Жаботинский Владимир Евгеньевич
Четыре сына

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ВЛ. ЖАБОТИНСКІЙ

ФЕЛЬЕТОНЫ

С-ПЕТЕРБУРГЪ
1913

   

ЧЕТЫРЕ СЫНА

   По еврейскому обряду полагается, разсказывая въ пасхальный вечеръ объ исходѣ изъ Египта, примѣняться къ психологій четырехъ типовъ дѣтей. Одинъ -- умный, другой -- нахалъ, третій -- простакъ, а четвертый -- "такой, что даже спросить не умѣетъ". И надо отвѣтитъ каждому по порядку, каждому по его вкусу и по мѣрѣ его пониманія.
   Умный мальчикъ пытливо морщитъ выпуклый лобъ, всматривается большими глазами и хочетъ понять, въ чемъ было дѣло. Почему его предковъ сначала любили въ Египтѣ, приняли съ раскрытыми объятіями, а потомъ начали притѣснять и мучить; и такъ странно -- притѣснять притѣсняли, мучить мучили, мальчиковъ въ воду бросали, а выпустить ни за что не хотѣли. Какъ это понять, папа?-- спрашиваетъ умный.
   "Видишь-ли, сынъ мой, философія исхода изъ Египта заключается въ двухъ фразахъ, которыя записаны въ Вѣчной книгѣ. Эти двѣ фразы -- какъ альфа и омега въ азбукѣ, начало и конецъ благополучія твоихъ прадѣдовъ въ Египтѣ; и еще можно сравнить ихъ съ двумя полюсами, между которыми проходитъ ось, а вокругъ этой оси вращается весь еврейскій вопросъ въ Египтѣ. И не въ одномъ Египтѣ. Когда выростешъ и будешь читать много книгъ, ясно тебѣ станетъ, что во всѣхъ скитаніяхъ твоего народа, въ каждомъ этапѣ есть и эта альфа, и эта омега; что каждый этапъ съ того же начинается и тѣмъ же кончается, чѣмъ начался и кончился въ Египтѣ; и что полюсы, между которыми судьба швыряетъ твое племя, съ той незапамятной поры не измѣнились и не передвинулись.
   "Что же это за двѣ фразы? Одну ты найдешь въ книгѣ Бытія, гдѣ разсказывается, какъ Іосифъ представилъ фараону своихъ братьевъ и что имъ передъ этимъ совѣтовалъ. Умный и хитрый человѣкъ былъ Іосифъ, истинный сынъ отца своего Іакова, того самаго, который такъ ловко обошелъ и собственнаго родителя, и брата, и тестя, что антисемиты -- объ этомъ ты въ свое время узнаешь -- называютъ его "первымъ жидомъ на землѣ". Ты, кстати, этого не стыдись, потому что умѣлъ Іаковъ и хитрить, умѣлъ и бороться -- съ самимъ Богомъ боролся лицомъ къ лицу всю ночь до зари, и остался непобѣжденнымъ; умѣлъ и любитъ, и четырнадцать лѣтъ служилъ батракомъ за любимую женщину. Былъ это удалой человѣкъ, на всѣ руки мастеръ, и купецъ, и боецъ, и рыцарь, и судья, хищный и благородный, осторожный и отважный, расчетливый и сердечный -- настоящій человѣкъ, широкій, съ великими доблестями и недостатками, съ душой, какъ семицвѣтная радуга, или какъ арфа, на которой всѣ струны. Жизнь его была и осталась самой увлекательной поэмой, какая только разсказана была на землѣ, и ты читай ее почаще и учись изъ нея уму-разуму. Учись и любить, учись и бороться, учись и хитрить, ибо земля есть волчье царство, гдѣ нужно владѣть всѣми орудіями защиты и натиска.
   "Сынъ его Іосифъ былъ тоже уменъ и хитеръ. Зналъ онъ хорошо всѣ дѣла египетскія, зналъ, чего египтянамъ недостаетъ, а особенно хорошо зналъ душу фараона и его людей. И вотъ далъ онъ своимъ братьямъ, которые просились въ Египетъ, такой совѣтъ: скажите, что вы скотоводы. И прибавилъ фразу, которую ты, сынъ мой, затверди, на память, ибо въ ней скрыта главная мудрость нашего народнаго скитанія: "Ибо мерзость для египтянъ всякій пастухъ".
   "Вторую фразу ты найдешь въ книгѣ Исхода. Прошло уже много лѣтъ, одни говорятъ -- 400, другіе меньше, но, во всякомъ случаѣ, давно умеръ и Іосифъ, и братья его, и все то поколѣніе, и тотъ фараонъ, который зналъ Іосифа. Воцарился новый царь и нашелъ, что потомки Іосифа черезчуръ сильно расплодились. Тогда и произнесъ онъ вторую фразу, которую надо тебѣ затвердить на память, ибо съ тѣхъ поръ и понынѣ замыкается этой фразой каждый привалъ, каждая* передышка твоего народа на пути его скитаній, и какъ только прозвучитъ эта фраза, приходится ему опять укладывать пожитки въ дорожную торбу. "Давайте ухитримся противъ него, чтобы онъ не умножился", сказалъ новый фараонъ.
   "Изъ этихъ двухъ фразъ, сынъ мой, складывается, въ сущности, вся философія нашихъ кочеваній. Ты спросишь:, какъ такъ? Зачѣмъ велѣлъ Іосифъ своимъ братьямъ назваться скотоводами, если скотоводы -- мерзость въ глазахъ египтянъ? А въ томъ-то и дѣло. Заниматься пастушескимъ дѣломъ египтяне считали непристойнымъ, но скота-то у нихъ было много, и творогъ они ѣли съ удовольствіемъ. Потому и нужны были имъ скотоводы. Самъ фараонъ, когда услышалъ то, что сказали ему сыновья стараго Іакова по мудрому совѣту Іосифа, очень обрадовался и тотчасъ распорядился назначить ихъ смотрителями царскихъ табуновъ и сталъ. И вообще, должно быть, не малая радость была въ Египтѣ, что, вотъ, нашлись добрые люди, которые за насъ сдѣлаютъ то, чего мы сами дѣлать не любимъ...
   "Что же произошло за тѣ годы, что отдѣляютъ эпоху первой фразы отъ эпохи второй? Почему вдругъ стали такъ обременительны потомки ханаанскихъ скотоводовъ? Неужели рѣшено было во всемъ Египтѣ не держать болѣе скота? Напротивъ. Скота было много, и египтяне очень имъ дорожили: одной изъ самыхъ чувствительныхъ казней оказался для нихъ, по преданію, падежъ скота. Въ чемъ же дѣло? Ты не понимаешь? Сынъ мой, если бы ты зналъ исторію нашихъ новыхъ скитаній, ты бы легко догадался, въ чемъ причина охлажденія.-- Очевидно, египтяне сами за это время привыкли къ скотоводству. Сначала стѣснялись и гнушались, а потомъ научились у евреевъ же, начали дѣлать на первыхъ порахъ робкія, единичныя попытки, а потомъ пріободрились, вошли во вкусъ занятія -- и въ одинъ прекрасный день вдругъ нашли, что теперь евреевъ слишкомъ много, и можно бы уже и безъ нихъ смѣло обойтись. Конечно, не сразу: массоваго ухода фараонъ не хотѣлъ допустить, ибо тогда все-таки еще могла бы остаться безъ присмотра извѣстная часть отечественной скотины. Но помаленьку, полегоньку, черезъ постепенное вымираніе -- это дѣло другое, перспектива пріятная и не грозящая никакими неудобствами, ибо тѣмъ временемъ коренное населеніе окончательно приберетъ къ своимъ рукамъ всю захваченную чужаками отрасль отечественнаго хозяйства. И вотъ, "давайте ухитримся"...
   "Такъ, сынъ мой, съ тѣхъ поръ и пошло. Будешь ты потомъ изучать исторію нашихъ скитаній по бѣлому свѣту и увидишь, что всюду было то же самое. Начиналось съ того, что "мерзость для египтянъ всякій пастухъ", и потому опальныя профессіи охотно предоставляли намъ.
   "У египтянъ былъ своеобразный вкусъ, и имъ не нравилось именно скотоводство. А, напримѣръ, у европейскихъ народовъ былъ вкусъ другой, и имъ долго не нравилась торговля. Быдло пахало землю, а знатные господа пили вино и разбойничали по большимъ дорогамъ, грабя проѣзжихъ купцовъ. Грабить купца считалось вполнѣ приличнымъ, но быть купцомъ считалось очень неприличнымъ. Это была "мерзость для египтянъ". И эту "мерзость" отмежевали намъ, да еще какъ охотно. Давали привилегіи, защищали отъ дворянъ и черни; отъ времени до времени грабили насъ и жгли, но потомъ опять задабривали привилегіями. Одинъ ученый нѣмецъ Зомбартъ, хорошо изучившій все это дѣло, утверждаетъ, что вмѣстѣ съ евреями шёлъ по Европѣ изъ страны въ страну всякій хозяйственный прогрессъ, что они, собственно, дали міру ту международную торговлю, безъ которой величайшія столицы земли по сей день остались бы грязными захолустьями, они развили кредитъ и банковое дѣло, они снарядили Колумба на открытіе Америки. И пока они все это дѣлали и, зарабатывая для себя тысячи, клали десятки милліоновъ въ ненасытную утробу фараоновыхъ кармановъ, -- европейцы приглядывались, учились, стали пробовать и свои силы, привыкли, пріободрились, вошли во вкусъ "мерзости" -- и, конечно, вдругъ увидѣли, что евреевъ развелось что-то слишкомъ много. "Давайте ухитримся"... Когда мальчикъ научился грамотѣ, гувернера выбрасываютъ на улицу. Такъ это и повторялось съ твоими предками въ каждой странѣ. Примутъ, окажутъ покровительство, возьмутъ, что надо, а потомъ начнутъ "ухищряться, чтобы онъ не умножился..."
   "Ты не думай, сынъ мой, что слово "мерзость" надо понимать въ буквальномъ смыслѣ. Часто египтяне чуждаются пастушества не потому, что оно мерзко въ ихъ глазахъ, а потому, что руки у нихъ коротки, или страшно обжечься. Тогда они очень бываютъ рады, если найдется пришелецъ, у котораго руки подлиннѣе И пальцы не боятся ожога, -- и станетъ таскать для нихъ каштаны изъ огня. Такъ бывало, напримѣръ, при нѣкоторыхъ революціяхъ. Въ 1848 году въ Вѣнѣ первую революціонную рѣчь произнесъ еврей Фишгофъ; а въ Берлинѣ тогдашній король издавалъ прокламаціи, гдѣ увѣрялъ, что все это евреи бунтуютъ, и когда хоронили убитыхъ, то, дѣйствительно, много работы по отпѣванію выпало на долю тамошняго раввина. Зато и ласковы были съ нами тогда египтяне. А потомъ -- вымерло то поколѣніе египтянъ, и дѣти его снова нашли, что слишкомъ много осталось потомства отъ Іосифа, такъ недавно обжигавшаго для нихъ пальцы горячими каштанами...
   "Такъ было, такъ есть, такъ будетъ."
   
   Второй мальчикъ -- "нахалъ" -- сидитъ, развалясь, заложивъ ногу на ногу, иронически скалитъ зубы и спрашиваетъ: -- что это у васъ за курьезные какіе-то обычаи и воспоминанія? Пора бы давно забыть старыя глупости!
   Разскажите ему, въ отвѣтъ на насмѣшку, что были уже такіе, какъ онъ, были и въ старомъ Египтѣ. Скалили зубы на всѣ надежды своего племени и предпочитали льнуть къ сторонѣ фараона. Объ одномъ изъ нихъ уцѣлѣяа память и въ Библіи. Юноша Моисей заступился за еврея, котораго билъ египтянинъ, и убилъ того египтянина, а другой еврей это видѣлъ и вознегодовалъ на Моисея. Можно ли поднять руку на хозяина? И на завтра онъ, или другой изъ его породы, началъ показывать зубы Моисею. "Кто тебя поставилъ начальникомъ и судьею надъ нами?" А потомъ еще кто-то изъ этой породы донесъ фараону, что явился такой опасный фантазеръ и занимается перевоспитаніемъ еврейской воли. Въ тѣ времена міръ былъ устроенъ просто, общественнаго мнѣнія не существовало, и потому доносчикъ обратился прямо во дворецъ; будь это въ наше время, онъ, вѣроятно, какъ человѣкъ приличный, избралъ бы другіе пути, постарался бы очернить Моисея не передъ личнымъ, а передъ коллективнымъ фараономъ -- передъ просвѣщеннымъ обществомъ Египта. Про убійство насильника онъ, какъ человѣкъ приличный, умолчалъ бы, но обрушился бы на ту психологію, которая побудила Моисея обратить вниманіе, изо всего множества насилій, несомнѣнно чинимыхъ ежедневно въ Египтѣ, только на эту расправу египтянина съ евреемъ. Мало ли вообще было рабовъ въ Египтѣ? Зачѣмъ такой человѣкъ, какъ Моисей, тратитъ свои силы на эмансипацію какой-то горсти пастуховъ, а не на преобразованіе и обновленіе всего Египта? И куда это онъ ихъ зоветъ? Господи! Да развѣ не грѣхъ оторваться отъ этой богатой страны, гдѣ есть въ изобиліи всякая всячина, и хлѣбъ, и горшки съ мясомъ, и лукъ, и чеснокъ, и много папирусовъ, исписанныхъ мудрыми іероглифами, тогда какъ родичи Моисея -- бѣдняки безъ собственности и культуры? "Что это у васъ за выдумки?" -- иронически спрашивалъ тотъ человѣкъ у Моисея и Аарона, развалясь, заложивъ ногу на ногу и оскаливъ зубы.
   "Притупи ему зубы" -- совѣтуетъ относительно этого сына ритуалъ пасхальной вечери. Но я сомнѣваюсь, чтобы можно было притупить ему зубы. Онъ слишкомъ хорошо вооруженъ, ибо вѣдь нѣтъ ничего болѣе непобѣдимаго, чѣмъ равнодушіе. Ничѣмъ вы его не прошибете; разъ онъ уже научился говорить о своемъ народѣ: "у васъ" -- пиши пропало. Онъ васъ высмѣетъ, а матеріалу для насмѣшки у него сколько угодно. Надъ побѣжденными нетрудно издѣваться, особенно когда издѣвающійся -- свой человѣкъ и знаетъ всѣ раны и прорѣхи. Шишекъ на лбу у насъ много, спина порядкомъ сгорбилась, отъ вѣкового перепугу руки трясутся; скарбъ нашъ убогъ и сдѣланъ по старой модѣ... есть надъ чѣмъ посмѣяться при желаніи, уничижительно сравнивая нашу скудость съ богатствомъ Египта. Правда, сынокъ этотъ и самъ то Египту приходится седьмой водой на киселѣ; но вѣдь извѣстно, что съ наибольшимъ презрѣніемъ къ бѣдному родичу барина относится не самъ баринъ, а его лакей. Оскалитъ на васъ зубы, и ничѣмъ вы ихъ не притупите.
   Да и не надо вамъ притуплять зубы этого сына. Пусть идетъ своей дорогой съ крѣпкими зубами. Бѣдняга, они ему еще понадобятся тамъ, въ станѣ ликующихъ, куда его тянетъ. Твердые орѣхи придется ему тамъ разгрызать: изъ нихъ самый твердый -- орѣхъ презрѣнія. И много, много разъ придется ему молча глотать пинки въ отвѣтъ на любовныя признанія и плевки въ отвѣтъ на лесть, -- и смиряться, и стискивать зубы. И въ концѣ жизненнаго пути, когда онъ увидитъ, что весь этотъ путь былъ притворствомъ и ложью передъ людьми и собственной душою, и если сама душа и повѣрила этой лжи, то люди ни на минуту не повѣрили, -- тогда бросится, быть можетъ, въ отчаяніи бѣглый сынъ вашъ лицомъ внизъ, и будетъ ломать руки, рвать на себѣ волосы и грызть землю -- тѣми самыми зубами, что теперь оскалены насмѣшкой надъ вашими святынями. Пусть сохранитъ свои зубы, они ему еще понадобятся и для фальшивыхъ улыбокъ, и для скрежета безсильной злобы...
   
   А третій мальчикъ -- простакъ. Глаза у него честные, ясные, прямые. Онъ не изъ тѣхъ, которые допытываются, довѣдываются, копаются въ противорѣчіяхъ. Міръ для него простъ и непререкаемъ; онъ любитъ вѣрить и благоговѣть ясной вѣрой примитивнаго человѣка. Въ такомъ родѣ быль простакомъ и Самсонъ: любилъ драться, любилъ и шутить, и острить, и загадки загадывать, и проказничать, и вкусно поѣстъ, и сладко выпить, а довѣрчивъ былъ до того, что послѣ трехъ обмановъ опять уснулъ на груди у Далилы. У сегодняшняго сына-простака нѣтъ, конечно, той полнокровной жизнерадостности, что была у Самсона -- времена не тѣ,-- но основа типа та же самая -- безхитростная, прямодушная довѣрчивость.
   -- Папа!-- спрашиваетъ онъ, и кладетъ локти на стелъ, прижимается грудью, вытягиваетъ шею и весь тянется къ вамъ, словно къ источнику въ день жажды, и уже заранѣе вѣритъ во все, что скажутъ ему, ибо хочетъ вѣрить:-- папа! Когда станетъ лучше?
   И вы разскажите ему просто и тихо про все, что дѣлается теперь въ великой, необъятной діаспорѣ. Разскажите ему, какъ въ тысячѣ мѣстъ тысячами рукъ строится вновь разсыпанная храмина безсмертнаго племени. Разскажите ему, какъ постепенно снова на нашихъ глазахъ сростается распыленная донынѣ народная воля, какъ снова изъ обломковъ складывается настоящій народъ, настоящій народъ, настойчивый, эгоистичный, исключительный, какъ всѣ здоровыя націи. Разскажите ему, какъ рушатся одна за другою послѣднія кафедры, съ которыхъ еще недавно, раздавалась проповѣдь національнаго самоубійства. Разскажите про еврейскую молодежь университетовъ Берлина, Вѣны, про этихъ сыновей онѣмеченныхъ коммерціенратовъ, про то, какъ они гордо носятъ на груди еврейскіе цвѣта:
   
   Бѣлый -- какъ снѣгъ въ этомъ краѣ печали;
   Синій -- какъ вы, о влекущія дали;
   Желтый -- какъ нашъ позоръ.
   
   Разскажите, какъ повсюду съ каждымъ днемъ ростетъ гордость, уваженіе къ собственной самобытности и горькая ненависть къ ренегатству; какъ научились и парижскій драматургъ, избалованный успѣхами, и нищій шинкарь въ галиційскомъ мѣстечкѣ, дрожащій передъ паномъ, кричать въ лицо всему свѣту: я еврей! Разскажите про то, какіе дивные поэты пишутъ теперь на нашемъ языкѣ, и какъ прекрасенъ и могучъ этотъ языкъ, и что за великое счастье для народа -- обладать такимъ языкомъ. И еще разскажите ему, какъ бойко и весело щебечутъ на этомъ языкѣ дѣти палестинскаго колониста, и какъ шагъ за шагомъ, по малому камушку, съ великимъ трудомъ, сквозь строй тысячи препятствій, начиная съ жгучаго солнца и кончая пулей бедуина, воздвигается тамъ и растетъ нѣчто новое, точка опоры для самыхъ грандіозныхъ замысловъ и пророчествъ. Разскажите простой и вѣрующей душѣ все это и многое другое. Онъ возьметъ ваши слова полными пригоршнями и бережно сложить ихъ въ открытомъ сердцѣ, и съ той минуты однимъ борцомъ больше станетъ въ нашемъ полку.
   
   Четвертый мальчикъ не умѣетъ спрашивать. Сидитъ на вечерѣ чинно, дѣлаетъ, что полагается, и не приходитъ ему въ голову разспрашивать, какъ и что, отчего и почему. Ритуалъ велитъ не ждать его вопроса и разсказать ему все по собственному почину. Я въ этомъ несогласенъ съ ритуаломъ. Цѣнная вещь -- любознательность; но есть иногда высшая мудрость, высшее чутье и въ томъ, что человѣкъ беретъ нѣчто изъ прошлаго, какъ должное, и не любопытствуетъ ни о причинахъ, ни о слѣдствіяхъ. Такую мудрость надо беречь и не спугивать ее лишними словами.
   Такою мудростью мудръ бываетъ сѣрый, массовый человѣкъ. Это -- тотъ невзрачный горемыка, что тачаетъ сапоги, шьетъ платья, разноситъ яйца, скупаетъ старыя вещи, переписываетъ свитки завѣта, торгуетъ въ мелкихъ лавченкахъ, бѣгаетъ на посылкахъ, тянетъ всѣ тѣ полунадорванныя лямки, отъ которыхъ его еще не прогнали, кряхтитъ, а по пятницамъ вечеромъ наполняетъ дома молитвы. Это онъ, знаменитый Бонця Молчальникъ изъ сказки Леона Переца, несетъ на своемъ горбу все бремя діаспоры, поставляя изъ своей среды человѣческое мясо и для эмиграціи, и для погромовъ; онъ агонизируетъ и не умираетъ, гибнетъ и не погибаетъ, и творитъ исконный обрядъ, какъ творили дѣды, почти машинально, почти равнодушно, съ той подъ-сознательной вѣрой, которая, быть можетъ, въ глазахъ Божіихъ прочнѣе всякаго экстаза. Онъ, этотъ сѣрый массовый молчальникъ, "не умѣющій спросить", онъ есть ядро вѣчнаго народа и главный носитель его безсмертія.
   Ритуалъ велитъ разсказать этому сыну про все то, о чемъ онъ не спрашиваетъ. А по моему, пусть и отецъ промолчитъ и молча поцѣлуетъ въ лобъ этого сына -- самаго вѣрнаго изъ хранителей той святыни, о которой молчатъ его уста.
   
   1911.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru