне выдай: Захарку-карла, да Ивашку-еврея. Им про ту книгу ведомо.
Стал расспрашивать Матвеев Лужина. Тот, расположенный к опальному, рассказал ему все, что сам знал.
-- Слышь, на тебя извет есть. А принёс ево лекарь Давыдко Берлов, одноглазый черт. Сам он теперь в колодки посажен, за приставы. А на тебя клеплет...
И Лужин повторил, что слышно о "чародействе" Матвеева, о злых умыслах его на жизнь государя. Матвеева словно громом пришибло.
-- Я задумал на здоровье на царское!.. И государь веру дал?
-- Уж о том -- не ведаю. Как мне приказано, так и творю. Не посетуй, боярин.
-- Што сетовать? Не по своей ты воле. Вот бери: у меня тетрадка есть словенского письма. А в ней писаны приёмы да снадобья от всяких болезней. И подмечены те статьи словами цифирными для прииску лекарства. Може, о ней приказ тебе дан. Так бери её. И холопей моих, Ивашку да Захарку, вези же.
Поглядел Лужин, повертел тетрадку в руках -- и назад её отдал:
-- Нет, боярин, видать, не то мне надобно. Вернусь да откажу: ничего-де не сыскал. А людишек заберу, не посетуй...
-- Бери, бери... Да, слышь: сделай милость, сам поищи, поройся и в дому этом, где стоим мы, и во всей рухлядишке моей... Штоб речей не было, будто укрывал я што от тебя. Богом прошу, поищи...
-- Не стану, боярин. Душа не велит. Да и приказу мне такова не дано: искать бы, тебя перетряхивать...
И, не глядя в глаза Матвееву, словно виноватый, ударил челом, поспешил уйти скорее, назад поехал. Карлик Захарка, и Ивашка, крещёный еврей, с ним же покатили.
Ждёт опять Матвеев.
Двадцать второго декабря, чуть не в самый сочельник, -- новые гости из Москвы приехали: дворянин думный Федор Прокофьевич Соковнин, заведомый недруг Матвеева, и думный дьяк Василий Семёнов.
Эти не стали церемониться. Переглядели и книги, и письма все, какие были с Матвеевым. Немало грамот царя Алексея, писем и записок было между бумагами. Письма иностранных министров и владык, полученные Матвеевым во время управления Посольским приказом, наказы царские, какие давались боярину, когда он отправлялся сам послом в чужие края, -- все это внимательно было осмотрено и переписано.
Рукописный лечебник, не взятый Лужиным, они отложили. Потом принялись за осмотр вещей, всей рухлядишки боярской.
Матвеев глядел на это с внешним спокойствием, уговаривая сына, который весь дрожал от негодования и страха:
-- Небось, Андрюшенька. Ничево плохова не будет. Как велено, так люди те и творят. А у нас совесть чиста, так и страху нам быть не может, и обиды нет от того сыску... Уйди в покойчик лучче к Ивану Лаврентьеву... С им побудь али к отцу Василию ступай.
И отослал сына с учителем к отцу Чернцову в его светёлку.
Утром нагрянули обыщики, а вечером ещё гости из Казани наехали: тот же Лужин со стрельцами казанскими, с думным дворянином Гаврилой Нормицким.
Прочтён был указ государя, по которому оставлено было Матвееву немного дворовой челяди, а остальных пришлось отпустить обратно по деревням, а кабальных безземельных и просто на волю. Самому же Матвееву указано ехать в Казань не то под охраной, не то под конвоем и караулом наехавших приставов и стрельцов.
В Казани новая обида ждала боярина. Враги словно потешались издали над низверженным временщиком. Хотели не сразу, а постепенно заставить его пережить все унижения и муки.
Явился приказный дьяк, Иван Горохов, и прочитал новый указ от имени царя: отобрать у Матвеева все письма и грамоты Алексея, все официальные документы и бумаги, а также и крепостные акты на вотчины и родовые поместья, принадлежащие ему.
Велено было отобрать и все лучшее имущество, оставив боярину с сыном только самое необходимое. Тут уж боярин не выдержал.
-- Да за што, за што же все это!.. Кому я теперь помехой, што и достальнова лишить приказано? -- вырвалось у Матвеева.
-- Не ведаю, боярин, -- с кривой усмешечкой отвечал Горохов. -- Как в указе стоит -- так и повершить мне надо... А ещё, чай, помнишь, сам ответ держал перед Фёдором Прокофьичем, перед Соковниным, про дела особые, про здоровье про государское. Вот о том, слышь, на Москве и суд идёт.
-- Без меня суд обо мне же. Нешто так водится?.. И ни слова единого про вину мою мне не сказано, а кару терплю безвинно... Ну, видно, Господь испытует раба своего.
Сказал и умолк. Пошёл к себе в опочивальню, вынес две тетрадки в переплётах кожаных и две просто сшитые из листов бумаги.
-- Вот, слышь, Иван Овдевич, дам я тебе тетрадки. Все тута написано, што есть лучшево пожитишка моево, и отцова наследства, и женина, што сыну жена покойница оставила, што на Москве оставлено в усадьбе в моей... Переписывай знай. Ничево я не потаю. Моей рукой все писано. Не для тебя, для себя писал, ещё опалы не ожидаючи. Сам видишь, не хочу тебя в обман вводить. Как царь приказал -- так и творить стану. Слышь, скажи тамо на Москве. Не ослушник -- де я воли царской.
-- Скажу, скажу уж, -- быстро хватая тетрадки, ответил приказный крючкотвор и стал пробегать глазами записи.
Про Матвеева ходили слухи на Москве, что за всю долгую службу успел он собрать неисчислимые богатства. Их в свои руки заполучить, на Москву представить -- немалую награду за это можно получить!
И два дня подряд переглядывал да наново переписывал Горохов все добро, какое было взято с собой Матвеевым. Немало нашлось всего. А на Москве, судя по описям, столько же, если не больше, осталось. И диковинные вещи заморские, часы с боем, дорогие, редкие; золотые, серебряные вещи, картины, меха, ковры восточные... Мало ли чего... Целый обоз доставил в Москву Горохов, словно с караваном вернулся из далёкой Индии. И за это пожаловали его сейчас же в думные дьяки, отписали на Горохова одну из нижегородских вотчин матвеевских...
Боярину оставлено было только носильное платье, бельё, меховые вещи, не из лучших, часть, повозки, утварь... Все самое недорогое.
Когда уехал Горохов, полгода ещё прожил Матвеев в Казани, ожидая, какие новые распоряжения будут сделаны на муку ему...
Одиннадцатого июня 1677 года явился стрелецкий голова Иван Садилов и объявил Матвееву последний приговор:
-- "От боярина Ивана Михаиловича Милославского со товарищи приказ даден: по указу царя-государя, великого князя Федора Алексиевича, всея Великий и Малыя и Белыя Руси самодержца, у холопа государского Артемона Матвеева за все великие вины и неправды его честь его боярскую отнять и написать по московскому списку рядовому. А поместья и вотчины его все подмосковные и в городах, и московский дворишко и загородный, и животишки все, и рухлядишку всякую отписать на его, великого государя, и приписать ко дворцовым сёлам. А людишек его, Артемона, и сына его, Андрея, -- отпустить на волю с отпускными. А вины его, холопа царского, и неправды все таковы, что в сказке его, Матвеева, какову он дал в Лаишеве думному дворянину Федору Прокофьеву Соковнину да думному дьяку Василию Семёнову за его, Матвеева, рукою, сказано было, что про его, великого государя, лекарства во время скорби государской составлялися, а составляли их докторы Стефан да Костериус. И те-де лекарства он, Матвеев, надкушивал прежде а потом и дядьки государевы бояре князь Федор Куракин да Иван Богданыч Хитрово. И лекарства те самые действительные. А дядьки его царского величества против тех слов твоих показали, что тех лекарств ты, Артемон, не выкушивал и в сказке своей написал все ложно. Да ещё холопы его, Матвеева. Ивашка-еврей да карла Захарка, показали, что чел ты книгу, рекомую "Чёрная", запершись с сыном своим, Андреем, с Николкой Спафарием да с доктором Стефаном. И нечистых духов вызывали-де вы. А карлу Захарку, который за печью заснул и храпеть стал, ты из-за печи вытащил и смертным боем бил. Так с пытки они, холопи твои, показали. А с ними и лекарь Давидка то же показывал".
-- Холопу побитому да лекарю продажному веру дал государь против меня... Заглазно осудили меня за вины небывалые... Что же, видно, так Господу угодно... Его да царская воля, -- проговорил с тяжёлым вздохом Матвеев. -- А далей что?
И уж спокойно дослушал конец указа, которым присуждён был на ссылку в далёкий, холодный Пустозерск.
Заброшен в тундрах этот посад. И хлеба туда не привозят порою в достаточном количестве. Четыре долгих года промаялся там Матвеев, посылая челобитную за челобитной в Москву и царю, и главным боярам. Но все напрасно...
Глава II. Первые уроки
Словно перелом какой произошёл при дворе с отъездом Матвеева.
Совсем присмирели Нарышкины, чувствуя, что одолевают их враги.
Царица Наталья почти и не выходила из терема, разве куда на богомолье.
Петра с глаз не спускала. Словно ждала, что какая-нибудь беда разразится над мальчиком.
Сам Федор совсем в себя ушёл. Только с Софьей и мог ещё говорить свободно, по душам. Её одной не опасался.
-- Ладно, ничего, -- толковали между собой первосоветники. -- Люби не люби, чаще поглядывай... Шло бы дело в Царстве по-нашему А там все пустое...
-- Слышь, что наново задумал наш государь? -- сообщал Дядька Федора, Иван Богданыч Хитрово, своему родичу. -- На царьградскую стать весь московский Верх переиначить мыслит. Ишь, по нраву ему пришлося, как оно, чин чином, у государей у византийских устроено. Раней с Полоцким Симеоном якшался. А ныне -- все боле с Лихудами, с братьями водится. В школу ихню часто заглядывает и один, и с царевной, с Софьюшкой. И ей, слышь, стали греки по сердцу... Ровно бы подменили царевну. На старую стать стала все в терему налаживать... Вот и толкует царь, наши бы чины переиначить. Царьградское старшинство завести ладит. На тридесять и на четыре степени боярство и служилый люд постановить. Вот дворецкий ты, слышь, а станут тебя доместиком величать... А который печатник -- тот дикеофилаксом наименуется, да ещё тамо: севастократор, да стратопедархис, да как там ещё и не упомнить всево. Не больно-то эллинской премудрости я обучен... Вон и ноне, сказывают, после выходу на стройку на новую, к приказам да ко храму новому, что в Чудове, сбирается и в школу к грекам заглянуть... Да с царевной. Гляди, всех нас перекрестит наново царенька наш молодой... Как и звали нас раней -- позабудем... Хе-хе-хе...
И, забавляясь новой, полудетской затеей Федора, боярин раскатился своим густым, жирным хохотом.
-- Ладно, ништо... Мало ль мы от нево затей видели? Да все не к делу. Как ты меня ни зови, только мово не бери... А наше у нас крепко... Пускай же забавляется юный государь наш. Охоты не любит он, как покойный царь Алексей. Зато до книг охотник да разны службы церковные правит. Вон и Вербная неделя не за горами. Святейшего отца патриарха на осляти поведёт государь. Там -- Светлое Христово Воскресенье. Глядишь и тепло настанет. Пора к летней утехе готовиться. Так и пойдёт колесом время. А мы уж за него, за болезного, чёрную работу всякую по царству правим, так што ли, Ивашенька?..
И старый мудрец тоже рассмеялся самодовольным негромким смехом.
Не замечая даже того, Федор все выполнял, на что наводили его окружающие бояре.
Видела это Софья, но ещё не решила, как ей самой поступать. Соединиться ли с вельможами или самостоятельно влиять на брата в своих интересах? А у царевны все чаще и чаще являлись самые смелые грёзы о той роли, которую она, подобно греческой Пульхерии, могла бы играть при слабом, безвольном брате.
Но одно твёрдо задумала и неуклонно выполняла Софья: старалась всюду бывать с братом, где только можно было это сделать без особого нарушения обычаев и этикета царской жизни.
И сегодня, узнав, что после осмотра новых приказов и церкви во имя Алексия в Чудовой обители Федор сбирается посетить школу братьев Лихудов, греков, иеромонахов, Иоанникия и Софрония, царевна стала уговаривать брата взять и её с собою.
-- Государь, братец, миленькой, покуль ты не женат, возьми уж сестричку свою с собою. Дозволь поглядеть на дела на людские, услыхать речь иную, не здешние нашепты да наговоры теремные наши... Оно ровно богомолье будет... Храм погляжу новый да школу эллинскую... Занятно, вишь, как...
И вместе с Фёдором побывала царевна на постройке возобновлённого храма во имя святителя Алексия, что в Чудовом монастыре. Оттуда проехали к Ивановской площади, где высились почти законченные высокие каменные палаты новых московских приказов.
Нижнее "житьё", или этаж, всего двадцать восемь обширных, высоких палат, были выведены ещё при жизни Алексея. Лицом глядели они на Архангельский собор и тянулись вдоль нагорного кремлёвского Взруба, всего на сто десять аршин не доходя до Фроловских ворот. Задней стеной здание выходило к Тайницкой башне. Над воротами приказов была заложена небольшая церковь взамен старой, стоявшей тут же, когда это место принадлежало князьям Мстиславским.
Федор приказал надстроить второе, верхнее, "житьё", почти такой же величины, как нижний этаж. Во всём новом здании должны были разместиться шесть приказов: Посольский, Разрядный, Большой казны вместе с Новогородским, Поместный, Стрелецкий приказ и Казанский дворец. В последнем, в одной из палат, находился глубокий колодец с хорошей водой, нарочно не засыпанный при постройке.
Большая лестница с перилами, в десять саженей длиной, выдвигалась от середины здания и вела с верхнего "житья" на шумную Ивановскую площадь. Справа от этой лестницы, против Архангельского собора, темнели большие ворота, ведущие под сводами во внутренний двор приказов. По обеим сторонам средней лестницы выходило на площадь ещё шесть лестниц покороче и поуже, чем главная. Почти на шестьдесят саженей растянулся фронтон этих новых приказов.
Здесь целый день толпятся челобитчики, снуют приказные. Тут же творят и расправу над уличёнными ворами и злодеями, причём указы и приговоры от имени государя дьяки читают вслух прямо со своего крыльца.
Когда Федор со всем поездом прибыл на место стройки, работа так и кипела. Сотни людей поднимались и опускались по лесам, принося туда кирпичи, известь в растворе, балки, железные скрепы и доски.
Десятники хлопотливо сновали между народом, наблюдая за порядком, покрикивая на ленивых, налаживая всю кипучую жизнь в этом людском муравейнике.
Зная о посещении царя, тут же находились и главные строители со своими чертежами, планами.
Раскинув листы на обломках досок, на кучах брёвен или тёса, они толковали между собою, порою призывая десятников и отдавая им новые приказания.
Федор, осмотрев работу, заметил, что дело подвигается быстро вперёд, и остался доволен.
-- К руке изволит жаловать тебя государь, -- объявил Языков, сопровождающий повсюду царя, зодчему мастеру Ивану Калмыкову, который вызвался по итальянским чертежам, доставленным из Посольского приказа, соорудить целиком новое большое здание.
Благоговейно облобызал Иван царскую руку и бил челом Федору, приказавшему выдать награду главному строителю и всем рабочим, чтобы приохотить их больше к делу.
Оттуда весь царский поезд тронулся к Благовещенскому монастырю, что за Ветошным рядом.
Здесь в деревянном, старом и не особенно обширном доме давно уже приютилась греко-славянская школа иеромонахов, выходцев из Эллады, братьев Лихудов, Софрония и Иоанникия, или Аники, как прозвали его на Москве.
Особенное покровительство оказывал Лихудам патриарх Иоаким. И не без причины.
Когда на Москве появился Самуил Ситианович-Петровский, именуемый Симеоном Полоцким, московский патриарх дружелюбно отнёсся к белорусу-иеромонаху, как к единоверному своему, да к тому же попавшему в большую милость к царю Алексею. Даровитому иеромонаху от лица всего российского духовенства было поручено написать книгу для увещания раскольников, и в 1667 году был отпечатан труд Симеона, озаглавленный "Жезл правления".
Но скоро милость царя Алексея к Полоцкому проявилась так ярко, что стала вызывать и опасения, и зависть у московского высшего духовенства. А Симеон, не желая считаться ни с кем, не соблюдал благоразумной осторожности при введении тех новшеств, какие задумал осуществить, конечно, по уговору с самим Алексеем.
Не одни только увлекательные устные проповеди приезжего монаха не понравились московскому духовенству, и книги его сочинения вызывали нежелательные толки.
В Псалтири и многих догматических, как рукописных, так и печатных, сочинениях Полоцкого сумели найти прямые признаки ереси.
И патриарх постепенно стал в недружелюбные, чуть ли не враждебные отношения с хитрым, отважным и умным инородцем.
Уклончивый, мягкий характер Иоакима мешал ему вступить в открытую, личную борьбу с Симеоном. Да и победа была бы вряд ли на его стороне. Это выяснилось особенно в 1676 году, когда Алексей разрешил Симеону открыть в Кремлёвском дворце Печатных дел мастерскую, и здесь выпускались сочинения и иные книги с пометкою, что оные печатаны с благословения святейшего отца патриарха, хотя этого благословения Иоаким и не думал давать.
Воспитанники византийского благочестия, братья Лихуды, строго правоверные, с точки зрения патриарха и всей старой Москвы, и по взглядам, и по личным интересам, могли лучше всего противодействовать влиянию "польского выходца". Им помогали серьёзные учёные познания и весь их домашний обиход, далеко не похожий на тот свободный, весёлый, только что не греховный род жизни, какой вёл сам Симеон, какой, по его примеру, стали вести царь, царица и царевны, исключая тёток Алексея, слишком закоренелых в старом быту теремов.
Если в Андреевском монастыре собраны были, как в академии, малоросские и белорусские учёные монахи, наставники и книжники, сеющие в государстве семена западничества, -- в Богоявленском монастыре школа Лихудов старалась удержать на прежней высоте учение Византии и Домостроя.
Таким образом, Симеон, сначала призванный было не особенно учёным московским патриархом как бы в помощь для искоренения вредного церковного раскола, сам внёс в царство раскол, ещё более опасный, могучий и соблазнительный, чем прежнее упорство староверов-аввакумовцев.
Вот почему Иоаким с особенным вниманием и любовью стал относиться к греко-славянской школе Лихудов, заглядывая в Богоявленский монастырь не менее часто, чем в свою собственную школу, устроенную на Дворе книгопечатного дела, у Никольских ворот, где иеромонах патриарха, Тимофей, также обучал мальчиков, юношей и взрослых из духовенства, дьяконов, даже священников славянскому книжному писанию и эллинской премудрости.
С воцарением Федора на Лихудов посыпались милости и со стороны юного государя, не слишком расположенного к новшеству в том виде, как оно проводилось Полоцким. Да и советники царя были далеко не из друзей белоруса.
Под их давлением Федор стал довольно часто навещать школу обоих братьев. Нередко вместе с Иоакимом. Иногда они здесь встречались. Это было вполне естественно: у царя и патриарха занятые, служебные дни были почти одни и те же, значит, и свободные минуты, когда можно было заглянуть в школу, выпадали почти одновременно.
И на этот раз не успел поезд царя остановиться у Богоявленского монастыря, как туда же прибыл Иоаким в сопровождении своей духовной свиты и бояр.
День был тёплый, весенний, и в небольшом классе, где ещё не раскрыли окон, тяжело было дышать, хотя кроме царя с Софьей, патриарха и нескольких ближайших лиц из свиты в покое были только оба Лихуды и ученики греческого отделения.
На простых, тёмных скамьях, перед столиками вроде современных парт, ученики сидели по росту. Впереди -- маленькие, самые младшие, больше дети духовного звания. Но было немало сыновей приказных и думских дьяков, даже боярские сынки, как, например, княжичи Пётр, Михайло и Юрий Юрьевичи Одоевские, княжич Алексей, сын просвещённого вельможи, кравчего Бориса Алексеевича Голицына.
Монахи разных обителей, дьяконы и даже священники, явившиеся в эту маленькую "академию" поучиться греческому языку, необходимому для более глубокого изучения Слова Божия, сидели тут же, но на задних скамьях, и с трогательным старанием долбили греческие правила, отвечая уроки наравне с малышами.
Пока Иоаким задавал вопросы ученикам, вызванным Софронием, царь, не занимая приготовленного для него сиденья, подошёл к первой скамье, сел рядом с самым маленьким из учеников, усадил его, смущённого, раскрасневшегося, почти к себе на колени и спросил: