Lib.ru/Классика: Зелинский Фаддей Францевич. Римская республика

Зелинский Ф. Ф. Римская империя.

СПб.: Алетейя, 2020. (Серия "Новая античная библиотека. Исследования").

"Цезарь вошел в курию и занял место на куриальном кресле; другого консула, Антония, один из заговорщиков задержал за дверями курии. Тиллий Цимбр, как было условлено, бросился к ногам сидевшего Цезаря, словно хотел просить о помиловании своего брата; остальные заговорщики окружили диктатора, делая вид, что поддерживают просьбу Цимбра. Разгневанный Цезарь встал с кресла и движением руки приказал отойти от него. Тогда Цимбр схватил его за тогу, она упала с плеч и обнажила грудь под туникой. Это был условный знак; в ту же минуту все выхватили спрятанные под одеждой кинжалы. Каска первым вонзил кинжал в спину Цезаря, его примеру последовали остальные. Цезарь со стоном упал перед статуей Помпея, основателя курии, словно искал защиты у своего врага. И вот он увидел перед собой Брута с поднятым кинжалом.

-- И ты с ними, мой Брут?..

Это были его последние слова".

Так заканчивается "Римская республика", третья после "Сказочного античного мира" и "Независимой Греции" часть цикла "Античный мир" Фаддея Францевича Зелинского.

МЕССИЯ

1. Месть за Цезаря

Погиб человек, воплощавший всю мощь Римского государства и внутри, и за пределами огромной империи; тот, кого Сивилла назначила стать победителем давнего врага -- Парфии, обещая в награду за победу: Риму -- спасение и вечное господство, ему самому -- царский венец. Но что будет теперь? Какая из противостоящих идей восторжествует: возвращение к прежней Республике или Империя? Ведь монархическая идея не умерла вместе с тем, кто был ее живым воплощением, она могла жить и дальше в лице его преемника?!

То обстоятельство, что история уже дала ответ на этот вопрос и что ответ известен, не дает нам права быть несправедливыми по отношению к тем, кто ответа еще не знал, и для которых будущее в своей загадочности было полно заманчивых, хотя и иллюзорных надежд. Та прежняя, славная Республика, Республика Сципионов, Метеллов, Катонов существовала совсем недавно, в 50 году (до н. э.), {Все даты, указанные в разделах до главы "Цезарь Август" -- до н. э. (Здесь и далее подобным образом обозначены примечания польского издателя).

Populus Romanus Quirites -- почетно-торжественное наименование римского народа. (Здесь и далее подобным образом обозначены примечания переводчика).} до развязывания Второй гражданской войны, еще до того, как "тиран" нанес ей три смертельных удара на полях Фарсала, Тапса и Мунды; ведь ее хорошо знали тогдашние магистры, сенаторы и весь римский народ, populus Romanus Quirites; и если им крикнуть: "Вы обрели вновь всю полноту своей прежней власти; тот, кто забрал ее у вас, -- мертв!" -- Неужто никто не откликнется?

Но именно так и произошло. После кровавого акта заговорщиков в сенате наступила гробовая тишина. Сенаторы один за другим покинули свои места и разошлись по домам. Это был зловещий знак; оставшиеся в одиночестве заговорщики вынуждены были пока что заботиться о своей безопасности. Совсем рядом, в театре Помпея, в тот день (мартовские иды были праздником Анны Перенны, древней богини Нового года) {Анна Перенна, древняя италийская богиня Нового года. В ее честь римляне устраивали ежегодно 16 марта народное празднество. В самом древнем римском календаре год начинался с марта, что сохранилось в названиях последних четырех месяцев года -- сентябрь ("семерка"), октябрь, ноябрь и декабрь.} происходили бои гладиаторов; разумеется, они были прерваны после известия об убийстве диктатора, и гладиаторы, избавленные от грозящей им смерти, с легкостью были завербованы заговорщиками. Под эскортом такой, скорее позорной, нежели почетной охраны направились заговорщики на Капитолий, якобы для приношения богам благодарственной жертвы, в сущности же, чтобы иметь, -- как многократно бывало и в прошлом и потом -- пристанище для своих дальнейших действий. Так плачевно для них закончился пророческий день мартовских ид.

Наступила ночь; воспользуемся ею, чтобы осмотреться вокруг в тогдашнем Риме и оценить шансы сражающихся лагерей, республиканцев и цезаристов.

Начнем с магистратуры. Коллегой убитого Цезаря среди консулов был Марк Антоний (младше Цезаря на 18 лет); теперь, после смерти диктатора, он, согласно республиканской традиции, был бесспорным главой государства. Но единственный ли? На время намеченного парфянского похода Цезарь назначил двадцатипятилетнего Публия Корнелия Долабеллу, бывшего зятя Цицерона, своим заместителем, или преемником в магистратуре; права Публия, с точки зрения республиканской традиции, были достаточно сомнительны: поначалу он угождал республиканцам, а потом присоединился к партии цезаристов. Его в расчет не брали. Среди восьми преторов были оба убийцы Цезаря, Брут и Кассий, а также Гай Антоний, брат консула; второй его брат, Луций, был одним из десяти народных трибунов. Из всего видно, что состав и настроение магистратуры были далеки от единства.

Из бывших членов магистратуры следует назвать двоих убийц Цезаря: Децима Брута, члена того же рода, но не родственника Марка Брута, претора 49 г., а также Гая Требония, бывшего год назад консулом. Этим двум в грядущем году были определены провинции: Бруту -- Цизалышйская Галлия, Требонию -- Азия (т. н. передняя часть Малой Азии). Однако наиболее важной фигурой в государстве, и пока что второй после Марка Антония, был консул 46 года Марк Эмилий Лепид, назначенный Цезарем наместником Трансальпийской Галлии. Поэтому Лепид получил от диктатора поручение навербовать новый легион в Риме для своей провинции. Этот легион был расквартирован на островах Тибра; таким образом Лепид оказался единственным человеком в Риме, который имел свое собственное войско, правда немногочисленное, но вполне достаточное, чтобы держать в руках безоружный город. Следовательно, он был сильнее всех, даже главы государства Марка Антония.

Да, возможно; однако последний был выше Лепида и по таланту, и по способности использовать ситуацию. В тот же день мартовских ид, когда заговорщики под охраной своих гладиаторов совещались в Капитолии, а Лепид прятался у своих солдат от воображаемых кинжалов убийц Цезаря, Антоний, со свойственной ему смелостью направился в храм богини Опс (Она) на Форуме, где тогда хранилась государственная казна. В ней находилось почти четверть миллиарда злотых. {"Четверть миллиарда злотых" -- речь идет о довоенных злотых. Для сравнения: по данным "Малого статистического справочника", в 1938 г. государственные запасы Польши исчислялись в 435 млн злотых.} Мало того, он отправился к Кальпурнии, вдове диктатора, и уговорил отдать ему, лучшему другу ее супруга, те четыре тысячи талантов, которые были личной собственностью убитого, и, что не менее важно -- записную книжку Цезаря с перечнем еще не объявленных декретов, известных в дальнейшем как acta Caesaris. Такова была осязаемая жатва Антония в тот памятный день.

На следующий день заговорщики решили обратиться к народу. С небольшим эскортом, что свидетельствовало об их личной отваге, Брут и Кассий спустились с Капитолия на Форум. Здесь, на освященном республиканской традицией месте, предстояло решить, оставаться ли Риму и дальше республикой, или же сменить свой исторический строй на какой-либо другой. Однако Брут, имевший право выступить первым, не был оратором. Мы знаем примеры его красноречия из полемики с Цицероном -- они не могли вызвать вдохновение римских слушателей. Что с того, что он говорил им о возрождении Республики, что вызвал из могилы тень своего якобы предка, который, изгнав из Рима Тарквиниев, обеспечил этому городу свободу: это были призраки прошлого. А настоящее -- тело убитого героя, перенесенное верными слугами в его дом и ожидающее погребения; это его друг Лепид, почувствовавший себя в безопасности среди своих солдат и наконец заговоривший: он первым произнес клич, которому предстояло погрузить римский мир в новую кровавую бездну -- призыв: "Месть за Цезаря!"

Это было второе поражение заговорщиков: после сената -- народ. Они могли быть счастливы, что им позволили вернуться на Капитолий, что, конечно, свидетельствовало о дисциплинированности граждан и сохранении уважения к обоим преторам. Надо было договориться с теми, кто владел реальной силой, Антонием и Лепидом. Заседание сената? Да, состоится на следующий день, 17 марта, в праздник либералий, {Либералий -- праздник в честь бога виноделия в Древней Италии -- Либера (Диониса) и Либеры (Персефоны) -- 17 марта.} в храме Земли (Теллус) на Марсовом поле; но -- без заговорщиков. Это значило -- отдать сенат в руки сторонников Цезаря, тем более, что Лепид со своими солдатами занял все ведущие к храму улицы, вовсе не считаясь с тем, что нарушает республиканские традиции. Так бы и произошло, если бы не присутствие на заседании сената одного человека -- Цицерона.

Этот ниспосланный самой судьбой человек, со времен своей победы над Катилиной, {Луций Сергий Катилина -- политический авантюрист, автор нескольких заговоров; в период консульства Цицерона, в 63 г. до н. э., предпринял попытку государственного переворота, но был разоблачен Цицероном; последний получил от сената почетный титул "отца отчизны" -- pater patriae.} "отец отчизны", давно был готов уйти из политической жизни. Смерть любимой дочери в 45 г. окончательно его подавила; с другой стороны, он не видел для себя места в Республике, управляемой Цезарем. Цицерон целиком посвятил себя изучению философии и самые обильные и наиболее ценные для потомков результаты этой работы были созданы в эпоху диктатуры Цезаря. На заседания сената он почти не приходил. Не было его также и на том роковом, ставшем свидетелем убийства диктатора заседании. Заговорщики не посвятили Цицерона в свои планы, хорошо понимая, что не получат его согласия; однако, после убийства, подняв вверх кинжалы, они громко произнесли его имя, давая понять, что пролитую во имя свободы кровь посвящают ему.

И Цицерон пришел. Само его присутствие в курии ободрило сенаторов, несмотря на то, что среди них было немало таких, которые именно Цезарю были обязаны сенаторской должностью. Открыл заседание, разумеется, консул Антоний; с кислым видом он увидел около себя на куриальном кресле {Куриальное кресло -- особое должностное кресло для консулов, преторов и эдилов.} Долабеллу, но протестовать было нелегко: тот был назначен Цезарем. Во время дискуссии оказалось, что большинство сенаторов на стороне заговорщиков и Антонию вряд ли удастся от имени Республики стать преемником убитого. Значит, следовало признать недействительными все распоряжения Цезаря, а это грозило непредсказуемыми последствиями: одно из таких распоряжений касалось ветеранов войн Цезаря, они должны были получить участки плодородных земель округа Капуи. Вопрос еще не был соответствующим образом разработан, но ветераны, почувствовав опасность, в достаточно внушительном количестве прибыли в Рим и были готовы в случае чего силой заставить уважать свои права. Наряду с рекрутами Лепида, это была еще одна реальная сила, вторая и далеко не безопасная. С этим следовало считаться.

В такой ситуации Цицерон нашел единственный спасительный выход. Его предложение содержало два пункта. Первый -- гарантировал безнаказанность участникам покушения: здесь Цицерон впервые в Риме употребил греческое слово амнистия, которое собственно обозначает "предание забвению"; второй -- оставлял в силе распоряжения Цезаря. Такое компромиссное предложение получило большинство голосов и позднее Цицерон мог гордиться тем, что именно он "в храме Земли заложил основы общественного мира".

Однако такое решение, необходимое в тех условиях, содержало в себе и противоречие. Цезарь либо был тираном, либо нет. Если не был, то заговорщики совершили политическое убийство, пролив кровь самого высокого государственного сановника, и они не подлежали амнистии. Если же убитый был тираном, то сенат, называя его таковым, тем самым признавал недействительными все его распоряжения. Такое противоречие было следствием компромиссного характера соглашения и с этим приходилось мириться; хуже было другое обстоятельство, грозившее практическими последствиями. Сенат огулом подтвердил распоряжения диктатора, не установив срока исполнения; это были те acta Caesaris, которые находились в архиве диктатора, оказавшиеся теперь в руках Антония. И вот, один за другим начали появляться на свет распоряжения покойника, касающиеся то государственных вопросов, то отдельных лиц; появились, между прочим, и назначения новых сенаторов, которых стали язвительно называть "замогильными", orcini. {Orcini -- от имени Орк (греч. Аид), древнего бога подземного царства, владыки мертвых; название "замогильные" приводит Светоний в биографии Августа (Божественный Август, 36).} Слишком поздно сенат понял, что в тот день, 17 марта, он не догадался ограничить срок действия "актов Цезаря" периодом мартовских ид; сенат решил исправить это упущение, назначив наблюдательный комитет для контроля подлинности этих актов; в ответ на такое, столь оскорбительное решение, Антоний предложил закон, который без труда провел на руководимом ветеранами народном собрании; согласно этому закону обращение к наблюдательному комитету зависело от доброй воли самого Антония -- и все пошло по-старому.

Впрочем, своеобразное разрешение спора об acta Caesaris имело место лишь в июне; но сначала произошли события, о которых невозможно промолчать.

Прежде всего -- похороны диктатора 20 марта. Они должны были происходить на Марсовом поле; согласно римскому обычаю, до погребения самый близкий соратник произносил речь на Форуме в честь умершего. Разумеется, эта роль выпала Антонию. Читая в источниках о последствиях его выступления, приходится горько сожалеть, что оно не сохранилось... Впрочем, так уж ничего не сохранилось?! Этого сказать нельзя: его интуитивно передал гений Шекспира в своей трагедии "Юлий Цезарь". Антоний прочитал народу завещание умершего, согласно которому каждый гражданин получал по триста сестерциев, личные сады Цезаря над Тибром отдавались в общественное пользование. Антоний прибегнул и к другим средствам, чтобы воздействовать на воображение и настроение собравшихся: он повелел разложить на трибуне забрызганную кровью тунику убитого, а лежащая рядом восковая фигура демонстрировала всем "двадцать три раны", от которых погиб Цезарь.

Цель была достигнута в полном объеме. Итак, заговорщики убили благодетеля народа! И вот ярость народа обратилась против них. Правда, Брут и Кассий имели военную силу, чтобы защитить свои дома; но дом другого заговорщика, Бельена, сгорел, подожженный толпой, а поэт Гельвий Цинна, тезка, но даже не родственник заговорщика Корнелия Цинны, был зверски растерзан. Воспользоваться таким настроением черни вознамерился некий самозванец, который еще при жизни диктатора выдавал себя за сына Мария Младшего и внука победителя Югурты и кимвров; {Гай Марий (166-86 гг. до н. э.) -- выдающийся полководец и политик периода гражданских войн, возглавлял противников оптиматов; вождь популяров; в 106 г. одержал победу над царем Нумидии Югуртой, в 101 г. разгромил кимвров при Верцеллах. Его сын, Марий Младший, продолжал политическое дело отца и погиб в 82 г. в войне с его противником, Суллой.} тогда он приобрел такую популярность, что Цезарь вынужден был удалить его из Рима. Теперь этот человек вернулся и решил нажиться на популярности своего бывшего гонителя, бросив -- во второй раз! -- в толпу клич: "Месть за Цезаря!" Но Антоний, которому этот непрошенный союзник, или соперник, совсем был некстати, легко с ним расправился: уверенный в поддержке народа, он приказал псевдо-Мария отправить в тюрьму и там задушить.

После погребения Цезаря заговорщикам стало ясно, что в Риме они окончательно теряют почву под ногами: многочисленные ветераны заполняли Форум, месть, которая не удалась 20 марта, могла повториться в любой день и с большим успехом. Брут и Кассий покинули Рим и направились в недалекое имение Брута. Пока что они там были в безопасности, а что делать дальше? Не потерял голову Брут Децим: по воле Цезаря он был наместником Цизальпинской Галлии, a acta Caesaris, по желанию самого Антония, были подтверждены сенатом на заседании 17 марта. Децим отправился в свою провинцию и принял командование легионами. Для Антония это был весьма чувствительный удар: Цизальпинская Галлия была самой близкой к Италии провинцией, и ее легионы "висели" над страной, словно грозовая туча. Именно оттуда всего пять лет назад Цезарь начал свой победоносный поход, в результате которого Рим оказался полностью в его руках. Что будет, если по его примеру и Брут захочет перейти Рубикон? Пока, правда, особой опасности нет, но кто мог знать, что принесут ближайшие дни?

А принесли они Антонию новую неожиданность, столь же неприятную: в Италию вернулся молодой Гай Октавий.

Этот воистину ниспосланный судьбой юноша появился на свет 23 сентября в год консульства Цицерона, который согласно римским понятиям стал "его консулом"; теперь юноше было неполных девятнадцать лет. Его называли, в зависимости от расположения, ласкательно или презрительно -- "мальчик", puer. Он был сыном племянницы Цезаря Атии. Отца потерял еще в детстве, потом мать вышла замуж за сенатора Луция Марция Филиппа, который в 56 году был избран консулом. Этот почтенный государственный муж, после Цицерона, пожалуй, наиболее выдающийся сенатор, стал отчимом молодого Октавия. Цезарь, у которого не было своих сыновей, полюбил этого почти внука и намеревался взять его с собой в поход против Парфии; а пока что он послал Октавия в Аполлонию в Македонии, где были расквартированы шесть предназначенных для парфянского похода легионов: там, в этом культурном городе, наряду с военной муштрой Октавий мог и дальше заниматься риторикой и философией. Олимпийский патрон этого города, Аполлон, уже тогда стал богом-покровителем и юноши. Что касается его занятий философией, учителем его был стоик из Александрии Арий, его постоянный советник в этических вопросах, но отнюдь не в выборе конкретного пути в лабиринте философской догматики греков.

В марте 44 г., с наступлением весны, македонские легионы ждали своего полководца; но вместо него получили известие об убийстве. Дальнейшее пребывание Октавия в Аполлонии было бессмысленным. Он решил вернуться в Италию; и вот, после высадки в Калабрии недалеко от Брундизия -- не в самом Брундизии -- это было бы опасно для родственников убитого диктатора, Октавий получает новую весть: диктатор в своем завещании усыновляет его и назначает наследником трех четвертей его огромного богатства. Принять эту честь или отказаться от нее? Отчим, которого он специально навестил в вилле около Неаполя, решительно советовал не принимать столь огромное, но и опасное наследство. Тогда Октавий пошел к "своему консулу" Цицерону, который находился там же. Его мнение было таким же. Для обоих он по-прежнему оставался просто Октавием. Но юноша пожелал скорее довериться своей яркой звезде, нежели советам опекунов. Он устремился в Рим и неожиданно появился там как Гай Цезарь -- Младший.

Следует напомнить: согласно правилам римской ономастики его имя выглядит так: Gaius Iulius Caesar Octavianus, Гай Юлий Цезарь Октавиан; сам он, однако, никогда последнее имя не употреблял. Не будем это делать и мы, а станем звать нашего героя просто "Цезарь", иногда, правда, чтобы избежать путаницы, прибавляя прилагательное "Младший".

Итак, когда Цезарь возвратился в Рим, Антония там не было; дела ветеранов требовали его присутствия в Кампании. Претором Рима, заменяя отсутствующего Марка Брута, был брат консула Гай Антоний; к нему и обратился Цезарь с заявлением, что принимает наследство диктатора; другой брат Антония, народный трибун Луций Антоний, на созванном им собрании представил Октавия народу именно как Цезаря. Но в начале мая вернулся консул Антоний и ему пришлось принять сына своего благодетеля в роскошном дворце -- бывшем дворце Помпея, захваченном им в свое время с разрешения диктатора. Встреча была крайне холодной. Ведь усыновление Октавия было одним из acta Caesaris, которое могло быть оспорено кем угодно, но не Антонием; значит, нужно отдать Цезарю, как законному наследнику, по крайней мере четыре тысячи талантов, которые он взял у перепуганной Кальпурнии в тот кровавый день; поступать так, разумеется, не было ни малейшего желания. Пока что Антоний отвязался от посетителя заявлением, что усыновление не имеет еще силы закона, потому что не подтверждено курией...

Следует напомнить, что древнее деление римских граждан на 30 курий давно потеряло политическое значение и большинство даже и не знали, к какой курии они принадлежат. Деление сохранялось с характерным для Рима консерватизмом исключительно из религиозных соображений; но это была пустая формальность. На comitia curiata {Comitia curiata -- куриальные народные собрания.} в качестве представителей "народа" посылались 30 ликторов, и те, конечно, принимали любое, представленное властями, предложение, придавая ему таким путем силу legis curiatae {Legis curiatae -- закон, установленный народным собранием.}. В данном случае это было обыкновенное юридическое издевательство, но Цезарь вынужден был подчиниться.

-- Тогда проведите усыновление через курию.

-- Разумеется, с удовольствием.

Наступает день собрания курии. 30 уважаемых ликторов -- на месте, секретарь читает предложение об усыновлении -- и присутствующий народный трибун внезапно провозглашает "возражение": intercessionis. {Народные трибуны имели так называемое право интерцессии (ius intercessionis), вето на постановления куриальных магистратов и сената, невыгодные для "народа".} Конечно, это было новое издевательство со стороны Антония: так молодой Цезарь был лишен наследства диктатора: он сохранил только его имя.

Но имя это обладало магической силой и Антонию скоро пришлось в этом убедиться. Новый обладатель этого прекрасного имени не утратил надежду: будучи весьма богатым человеком, он заявил, что оплатит все расходы, о которых была речь в завещании диктатора, из собственных средств; более того, он пообещал за свой счет провести игры в честь Венеры-Родительницы, покровительницы рода Юлиев, игры, объявленные еще диктатором после его побед. Игры происходили с 20 по 30 июля, т. е. в месяц, который уже тогда назывался Iulius; {Месяц Qui(c)tilis получил название Iulius во время реформы календаря, которую Юлий Цезарь провел в 46 г. до н. э.} и вот, когда наступил вечер, а народ все еще сидел на своих местах, произошло чудо...

Чудо? Мы бы сказали -- случай; но римляне думали иначе. Согласно "теории веков" этрусков, "когда заканчивается заданный оборот большого года, т. е. столетия, тогда на земле или на небе показывается чудный знак, сообщающий знатокам подобных явлений, что появились совсем иные люди, отличные и жизнью, и нравом, люди, предназначенные опеке богов". Вот такой знак и явился во время игр: на горизонте ясного неба неожиданно заблестела звезда с хвостом -- комета. Всех охватил страх. Первое ощущение -- конец света, "навсегда наступает ночь", как выразился много лет спустя, вспоминая те грозные времена, Вергилий в своих "Георгиках" {Georgica -- лат. от греческого -- georgikos -- земледельческое.} (I 468). Мнение других также было неутешительным: "Дважды, -- говорили, -- видел Рим эту звезду -- звезду-меч; в первый раз после ее появления разразилась гражданская война Мария и Суллы, во второй -- Помпея и Цезаря. И каждый раз нам предстояло омыть этот знак потоками римской крови".

Это были рассуждения профанов. Но появился знаток этрусской теории, гаруспик {Гаруспик -- haruspex, член этрусской коллегии жрецов, посвященных в тайны Disciplina etnisca; они предсказывали в основно по внутренностям животных, принесенных в жертву. Большим, однако, авторитетом пользовались авгуры, римские жрецы, объединенные в коллегии. Значение гаруспиков было приравнено к авгурам только при императоре Клавдии. Авгуры предсказывали по полетам птиц и атмосферным явлениям (гром, молния, зарница и пр.).} Вулкаций. На собрании, созванном одним из трибунов, он напрямик заявил, что комета обозначает всего лишь конец века девятого и начало десятого; как гласит легенда, Вулкаций добавил, что он нарушил волю богов и выдал их тайну, а потому должен немедленно умереть. И действительно, не кончив говорить, упал мертвым. Мы вовсе не обязаны этому верить; но эта легенда свидетельствует о том, какое большое значение приписывал народ колдовству Вулкация.

Итак, впервые слова "начало нового века" были брошены в толпу. А поскольку грядет новый век, следовательно, возможно и искупление народа, и праздник искупления, и заключение нового союза с богами, и прежде всего с Юпитером Лучшим и Величайшим, который взирал на свой народ, собравшийся здесь, на Форуме, с высоты Капитолийского храма. Теперь эти надежды будут пускать новые ростки, требуя исполнения; и исполнение наступит -- но позже, после нового кровопролития на суше и на море огромной империи.

Но пока время не пришло, и хозяин игр, наделенный, несмотря на свой юный возраст, невероятным чувством реальности, по-иному использовал признанное народом чудо. В римско-греческом древнем мире люди верили в так называемый катастеризм -- в перевоплощение человеческой души в звезду. А поскольку игры были проведены в честь умершего диктатора и праматери его рода, богини Венеры, {Род Юлиев происходил от Альбы Лонги; Юлии возводили себя к Юлу, мифическому сыну Энея, который, в свою очередь, был сыном Венеры и смертного Анхиса.} значит нетрудно было поверить, что именно душа умершего и появилась народу в новой звезде. Отражение этой веры, также значительно позже, дал другой замечательный римский поэт, родившийся именно в те годы -- Овидий: перевоплощение души Цезаря в звезду -- последняя из "метаморфоз", которая и дала название самой известной его поэме (XV 844):

...не медля благая Венера

В римский явилась сенат и, незримая никем, похищает

Цезаря душу. Не дав ей в воздушном распасться пространстве,

В небо уносит и там помещает средь вечных созвездий.

И, уносясь, она чует: душа превращается в бога.

Рдеть начала: и его выпускает Венера; взлетел он

Выше луны и, в выси, волосами лучась огневыми.

Блещет звездой.

(Пер. С. Шервинского)

Стремясь дать наглядное выражение этой вере, молодой Цезарь повелел на статуе своего приемного отца в новом храме Венеры-Родительницы поместить звезду над челом. С тех пор это была звезда Цезаря lulium sidus, как называет ее Гораций. {Ода 112, 48.} Настоящая звезда еще светила на небесном своде несколько дней, а потом исчезла с глаз землян. Возвратилась она, как рассчитали астрономы, только в 1680 году.

Теперь следовало вернуться к делам земным. Антоний по-прежнему пренебрегал "мальчиком", который вознамерился стать его соперником; его беспокоила разрастающаяся туча, висящая над Италией в лице Децима Брута с его легионами в Цизальпинской Галлии. Поначалу Антоний хотел легальным путем, в качестве консула, вынудить Брута отдать ему эту провинцию. Это не получилось; сенат, со своей стороны, посоветовал Бруту сохранить провинцию любой ценой -- тогда Антоний стал думать о применении военной силы. Итак, в полном соответствии с пророчеством предсказателей, на играх Цезаря, перед усталым и испуганным Римом предстал призрак новой, третьей по счету, гражданской войны. Брут, войско которого было не слишком многочисленное, а потому не могло противостоять ожидаемой силе консула, укрепился в обнесенной валом древней Мутине (ныне Модена); поэтому первый этап третьей гражданской войны мы называем -- Мутинской войной.

Каковы были силы у Антония? Пока что он мог рассчитывать на заселявших Кампанию ветеранов бывшего диктатора. Их было достаточно, чтобы терроризировать народное собрание в беззащитном Риме, но слишком мало для военного похода. В Македонии по-прежнему стояли легионы, предназначенные диктатором для парфянского похода. Их было шесть, один следовало оставить в этой провинции, а пять других Антоний приказал вернуть в Италию через Диррахий и Брундизий. Невеселый приказ услышали легионы: вместо сказочного похода под победоносными знаменами Цезаря в Парфию с ее богатствами -- война со своими братьями в родной стране. Но велика была дисциплинированность римского войска: несмотря ни на что, приказ консула был услышан, и македонское войско начало возвращение в Италию, дабы воссоединиться с ветеранами в Кампании.

Молодой Цезарь понял, что дело не только в Дециме Бруте и республиканцах, но и в нем самом: после постоянного проявления неприязни со стороны Антония, ему не следует ожидать милости в случае победы последнего. Поэтому и он, со своей стороны, начал "работу" среди ветеранов, которые совсем недавно были солдатами его "отца"; Антоний с ужасом заметил, что ряды преданных ему воинов в Кампании постепенно тают. Это было еще полбеды, но среди призванных из Македонии легионов, один, и притом отборный, называемый легионом Марса, покинул его и признал полководцем именно Цезаря. Не успел Антоний пережить этот удар, как узнал, что вслед за легионом Марса пошел и легион IV. Теперь силы противников стали почти равными. А дальше? Не дожидаясь развития событий по примеру легиона Марса, Антоний приказал оставшимся верными ему легионам поторопиться и идти вдоль восточного побережья Италии до Цизальпинской Галлии. Снова -- переход Рубикона, только в обратном направлении, стал лозунгом гражданской войны. {В первый раз это случилось в 49 г. до н. э., когда Цезарь, перейдя Рубикон со словами "жребий брошен", начал гражданскую войну против Помпея.}

Чем можно объяснить неожиданные успехи молодого Цезаря? Деньгами? Говорили и об этом; мол, при помощи своих эмиссаров Цезарь проводил среди солдат не очень достойную пропаганду, стараясь подкупом переманить их на свою сторону. Сомнительно, однако, что расстроенного выплатами по завещанию диктатора и оплатой игр состояния хватило бы на соперничество с Антонием, владевшим богатейшей государственной казной и наследством убитого. С другой стороны, македонские легионы -- это те самые, с которыми молодой Цезарь познакомился в Аполлонии; можно себе представить, с каким удовольствием седые центурионы смотрели на красивого, в расцвете своих сил воспитанника этого войска, носившего к тому же имя любимого ими полководца. Представляется, что такие достоинства были достаточными для объяснения поведения обоих легионов.

Как бывает обычно, расколом цезаристов мог воспользоваться -- и воспользовался -- третий персонаж; им был сенат и вообще весь республиканский лагерь. Его силой была сила моральная; в то время она имела немалое значение. Не хватало только лидера, который взял бы в свои руки управление ею. И вождь нашелся.

Цицерон после своего выступления в храме Земли не помышлял более заниматься политическими делами: он был ими сыт по горло; кроме того, давала о себе знать недавняя смерть его дочери; горе уводило его мысли от вопросов бренных к вечным, т. е. к философии. В начале апреля Цицерон покинул Рим и направился по Италии на юг, к Сицилии, с очевидным намерением достичь тихой Греции. С молодым Цезарем он оставался в добрых отношениях, доверяя его искренности по отношению к себе и к республиканскому лагерю. А был ли он сам искренен? И не собирался ли использовать того в качестве инструмента против Антония, чтобы потом, когда необходимость отпадет, изменить ему? Это лишь предположения, причем несправедливые. С одной стороны, обман был вообще не в натуре Цицерона, а с другой, мы располагаем исключительно откровенными излияниями в его письмах к другу Аттику; из этих писем со всей очевидностью явствует, что "мальчик" полностью владел сердцем старого consularis {Consularis -- бывший консул.} -- вот почему заговорщики во главе с Брутом были весьма недовольны привязанностью Цицерона к человеку, носящему имя убитого ими "тирана". Нет, со стороны Цицерона игра была открытой и честной; а со стороны партнера? Это увидим.

Так обстояли дела в начале августа; Цицерон гостил у друга в Южной Италии и там получил известие, которое решительно изменило его намерение уйти из политической жизни. Антоний подбирается к сенату?! Значит, и второй противник ищет согласия с лагерем республиканцев; кто знает, может удастся избежать гражданской войны? Как прежде, так и теперь Цицерон считал себя по призванию поборником мира; он оставил мысль о путешествии на Восток и решил вернуться в Рим. День его возвращения -- 31 августа.

Но уже назавтра Цицерона постигло разочарование; его возвращение, разумеется, было вовсе не на руку Антонию; Антоний хотел установить дружественные отношения с сенатом для того, чтобы в нем быть хозяином, как консул, используя его в качестве инструмента для осуществления своих амбициозных планов; было ясно, что такой тонкий политик как Цицерон ему не помощник. Поэтому он повел себя в отношении последнего крайне жестко. Когда Цицерон, уставший от путешествия, просил передать Антонию, что не сможет присутствовать на следующий день в сенате, тот послал ему почти приказ прибыть обязательно, угрожая в случае непослушания уничтожить его дом. После такой бесцеремонности между ними началась борьба, закончившаяся, как увидим, убийством Цицерона наемниками Антония.

Это была последняя борьба величайшего оратора Рима, отражением которой стали многочисленные его выступления перед сенатом и народом; таких выступлений-речей было четырнадцать, они составляют отдельный сборник под общим названием "Philippica". Этим названием Цицерон хотел показать, что он является последователем великого грека Демосфена в борьбе последнего с Филиппом Македонским. Для нас эти речи -- бесценный исторический источник, поскольку в них мы имеем всестороннее отображение Мутинской войны; помимо этого, нельзя не удивляться свежести мысли и силе воли человека, который будучи весьма пожилым -- а было ему тогда уже 62 года, начал последнюю борьбу за Римскую республику и вел ее непримиримо и непреклонно, не отходя ни на шаг с прямой дороги справедливости и чести. Его политика зачастую была нерешительной в прежние годы, но в этих речах перед нами предстает вновь консул 63 г., "укротитель" Катилины и "отец отчизны".

В первой его речи еще нет остроты будущей борьбы: она выдержана в относительно примирительном тоне; оратор не отказывает своему противнику в ряде политических заслуг, он лишь выражает сожаление, что этот противник не всегда и не везде ведет себя последовательно. И только тогда, когда Антоний в ответ на весьма умеренное по тону выступление ответил неслыханно оскорбительной репликой, Цицерон оставил свою сдержанность и огласил против Антония свою самую длинную и самую интересную из всех филиппик; эту речь сатирик Ювенал позднее назовет {Сатиры 10, 125.} divina Philippica, {Divina Philippica -- божественная филиппика.} считая ее главной причиной безумной ненависти Антония к Цицерону.

Таким образом, фальшивый союз Антония с сенатом был разорван; консул не пытался более получить одобрение своих планов в этом высшем совете и во главе своих легионов двинулся против Децима Брута, который поджидал его, как мы знаем, в укрепленной Мутине. Началась осада города и засевших в нем военных сил наместника. Поскольку этот наместник правил своей провинцией как уполномоченный сенатом, поведение Антония было бесспорным произволом; Цицерон был прав, когда требовал, чтобы сенат признал Антония врагом государства -- требование было удовлетворено, хотя и не сразу. Однако в расчет принималась, разумеется, только реальная сила; с этой точки зрения перевес Антония над Брутом с тремя легионами у последнего был колоссальным; Брута поддерживала только надежда на помощь. Ее готовили, с одной стороны Цезарь, с другой -- два консула, назначенные еще умершим диктатором на 43 г., -- Авл Гирций и Гай Вибий Панса; дело, однако, двигалось очень медленно. Положение консулов было крайне сложным; государственная казна была пуста: ее содержание, как известно, забрал еще в мартовские иды Антоний. Следовательно, необходимо было ввести новые налоги, первые после победы Эмилия Павла над Персеем Македонским. {Эмилий Павел разбил Персея в 168 г. до н. э. при Пидне; битва принесла конец независимости Македонии.} Римский народ удивительно спокойно принял эту неизбежность.

Не станем описывать все обстоятельства Мутинской войны; они достаточно известны; один за другим три поборника сената выступили со своими легионами в Цизальпинскую Галлию. Тем временем осажденные в Мутине испытали все ужасы, которые сопутствуют такой ситуации; однако в апреле 43 г. мелькнула надежда на освобождение. Первое сражение оказалось для Антония успешным и консулу Пансе пришлось жизнью заплатить за свою неосторожность, когда он попал в устроенную Антонием ловушку; однако вскоре опытный помощник умершего диктатора Гирций разгромил его войско и вынудил отступить к стенам Мутины. Теперь осаждающие сами оказались в положении осажденных. В новой битве победу одержали сторонники сената, но за нее пришлось заплатить дорогую цену: Гирций погиб прямо у палатки Антония.

Итак, оба консула пали в войне за освобождение Мутины; помимо реальной потери, их гибель явилась весьма грозным omen {Omen -- примета, предзнаменование.} для будущего; а римляне были очень чувствительны к подобным проявлениям божьего гнева. Вспоминали об этом и позже. Овидий, родившийся именно в том году, рассказывает в поэтической автобиографии, {Tristia, IV 10.} что годом его рождения был тот, "когда оба консула погибли одной смертью".

Сказано выразительно.

Теперь, после гибели обоих консулов, молодой Цезарь оказался единственным вождем республиканских сил. Мутинская война закончилась; Цицерон в последней своей филиппике предложил почтить в сенате обоих погибших на поле славы и назначить награды солдатам, причем получить вознаграждение должны были осиротевшие семьи за тех, кто "победу искупил своей смертью". Это были последние слова его выступления, и ныне мы с волнением читаем их, зная, что скоро и он сам станет тем, "qui morte vicerunt".

Первый этап третьей гражданской войны окончился. Децим Брут был освобожден, Антоний с остатками своих разбитых легионов должен был спасаться бегством. Куда? Чтобы ответить на этот вопрос, нам придется осмотреться вокруг; здесь обращает на себя внимание, прежде всего, наместник южной Трансальпийской Галлии Марк Эмилий Лепид.

Нам он знаком: это тот, который первым наутро после мартовских ид крикнул: "Месть за Цезаря!" Призыв понравился Антонию и римской черни, которая без дальнейших размышлений признала его Pontifex maximus, {Pontifex maximus -- Великий понтифик, верховный жрец.} дав ему титул, который имел убитый диктатор. Такое признание было абсолютно незаконно, но тогда это никто не оспаривал; таким образом, наследником духовной мощи Цезаря оказался Лепид, а светской -- по крайней мере пока что -- Антоний. Вскоре Лепид отправился в свои провинции, которые были ему выделены старым Цезарем: в Южную Галлию и прилегающую к ней Ближнюю Испанию; по мере возможности он старался сохранять в гражданской войне нейтралитет, однако было известно, что симпатии Лепида скорее на стороне Антония. Следует добавить, что нейтральным мечтал остаться и наместник завоеванной Цезарем северной Галлии Луций Мунаций Планк; позиция наместника Дальней Испании Гая Азиния Поллиона, наиболее выдающегося среди этих трех как человека, так и литератора, была пока неизвестна.

Что было делать побежденному Антонию? В первые дни мая Децим Брут писал Цицерону: "Антоний направился к Лепиду; одновременно рассчитывает и на Планка". А что делать победителям? Разумеется, преследовать поверженного врага. Получается, что преследовать Антония, бывшего друга старого Цезаря, должен наследник его имени вместе с его убийцей. Не станем упрекать молодого Цезаря в том, что он не захотел такой перспективы; но нельзя не испытывать острого отвращения к той жесткости, с какой этот девятнадцатилетний "мальчик" совершил измену -- измену сенатскому и республиканскому делу, т. е. тому делу, за которое он до сих пор боролся. После окончания Мутинской войны второй период гражданской войны навсегда останется черным пятном на прекрасной в целом памяти о молодом полководце: окончанием этого периода явились страшные проскрипции. {Проскрипции -- особые списки, на основании которых лица, попавшие в них, объявляются вне закона. Всякий, кто убивал их или выдавал, получал награду, имущество конфисковывалось, рабы этих лиц становились свободными.} Однако будем держаться хронологии.

В мае 43 г. Планк пишет Цицерону: "15 мая Антоний с передовыми отрядами прибыл в Форум Юлии (в Нарбонской Галлии) (ныне Фрейюс, ок. Ниццы); Вентидий (верный легат Антония) с остатками армии находится в двух днях марша в тылу; Лепид расположился лагерем на расстоянии 24 миль (33 км) от Форум Юлии, где решил ожидать меня". Лепид действительно послал к Планку для переговоров своего трибуна, верного республиканца Ювенция; одновременно Лепид писал письма и в сенат, и Цицерону, уверяя их в своей верности республиканскому делу. Но Антоний рассчитывал не столько на самого Лепид а, сколько на его войско; неожиданно в окопах армии Лепида появляется побежденный полководец в траурном одеянии плакальщика и произносит речь бывшим своим товарищам по оружию... Трубы по приказу Лепида заглушают его голос, но безрезультатно. Антония узнали, солдаты приглашают его к себе, обещают убрать своего полководца; Антоний запрещает убийство, спрыгивает с шанцев внутрь лагеря, направляется к палатке Лепида под эскортом солдат последнего и -- протягивает ему руку, называя отцом. С этого момента Лепид остается полководцем лишь номинально, фактически командует Антоний. Планк, узнав о происшедшем, также к ним присоединяется; Ювенций не вынес подобного пятна на своей чести и -- единственный истинный римлянин среди них -- покончил жизнь самоубийством.

Теперь поражение под M утиной отомщено; Антоний может благодарить за это только себя. Сильный как никогда, -- Азиний Поллион пожертвовал ему два свои легиона -- Антоний направился за Децимом Брутом, находившимся за Альпами; вернуться в свою провинцию Брут не мог, поскольку все перевалы были заняты войсками Цезаря. Началось горестное преследование недавнего победителя самим поверженным. С трудом Брут добрался до истоков Рейна в страну сегодняшних гризонов (юго-вост. кантон Швейцарии); войско его таяло с каждым днем, когорты одна за другой присоединялись к Антонию. Покинутый всеми, он попал в руки солдат своего врага и погиб.

Что теперь делать Цезарю? Рим -- безоружен; со своими легионами ему нетрудно попасть в город, форсировать избрание себя консулом на остаток 43 г. и захватить государственную казну, чтобы выплатить солдатам положенное им денежное вознаграждение -- а потом? На Востоке, как мы еще увидим, Марк Брут и Кассий собрали в два раза большее, чем у него, войско; на Западе стояли новые союзники -- Антоний, Лепид, Планк, Поллион -- с ними ему не справиться. Оставалось одно -- договориться с Антонием. На роль посредника больше всего подходил Лепид, и он устроил недавним противникам встречу на речном островке у предгорий Аппенин. На этой встрече был и сам Лепид, и итогом ее стал второй триумвират. Теперь это был не частный договор трех государственных мужей, каковым был первый триумвират, {Первый триумвират создали в 60 г. до в. э. Гай Юлий Цезарь, Гней Помпеи Магн и Марк Лициний Красе.} а настоящее правительство: после занятия союзниками Рима народное собрание, по предложению народного трибуна Публия Тиция, утвердило этот союз (lex Titia 27 ноября 43 г.) и его участники отныне стали именоваться tresviri rei publicae constituendae. Главным предметом обсуждения был раздел провинций. Лепид сохранил свою провинцию, получив еще управлявшуюся до сих пор Поллионом Испанию; было утверждено право управления этими провинциями заместителями, поскольку Лепид хотел стать консулом в 42 г.; Галлию Планка отдали Антонию, Цезарю -- Африку и Сицилию с Сардинией, которые прежде находились в управлении сената. Лепид отдал коллегам свои легионы за исключением трех; третий этап грядущей войны сохранял свой лозунг "Месть за Цезаря!", но Лепид, который провозгласил его первым, теперь, когда его претензии, казалось, удовлетворены, не имел особого желания этот лозунг проводить в жизнь. Правда, в итоге он утратил всякое влияние, и можно сказать, что с конца 43 г. во главе римской Республики оказались два триумвира.

После двухдневных заседаний соглашение было составлено и Цезарь объявил войску его содержание. Армия приняла его с энтузиазмом, и, со своей стороны, выразила желание, чтобы молодой полководец взял в жены падчерицу старшего Цезаря Клавдию (Клодию). Следует напомнить, что Антоний был женат на Фульвии, которая primo voto была женой известного подстрекателя Клодия, a secundo также весьма не мирно настроенного Куриона; Клавдия, о которой идет речь, и была дочерью Фульвии от первого брака.

Восторг армии был бы, разумеется, меньшим, если бы она заранее узнала суть заключенного соглашения, опозорившего ее на все времена: проскрипции. Антоний, по-видимому, первым выдвинул это требование; Лепид сразу же согласился. Цезарь сначала имел некоторые возражения, но уступил. В игру вступали мстительность и алчность: при столкновении дружбы с ненавистью теперь побеждала ненависть. Списки проскрипций включали половину сената -- 300 человек, около 2000 всадников. {Всадники -- ИquitИs -- второе после сенаторов сословие нобилитета; в раннереспубликанский период -- сражавшаяся верхом патрицианская знать (отсюда название, от equas -- конь). В эпоху империи сословие всадников превратилось в денежную аристократию, монополизировавшую финансовые операции и крупную торговлю, юридическую запрещенную нобилям.} Ясное дело, что среди сенаторов первое место в списках занимал автор громогласных филиппик: по соглашению, Цезарь должен был принести в жертву мстительности Антония "своего консула", того самого, который всегда его поддерживал и перед сенатом выступал как поручитель его, Цезаря, республиканской благонадежности.

Триумвиры направились в Рим; там, в разных местах города, были вывешены проскрипционные списки. В них, помимо перечня жертв, были и обещания различных наград палачам: столько-то для свободных граждан, столько-то для рабов; головы убитых следовало принести Антонию. Начались убийства; особенно торопились разыскать, разумеется, Цицерона. Старый консул успел покинуть Рим и находился в порту Кайета (Гайета); здесь он нашел судно, которое могло его отвезти на Восток, к Бруту и Кассию. Но, к несчастью, неблагоприятные ветры вернули судно к берегу, где уже поджидали солдаты Антония. Друзья Цицерона готовы были защищать его, но он запретил воспользоваться оружием и мужественно, как истинный римлянин, встретил смерть. Это произошло 7 декабря 43 г., когда ему было без малого шестьдесят четыре года. В дальнейшем стало известно имя убийцы -- им был некий Попилий; говорили даже, что в свое время прекрасная речь его жертвы избавила его от наказания. Так ли это, неизвестно; зато известно, что Антоний вместе с Фульвией самым недостойным образом издевались над телом убитого. Антоний мстил за себя, Фульвия -- за своего первого мужа. {Цицерон был противником первого мужа Фульвии, Клодия; в 62 г. до н. э. требовал -- впрочем безрезультатно -- наказания за святотатство, когда тот в один из религиозных праздников, переодевшись в женское платье, прокрался в дом Цезаря, чтобы встретиться с его женой.} Голова великого оратора вместе с его правой рукой были прибиты к трибуне, с которой он так часто обращался к народу, и Фульвия не отказала себе в удовольствии, достойном варвара -- проколола мертвый язык булавками.

Рядом с такой великой смертью бледнеют прочие жуткие подробности актов мести, о которых мы имеем достаточно точные свидетельства: было много примеров подлой измены со стороны самых близких людей, но и немало потрясающих сцен любви и жертвенности. Не станем их описывать; обратимся лишь к историку времен императора Тиберия, Патеркулу Веллею: "по отношению к обвиненным по спискам: верность жен -- самая высокая, вольноотпущенников -- средняя, рабов -- так себе, сыновей -- никакая". {Римская история II 67.} Грозным признаком распада семейной жизни является именно последнее наблюдение; утешительным -- первое, поставившее на высокий пьедестал добродетель и геройство римской матроны.

Мстительность триумвиров была полностью удовлетворена, алчность -- не очень. Триумвиры мечтали получить имущество про-скрибированных и, следовательно, необходимые суммы для ведения общей войны -- против убийц Цезаря, которые тем временем успели оторвать от Рима, правда, временно, весь Восток. Итак, финансовая сторона проскрипций принесла триумвирам горькое разочарование. Земельное имущество осужденных, как и при Сулле, {Луций Корнелий Сулла был первым, кто после захвата Рима в 82 г. до н. э. придал политическим преследованиям форму составления списков проскрибированных лиц.} было разделено на мелкие участки (парцеллы) для продажи на аукционах; но желающих получить эти пропитанные кровью земли почти не оказалось. Над этими sectores тяготело непреодолимое презрение народа; пользоваться несчастьем ближнего было не в характере римлян. Итог оказался мизерным; для пополнения казны пришлось обратиться к жестокому налогообложению богатых граждан; только это дало триумвирам нужные для ведения войны средства. К третьему этапу третьей гражданской войны мы и переходим. Поскольку театром этой войны был греко-римский Восток, нам придется познакомиться с ним ближе.

Восток -- это, главным образом, провинции Македония с Ахеей (т. е. с собственно Грецией), затем Азия (точнее, передняя часть Малой Азии), бывшее Пергамское царство, и, наконец, Сирия и Палестина. В Македонии находился Марк Брут, в Сирии -- Кассий; эти провинции были им назначены еще диктатором Цезарем, и сенат охотно подтвердил их право, несмотря на интриги Антония. Что касается Азии, то ее объявлял своей, в силу такого же постановления Цезаря, Требоний, один из его убийц. Еще в апреле 44 г., когда не прошло и месяца после убийства, Требоний направился в эту провинцию, и поначалу все шло гладко. Через несколько месяцев к нему явился Долабелла, известный нам сторонник Антония, и потребовал от Требония выступить против Кассия; тот, разумеется, отказал, но хитрый Долабелла сумел со своими людьми добраться до Смирны, окружить спящего Требония и убить его. Это была первая жертва среди заговорщиков; второй жертвой, несколько месяцев спустя, как нам известно, стал Децим Брут. Однако Долабелла недолго радовался своей победе и своей провинцией: отправившись в Сирию, где находился Кассий, он был окружен в Лаодицее и, не видя для себя спасения, совершил самоубийство. Его войска перешли на сторону Кассия, увеличив, таким образом, силы последнего.

Теперь ничто не мешало Марку Бруту соединиться с Кассием: свои операции на Балканском полуострове он успешно закончил, разгромив остатки сторонников Антония и присоединяя военные отряды к своим; стоит отметить, что в его свите находились два ровесника, Цицерон-сын и поэт Гораций. Соединение с войсками Кассия произошло в Азии, в Сардах; под командованием Брута находилось 8, Кассия -- 11 легионов. Всего около 80 000 солдат, не считая всадников, и флота -- весьма внушительного, а также ополчения вассалов. Таковы были силы защитников Республики. Разумеется, главной их целью могло быть лишь возвращение в Италию и разгром триумвирата в пользу власти сената; они покинули Азию и направились в Македонию, где, в ожидании сражения, заняли укрепленные позиции около города Филиппы. Это было в начале 42 года.

Почему под Филиппами? Допустить противника к сердцу своей провинции не входило в планы Брута, однако противостоять армии триумвиров не удалось, те переправили свои войска к Эпиру, оттуда направились на встречу с республиканцами на восток и успели захватить побережье реки Несс, там, где проходит главная дорога полуострова, via Egnatia, a на уединенном холме расположен основанный некогда царем Филиппом II город, носящий его имя. Конечно, это была серьезная неудача для республиканцев; настроение Брута было подавленное уже тогда, когда он переправлял свои войска из Азии в Европу. Рассказывали, что, когда он, погруженный в свои невеселые мысли, сидел в своей палатке, вдруг почувствовал, что кто-то вошел; Брут поднял глаза и увидел страшную фигуру, молча к нему приближавшуюся. "Кто ты?" -- закричал он. И в ответ услышал: "Я твой злой дух; ты увидишь меня под Филиппами".

Итак, решающая битва должна была произойти под Филиппами. Внешнее положение союзников могло показаться достаточно выгодным: курсирующий между побережьем и островом Таэос флот регулярно снабжал войско продовольствием, в то время как триумвиры могли рассчитывать на ненадежный подвоз по суше. Триумвиры были заинтересованы начать битву как можно скорее, но серьезно заболел Цезарь; у республиканцев время работало на них. Силы противников на суше были одинаковы; сравнимы были и полководцы: по возрасту и по опыту ведущую роль играли -- здесь -- Антоний, там -- Кассий; кстати, это был тот самый Кассий, который еще в 53 г., после поражения Красса под Каррами, спас провинцию Сирия от парфян. Более молодой Брут имел преимущество почти в 20 лет перед Цезарем, но он не имел большого военного опыта. Поэтому Антоний выбрал в противники Кассия, Цезарю оставил Брута.

В середине октября началась битва одновременно на обоих флангах. Кассий расставил свои силы так, чтобы предотвратить их окружение; однако все его тонкие расчеты были разбиты безумной отвагой противника, напавшего на легионы Кассия в неожиданном месте; некоторое время Кассий держался в надежде на успех Брута; когда надеяться было уже не на что, мужественный римлянин, считая дело проигранным, бросился на свой меч.

Но его отчаяние было преждевременным: Брут победил. Точнее говоря, на его фланге сражение шло как бы само по себе, почти без участия полководцев. Начали его солдаты Брута, они разбили легионы Цезаря, взяли штурмом его лагерь и полководец мог без помех пройти к палатке противника. Но она оказалась пустой: Брут дал сигнал к отходу, не воспользовавшись плодами своей победы. Может, в палатке Брут встретил того, кто обещал ему новую встречу под Филиппами? Это осталось тайной, как, впрочем, и местонахождение Цезаря во время сражения. Сам он потом говорил, что по совету своего врача, Марка Артория, ссылавшегося на вещий сон, заранее покинул свою палатку; но куда направился -- этого никто не знал.

Как бы то ни было, победителями оказались -- с одной стороны Антоний, с другой -- Брут; таким образом, исход сражения был неясен. Обе стороны заняли наиболее выгодные позиции и ждали целый месяц; такое промедление было выгодно для Брута, поскольку у противников возникли трудности со снабжением, но осторожная тактика не нравилась солдатам, которые, справедливо считая себя победителями, жаждали окончательного сражения. Вторая битва под Филиппами началась; на этот раз успех триумвиров был очевиден. Республиканское войско было разбито; большая часть легионов сдалась победителям; те, которым удалось добраться до судов, направились к тогдашнему царю морей, которым был, как мы еще увидим, Секст Помпеи; иным удалось спасти свою жизнь бегством -- в том числе и Горацию, который спустя много лет вспоминал о поражении под Филиппами: (Ода II, 7).

Ты был со мною в день замешательства.

Когда я бросил щит под Филиппами,

И, в прах зарыв покорно лица.

Войско сложило свое оружие.

Меня Меркурий с поля сражения

В тумане вынес вон незамеченным.

(Пер. Б. Пастернака)

Бруту бежать не удалось; преследуемый неприятелем, он отказался от побега, а на совет верных ему людей сказал: "Да, побег необходим, но мы воспользуемся не ногами, а руками". Лишь мертвое тело досталось триумвирам и следует признать, что на этот раз Антоний проявил большее рыцарское благородство, чем его товарищ. Он приказал сжечь со всеми почестями останки умершего, кроме головы; ее молодой Цезарь велел отослать в Рим и бросить к ногам статуи своего приемного отца.

Таков был конец обоих борцов за гражданскую свободу старого Рима. Кассия после смерти Брут назвал "последним римлянином" и потомки не забыли это определение; был он, однако, человеком страстным и алчным и часто казалось, что главное для него -- личная власть, а не свобода своей родины. О Бруте сказать так никто не может: "За его добродетели, -- говорит Плутарх, {Плутарх, греческий автор. Его "Сравнительные жизнеописания" и "Моралии" являются основными источниками для данного и следующего раздела. В его "Жизнеописаниях", в частности, помещены биографии Антония, Брута, Цезаря и Цицерона.} -- народ любил, друзья обожали, самые достойные восхищались и даже враги не ненавидели. Это был исключительно мягкий человек, великодушный, далекий от гнева, разврата и жадности, сильный и непреклонный на службе добру и правде".

Такое мнение надо признать окончательным.

2. Антоний и Клеопатра

Историки всегда и везде зависят от своих источников. Для первых трех этапов гражданской войны необходимые источники достаточно многочисленны, причем первое место занимают выступления и корреспонденция Цицерона; это дает нам возможность описать все происходящее очень подробно, датируя события этого двухлетия между убийством Цезаря и битвой под Филиппами по месяцам и даже по дням. Такое больше не повторится.

Теперь, после победы над республиканцами, война могла считаться оконченной; следовало подумать о наградах для победителей, т. е. для легионов обоих триумвиров, из которых оставили одиннадцать, а восемь распустили. Наградой должны были стать земля и деньги. О деньгах следовало позаботиться Антонию в богатых провинциях Востока; к его, Антония, деятельности мы еще вернемся. Добыть земли надлежало Цезарю и обязательно в самой Италии -- данное условие поставили ветераны, которые знали свою роль и не стеснялись в требованиях. Таков был естественный итог описанных выше событий: римским государством правила не магистратура, не сенат и не мирное собрание римского народа, некогда всемогущих квиритов -- нет, страной правило войско. А кто управлял войском? Теперь мы можем сказать -- войском правила легенда. Могущественная легенда Цезаря частично озарила его наследников и мстителей, но только частично; довести ее до прежнего блеска они могли только своими действиями. До сих пор деяния молодого Цезаря были недостаточны: войско знало, что победителем под Филиппами был не он, а Антоний, и потребовалось немало времени, чтобы эта легенда, подкрепленная его собственными действиями, смогла приписать ему и заслугу в совершенной против убийц диктатора мести.

Пока что положение Цезаря было весьма сложным. Будучи опасно больным, он совершил длинное путешествие до Диррахия, затем на корабле через Адриатическое море до Брундизия, и здесь наступил кризис в его болезни, закончившейся, однако, благополучно. Приехав в Рим, Цезарь должен был приступить к очень неприятному делу -- наделению 170 000 ветеранов землей, да еще в густонаселенной Италии. Значит, нужно было выселить сидевших на ней владельцев. Вергилий, который также должен был лишиться земли, в "Буколиках" оставил потрясающее описание этой катастрофы -- когда к землевладельцу приходит солдат и заявляет:

-- Отныне земля моя; убирайся отсюда, бывший пахарь!¹

¹ Эклога 9, 4.

А куда? Может, в горы, где смелые люди объединятся и образуют банды разбойников? И вот, с одной стороны -- раздача земли, отобранной у недавних работящих и знающих дело владельцев, в руки солдат, вовсе не готовых к хозяйственной работе, с другой -- рост бандитизма. Таковы были результаты аграрной реформы, которая привела к новой гражданской войне.

И это еще не все; вернувшись в Рим, Цезарь, несостоявшийся победитель под Филиппами, быстро убедился, какое значение имеет наличие или отсутствие легенды. Во время македонского похода в Италии оставался Лепид, в качестве консула, и Фульвия, жена Антония и теща Цезаря, своего рода гений (или фурия?) {Гений -- в римской мифологии дух-покровитель мужчин вообще и каждого отдельного мужчины в частности. Фурии -- богини мести.} триумвирата. В ее распоряжении были и народ, и сенат, а обоим консулам осталась скромная роль исполнителей ее желаний. Особенно сильно проявилось влияние Фульвии в конце 42 г., через несколько месяцев после сражения под Филиппами. Ее зять Луций Антоний был наместником Верхней Италии (Цизальпинской Галлии); неизвестно, воевал ли он с воинственными альпийскими племенами или нет, но определенные заслуги в этой области себе приписал и стал требовать триумфа. Сенат, занятый македонскими делами, оставался глух к его претензиям. Тогда Луций обратился за поддержкой к Фульвии и моментально достиг цели. Первого января 41 г. Луций вошел в Рим как триумфатор; триумфатор по милости Фульвии.

Разумеется, новая властительница Рима заботилась больше о муже, нежели о зяте; поэтому теперь, когда Цезарь вернулся в Италию, столкновение между ними представлялось неизбежным. Мы видели уже, сколь непопулярной оказалась задача Цезаря. Италия начала роптать; конечно, расположение ветеранов могло стать противовесом этому недовольству, но Фульвия делала все, чтобы Цезарь не смог рассчитывать на ветеранов, угождая им от имени Антония самыми возмутительными способами. Оскорбленный Цезарь развелся с ее дочерью, но это, разумеется, не могло заставить Фульвию и Луция прекратить интриги, и новая гражданская война стала неотвратимой. Это уже был четвертый этап великой гражданской войны, войны Перузийской, как мы называем ее по имени прекрасного города, ставшего ее несчастным центром.

Чтобы увеличить свои шансы, Луций развернул знамя свободы и тем самым привлек на свою сторону многих республиканцев; Фульвия не сразу согласилась принять его слишком рискованные затеи, но возникший из-за этого спор смягчил некий общий друг, подсказавший Фульвии оригинальный, чисто женский аргумент. Фульвия и Луций объединили свои силы и заняли этрусский город Перузию (Перусию) (ныне Перуджа) недалеко от Траэименского озера. На Цезаря выпала задача при помощи своего верного друга, доблестного Агриппы, начать осаду ни в чем неповинного города. Перузий был плохо снабжен продовольствием и среди осажденных скоро начался голод. Осажденные ждали помощи со стороны Марка Антония, но надежда развеялась и пришлось капитулировать. Победитель Цезарь, конечно, был снисходителен по отношению к брату и жене своего "сотриумвира"; условия капитуляции были мягкие и почетные, за исключением... впрочем, об этом ниже. После трех месяцев осады Перузийская война могла считаться оконченной.

Помимо свидетельств историков об этой войне, мы располагаем еще весьма оригинальными источниками, вещественными: это оловянные снаряды пращников; на них есть надписи, указывающие адресата. Особой вежливости в них ожидать не приходится, но все-таки грубость, особенно по отношению к Фульвии, переходит всякие границы. И все же гораздо омерзительнее было то исключение, о котором я упомянул выше. Незадолго до осады молодой Цезарь провел в сенате "обожествление" своего приемного отца; поэтому на перузинских снарядах часто фигурирует надпись Divom Iulium, следовательно, можно предположить, что Перузинская война велась также под лозунгом "Месть за Цезаря!", и со стороны сына это было использование императорской легенды, поскольку собственной еще не было. Присутствие значительного контингента республиканцев среди осажденных в Перузии могло служить удобным поводом. И вот триста человек оказались в руках победителей; когда наступила четвертая годовщина мартовских ид, молодой Цезарь повелел построить соответственное количество алтарей своего "божественного" отца и на них -- не убить, а зарезать! -- словно жертвенных животных, этих пленников. Мы охотно усомнились бы в достоверности этих arae Perusinae; увы, не имеем права, существуют убедительные доказательства. После проскипций и надругательства над головой Брута -- это третий поступок, позорящий память о молодом полководце; третий -- и, к счастью, -- последний. С тех пор он больше не снижал свой полет.

Каков же был "женский аргумент", который убедил Фульвию принять замысел Луция? Он звучал так: пусть в Италии разразится новая гражданская война, которая, независимо от результатов, вынудит, возможно, Марка Антония опомниться и вырвет его из объятий Клеопатры.

Расставшись с Цезарем, Антоний направился завоевывать Восток, находившийся еще во власти республиканцев. Военная сторона этой задачи не представляла трудности -- никто и не думал о сопротивлении; Антонию нужно было получить значительную сумму для наполнения казны и для выплаты наград тем самым солдатам, которым Цезарь должен был выделить землю в Италии. Задача была не из приятных, но вследствие малодушия Востока, приученного переносить тяготы, вовсе не столь опасная, как задание Цезаря.

Антоний имел все данные, чтобы очаровать эллинизированный Восток. Он происходил от некоего Антона, сына Геракла; но Гераклом он представлялся только на войне, в мирное время старался отождествить себя с другим греческим божеством -- богом весны и свадьбы, благословенным другом людей Дионисом. Греки охотно принимали эти химеры. Зимой 39/38 гг. в Афинах новому Дионису предложили взять в жены непорочную богиню, покровительницу города; конечно, в таком предложении можно увидеть убедительное доказательство вырождения потомков Перикла, но никто всерьез этот брак не принимал, видя в мистической свадьбе не религиозную церемонию, а лишний повод к веселому маскараду. Антоний согласился, однако потребовал от Афин соответствующего приданого для их богини: не более и не менее -- миллион драхм. Не помогло шуточное напоминание одного из присутствующих: "твой отец Зевс взял в жены твою мать Семелу без приданого..."; {Семела -- дочь фиванского царя, возлюбленная Зевса. Зевс появился перед ней во всем божественном величии и испепелил Семелу. Неродившегося сына Семелы, Диониса, Зевс спас, и выносил его, зашив в бедро.} Антоний настаивал, и афиняне жестоко поплатились за свою угодливость.

Еще раньше в честь Антония в Эфесе, столице Азии, была организована вакхическая процессия: переодетые вакханками женщины, сатирами -- мужчины шли по улицам, всюду звучали флейты и тимпаны -- так выглядел въезд в провинцию представителя римской власти. Романтик по природе, Антоний охотно превращал действительность в сказку, жизнь -- в сновидение; погружаясь в грезы, он входил в жизнь своих близких как видение из сна, то грозное, то чарующее, но всегда фантастическое, всегда в противоречии с действительностью. И когда его не стало, окружающим показалось невероятным, что Антоний вообще когда-либо существовал; многолетняя спутница его грез, правда, у Шекспира, сказала о нем правильно и точно:

Мне снилось: здесь жил мой властелин, Антоний...

О, хоть бы раз еще увидеть мне тот сон!¹

¹ "Антоний и Клеопатра", акт V, сцена 2.

Но мы опережаем события. Волшебный сон для Антония начался в Эфесе; в Тарсе, столичном городе соседней Сицилии, этот сон овладел им полностью. Триумвир заседал на городском рынке, совершая суд, окруженный сановниками города, царями соседних стран, многотысячной толпой народа; вдруг среди собравшихся началось волнение, люди группами стали покидать рынок и Антоний остался один на один со своими ликторами. Что случилось? -- Афродита пришла навестить Диониса.

Говоря прозой -- египетская царица Клеопатра прибыла к властителю римского Востока, чтобы вместе с другими принять участие в совещании о новом походе против Парфии и при случае объяснить свое поведение после смерти диктатора Цезаря -- поведение, надо сказать, показавшееся многим двусмысленным. Клеопатра нам уже известна: {Автор имеет в виду свою книгу "Римская республика".} мы помним ее шестнадцатилетней хозяйкой дома, принимавшей диктатора в Александрии. Она понравилась ему; после победы Цезарь привез Клеопатру в Рим; правда, нельзя утверждать, что супруг Кальпурнии воспринимал ее не более, чем как игрушку. После убийства Цезаря Клеопатра вернулась к себе; ее симпатии, разумеется, не могли быть на стороне убийц, и если она оказала некоторую финансовую помощь Кассию, то весьма неохотно и по принуждению: следует все-таки помнить, что Рим осуществлял своего рода протекторат над Египтом.

Теперь Клеопатре предстояло оправдаться. Антоний направил к ней своего доверенного, умного Деллия, которому позже Гораций посвятил свою знаменитую оду II 3, Aequam memento:

Мой друг, в тяжелые дни сохрани

Спокойствие духа...

Такой же совет дал Деллий и Клеопатре. Царица -- теперь уже двадцатилетняя женщина -- приняла его; узнав от посланца о романтической натуре властителя Востока, направилась к нему сама, как царица из сказки, которую с томлением давно ожидала душа Антония. Афродита посетила Диониса: на своей сказочной ладье она приплыла к нему по реке Кидн, омывающей Таре, -- богиня любви в сопровождении харит, нереид и купидонов, {Хариты -- греч. богини красоты и женской прелести (ср. рим. -- грации); нереиды -- морские нимфы, дочери Нерея; Купидон (Амур) -- бог любви, сын Венеры.} под сенью золоченой беседки. На призыв Антония явиться к нему она ответила приглашением к себе. Напрасны были его усилия сохранить достоинство римского полководца -- и вскоре сказка в образе Клеопатры заключила Антония в свои объятия.

После краткого упоения встречей в Тарсе наступил длинный сон египетской ночи. Рим и легионы, Цезарь и Фульвия -- все было совершенно забыто. Не помог и "женский аргумент", о котором была речь выше; даже грохот Перузинской войны не смог прервать сладкой дремы, в которую погрузилась душа очарованного полководца. И брат, и жена жестоко страдали в осажденной Перузии -- Марк Антоний и не думал о помощи. Вынужденные капитулировать, они воспользовались мягкими условиями, поставленными Цезарем: Луций решил служить Цезарю и получил от него в управление Испанию; Фульвия постановила ехать к мужу, самонадеянно считая, что ее присутствие окажется более эффективным, чем отчаянные письма. Но неожиданная смерть в Сикионе спасла Фульвию от нового разочарования. Самым же болезненным ударом для Антония явилось поведение его матери, Юлии: не желая стать свидетельницей позора сына, она попросила об убежище у Секста Помпея, и была им принята с большими почестями.

Теперь пойдет речь об этом царе морей; он стал героем следующего, пятого этапа гражданской войны. Последней, наиболее значительной его акцией было восстание, которое он вместе со старшим братом, Гнеем, организовал в 45 г. в Испании против Цезаря Старшего. Успеха оно не имело; в битве под Мундой оба потерпели поражение, Гней погиб, но Секст остался в живых и с тех пор вел тихую партизанскую войну против цезаристов. Долгое время на него не обращали внимания; постепенно, однако, Секст укрепился, принимая беглецов, включая рабов и пиратов. Он создал внушительный флот, на своих судах посещал портовые города Италии, препятствуя, таким образом, снабжению страны продовольствием; по странной иронии судьбы сын того, который более двадцати лет назад разгромил пиратов и, как казалось, навсегда покончил с их господством на море, {Долголетнюю войну с морскими пиратами на Средиземном море довел До победного конца отец Секста, соперник Гая Цезаря и его товарищ по первому триумвирату, Гней Помпеи Магн (Великий).} теперь стал главарем пиратов. Сексту удалось создать своего рода штаб-квартиру для своих людей: он завладел Сицилией и Корсикой и стал силой, с которой надлежало считаться. Его позиция в гражданской войне -- он великодушно предоставлял убежище жертвам жестоких проскрипций -- могла бы завоевать признательность народа, если бы не тот факт, что будучи хозяином двух хлебных провинций Сицилия и Корсика, он отрезал Италию от третьей -- Африки, и этот же народ морил голодом. При таком положении вещей благорасположенные голоса замолкали: италийский народ все более настойчиво требовал от триумвиров, и особенно от Цезаря, властителя Запада, избавить его от этого кошмара.

Такова была ближайшая задача победителя. Задача не из легких. У Цезаря флота не было; он был у Антония, но тот вовсе не был расположен помогать. И вот Цезарь, который имел большее влечение к дипломатии, нежели к войне, пришел к мысли сблизиться с Помпеем. Осязаемым символом сближения снова должно было стать супружество: молодой Цезарь женился на родственнице Помпея, Скрибонии, ставшей на долгое время его верной супругой; она родила ему, правда, не сына, о котором тот так страстно мечтал, а дочь -- недоброй памяти Юлию. Итак, внешне мысль казалась неплохой: Цезарь имел многочисленное сухопутное войско -- около 40 легионов; объединившись с флотом Помпея, он мог смело противостоять Антонию, если бы тот соизволил очнуться от своей блаженной египетской дремы и внять голосу друзей по оружию, а, кстати, и чести.

И Антоний очнулся. Думал ли он о войне с Цезарем, когда во главе огромного флота плыл в Брундизий, мы не знаем; война возникла как бы сама по себе, когда, приплыв, Антоний увидел, что порт для него закрыт. Он высадился в другом месте и начал осаду. Правда, на этот раз избежать войны удалось; была создана примирительная комиссия под руководством нейтрального Луция Кокнея Нервы; Поллион выступал как доверенное лицо Антония, представителем Цезаря был Меценат (Гай Цильний). Итогом заседаний комиссии было восстановление триумвирата при сохранении настоящего состояния владений -- разумеется, без Лепида, который оставался наместником провинции Африка. Оба триумвира получили право вербовать солдат в Италии -- Антоний для войны с Парфией, эта почетная обязанность лежала на нем, как властителе Востока, Цезарь -- для войны с Помпеем. И опять, по желанию войска, заключенное соглашение было скреплено браком: вдовец Антоний взял в жены сестру Цезаря Октавию, ровесницу своей египетской возлюбленной. Повторилась история первого триумвирата: тогда дочь Цезаря Старшего Юлия стала женой Помпея, теперь сестра Цезаря Младшего -- женой Антония и добрым ангелом союза. Октавия была одной из наиболее светлых фигур той эпохи, столь богатой примерами женской добродетели. И не то странно, что Октавия страстно полюбила своего мужа, не очень заслуживавшего такого чистого и преданного чувства, -- Антоний был, конечно, личностью, созданной для покорения женских сердец, -- удивительным было ее благородное превосходство перед проявлениями вульгарной ревности к детям мужа со стороны Клеопатры. В политику Октавия не вмешивалась принципиально, за исключением тех случаев, когда давали ей возможность выступить для восстановления согласия между мужем и братом.

Таким образом, Брундизийский договор (осень 40 года) временно предотвратил угрозу новой войны между двумя триумвирами; но оставался Секст Помпеи, морская мощь которого становилась все более опасной для жителей Рима и Италии, поскольку его флот отрезал италийские порты от хлебных провинций и морил хозяев мира голодом. Война с ним считалась долгом чести Цезаря как властителя Запада; но именно он и не мог ее вести из-за отсутствия флота. Флот был у Антония, его товарища и с недавнего времени шурина; но тот опять не очень торопился облегчить задачу своему как-никак союзнику. Цезарь получил помощь в самом лагере противника. Поистине странный был этот лагерь. Главная сила Помпея -- корсары, по происхождению греки или эллинизированные азиаты; самым известным из них был Менодор, выражаясь современным языком, морской адмирал, которому Помпеи был обязан захватом Сардинии. Немалое влияние на Помпея оказывали римские беженцы, жертвы проскрипций, и солдаты Брута и Кассия. Эти последние мечтали, прежде всего, вернуться на родину, о чем, впрочем, думал и сам Помпеи, но на почетных условиях. С обеих сторон были предприняты шаги для сближения, после чего, наконец, заключили Мизенское перемирие у мыса Мизены, где находился флот Помпея.

В Риме от этого перемирия ждали многого; оно могло остановить жестокость почти десятилетней гражданской войны; немало подробностей заключения перемирия сохранилось в памяти потомков. Наиболее эффектной была сцена приема триумвиров Помпеем на адмиральском судне Менодора. Помпеи не отказал себе в горьком удовольствии напомнить Антонию, что тот захватил дом его отца на Каринах, в одном из самых роскошных районов Рима; он сказал:

-- Я рад, что могу принять тебя на Каринах, -- и Антоний не мог возразить, поскольку по-латински carinae обозначает и "судно".

Но это была шутка; хозяин на судне, Менодор, задумал более серьезное дело: в то время, как триумвиры пировали в роскошной беседке, он шепнул своему полководцу:

-- Люди, которых ты принимаешь, олицетворяют власть над всем миром; что если перерезать лины и взять их в качестве пленников или заложников?

Римлянин в ответ улыбнулся:

-- Ты поступил бы ловко, если бы сделал это по своей инициативе. Но коль скоро ты спросил меня, то я говорю -- нельзя!

Улыбнулся и Менодор, но с презрением: он понял, что с таким щепетильным полководцем много не заработаешь. Адмирал изменил Помпею при первой же возможности и перешел на сторону Цезаря, отдав тому Сардинию. Однако и Цезарь показался ему чересчур римлянином; он изменил и ему, вернулся к Помпею, потом опять перешел на сторону Цезаря, пока смерть не положила конец его авантюрной жизни (35 г.). Вот такие были люди, которыми руководил сын Помпея Великого.

Вернемся, однако, к Мизенскому перемирию. Главное условие Помпея -- принять его в триумвират на место непригодного Лепида -- Антоний и Цезарь не приняли; но всем римлянам в его войске, за исключением самого Помпея и убийц Цезаря, было разрешено возвращение в Рим и гарантировано также возвращение имущества и право на занятие государственных должностей. Помпеи сохранил свои острова, к которым был добавлен Пелопоннес (из владений Антония); он получил право стать консулом через четыре года (на текущий срок консулы уже были назначены); Помпей, со своей стороны, обязался не нападать на италийские берега и более не принимать беглецов и рабов на свою службу, а также, что было самым главным для италийского народа -- не препятствовать доставке продовольствия в Италию.

Теперь могло показаться, что гражданская война подходит к концу; радость в Риме была всеобщей, и мы, зная, что радость эта преждевременная, не без волнения читаем у древних авторов ее описания. Текст перемирия был привезен в Рим и отдан в самые священные руки -- девственным жрицам Весты. Увы, он недолго у них находился.

После краткого пребывания в Риме триумвиры разъехались: Цезарь направился в Галлию, Антоний в свое восточное владение, которое практически перестало быть его государством. Разумеется, читатель догадывается, что речь снова пойдет о парфянской опасности.

Здесь нам придется вернуться к относительно далекому времени. Когда Цезарь Старший воевал в Галлии, одним из наиболее способных его легатов был некий Тит Лабиен (Аттий); он храбро и преданно воевал под знаменами своего полководца, пока это были знамена Рима; когда же полководец обратил свое оружие против Рима, Лабиен покинул его и перешел на сторону Помпея и сената; он погиб в битве под Мундой в 45 г. Сын его, Квинт Лабиен, естественно, присоединился к республиканскому войску Брута и Кассия. Они послали его к парфянскому царю Ороду, с которым Лабиен так ловко повел переговоры, что его патроны смогли стянуть свое войско к Македонии, не опасаясь нападения парфян на незащищенную Сирию. Когда оба полководца погибли под Филиппами, Лабиен, которому семейная традиция и собственные убеждения не позволяли перейти под флаг цезаристов, остался у Орода, став, словно новый Кориолан, -- "парфянским полководцем" {Легендарный Кориолан, изгнанный из Рима, стал вождем вольсков, которые в V-IV вв. до н. э. вели войну с Римом.}.

Теперь Лабиен вместе с Ородом и его отважным сыном Покором, пользуясь отсутствием Антония, направил парфянское войско против своей страны. Рассеянные отряды не могли противостоять нападению: они сдавались и переходили на его сторону. Скоро вся Сирия была захвачена. Затем парфяне разделили свои силы; северное войско Лабиен провел сквозь перевал Аман в Малую Азию и полностью ею овладел; южное войско, во главе с Пакором, направилось в Финикию и Палестину. Влияние, какое парфянское нападение оказало на ситуацию в Палестине, весьма интересной для вас страны, мы рассмотрим ниже, в главе "Царь Ирод Великий"; пока что пойдем вслед за Лабиеном.

В результате военных действий Лабиена вся Азия для Рима была потеряна; недоброй памяти Планк, наместник провинции Азия (в узком значении), {"Азия в узком значении" -- Азия -- название для всего континента было принято значительно позже. Первоначально означало лишь западную часть Малой Азии, территории, название которой за несколько лет до основания Рима появилось на хеттских таблицах ("Ассува").} сохранил только острова, которые Лабиен, не имея флота, атаковать не мог. Таково было положение на Востоке, когда Антоний заключил с Цезарем Брундизийский договор. Значит, наступило время, чтобы подумать о восстановлении государства; только что женившийся супруг молодой и красивой Октавии предпочитал свой медовый месяц провести с ней в тихих Афинах. Он ограничился тем, что послал против парфянского войска своего легата, Публия Вентидия Бассуса. И оказалось, что поступил неожиданно правильно.

Странный человек был этот Вентидий. Происхождения более чем скромного, в юности он был погонщиком мулов; потом стал солдатом армии Цезаря Старшего и так отличился, что тот, с характерной для него прозорливостью, всячески его продвигал: поддержал при избрании народным трибуном, затем претором -- должность, которую Вентидий мог занять только после смерти своего благодетеля. Естественно, что теперь он находился в свите наследника Цезаря, Марка Антония, благодаря которому и получил должность консула. Тогда это вызвало сильное возмущение сторонников традиции; появились язвительные стишки:

Гаруспики, авгуры, реты!

Неслыханное чудо свершилось, помогите:

Погонщик мулов стал консулом!¹

¹ Этот стих приводит Авл Геллий, римский писатель-"антикварист" II в. ^н-- э. в "Аттических ночах", где собраны многочисленные выписки и цитаты из утраченных произведений античности.

Однако, пока Антоний наслаждался афинским отдыхом, а наместник Азии с оконечностей своих островов напряженно вглядывался в туманные очертания недосягаемой для себя провинции -- этот бывший погонщик мулов, а ныне консул, высадился во главе своих легионов в той самой провинции. Не выдержали грозного вида легионов варвары, отступили вглубь Азии, а потом -- к Тавру, далее -- за Тавр; теперь Планк мог править в очищенной от врага провинции, а Лабиен, переодевшись, бежал на Кипр. Но на этом острове, входившем тогда в состав владений Египта, было много доверенных лиц Антония; от руки одного из них неудачливый "парфянский полководец" и погиб.

Вентидий триумфальным маршем шел дальше и дальше. За Тавром -- Киликия; затем -- перевал Аман, за ним Сирия; теперь Вентидий мог спокойно провести зиму 39/38 г. в удобных городах древнего государства Селевкидов. Но пробудился Пакор; собрав новое войско, он отправился в Сирию, пытаясь отвоевать ее у Вентидия. Последний со своим войском занял холм у города Гиндара недалеко от Антиохии и терпеливо ждал, пока его горячий противник со своими лучниками в утомительном подъеме в гору не приблизится к нему -- и тут лавиной бросился на Пакора. Парфянское войско было разбито, сам Пакор геройски погиб; победа римлян была очевидной. Теперь пятно за Карры было смыто и римляне с благодарностью отметили, что эта месть за Карры, за смерть обоих Крассов, за разгром и пленение римского войска произошла ровно через пятнадцать лет и в тот же день, 9 июня.

А дальше? Отмщение все-таки было неполным: знамена и знаки легионов Красса по-прежнему находились в парфянских храмах, а его легионеры обрабатывали землю победителей. Парфия была открыта для войска Вентидия -- но тут этот "император", как его по обычаю называла армия, заметил, что Антоний с ревностной тревогой следит за его успехами, затмевающими удачу того под Филиппами, и мечтает стать во главе победоносного войска для решительного похода вглубь Парфии. Вентидий уступил, не желая обидеть своего благодетеля; он вернулся в Рим, где в ноябре 38 г. -- неслыханное дело! -- с великой помпой отметил "свой триумф над Парфией". Это последняя весть о Вентидий.

Нам пришлось излишне подробно рассказать об успехах Вентидия; но ведь это первая светлая и достойная страница на фоне мрачных событий третьей гражданской войны. Теперь придется вернуться к ней снова.

Радость Рима по поводу Мизенского перемирия была преждевременной; вскоре Помпеи возобновил свои нападения на Италию и на ее грузовые суда. Конечно, он мог ссылаться на то, что условия перемирия были нарушены Антонием, который так и не отдал ему Пелопоннес; как бы то ни было, Рим страдал от голода и ожидал помощи -- не от далекого Антония, а от близкого Цезаря. Весталки вынуждены были отдать ему текст перемирия, которое отныне считалось недействительным; война началась вновь.

Антоний, который и был ее причиной, не мог отказать Цезарю в помощи; но более заметной, однако, была помощь третьего человека, до той поры забытого, триумвира Лепида. Он был наместником провинции Африка; Сицилия, единственный после утраты Помпеем Сардинии и Корсики его оплот, находилась почти посредине между владениями триумвиров, Италией, Грецией и Африкой. Объединенным силам триумвиров Помпеи мог противопоставить свой флот и -- легенду, славную легенду Помпеев. К ней он добавил еще одну, свою собственную, называя себя сыном Нептуна, бога морей, меняя в зависимости от обстоятельств свой красный плащ военного полководца на голубой; в те времена это имело немалое значение. Итак, один против трех; но они с нескрываемой ревностью смотрели друг на друга. Антоний сознавал, что не в его интересах усиление Цезаря в случае разгрома Помпея; поэтому его флот, значительно более сильный, чем у Помпея, практически не принимал участия в сражениях. Сила Лепида была сосредоточена в свежих легионах, которые удалось высадить на западном мысе Сицилии; но большого флота у него не было.

Совершенно очевидно, что для борьбы с Помпеем необходимо было создать флот; но служба на море не была в характере италийцев того времени. К счастью для Цезаря, у него был помощник, умный и преданный Марк Агриппа; благодаря его энергии и изобретательности флот был создан, и при этом такой, который давал солдатам возможность вести морское сражение как бы на суше: суда получили "железные руки", которые, зацепив корабли противника, крепко держали их на месте. Первые испытания нового флота оказались неудачными: начавшаяся буря нанесла большой урон не только судам Цезаря с непривыкшими к парусам командами, но и более опытным морякам Антония. Помпеи торжествовал: по-видимому, сам Нептун помогал своему сыну.

Неудача не обескуражила Цезаря: он многим был обязан Агриппе, но не менее, однако, и самому себе. Только теперь, в 26 лет, раскрывалась вся мощь его неукротимого духа. Он принципиально не прятался от опасности, рискуя своей свободой и даже жизнью; однажды он был близок к самоубийству, и только совет его друга Прокулея, одного из наиболее светлых людей в его окружении, спас Цезаря от отчаяния. Наконец, Фортуна ему улыбнулась.

Читателя наверняка поражает схожесть этой войны с первой Пунической. {Первая Пуническая война -- первая из трех войн Рима с Карфагеном (264--241 гг. до н. э.). Североафриканский город был основан финикийцами, по-латински Poeni, с прилагательным Punicus; так римляне называли его жителей. Отсюда и название войн.} Как тогда, так и теперь речь шла о Сицилии; в обоих случаях Риму необходимо было построить флот для борьбы на море с мощным противником; в обеих войнах следовало найти способ ввести в морскую битву маневры сражений на суше. Случай подчеркнул сходство еще больше: как там, так и здесь первый бой произошел на море недалеко от города Милы на северной Сицилии. Сражение принесло победу Цезарю, правда, не окончательную. Но теперь он мог соединить свои силы с силами Лепида; Помпеи, осажденный и с суши, и с моря, предложил противникам своего рода поединок: пусть новая морская битва решит их судьбы. Предложение было рассчитано на рыцарский дух Цезаря; сражение состоялось под Навлохом, недалеко от Мил -- и победа молодого полководца была абсолютной (36 г.).

И вот, когда Цезарь, казалось, мог пожинать плоды своей победы, появился некто, кто вознамерился вырвать ее из рук. Лепид приписывал себе главную заслугу в торжестве над Помпеем: ведь это его войско прошло через всю Сицилию от запада на восток, от г. Лилибей до г. Тавромений! Оставленный Помпеем остров он считал своей собственностью: обделенный в течение семи горьких лет создатель триумвирата счел момент подходящим, чтобы вознаградить себя за все унижения. Но ему пришлось скоро понять, что такое имя Цезарь и его легенда, а также -- что такое, когда такой легенды нет. Повторилась драма после Мутины: как тогда Антоний, так и теперь Цезарь собственной персоной явился в лагерь Лепида, но не как проситель, а -- как Цезарь. Это был безумный поступок Цезаря, как, впрочем, и многие другие в той войне; но смелости помогла удача: на сторону наследника великого диктатора начали переходить когорта за когортой; Лепида покинули все его солдаты. Теперь Цезарь мог с ним сделать, что угодно; ничего дурного, однако, он не сделал, а отослал в тихий городок Цирцея на латинском побережье и там неудачник-триумвир спокойно провел последние годы жизни, оставаясь старшим понтификом.

Мудрая сдержанность вместе с личной смелостью отличает новый, без сомнения, положительный период жизни Цезаря; по-видимому, он столь же милостиво отнесся бы и к своему главному противнику, Помпею, если бы тот доверился его великодушию. Но гордый сын Помпея Великого не захотел воспользоваться милостью сына Цезаря; он предпочел отдаться в руки Антония в провинции Азия, где и был убит (35 г.); не по приказу ли Антония, которому он перестал быть полезным и нужным, -- неизвестно. Так бесславно погасла звезда Помпеев после восьми лет нового, зловещего блеска. Многие помпеянцы по-прежнему жили в Риме; одним из них был известный историк Ливии. Тот факт, что Цезарь, зная это, не отказывал последнему в своей дружбе, свидетельствовал о том, что их не считали опасными.

Звезда Помпеев погасла; тем ярче засияла звезда Цезаря, который теперь, после захвата двух новых провинций, Сицилии и Африки, и после спасения Италии от постоянной угрозы голода, стал не только бесспорным, но и любимым владыкой Запада. Что мог противопоставить соперник, властитель Востока? Антоний владел Востоком, но благодаря победам Вентидия, а не своим. Ему оставалось одно: разбить загнанного Вентидием вглубь царства, но не уничтоженного грозного соседа.

Антоний понимал эту необходимость, и, пока Цезарь воевал с Помпеем частично при помощи его, Антония, флота, собрал огромное войско в сто тысяч солдат и двинулся на Восток. Странное было начало у этой войны. Молодая жена Антония сопровождала его на корабле от берегов Сицилии до Коркиры (Корфы); здесь он простился с ней и послал за Клеопатрой, с которой прошел Сирию вплоть до парфянской границы. Антоний был полон самых радужных надежд: в парфянском царстве старый царь Ород не мог пережить смерти своего любимого сына Пакора и отказался от престола в пользу второго сына, Фраата; уместно напомнить, что вследствие обычного для восточных царей многоженства у Орода было много сыновей. Фраат, получив власть, использовал ее, чтобы сначала умертвить своих братьев (их было тридцать), а потом и отца. Это привело к серьезным беспорядкам в стране; Антоний мог рассчитывать на то, что Фраат охотно примет условия мира, как казалось, достаточно умеренные: речь шла о знаменах и значках ("орлах") Красса и солдатах, взятых в плен после Каррского поражения. Как видим, вопрос касался исключительно престижа Рима; но условие затрагивало и престиж Парфии и Фраата, который не чувствовал себя достаточно уверенно на обагренном кровью братьев и отца троне и не мог допустить подобного унижения. Итак, Фраат отказал и война стала неизбежной.

Можно было ожидать, что Антоний поведет свое огромное войско через Евфрат, границу между римской Сирией и Парфией; ко всеобщему удивлению он выбрал другую дорогу и напал на соседа с севера, проведя войско в Мидию из союзнической Армении. Результат такого странного плана оказался фатальным: не зная страны, через которую Антоний повел войско, он при первом же столкновении с противником потерял значительную часть армии. Возникли сложности со снабжением, и необходимость возвращения встала со всей очевидностью. О спасении римской чести не было и речи; Антоний довольствовался тем, что получил обещание беспрепятственно вернуться в Армению; это обещание, разумеется, не выполнялось. Что с того, что Антоний во время столь унизительного возвращения проявил самые лучшие свои качества, по-отечески заботясь о раненых и больных солдатах? Его армия потеряла четверть своего состава, когда дошла до вожделенной Армении; неудачный поход принес Риму вместо удовлетворения новые унижения; парфянская угроза, ослабленная победами Вентидия, теперь более опасная, встала перед обеспокоенными римлянами. Это произошло в год победы Цезаря над Помпеем (36 г.). Теперь можно было сказать точно, кто из обоих противников станет владыкой пока еще поделенного государства.

События последующих лет усилили эту уверенность среди римлян; интересно и поучительно проследить, как оба соперника использовали время, наступившее после победы одного и поражения другого.

Цезарь временно не хотел задевать того, кто был все-таки его зятем: он ждал, когда победа упадет к нему сама, как спелый плод. Тем временем Цезарь старался укрепить свои владения продвижением к естественным границам, которые можно сравнительно легко защитить. Но об этом речь пойдет ниже. Скажем только, что естественной границей могли быть Эльба и Дунай, русло которых образовывало почти прямую линию. Цезарь решил обеспечить, прежде всего, границу по Дунаю. Следует еще добавить, что демаркационная линия между его Западом и Востоком Антония проходила не по Истру, что было бы естественно, а шла дальше, на юг, на Балканский полуостров, через Шкодер (Шкодра), оставляя так называемую Иллирию, теперешнюю Далмацию, на стороне Цезаря. Иллирия и ее северная часть Паннония стала центром борьбы властителя Запада за свои естественные северо-восточные границы, и мы будем с особым интересом следить за развитием этой борьбы в стране, которая со временем станет славянской.

Но сейчас речь шла о ее романизации. Дикая страна, дикие люди: море во власти корсаров, горы -- разбойников; здесь было много дела и для флота, и для армии. Но помимо доблести войска, следует отметить личное мужество, выдержку и прозорливость Цезаря: в туземцах он видел своих будущих подданных и потому, насколько было возможно, не уничтожал их селений, справедливо считая, что цель и задача Рима не разрушение, а строительство. О личном мужестве полководца может дать представление его поведение при штурме паннонской крепости Метул. Римляне построили четыре моста между своей плотиной и стенами крепости; три -- один за другим -- рухнули от снарядов осажденных. Остался четвертый. Цезарь, руководивший штурмом с ближайшей башни, приказал солдатам войти на мост; те, напуганные судьбой предыдущих трех мостов, не повиновались. Тогда командующий, вырвав щит у первого попавшегося солдата, бросился туда сам. Солдаты -- за ним; мост не выдержал тяжести и рухнул в пропасть. Несмотря на серьезные ранения, Цезарь выбрался наверх и продолжал руководить сражением, пока осажденные не сдались. Этот пример -- один из многих; но мужество Цезаря не было импульсивным, это был результат подчинения воли рассудку, ответ на внутренний вопрос, что есть долг, одним словом, синтез науки стоиков, заимствованный Цезарем у своего учителя Ария. Солдаты с изумлением смотрели на полководца, который не требовал от них большего, чем от самого себя; они видели, как он, если была необходимость, подвергал свою жизнь смертельной опасности и выходил целым и невредимым из любой ситуации. Значит, полководец находится под постоянным покровительством какого-нибудь бога; а может... может даже... и сам является богом?!

Такова была первая "иллиро-паннонская война" Цезаря (35--33 гг.); после побед Вентидия -- это еще одна достойная страница римской истории того времени. А что делал в это время его соперник, властитель Востока, Антоний?

Поначалу он действительно готовил новый поход против Парфии, дабы смыть позор своего бегства; Октавия, обрадованная такой "римской" идеей супруга, сама навербовала в Италии солдат и вместе с запасом снаряжения и продовольствия отправила их на Восток. Но уже в Афинах она получила от Антония письмо с выражением благодарности за помощь и приказом возвратиться в Рим. По-видимому, победила Клеопатра и с этим надлежало смириться. Но поход Антония под ничтожным предлогом обратился против... Армении; с легкостью захватив эту сравнительно небольшую страну, Антоний вернулся с плененным царем и устроил себе роскошный триумф... в Риме? -- нет, в Александрии.

После торжеств наступила еще более оскорбительная для римлян церемония в александрийском gymnasion. {Gymnasion -- гимнасий, у греков сначала помещения для спорта и физических упражнений, бега, боев и пр. Там же находились залы с бассейном, где собирались для проведения бесед.} Это был большой район, площади которого могли вместить многотысячную толпу. На одной из площадей был построен подиум с двумя тронами, один -- для Антония, еще не царя, но всегда мужа царицы, другой -- для Клеопатры. Рядом -- третий трон для Цезариона, сына Клеопатры и Цезаря Старшего; это -- чтобы досадить цезаристам в Риме, присягнувшим приемному сыну диктатора, в то время как существует другой сын, пусть и незаконный, но в жилах которого течет его священная кровь. Ниже -- троны для троих детей Антония и Клеопатры, шестилетних близнецов Александра Солнце и Клеопатры Селены, и двухлетнего Птолемея. Зрелище смешное, но то, что произошло позже, вовсе смешным не было. По приказу Антония герольд начал перечислять назначенные Клеопатре и ее детям провинции. Сама Клеопатра как "царица цариц" получала помимо своего наследственного египетского царства еще так называемую Сирию Глубинную (Келесирию) {Сирия Глубинная -- чаще употребляется латинизированная форма греческого названия "Келесирия".} с городом Дамаском, а также Киликию и Киренаику; вместе взятые, эти области составляли огромную территорию, которой не владели даже первые Птолемеи. И все это -- за счет римского Востока, за счет побед Помпея Великого!

Теперь не могло быть и речи об объединении соперников; Антоний чувствует себя восточным монархом и мужем Клеопатры. Она, со своей стороны, делает все для сохранения его для себя, понимая, что надо быть повелительницей любовных утех, чтобы не стать их жертвой. Беспокойство Клеопатры, видимо, было вызвано тем, что в действительности она не была столь хороша, как обычно ее представляют. "Ее красота, -- пишет Плутарх, -- сама по себе не была такой неотразимой, не производила ошеломляющего впечатления; но в общении с ней таилась некая неотразимая, волшебная сила, а ее внешность и обаятельная манера говорить, таинственное очарование обхождения оставляли жало в сердцах тех, кто ее знал". Ей было уже под тридцать и после трех родов она с горечью заметила, что начинает, как сказали бы сейчас, "терять линию"; чтобы ее восстановить, Клеопатра прошла, как бы сделали сейчас, курс лечения голодом и, по-видимому, достигла успеха.

Это было одно из многочисленных средств; целью же стало -- полное овладение Антонием. Ради материальных выгод, свидетелем которых был александрийский gymnasion? Не исключено. Но мы были бы по отношению к ней несправедливы, если бы не оценили ее истинную любовь к -- и об этом надо помнить -- обаятельному человеку. Клеопатра окончательно поссорила Антония с соперником, соправителем и зятем; семейные узы должны быть разорваны, и в этом на помощь корыстолюбию царицы пришла ревность -- и цель была достигнута. Неблагодарная высылка Октавии из Афин -- уже оскорбление, но оно было преодолено врожденной добротой и благородством; Октавия осталась в доме Антония на Каринах в качестве хозяйки дома и матери детей мужа, не только общих, но и от брака с Фульвией. Теперь, после расчленения римского Востока, Антоний открыто называл Клеопатру супругой, добавляя, что она таковой является уже девять лет. Вынести такое было невозможно; уступая решительному требованию брата, Октавия развелась с Антонием и покинула его дом, забрав с собой -- тот не протестовал -- и всех детей.

Клеопатра достигла серьезного успеха; но ей показалось мало. Она мечтала, чтобы Антоний жил только для нее, чтобы никакая "римская" мысль не коснулась его чела, чтобы не только Италия, но и Парфия, и долг мести за Красса -- все было забыто. С этой целью она окружила мужа самой невероятной роскошью, какую только могла изобрести ее фантазия, подкрепленная неслыханными богатствами государства фараонов. Жизнь Антония превратилась в сплошную череду бесконечных наслаждений, начиная с самых утонченных и кончая весьма земными. Антоний основывает для себя и своего окружения союз "друзей несравненной жизни", стараясь превзойти все, что когда-либо было изобретено в данной области. Везде его сопровождает Клеопатра. Празднества, танцы, пантомимы, песни, бесконечные карнавалы во дворцах и александрийских садах -- но и этого мало. В Антонии уживалась изысканность духа и грубость солдата, потребность в острых, плебейских утехах. Властелин Египта, переодевшись, ночью, в сопровождении оруженосца веселится в самых скверных кабаках Александрии, принимает участие в пьяных драках черни; "друзья несравненной жизни" часто удивлялись утром, замечая подозрительные синяки на лице и плечах Антония и Клеопатры,... его оруженосца.

Удивлялись, потому что они не были римлянами, а римляне с ужасом смотрели на поведение своего бывшего полководца; сравнивая его с Цезарем, -- парфянский позор с паннонийской славой, земной эпикуреизм со стоическим чувством долга -- они вынуждены были признать, что там -- честь, здесь -- наслаждения. Они почувствовали себя как некогда так называемой предок Антония Геракл, "на распутье" {"На распутье" -- так называется раздел "Сказочной античности", первого тома настоящего цикла, в котором рассказан сон молодого Геракла: он встретил на распутье двух женщин, символизирующих Удовольствие и Добродетель. Каждая из них уговаривала его пойти вслед за собой; легко угадать, какой путь избрал герой.}; началось бегство из Александрии в Рим и вскоре самые верные друзья Антония, товарищи его славного прошлого, оказались в лагере Цезаря: они предпочли изменить своему полководцу, нежели Риму.

Теперь мы приближаемся к шестому и последнему этапу третьей гражданской войны -- к неизбежной борьбе между двумя триумвирами, борьбе Антония и Цезаря.

Повод к войне дал сам триумвират.

Союз был заключен, как известно, только на пять лет. По прошествии пяти лет, учитывая всеобщий хаос, он был возобновлен, как нечто само собой разумеющееся. Теперь, в конце 33 и начале 32 гг., когда прошло еще пять лет, требовалось возобновить его снова... если существование триумвирата будет признано необходимым. Но -- будет ли? На этой проблематичности и построил свой план Антоний, рассчитывая тем самым обезвредить своего соперника; план, надо признать, весьма тонкий.

Несмотря на неприличное поведение в Египте, у Антония в Риме оставалось много искренних сторонников; выдвинутые на консульскую должность на 32 г., оба, и Антоний и Цезарь, были утверждены. Это свидетельствовало, что Цезарь по отношению к Антонию воздержался от давления на выборах. На новогоднем заседании, где обычно старший консул произносил de summa republica, своего рода "тронную речь", новый консул Сосий, от имени Антония предложил, чтобы оба триумвира сложили свои чрезвычайные полномочия в пользу прежней республиканской власти, т. е. магистратуре, сенату и народу. Хитрость этого плана -- впрочем, копии плана Цезаря Старшего накануне второй гражданской войны, {Накануне Второй гражданской войны в 60 г. до н. э. Юлий Цезарь пытался через сенат провести отречение от власти обоих триумвиров (Крас-са не было в живых), себя и Помпея.} в котором сам Антоний принимал активное участие, -- хитрость основывалась на том, что, если план будет принят, что вполне вероятно, учитывая республиканские настроения значительной части сенаторов, то Цезарь терял все, и из владыки Запада превращался в частное лицо, а следовательно, мог стать объектом различных обвинений и преследований; Антоний же, теряя свой Восток, уменьшенный вследствие своей безумной расточительности, оставался царем обогатившегося именно благодаря этой расточительности Египта и владыкой его бесконечных богатств.

План удался; речь Сосия, кстати, произнесенная в отсутствие Цезаря, понравилась очень многим сенаторам, не только сторонникам Антония, но и тем, которые верили в реанимацию близкой их сердцу Республики. Но на новогоднем заседании голосование не происходило; на следующее заседание Цезарь явился с весьма внушительной охраной -- он, видимо, предвидел возможность повторения кровавых мартовских ид -- и занял место между двумя консулами, как триумвир. Перепуганные сторонники Сосия предпочли ретироваться; предложение консула не прошло. Конечно, со стороны Цезаря это был своего рода государственный переворот, но вполне закономерный ввиду нечестной игры его противника.

Но это было только начало; за первым силовым актом наступил второй. В Риме, как я уже говорил, было немало искренних друзей Антония, но и достаточно беглецов из Александрии, среди которых следует назвать известного нам недоброй памяти Планка. Эти беглецы наговорили Цезарю про содержание завещания Антония страшных вещей. Завещание находилось в архиве весталок. Цезарь заинтересовался содержанием и, желая скомпрометировать в глазах римлян теперь уже врага, послал за текстом к весталкам. Но... встретил их отказ.

Между прочим, очень жаль, что мы не знаем ближе эту достойную и почтенную жрицу virgo maxima, которая из уважения к своей девственной богине осмелилась противостоять повелению всемогущего властелина Рима. Эта выдающаяся личность достойно продолжила деяния жрицы аттической Деметры, Теаны, не подчинившейся приказу народа от имени своей богини проклясть Алкивиада; {Алкивиад (ок. 450-404 гг. до н. э.) -- афинский государственный деятель и полководец; был обвинен противниками в кощунстве и заочно приговорен к смертной казни и проклятию жрецами всех афинских богов. Впрочем, это был лишь эпизод в его бурной жизни.} на фоне мрачных событий той эпохи приятно видеть проявление истинной добродетели.

Цезарь, однако, не отступил: он лично явился к весталкам и те вынуждены были подчиниться силе. Конечно, подобный акт кощунства не мог быть оправдан содержанием завещания, тем более, что факты оказались сильно преувеличенными; Антоний, действительно, все гигантские суммы завещал детям от Клеопатры, но ведь это было его право. Больше всего, правда, римлян возмутило распоряжение, чтобы в случае смерти Антония в Италии, тело перевезти в Александрию: значит, этот человек не считает себя римлянином! Да, нехорошо, но из такой мухи не стоило делать слона.

Как бы то ни было, все шло к неотвратимой войне. Уже достаточно было утраты Римом его восточных провинций, розданных Антонием Клеопатре и ее детям -- Цезарь использовал этот повод для объявления весной 32 года войны; но -- и это характерно -- не Антонию, а Клеопатре. Цезарь, видимо, не хотел оттолкнуть от себя оставшихся многочисленных сторонников Антония в Италии, особенно среди осевших в различных ее частях ветеранов, объявляя их полководца врагом римского народа. Суть дела не менялась. Обе стороны начали вооружаться; подготовка длилась весь 32 и зиму 31 гг.

В грядущей войне все данные, кроме одного, были на стороне Антония. Войско -- около ста тысяч солдат пехоты, двенадцать тысяч конницы; к этому следует добавить огромный флот из пятисот судов в девять и десять рядов весел -- настоящие плавающие крепости -- и плюс транспортный флот Клеопатры в 200 судов, задачей которых было снабжение войска продовольствием из благодатного Египта. Денег тоже хватало: привыкший к податям Восток платил столько, сколько требовалось; Клеопатра отдала и свою казну в распоряжение любовника и мужа. Цезарь уступал Антонию во всех отношениях: с трудом он набрал 80 тысяч солдат, молодой флот, созданный Агриппой для войны с Секстом Помпеем, не отличался ни численностью, ни размерами судов. Чтобы получить нужные для ведения войны деньги, пришлось обложить Италию и западные провинции крайне непопулярным налогом. Население, особенно в гордой Италии, начало роптать, и если бы тогда, во время всеобщего неудовольствия, флот Антония высадился где-нибудь у ее берегов, кто знает, чем бы все закончилось. Однако, следует иметь в виду одно обстоятельство: я сказал выше, что у Антония были все козыри, кроме одного: достоинство самого полководца, с той, и с другой стороны: здесь -- Цезаря, там -- Антония.

Антония компрометировало оскорбительное для гордости римлян присутствие Клеопатры; италийские сторонники постоянно обращались к нему с горячей просьбой: ради всех богов! Без Клеопатры! Дрогнуло римское сердце Антония -- но ненадолго. Отказаться от Клеопатры, значило отказаться и от ее египетского войска, ее флота, ее сокровищ... но не это стало решающим. Главным было то, что блистательная "змея Нила" хотела и дальше господствовать над Антонием, а господствовать могла только при помощи любви. Поэтому она осыпала его новыми наслаждениями, без сладостного яда которых он не мог уже обойтись. Когда его подчиненные, во главе с умным Гнеем Домицием Ахенобарбом, наместником Вифинии, готовили для похода войско, сам Антоний, по-прежнему глухой к звону оружия, вел "несравненную жизнь" на Самосе, потом в Афинах, затем в Патрах на Коринфском заливе, постепенно, по-черепашьи, продвигаясь на Запад. Цезарь, со своей стороны, времени не терял: не дожидаясь, когда его противник пересечет Адриатику и высадится у Италии, он сам высадился в Эпире, уничтожив в зародыше всякую возможность нападения на общую родину-мать. Для Антония размер собственного флота оказался помехой: ни в одном из портов Эпира он не мог разместиться; оставалось отправиться в Амбракский залив, отделяющий Эпир от Акарнании, где под белыми колоннами храма Аполлона находился маленький городок, ставший скоро местом неиссякаемой славы -- Акций.

Угроза нападения Цезаря вырвала, наконец, Антония и Клеопатру из сладкой дремы в Патре и вынудила их направиться на свой флот в Амбракском заливе. Самое время: скоро и Патры, и Коринфский залив оказались в железных руках Агриппы. Теперь Антоний был окружен и с севера -- от Эпира, и с запада, и с юга; открытым оставался путь на восток, в Фессалию и Македонию; еще немного, и здесь могла произойти новая решающая битва, как некогда на полях Фарсала. {В битве на полях Фарсала в 48 г. до н. э. Цезарь Старший победил Помпея Великого.} Следовало отказаться от помощи Клеопатры и ее флота, который мог бы пробиться сквозь подстерегающие засады Цезаря и вернуться в Египет. Так поступить требовал Ахенобарб, но чары Клеопатры победили и на этот раз. Тогда Ахенобарб, окончательно ожесточенный, оставил своего полководца и ночью, украдкой, в небольшой лодчонке, переправился в лагерь Цезаря. Тот не очень милостиво принял перебежчика; с другой стороны, Антоний, узнав о бегстве своего многолетнего помощника и друга, велел переслать тому его слуг и деньги. Грустная улыбка египетской сказки окончательно сломила несчастного: он был болен, когда отправлялся к Цезарю; презрение последнего добавило душевных страданий к физическим, а великодушие его бывшего полководца стало последним, самым тяжелым ударом. Через несколько дней Ахенобарб умер.

Решающая битва произошла 2 сентября 31 года. Как было сказано, флот Антония состоял из пятисот судов, но для большей его части не хватало команды. Антоний отобрал самые лучшие суда, соответствующим образом их вооружил, а остальные велел сжечь. В результате такой героической операции его флот стал меньше, чем у Цезаря, но значительно превышал качеством. Однако исход битвы не был еще ясен. Начать сражение выпало Цезарю с его относительно легкими судами; плавающие крепости Антония годились скорее для обороны. Успехи были то на одной стороне, то на другой. Клеопатра со своими 60 судами не принимала участия -- таков был приказ полководца, желавшего любой ценой уберечь любовницу от опасности. Каково же было удивление обеих сторон, когда они увидели флотилию египетской царицы, с поднятыми парусами прорывавшуюся сквозь линию обороны и устремившуюся в открытое море! Что означал этот непредвиденный маневр? Ужас перепуганной, нервной женщины? Или заранее спланированная измена? Мы не можем ответить на этот вопрос. Антоний застонал; неизлечимо отравленный ядом египетской сказки он мечтал, прежде всего, вернуть возлюбленную и подругу "несравненной жизни", и двинулся за ней на своем быстроходном флагманском судне, позорно бросив тех, которые сражались рядом с ним; сражение еще длилось какое-то время и закончилось полной победой Цезаря, давшей ему неограниченную власть над тогдашним миром.

Об итогах получения этой власти мы поговорим позже; а пока направимся вслед за героями туда, где разыгрался последний акт египетской сказки.

Происходило это, разумеется, в Александрии весной 30 г. Зима была использована Цезарем для получения унаследованного после Антония римского Востока и для подавления восстания ветеранов в Италии, которые, предвидя свою ненужность после окончания войны, выдвигали бесцеремонные требования; Антоний апатично выслушивал сообщения об измене то одного, то другого из тех, кто был обязан ему своим возвышением н обогащением. С Клеопатрой он помирился, и развлечения "друзей несравненной жизни" продолжались. По-другому, правда, назывались: теперь они стали "друзьями по общей смерти". Название, надо признать, многозначительное.

Несколько раньше Клеопатра, согласно обычаям фараонов, велела выстроить для себя усыпальницу; теперь она жила в ней, приказав принести самые драгоценные свои вещи и украшения, а также украсить помещение легковоспламеняющимися материалами -- пусть Цезарь, если вознамерится овладеть ею и ее сокровищами, найдет лишь пепелище. Но... только в том случае, если не удастся другой, более женский план, сулящий не смерть, а новую жизнь. После диктатора и после Антония -- это третий акт волшебной египетской сказки.

Как это объяснить?

Мы знаем Клеопатру -- если, конечно знаем -- по гениальной трагедии Шекспира; он взял сведения о ней у Плутарха {Плутарх не оставил отдельной биографии Клеопатры; речь идет о биографии Антония (там и описание последних драматических минут жизни Клеопатры) и Юлия Цезаря.} и представил ее себе и нам интуицией своего гения. Следуя за ним, мы можем сказать, что Клеопатра -- натура двойственная: одной половиной своей души она управляет сказкой, той сказкой, которой живет другая половина. Первая половина своей внешней изменчивостью и вероломством создает иллюзию осознанных и рассчитанных поступков; я говорю -- иллюзию, поскольку по-настоящему осознанного в ее поступках столь же мало, как в движениях лиса или змеи. Вторая половина -- это само упоение, восторг, полная отдача и жертвенность. Апофеоз Клеопатры состоялся тогда, когда вторая часть души освобождается из-под назойливого и навязчивого надзора первой и победно несет ее к тихой пристани смерти.

Антоний не знает, не хочет знать первой части души своей возлюбленной. Разве возможно, чтобы Клеопатра позволила ему умереть одному, спасая свою жизнь? Ее бегство из Акция могло вызвать подозрение; но она развеяла сомнения поцелуем. Цезарь под Александрией; начинаются закулисные переговоры между ним и царицей: флот Клеопатры переходит к Цезарю. Тут Антоний почувствовал, что ему изменили и его охватила ярость. Что делать Клеопатре?... Они с Антонием "друзья по общей смерти", так пусть он знает, что его царица сдержала обещание; пусть эта уверенность заполнит блаженством прежних дней его неизбежный конец. Сирена ласкова и нежна: она не хочет печальной смерти человека, который отдал ей все силы жизни. А потом...

В отношении Антония Клеопатра оказалась абсолютно права; но правильно ли она определила возможный отклик в своем сердце?

"Клеопатра умерла! Погибла от своей руки!" Весь гнев Антония погас, когда до его ушей дошла страшная весть. Он хочет идти за ней, молить на том свете о прощении -- это его предсмертное желание. Но Антонию не удается покончить с собой одним решительным ударом; обагренный кровью со смертельной раной в груди, он слышит, что Клеопатра жива, она живет в своей усыпальнице; теперь он мечтает лишь об одном -- умереть на ее глазах. Вот этого она и не учла. В пламени его жертвенной любви гибнет ее земная, самолюбивая и изменчивая душа. Очищенная от скверны, она окончательно становится той великодушной царицей из сказки, какой была в самые лучшие минуты жизни. Сирена подчинилась своим собственным чарам; песнь сладкой смерти, которую она сочинила для Антония, звучит теперь и в ее ушах.

Но Клеопатра во власти Цезаря; он обманом вывел ее из усыпальницы и теперь строго стережет в замке, надеясь, что та со временем украсит его триумф в Риме. Возбудила подозрение своей неосторожностью? Надо усыпить его бдительность, пусть верит в ее неистребимое желание жить. Клеопатра приглашает Цезаря к себе и в присутствии казначея подает ему список своих богатств.

-- Это все, что у меня было, себе я не оставила ничего -- верно, казначей?

-- О, царица, -- ответил тот, -- ты оставила себе столько, что легко можешь купить все, что отдаешь.

Царица оскорблена.

-- Видишь, Цезарь, в каком я жалком состоянии: даже ничтожный раб позволяет себе меня оскорблять.

Усмехнулся Цезарь:

-- Ничего, Клеопатра, не принимай близко к сердцу.

Плутарх, которому мы обязаны этим рассказом, заканчивает его словами: "Цезарь обрадовался, увидев, как Клеопатра ценит жизнь, и ушел в уверенности, что обманул ее, хотя, в сущности, сам был ею обманут".

Действительно, надзор за Клеопатрой стал мягче. У Клеопатры были две верные подруги, Ирада и Гармиона; она послала их к крестьянину с поручением принести в корзине со свежими финиками две египетские змеи, о которых было известно, что их яд убивает быстро и без боли. Когда посланец Цезаря вошел в комнату царицы, он увидел страшную картину: Клеопатра лежала мертвая, у ног ее -- бездыханная Ирада; лишь Гармиона склонилась к умершим.

-- Что за дела, Гармиона? -- закричал он в ужасе.

-- Прекрасные, -- ответила та тихо, -- и достойные царицы, наследницы царей.

С этими словами она упала мертвая к ногам своей владычицы.

Последним обманом Клеопатра искупила все коварство своей жизни: благодаря ему в ее последнее прибежище вошла смерть -- смерть возвышенная и прекрасная, как заход солнца в Ливийской пустыне, смерть благая и сладкая, как нежная дрема египетских ночей. Ирада, Гармиона, колдуньи "несравненной жизни", одна за другой покинули обесчещенную земную обитель; вместе с последними словами сказка навсегда вознеслась в вечную жизнь.

3. Сивилла

Наш предыдущий рассказ много раз приобретал поэтическую окраску; это было вызвано и самим содержанием, и жизнью героев, которую даже такой трезвый автор как Плутарх называет "драмой", сравнивая ее с жизнью Деметрия Полиоркета. {Деметрий Полиоркет (337-283 гг. до н. э.), "Осаждающий город" -- выдающийся македонский полководец, участник -- с переменным успехом -- борьбы за наследие Александра Великого между его военачальниками, диадохами, к которым принадлежал отец Деметрия, Антигон Одноглазый. Драматическим перипетиям его жизни положила конец смерть в неволе.} Но ни поэтический, ни исторический взгляд недостаточны для характеристики единственной в истории человечества эпохи, которую без преувеличения можно назвать эпохой соприкосновения земли и неба; читатель по своему усмотрению может оценить такое определение, придавая ему конкретный или символический смысл. Но, чтобы глубже понять ту эпоху, необходимо обратиться и к третьей оценке -- религиозной. В центре религиозной историософии римлян стоит фигура Сивиллы. {Согласно легенде, пророчица Сивилла из Кум (Кампания) должна была продать собрание пророчеств римскому царю Тарквинию Старому (VII/ VI вв. до н. э.). Эти "Сивиллины книги" находились на хранении у особой коллегии жрецов и их читали в трудные минуты жизни страны.

В сообщениях древних авторов нет единогласия относительно количества пророчиц. Считалось, что они живут очень долго. Сивилле из Кум, когда она прибыла в Италию, было уже несколько сот лет. Родиной ее является Троя.}

Описывая историю римской Республики, мы не раз сталкивались с Сивиллой. Это она предрекала либо конец, либо возрождение Рима по прошествии десяти веков с момента уничтожения ее родной Трои. Ученые Рима даже назначили дату, сначала на 183 г., потом, после "исправления" ошибок, на 83 (пожар Капитолия), допуская по истечении очередного десятилетия три потрясения (это стало стимулом для Катилины в 63 г.). Именно Сивилла, после поражения Красса под Каррами в 63 г., вызвала призрак "римского императора" в качестве мстителя и стала, таким образом, причиной гибели Цезаря в кровавые мартовские иды 44 года. {Заговорщики опасались, что Цезарь решит провозгласить себя царем для осуществления пророчества Сивиллы.} После его смерти она и дальше оказывала сильное влияние на души римлян, наполняя их то страхом, то новой надеждой.

События после убийства Цезаря были таковы, что только люди очень сильного духа могли заглушить в себе ощущение грядущего конца света. "В течение всего года после убийства Цезаря, -- пишет Плутарх, {"Сравнительные жизнеописания", Гай Юлий Цезарь, 69.} -- солнце было бледное и без лучей, тепло от него слабое и незаметное, воздух -- пасмурный и тяжелый; хлеба опали раньше срока, завяли и погибли от холода". В древних историях о битвах богов с гигантами упоминалось, что солнце должно погаснуть и исчезнуть в пасти дракона, который поглотит Вселенную. Народ это помнил и с тревогой смотрел на небесный свод в ожидании страшных примет.

Ожидания оказались не напрасными. В мае, когда наследник диктатора устроил назначенные в завещании игры в честь божественной прародительницы Венеры, с наступлением вечера на восточном горизонте показалась необычная "звезда-меч" -- комета. Мы уже видели, как умело Цезарь Младший использовал это явление для усиления почитания своего приемного отца; но первое, бессознательное ощущение грядущей беды, страха, о котором значительно позже вспоминал Вергилий:

Народы безбожные охвачены страхом:

Неужто вечная ночь наступает¹ --

¹ "Георгики", ср. с. 16.

росло и дальше. В сущности, оно совпадало с объяснением этрусского предсказателя Вулкация (см. выше, с. 15--16) о наступлении конца века, т. е. текущего, "железного"; отсюда "безбожные народы" у Вергилия. Такая точка зрения, как мы еще увидим, совпадала и с предсказаниями священной для римлян Сивиллы.

Еще более тревожным стало наводнение на Тибре, происшедшее в том же 44 г. Сильные ветры с запада "задержали" воды славной римской реки в устье, лежащем в 15R ниже уровня Рима: вода поднялась, Тибр стал заливать низинную часть левого берега, самый оживленный и населенный район города. Вода залила рынки, фруктовый и мясной, находившиеся на самом берегу, затем хлынула по тесно застроенной Тусской улице между Капитолием и Палатином, покрыла Форум, подмывая его храмы и базилики, и остановилась в самом сердце Рима, у храма Весты, затопив дворец regia, где жил первосвященник. Теперь ждали нового всемирного потопа, повторение того, что случилось в легендарные времена Девкалиона и Пирры. Темный люд допускал возможность такого потопа, ссылаясь на явленные им тревожные приметы; люди образованные обращались за советами к науке и там находили тот же ответ: обновление мира должно произойти при условии уничтожения нынешнего, будь то всемирным пожаром или всемирным потопом. От Сивиллы взял эти сведения Гераклит, {Гераклит Эфесский (VI/V вв. до н. э.) -- греческий философ, создатель учения, согласно которому сущность мира -- его постоянная изменчивость, а материальной основой изменчивости является огонь; "ученик" Сивиллы, на которую ссылается в одном сохранившемся фрагменте его сочинений, -- не столько по сути, сколько в манере изложения; за глубину и загадочность мыслей, которые выражал в сложных понятиях и образах, получил прозвище "Темного".} от Гераклита -- стоики; нигде не было утешения.

Предсказанная Сивиллой катастрофа свершалась быстро и точно: сначала -- наводнение, потом -- голод. Урожай не уродился; из-за длительной непогоды колосья гнили. Не могло быть надежды и на привоз хлеба из плодородных заморских провинций: сначала об этом не позаботились, а потом было поздно, поскольку море оказалось в руках Секста Помпея, который, построив флот и вооружив сицилийских рабов, воскресил в памяти войны корсаров и рабов {Речь идет об известном восстании Спартака в 74-71 тт. до н. э.} предыдущего периода.

Кое-как пережили лето и зиму 44 г., но потом ситуация стала ухудшаться с каждым месяцем. Бедный люд умирал от голода и в деревнях, и в городах, и в самом Риме; правда, в Риме можно было оказывать давление на правительство и требовать исправить положение. В Рим прибывало все больше и больше народа в поисках убежища и пропитания. Политические лозунги были забыты; все требования слились в один мощный и зловещий крик, который отныне на каждом шагу преследовал власть: "Хлеба!" Но взять его было неоткуда. Голод и приток голодных делали свое дело; к этим бедствиям добавилась еще одна, более страшная -- эпидемия.

Наводнение -- голод -- эпидемия; теперь не хватало еще одного жестокого врага людского рода -- войны. Но война была не за горами, причем наиболее разорительная из всех возможных -- гражданская. Она началась относительно спокойно и с надеждой на скорое окончание, -- Мутинская война: но итогом ее вместо ожидавшегося объединения явился кровавый второй триумвират. Наступил период жестоких проскрипций: пропасть между труимвирами и "освободителями" стала непреодолимой. В 42 г., под Филиппами, пали последние борцы за римскую Республику. Однако и эти жертвы не принесли желаемого спокойствия: вскоре после их гибели начались раздоры между членами триумвирата; Секст, "сын Нептуна", тем временем использовал одновременно и обаяние своего настоящего отца, и силы приемного, чтобы морить голодом народ и тем самым ослабить власть своих врагов -- триумвиров.

Теперь все беды действовали вместе; не могло быть сомнения, что должен наступить предсказанный Сивиллой день гнева: сейчас или никогда.

Тогда-то и появились два поэта, самые великие, каких когда-либо знал Рим, пророки Сивиллы: Вергилий и Гораций.

Времена изменились. Изменилась и Сивилла. Эпоха стоиков, как ее можем назвать, принимая учение Гераклита о природе, как таковое, отвергла его рассуждения о случайности в создании вселенной и добавила в его теорию идею Провидения. Первооснова должна иметь моральное содержание; сама суть нравственности заключена в аксиоме, что всякое наказание является следствием какого-либо преступления. Каким же было преступление, искуплением за которое будет уничтожение Рима, ставшим уже Вселенной?

Здесь и возникает в римском мире идея первородного греха. Боги разгневались на Рим, это было очевидно -- но за что? На этот вопрос можно дать двоякий ответ, в зависимости от того, как воспринимать Рим: город с независимым происхождением или город -- дитя мученика на Скамандре. {Рим должны были основать потомки Энея, бежавшего из Трои, на Скамандре.}

Если принять первый вариант -- Рим был чист в день своего основания; и если это так, то следовало допустить, что первородный грех был совершен именно там, на римской земле. И здесь древняя легенда как бы встречается с растревоженным воображением людей: когда Ромул начал строить стены нового города, его завистливый брат Рем, издеваясь над ним, перескочил через них; основатель, рассердившись, убил Рема со словами: "Пусть такая судьба будет у каждого, кто осмелится перескочить через мои стены!" Первоначальный смысл этой легенды был для Ромула скорее почетным: первый строитель Рима так любил свой город, что не пожалел даже брата, который дурным поступком хотел погубить его дело. Убил его точно так, как много позже легендарный основатель Республики Луций Брут убил своих сыновей, затевавших против нее заговор; {Луций Юний Брут, полулегендарная фигура, был инициатором изгнания из Рима в 610 г. до н. э. последнего царя Тарквиния Гордого; позже он приговорил к смерти своих сыновей за участие тех в заговоре для восстановления власти Тарквиния.} его поступок и стал образцом для его так называемого потомка, убийцы Цезаря. Несмотря на все допускаемые оправдания Ромула, это было братоубийство, значит, братоубийственная война, в которой гибнет Рим, и есть кара? Все древние стены Рима покрыты братской кровью; можно ли ожидать искупления, пока стоит запятнанный и проклятый город? Вот первородный грех Рима. Это не наше открытие: когда после краткого мира молодой Цезарь и Секст начали войну снова, Гораций обратился к ним с пламенным эподом VII, который заканчивается следующими стихами:

Да! Римлян гонит лишь судьба жестокая

За тот братоубийства день,

Когда лилась кровь Рема неповинного.

Кровь, правнуков заклявшая.

(Пер. А. Семенова-Тян-Шанского)

Такова была трактовка первородного греха, которая исходила из принятия "самопричинности" римской истории.

Если Рим -- дитя Трои, то римская история -- продолжение истории троянской, и тяготеющее над Римом проклятие было тем же самым, от которого в свое время погибла Троя -- клятвопреступление Лаомедонта; отец Приама после возведения стен города -- снова стены! -- отказался внести положенную плату богам-покровителям, Посейдону и Аполлону. Нам это может показаться детством, ребячеством; однако следует вникнуть в душу тех, которые еще имели недостающую нам полноту веры. Тогда мы лучше поймем и оценим мольбу, которой Вергилий завершает первую книгу "Георгик", прося богов о покровительстве для нового искупителя Рима, каковым тогда, после победы над Секстом Помпеем, он считал молодого Цезаря:

Боги родимой земли! Индигеты, Ромул, мать Веста!

Вы, что тускский Тибр с Палатином римским храните!

Юноше ныне тому одолеть злоключения века

Не возбраняйте! Давно и довольно нашею кровью

Мы омываем пятно той Лаомедонтовой Трои.

(Пер. С. Шервинского)

Все обаяние этой трогательной молитвы исчезнет, если видеть в последних словах Laomedonteae luimus periuria Troiae -- только ученое замечание и поэтическое украшение. Нет, в них заключен особый, серьезный смысл. Рим -- продолжение Трои, и Вергилий позже, в своей самой знаменитой поэме "Энеиде" это подтвердил; первородный грех Трои, клятвопреступление Лаомедонта стало, следовательно, и первородным грехом Рима, для искупления которого требуется такое же уничтожение.

Мы, однако, значительно опередили события; но следовало дать определение понятия первородного греха, очень важного для религиозного понимания римской истории той эпохи. Возвратимся ко времени, когда Гораций, после поражения под Филиппами в 42 г., "с подрезанными крыльями", как говорит сам, {О "подрезанных крыльях" (decisis permis) Гораций говорит в "Посланиях" II 2, 50.} вернулся в Италию, в Рим. Тогда еще не могло быть речи о Цезаре как об избавителе. В недавнем прошлом -- гибель Республики, в ближайшем будущем -- распри между триумвирами и нескончаемая гражданская война; в настоящем -- ограбление Италии ветеранами. Неудивительно, что отчаяние охватило Горация: по-видимому, первородный грех требует быстрого и обильного искупления; кровь убитого Рема, взывающая к мести, не найдет успокоения, пока стоят древние стены Рима, и пока прах его убийцы, Ромула, не будет развеян всеми ветрами. В таком настроении был написан эпод XVI. Гораций пользовался бесспорным влиянием среди римской молодежи; поэтому его, двадцатитрехлетнего юношу и к тому же сына освободителя, Брут назначил трибуном {Военный трибун (tribunus militum). В период Римской империи в каждом легионе насчитывался один военный трибун из сенаторов и пять -- из всадников.} в своем войске. Гораций возродил план римской молодежи, возникший после поражения возле Канн {После поражения в битве с Ганнибалом при Каннах в 216 г. до н. э. часть патрициев организовала заговор, чтобы перенести Рим из Италии вглубь суши; этому воспротивился будущий победитель Ганнибала (в африканском походе) при Заме в 202 г. до н. э. Сципион Африканский Старший.} -- покинуть обреченный Рим и переселиться в какую-нибудь заморскую страну. Тогда, правда, Сципион, в будущем Африканский, помешал осуществлению этого плана; но столетие спустя, во время первой гражданской войны, его частично реализовал Серторий. {Квинт Серторий, участник гражданской войны между Марием и Сул-лой, назначенный в Испании наместником, создал там независимое от Рима государство, уничтоженное после его убийства в 72 г. до н. э.} Разве сейчас ситуация в стране не хуже прежней? Итак --

Манит нас всех Океан, омывающий землю блаженных.

Найдем же землю, острова богатые, ...

Зевс уготовил брега те для рода людей благочестных.

Когда затмил он золотой век бронзою;

Бронзовый век оковав железом, для всех он достойных

Дает -- пророчу я -- теперь убежище.¹

(Пер. А. Семенова-Тян-Шанского)

¹ Эпод XVI 41--46.

Здесь слышны нотки Сивиллы; после давнего золотого века наступили серебряный, медный и, наконец, железный -- этот последний обречен на уничтожение, кроме немногочисленной "благочестивой группы"; она, группа, найдет временное убежище на Блаженных островах (оставленных для этого от золотого века), а потом станет зародышем нового расцвета на всей земле.

Опасность новой гражданской войны тогда удалось предотвратить; это сделал самый выдающийся сторонник Антония, Гай Азиний Поллион, который был избран консулом на 40 г. -- разумеется, с согласия Цезаря; он стал как бы символом дружбы между Антонием и Цезарем и, следовательно, мира для измученной страны. Поллион был покровителем Вергилия и именно ему последний был обязан тем, что его миновала конфискация земли; поэтому неудивительно, что Вергилий посвятил Поллиону поэму по случаю избрания консулом. Странное содержание этой поэмы, очень странное.

Следует помнить, что Сивилла, "прорицательница из Кум", разделив пространство времени вплоть до обновления мира -- на десять веков, каждый из них отдавала под покровительство разного бога; опекун первого, золотого -- Сатурн, опекун последнего, железного -- бог-разрушитель и обновитель Аполлон. Подробности нам неизвестны. К этой теории и обращается Вергилий в поэме, о которой была речь, в четвертой эклоге:

Круг последний настал по вещанью пророчицы Кумской,

Сызнова ныне времен зачинается строй величавый.

Дева грядет к нам опять, грядет Сатурново царство.

Снова с высоких небес посылается новое племя.

К новорожденному будь благосклонна, с которым на смену

Роду железному род золотой по земле расселится.

Дева Луцина! Уже Аполлон твой над миром владыка.

При консулате твоем тот век благодатный настанет,

О Поллион! -- и пойдут чередою великие годы,

Если в правленье твое преступленья не вовсе исчезнут,

То обессилят и мир от всечасного страха избавят.

(Пер. С. Шервинского)

И далее поэт описывает счастье должного наступить золотого века, когда исчезнет "вековечный змий", а затем, в выражениях глубочайшего почтения, обращается к ожидаемому дитя:

Отпрыск богов дорогой, Юпитера высшего племя!

Мир обозри, что вокруг веселится грядущему веку!

(Пер. С. Шервинского)

Потом автор желает себе "не утратить длительной жизни", чтобы "прославить дела достало дыханья". Вот так приветствует пророк Сивиллы -- и только от ее имени -- скорое появление Мессии.

Кто станет им? И откуда у поэта такая уверенность, что родится Мессия именно в 40 г.?

Что касается первого вопроса, нет ничего удивительного в том, что средневековье отнесло предсказание Вергилия к Мессии христианской религии: возвращение Девы, уничтожение змия -- ведь это отчетливое претворение в жизнь слов Создателя к змию после свершения первородного греха в Книге Бытия (III 15): "И вражду положу между тобою и между женою... оно будет поражать тебя в голову". {Автор цитирует Библию по польскому переводу Якуба Вуйка (1699), порой модифицируя перевод, добавляя незначительные изменения, поэтому, видимо, не ссылается на конкретные места.} {Здесь и далее автор пользуется переводом Библии на польский язык. Мы даем тексты Священного Писания по каноническому переводу.}

Избавление от давнего греха -- разумеется, первородного; сын Юпитера, значит, Божий сын -- все чудесным образом совпадало с христианскими верованиями, но критики нового времени не были столь легковерными: Христос родился не в 40 г. Попытались отгадать, кто на римской почве мог быть "отпрыском богов"? Сын Поллиона? Цезаря? Антония и Клеопатры? Нет, наиболее правдоподобным остается предположение, что Вергилий выразил мессианскую надежду и тоску современного ему греко-римского мира, усилившихся в результате страшных испытаний после убийства Цезаря. Сам поэт вряд ли смог бы дать ответ, кто и чей сын станет желанным избавителем измученного мира; одно казалось ему бесспорным -- он должен родиться в год консульства Поллиона.

Повторим наш вопрос. Откуда была такая уверенность? Ответим -- в "легенде веков", которая за исходную точку взяла год основания Рима, тот самый, который стал свидетелем первородного римского греха -- убийства Рема. Мы знаем, что в 249 г., т. е. во время 1-й Пунической войны, по случаю удачного ее окончания, опираясь на "Сивиллины книги", были введены "вековые", Секулярные {Секулярные игры -- праздник, заключающий столетний цикл. Был установлен как искупительный праздник, знаменовавший конец старого, отягощенного проклятием века.} игры в честь Плутона и Прозерпины, по образцу существовавших в Таренте, так называемых "тарентских". Эти игры проводились в Риме с момента возникновения города; правда, мы считаем годом возникновения 753, а не 749 г., но эта дата была установлена Варроном, {Варрон Марк Теренций (116 г. до н. э. -- 27 г. до н. э.) -- крупнейший римский ученый-энциклопедист.} так что год 249 с полным правом мог считаться 500-летием со дня основания Рима. Секулярные игры были повторены через сто лет, в 149 г., или позже -- что правильно, потому что теория, по которой сивиллин век должен состоять не из ста, а из ста десяти лет, еще не существовала. Мы знаем, что эта теория была принята при Сулле; следовательно, проводить эти игры через сто лет, в 49 г., нельзя, нужно было подождать еще десять лет. Таким образом получалось, что последний век Сивиллы должен закончиться в 39 г., вернее в 40/39, потому что согласно греческому происхождению Сивиллы следовало вести отсчет от половины римского июня.

Теперь, по-моему, понятно, почему Вергилий в 40 г., т. е. в год консульства Поллиона, ожидал спасителя, который должен был начать новую эру, новый золотой век. Его, Вергилия, подсчеты также были основаны на трехгодии веков Сивиллы, исходным пунктом которой был не год разрушения Трои, а момент основания Рима. Поэтому новые игры и следовало проводить в 40/39 г.; так могло стать, если бы к инициированному Поллионом соглашению Цезаря и Антония удалось присоединить и Секста Помпея; и удалось: Мизенское перемирие было заключено как раз в 39 г. Мы говорили о всеобщей радости по поводу этого перемирия, но и о ее недолговечности. Помпеи не сдержал своего слова, война между ним и Цезарем возобновилась и о проведении новых игр не могло быть речи. Победа над главарем корсаров в 36 г. открыла доступ в Италию хлебородным провинциям; народ облегченно вздохнул, самое тяжкое время, казалось, прошло.

Только после этой победы благожелательное внимание римлян обратилось к Цезарю, до той поры мало популярному среди населения. Со все большей нежностью их взгляд задерживался на благородном юноше, способном возродить надежду в сердцах самых отчаявшихся. И начинает расти "августовская легенда", как мы называем ее, используя более поздний термин, легенда, которая в течение почти ста лет стала надежным хранителем Цезаря и его рода вплоть до полного своего уничтожения неслыханными преступлениями последнего его представителя. Возможно, молодой Цезарь станет искупителем своего народа, может, ему суждено отвратить тяготеющую над этим народом погибель?! Вергилий, отказавшись от неназванного по имени искупителя в IV эклоге, теперь передает под покровительство богов нового владыку Рима, заканчивая первую книгу "Георгии":

Юноше ныне тому одолеть злоключения века

Не возбраняйте!

-- при этом он и не подозревает, насколько близок к истине. Следующие годы, годы славной иллирииско-паннонской войны еще более укрепили легенду победителя; изменились чувства Горация. Он уже не требует бежать от стен запятнанного города, а когда наступил окончательный разрыв между Цезарем и Антонием и возникла угроза возобновления новой гражданской войны, Гораций мечтает о том, чтобы государственный корабль уцелел в борьбе со вражеской стихией. Вспоминая свое прежнее отчаяние, он пишет:

О, недавний предмет помысла горького.

Пробудивший теперь чувства сыновние.

Не пускайся ты в море. Что шумит меж Цикладами!¹

(Пер. А. Семенова-Тян-Шанского)

¹ Ода 114, 17-20.

Его призыв не достиг цели: государственный корабль направился навстречу грозной буре, но, управляемый опытным рулевым, успешно одолел препоны...

В новой войне растущие симпатии были на стороне молодого Цезаря. Антоний, владыка Востока, не доверяя собственным силам, привел на свою родину чужие, египетские войска. Сражение произошло у мыса Акций в южном Эпире (31 г.), где находился храм Аполлона. Это обстоятельство усилило всеобщий восторг: Аполлон, который согласно пророчеству Сивиллы должен был возродить мир, -- этот Аполлон принес Цезарю победу! Разве не очевидно теперь, что именно Цезарь назначен богами искупителем народа?! Правда, не для всех это звучало убедительно. Время было напряженное: страшные несчастья последних лет -- и огромная благодарность тому, кто сумеет их прекратить. Бог-обновитель -- там, человек-искупитель -- здесь..., может, это одно и то же существо? Может, бог принял человеческий облик, чтобы искупить первородный грех и возродить мир? И вот разносится радостный крик о совершившемся чуде -- появлении, выражаясь современным языком, Цезаря-Мессии. Термин этот абсолютно закономерен; коль скоро четвертая эклога Вергилия обычно называется "мессианской", то и тот, кто в известной степени исполнил ее предначертания, заслуживает именоваться Мессией. Не с нашей точки зрения, а с точки зрения тех, душу которых мы стараемся понять. Ярким представителем тех людей является Гораций, который в оде, посвященной Меценату, после описания ужасов минувших лет, обращается к Аполлону:

Звать каких богов мы должны, чтоб Рима

Гибель отвратить? Как молить богиню

Клиру чистых дев, если мало внемлет

Веста молитвам?

Грех с нас жертвой смыть на кого возложит

Бог Юпитер? Ты ль, Аполлон-провидец,

К нам придешь, рамен твоих блеск укрывши

Облаком темным?¹

(Пер. Н. Гинцбурга)

¹ Ода I 2, 26-32.

Он приглашает Аполлона присутствовать при акте искупления -- видимо, потому, что пророчица Сивилла произнесла его слова об обязательном наступлении возрождения мира: не случайно бог назван "вещим" (augur). В следующих стихах приглашаются Венера -- мать Энея и Марс -- отец Ромула, боги-родоначальники; однако, пока еще нет речи о воплощении, такая мысль невозможна, потому что среди богов названа и богиня. Но читаем дальше:

Ты ль, крылатый сын благодатной Майи,

Принял на земле человека образ

И согласье дал нам носить прозванье

"Цезаря мститель"?

О, побудь меж нас, меж сынов Квирина!

Благословен будь: хоть злодейства наши

Гнев твой будят, ты не спеши умчаться.

Ветром стремимый.

Ввысь. И тешься здесь получать триумфы,

Здесь зовись отцом, гражданином первым.

Будь нам вождь, не дай без отмщенья грабить

Конным парфянам.¹

(Пер. Н. Гвнцбурга)

¹ Ода I 2, 41--52.

Почему "сын Майи", т. е. Меркурий? Потому что Меркурий был олицетворением Слова, того творящего Логоса, из которого возник мир. Читатель, естественно, вспомнит таинственные слова, с которых начинается Евангелие от св. Иоанна; но мы об этом распространяться не будем. Итак, впервые в римской религии, мы встречаемся с отчетливо выраженным воплощением бога. По Горацию, Меркурий при рождении младенца вошел в его тело и останется в нем до земной смерти; воплощенная в Октавиана-Цезаря божественная часть его в конце земной жизни возвращается на небеса для воссоединения с пребывавшей там все это время другой своей половиной.

Итак, мы снова дошли до переломного момента, о котором говорилось выше -- до битвы у Акция и ее последствий. До сих пор я, вслед за многими исследователями, пытался показать читателю, так сказать, внешнюю, телесную оболочку событий до упомянутого переломного момента; в настоящей главе -- впервые -- душу этих событий. Рассказ мой не окончен; более того, он не доведен до периода, где можно было бы передохнуть. Я вынужден продолжать до того времени, пока требования народа, связанные с пророчеством Октавиана-Цезаря, не были удовлетворены.

Сначала несколько слов о последнем стихе Горация: поэт напоминал Цезарю об условиях, при которых Рим, послушный воле Сивиллы, признает его владыкой; необходима победа над парфянами, которые до сих пор не заплатили за кровь Красса, за разгром его и Антония легионов, над парфянами, которые по-прежнему держат в плену римских граждан и знаками легионов украшают свои святилища; Парфия, как и прежде, угрожала только что окрепшему государству. Цезарь понимал важность задачи, но откладывал ее выполнение до более подходящего момента; пока он старался как можно полнее использовать тот ореол вокруг своего имени, который приобрел после победы у Акция над Антонием. На Палатинском холме рядом с дворцом Цезаря был заложен храм Аполлона и туда перенесли книги Сивиллы. Пророчица вернулась к богу, который был источником ее вдохновения.

Цезарь делал все возможное, чтобы представить себя как любимца светлого бога, покровителя последнего века большого года; {"Большим" годом в античности называли период, за который не только солнце, но и прочие небесные тела возвращаются на место, от какого начали свое движение. Длительность этого периода могла быть различной, но не менее десяти веков.} будучи фактически владыкой объединенного им самим государства, Цезарь долго не решался выбрать какую-либо определенную внешнюю форму, которая бы отразила эту власть. Он колебался между двумя вариантами -- сосредоточить ли всю власть в своих руках, или оставить сенат как еще один властный орган, отдав тому часть своих полномочий.

27 г. положил конец его колебаниям: Цезарь созвал сенат, оставив, однако, себе самую существенную часть власти -- но об этом ниже. Что касается внешнего оформления, то самым привлекательным для него был титул Ромула: в нем содержалось четкое указание о наступлении для Рима новой эры, т. е. исполнения пророчество Сивиллы. Но Ромул был царем, а царский титул в Риме по-прежнему вызывал непреодолимое отвращение. Цезарь вынужден был отказаться от этой мысли и искать другой путь, ведущий практически к той же цели: началом римского государства считался давний религиозный обряд, в котором было получено благословение богов для самого акта основания города. Этот обряд (augurium), давший начало городу, получил название "тот, что умножил Рим" (augurium augustum). {Augurium -- гадание по полету птиц (ср. прим. на с. 16). В момент описываемого обряда, как сообщает Ливии (I, 7), Рем увидел шесть, а Ромул двенадцать орлов, означавших время существования римского государства, о чем еще будет речь в книге. Выражение augustum augurium появляется в одном сохранившемся фрагменте первого римского национального эпоса, "Анналах" Квинта Энния (239-169 гг. до н. э.). Сомнительно, однако, что во времена Августа этимологическая связь augustum с augere (увеличивать), существующая и между augustus и augurium, функционировала как особое значение. Это прилагательное понималось как "священный, возвеличенный" и т. д.} Этот эпитет как титул и принял Цезарь; называя себя Август, он давал понять, что его правление станет вторым основанием города, когда-то запятнанного, а ныне искупленного.

Оставалось торжественно провести церемонию искупления и основания города; здесь нам придется коснуться самого болезненного обстоятельства счастливой жизни императора Августа.

Сыновей у него не было; его брак со Скрибонией, родственницей Секста Помпея, принес только дочь Юлию. Братьев не было тоже; самым близким после дочери человеком была сестра Октавия, у которой был сын от первого брака, молодой Марцелл. Август всячески старался выделить его среди ровесников как естественного наследника; он, вместе с тем, понимал, что в жилах юноши течет не его кровь, и благословение богов, данное "Августу", не перейдет на сына его сестры. Когда Марцелл достиг соответствующего возраста, Цезарь женил его на своей родной, тогда еще юной и чистой дочери. Теперь народ с вполне естественной надеждой смотрел на молодых супругов; родившийся у них сын, по крови сын Цезаря, наследник божьего благословения, озарявшего чело Августа, станет, без сомнения, оплотом счастья Рима; с момента его рождения потекут счастливые дни и с появлением его на свет можно связать праздник искупления и возрождения мира; это произойдет в какой-нибудь день 24 или 23 г., так как свадьба состоялась в 25... Конечно, лишь в том случае, если родится сын. Неужели Фортуна, до сих пор оберегавшая Цезаря, откажет ему?

Но... отказала. 24 г. не принес императорскому дому наследника, а 20-й уничтожил всякую надежду: Марцелл заболел. Посланный на лечение в знаменитые своими морскими купаниями Байи, он умер в конце того года, который должен был стать годом искупления. Глубокое горе охватило всех после смерти юноши: Август отказался от консульства, в сиянии которого хотел встретить зарю золотого века, поэты Проперций и Вергилий почтили память Марцелла и страданье семьи, первый -- элегией (III 18), второй -- возвышенным фрагментом "Энеиды", {"Энеида" VI 860-883. Согласно традиции, когда Вергилий читал этот Фрагмент поэмы во дворце императора, мать Марцелла, Октавия, потеряла сознание.} ставшей национальным эпосом римлян.

Марцелла не стало, но жизнь шла своим чередом; народ вновь потребовал, чтобы торжественный обряд освободил его "от давнего греха". Траур императорского дома мог задержать исполнение этого требования, но не мог заставить его забыть. Юлия после полагающегося десятимесячного вдовства снова была выдана замуж -- за самого доблестного полководца и друга императора Марка Агриппу, которому вскоре -- в 20 г., родила сына. Никто не мог предвидеть, что этот сын уйдет вслед за Марцеллом; обрадованный император усыновил младенца и дал ему имя, но не Агриппы, а Гая Цезаря, сделав наследником трона.

С другой стороны, Парфия, не дожидаясь военных действий, признала себя побежденной, вернула Августу римские военные знаки и освободила римских пленных; таким образом, и в этой части пророчество Сивиллы можно было считать исполненным. Конечно, возвращение знаков легионов -- акт в значительной степени символический, но ему придавалось огромное значение, о чем свидетельствует то обстоятельство, что изображениями сцен передачи были украшены доспехи прекрасной мраморной статуи Августа из Прима Порта, сохранившейся до наших дней. Что касается изменчивости предсказанной Сивиллой даты обновления, то делом придворных математиков было установить, что именно 17 г. соответствует предсказанию, а не 40, как полагал Вергилий в IV эклоге, и не 23, как думали совсем недавно. Комета, появившаяся на небе, окончательно решила вопрос о дате; снова ошиблись на несколько лет, как мы теперь знаем, но тогда это было неизвестно; как бы то ни было, на 17 г. стали готовить неслыханные по великолепию "вековые игры" -- ludi saeculares.

Вергилий до них не дожил: в сентябре 19 г. он умер, оставив неоконченной главное свое произведение -- "Энеиду"; до конца жизни поэт был верным пророком Сивиллы: об этом свидетельствует данная ей роль в шестой книге поэмы. Сивилла ведет Энея в "царство бесплотных теней", объясняя тайны загробной жизни и рассказывая о пребывании души в раю, в чистилище, в аду. Значение этой части было столь велико в христианском мире, что Данте в "Божественной комедии" в проводники по преисподней взял именно Вергилия. Доживи этот божественный поэт до вековых игр, он, несомненно, сыграл бы в их проведении заметную роль; но его не стало и эта роль выпала на Горация.

Подходил ли он на такую роль? В молодости Гораций был поклонником Эпикура; в описании путешествия, совершенного им с Меценатом в Брундизий для заключения договора с Антонием, он безжалостно издевался над набожностью граждан небольшого городка, через который проходил их путь. {Сатиры I 5.} Это было в 37 г.; с того времени многое изменилось. Гораций родился в деревне; неразлучная подруга деревенской жизни -- мечтательная религиозность, вопреки его воле, давала порой иное направление мыслям и чувствам, когда он оставался один на один с величием природы. Отвечая своему внутреннему голосу, Гораций писал:

Богов поклонник редкий и ветреный.

Хотя безумной мудрости следуя,

Блуждал я; ныне вспять направить

Я принужден свой челнок и прежних

Путей держаться. Ибо Диеспитер,

Обычно тучи молнией режущий,

Вдруг по безоблачному небу

Коней промчал с грохотаньем тяжким.

(Пер. А. Семенова-Тян-Шанского)

Пусть читателя не шокирует "языческое" восприятие описанного чуда: это подлинное обращение, и только тот, кто воспринимает его всерьез, может понять все тревоги и надежды, связанные с пророчеством Сивиллы, т. е. характер единственного в истории человечества времени, когда произошло соприкосновение неба и земли.

Вернемся к секулярным играм. Народ приглашался участвовать в торжествах, "каковые еще никогда никто не видывал и никогда более не увидит". Празднества продолжались днем и ночью с 31 мая до 3 июня; овдовевшим женщинам было приказано прервать траур на время жертвоприношений и игр, "сообразно доброму обычаю, подтвержденному многочисленными примерами, когда случается подобающий повод для радости". Вспомнили и давние традиции "тарентских" игр, но с существенной разницей: место Плутона и Прозерпины заняли созидающие боги; такая "реформа", несомненно, была тесно связана с новым характером мира, не мрачным, но радостным. Не станем описывать подробности торжества, они хорошо известны благодаря найденным недавно каменным таблицам; перейдем к событиям третьего дня, когда после жертвоприношения перед великолепным новым храмом Аполлона на Палатине "двадцать семь юношей, специально для этого выбранных, и столько же девушек исполнили гимн; затем на Капитолии. Гимн написал Квинт Гораций Флакк".

С немалым волнением читаем мы последние слова; гимн сохранился среди произведений Горация, это так называемая carmen saeculare, "Торжественная песнь по случаю празднования секуляров 17 г.". Начинается песнь с обращения к главным богам празднества, Аполлону и Диане, затем упоминается Сивилла, пророчество которой предписало избранным юношам и девушкам спеть гимн в честь богов-покровителей града на семи холмах; {Рим размещен на семи холмах -- Палатине, Авентине, Капитолии, Квиринале, Виминале, Эсквилине, Целии.} вслед за Сивиллой поэт отождествляет Аполлона с Солнцем:

Пусть, о Солнце, ты, что даешь и прячешь

День, -- иным и тем рождаясь, -- пусть же

Ты нигде не зришь ничего славнее

Города Рима!

Далее поэт обращается к другим божествам, которым приносились жертвы в течение трех дней праздника на Тибре; во второй части мысли возносятся выше, к Капитолийским богам: если ваше творение -- Рим, если по вашей воле Эней вывел из пылающей Трои часть граждан, чтобы возвратить ей больше, чем она утратила, то:

Боги! честный нрав вы внушите детям,

Боги! старцев вы успокойте кротких,

Роду римлян дав и приплод и блага

С вечною славой.

. . .

Вот и Верность, Мир, вот Честь, и древний

Стыд, и Доблесть вновь, из забвенья выйдя,

К нам назад идут, и Обилье с полным

Близится рогом.

Заканчивается "Песнь столетия" уверенностью, что Аполлон и Диана поведут Рим и счастливую Латию {Латия -- область между Тирренским морем и Этрурией, центром которой был Рим. Поэтическое название Рима и Римской империи.} к следующим вековым играм по еще более прекрасному пути:

Так решил Юпитер и сонм всевышних!

Верим и домой мы несем надежду.

Научившись петь, восхваляя хором

Феба с Дианой¹.

¹ Перевод Песни столетия -- Н. С. Гинцбурга.

Не лишенная недостатков, свойственных подобным торжественным кантатам, "Песнь", тем не менее, производит впечатление радости и праздника. Участники торжеств смотрят в будущее смелее: тяжелый груз упал с плеч; как и в IV эклоге, правда, более сдержанно, передано ожидание золотого века. Возвращается царство Сатурна с его благосостоянием; возвращается Дева, т. е. Правда, с эскортом своих светлых сестер.

Итак, в 17 г. до н. э. на всей территории римской державы "свершилось время", предвиденное и предсказанное троянской Сивиллой в годину уничтожения ее родного города.

4. Цезарь Август

В античности начало правления Августа велось не с 27 г., когда он получил от сената символический титул, а уже с 43 г., когда он стал проконсулом; получалось, что его правление длилось более полстолетия (до 14 г. н. э., года его смерти), т. е. пятьдесят семь лет. Ни один из последующих императоров столько не правил; Август и с этой точки зрения оказался исключительным правителем -- следовательно, находившимся под особым покровительством богов; это обстоятельство не могло не повлиять на представление о нем современников и потомков.

Первые двенадцать лет его правления были заняты в основном борьбой за власть; только после победы у Акция Цезарь смог подумать о залечивании ран, нанесенных государству бесконечными гражданскими войнами. В настоящей главе пойдет речь о "лечении". Для большей ясности выделим три эвена политики власти -- внутреннее, внешнее и личное.

Внешняя политика. Еще не будучи Августом, Цезарь выразил внешнюю политику символическим актом, который должен был ознаменовать начало новой эры; его триумф после победы над Антонием завершил старую эру -- эпоху гражданских войн. Торжества были проведены с неслыханной роскошью и длились три дня; это была награда за победы в трех частях света -- в Европе, Азии и Африке. Следует упомянуть о важной для будущих религиозных баталий подробности -- в курии поместили прекрасную статую Победы-Виктории работы греческого ваятеля. Упомянутый символический акт -- закрытие храма Януса в Риме. Таков был обычай предков: в мирное время ворота храма-арки закрывались и открывались при объявлении войны. Эти ворота были закрыты дважды; теперь, в 29 году, они закрылись в третий раз. Значит, император отказывается от дальнейших завоеваний, и в этом принципиальное отличие Рима императорского от Рима республиканского. Иными словами: новая держава довольствуется теми территориями, которые она унаследовала от предыдущих; но здесь возникали сложности, вследствие которых войны не прекратились окончательно. Дело было в том, что, во-первых, существовали границы, которые сегодня мы назвали бы "кровоточащими", во-вторых, -- так называемые естественные границы, которые не могли остановить беспокойных соседей. Посмотрим на конкретных примерах, как выглядели границы Римской империи времен Августа.

Начнем с Восточной Африки. Здесь -- Египет, ставший после победы над Клеопатрой добычей Рима, впрочем, не столько Рима, сколько самого победителя. Личной провинцией Цезаря управляли наместники; первым был Галл Корнелий, один из покровителей Вергилия; он вскоре потерял доверие Августа и в отчаянии покончил с собой; преемником стал другой Галл, Элий, которому также не повезло, но по другой причине. На востоке от Египта, на другом берегу Красного моря находилась Аравия; ее границы назвать кровоточащими нельзя, -- арабы Египту не угрожали; южная часть Аравии называлась "Аравией Благословенной", потому что под ее жарким небом произрастали ароматические травы, использовавшиеся для изготовления фимиама для жертвенных животных; арабы успешно торговали травами, получая большой доход. Будучи дикими людьми, они ничего не покупали в Египте и торговый баланс для последнего, а следовательно и для Цезаря, оказывался пассивным. Для исправления такой диспропорции Август приказал Галлу захватить Аравию. Поход, однако, успеха не принес: римское войско не вынесло изнурительного марша через пустыню, Arabia Deserta, и вынуждено было вернуться, так и не увидев Благословенной Аравии. {Благословенная Аравия -- Arabia Felix, Arabia DИserta -- Аравия Пустынная. Еще была Аравия Скалистая -- Ре tree.} Тем временем эфиопы, южные соседи Египта (теперешние нубийцы), воспользовались отсутствием главных военных частей римского войска и по приказу царицы Кандаки направились к приграничным территориям Египта. Но захватить земли Египта им не удалось: заместитель Галла, умный и храбрый Гай Петроний, собрал все оставшиеся в стране отряды и, встретив варваров, показал им, что такое римские легионы, даже если их в три раза меньше. Затем Петроний разгромил восстание александрийцев, которые тоже пытались воспользоваться отсутствием римской армии. За двойную заслугу по спасению императорского Египта полководец был назначен наместником Египта. С этого времени мир в Египте был гарантирован и с востока, и с юга; беспорядки, возникавшие в стране, не были связаны ни с эфиопами, ни с арабами.

Что касается Северной Африки -- Киренаики, Триполнтании, Африки в узком значении {Африка в узком значении -- римская провинция, совр. территория Туниса. Позже это название было распространено на все побережье от Египта, а затем и на весь континент.} и Нумидии -- то там гигантская пустыня Сахара была надежной естественной границей. Ненадежным было положение в Нумидии. Династия Масиниссы долгое время после войны с Югуртой {Война с Югуртой -- с царем Нумидии, усыновленным сыном Масиниссы. Миципса был союзником Рима в его войне с Ганнибалом. Война с Югуртой закончилась в 106 г. до н. э. победой Мария. (Ср. прим. на стр. 12).} пользовалась благосклонностью Рима; ее потерял царь Юба в 46 г. за помощь, оказанную Помпею в борьбе последнего с Цезарем; сын царя, Юба II, воспитанный в Риме и бывший в дружеских отношениях с Цезарем Младшим, вернул расположение Рима. Цезарь Август женил его на Клеопатре Селене, дочери Антония и Клеопатры, в 25 г. вернул ему страну отца, потом отобрал, окончательно превратив ее в римскую провинцию, а в качестве компенсации отдал Юбу Мавританию (совр. Марокко). Юба правил долго, разумеется, как римский вассал, и был известен своей ученостью и литературной деятельностью. Никаких беспокойств Риму со стороны этих стран не было.

Переправившись через пролив, который сегодня называется Гибралтарским, мы попадаем в Испанию; здесь кровоточащая граница -- на севере, отделяющая старую провинцию Рима от горной гряды, заселенной астурийцами и кантабрийцами, мужественными, но дикими племенами, которые жили в постоянных раздорах с подданными Рима. Усмирение этих племен было для Цезаря важной обязанностью по отношению к своим гражданам. В объявлении войны не было необходимости, поскольку она никогда не прекращалась. Август лично принялся за решение этой нелегкой задачи. Особенно опасным среди этих, говоря по-испански, geurrillas, был кантабрийский вождь Корокотта; Август пообещал награду в 250 тысяч динар тому, кто приведет вождя живым. Для живущих в постоянной нужде горцев размер вознаграждения был весьма соблазнителен; не чувствуя себя в безопасности, Корокотта отдался в руки победителя. Обрадованный Август не только принял его со всякими почестями, но и выдал ему обещанные четверть миллиона динар, затем отослал в Рим, женил на римлянке и даже предоставил в управление кусочек земли, более безопасной, нежели кантабрийские горы. После двухлетней войны (26-24 гг.) Август вернулся в столицу; восстание в горах возобновилось, наместники Цезаря пытались безуспешно его подавить; лишь в 19 году, когда благодаря железной воле Агриппы были построены дороги и заложены крепости, дикие горцы переселились на равнины и наступил мир. Вся Испания стала римской провинцией.

На другой стороне Пиренеев -- провинция Галлия; здесь "кровоточащая" граница -- восточная, главным образом по Рейну. Дикие германские племена охотно пересекали ее, нападали на мирных галлов, убивали римских купцов, вынуждая римских наместников проводить карательные экспедиции. Усмирение германцев стало важной политической задачей Рима, а для племен, в сущности, благим актом: нескончаемые военные действия на пограничных землях превращали эти территории в пустыню, лишая живших на ней людей необходимого пропитания. Естественной границей на севере своего государства Цезарь считал Эльбу и Дунай; отсюда и двойная задача -- покорение Германии до Эльбы и усмирение альпийских народов до Дуная. Мы видели, что выполнение второй части плана Цезарь начал победоносной иллирийско-паннонской войной. Первую часть плана он поручил своему пасынку, сыну третьей и последней жены, Ливии, храброму Друзу.

Германский поход Друза начался в 12 г. Прежде всего, он завоевал страну фризов (Нижний Рейн, территория теперешних Нидерландов); в опасном из-за постоянных наводнений в Нижнем Рейне походе, Друз благодаря построенному им флоту дошел до Северного моря и реки Амиэии; культурным успехом этого похода стал "канал Друза" -- первая попытка регулирования дельты Рейна, а также "плотина Друза"; вдоль рейнской границы были построены форты для усиления уже существовавших там крепостей Castra Vetera (легионный лагерь ок. совр. г. Ксантена), построенных еще Августом на устье Лупии; был также построен очень важный опорный пункт -- военный лагерь Colonie Agrippina (совр. Кёльн), названный так в честь своего основателя (38 год), уже известного нам верного и доблестного полководца Агриппы. {Тацит ("Анналы" XII 27) сообщает, что город получил название в честь внучки Агриппы, жены цезаря Клавдия, Агриппины Младшей, значительно позже. Агриппина там родилась.}

Поход в следующем году начался с Кастра Ветера; пройдя вдоль Лупии, Друз дошел до реки Везеры, т. е. до самого сердца Германии; попытка объединенных сил херусков, свебов и сикамбров подготовить засаду у городка Арбало окончилась неудачно для них самих. На Лупии была основана крепость Алиэо, главный оплот римлян в Германии. Успехи Друза в завоевании Германии были чрезвычайно важны для осуществления главного плана Августа; полководец получил титул проконсула и право на почести триумфа.

В течение 10 г. были организованы мелкие карательные походы против непокорных германских племен; в 9 г. произошли решающие сражения. Новый германский поход храбрый Друз начал от города Могонциак (ныне Майнц) на левом берегу Рейна при впадении в него р. Майн; он победоносно прошел страну хаттов (Гессен), сикамбров, херусков, переправился через Везеру и впервые водрузил римское знамя над Эльбой! Осуществление плана Августа было не за горами. Легенда сохранила для нас описание самого славного момента в жизни героя: рассказывали, что когда Друз собирался переправиться через Эльбу, перед ним появилась женская фигура огромных размеров и закричала по-латински:

-- Куда спешишь, ненасытный Друз? Тебе не суждено увидеть ту землю. Уходи! Близится конец твоих деяний и жизни.

На обратном пути у реки Заала Друз упал с лошади и сломал бедро. О лечении в дикой стране не могло быть и речи; старший брат Друза, Тиберий, которому сообщили о случившемся, поспешил на помощь, но застал его умирающим. Тело полководца было привезено в Рим и погребено с огромными почестями; утрата была невосполнима, и смерть покорителя Германии явилась началом катастрофы всего плана.

Но катастрофа была еще далеко; используя успехи брата, Тиберий правил в Германии между Рейном и Эльбой, как в своей провинции; он переселял племена, молодых вождей насильно отправлял на военную службу, не отдавая отчета в том, что это не так уж безопасно. Конечно, молодой легионер мог стать сторонником романизации своего племени; с другой стороны, он сохранял в глубине души привязанность к соплеменникам и наука, полученная им на римской службе, могла обратиться против римлян. Некий Маробод, вождь маркоманов, вернувшись к своим землякам, провел реорганизацию войска по римскому образцу; позже он переселил их в теперешнюю Чехию и поставил во главе целого разноплеменного союза, в состав которого входили готы с берегов Вислы и лигийцы из Силезии. Здесь мы в первый раз встречаем соотечественников, упомянутых Сенкевичем...

Маробод римлянам пока не мешал; но если бы римское войско вознамерилось соединить линии Эльбы и Дуная -- для осуществления плана Августа -- оно встретило бы весьма серьезное препятствие.

Семейные раздоры, о которых пойдет речь ниже, прервали плодотворную деятельность Тиберия в 6 году; его преемник Луций Домиций Ахенобарб, муж Антонии, старшей дочери Октавии и Марка Антония -- прославился тем, что первым переплыл Эльбу и, заключив союз с варварами, основал алтарь в честь Августа; его заслугой было строительство плотины на болотах Германии между Рейном и Эльбой, так называемой pontes longi. На долгое время там установился мир.

В 4 г. н. э. император усыновил Тиберия и послал его в Германию для завершения дела, начатого его братом; миру пришел конец. Первый поход 4 года принес полный успех; на следующий год Тиберий заключил союз с племенем херусков, вожди которого Арминий и его брат вступили в легионы и получили римское гражданство. Используя этот союз, Тиберий во главе войска и флота снова достиг Эльбы; тщательно продуманный и решительно осуществленный план Тиберия вызвал восхищение у варваров и заставил многих колеблющихся перейти на сторону римлян. Зиму следующего года Тиберий провел в Германии, в крепости Ал изо; зарейнская Германия, казалось, стала римской провинцией окончательно. 6 г. н. э. должен был принести новые успехи -- разгром государства Маробода (между Эльбой и Дунаем); римские легионы, находившиеся в Германии, могли напасть с севера, а Тиберий -- с юга. Но в это время вспыхнуло восстание в Паннонии и Далмации, которое полностью связало руки последнему. Маробод был спасен и продолжал, словно грозовая туча, висеть над римским севером. Позже, став императором, Тиберий говорил, что Маробод был гораздо более опасен для римлян, нежели Филипп Македонский для афинян. Действительно, царь маркоманов как бы "висел" над Римом; постепенно туча сама собой рассеялась, а гром грянул там, где его меньше всего ожидали.

Пока Тиберий расправлялся с повстанцами, три римских легиона в зарейнской Германии, около 20 000 солдат, оставались под командованием родственника Августа, наместника Публия Квинтилия Вара. В стране было относительно спокойно, вожди дружественных племен служили в римском войске; они принадлежали к ближайшему окружению наместника и вместе с ним находились в летнем лагере у Везеры. Особенно выделялись двое херусков, старший Сегест и младший Арминий, постоянно враждовавших из-за дочери Сегеста -- Туснельды. Сегест был искренним другом римлян, Арминий, как скоро выяснилось, готовил разветвленный заговор против Вара. Удар предполагалось нанести во время возвращения наместника на зимние квартиры около Рейна. Напрасно Сегест предупреждал Вара о готовящемся покушении, советовал схватить подозрительных германских вождей и даже себя; Вар его не послушал, приписывая подозрительность Сегеста известной всем ссоре с Арминием; войско двинулось в путь. Засада ждала его в так называемом saltus Teutoburgiensis (Тевтобургский лес), в болотистой и заросшей местности, необычайно трудной для прохождения. Сражение длилось несколько дней, потери римлян росли с каждым днем; легионы были попросту вырезаны, Вар не вынес стыда и позора и покончил жизнь самоубийством.

Это произошло осенью 9 г. н. э. Август, которому тогда уже было более 70 лет, не мог пережить такого удара; он отпустил волосы и бороду и причитал, ударясь головой об стену: "Вар, отдай легионы!" Поражение у Тевтобургского леса уничтожило все плоды походов Друза, пришлось отказаться от границы государства по Эльбе и вновь сосредоточить силы на Рейне -- все римские крепости зарейнской Германии, включая и Ализо, стали добычей варваров. Будь Август моложе, он, возможно, попытался бы отомстить; теперь он подчинился судьбе, а рейнская граница стала его завещанием, обязательным для его преемников. Самое страшное было в том, что кошмарное поражение легионов давало варварским племенам опасный пример; правда, страх римлян перед Арминием и его ордами, которые вот-вот появятся на италийской земле, был сильно преувеличен, но несомненно atrium mortis, выражаясь языком медицины, {Atrium mortis -- предсердие смерти (мед.: atrium cordis).} римского государства переместилось с востока на север: не парфянский всадник, а германский исполин грозил уничтожить мощь города на семи холмах.

Мы так подробно рассказали об извечной кровоточащей границе Рима, каковым был Рейн, именно из-за ее рокового значения. Рассказ о внешней политике Рима в других направлениях будет значительно короче.

Отказавшись от Эльбы, Рим по-прежнему стремился сохранить дунайскую границу; один из самых успешных походов Августа, тогда еще просто Цезаря, а именно, иллирийский, имел ту же цель (35--33 гг.). Северной провинцией республиканского Рима была Галлия Цизальпинская; следовало овладеть Альпами и равнинами до великой центрально-европейской реки. Здесь практически без особых усилий со стороны Рима возникли провинции Р е т и я в восточной Швейцарии и Швабии и H о р и к в австрийских Альпах; следуя своей традиционной политике, римляне и здесь строили города; стоит упомянуть город Августа, который сохранил в своем современном названии имя основателя -- Аугсбург. Главная опасность исходила от недавно присоединенных провинций Иллирии и Паннонии. Наместники, направляемые туда, оказывались не на высоте положения, а своей алчностью они вызвали повсеместное неудовольствие; когда вспыхнуло восстание, о котором говорилось выше, Тиберий спросил одного из взятых в плен вождей о причине беспорядков и получил ответ: "Вы послали в наши стада не пастырей и не собак, а волков". {Эти слова произнес иллирийский вождь Батон, о котором речь ниже. Их приводит Кассий Дион, греческий историк Рима: "Римская история" LVI 16.} Восстание было спровоцировано и готовящимся против Маробода походом Тиберия, и усилением поборов; население справедливо решило, что если суждено воевать, то лучше за свою свободу, чем для усмирения других народов. Во главе восставших оказались два тезки -- Батон Иллирийский и Батон Паннонийский. Угроза была столь велика, что римляне опасались появления врага в Италии и под стенами столицы. После трехлетней войны (6--9 гг. н. э.) энергичный Тиберий справился с противником; Иллирия и Паннония стали провинциями Рима. Граница по Дунаю определилась, а города Карнунт (недалеко совр. Вены) и Аквинк (совр. Буда) превратилась в центры римской культуры в Паннонии.

Дунай огибает Паннонию с севера и с востока, образуя прямой угол; затем он меняет направление и делит Балканский п-ов на дикую Дакию (совр. Венгрия) {Говоря о Венгрии, автор имеет в виду Трансильванию, которая в межвоенное время, как и ныне, принадлежала Румынии.} и Румынию; Македония была самой северной провинцией Рима, а ее восточная соседка Фракия тогда не входила в состав империи: Рим предоставил ей (по крайней мере, внешне) самостоятельное управление в лице местного царя. И здесь мы сталкиваемся с возникновением восточной системы управления в Римской империи; на границах огромной державы создавались зависимые государства, управляемые вассалами. Однако, ни Македония, ни Фракия не простирались до Дуная: их отделяла страна, называвшаяся в античное время Мезия (Moesia) (на территории совр. Сербии и Болгарии). Здесь при Августе велись войны за естественные границы; в этих войнах особенно прославился внук бывшего триумвира Красе. Западная Меэия уже при Августе стала римской провинцией, а восточная была объединена с Фракией; обе территории были формально завоеваны в 46 г. н. э. Таким образом, можно утверждать, что задание Августа в этой части было выполнено вполне удовлетворительно.

Пересечем Пропонтиду (Мраморное море). Мы попадаем в Малую Азию, передняя часть которой, Вифиния, еще во времена Республики принадлежала Риму. Август добавил часть центральной области, Галатию, заселенную воинственными, но эллинизированными племенами кельтов-галатов; далее на восток лежала Каппадокия, превращенная в вассальное римское государство, а затем Армения, с которой Август, не всегда успешно, стремился поступить таким же образом. Южный восток тоже принадлежал Риму: провинция Киликия, граничащая с Сирией, вместе с Арменией создавала своего рода заслон от Парфии. На этой кровоточащей границе империи беспорядки стали нормальным явлением, в зависимости от настроения варварского вождя. Однако напряжение в этом месте ослабло после передачи парфянами Риму военных знаков легионов и пленных; данный примирительный акт рассматривался всеми как победа Рима, и даже из далекой Индии прибыло посольство: там опасались, что император возобновит походы Александра Великого и по гигантскому телу усмиренной Парфии отправится на завоевание далекой сказочной страны. Позволю себе повторить, atrium mortis римского государства в последние годы правления Августа переместилось с границы парфянской на границу германскую.

Палестина отделяла Сирию от Египта; у Августа и здесь был вассал -- царь Ирод. О нем мы поговорим позже; наш обзор внешней политики Августа окончен; мы прошли по всему побережью Средиземного моря, настоящему центру громадной империи.

Переходим к внутренней политике. Какой государственный строй дал Август обновленной им державе в 27 г. до н. э., в поворотный год, когда он отказался от неограниченной власти, частично воссоздавая сенат?

Разумеется, центральной фигурой в империи является император. Какова была его власть? Как выглядел он сам? Был ли скипетр? Корона? Императорский плащ, мантия, расшитые золотом? -- Нет. Все это появилось значительно позже, по мере ориентализации власти; а в то время император выглядел точно так, как любой консул Республики: в мирное время -- тога с пурпурной оторочкой, в армии -- на войне -- доспехи и накинутый на них пурпурный плащ.

Таковы были символы императорской власти в первые века; внешне власть не отличалась от республиканской. Но об этом ниже.

Какой титул был у Августа? Прежде всего, не rex; проклятый со времен изгнания Тарквиниев, этот термин не употребляется никогда. Титул caesar, существующий до сих пор как кесарь, кайзер (нем.) и пр., первоначально был именем собственным, которое получил первый "кесарь" (цезарь) благодаря усыновлению Юлием; после его смерти это имя переходило на его преемников, все более приобретая значение титула. О происхождении имени-титула "Август" речь была выше; благодаря тесной связи с augurium augustum Ромула, основателя города, этот титул должен был окружать особу цезаря (императора) ореолом божьей милости. Почетный и значительный титул "Август" переходил и на преемников первого императора. Официальным титулом был princeps, известный со времен расцвета Республики как титул первого сенатора, princeps sИnat us; поэтому первые годы римской империи мы называем эпохой "принципата". Как видно из вышесказанного, поначалу избегали всяких признаков раболепия и угодливости; это появилось в период ориентализации.

И все таки -- "божьей милостию"; по такому пути достаточно далеко пошли на Западе, но еще дальше -- на Востоке. Император Август, как мы писали, был ожидаемым Мессией античного мира, приход которого предсказала Сивилла; философский догмат римской религии звучал так: "Души всех -- бессмертны, души славных -- божьи". Неудивительно, что душа цезаря, по римской терминологии, его genius (олицетворение жизненной силы), была признана божественной и получила при жизни императора такие же почести, как гений-покровитель самого Рима. После смерти душа причислялась сенатом к сонму богов и умерший получал имя divus (божественный) -- не deus! -- Augustus, храм и жрецов. Обожествлялись и преемники первого цезаря, но только те, которые признавались "славными". На Востоке, где обожествление существовало давно, эта процедура была проще: императоры, цари признавались богами уже при жизни. Следует подчеркнуть, что отношение христиан к подобному обожествлению стало главной причиной их преследования: борьба римского государства с последователями Христа была именно борьбой двух Мессий, которые не могли сосуществовать рядом.

Это о личности цезаря: теперь о его власти.

Представим себе квадрат, разделенный пополам по вертикали и по горизонтали; именно такое разделение власти между императором и сенатом было введено в 27 г. первым императором.

Вертикальная структура власти: провинции гигантской империи были двух категорий -- сенатские и императорские (не считая Египта, который не был провинцией в узком значении этого слова, а скорее личным царством императора как преемника фараонов и Птолемеев). {Птолемеи -- греческая династия, правившая Египтом от 305 г. (Птолемей "Сотер" -- "спаситель") до 30 г. до н. э. (смерть Клеопатры VII и ее брата Птолемея XV).} Во главе сенатских провинций стояли наместники, т. е. проконсулы и пропреторы, формально, как в республиканское время; императорские провинции были подвластны императору, который управлял ими при помощи своих наместников, так называемых legati pro praetore. Создавалось впечатление подлинного разделения власти; Моммзен {Теодор Моммзен (1817--1903) -- немецкий историк античности, специалист римского права, лауреат Нобелевской премии по литературе.} вполне справедливо называет эпоху принципата эпохой диархии -- "двоевластия".

Однако не забудем, что было еще и горизонтальное деление:

1) император оставался главнокомандующим всех военных сил страны. Сенату отдавались провинции, отдаленные от приграничных районов, которые не требовали военной защиты; те, в которых были расквартированы легионы, принадлежали императору;

2) в сенатских и императорских провинциях находились прокураторы императора, а многочисленные чиновники собирали налоги в его казну;

3) сенатские проконсулы и пропреторы, в сущности, также были зависимы от императора, о чем поговорим ниже.

Тем не менее Август в условиях нового управления стремился сохранить старые республиканские формы. Осталась прежняя республиканская магистратура, члены которой при Августе избирались на народных собраниях; этот институт был ликвидирован только при преемниках Цезаря. Значит ли, что демократия была ограничена в пользу аристократии? -- Нет, скорее в пользу монархии: император оставил себе право рекомендовать выборному органу своих кандидатов; естественно, что такие candidati principis с течением времени приобретали абсолютную уверенность в своем избрании.

Как бы то ни было, но консулы существовали, правда, их значение ограничивалось председательством во время заседаний сената; но эта должность давала возможность продвижения на государственной и военной службе -- стать наместником сенатской провинции или высоким императорским чиновником. Для расширения выбора на должность консула император сократил срок исполнения должности до двух, трех, а то и до одного месяца.

Роль преторов была ограничена организацией весьма дорогостоящих игр, чем прежде занимались эдилы; функции последних были, в свою очередь, урезаны в пользу прокураторов; трибуны утратили свое право на законодательную инициативу, они сохранили ius auxilii и ins intercessions, {Ius auxilii -- "право помощи" -- право защиты граждан перед чиновниками; ius intercessionis (intercedendi) -- ср. прим. на стр. 15.} если это "право" не противоречило интересам императора. Квесторы занимались финансовыми вопросами, связанными с сенатской казной. В общем власть сената была не столь велика; преимущество всегда оставалось на стороне императора и его чиновников.

Император как источник власти и как ее орган был все-таки ограничен рамками республиканской конституции, {Речь идет о конституции в значении государственного строя; разумеется, конституции в смысле свода законов, Рим не имел.} объединяя в своей персоне две магистратуры -- проконсулов и трибунов. Как проконсул он получил imperium, т. е. военную власть, но не в одной провинции, как при Республике, а во всех. Теперь любая война велась под руководством нового военачальника, легата, но "под началом", auspicils, императора; ему приносили присягу солдаты, за ним сохранялось право на триумф.

Вот здесь становится очевидной различие между армией и гвардией. Отличие возникло давно, в военных лагерях: палатка полководца praetorium была окружена группой отборных солдат -- преторианцев, praetoriani. Теперь, когда император -- главнокомандующий находился в Риме, преторианская гвардия также была с ним, в столице, где ей выделили специальные казармы castra praetoria, y подножия Квиринала за стеной Сервия; командиры, praefecti praetorio, считались самыми высокими после императора сановниками государства. Их назначал, разумеется, сам император, но не из сенаторов, а из всадников. Нужно подчеркнуть, что Август тщательно формировал имперский бюрократический аппарат; некоторые чиновники назначались исключительно из сенаторов, высшие -- из консулов, а иные -- из всадников.

Император как пожизненный народный трибун обладал и высшей гражданской властью -- potestas, в отличие от imperium, военной; эта власть, вместе с ius intercedendi -- правом наложения вето, давала возможность противостоять всякому действию, исходящему от кого-нибудь другого, но не его самого.

Судебная власть в принципе осталась такой же, как при Республике, не исключая и quaestiones perpetuae -- "постоянных уголовных судов" с присяжными заседателями, которые с 70 г. до н. э. выбирались из всех трех сословий. {Три сословия: нобили (аристократия сенаторов), всадники (ср. прим. на стр. 26) и плебс ("народ").} На практике самые серьезные уголовные дела постепенно передавались или сенату (cognitio senatus), или самому императору (cognitio principis). Это было начало так называемого розыскного суда, который со временем вытеснил республиканский суд присяжных. Показательна метаморфоза понятия maiestas. В эпоху Республики оно обозначало или оскорбление достоинства римского народа, или -- что логично вытекало -- государственную измену. Теперь это слово стало обозначать "оскорбление достоинства" самого императора, суд превращался в расследование, cognitio, что привело не столько при Августе, сколько при его преемниках, к невероятному усердию доносчиков (delatores).

Несколько слов о сенате времен империи. Нельзя отрицать, что он грешил иногда излишней услужливостью; тем не менее, его авторитет пережил самые тяжкие времена и как достойный наследник республиканских свобод, и как средоточие мучеников вследствие позорной работы доносчиков. Когда было ликвидировано народное собрание, в сознании лучших граждан сенат стал источником высшей власти. Используя процедуру консекрации, сенат не только направлял умерших цезарей на небо, он и живым наследникам давал императорскую власть. Здесь возникало некоторое затруднение -- кто на земле мог получить власть умершего? Август не мог сделать эту власть наследственной, хоть и мечтал об этом, поскольку сыновей у него не было, а детей его дочери, как мы увидим, унесла преждевременная смерть; проблема выбора преемника была решена созданием квазинаследственной власти -- усыновлением. Это не всегда было просто, но помогала реальная сила -- войско и наиболее верная его часть, преторианская гвардия. В ее состав входили только римские граждане, безгранично преданные традициям Августа. Сенат утверждал выбор -- это было обязательно; если размещенная в провинциях армия принимала данный выбор -- порядок в стране сохранялся; если нет -- гражданская война становилась неизбежной; так случилось в 68 г., после смерти Нерона, так же было и в конце II в. после смерти Коммода, сына Марка Аврелия.

Последняя гражданская война принципиально изменила государственный строй империи и положила начало ее упадку, как мы увидим в свое время.

Так выглядел государственный строй. Еще более глубокими были финансовые реформы Августа. В соответствии с разделением власти были созданы сенатская и императорская казны. Сенатская -- это прежняя республиканская aerarium, она хранилась в храме Сатурна, доходы в нее шли из сенатских провинций; они собирались квесторами. Императорская казна, fiscus, получала доходы из императорских провинций; эти доходы собирали прокураторы. Помимо императорской казны существовало еще частное, личное имущество первого лица, patrimonium Caesar is, весьма значительное, так как согласно обычаю умирающий крупный сановник отписывал часть своего богатства императору.

Во время гражданской войны государственная казна опустела; положение исправилось, когда Август начал собирать налоги более разумно и при этом старался избегать бездумной их траты. Кроме того, он стремился создать новые источники доходов. Прежде всего, он уменьшил размер десятины времен Республики и заменил ее денежным налогом (stipendium); вместо системы передачи на откуп государственных налогов системы, которая обогащала ростовщиков (публиканов), а не государство, были введены прямые налоги; это стало серьезным облегчением для провинций, хотя ликвидировать лихоимство полностью не удалось даже Августу. Учитывая недовольство римских граждан прямыми налогами, он ввел серию косвенных налогов -- на наследство, на освобождение рабов, на куплю-продажу и на монополии. Таким образом, римская казна постепенно была излечена от ран, нанесенных ей войной.

Серьезным источником средств для лечения военных ран стала борьба с бандитизмом, который, как уже говорилось, распространился по всей Италии из-за экспроприации мелких владельцев. Август сумел расправиться с бандитизмом, создав превосходную жандармерию; для преодоления эпидемии пожаров, жертвами которых оказывались многоэтажные римские дома с деревянными надстройками, была усилена пожарная служба и введена должность praefectus vigilum из сословия всадников.

Естественно теперь перейти к архитектурно-строительной деятельности Августа, которая является наиболее примечательной страницей его жизни. "Дворец" императора находился на Палатине, но особой роскошью он не отличался: своим примером Август стремился противодействовать стремлению своих подданных к излишествам; установившийся мир после ужасов гражданской войны способствовал, увы, такому стремлению. Цель Августа -- украсить Рим новыми храмами и спасти от окончательного разрушения прежние; постоянные беспорядки последних десятилетий привели к тому, что большинство построек в городе на Тибре лежали в руинах. Прежде всего стоит назвать два новых храма -- Аполлона на Палатине, о котором уже говорилось, и второй -- Марса-Мстителя на новом Форуме. Вестибюль храма был украшен статуями выдающихся граждан республиканского Рима -- таким образом, не только строители, но и скульпторы получили соответствующую работу. Разумеется, такой способ украшения столицы гораздо симпатичнее, нежели неоднократное ограбление несчастной Греции, от чего, к сожалению, не удержался и Август. Что касается реставрации, то в своем "завещании" на камне (так называемом Monumentum Ancyranum {Monumentum Ancyranum -- документ, найденный в Анкаре (древ. Анкире, в Галатии) в развалинах храма Риму и Августу. Текст вырезан на мраморных стенах на двух языках, греческом и латинском. "Анкирская надпись" -- знаменитое описание жизни Августа, сделанное им самим.}) он сообщает, что было восстановлено 82 храма. Конечно, такое рвение было тесно связано с деятельностью во благо родной религии, о чем пойдет речь ниже; однако и в области светского строительства Август сделал немало: построил, в частности, театр в память своего зятя Марцелла, портик -- в честь своей сестры Октавии и пр.

Деятельность Августа служила примером для других сановников: здесь, прежде всего, нужно назвать его второго зятя и лучшего друга Агриппу. Среди его построек назовем всемирно известный, сохранившийся, хоть и в поздней реставрации, до наших дней Пантеон, носящий его имя; он был возведен на Марсовом поле, которое, в свою очередь, было целиком застроено по плану Агриппы. Другие сановники -- Тиберий, Поллион, Планк и пр. -- последовали примеру императора; в результате такой деятельности Август перед смертью с полной справедливостью мог сказать своим подданным: "Я получил Рим кирпичный, а оставляю мраморным". Эти слова, как известно, нашли своего последователя в будущем. {"Последователем" был Длугош Ян (1415--1480), историк, дипломат и воспитатель сыновей Казимира; он сказал о Казимире Великом, что тот получил Польшу деревянную, а оставил каменную -- вслед за Светонием, вложившего эти слова в уста императора.}

Нельзя не упомянуть о широком строительстве гражданских сооружений: были отремонтированы запущенные римские дороги, что способствовало созданию регулярной государственной почты; огромное значение имели -- и в этом особая заслуга Агриппы -- знаменитые водопроводы, благодаря которым Рим стал одним из самых здоровых городов античного мира. Когда римляне жаловались на высокие налоги на вино, отчего этот напиток стал непомерно дорогим, Август имел право ядовито ответить: "Мой зять Агриппа сделал все, чтобы ни один римлянин не умер от жажды".

Такова была внешняя сторона реформаторской деятельности Августа; но он отчетливо понимал, что без внутреннего оздоровления, без укрепления духа своих подданных никакие реформы не принесут желаемого успеха. Август и в этой области оказался воспитателем своего народа, т. е. в сфере религии и нравственности.

В религии он имел мощную союзницу в лице Сивиллы, которой был обязан признанием себя Мессией античного мира: благодаря главным образом ей внешнее недоверие, ядовитый скепсис, охватившие значительную часть римского общества в последние дни Республики, постепенно уступили место особому религиозному настрою, состоящему из тревоги и надежды: такое состояние я выше назвал "сивиллиным настроением", настроением "предопределения". Теперь это состояние требовалось направить в надежное русло; после решающей победы Запада над Востоком у Акция таким руслом могла быть возрожденная древнеримская религия с жречеством и обрядностью. Древнеримская, то есть эллинизированная, благодаря той же Сивилле, но не ориентализированная. Мы видим, как с одной стороны, Август старается повысить значение исконного римского жречества, а с другой -- защищает Рим от наплыва восточных культов, главным образом египетских. Он значительно облегчил бы задачу, если бы сразу стал Великим понтификом Pontifex maximus; мы знаем, что этот высший сан после смерти Цезаря захватил, и совершенно незаконно, Лепид. Но тогда Август стал бы своего рода "антипапой", поскольку сан первосвященника считался пожизненным; такое действие привело бы вместо укрепления религии к еще большему хаосу. Поэтому Цезарь терпеливо ждал своего часа; Лепид после сицилийского поражения никакой роли в политической жизни не играл, и в 13 г. естественным образом освободил место. Только тогда Август созвал народное собрание для провозглашения нового Верховного жреца, имея в виду, естественно, себя. Неслыханное количество участников народного собрания -- граждан со всей Италии -- свидетельствовало о значении данного акта. Август стал отныне не только светским, военным и гражданским владыкой Рима, но и духовным; все его преемники получали и этот титул, и его власть.

Задолго до этого акта Август делал все, чтобы укрепить значение жречества, ослабленного нежеланием римской знати занимать должности без всяких политических прав, но связанные с весьма сложными обязанностями. Он допускал включение себя в различные корпорации жрецов, чтобы таким образом увеличить их привлекательность; весталки получили новые привилегии. Август призывал аристократию отдавать своих дочерей на службу Весте, утверждая при этом, что и сам поступил бы так же, будь его внучки соответствующего возраста. И в самом деле, римская религия расцвела вновь, и символ, в которой Гораций сосредоточил понятие вечности Рима:

...доколь по Капитолию

Жрец верховный ведет деву безмолвную --

(Ода III 30, 8-9, пер. С. Шервинского)

-- приобрел новую долгую жизнь. Часть своего дворца на Палатине Август посвятил Весте, чтобы иметь ее всегда рядом. Старания по строительству храмов имели ту же цель; никто на его месте не смог бы сделать больше.

Не менее достойной была деятельность Августа в улучшении нравов, и прежде всего среди знати, пример которой как в положительном, так и в отрицательном смысле был всегда авторитетен. Стремление к комфорту приводило к бегству от семейной жизни, что, в свою очередь, вело к распущенности; чтобы положить этому конец, Август назначил особые привилегии тем гражданам, у которых было не менее трех детей -- ius trium liberorum. Прав был Гораций, когда вопрошал:

"Что без нравов, без дедовских

Значит тщетный закон?" ¹

(пер. Г. Церетели)

¹ Ода III 24, 35--36.

Так что нельзя было рассчитывать на то, что нравы исправятся мгновенно, тем более, что... но тут мы соприкасаемся с личной жизнью Августа, описание которой и составит третью часть нашего рассказа.

Начнем с его семейной жизни (см. генеалогическую таблицу на стр. 137). Первые два брака, заключенные из политических соображений -- с Клодией, падчерицей Антония, и со Скрибонией, родственницей Секста Помпея -- длились недолго, как, впрочем, и политические конъюнктуры, приведшие к ним; от первого брака детей не было вовсе, вторая супруга подарила ему дочь, Юлию, единственного собственного ребенка Цезаря. О ней речь пойдет ниже, а мы перейдем к третьему браку, очень продолжительному, но весьма необычному. Избранницей Августа стала некая Ливия Друзилла, из высокого плебейского рода Ливиев Друзов; она была выдана за патриция Тиберия Клавдия Нерона, которому родила двоих сыновей, Тиберия и Друза. Впрочем, этого последнего она еще должна была родить, когда триумвир Цезарь убедил ее развестись с мужем и выйти за него. Пятно скандального брака сохранилось навсегда на репутации Августа, но не следует забывать, что события произошли во время триумвирата и о будущей роли молодого мужа как воспитателя нравов никто никоим образом не мог предполагать. Надо признать, что выбор Цезаря на этот раз был весьма удачным: Ливия не только ввела в его дом своих очень способных пасынков -- о них мы не раз вспоминали, -- она оказалась умной и заботливой супругой, и ее влияние на мужа, как можно судить, достаточно сильное, всегда было положительным.

И все-таки, мужского потомства по крови император не имел; он возлагал надежду на детей его единственной дочери. Мы знаем, что он выдал пятнадцатилетнюю Юлию за племянника Марцелла, преждевременная смерть которого стала первым ударом в его семейной жизни. Другой зять -- самый верный друг, Марк Веспасиан Агриппа, по возрасту мог быть отцом Юлии. Брак оказался плодовитым, Юлия родила пятерых детей: троих сыновей, двух из которых Август усыновил, дав им имена Гая и Луция Цезарей, и двоих очень разных дочерей -- Юлию Младшую и Агриппину. В то же время стали проявляться определенные черты характера Юлии, окончательно отравившие личную жизнь ее отца. Она была невыносимо тщеславна; когда ей приводили в пример мягкость и скромность отца, она отвечала: "Он забывает, что является императором, а я помню, что я цесаревна". Да, она помнила об этом всегда: ее первую охватило "кесарево безумие", о чем наш рассказ в следующем разделе, безумие, которое, словно ржавчина, медленно разъедало августовскую легенду, пока не уничтожило ее окончательно.

Август стремился к исправлению нравов, к оздоровлению семейной жизни в своем государстве, он издавал декреты в пользу законных браков, против безнравственности -- а его дочь вела распутную жизнь, была крайне неразборчива в выборе общества. Она не изменила своего поведения и став женой Агриппы, и позже, будучи женой Тиберия. Ее мачеха и свекровь Ливия, лучше всех знавшая ее выходки, покрывала Юлию перед мужем до последней возможности. Но когда Юлия для своих ночных развлечений выбрала не дом, а улицу, Форум, т. е. место, на котором ее отец провозглашал суровые воспитательные законы поведения -- дальше сохранять в тайне ее поведение было невозможно. Август был неумолим: он отрекся от дочери, назначив ей место изгнания -- безлюдный остров Пандатерию близ Кампании, и оставался глух ко всем просьбам о прощении. Это произошло во 2 г. до н. э., когда Август, будучи на вершине славы, первым, после Цицерона, получил от сената титул "Отец отечества". Через пять лет Юлии разрешили переселиться в Регию напротив Сицилии: там в первые годы правления ее бывшего мужа она и умерла; но и прах ее нельзя было похоронить в семейном мавзолее -- такова была воля Августа. Единственным верным ей человеком оставалась старая мать, давно разведенная с Августом, Скрибония; она добровольно уехала с дочерью в изгнание.

Вернемся к вопросу о наследовании власти. Как уже говорилось, после смерти Марцелла Август перенес свое внимание на сыновей Юлии от второго брака, Гая и Луция, усыновив их и дав им имя Цезарей. Намерения Августа были правильно поняты в стране и римские всадники выразили это в форме, ставшей как бы названием должности, principes iuventutis. К сожалению, оба юноши были только внуками императора и Августу следовало спешить, если он хотел увидеть результат своих усилий. Младшего, девятнадцатилетнего Луция, он послал во 2 г. н. э. в испанские легионы для прохождения там военной службы; однако во время долгого плавания Луций тяжело заболел и, высадившись в Массилии (совр. Марсель), вскоре умер. Старший тогда же был отправлен с исключительными полномочиями на Восток для решения вопроса занятия трона в ненадежной Армении; Гай неплохо выполнил поручение, но, не зная нравов Востока, доверился некоему сатрапу, пригласившему юношу на переговоры; после предательского нападения Гай умер от ран. Для стареющего императора это был очень болезненный удар.

Народные пересуды приписывали смерть обоих юношей дьявольским проискам Ливии, которая таким способом якобы мечтала обеспечить престол своему сыну Тиберию. Возникновение таких сплетен вполне понятно, но нет никаких оснований относиться к ним серьезно. Тиберий, действительно, остался единственным, кому Август мог передать свою власть. Можно даже сказать, что страна выиграла от такого поворота дела. Родившийся в 42 г. до н. э. Тиберий был тогда в расцвете физических сил, кроме того, как мы видели, он прославился как храбрый полководец в походах к Рейну и Дунаю. Несчастьем его жизни и несчастьем двойным стал супружеский союз с дочерью императора. Для заключения этого брака Тиберию, по настоянию Августа, пришлось развестись со своей женой Випсанией, дочерью Агриппы, от которой у него был сын Друз Младший; вместо любимой женщины ему дали в жены особу, которую он не мог уважать и которая к тому же его ненавидела. Однажды, рассказывает его биограф Светоний, Тиберий, случайно встретив на улице бывшую жену, долго смотрел на нее глазами, полными слез; конечно, мгновенно сделали все, чтобы такие встречи больше не повторялись: Випсанию выдали замуж за Аэиния Поллиона. Об этом стоит помнить, когда речь пойдет о Тиберий как о тиране, когда и его охватит "кесарево безумие" -- пусть полный слез взгляд, направленный на любимую женщину, которая унесла все его счастье, смягчит наше суждение об этом человеке.

Тиберий во втором браке скоро увидел, что новая жена безжалостно позорит его честь своей безнравственной жизнью -- но выхода не было. О разводе не могло быть и речи: Август в своей слепой любви к дочери все разговоры о ней воспринимал как зловредные сплетни. Тиберий решил покинуть жену, двор и Италию, чтобы уехать в Грецию, якобы на обучение. Август, которому после смерти Агриппы Тиберий нужен был больше, чем когда-либо, не хотел об отъезде и слышать. Только угроза совершить самоубийство заставила Августа смириться, и в 6 г. до н. э. зять уехал в красивый город Родос на острове того же названия; там он вел скромную и достойную жизнь. Его считали изгнанником, поскольку всем была известна ссора Тиберия с императором. Этим временем датируется интерес Тиберия к астрологии, с которой он познакомился благодаря известному ученому Фрасиллу. Псевдо-наука вавилонского происхождения с начала III в. до н. э. беспокоила умы греков; они создали из нее довольно сложную систему; в I в. до н. э. Посидоний включил ее и в философию (стоиков), и благодаря большому авторитету великого философа эта наука приобрела значительный вес. Теперь астрология завладела и достаточно трезвым умом Тиберия, чтобы позже получить высшую власть и господствовать в течение долгих веков.

Высылка Юлии и смерть обоих Цезарей привели к примирению Августа и Тиберия. Во 2 г. н. э. изгнанник с Родоса вернулся в Рим, а в 4 г. был усыновлен императором; с другой стороны, ему следовало усыновить сына своего брата Друза Старшего, получившего от отца почетное имя Германик. Таким образом, наследственность власти была обеспечена на два поколения: преемник Августа -- Тиберий, отныне Тиберий Юлий Цезарь; преемник Тиберия -- Германик. Дальнейшие его действия -- победоносные походы вглубь зарейнской Германии, разгром иллиро-паннонского восстания, удачное наступление в Германии после поражения Вара -- все это уже известно; заслуги Тиберия перед страной были столь очевидны, что когда Август в 14 г. н. э. навсегда закрыл глаза, переход власти к Тиберию Юлию Цезарю никем не мог быть оспорен.

Такова была семейная жизнь первого императора; познакомимся теперь с его друзьями, которые оказали ему серьезную помощь в великом деле.

На первом плане выделяются двое, составлявшие с Августом как бы новый, славный и благодетельный на этот раз триумвират: это -- Агриппа и Меценат; первый прославился в области военной и административной, второй -- в дипломатии и культуре. Об Агриппе мы уже говорили; имя второго также упоминалось неоднократно, но оно заслуживает большего внимания, поскольку стало нарицательным, как имя покровителя поэзии и науки. Выходец из Этрурии, богатый римский всадник, Меценат не стремился к высоким государственным должностям; однако его дружеские узы с императором были очень сильны и об этом свидетельствует такой пример. Однажды Август вел судебное разбирательство, и будучи в дурном расположении духа, выносил очень суровые приговоры, обрекая одного за другим осужденных на смерть. Потрясенный народ окружал его плотной толпой -- настолько плотной, что Меценат не мог к нему пробраться. Он послал к императору широкоплечего раба с запиской: "Остановись, наконец, палач!". Август прочитал, усмехнулся и отложил остальные дела до лучших времен.

Для нас Меценат -- прежде всего покровитель духовной деятельности, главным образом, литературы, поэтому представляется уместным сказать несколько слов о ее состоянии во времена Августа, т. е. периода, чаще всего называемого "золотым веком". О возникновении художественной литературы у римлян я писал в кратком очерке "Римская республика"; к упомянутым там поэтам {Автор назвал там Ливия Андроника, Невия и Плавта.} стоит добавить римский триумвират авторов трагедии (Энний, Пакувий и Акций), который повторил, но в обратном порядке {Говоря об обратном порядке, автор, разумеется, имеет в виду усиление пафоса в творчестве указанных трагиков.}, классический греческий триумвират (Эсхил, Софокл и Еврипид); если мы назовем еще сатирика Луцилия, известного оратора и сатирика Катона Старшего, то получим более менее полную картину первого расцвета римской литературы II в. до н. э., т. е. первой классической эпохи. I в. до н. э. дал главного писателя, оратора и философа Цицерона; в историографии следует упомянуть Цезаря и Саллюстия. Что касается поэзии, то ее развитие пошло в ином направлении, т. е. неукоснительного следования грекам, но не классической, а александрийской эпохи. Самыми яркими представителями такого направления являются лирик Катулл и представитель дидактической поэзии Лукреций. Оба направления просуществовали до начала правления Августа. Сторонников классической эпохи называли архаистами; поскольку это была и эпоха расцвета Республики, то неудивительно, что среди архаистов было много республиканцев. Приверженцы александрийской школы, противниками, конечно, назывались "какозелами", {Греческое слово kakozeloi употребляет Светоний в биографии Августа (86) для определения стилистов, которых, как и архаистов, antiquarii, презирал император.} т. е. последователями того, чему следовать не стоит.

Теперь, помимо этих двух направлений, появилось и третье: его последователями стали поэты, оставившие наиболее яркий след в "золотом веке" -- Вергилий и Гораций. Они считали, что подражать грекам можно, но не слепо, и только грекам классической эпохи, более высокой, нежели александрийская. Не следует также смущаться некоторым несовершенством образцов классической эпохи. В этом и заключалось отличие их от архаистов. Эпоху римской литературы Вергилия и Горация можно на звать второй классической эпохой. Оба писали немного; Вергилий после первых поэтических опытов, с ясными следами александрийского стиля, издал 10 эклог, частично подражающих пасторалям Феокрита; {Феокрит (I пол. III в. до н. э.) -- греческий поэт, автор буколических, пастушеских стихов.} четвертая эклога заключает в себе знаменитое пророчество Сивиллы о рождении младенца и начале "золотого века", одновременно воспевая недавнее прошлое Рима. Литературную славу Вергилий снискал своими совершенными по содержанию и по форме "Земледельческими стихами" ("Георгики" в 4-х книгах) -- дидактической поэмой по образцу "Трудов и дней" Гесиода, {Гесиод (VIII/VII вв. до н. э.) -- второй, после Гомера, великий эпический поэт раннего периода греческой литературы.} в которой он полностью обратился к римской действительности. В "Георгиках" описываются четыре главные направления крестьянского труда -- земледелие, возделывание олив и винограда, пчеловодство и скотоводство. Работа над поэмой длилась долго. После решительной победы Цезаря над Антонием у Акция поэт пишет для римлян подлинно национальное произведение, основанное на вере в происхождение Рима -- через первопредка римлян и рода Цезарей, Энея, -- от древней Трои. Так возникла "Энеида". Идея поэмы тесно связана с пророчеством Сивиллы; неудивительно, что сама пророчица в апокалиптической книге VI ведет Энея по загробному миру. Поэт долго работал над своим самым великим творением. Он умер в 19 г. до н. э., едва дожив до 50 лет, так и не закончив поэму.

Гораций был моложе Вергилия на пять лет; первый был выходцем с юга, второй -- с севера Италии. Мы видели его в легионах Брута под Филиппами, затем в Риме, писавшего полные отчаяния эподы, и затем смирившегося с судьбой и Рима, и собственной. К такой позиции его привело знакомство с Меценатом, которому он был представлен Вергилием -- как поэт поэту. Зная от Мецената о намерениях и планах Августа, Гораций стал их певцом, особенно в философских и гражданских одах, к которым перешел от ранних, агрессивных "Эпод" и "Сатир" после сражения у Акция. Об этих одах, как и о "Carmen saeculare", "Песни столетия", мы говорили выше; затем Гораций оставил лирику и написал знаменитые рифмованные "Послания", "Epistulae", в которых обсуждает такие темы, как проблемы самовоспитания, философии жизни. В этих "Посланиях" мы видим его в тесном общении с окружением Августа, и прежде всего с Меценатом -- Гораций обратился к самому императору только в одном "Послании", после настойчиво выраженного желания последнего.

Меценат умер в 8 г. до н. э., через два месяца умер и Гораций, как предсказывал в одной из Од (II 17); по-видимому, само время было пропитано духом пророчества. Четырьмя годами раньше умер Агриппа; Август после смерти своих лучших соратников почувствовал себя крайне осиротевшим и, когда разразился скандал с Юлией, он произнес: "Были бы живы Агриппа и Меценат, этого не случилось бы". Осиротел римский Парнас, когда его покинул Гораций; из менее значительных поэтов сентиментально-нежный автор элегий Тибулл умер одновременно с Вергилием; что касается его товарища по перу Проперция, тоже сомнительно, что он пережил Горация. Из известных поэтов остался самый молодой -- Овидий; но он занимал особое положение. Родился поэт в год Мутинской войны и чудовищной смерти обоих консулов; самнит по происхождению, он ничего не имел общего со своими воинственными земляками, {Племена самнитов, жившие на соседних с Лацией территориях, в эпоху Республики вели ожесточенные войны с Римом в борьбе за гегемонию над Италией.} характера был мягкого, мечтательного; его тянуло к поэзии, к которой он имел врожденный талант:

Сами собой слова слагались в мерные строчки.

Что ни пытаюсь сказать -- все получается стих.¹

(Пер. С. Ошерова)

¹ "Скорбные элегии" IV 10, 26.

Помимо поэзии Овидий преклонялся перед любовью -- чувственной, легкомысленной, александрийской. Он воспевал ее и в "Науке любви", {Оригинальное название -- Ars Amatoria.} где описывал собственные переживания, и в "Героидах", содержанием которых была любовь мифических героинь с обильным использованием своего опыта в этой области... Действительно, Овидий трактовал любовь профессионально. И как профессиональные риторы любили оставлять потомкам учебники по своему искусству, так и поэт, следуя им, написал свою, разумеется рифмованную, "Науку любви", "Ars amatoria", что и обозначает в переводе "учебник любви". В первых двух книгах "учебника" автор, основываясь на своем опыте, наставляет юношей, как найти и удержать женщину, правда, не из высшего общества; поэт особенно это подчеркивает, хотя, разумеется, те, кто пользуются его советами, решают сами такие проблемы; в третьей книге -- еще хуже! -- поэт дает соответствующие советы женщинам, предостерегая их от сомнительного выбора; конечно, и здесь не было уверенности, что такая особа, как Юлия, услышит его. Можно себе представить, как подобные рекомендации "нравились" реформатору римских нравов.

Тучи собирались над головой Овидия; сорокалетний поэт тем временем обратился к серьезным темам в известных во всем мире "Метаморфозах" (Metamorphoses), в которых дал поэтическое описание свободно трактованных мотивов превращения греческих богов и героев; рифмованный "Календарь" (Fasti) элегическим размером описывает римские обряды и праздники. Да, темы были серьезные, но и в этих произведениях прежние привязанности давали о себе знать и боги вместе с героями становились главными персонажами любовных приключений. Нет, эти произведения не могли рассеять грозовые тучи над головой поэта. И вот произошло нечто -- для нас совершенно загадочное, -- но что, несомненно, было связано с личной жизнью поэта. Август вспомнил безнравственный "учебник" Овидия и сослал автора на сарматскую границу в полудикий город Томы (совр. Констанца в румынской Добрудже). Это произошло в 8 г. н. э. В Томах провел "любви певец шаловливый" {"Любви певец шаловливый" -- так Овидий назвал себя в автобиографической элегии IV 10, 1: tenerorum lusor amorum -- что можно перевести и как "певец нежной любви".} последние десять лет своей жизни. Муза не покинула его и здесь, она была единственной спутницей изгнанника; хотя последние поэмы Овидия, особенно "Скорбные элегии" (Tristia) и "Письма с Понта" грешат некоторой монотонностью, но они волнуют нас и наполняют наши сердца состраданием к жестокой судьбе такого милого и талантливого поэта.

Итак, Овидий предал идеалы, которым служили старшие поэты, Вергилий и Гораций; национальной поэмой римлян оставалась "Энеида". Но рядом с ней возникло другое произведение, не стихотворное, а в прозе, состоящее не из 12 книг, как "Энеида", а из 12 раз по 12 (точнее, из 142). Огромный исторический труд Тита Ливия охватывал римскую историю от сотворения города -- отсюда название Ab urbe condita ("История Рима от основания города") -- до современного автору этапа. Совершенно ясно, что произведение такого объема не могло опираться на изучение и критику первоисточников: Ливии был писатель, а не исследователь римского прошлого. Менее объяснимым является тот факт, что Ливии в описании прошлого большое место предоставил исторической легенде; мы не станем его осуждать, поскольку легенды эти так прекрасны и переданы автором необычайно красиво. Жаль только, что лишь четвертая часть произведения Ливия сохранилась -- описание древних времен, войны с Ганнибалом и эпохи расцвета римской Республики; лакуны образовались вследствие исчезновения разделов о войне с Пирром и о первой Пунической войне.

Вернемся к Августу, с именем которого связан второй расцвет римской литературы; после усыновления Тиберия славная его жизнь медленно приближалась к концу. С женой и наследником власти, который был и пасынком, и зятем, и приемным сыном, Август жил в полном согласии; об этом красноречиво говорят его письма; в 11 г. Август писал Тиберию, находившемуся в Германии: "Прошу тебя, береги свое здоровье, чтобы сведение о твоей болезни не вызвало смерть мою и твоей матери, и не стало причиной для опасений римского народа о будущем государства. Неважно, буду ли я здоров или болен, если ты заболеешь". Он был прав; ему было за семьдесят и Тиберий оказался единственным возможным наследником его власти. Что касается остальных членов семьи, то Август очень любил сына Друза -- приемного внука Германика и его жену -- дочь Юлии, Агриппину; последняя, действительно, стала подлинным идеалом римской матроны; она должна была сопровождать мужа в Германию после возвращения оттуда Тиберия -- с только что родившимся сыном, который, увы, в будущем стал императором Калигулой. Сохранилось очень нежное письмо Августа к Агриппине с описанием этих событий. Что касается других детей Юлии, они не принесли деду никакой радости. Юлия Младшая, совсем не похожая на сестру (Агриппину), пошла по следам своей матери, и император вынужден был ее сослать на остров Тримерий на Адриатике; это произошло в 8 г., т. е. одновременно с изгнанием Овидия. Была ли какая-то связь между этими событиями? Возможно, но уверенности у нас нет.

Был еще один сын, родившийся после смерти своего отца Агриппы, которого звали Агриппа Постум ("родившийся после смерти"). Единственный потомок, плоть от плоти Августа, разумеется, опасный соперник Тиберия. Юноша был очень сильным и гордился этим, но умом слаб и потому компрометировал императора. Август, для которого государство было важнее родительских чувств, сослал Постума на остров Планасию, недалеко от места изгнания его сестры. Рассказывали удивительные истории о судьбе Постума в последний год жизни императора: якобы Август, переживавший из-за своей суровости, тайно навестил сосланного; сопровождал императора некий Фабий Максим, и он выдал тайну жене Марции, кузине императора, а та, в свою очередь, -- супруге Цезаря, с которой дружила; говорили о неожиданной смерти Фабия и о рыданиях его жены по поводу болтливости, ставшей причиной гибели мужа. Это все сплетни. Достаточно посмотреть на карту, чтобы понять, что такое тайное путешествие Августа на Планасию просто невозможно. Вместе с тем, видимо, правда и то, что спустя несколько дней после смерти Августа, Постум был убит. По чьему приказу? Тиберия? Ливии? А может, по приказу самого императора? Это не исключено, если принять во внимание безграничную любовь Августа к государству, в жертву которому он готов был принести все личные чувства. Такую любовь разделяли большинство римлян; многие могли опасаться беспорядков в стране из-за существования родного внука Августа; значительно позже, при правлении Тиберия, появился самозванец, выдававший себя за Агриппу; он нашел приверженцев среди народа, и император вынужден был прибегнуть к хитрости, чтобы расправиться с Лжеагриппой: такова была власть "августовской легенды". Как бы то ни было -- перед нами еще одна тайна, которая, видимо, никогда не будет раскрыта.

Роковой день медленно, но неотвратимо приближался. Наступил 14 г. н. э. Тиберий должен был отправиться на иллирийский фронт, где после недавнего восстания требовалось его присутствие. Август, любивший Тиберия, хотел сопровождать сына до Беневента -- видимо, веря в доброе предзнаменование в самом названии города (bene venire -- "счастливо прибыть" или "удачно выехать"). Но на этот раз примета не оправдалась. Император был болен, когда расставался со своим преемником; на обратном пути состояние больного стало угрожающим; в Ноле он вынужден был лечь в постель, Ливия послала за сыном; мы не знаем, застал ли тот, вернувшись из Диррахия, отца живым, -- рассказывают по-разному. Но представляется несомненным, что Август еще до его прибытия простился со своими друзьями -- умирая, он произнес двустишие из греческой драмы:

Коль хорошо сыграли мы, похлопайте

И проводите добрым нас напутствием!

Потом он обратился к жене со словами: "Живи, Ливия, и не забывай о нашей жизни!" Смерть его была легкой и безболезненной; Август получил от богов то, о чем часто просил при жизни: "добрую смерть". {Эти подробности смерти Августа взяты из биографии Светония, основного источника по данной главе.} Когда он умер -- как утверждала традиция у ряда авторов -- солнце затмилось. Действительно ли произошло затмение? Наверное, нет, но возникновение такой легенды тоже знаменательно, поскольку речь идет о кончине римского Мессии.

Процитированное двустишие уже в античности стало поводом для поношения Августа и до сих пор используется его противниками: вот доказательство того, что он был актер -- сам признался на смертном одре. Обвинение несправедливое, Август был воспитанником стоика Ария; согласно стоикам, у каждого человека есть своя предназначенная ему роль, которую он должен сыграть самым лучшим образом, даже если данная роль ему не очень подходит. Август так и поступал: добросовестное отношение к своему долгу надо поставить ему в заслугу, а не в укор. По природе он не был воином, но когда этого требовало дело, то он умел быть и предусмотрительным, и мужественным вплоть до полного самопожертвования, как истинный animae magnae prodigua {"Не щадящий великой души" -- animae magnae prodigua -- называет Гораций в Оде 112, 37--38 консула Луция Эмилия Павла, что "лишил себя жизни" в сражении с Ганнибалом возле Канн в 216 г. до н. э.} -- вспомним иллиро-паннонскую войну. Он страстно любил своих родных, но решительно от них отказывался, если они становились опасными для страны -- об этом свидетельствует жизнь его дочери, его внучки, а может и внука. Здоровья Август был слабого, вероятно, было бы разумнее сидеть в Риме под присмотром врачей; но он неутомимо разъезжал по своей огромной империи, которая требовала его государственного ока; не было провинции, за исключением Сицилии и Африки, которую бы он лично не посетил. Везде и во всем Август преодолевал свою натуру ради высшей цели -- морального долга. В результате он добился успеха -- не для себя -- судьба не отказывала ему в самых болезненных ударах -- но для государства и для римского народа. Потомки признали это: "Царствуй счастливей, чем Август!" -- таким пожеланием приветствовали в начале правления его преемников.

5. Царь Ирод Великий

Первый император Рима получил много титулов и прозвищ, -- но не получил одного, которое заслужил полностью -- "Великий". Такое прозвище прилипло к маленькому царьку маленького государства на окраине империи; подражая великому императору, он был скорее пародией на своего владыку в столице над Тибром. Тем не менее, нам необходимо заняться его особой и его правлением: этого требует "душа эпохи", о которой идет речь.

Мы видели, что в Иудее вследствие бездарно ускоренных реформ Антиоха IV возникла династия Хасмонеев, которая уже при своих основателях, героических трех братьях Маккавеях -- Иуде, Ионатане и Симоне добилась высшей религиозной власти ("первосвященники"), независимости и царского сана. {Автор имеет в виду события, описанные им в "Rzeczypospolitej rzymskiej". Антиох IV Эпифан, из династии Селевкидов, -- царь Сирийского государства (175--164 гг. до н. э.), в состав которого входила и тогдашняя Иудея. Насильственная "эллинизация" евреев привела к народному восстанию под предводительством Маккавеев.} Иудея была единственным, более менее постоянным центром этой власти; попытки расширить свое влияние на остальные территории Палестины -- на соседнюю непокорную Самарию, простиравшуюся на север Галилею, и на Трансиорданию -- заметных результатов не дали. По понятным причинам нас интересует больше всего те действия, объектом которых была благословенная Галилея с ее "пленительными городами" у живописного пресноводного озера Генисарет и горного Иордана. В 165 г. против нее выступил Симон Маккавей, но не имея возможности ее удержать, он ограничился тем, что забрал с собой в Иудею немногочисленных осевших там евреев. С этого времени Галилея вновь стала тем, чем была при пророках, "округом язычников" -- Galil hag-goim. Только при внуке Симона, цареубийце Аристобуле I -- во всяком случае не раньше -- Галилея была завоевана евреями, что привело к принудительному обрезанию ее жителей и присоединению их к Закону Моисея. С этой целью пришлось послать туда некоторое количество правоверных иудеев, разумеется, раввинов, но не ремесленников, -- этим в густонаселенной стране места, конечно, не было. Отсюда и презрение, с каким "истинные", иудейские евреи, относились к "тем" прозелитам. Об этом нужно помнить, рассматривая события, о которых пойдет речь ниже.

Мы видели также, что при Помпее наступил закат династии Хасмонеев. После смерти царицы Александры Саломеи в 69 г. вспыхнула братоубийственная война между ее сыновьями, Гирканом II и Аристобулом II; первый, как старший, был законным преемником власти, но по характеру слабый и праздный; младший брат, его противоположность, достиг бы своей цели, если бы не вмешательство некоего Антипатра, которого отец обоих братьев, царь Александр Яннай, назначил наместником захваченной и насильно иуд визированной Идумеи -- южной соседки Иудеи. Антипатр предвидел, что при слабом Гиркане он будет иметь большее значение, чем при умном Аристобуле; он организовал серию интриг против младшего брата, которые и привели к вторжению Помпея в 63 г. Гиркан получил трон весьма уменьшенного царства, Антипатр стал его соправителем. Ловкий политик, он сохранил власть во время беспорядков в Риме, в соответствующий момент перейдя на сторону победителя; были у Антипатра умные помощники -- его сыновья, Фазель и Ирод, назначенные наместниками, один в Иудею, другой в Галилею. Во время новых волнений Антипатр погиб (43 г.), затем был убит и Фазель (40 г.); теперь усилилась активность Ирода. Ему удалось получить от триумвиров Рима царский титул; чтобы породниться с династией Хасмонеев, имевшей много сторонников среди народа, Ирод в 37 г. женился на Мариам, внучке Гиркана, которому помогал его, Ирода, отец. Правда, согласно еврейским законам, у Ирода было несколько жен, но Мариам, благодаря своему происхождению, считалась главной. Тогда же от меча палача погиб последний Хасмоней, сын Аристобула, Антигон; получив, при содействии Рима, Иерусалим, Ирод, таким образом, стал единственным неоспоримым еврейским царем.

Ирод правил с 37 г. до н. э. до 4 г. н. э.; относительно долгое правление можно разделить на три, почти одинаковые отрезка. Первый был временем укрепления власти, второй -- периодом расцвета и третий -- упадка.

Укрепление власти -- разумеется, по отношению к врагам. А кто его враги? Собственно, лучше спросить, кто ими не был? Ирод имел один "неизлечимый" недостаток, недопустимый для рядового жителя Святой Земли, не говоря уже о ее царе: по происхождению он был не израильтянином, а полуевреем из недавно иудеизированной Идумеи, и этого его подвластные не могли ему никогда простить. Правда, во враждебном к нему отношении можно отметить различные оттенки.

Восстание Маккавеев, пока оно имело целью возрождение прежней религии, поддерживалось самыми рьяными приверженцами иудаизма, так называемыми хасидами, т. е. "благочестивыми"; но они отошли от Маккавеев, когда те посягнули на сан первосвященника, который "не был им обещай", поскольку они происходили не от Аарона, а от Левия. Преемники хасидов, фарисеи, пошли по их следам; Хасмонеев поддерживали противники фарисеев, саддукеи, группировавшиеся вокруг первосвященников и жреческой аристократии, в значительной степени настроенной прогречески. Только царица Александра воздала должное фарисеям, понимая их огромное влияние на еврейское население. При Ироде саддукеи оставались непримиримыми; что касается фарисеев, их позиция была странной: они, вероятно, ненавидели Ирода больше саддукеев, но признавали его власть, воспринимая ее как карательный бич, ниспосланный Богом на непокорный народ. Такая позиция еще более удивительным образом ассоциировалась с мессианскими надеждами, которые именно теперь начали беспокоить еврейское сознание: считалось, что приход обещанного Спасителя, царя из рода Давида, должен быть предварен наступлением страшного времени, своего рода "родовыми схватками Мессии". Так воспринималось жестокое правление Ирода.

Ирод относительно легко расправлялся со смутьянами: благосклонность римской власти была на его стороне, причем независимо от того, в чьих руках эта власть находилась, Антония или Цезаря; у него было войско, состоящее не из евреев, а из наемников -- фракийцев, германцев и галлов. Чтобы разгромить враждебные намерения преданной Хасмонеям аристократии, Ирод приказал убить около пятидесяти самых богатых граждан, что принесло ему двойную выгоду: освободило от врагов и обогатило казну, из которой выплачивалось жалованье наемникам. С жесткими правилами, касающимися сана первосвященника, он считался постольку, поскольку не требовал его для себя -- этого народ не допустил бы; Ирод отдал сан первосвященника малозначительному лицу. Его жена, Мариам из Хасмонеев, была возмущена; еще больше негодовала ее мать Александра; они обе мечтали, чтобы первосвященником стал юный Аристобул, брат Мариам. Ирод, страстно любивший жену, дал себя уговорить, казнил своего кандидата, нарушив тем самым закон, по которому сан первосвященника был пожизненным, и отдал его Аристобулу. Но восторг, с каким народ принял избранника, возбудил подозрительность Ирода: во время совместного праздника у Александры он приказал друзьям Аристобула, когда тот отдыхал в ванне, под видом шутки держать его под водой, пока юноша не испустил дух. Показное горе Ирода не обмануло Александру, поэтому царю-вассалу пришлось объясняться перед трибуналом Антония; он был прощен, так как представил там достаточно аргументов в свою пользу.

Мы упомянули о любви Ирода к Мариам, однако любовь эта была очень своеобразной: ему невыносима была мысль, что возлюбленная жена после его смерти может принадлежать кому-то другому. Отправляясь к Антонию по делу, весьма для него опасному, и зная, что Александра "дает информацию" Клеопатре, Ирод оставил Мариам и страну под присмотром своего дяди Иосифа; этот последний был мужем сестры Ирода, Саломеи; он получил от царя тайный приказ -- в случае неблагоприятного исхода поездки к Антонию -- убить Мариам. Саломея, эта "змея дома Иродова", донесла вернувшемуся брату о том, что Иосиф якобы вынудил Мариам к супружеской измене. Не сразу поверил Ирод предательству, но когда убедился, что опекун изменил тайному приказу, приказал его убить. Мариам, узнав обо всем, естественно, еще более возненавидела мужа, человека, убившего ее брата; ненависть жены разожгла страсть Ирода; уезжая в другой раз, он опять оставил доверенного человека с таким же приказом. Все повторилось; донесла, конечно, та же Саломея, которая ненавидела Мариам, "гордячку, иностранку и выскочку". Ирод, придя в бешенство от неверности жены, велел убить и ее. Он мог это позволить себе, хотя не учел, что сыновья Мариам, Александр и Аристобул, став взрослыми, почувствуют себя обязанными отомстить за смерть матери. Итак, уже в 29 г. до н. э. Ирод подготовил семейный раскол, который омрачил последний период его правления.

Впрочем, убийство жены не прошло безнаказанным: мать убитой, Александра, ненавидевшая Ирода за убийство сына, теперь с удвоенной силой готовила заговор. Однако главным палачом был он сам. Свою подозрительность он старался заглушить вином и разного рода дикими развлечениями, которые подрывали даже его железное здоровье. Ирод опасно заболел и встал вопрос о преемнике. Александра решила воспользоваться моментом, мечтая стать Александрой II. Но царь неожиданно выздоровел и, узнав о тайных планах тещи, убил ее; затем в соответствии с нравами Востока, он объявил войну всем оставшимся в живых членам династии Хасмонеев, не пощадив даже восьмидесятилетнего Гиркана, хотя этот старик не представлял никакой опасности; с другой стороны, он мог стать серьезным орудием в руках ловкого противника. Таким образом, к концу первого периода своей власти Ирод мог с удовлетворением сказать себе, что никого из Маккавеев не осталось, кроме его собственных сыновей.

Его сыновья -- внутренние враги; не меньшее внимание Ирод уделял врагам внешним, среди которых мы опять видим женщину -- Клеопатру. Видимо, она была недовольна решением Антония оправдать Ирода за убийство Аристобула; Клеопатра потребовала от Антония компенсации -- разумеется, за счет Ирода -- и получила самую богатую часть Иудеи, округ Иерихона. Позже, возвращаясь с парфянского похода вместе с Антонием, она гостила у Ирода в Иерусалиме; говорили, что Клеопатра даже пыталась завлечь его в свои сети. Ирод и Клеопатра!? Звучит почти гротескно, но не забудем, что Ироду тогда было всего тридцать лет. Он, однако, от соблазна удержался, конечно, не по нравственным соображениям, а из страха потерять расположение Антония; Клеопатра, естественно, этого не простила. Но наступил 31 г. до н. э., год сражения у Акция, он положил конец как недовольству Клеопатры, так и благосклонности Антония.

Это был страшный для Ирода год: он воевал с соседями, арабами, которым помогала Клеопатра; тогда же в стране произошло страшное землетрясение, унесшее около 30 000 человек. Пока он боролся с этими бедствиями, решилась судьба Востока. После поражения у Акция над верным сторонником Антония повисла новая угроза -- со стороны победителя. Хитрый идумеец вовремя почуял ненадежность положения своего предыдущего патрона: до начала решающего сражения Ирод перешел на сторону Цезаря и позже в личной беседе так ловко превозносил значение и полезность своей персоны, что Цезарь не только признал его царем, но и вернул отобранный Клеопатрой округ Иерихона. Дополнительно Ирод получил в подарок несколько палестинских городов. Он остался царем, правда, как и прежде, царем-вассалом, связанным в серьезных делах волей императора.

Таковы были перипетии сложной судьбы Ирода в первый период его правления; второй период, во всяком случае внешне, представляется нам как время безмятежного счастья и успеха. Два принципа руководили деятельностью Ирода: безоговорочная, даже гипертрофированная лояльность по отношению к императору и грекофильство во всех вопросах, кроме религии. Что касается первого, то он пользовался любой возможностью, чтобы появиться лично перед императором -- в Риме, во время походов на Восток; Ирод домогался расположения друзей Цезаря, особенно Агриппы; своих сыновей от Мариам он послал на обучение в Рим. Что касается "проэллинизма", то Ирод окружил себя греками -- учеными, литераторами и пр., щедро поддерживал эллинистические празднества и строительные начинания, не исключая и "языческих" храмов за пределами своей страны, вплоть до Афин. В столице Ирод построил театр и другие здания в греческом стиле, прежде всего роскошный дворец для себя, дворец-крепость; по всей Палестине были построены крепости, основаны города, с демонстративно лояльными названиями -- упомянем приморскую Кесарию на клочке средиземноморского побережья, полученного по милости Августа. Ирод всегда повторял, что он ближе к эллинам, чем к евреям.

Самым главным его делом в строительстве было восстановление Иерусалимского храма, второго после разрушения храма Соломона. Он стал жертвой вторжения Вавилона, когда еврейский народ в 597 г. до н. э. был уведен в "вавилонское рабство"; возвратившись из плена по милости Кира, {Кир II Великий, основатель персидской державы, в 539 г. до н. э. завоевал Вавилон. Он освободил евреев из вавилонского плена, но возвратиться в Палестину решила только их часть.} иудеи построили новый храм, но, не имея средств, без всякой роскоши. Теперь Ирод вознамерился придать особый блеск своему правлению возведением храма на месте прежнего; сохраняя планировку, предписанную религией, он ввел, где было возможно, элементы греческой архитектуры; на украшение храма не жалели ни мрамора, ни золота; глядя на этот шедевр, подданные Ирода должны были признать: "кто не видел Иерусалимского храма, тот не видел красоты вообще".

Даже его подданные..., те не очень были довольны его правлением. Удивляться этому не стоит. Налоги, связанные с религией, настолько возросли, что многим жителям пришлось эмигрировать; это в значительной степени явилось причиной рассеивания евреев по Римской империи и привело в дальнейшем к возникновению "еврейского вопроса". И все-таки надо подчеркнуть, иудеи, насколько могли, платили охотно и честно религиозные налоги, налоги для их Бога. Другое дело -- новые налоги Ирода, предназначенные на содержание самого царя и его двора, на ненавидимую всеми армию наемников, шпионов, следящих за каждым проявлением народного недовольства; непомерные расходы шли на грандиозные заграничные затеи, на друзей-иностранцев, на разбросанные по всей стране военные лагеря -- все это было неприемлемо для правоверного еврея. Возмущение деспотизмом презренного "идумейца" возрастало день ото дня, но Ирода это мало беспокоило: у него были средства для подавления в зародыше малейшего проявления недовольства своих непокорных подданных. Пусть ропщут, главное, чтобы высокие покровители над Тибром были им довольны; в случае необходимости римский наместник соседней Сирии не откажет в эффективной помощи.

Некоторое время все шло своим чередом; но вот наступил третий период правления Ирода, а с ним новая серия раздоров, направленных в самые чувствительные места его личности и как человека, и как царя.

В 17 г. до н. э. оба старших сына Ирода и Мариам, Аристобул и Александр, возвратились домой из римской школы; неизвестно, стали они сторонниками Рима или нет, но можно утверждать, что они знали, кто убил их мать. Юношеский темперамент не дал им возможность скрыть свою неприязнь к отцу; с другой стороны, старая ведьма Саломея, ненавидевшая гордую Хасмонейку, перенесла теперь ненависть на сыновей Мариам. Поверив наветам сестры, Ирод вернул ко двору старшего своего сына Антипатра, которого вместе с матерью, первой женой, держал вдали от себя. Борьба началась не на шутку: Антипатр ссылался на свое первородное право наследования престола, подлым образом украденное сыновьями Мариам; те, в свою очередь, напоминали о своем происхождении от славной династии Хасмонеев. Саломея энергично помогала Антипатру всей мощью своего вредного языка; постепенно груз обвинений, нагроможденных на несчастных юношей, настолько вырос, что перепуганный Ирод поехал с ними к императору, чтобы выступить там с обвинениями перед трибуналом. Однако в Риме, под давлением ясной и мягкой души Августа и всей общественности, иудейский кошмар развеялся; Ирод вернулся в Иерусалим, примирившись с сыновьями.

Но дома отравленная атмосфера двора вновь овладела Иродом: новые склоки, новые обвинения -- на этот раз против младшего сына, Александра -- и новое примирение -- благодаря хитрости его тестя, каппадокийского царька Архелая. Дважды остановленная буря разразилась в третий раз после отъезда Архелая, теперь уже стремительно и бесповоротно; обезумевший деспот получил, как ему казалось, очевидные доказательства заговора его сыновей; он представил их императору через своих послов. Август велел направить дело трибуналу римских юристов в сирийский город Берит (Берут, совр. Бейрут), который, по-видимому, уже тогда был центром изучения римского права, расцветшего в III в. Так и сделали; доказательства, приведенные Иродом, столь убедительно подтверждали виновность сыновей, что суд, несмотря на заступничество сирийского наместника, приговорил обвиняемых к смерти. Приговор последним потомкам прославленных Маккавеев вызвал в Иерусалиме настоящее восстание, но и это не помогло: озверевший тиран потопил его в крови, и оба юноши были казнены. Убийца жены теперь стал и убийцей своих сыновей.

Это произошло в 7 г. до н. э.: Ироду было уже за шестьдесят и ему следовало считаться с возможной скорой смертью. Он написал завещание, в котором назначил Антипатра своим наследником.

Прекрасно, но было бы лучше, если бы старик не очень тянул со смертью: сыновей у него много от разных жен, а Ирод часто меняет свое решение. "Да, слишком долго живет", -- жаловался, и при свидетелях, его первородный сын. Это вызвало подозрение отца -- а недалеко ли от слов к делу? Нет, очень близко -- в этом убедила неожиданная смерть брата. Может, отравлен? Следствие выявило яд. Откуда? Кому предназначен? Дальнейшее следствие показало, что яд вручил дяде Антипатр с целью отравить отца, Ирода. Теперь уже судили Антипатра в присутствии сирийского наместника -- им был тот Вар, который позже потерпел известное поражение в Тевтобургском лесу. Доказательства были ошеломляющие; однако для приведения приговора в исполнение требовалось согласие императора. Август долго колебался, настолько опротивели ему интриги Ирода: "По правде говоря, в доме Ирода я предпочел бы быть свиньей, нежели сыном!" -- воскликнул император, намекая на известное римлянам и часто подвергавшееся насмешкам отвращение иудеев к свинине.

Ирод вновь заболел, болезнь оказалась неизлечимой. В последние месяцы своей жизни он стал свидетелем событий, которые показали ему, что смерть его будет встречена взрывом безумной радости иудейского народа. С одной стороны, начали распространяться разговоры о близком приходе Мессии, т. е. предсказанного и пророками, и псалмопевцами помазанника Божьего, царя из рода Давида. Он должен спасти народ израильский и возвысить его над всеми народами мира. Здесь может возникнуть вопрос, почему именно теперь ожидали его пришествие? В священных книгах время не было точно обозначено. Но было обозначено в книгах Сивиллы, -- время прихода так называемого римского, т. е. всечеловеческого Мессии. Империя, особенно ее восточная часть, все более отчетливо признавала Мессией благополучно правящего Августа; иудеи, естественно, не могли его признать своим Мессией, хотя Сивилла пользовалась их большим уважением; неудивительно, что ее предсказания относительно сроков появления Мессии переместились и в окруженную эллинистическим миром Иудею и там возродили мессианские надежды, тем более, что кровавый и грабительский гнет Ирода воспринимался как "родовые схватки Мессии".

С другой стороны -- если Мессия должен явиться, то следует расчистить ему путь, убрать все "языческие" наслоения. Конечно, такие, которые были в явном противоречии с Писанием, Иродом не допускались; единственный раз его угодливость перед Римом взяла верх над осторожностью: на вратах внутренней колоннады нового храма верующих приветствовал римский орел. Но в Книге Исхода (XX, 4) написано: "Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху..." Два раввина начали подстрекать народ убрать ненавистное изображение со стен своего храма. Всеобщее возбуждение облегчило им задачу; собралась толпа и орел был снят. Правда, зачинщики мятежа не избежали наказания: Ирод велел их схватить и сжечь живьем.

Тем временем болезнь прогрессировала; смерть приближалась медленно, но неумолимо. За несколько дней перед кончиной Ирод испытал и радость: из Рима, наконец, пришло разрешение императора казнить Антипатра, чем он незамедлительно воспользовался. Судьба, правда, отказала ему в другой радости, более личной. Мысль о всеобщем ликовании, с каким будет встречена его смерть, не переставала терзать умирающего. Он мечтал о всеобщем плаче, как некогда после смерти добрых еврейских царей; поэтому Ирод задумал следующее: умирая, он приказал запереть на ипподроме наиболее уважаемых иудейских мужчин, чтобы убить их сразу после смерти. Умер ли он в уверенности, что приказ будет выполнен, мы не знаем; такая уверенность была бы заблуждением. Едва он смежил очи, пленников немедленно отпустили, и можно не сомневаться -- ни одна слезинка не была обронена, когда его душа переселилась -- совсем не в лучший мир.

Это произошло в 4 г. до Рождества Христова. Дата может читателя удивить: из Евангелия мы знаем, что Ирод дожил до Рождества; как примирить противоречивые даты?

Год Рождения Христа был установлен, когда о хронологии не очень беспокоились, и когда не было особых средств для решения подобных проблем, связанных с давно минувшим временем. Теперь мы знаем, что тогда произошла ошибка в несколько лет; такая констатация должна нас удовлетворить. На эту принципиальную ошибку наложился столь толстый слой времени, что убрать его просто немыслимо.

Встает другой вопрос, связанный с этой датой и до сих пор являющийся источником новых, совершенно ненужных ошибок. Годы до Р. Хр. мы считаем в убывающем порядке, а после Р. Хр. -- в прибывающем; мы говорим, например, что Юлий Цезарь жил от 100 г. до 44 г. до Р. Хр., император Марк Аврелий -- от 121 до 180 гг. после Р. Хр. Т. е. почти как на термометре -- градусы выше и ниже нуля: 15 января температура в течение утра выросла с 20 до 15 градусов ниже нуля, а 15 июля -- от 15 до 20 выше нуля. Но только "почти": аналогия с термометром часто смущает людей при измерении пространства времени до и после Рождества Христова. Если 1 марта температура утром составляла 5R ниже, а в полдень 5R выше нуля, то совершенно правильно считать, сложив оба числа, что она выросла на 10 градусов. Но в хронологии такой способ неверен. Цезарь Август родился в 63 г. до Р. Хр., умер в 14 г. после Р. Хр.; сколько лет он жил? 77 -- ответит незнающий человек, сложив оба числа, по аналогии с термометром, и ошибется. Разница между термометром и хронологией состоит в том, что в первом есть ноль, а в хронологии его нет. {В хронологии и в самом деле нет "нулевого" года, но на графической шкале ноль существовал бы точно так же, как и на термометре. Разница заключается в том, что температурные градусы мы рассматриваем как точки на шкале, а годы -- как отрезки.} В измерении температуры мы поступаем правильно, складывая числа ниже и выше нуля. В хронологии так поступать нельзя, потому что после 1 г. до Р. Хр. наступил год 1 после Р. Хр. Чтобы в этом убедиться, сравним нашу христианскую эру с эрой Варрона, который ведет отсчет времени от основания Рима. Согласно Варрону, Рим был основан в году, соответствующему 753 г. до Р. Хр., т. е. есть именно этот 753 г. и был 1 годом Рима. Идем дальше к эпохе Августа и получим, что 750 г. Варрона соответствует 4 г. до Р. Хр., 751 -- 3, 752 -- 2, 753 -- 1, 754 -- 1 году после Р. Хр., 755 -- 2-му и т. д. Сколько лет между 3-м годом до Р. Хр. и 2-м после Р. Хр.? Разумеется столько же, сколько между 751 и 755 годами Варрона, т. е. не 5, а 4. Получается, что считая время между каким-либо годом до Р. Хр. и после Р. Хр., следует после сложения отнять единицу.

О необходимости отнять единицу часто забывают. Вергилий родился в 70 г., Гораций -- в 65 г. до Р. Хр.; когда исполняется 2000 лет со дня их рождения? Конечно, в 1931 и 1936 гг., поскольку 70 + 1931--1 и 65 + 1936--1 дают 2000. Между тем итальянцы, справедливо считая этих поэтов национальными, забыли отнять единицу, и весь цивилизованный мир, несмотря на единичные протесты, праздновал юбилей в 1930 и 1935 гг.

Конечно, большой беды в том не было; но если возможно, и тем более без особого труда, то лучше избегать ошибок.

Итак, мы дошли до момента соприкосновения убывающих лет с нарастающими, а следовательно до переломной даты в истории всего человечества. Дата эта принадлежит периоду Римской империи; разве летописец истории этой империи может ее обойти?

6. Галилейская тайна

Всем известна замечательная картина великого художника новой Европы: раздвинулся занавес, коленопреклоненный папа Сикст, покорно сняв тиару, в немом восторге смотрит на неземное зрелище -- Пресвятая Дева с Младенцем Иисусом на руках.

Перед нами тоже раздвинулась завеса -- единственный миг жизни человечества, момент соприкосновения земли с небесами. Последуем и мы примеру папы, преклоним колена -- коленопреклонение не унижает, но возвышает человека. Перед нашим взором видение -- и земное, и сверхземное, святая трагедия христианского мира.

О ней наше следующее повествование.

В Галилее, еще недавно "языческой" области, но после принудительной иудеиэации по-прежнему пропитанной эллинистической стихией, в городке Назарет, в начале нашей эры, жила Дева по имени Мария; она была выдана замуж за плотника, которого звали Иосиф. Однажды пришел к ней Ангел Господень и приветствовал ее словами: "Радуйся, Благодатная!.. Дух Святый найдет на Тебя и сила Всевышнего осенит Тебя; а посему и рождаемое Святое наречется Сыном Божиим".

В те дни император Август издал декрет, чтобы весь мир был переписан. И направились Иосиф и Мария в город Иудеи Вифлеем, чтобы участвовать в переписи. Там родила она Сына и, завернув Его в пеленки, положила в ясли, потому как в доме места им не оказалось. И были пастухи в той стране; и стоял Ангел Господень рядом с ними и сказал: "Я возвещаю вам великую радость, ибо ныне родился Спаситель". И было с Ангелом многочисленное воинство небесное, славящее Бога и взывающее: "Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение". И пришли пастыри в Вифлеем и нашли Марию и Иосифа, и Младенца, лежащего в яслях.

И пришли мудрецы с востока в Иерусалим, и говорят: "Где родившийся Царь Иудейский? Ибо мы видели звезду Его на востоке и пришли поклониться Ему". Услышав это, Ирод-царь встревожился; и узнав от первосвященников и книжников народных, что должно родиться новому царю в Вифлееме, послал мудрецов в тот город, чтобы его о Младенце известили. И пошли мудрецы; и звезда шла перед ними, как, наконец, пришла и остановилась над местом, где был Младенец; и падши, поклонились Ему и отдали Ему дары: золото, ладан и смирну. И, получивши во сне откровение не возвращаться к Ироду, иным путем отошли в страну свою. {Здесь и далее автор практически цитирует Библию без ссылки на страницу; мы также следуем его примеру.}

Вифлеемская звезда -- звезда императоров; в обоих случаях один и тот же небесный знак возвещает пришествие желанного Мессии. Но звезда императоров давно погасла, в то время как эта -- по-прежнему наша любимая рождественская звезда, она светит нам с макушек елок и яслей, отражаясь веселым блеском в горящих глазках наших детей. Густой мрак покрыл бы землю, если бы ей суждено было когда-либо погаснуть.

И тогда Ирод, увидев себя осмеянным своими мудрецами, весьма разгневался и послал избить всех младенцев в Вифлееме, от двух лет и меньше -- нас это не удивляет, потому что мы хорошо знаем Ирода. Но святого Младенца палачи Ирода не нашли, так как Иосиф, предупрежденный ангелом во сне, вместе с Ним и матерью Его отправился на юг, в императорский Египет, где оставался до смерти. Вернувшись в Палестину, он увидел там очень серьезные перемены.

Цезарь Август после долгих колебаний подтвердил завещание Ирода, по которому его царство делилось поровну между тремя его сыновьями: Архелай получал собственно Иудею с Самарией, Ирод Антипа (Евангелие называет его просто Ирод) -- Галилею, третий, наиболее достойный, Филипп -- часть территории за Иорданом. Он нам неинтересен; что касается первого, тот мечтал править по духу и букве своего отца, не обладая при этом силой покойного; царство его сильно уменьшилось, а волнений и восстаний было более, чем достаточно; после девяти лет бесславного правления Архелай был смещен, а Иудея и Самария были присоединены к Римской империи: для управления Иудеей император направлял туда прокураторов. Прокуратор не был подвластен наместнику соседней провинции Сирии, но было естественно, что в случае необходимости тот окажет нужную помощь. Следует подчеркнуть, что с этого времени мы имеем дело с относительно независимой Галилеей и ее царьком Иродом (Антипой), а с другой стороны -- с подвластной римскому прокуратору Иудеей со столицей в Иерусалиме. После смещения Архелая в Иудее было несколько прокураторов, но нас будет интересовать только один -- времени императора Тиберия -- тот, который в "Символе веры" назван "Понтийстий Пилат", {Распятого же за ны при Понтийстем Пилате и страдавша и погребенна.} по-латыни Pontius Pilatus.

А теперь обратим опять наш взор на картину за завесой. Напряжем взгляд: над головой Младенца можно прочитать загадочные слова, которые связывают Его пришествие с надеждами и ожиданиями не только в Палестине, но, как мы видели выше, во всем подвластном Риму мире. Это слова, которыми начинается самое глубокое из четырех Евангелий, то, которое носит имя св. Иоанна: "Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков; и свет во тьме светит, и тьма не объяла Его...

И Слово стало плотию и обитало с нами".

Это Слово-Разум, по-гречески Логос, который объединяет собой оба значения. Творящее Слово, создавшее наш мир. О нем знает греческая философия, если не от Гераклита, то, во всяком случае, от стоиков; но знает также и религия, точнее, аркадская религия Гермеса, сына Зевса, согласно которой Гермес отождествляется с Логосом, творцом мира. Оттуда этот образ (Гермеса-Меркурия), как мы видели, попал к Горацию, отождествлявшего его с римским Мессией -- императором Августом...

Несмотря на отделение Галилеи от Иудеи, родители Иисуса, в соответствии с предписаниями еврейского Закона каждый год, в праздничный день Пасхи посещали Иерусалим. И вот однажды, когда Иисусу уже было двенадцать лет, Он от них отлучился, и только через три дня обнаружили Его в храме среди "книжников" (т. е. раввинов), которые задавали Ему вопросы. И все, кто Его слушали, удивлялись уму и ответам Его -- по-видимому, весьма далеким от тех, которые привыкли давать сами. Им предстоит удивляться еще больше.

В пятнадцатый год правления Тиберия пришел в страну Иордана Иоанн, сын Захарии, "проповедуя крещение покаяния для прощения грехов". А когда спрашивали его, не он ли тот Мессия, которого ждут, отвечал им: "Я крестил вас водою, а за мною идет Сильнейший меня, у Которого я не достоин наклонившись, развязать ремень обуви Его. Он будет крестить вас Духом Святым и огнем". И было в те дни, и Иисус крестился от Иоанна и молился, и небеса разверзлись и сошел на Него Дух Святой, как голубь. И глас был с небес: "Ты Сын Мой Возлюбленный, в Котором мое благоволение".

И берет Его диавол на весьма высокую гору и показывал Ему все царства и говорит: "Все это дам Тебе, если падши поклонишься мне". И тогда говорит ему Иисус: "Отойди от меня, сатана; ибо написано: "Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи"".

С того времени начал Иисус проповедовать и говорить: "Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное". Проходя же близ моря Галилейского, -- т. е. над озером Геннисарет (Кинерет) -- Он увидел двух братьев, Симона, называемого Петром, и Андрея, брата его; оба рыболовы, и говорит им: "Идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков". И со временем набрал еще десятерых, и стало их двенадцать: это те, кого называем апостолами. Все были, как и Он Сам, галилеянами, а некоторые -- Петр, Андрей, Филипп, Варфоломей (т. е. сын Птолемея) даже имена имели греческие. {Petros -- не имя, а перевод на греческий арамейского прилагательного (прозвища) Симона, о чем еще будет речь ниже. Варфоломей -- скорее всего -- Bar-(p)tolomaios.} Единственное исключение -- Иуда Искариот, т. е. из Кариота в Иудее.

Вместе с горсткой апостолов, этого христианского начала всего человечества, Господь Иисус приступил к проповеднической деятельности в своей родной Галилее. Больше всего в памяти слушателей сохранилась Нагорная проповедь; сначала Он уверил собравшихся, что "пришел не нарушать закон, но исполнить его, ибо доколе не прейдет небо и земля, ни одна йота не прейдет закона"; как понимать эти слова? Об их смысле спорили в давние времена, спорят и сейчас. Если судить буквально, относя их к Закону, т. е. к Ветхому Завету, то Господь Иисус нарушил не только "йоту", но и весь алфавит, от алеф до тав; {Йота -- название греческой буквы, графически самой маленькой во всем алфавите, отсюда и метафора; алеф и тав -- название первой и последней букв в алфавите иврита.} нарушил и словом, и делом.

Словом -- прежде всего своей Нагорной проповедью. В ней Он противопоставляет свое учение, первоначальное христианское учение, тому, которое его слушатели получили в наследство от своих предков и которому их учили в синагогах: "Вы слышали, что сказано древним..., а я говорю вам..." Так говорил Он, чтобы провести точную и четкую границу между Старым и Новым Заветами.

Делом -- той каждодневной жизнью, которую Он вел со своими учениками и прочими галилеянами, приводя в негодование фарисеев. Питался с грешниками и мытарями; когда Его упрекали в этом, Он отвечал прекрасными словами, что не здоровые имеют нужду во враче, но больные. Он собирал колосья вместе с учениками, лечил больных по субботам; на замечание фарисеев, что это запрещено, отвечал, что не человек для субботы, но суббота для человека. Он не заботился о чистоте ничтожных ритуальных предписаний о принятии пищи, отвечая, что ничто, входящее в человека извне, не может осквернить его; но что исходит из него -- дурные мысли, вероломство, человекоубийство, кража, измена, гордыня, глупость, -- то оскверняет человека. Следовательно, из трех столпов иудаизма -- строгого соблюдения шабата, ритуальной чистоты в еде и обязательного обрезания -- два были отвергнуты самим Господом Иисусом; специально об обрезании Он не говорил, его отменили согласно Его проповедям апостолы.

И удивлялись Его учению, "ибо учил их, как имеющий власть, а не как книжники". Эта фраза сразу опровергает все попытки поставить Его проповеди в один ряд с различными мидрашами, комментариями к Ветхому Завету "книжников". Могло иметь место внешнее сходство, связанное с тем, что говорил Он их воспитанникам; но разница внутренняя и принципиальная была в том, что Он везде ставил дух выше буквы, любовь к Богу выше страха перед Ним. И потому говорил фарисеям и ученикам: "Я узнал вас, и любви Божией нет в вас. Дух оживляет, а тело не помогает... и если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя и возьми крест свой и следуй за Мной... а бремя мое на себя, ибо бремя Мое благословенно и легко..."

И спрашивал Иисус учеников своих, за кого люди почитают Его, и те ответили, что за одного из пророков Ветхого Завета. "А вы за кого почитаете Меня?" -- и сказал Петр: "Ты Христос, Сын Бога Живого". И тогда Иисус, памятуя значение слова petra (по-гречески -- твердыня, камень), произнес слова, ставшие решающими для всего будущего христианства вплоть до наших дней: "Ты -- Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее; и дам тебе ключи Царства Небесного; а что свяжешь на земле, то будет связано на небесах; и что разрешишь на земле, то будет разрешено и на небесах".

С этого времени Иисус начал открывать ученикам Своим, что Ему должно идти в Иерусалим и много пострадать и быть убиту, и в третий день воскреснуть.

Учение опередило Его: много сторонников было в столице иудейской. И вот, когда Он на ослице въехал в Иерусалим, многие постилали одежды свои на дороге, а другие резали ветви с дерев и постилали на дороге. И восклицали все: "Осанна! сыну Давида, грядущему во имя Господне! осанна в вышних!"

И вошел Иисус в храм, в тот прекрасный храм, что был построен Иродом. А было там много меновщиков, зарабатывающих на путниках из далеких мест, которые вынуждены были продавать жертвенных животных у себя в деревне и покупать по ростовщическим ценам в Иерусалиме. Всех выгнал из храма Иисус, говоря: "Дом Мой домом молитвы наречется, а вы сделали его вертепом разбойников". Оскорбило это жрецов, но много людей было вокруг Иисуса, и дали ему выйти в Вифинию.

Еще много раз приходил Иисус в Иерусалим, чтобы учить там народ; и всегда говорил о Царствии Божьем, как и в проповедях; но говорил всегда как человек, властью обладающий, а не как фарисеи и книжники. Что касается Его собственного царства, то известны Его слова, слова огромной силы для будущих столетий -- царство это не на земле. Не удалось фарисеям скомпрометировать Его вопросом, можно ли платить оброк кесарю: они полагали, что, если ответит "да", то оскорбит народ, а если "нет" -- то власть римских представителей, которую осуществлял тогда, как мы знаем, прокуратор Понтий Пилат. Иисус попросил показать ему монету, которою платится подать, спросил, чьи там изображение и надпись, а услышав, что кесаревы, объявил: "Итак, отдайте кесарево кесарю, а Божие Богу".

Приближался праздник -- Пасха, и искали первосвященники и книжники, являвшие вместе высший совет, синедрион -- sanhedryn, как бы Его погубить предательски и убить. Пришел к ним Иуда, один из двенадцати, чтобы выдать Его. Обрадовались члены синедриона и обещали ему за предательство тридцать сребренников...

И здесь начинается наше изумление, оно связано с загадочной фигурой Иуды, имя которого стало с того времени символом предательства. Если он не признавал Иисуса Мессией, зачем присоединился к ним? Если признавал -- как мог предать? Решить эту загадку поможет нам тот факт, что среди учеников Иисуса Иуда был единственным иудеем {Иуда назван "единственным иудеем" в смысле "настоящего" иудея (ср. с. 106); остальные апостолы были из Галилеи.} и он ожидал Мессию в точном смысле этого слова, т. е. царя рода Давида, царство которого будет здесь, на земле, и который возвысит еврейский народ над всеми народами мира. Отказ Иисуса его разочаровал: он не мог и не хотел понять и принять такого Мессию, который пришел спасти не только евреев, но весь мир, созданием царства вне пределов данного мира. Иуда почувствовал себя обманутым и за это отплатил изменой.

И вот наступила Пасха, когда надлежит всем евреям, согласно прекрасному обычаю предков, заколоть пасхального агнца. Так поступил и Иисус со своими учениками, и была то Его последняя трапеза, память о которой верующие отмечают в Страстной (Великий) Четверг. И когда они ели, Иисус, взяв хлеб, благословив, преломил и дал им и сказал: "Приимите, сие есть Тело Мое". И взяв чашу, благословив, подал им; и пили из нее все. И сказал им: "Сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая". Эти слова стоят на рубеже Старого и Нового Заветов, они для тех, к кому были обращены и они же начинают время Нового Завета для тех "многих", за которых была излита святая кровь их Автора.

После трапезы все направились в селение, называемое Гефсимания; здесь, сказав ученикам своим, что душа Его скорбит смертельно, велел бодрствовать и, отойдя, молился, чтобы, если возможно, миновал Его час сей. Трижды молился Он, и трижды, возвратясь к ученикам, находил их спящими; когда вернулся к ним в третий раз, пришел час: подошел Иуда с множеством народа и предательским поцелуем выдал Его палачам.

И начались муки.

Повели Иисуса к Каиафе, первосвященнику, где собрались все старейшины и книжники; долго понапрасну искали свидетельства на Него, чтобы предать Его смерти, и не находили; тогда Каиафа именем живого Бога призвал Его сказать, Он ли Мессия, Сын Божий; и ответил ему Иисус: "Ты сказал это". Тогда Каиафа, разодрав свои одежды, сказал: "Богохульствует! На что нам еще свидетели? Как вам кажется?" -- И весь синедрион ответил: "Он повинен смерти".

В чем было богохульство? Выдавал себя за Мессию? Но приход Мессии был предсказан пророками; пророков было много и прежде, будет много и в будущем, им могли не верить, но в богохульстве не обвиняли. Для иудеев богохульство заключалось в словах "Сын Божий". Это было "языческое" понятие, противное всему духу религии Израиля: таким был, как мы уже видели, Мессия Сивиллы и Вергилия, но не Мессия пророческих книг Исайи и его последователей. Иисус Мессия не был бы приговорен к смерти, он разделил бы участь всех Мессий, которые были до и после него; Тот, Который своей смертью спас мир, был Иисусом, Сыном Божьим.

Это произошло наутро следующего дня -- в Страстную Пятницу. Смертный приговор синедриона в подвластном Риму Иерусалиме правомочен еще не был: требовалось утверждение императорского прокуратора, Пилата. Тот, услышав, что Иисус -- галилеянин, т. е. подданный Ирода Антипы, находившегося в Иерусалиме по случаю Пасхи, отослал Его к царю. Ирод, считая Иисуса чудотворцем, требовал какого-либо чуда и, ничего не добившись, отправил Его снова к Пилату. Так столкнулись представители двух полярных взглядов -- пророк и маловер; когда Иисус сказал, что пришел в мир, чтобы дать свидетельство правде, Пилат, пожав плечами, ответил: "А что есть правда?" Впрочем, не найдя никакой вины в том, в чем обвиняли Иисуса, он готов был признать Его невиновным. И тогда обвинители прибегли к замыслу столь же предательскому, сколь и успешному. По-видимому, Сын Божий и Мессия не произвел сильного впечатления на римлянина; но если Иисус -- Мессия, следовательно, он иудейский царь, чего тот не отрицал -- а значит, царь той Иудеи, которая есть часть римской империи. Значит, если "отпустишь Его, ты не друг кесарю".

У Пилата были все основания относиться скептически к такому неожиданному рвению иудеев защищать права императора; но вывод звучал убедительно и мог сильно навредить Пилату в глазах подозрительного Тиберия. Пытаясь, однако, избавить Иисуса от страшной казни, которую требовали первосвященники, он воспользовался традицией, согласно которой в праздничный день Пасхи наместник освобождал одного узника по желанию плебса; был у него тогда опасный преступник -- убийца Варавва. И спросил он собравшихся, кого они хотят отпустить, Иисуса или Варавву -- в этот момент Пилат получил записку от жены: "Не делай ничего Праведнику Тому, потому что я ныне во сне много пострадала за Него". После этого Пилат еще более захотел спасти Иисуса. Но первосвященники синедриона возбудили народ, чтобы просили любого, но не Иисуса. И закричал народ: Варавву! -- А что мне делать с Иисусом? -- Распни его! Тогда Пилат, боясь беспорядков, взял воды, умыл руки и сказал: "Невиновен я в крови Праведника Сего; смотрите вы". И отвечая, весь народ сказал: "Кровь Его на нас и на детях наших". Тогда отпустил им Варавву, а Иисуса, бив, предал им на распятие.

Это событие чрезвычайного исторического значения. Первосвященники, по-видимому, не отдавали себе отчета в том, сколь справедливым было их противопоставление Иисуса кесарю: и в самом деле это было противопоставление двух Мессий, взаимоисключавших друг друга.

Итак: пусть будет распят. Опустим ужасные сцены глумления черни как иудейской, так и солдатской; солдаты с радостью дали волю своему неприязненному отношению к евреям вообще, измываясь над "еврейским царем"; мы опустим и подробности крестного пути от дворца наместника до Голгофы, их предостаточно в наших многочисленных кальвариях. {Calvaria -- свод картин или скульптур, изображающих Страсти Господни; иногда -- часовни на холме, представляющие отдельные эпизоды страданий.} Распяв Иисуса, они поместили над Его головой надпись, содержащую его вину: "Иисус Назорей, Царь Иудейский". По-видимому, Пилат хотел обозначить то, что было главной виной Иисуса по отношению к императору; священники просили его разъяснить Его вину, но он, привыкший к лапидарности латыни, ответил им: "Что я написал, то написал".

От шестого же часа до девятого -- т. е. от полудня {Время исчислялось от восхода солнца.} три часа -- тьма была по всей земле; а около девятого часа Иисус возопил громким голосом: "Боже мой! Боже мой! Для чего Ты меня оставил?" -- слова загадочные, предмет многочисленных споров среди потомков. И вот завеса храма разодралась надвое и земля потряслась; и гробы отверзлись, и многие тела усопших святых воскресли. Сотник же и те, которые с ним стерегли Иисуса, устрашились весьма, и говорили: воистину Он был Сын Божий.

Вечером того же дня пришел к Пилату богатый ученик Иисуса, Иосиф из Аримафеи и просил Тело Иисусово; и взяв Тело, положил Его в новом своем гробу, который был высечен в скале; и привалил камень к двери гроба. На другой день, т. е. в Великую Субботу, пришли к Пилату члены синедриона и просили поставить стражу у гроба; Пилат позволил им это сделать, и так стало. А когда пришли к гробу девы, Мария Магдалина и другая Мария, сделалось великое землетрясение: ибо Ангел Господень, сошедши с небес, приотвалил камень и сидел на нем; и сказал девам, чтобы передали ученикам, что Иисус воскрес и предваряет их в Галилее; и девы сделали так.

А вечером следующего дня -- в день Пасхи, когда собрались ученики, пришел к ним Иисус, стал посреди них, сказал: "Мир вам". И сказав так, показал им руки пробитые и бок проколотый. И сказал еще: "Как послал Меня Отец, так и Я посылаю вас". Сказав это, дунул и говорит им: "Примите Духа Святого: кому простите грехи, тому простятся; на ком оставите, на том останутся".

Видение окончилось, завеса опущена. Как относиться к тому, что мы увидели? И как к увиденному должен относиться историк?

Многие историки, оценивая то, о чем мы рассказали, используют критический метод, сравнивая между собой Евангелия так же, как Ливия с Полибием или Тацита с Плутархом; они стараются, убрав сверхъестественные элементы, извлечь из "легенды" историческую часть, словно зерно из-под плевел. Из этих попыток ничего не получилось: расхождения между полученными историческими описаниями оказываются еще большими, чем отмеченные различия в Евангелиях. Вывод, подлинно критический, может быть один -- христианскую "легенду" надо либо принять, либо отвергнуть.

Принять ее -- веру, надежду, любовь -- значит сохранить или создать эмоциональную связь между собой и теми миллионами и тысячами миллионов людей в пространстве и времени, которые трудом и молитвами вознесли храмы по всей земле, которые украсили их кистью, резцом, словом и звуком, чтобы воссоединиться с теми, кто в так называемом языческом мире стремился к идеалам, выраженным христианством; значит объединиться со всем человечеством, достойным такого наименования.

Отбросить -- следовательно, уничтожить всякую связь и перенести себя с просторов океана народной веры в искусственную запруду, в которой не знаю, как остальные, но я плыть не смогу: она для меня слишком мелка.

Это -- относительно сообщности людей; что касается историка, то его позиция еще более предопределена. Даже, если допустить, что искомая "историческая правда" весьма отличалась от "легенды", либо, как в данном случае, ее, этой "правды", не было вовсе, а такое мнение тоже существует, то следует признать, что в дальнейшем развитии истории основное влияние имела, прежде всего, "легенда", а не возможная "правда". Последняя затерялась в водовороте событий, не оставив после себя никаких следов; "легенда" живет и поныне, без малого два тысячелетия; и, насколько нам дано судить, будет жить in omnia saecula sacculorum.

КЕСАРЕВО БЕЗУМИЕ

7. Тиберий

После смерти Августа в 14 г. н. э. ни у кого не было сомнений, что его преемником станет пасынок императора, долголетний соправитель и приемный сын, Тиберий, т. е. Тиберий Клавдий Нерон, после усыновления -- Тиберий Юлий Цезарь; он станет императором под именем Тиберий Цезарь Август.

Следует, правда, напомнить, что правовой основы для наследования власти у римских императоров не было: прежде всего потому, что у Августа не было сыновей, ради которых он мог добиваться такого права. В действительности же, было три силы, могущие императора поддержать: во-первых, сенат, хоть и беззащитный, но сохранивший определенный авторитет республиканских времен; во-вторых, преторианская гвардия, военная сила, самая близкая к центру государства; и, наконец, в-третьих, армия, размещенная в императорских провинциях. Армия, правда, не являлась монолитной и, в случае несогласия между отдельными легионами, могла стать причиной гражданской войны. Держать в руках такие разнообразные силы могла только моральная власть, не физическая, а та, которую мы называем легендой. Август своему преемнику оставил в наследство объединенное и прекрасно управляемое в целом и по частям государство; он оставил отборную армию, может, не очень многочисленную для такой огромной страны, но дисциплинированную, отлично организованную, с опытными полководцами, императорскими "легатами"; Август оставил также надежно обеспеченную казну -- сенатскую, императорскую государственную и личную. Наконец, он оставил то, без чего все его достижения оказались бы бесполезными -- он оставил преемнику прекрасную, всеми признанную августовскую легенду -- заслуженную награду за жизнь, полную жертвенности и отречения от личных выгод ради блага страны. И так велика была сила этой легенды, что развеять ее могло лишь многократное, повторяющееся в течение многих поколений, безумие.

Повторяю, право Тиберия стать преемником Августа не подлежало сомнению и не было никем оспорено; но это вовсе не значит, что принимая власть, он не натолкнулся на трудности. Армия присягала действующему императору; присяга автоматически теряла свою силу после его смерти; новый император должен был добиться ее возобновления -- и это давало возможность войску ставить свои условия. Так и произошло на так называемых "кровоточащих" границах империи -- на Рейне и Дунае. В Германии были расквартированы шесть легионов; в Паннонии -- три. Права Тиберия не оспаривались ни там, ни тут. Но был использован момент, чтобы поставить определенные условия, касающиеся льгот в период службы и повышения жалованья.

Совершенно очевидно, что Тиберий не мог на это пойти, не уронив авторитета власти; согласие на льготы дало бы пагубный пример для подобных требований в других провинциях. Он, тем не менее, понимал опасность ситуации и послал к непокорным легионам своих сыновей: в Паннонию -- родного, Друза, на Рейн -- приемного, Германика. Друз относительно легко усмирил бунт паннонских легионов; здесь главным смутьяном был некий Перцений, увенчавший свою авантюрную жизнь военной службой. Своей агитацией среди солдат он немало досадил постоянному легату провинции; к нему присоединился легионер-пехотинец Вибулен, обвиняя легата в убийстве брата, якобы посланного в Паннонию. Эти беспорядки кончились скандалом, поскольку выяснилось, что никакого брата никуда не посылали и что у Вибулена брата не было вовсе. Положение осложнялось тем, что случались убийства солдатами офицеров, жизнь самого легата также была под угрозой. Прибытие Друза поначалу мало помогло, но его спасло то, что он прибыл в сопровождении двух преторианских когорт под командованием префекта Элии Сеяна; здесь мы впервые встречаемся с этим зловещим для императора и всего государства именем.

Помогло же -- и факт весьма характерный -- неожиданное затмение луны. Солдаты сочли его за предзнаменование: если победит "богиня", {Луна, по-латински, luna, по-гречески -- selene. Была самостоятельной богиней, но ее часто отождествляли с греческой Артемидой и римской Дианой, равно как ее брат Аполлон был олицетворением Солнца.} значит, добрый знак для их дела. Они начали помогать борьбе со стихией тьмы -- бряцали оружием, трубили. Напрасно: тучи сгущались, поблекшая луна утонула в черноте. Этим воспользовались сторонники Цезаря: что это значит? Как долго мы будем противостоять сыну императора? Кому присягать? Неужели Перцению и Вибулену?! Они будут правителями Рима вместо Неронов и Друзов? Да, велика была сила августовской легенды, если имена семей, состоящих в кровном родстве с первым императором, возымели магическое действие. Постепенно бунт стих, в легионах восстановилось послушание.

Гораздо сложнее была ситуация в германских легионах. Германии занимался составлением ценза в Галлии, когда получил приказ вернуться в Германию, где давно находилась его жена Агриппина с сыном Гаем. Сын воспитывался среди солдат, носил военную форму и его ласково звали Калигула, т. е. "Сапожок" (от caliga -- солдатский сапог). Германии пользовался огромной популярностью в армии: он наследовал славу отца, Друза Старшего, героя германских войн; сам он был человеком открытым, приветливым. Агриппина, наоборот, была гордой и вспыльчивой: как и ее мать, Юлия, она не забывала, что происходит из императорской семьи. Впрочем, только этим она была похожа на ту недоброй славы женщину: в остальном "своей добродетельностью и любовью к мужу она обращала во благо порывы своего неукротимого духа" -- писал историк Тацит. {"Анналы" I 33.}

Несмотря на благоприятные условия, первые впечатления от охваченного смутой прирейнского войска убедили Германика в опасности, которой подвергалась его семья. Он отправил сына и жену, носившую под сердцем ребенка, в Трир, самый близкий город Бельгийской Галлии. Такое решение смутило легионеров. Как же так? Их полководец вынужден искать убежище для семьи у каких-то галлов? Его жена, дочь славного Агриппы, сын -- правнук Августа, воспитанник легионов, -- должны отправиться к чужим, чтобы избежать опасности у своих? И вот, начались мольбы: солдаты обращались к Агриппине, к самому Германику, просили не позорить их. Германии уступил, правда, жену, в связи с близкими родами и приближающейся зимой, он отослал в Трир, но сын остался в войске.

Правнук Августа... Да, на этот раз августовская легенда спасла не только его, но и его семью от безумия солдат; та самая легенда, которую Калигула, став императором, погубит уже своим собственным безумием и более эффективно, чем кто-либо. {Создатель термина "кесарево безумие", Caesarenwahnainn, -- немецкий автор Людвиг Квидде в работе, посвященной как раз Калигуле: "Caligula. Eine Studie Эber rЖmischen Caesarenwahnsmn", Leipzig, 1894.}

Воспользовавшись изменившимся настроением в легионах, Германии решил вновь начать германскую войну, стремясь отомстить за поражение Вара, и, кто знает, может для осуществления давней идеи Августа сделать Эльбу естественной границей империи. Правда, близилась зима, поэтому пока что следовало начинать подготовку широко задуманного плана.

Весной следующего, 15 г., Германии направился в зарейнскую Германию, отделив часть войска легату Цецине; поход был связан с просьбой о помощи верного союзника Рима среди херусков Сегеста, который жаловался на притеснения со стороны его зятя, Арминия, победителя Вара. Помощь Сегест получил, но для большей безопасности покинул своих земляков и отправился с дочерью в Италию. "Там, -- говорит Тацит, {"Анналы" I 59.} -- жена Арминия родила младенца мужского пола; мальчика воспитали в Равенне на всеобщее посмешище, о чем я расскажу в свое время". К сожалению, рассказ погиб вместе с ключевыми книгами его великого исторического труда, поэтому мы не знаем, какая трагедия кроется в этих загадочных словах. В "Географии" Страбона сказано, что жену Арминия звали Туснельда, а сына -- Тумелик; греческое имя раба позволяет догадываться о его судьбе. Может, стал гладиатором? Но это -- предположение, не более.

Войску Германика удалось достичь Тевтобургского леса, места рокового поражения шесть лет назад. Здесь Германии отдал честь памяти погибших; в его легионах были те, кто тогда избежал жестокой смерти: они показывали командирам места последнего лагеря римлян и останки незахороненных бывших боевых товарищей, их черепа, прикрепленные к деревьям, варварские алтари, перед которыми дикий враг приносил в жертву своим богам римских трибунов и центурионов. Только теперь жертвы того поражения были преданы земле; был возведен памятный курган и Германии лично положил первый пласт дерна.

Совершив благочестивый обряд, войско отправилось дальше. Новое сражение с Арминием не имело принципиального значения; нужно было возвращаться: Германии -- со своими легионами по Северному морю, Цецина -- по суше. Оба возвращения оказались неудачными. Арминий, находясь в своих родных лесах и болотах, чуть было не повторил нападение на Вара. Сходство ситуации было поразительное: в роковую ночь Цецине приснился Вар, окровавленный, пытавшийся выбраться из болота, протягивающий к нему руку, которую, однако, тот не схватил. Арминий, видя окруженное своими полчищами римское войско, победно воскликнул: "Вот новый Вар с обреченными на такую же судьбу легионами!" Радость его, однако, была преждевременной; Цецина обладал не только героической смелостью, но и здравым умом; ему удалось вывести войско из засады, и теперь римляне могли торжествовать: "Не в лесах и болотах, а на ровной земле -- боги равны!" И призрак поражения обернулся в великолепную победу.

В прирейнской Галлии тем временем полагали, что армия Цецины погибла; охваченные ужасом жители хотели даже уничтожить мост над Рейном, что и в самом деле могло погубить все плоды победы. Спасла положение Агриппина, "прелестная дева, герой по духу" {А. Мицкевич, "Гражина", стих 1086.}, она лично встречала возвращающихся солдат на мосту, перевязывала им раны, благодарила здоровых -- тем самым возложила на себя обязанности отсутствующего мужа. А тот сражался с другим, не менее коварным врагом -- с разбушевавшимися волнами Северного моря. Немало жертв унесла та борьба; наконец, Германии высадился на берег и соединился с Цециной и его легионами.

Итоги похода 15 г. не могли считаться удовлетворительными; только следующий, 16 г., принес римлянам серьезный успех. Германии вновь добрался со своими легионами до реки Веэер, т. е. почти до Эльбы; решающая битва с Арминием и его херусками должна была произойти в долине с загадочным названием Idistaviso. Hoвый знак, на этот раз счастливый, подействовал на настроение римского войска: появились восемь орлов, летящих по направлению занятого германцами леса. Легионы приветствовали их криками радости: "Вот римские орлы, гербы наших когорт! За ними! Вперед!" И пошли; победа была полной, Арминию пришлось спасаться бегством; наконец, поражение Вара было отмщено.

Германик отметил свою победу согласно обычаю: он составил трофеи с горделивой надписью: "После покорения племен между Рейном и Эльбой войско Тиберия Цезаря посвящает этот памятник Юпитеру, Марсу и Августу" -- свое имя он, однако, не упомянул. Возвращение через Северное море вновь было омрачено штормом и гибелью судов; несмотря на это, окончательный итог войны можно считать успешным. Германик отправил войска на зимние квартиры, но, к своему удивлению, получил приказ от императора прекратить поход и направиться на Восток, где требовалась его сильная рука. Напрасно Германик просил дать ему хотя бы год для доведения до конца покорения зарейнской Германии: император твердо настаивал на своем. Как это объяснить? Скорее всего, свою роль сыграло безграничное послушание воле Августа, который завещал, чтобы границей империи был Рейн. Так и должно быть.

Вернемся и мы вместе с Гермаииком в Рим; посмотрим, как правил Тиберий в то время, как его приемный сын и наследник трона воевал в Германии.

Тиберию было пятьдесят пять лет, когда смерть Августа призвала его к высшей власти. Он был вдов; жена Юлия, с которой он развелся, умерла в изгнании вскоре после вступления Тиберия на престол -- он никогда не простил ей того позора, каким она покрыла их брак. Мать Тиберия, императрица Ливия -- ей было уже семьдесят один год -- по завещанию мужа получила имя Юлии Августы; в управлении государством она не принимала участия открыто, хотя ее слово имело большое значение для сына. Была еще одна женщина -- Агриппина, жена Германика, которая, как всем казалось, станет императрицей, -- гордая своими детьми; она родила мужу троих сыновей, Нерона, Друза III и Гая Калигулу и двоих дочерей, Друзилу и Ливиллу П. {Когда Тиберий принял власть, у Агриппины было трое сыновей и не упомянутая Агриппина Младшая (будущая мать императора Нерона); Друзилла и Ливия (далее называемая Юлией, хотя все три были Юлиями) родились позже.} Агриппина была идеальным примером римской матроны: красивая, умная, образцовая супруга и гражданка, но и честолюбивая -- мы уже говорили о ее единственном недостатке. Неудивительно, что симпатии двора Тиберия разделились между ней и Августой -- так всегда бывает и ничего в том дурного нет, пока во главе государства стоит человек сильной воли, каким был Тиберий в те годы. Но в окружении императора была и третья женщина, которая, при желании, могла иметь большое влияние: это -- жена его брата, Антония Младшая, дочь триумвира Антония и Октавии. Она предпочитала оставаться в тени после преждевременной смерти ее героического мужа Друза I. За все время правления Тиберия один только раз случилось услышать ее тихий, но решительный голос -- и результаты оказались весьма значительными, о чем мы расскажем в свое время.

В мужском окружении императора главенствовали оба сына Тиберия, приемный Германии и родной Друз II, почти ровесники, умные и искренне преданные отцу; они жили в большом согласии друг с другом. Нет никаких свидетельств, что Друз завидовал Германику из-за права наследования трона; такова была воля умершего Августа и этого было достаточно. Но его жене, Ливии I, сестре Германика, постоянно снились сны о власти, что в конечном счете привело ее к преступлению -- но об этом речь впереди... Да, мы чуть было не пропустили еще одного члена императорской семьи, второго сына Друза I и Антонии, младшего брата Германика, Клавдия; но на него тогда никто не обращал внимания.

Итак, императорский дом первых лет правления Тиберия процветал и в нем не было ни одного врага императора, -- кроме него самого. В этом и заключалось его несчастье; то ли врожденное свойство характера, то ли приобретенная за долгую жизнь при дворе Августа особенность, -- он был скрытен, неискренен, подозрителен; правда, это не мешало ему быть добросовестным и мудрым правителем государства. Власть Тиберий принял неохотно, опасаясь, что не справится с новой задачей. Но он справился; и если мы посмотрим на его правление издалека, как бы с окраины Империи, то смело можем причислить его к лучшим правителям, которые когда-либо были в Риме. Но, увы, мы находимся в Риме, куда привел нас самый серьезный историк того времени и Рима вообще, Тацит. И что же мы видим?

"В Риме, -- пишет суровый республиканец, {"Анналы" I 7.} -- попали в рабство консулы, сенаторы, всадники" -- ruere in servitium -- впали в низкопоклонство; такое определение вошло в поговорку. Но оно вместе с тем означало, что приход к власти Тиберия никогда не вызывал возражений. Первые дни своей деятельности он провел в сенате, чтобы почтить память об умершем предшественнике. Душа умершего была принята в сонм богов (conaecratio), с того момента первого императора называли divus Augustus; кроме огромного мавзолея, где покоился его прах, Август получил храм с многочисленными жрецами. На Марсовом поле торжественно произвели похороны -- сожжение останков императора; для символического обозначения его апофеоза, с горящего костра выпустили орла, который унес его душу на небо.

Первым актом нового императора во внутренней политике, помимо текущих дел, была ликвидация народного собрания во всех его ипостасях; избирательные и законотворческие его функции были переданы сенату. Можно сказать, что это стало первой брешью в государственном строе прежнего Рима, уничтожением того демократического элемента, который сохранял даже Август; возможно, это было сделано по воле первого императора и своего рода частным завещанием основоположника принципата. Совершенно ясно, что собрания -- comitia, concilia -- теперь стали полным абсурдом: разве те люди, которые собирались на Форуме или на Марсовом поле, были представителями всего "римского народа"? Только парламентарная система могла спасти идею демократического строя; но такая система по сути своей была противна психике античного человека, поэтому "искренняя" аристократия, представителем которой являлся сенат, была лучше "ложной" демократии.

Собрания рухнули, как прогнившее дерево: "народ" некоторое время роптал, но достаточно легко примирился с утратой своих привилегий и не отказал в послушании монархии, которая гарантировала ему то, что для него было самым главным -- относительное благосостояние. Сенат также был доволен. Отношение Тиберия к такому партнеру власти было особое. В то время, как сенаторы, за немногочисленными исключениями, при помощи лести то к императору, то к Августе, старались перетянуть друг друга на свою сторону, Тиберий гораздо больше заботился об их достоинстве и не позволял унижать себя излишней к нему угодливостью. Стоит упомянуть начало его полемической речи против известного республиканскими симпатиями Квинта Гатерия: "Прости, прошу тебя, Гатерий, если я, как сенатор, выскажусь против тебя слишком резко". Так было в первые годы его правления.

В то же самое время он в значительной степени потерял в глазах современников, возобновив так называемый lex de maiestate. Термин, трудный для перевода, обозначает "закон о преступлении против величия...". Чьего? Во времена Республики мысленно добавлялось "римского народа" и понималось либо как превышение власти, либо как оскорбление народных трибунов, которым стародавний lex sacrata гарантировал неприкосновенность, либо, наконец, как измена государству. Первый Август придал этому термину дополнительное значение, вследствие чего он получил новое содержание -- "преступление по оскорблению принцепса" -- crimen laesae maiestatis principis, поскольку император обладал и potestatem tribuniciam (см. с. 87). И вот теперь, в 15 г., претор спросил в сенате Тиберия, должны ли совершаться суды de maiestate, на что тот уклончиво ответил, что "законы должны исполняться". До поры до времени это был "меч, спрятанный в ножнах", если не считать сенатского суда в 16 г. над Скрибонием Либоном, родственником второй жены Августа. Неосторожный юнец, соблазненный тщетной надеждой захватить высшую власть, начал общаться с магами, толкователями снов, и даже с ворожеями, вызывающими души умерших -- связи немыслимые с точки зрения людей просвещенных, но преступные -- по понятиям того времени. Он был осужден по закону de maiestate; Тиберий в суде сохранял абсолютную беспристрастность: молящему о милости он холодно посоветовал обратиться к сенату. Потеряв всякую надежду, Скрибоний покончил с собой.

Такова была роль сената в начале правления Тиберия; когда император решил послать Германика на Восток, то уже не народ, как было во времена Помпея Великого, но сенат наделил нового наместника всеми чрезвычайными полномочиями, необходимыми для почетной, но и ответственной миссии.

Поводом для такой миссии было окончательное осложнение отношений на кровоточащей восточной границе римского государства. Центром римской власти там была императорская провинция Сирия; римская длань простиралась и над восточной частью Малой Азии, Каппадокией и Коммагеной, в меньшей степени над Арменией, притязания на которую имела вечная противница Рима -- Парфия. Мы не будем вдаваться в подробности отношений, достаточно сказать, что Германии справился со своей задачей и быстро, и выгодно для Рима и императора. Каппадокия и Коммагена были включены в состав империи, а трон Армении занял сторонник Рима; царь Парфии легко смирился с таким оборотом дела, довольный тем, что Германик оставил ему трон и не поддержал его соперника. Трагедия тлела в другом месте.

Уверенный в своих силах и надеясь на счастливую звезду, Германик в Сирию не торопился. Восток для римлян начинался уже в Греции, богатой художественными и историческими памятниками; молодой герой был человеком образованным, поэтому умел ценить прекрасное. С ним была жена и младший сын, "Сапожок"; жена готовилась разрешиться от бремени -- следовало найти спокойное и культурное место для ожидаемых родов; супруги выбрали один из городов прекрасного Лесбоса, где и родилась дочь Юлия (Ливилла II). Оттуда -- недалеко до Босфора, который Германик не преминул посетить, а потом снова Томы, где находился Овидий, сосланный Августом десять лет назад. В сердце легковерного поэта затеплилась надежда: Германик любил поэзию, сам писал неплохие стихи -- ужель не услышит мольбы кающегося грешника? Овидий взял наиболее патриотическое свое произведение, поэтический "Календарь" ("Фасты"), и переработал первую книгу, посвящая ее Германику. И что? Мы не знаем; известно лишь, что путешествие Германика было в 18 г., который и стал годом смерти несчастного "певца нежной любви".

Для Германика путешествие было сплошным праздником и триумфом; его везде приветствовали не только с чиновничьей почтительностью, но и с сердечностью, которая свидетельствовала об истинной любви народа. Везде -- кроме той провинции, куда он направлялся. Наместником там, легатом, был старый Гней Кальпурний Пизон, ровесник императора, человек весьма заслуженный, но гордый, и мысль, что ему придется подчиняться молодому Германику, была невыносима. Еще более неприемлема она была для его жены, Му-нации Планцины, внучки того Планка, который после убийства Цезаря сыграл скорее громкую, нежели почтенную роль; особое 7. Апофеоз Германика. Камея, значение имела ее дружба с Августой. Началась борьба обоих супругов за популярность в легионах, расквартированных в Сирии. Пизон, не колеблясь, подрывал дисциплину среди солдат, отчитывая и убирая сотников по своему усмотрению; еще дальше шла Планцина, всячески угождая рядовым солдатам, за что получила от них почетное имя "матери легионов". Несомненно, все это делалось для усложнения деятельности Германика и вопреки воле императора, который доверил столь важную провинцию опытному Пизону, рассчитывая на помощь последнего молодому Германику.

Германик, тем временем, молниеносно закончил приведение в порядок восточных дел и поддался соблазну посетить соседний с Сирией Египет -- осмотреть его древние памятники, развалины Фив, поющую статую Мемнона, {Под Фивами находились две статуи, называвшиеся Колоссами Мемнона, сына Эоса; они в действительности представляли фараона Аменхотепа III. Из одной статуи, на рассвете, вследствие разницы температур, раздавались мелодические звуки. Конец этому явлению положил ремонт статуи, проведенный при цезаре Септимии Севере.

0x01 graphic

} побывать на чудесных островах Нила субтропической Сиены (совр. Асуан), а также проконтролировать администрацию в его будущем государстве. Говорили, что Цезарь был недоволен путешествием, противоречащим принципам его предшественника, который в свое время запретил сенаторам бывать в этой стране; Германик, однако, имел право ответить, что запрещение Божественного Августа не распространяется на наследника трона, которым он, Германик, является также по воле Божественного Августа; впрочем, он, как всегда, вел себя безукоризненно лояльно по отношению к главе государства, не давая никакого повода для неудовольствия.

Вернувшись в 19 г. в Сирию, Германик, к своему огорчению, увидел, что Пизон воспользовался его отсутствием для отмены всех распоряжений. Это стало поводом для резкого столкновения между цесаревичем и наместником, усердно раздуваемого, как обычно бывает, приверженцами обеих сторон. Находясь в Антиохии, Германик вскоре заболел, и весь его двор, да и он сам были уверены в отравлении; известная отравительница, некая Мартина, изготовила яд для Планцины. Мартину быстро уничтожили, что еще больше усилило достоверность подозрений -- значит, хотели избавиться от опасного свидетеля.

В Риме с большой тревогой следили за развитием болезни Германика. Известие о его выздоровлении вызвало бурю радости, но не со стороны императора, скрытного, как всегда, а со стороны народа. Всюду распевали:

Привет тебе. Рим, привет родина, потому что здоров Германик!

(Светоний, Калигула, 6)

Увы, радость оказалась преждевременной; Германик не выздоровел, наоборот, состояние его ухудшалось, смерть приближалась неотвратимо. Агриппина с маленькой Юлией, семилетний сын Гай Калигула, несколько самых близких друзей окружали его постель -- умирающий завещал им отомстить за предполагаемое убийство. Он умер в октябре 19 г., не дожив до тридцати четырех лет.

Вина Пизона и Планцины доказала не была; разумеется, доказательства суеверного плана -- оловянные таблички с именем цесаревича, отдающие его богам и духам подземелья -- для нас не являются убедительными, хотя для того времени могли быть таковыми; безнаказанность гордого наместника, неуемная радость его супруги, прервавшей траур по сестре, узнав о горе ненавистной соперницы, были у всех на виду. Дело приняло совсем другой оборот. Пизон, который еще по приказу Германика должен был быть в Риме, узнав о его смерти, хотел направиться в свою провинцию, но друзья умершего выкинули его оттуда силой. Пришлось возвращаться в Рим. На обратном пути Пизон решил посетить второго, теперь уже единственного, цесаревича Друза, находившегося по приказу отца в иллирийских легионах; не там проходила самая короткая дорога в Рим, но Пизон полагал, что Друз примет его милостиво, поскольку он расчистил ему дорогу к трону. Но Пизон ошибся в своих расчетах: Друз искренне дружил со старшим братом и не испытывал благодарных чувств к предполагаемому убийце.

Тем временем Агриппина с детьми и прахом мужа направилась прямым путем через Брундизий и Италию в Рим; ее везде встречали выражениями искреннего сочувствия горю, которое было и горем всей страны. Чем ближе к столице, тем многочисленней становился эскорт: к ней присоединились старшие сыновья, Нерон и Друз III. Главная задача Агриппины -- исполнить завещанное мужем отмщение убийцам, и это дело должно было приобрести форму открытого обвинения перед судом сената того, кто по всеобщему убеждению был виновником смерти Германика. Положение Тиберия оказалось чрезвычайно сложным. Действительно, смерть Германика, верного и близкого ему человека, явилась тяжелым и болезненным ударом; Тиберий видел, что народ и общество во главе с вдовой именно его обвиняют в соучастии в убийстве. По ночам под окнами дворца императора на Палатине все грознее звучали крики: "Отдай нам Германика!" В такой ситуации каждое слово, произнесенное в сенате в защиту Пиэона, будет воспринято как признание им вины. Поэтому Тиберий вел себя с холодным бесстрастием; Пизон, видя настроения в сенате, счел себя обреченным, он выпросил отсрочку приговора на один день, якобы для подготовки защитной речи; по римской традиции он использовал последнюю ночь, чтобы покончить с собой. Планцину временно спасли просьбы Августы; через тринадцать лет, во время неистовства кесарева безумия ее дело было возобновлено и она пошла вслед за мужем.

Трагедия Германика невольно отвлекла наше внимание от внутренних и внешних событий первого славного шестилетия правления Тиберия. Мы не будем говорить о них подробно, а лишь обозначим некоторые вехи. По отношению к провинциям Тиберий был правителем справедливым и добросовестным, не стремился часто смещать наместников -- известный нам Понтий Пилат правил Иудеей десять лет, а иные и дольше; основная причина постоянных замен наместников при Республике -- боязнь усиления связей с легионами -- теперь потеряла актуальность: легенда Августа надежно хранила жизнь его преемника. В случаях должностных злоупотреблений наместниками -- лихоимства, грабежа -- Тиберий был неумолим. Финансами государства он управлял умело и честно, давая пример другим своей скромной жизнью, а потому и не боялся непопулярности; казна была в хорошем состоянии и давала возможность активно помогать пострадавшим от стихийных бедствий провинциям; так было в Азии в 17 г., когда жестокое землетрясение уничтожило двенадцать цветущих городов. Провинция принадлежала сенату, но Тиберий понимал, что сенатская казна не в состоянии восстановить разрушенные города, и он помог им своей казной, что, естественно, было оценено по достоинству. Извечной заботой сильных мира сего было судопроизводство; Тиберий старался не ущемлять прав преторов и оставил им главенствующую роль, скромно сидя в углу, слушая выступления сторон и показания свидетелей; однако само присутствие императора надежно держало в руках и тех, и других. Не подлежит сомнению, что если бы нам пришлось судить о Тиберий по первым шести годам его правления, то можно было бы смело назвать его одним из лучших императоров Рима.

То же можно сказать и о его внешней политике. Тиберий, как и его предшественник, дипломатические успехи предпочитал военным. В германских делах, как мы видели, он не одобрял эффектные, но рискованные походы своего сына; он был сторонником политики использования братоубийственной войны германцев между собой; такая политика принесла, плоды: Маробод подчинился римской власти; конечно, правомочен вопрос: может быть Тиберий недооценивал значение того atrium mortis, которым были для Рима германские границы, а затеянное Германиком превращение Эльбы в границу империи обеспечило бы ее целостность? Мы добрались до 10 г., когда кончается первое, счастливое шестилетие Тиберия, и следует повторить слова Тацита: в том году был коварно убит своими вождь херусков 37-летний Арминий, "бесспорный освободитель Германии, имевший успех в различных сражениях, в войне непобедимый" (proeliis ambiguus, bello non vie tus). {"Анналы" II 88.} Так римский историк прекрасно охарактеризовал мужа, который принадлежал к главным врагам его родины; он, тем самым, дал замечательную оценку и себе самому.

Граница по Дунаю, за которой следил младший сын Тиберия, Друз, благодаря дипломатическим шагам была умиротворена; правда, там оставался еще "фракийский котел", который еще со времен диадоха Лисимаха {Лисимах -- один из полководцев и диадохов Александра Великого; после смерти последнего он стал царем Фракии, погиб в 281 г. до н. э. в борьбе между диадохами.} был источником постоянных беспорядков -- но и этот "котел" удалось обезвредить. О Востоке мы говорили. Если добавить успешный разгром двух восстаний -- Сакровира в Галлии и Такфарината в Африке, то наш обзор можно считать оконченным. Правда, восстание в Африке длилось вплоть до 24 г.: Такфаринат стал как бы вторым Югуртой и долгое время был неуловим, но в конечном итоге римское упорство одолело и его.

Состояние дел внутри страны и за ее пределами было благополучным и предвещало Риму прекрасное будущее; но после горестной трагедии Германика вспыхнула новая, еще более мучительная -- трагедия самого Тиберия.

Виновником ее стал злой гений несчастного императора -- Луций Элий Сеян. Сын римского всадника Сея Страбона, усыновленный неким Элием Галлом, он получил его родовое имя, сохраняя по римским обычаям и имя отца в форме прозвища. Своей карьерой он был обязан родному отцу: вместе с ним, с первого года правления Тиберия, Сеян -- префект преторианцев; затем, когда отец уехал в Египет, он один занял эту высокую должность. Но ему было мало. Мы говорили, что преторианцы являлись одним из трех фактических оплотов императорской власти; Сеян был на 25 лет моложе Тиберия и по возрасту мог быть сыном шестидесятилетнего императора. Но возраста было недостаточно, поскольку существовали наследники трона по прямой линии, сначала -- Германик, потом -- Друз, родной сын императора, наконец, сыновья Германика: Нерон, Друз III и Гай. Все так, но в 19 г. умирает Германик, -- первое препятствие устранено. Теперь на очереди другой сын -- цесаревич Друз.

Друз был женат на Ливилле, сестре Германика; Сеян, по натуре близкий Катилине, умел обольщать и женщин, и мужчин. Совершенно непонятным способом он завладел сердцем ветреной и амбициозной Ливиллы. Тиберий признал Друза наследником трона, дав ему в 22 г. перед сенатом "власть трибуна"; но воля императора оказалась бессильной, потому что годом позже другая воля лишила Друза жизни. Чья? Тогда этого никто не знал, -- кроме двух человек.

После смерти Германика это был второй, еще более тяжелый удар для Тиберия. Он перенес его с обычной стойкостью своей многоопытной души, и, заботясь о судьбах государства, направил все свое внимание на внуков -- сыновей Германика, Нерона и Друза III. Прекрасная и трогательная была сцена, когда Тиберий ввел в сенат совсем маленьких мальчиков и попросил сенаторов заменить им отца, после того как он сам простится с земным миром. Несомненно, он любил их, и доказал эту любовь, выдав за старшего сына внучку Юлию, дочь умершего сына Друза. Он их любил. А они? Сыновья Агриппины, которая считала Тиберия виновником смерти мужа... Постоянная подозрительность императора лила воду на мельницу Сеяна, который, естественно, увидел в молодом Нероне свою очередную жертву. Он мог легко за ним следить, используя совершенно юную жену последнего, Юлию, дочь Ливиллы. Юлия о каждом слове и действии мужа сообщала матери, а та -- разумеется, ему, Сеяну. Одновременно ловкий интриган раздувал неприязнь между Агриппиной и Тиберием, настоятельно советуя первой не принимать того, что подает тесть, вознамерившийся, якобы, ее отравить. Не привыкшая к обману женщина поверила: во время одного праздника она отдала рабам нетронутые фрукты, поданные ей императором. Оскорбленный Тиберий обратился к сидящей рядом Августе: пусть та не удивляется суровости его к Агриппине, которая его подозревает в тайных намерениях. Когда одна из подруг Агриппины оказалась перед судом в сенате и Агриппина, защищая ту, стала жаловаться на постоянные угрозы в ее, Агриппины, адрес, Тиберий ответил ей стихом из греческой трагедии:

Ты, дочка, считаешь оскорблением, что не царствуешь?¹

¹ Данный инцидент описывают Светоний, Тиберий 53, и Тацит, "Анналы" IV 52.

И все-таки внучка Августа могла не опасаться за свою жизнь и за жизнь своих близких, пока жила его вдова, для которой его кровь была священной; но когда Августа умерла -- в весьма преклонном возрасте, ей было 85 лет, -- на Агриппину обрушился сокрушительный удар от руки коварного врага всего дома Цезарей. Это произошло в 29 г., т. е. в конце второго, тоскливого шестилетия правления Тиберия.

Этот период закончился событием, имевшим решающее и роковое значение для всей второй половины правления -- Тиберий покинул Рим и добровольно уехал в новое изгнание на остров Капреи. "Козий" остров (capra -- коза, совр. Капри), расположенный в Неаполитанском заливе, -- подлинное сокровище в богатой драгоценностями стране. Что склонило умного и предусмотрительного владыку совершить такой опрометчивый шаг? Это, видимо, навсегда останется загадкой. В 26 г. ему исполнилось 67 лет; его старость нельзя назвать ни благородной и ни спокойной, какой судьба награждала обычно своих любимцев; отвратительные и, по-видимому, назойливые угрызения совести обезобразили его когда-то благородные черты лица -- может, потому и стыдился он показаться народу? Может, надеялся, что климат благословенного острова его вылечит и он сможет вернуться в Рим? Во всяком случае для Сеяна отсутствие императора делало его хозяином положения. Он всеми способами уговаривал Тиберия позволить себе заслуженный отдых; и судьба, -- гибельная судьба императорской семьи -- пришла на помощь Сеяну. На полпути до Неаполя путешественники остановились отдохнуть в гроте; неожиданно рухнули своды; охваченные страхом спутники Тиберия разбежались и только Сеян своими атлетическими плечами держал своды пещеры и дал возможность императору выйти. С той поры Тиберий поверил окончательно, что Сеян его самый верный и единственный друг.

Начатое таким образом третье шестилетие правления Тиберия в сущности было периодом власти Сеяна; он на вершине своей мощи; до отъезда в Кампанию, выждав приличествующий срок после смерти Друза, Сеян начал добиваться руки вдовы Друза, своей тайной любовницы Ливиллы, но получил отказ, хотя и вежливый. Теперь обладание стареющей красоткой уже не представлялось ему столь заманчивым. Главным для него было породниться с домом Цезарей, поэтому Сеян обратил свой взор на дочь Ливиллы Юлию, младшую сестру жены Нерона, старшего сына Германика {Сообщение о том, что Сеян добивался руки дочери Друза, Юлии, находится в византийской хронике Зонара ("Всемирная история", кн. XI). Однако речь не может идти о жене Нерона, а о существовании у нее сестры источники молчат; хроникер, видимо, ошибся.}. Тиберий на этот раз не отказал, но просил немного подождать, когда прекрасный цветок распустится. Сеян согласился ждать, одновременно укрепляя, насколько возможно, материальную сторону своей власти. На Виминале, сразу за стеной Сервия, он устроил общий лагерь для преторианцев; там и ныне находятся казармы Макао, сохранились остатки древних ворот. В симпатиях сената Сеян был уверен, там его воспринимали как своего рода наместника, самого близкого друга цезаря и даже ставили алтари в честь этой необычной "дружбы". Когда в 20 г. умерла Августа, для Сеяна настал вожделенный момент убрать все оставшиеся препятствия, которые тормозили его надежды -- и прежде всего Агриппину и ее сыновей.

После смерти Августы сенат получил от капрейского отшельника резкое письмо с жалобами на Агриппину и Нерона -- по-видимому, Сеян постарался доставить императору выразительное описание грозящей со стороны обоих опасности. Правда, письмо не возымело действия; нашелся смелый и благородный сенатор, который предостерег коллег не придавать излишнего значения обвинениям, продиктованными, кто знает, может, мимолетным дурным расположением духа цезаря. Народ взрывом радости встретил известие об освобождении своих любимцев; люди в торжественном шествии несли их бюсты по улицам Рима, раздавались здравицы в их честь и в честь императора -- да, императора тоже; это был один из моментов, когда римский народ вспомнил, что он populus Romanus Quirites. Увы, одурманенный своим псевдо-другом император не сумел этим воспользоваться: сенат получил новое послание, в котором автор жаловался на пренебрежение сенатом грозящей своему императору опасности, и на этот раз цель была достигнута. Агриппину выслали на остров Пандатерию, туда, куда была изгнана ее мать, столь не похожая на нее, Юлия; там в ясные дни она могла видеть на западе туманные очертания другого острова, Понтия, на котором угасал сосланный сын, благородный юноша Нерон. После четырех лет безнадежного одиночества закончилась жизнь прекраснейшей матроны Рима, внучки Августа, долголетней верной и доблестной супруги храброго Германика.

Сеян одолел еще одну ступень к вожделенной цели; оставалась одна преграда -- второй сын Агриппины Друз III. С ним Сеян справился легко -- тот не мог сравниться ни с матерью, ни со старшин братом, с которым был в постоянной ссоре. Сеяну удалось соблазнить Друза надеждой стать наследником трона после ликвидации брата; так он добился доверия неразумного юноши. Теперь можно было организовать суд в сенате и Друзу пришлось сменить роскошный дворец на подземелье Палатина. Там он пробыл недолго; впрочем, после приговора его нельзя было считать живым.

Сеян мог праздновать победу; правда, оставался еще третий сын Германика -- напомним, это будущий Калигула, -- но тогда его в счет не принимали. Император был к Сеяну милостив, как никогда, и даже назначил его консулом. Сеян -- консул! И сенатор, в префект преторианцев, как римский всадник! Налицо нарушение предписаний Августа, который резко разграничил должности всадников и сенаторов; но никто не обращал внимание на подобные "мелочи". Консул за 31 год, вместе с императором -- очень много, но недостаточно для объявления Сеяна наследником трона. Нужна власть трибуна, tribuniciae potestatis, полученная от императора и одобренная сенатом, главное -- первое, второе -- пустая формальность. Наконец, еще одна цель -- прелестная Юлия, дочь Друза II, которая сиянием своих предков, всех этих Юлиев, Клавдиев, Друзов озарит плейбейскую серость тщеславного претендента из Сеев и Элиев.

Такова была ближайшая программа; а что дальше? Тиберий сидит на Капрее; пусть и не возвращается оттуда, Римом будет править Сеян, и не в качестве наместника, а как император. Для этого нужен государственный переворот, к которому надо готовиться. Из трех китов власти одна, и, видимо, самая главная, преторианцы, была в руках Сеяна. Сенат, вторую силу, можно терроризировать. Остается третья -- армия, размещенная в провинциях. Мы не знаем подробностей, но можно допустить, что в последнее время назначения командиров не проходили без ведома Сеяна. Ловкий интриган все просчитал; но не учел одного -- августовскую легенду. Она и погубила его.

В то время, как Сеян внимательно следил за происходящим в огромном государстве, был некто, кто еще более внимательно следил за ним самим; это -- шестидесятилетняя Антония, дочь триумвира Антония и сестры Августа Октавии, вдова Друза Старшего, а следовательно, невестка Тиберия; ей после смерти Августы полагались почести старшей матроны в роду Цезарей. Как узнала Антония о замыслах Сеяна, об этом хроники молчат; но на помощь историкам приходит психология. Антония была матерью Ливиллы, некогда любовницы Сеяна, отвергнутой им в пользу ее молоденькой дочери. Невозможно допустить, чтобы после такого оскорбления Ливилла не рассказала матери все, что знала -- а знала она много, -- хотя, разумеется, и не все. Далеко не все.

И вот, на Капрею едет посланец Антонии и везет императору письмо. Задание было не из легких: Сеян тщательно охранял императора; беда тому посланцу, который попадет в руки охранников с таким документом! Позже, один из вольноотпущенников Клавдия, сына Антония, Паллант, приписывал себе честь успешного исполнения задания, ставшего первым шагом в его безумной карьере при дворе. Итак, Тиберий получил и прочитал письмо, клеймившее самого лучшего, как казалось ему и всем, друга как изменника. Доказательства, по-видимому, были внушительные.

Через несколько дней состоялось заседание сената; по поручению председательствующего консула Сеян, который также был консулом уже четыре месяца 31 года, получил приглашение явиться. Сеян колебался -- может, вспомнил кошмарные мартовские иды? -- "Будет прочитано письмо императора, касающееся тебя", -- сказал посланец. "Значит, -- присуждение власти трибуна!" -- подумал Сеян и пошел. Он сел на первой скамейке, окруженный, как всегда, толпой преданных ему сенаторов. Консул начал читать письмо; похоже, никакого назначения нет. Почтительный шум затих. В письме содержались жалобы на грозящие императору опасности вперемешку с выразительными выпадами по адресу так называемого друга -- вокруг Сеяна образовалась пустота. Вот и конец письма, а о власти трибуна ни слова. Требование суда de maiestate над двумя влиятельными фигурами -- что это? Самые близкие друзья Сеяна?! Он сидит бледный, оставленный всеми. И, наконец -- словно гром: император требует отдать под суд сената предателя Сеяна!

Ошеломленный сенат молчал; прозвучал только один голос и это был осуждающий голос. Считая всеобщее молчание за согласие, консул произнес приказ об аресте. Все было заранее рассчитано. Появился Лакон во главе пожарных -- прекрасно, по-военному организованных частей, после преторианской гвардии -- самых эффективных в Риме. Хорошо, но где преторианцы? Разве они не спасут своего начальника? Они сидят в казармах в унылом молчании: за Сеяна -- да, но против императора -- нет! Тем временем народ узнал об опале бывшего наместника и ответил взрывом радости; по дороге на Форум Сеян воочию убедился, как разбивали многочисленные его статуи. В тот же день он был казнен в тюрьме. Увы, не только он: его малолетние, невинные дети разделили участь отца.

Но это было только начало. Следующей жертвой стала бывшая любовница Сеяна, Ливилла. Она не могла рассчитывать на милость в сенате; но разве император не спасет свою все-таки невестку? Изменницу? -- Нет! Тогда вспомнила Ливилла, что она -- дочь и сестра героев. "Я умру от своей руки, но перед смертью своему жестокому судье нанесу смертельный удар: я напишу императору о том, чего, кроме нее не знает никто -- я отравила своего сына!" Она сдержала свое слово.

Смертью Сеяна заканчивается третье шестилетие правления Тиберия, вернее, правления Сеяна; четвертый, последний, период был под знаком несомненного безумия. Натура Тиберия, его дух не выдержали ударов от Антонии и Ливиллы; им все сильнее овладевала мания преследования. Тиберий по-прежнему жил на Капрее, в своих двенадцати роскошных виллах; эффектные развалины одной из них сохранились до наших дней; императору везде чудились кинжалы убийц. Как мы помним, Тиберий восстановил закон об оскорблении величия, но долгое время этот дамоклов меч, за немногими исключениями, был как бы спрятан в ножнах. Теперь, раз вынутый из ножен, он постоянно висел над головами римлян. В сенатском суде росло количество дел об оскорблении императора на всех, кто были когда-то друзьями Сеяна; одному из обвиняемых не помогла объективная защита: "Да, я был его другом, но не дольше, чем ты". Спрос рождал предложение: ширилась эпидемия доносительства, ремесло доносчика стало самым прибыльным делом в Риме. Кровь лилась рекой; каждый день гибли сенаторы по приговору тех коллег, которые знали, что завтра их самих может встретить та же участь.

Несчастный безумец обретал свою давнюю энергию только в одной области -- в совершенствовании государственной администрации; врожденный инстинкт долга давал себя знать с нерастраченной силой. Серия благотворных законов была издана именно в последний период его правления. Когда в 33 г. в Риме разразился финансовый кризис, Тиберий основал кредитный банк, благодаря которому был укреплен кредит и восстановлено доверие. Пожар уничтожил Авентин в Риме и император не пожалел денег для помощи погорельцам. Он внимательно следил за делами в провинциях, назначал там добросовестных наместников. Одним словом, своему преемнику он оставил в прекрасном состоянии казну и хорошо управляемое и охраняемое государство. Но это все действия каждодневные, не "громкие"; громкими же были кошмарные процессы об оскорблении величия, интриги в сенате и потоки сплетен и пересудов о невероятных сценах чудовищной жестокости и изощренной распущенности, театром которых стал райский остров в Неаполитанском заливе.

От когда-то процветавшей семьи остались Тиберию третий сын Германика, известный уже нам "Сапожок", и внук, сын Друза, Тиберий "Близнец" (брат его умер в младенчестве). Оба находились при нем; особенно ему близок был Тиберий "Близнец", ведь это -- сын Друза, значит, его собственная кровь... Разве? Сына Друза... и Ливиллы? А может... Сеяна? Новое терзание. Он гнал эту мысль прочь, глядя на мальчика с нежностью и теплотой. В такую минуту застал его Гай и невольно ответил жестом, ничего хорошего не сулящим. Старик заметил:

-- Да, -- сказал он, -- ты его убьешь, но за это -- тебя, кто-нибудь другой.

Новый префект преторианцев, Макрон, заметно старался понравиться Гаю. "Ты умен, -- говорил ему император, -- заходящему солнцу предпочитаешь восходящее". Но сам ничего не делал, чтобы руководить судьбой и довести до намеченной цели -- может потому, что, занимаясь астрологией, верил только в предназначение. В медицину, напротив, не верил, и не чувствовал, что умирает: накануне смерти он неожиданно покинул Капрею и направился в свою мизенскую виллу. Там, в Мизене 16 марта 37 г. он умер в возрасте 78 лет.

8. Калигула

Безумие жестокости, характеризующее последнее шестилетие правления Тиберия, практически разрушило ту охранительную силу, какой обладала августовская легенда. Когда тело Тиберия привезли в Рим, всеобщая ненависть выплеснулась на улицы; одни кричали ядовитый каламбур: "Тиберия в Тибр!", другие требовали бросить его тело на Гемонскую лестницу {Гемонская лестница -- на южном склоне Капитолия; с ее ступеней сбрасывали в Тибр останки казненных преступников из соседней тюрьмы.} среди трупов преступников и т. д. Похороны состоялись, но о консекрации, т. е. о причислении его души, как было с Юлием Цезарем и Августом -- к сонму богов, покровителей Рима -- не могло быть и речи: консекрация зависела от сената, считавшего покойного самым главным своим палачом.

Однако сама по себе августовская легенда не умерла; напротив, она засияла новым блеском, поскольку могла окружить чело того, кто являлся не только правнуком Августа, но и сыном любимцев Рима, Германика и Агриппины. Не было никакого сомнения, что именно он наследует трон после смерти Тиберия. Макрон, префект преторианцев, первый воздал ему почести; путешествие Калигулы из Миэены до Рима было сплошным триумфом; вспоминали о том, что он воспитывался в римских легионах в Германии и что его называли "мальчиком", "светиком", "дитятком", "воспитанником"; ласкательное прозвище "Сапожок" -- Калигула -- сохранилось в народном сознании, несмотря на то, что звали этого человека Гай Цезарь. Можно сказать, что не часто вступающий на престол монарх имел столь доброе мнение и приверженность своих подданных; сенат перенес на него все почести, которые дал бы его отцу, если бы мог: даже самый высокий титул "Отца отчизны", который Август получил только после долгого ревностного правления -- даже и этот титул был предоставлен Калигуле.

Таково было вступление; теперь следовало показать, что истинное содержание правления будет достойно воцарения. Начало неплохое; правда, эфемерное восстановление избирательного права "народа" в тогдашних условиях имело сомнительную ценность, скорее символическое значение, как доказательство того civile ingenium, которое римское общество приписывало отцу императора Германику; уничтожение ненавистного lex de maiestate и доносительства справедливо произвело самое благоприятное впечатление. Другим шагом в том же направлении стало объявление политической амнистии, по которой освобождались и возвращались семьям пленники Тиберия. Фактом незначительным, но симпатичным было щедрое награждение одной узницы за то, что под пытками палачей Тиберия она сохранила тайну своего патрона. Щедрость Калигулы не знала меры: он велел выплатить по завещанию не только Тиберия, но и Августы, несмотря на то, что первое было признано недействительным сенатом, а второе -- еще Тиберием; Калигула ввел значительные льготы в обложении налогом граждан и пользовался любым случаем, чтобы наградить бедный люд. Естественно, что таким образом он опустошал римскую казну, оставленную Тиберием в прекрасном состоянии, но на это пока не обращали внимания.

Не M6HG6 достойным было поведение Калигулы по отношению к членам своего рода, живым и мертвым. Он почтил своего предшественника похвальной речью на похоронах; можно было сомневаться в ее искренности, но она произвела благоприятное впечатление. Еще лучше он повел себя в отношении молодого Тиберия, внука умершего цезаря. Дед отказывал свое наследство в равной доле своим внукам, Гаю и Тиберию. Сенат признал недействительным завещание в пользу Калигулы; но тот усыновил Тиберия, как в свое время сделал Тиберий по отношению к Германику. Своей бабке Антонии, самой старшей в роду Цезарей, он дал титул Августы, делая ее тем самым равной умершей Ливии, жене Августа. Самым потрясающим было уважение, каким он почтил своих умерших мать Агриппину и старшего брата Нерона. Оба они, сосланные на острова Тирренского моря, пали жертвами интриг Сеяна; новый император направился туда в непогоду и привез прах обоих в Рим, чтобы торжественно похоронить их в мавзолее Августа.

"До сих пор, -- пишет его биограф Светоний, {Калигула 22.} -- речь шла о правителе; далее придется говорить о чудовище".

Через восемь месяцев Калигула заболел. Отчаяние народа не имело границ; повторялись сцены, вызванные некогда в Антиохии болезнью его отца. Толпы народа днем и ночью окружали дворец Калигулы, давая чрезвычайные обеты: в случае выздоровления императора одни обещали богам в жертву свою жизнь, другие -- что было почти то же самое -- готовы были стать гладиаторами на арене. Помимо этого приносились и обычные жертвы. Наконец, всеобщее желание было удовлетворено: император выздоровел, но выздоровел не как цезарь, а как чудовище. Точнее говоря, выздоровел, охваченный кесаревым безумием.

Калигула вспомнил пророчество придворного астролога умершего императора о своем грядущем правлении -- что оно столь же "реально", как и возможность Гая проскакать на коне по волнам Байского залива. По-видимому, он отнесся к своей болезни как к попытке исполнить пророчество; чтобы предотвратить другую, более успешную попытку, Гай повелел построить десятикилометровый мост через залив, используя для осуществления безумного замысла весь римский флот; он дважды проехал по этой странной морской дороге, а затем оставил ее на произвол судьбы и стихиям, довольный тем, что отвел от себя злополучное предсказание. Хуже было с теми, кто обещал свою жизнь в случае его выздоровления -- от них требовали точного исполнения обета, рассматривая этих несчастных как обыкновенных жертвенных животных -- видимо, под влиянием того же испуга. Калигула понимал, что в случае его смерти трон достанется молодому Тиберию, которого он усыновил, и поэтому всю подозрительность направил против юноши, который и пал его жертвой. Исполнить это было легко; труднее было расправиться с префектом Макроном, которому Калигула был обязан получением власти и который поэтому стал крайне неудобен; Гай велел убить Макрона -- успешное осуществление приказа свидетельствовало о той любви, которой он пользовался среди народа и войска.

Но могла ли эта любовь, учитывая кровавые действия императора, долго сохраняться? Следовало его остановить на этом опасном пути. Но кто отважится? -- Только новая Августа, Антония. Старшая в роду, его бабушка, мать его отца Германика, она в свое время спасла ему жизнь, раскрыв заговор Сеяна. И она призвала внука опомниться; но вместо повиновения услышала угрозу:

-- Не забывай, я могу сделать, что угодно и с кем угодно!

Такой ответ прозвучал как кредо кесарева безумия. Конечно, внешних тормозов, ограничивающих власть Калигулы, не было, как, например, позже, не было их у императора Марка Аврелия; но если Марк Аврелий считается самым лучшим из римских императоров, то Калигула -- один из самых худших; и причина заключается в том, что первый обладал необычайно чувствительным внутренним тормозом, который абсолютно отсутствовал у второго. Кесарево безумие -- отсутствие внутренних барьеров при одновременном отсутствии внешних преград.

Алчность, жестокость, разврат, мания величия -- все это отдельные проявления безумия у Калигулы. Первая, правда, объяснялась плачевным состоянием государственной казны, вызванным расточительностью самого императора в первые месяцы его правления. Только жесточайшая экономия могла наполнить казну снова, но Калигула и думать об этом не хотел. Он попросту решил ограбить государство -- либо конфискацией имущества богатых людей, либо при помощи обложения налогами всех. Богатые -- это сенаторы; Калигула начал новый этап преследования коллегий, понесших жестокий урон от Тиберия. Конечно, оба источника оказались весьма прибыльными, и что из того, что растущая с каждым днем расточительность двора вызывала очередное ограбление граждан?

Связь жестокости с алчностью понятна; конфискация имущества являлась следствием обвинительного приговора и совершалась после приведения приговора в исполнение. В методах исполнения приговоров молодой изверг изобретал все более изощренные способы. Ему важна была не только сама смерть: он измывался над осужденными, зрелище их страданий вызывало у него сладострастный трепет. "Убивай его так, чтобы чувствовал, что умирает" -- эти слова Калигулы говорят сами за себя. Его садизм упивался не только при виде телесных мук, но и моральных страданий; Калигула требовал, чтобы семья осужденного присутствовала при казни несчастного. Изобретательность его по своей чудовищности не знала границ. Сенека {Сенека пишет об этом в трактате "О гневе" II 33.} приводит такой пример: как-то к императору пришел сенатор с просьбой о помиловании приговоренного к смерти сына. Калигула принял просителя благосклонно и тут же с веселым выражением лица, словно исполняя просьбу отца, подписывал приказ о немедленной казни юноши. Мало того, он пригласил отца на прием, болтал с ним, подставлял различные блюда, наливал доброе вино... а отец с учтивой улыбкой принимал угощения, пил за здоровье милостивого императора. Возможно ли так низко пасть? Может, отец пытался спасти свою собственную жизнь? -- Нет, отвечает Сенека, у того человека был... еще один сын.

Жестокость соседствует с распутством; вместе взятые, они приводят к разрушению человеческой личности. Калигула нарушил все элементарные законы -- божеские и человеческие, полагая, что ему дозволено все. Мы не будем приводить примеры, достаточно сказать, что этот безумец опозорил даже своих сестер. Их было три -- Агриппина Младшая, Друзилла и Ливилла (II); более всего он любил среднюю и действовал совершенно открыто. После ее преждевременной кончины, наступившей после выздоровления Калигулы, его охватило настоящее неистовство траура; был установлен культ богини Друзиллы, построен в ее честь храм, где служили жрицы; в знак траура запрещались любые развлечения. Разумеется, многие старались угодить его то ли болезни, то ли гордыне: один человек заявил под присягой, что видел собственными глазами, как Друзилла вознеслась на небо, за что и получил огромную награду...

Но вознося на небо сестру, Калигула не забывал и о себе, его мания величия приобретала чудовищные размеры. Император вознамерился стать царем по восточному образцу. Его друзья отдавали себе отчет в том, что царский венец на челе цезаря будет обозначать полное разрушение другого, невидимого, но более значительного ореола -- августовской легенды, который по-прежнему еще озарял персону императора. "Царская корона -- слишком мало для тебя, поскольку цари эти -- твои подданные", -- говорили они, имея в виду царьков Востока. Этот аргумент убедил Калигулу: он превыше царей! Но возвыситься над царем может только бог, значит, он и есть бог, причем не рядовой, а требующий особых почестей. Палатинский дворец Калигула достроил до самого Форума, а храм Диоскуров превратил в его прихожую, где оба бога (Кастор и Поллукс) стали его "привратниками". Над Тускской улицей он перебросил мост до Капитолия, чтобы облегчить беседы со своим коллегой -- Юпитером Капитолийским.

Римский люд довольно снисходительно относился к таким "чудачествам", купленный великолепными играми и щедрыми дарами; еще снисходительней -- Восток, для которого обожествление живых монархов не было новостью. Естественно, за исключением Иудеи, но именно это исключение довело манию величия Калигулы до бешенства.

Когда язычники прибрежного города Ямнии поставили алтарь в честь нового бога, местные иудеи, которых было большинство, тотчас его уничтожили. Калигула, узнав об этом, приказал, чтобы в самом Иерусалиме, в храме Ирода, поставили его, Калигулы, статую, обновив тем самым идею царя Антиоха Эпифана, хотя на этот раз в честь самого себя. {Антиох IV Эпифан (ср. прим. на стр. 104) ввел в Иерусалимском храме культ Зевса.} Тогдашний прокуратор Иудеи не обладал достаточными военными силами, чтобы выполнить трудный приказ императора; наместник Сирии получил поручение прийти на помощь с легионами императорской провинции. Наместник, а им был Публий Петроний, человек рассудительный и благородный, понимал, что не в римских интересах удовлетворять вздорный каприз императора и провоцировать восстание спокойного, но твердого в религиозных вопросах народа; с опасностью для своей жизни Петроний тянул время, вел переговоры, пока потерявший терпение Калигула не прислал ему новый приказ -- покончить жизнь самоубийством. К счастью, этот приказ Петроний выполнить не успел, потому что его опередило сообщение об убийстве самого императора.

История покушения на Калигулу такова.

В преторианских когортах служил некий трибун, родовое имя которого предназначило его на роль убийцы тирана -- Кассий Херея. Император знал его давно: он был сотником в германских легионах, где воспитывался "Сапожок", и отличился там твердостью и мужеством во время известного мятежа. Неясно, что вызвало неудовольствие императора; Гай издевался над ним при любой возможности, оскорблял воина и как солдата, и как мужчину; терпение старого служаки лопнуло и он задумал план мести.

Почва для мести была благоприятной. Преторианцам, и прежде всего их префекту, трибунам и сотникам, давно опостылела роль палачей, которую им навязывал Калигула. После смерти Макрона существовали два префекта, как и при Августе, разумная мера предосторожности, делающая невозможным сосредоточие власти в руках одного человека (достаточно вспомнить Сеяна); Гай Калигула умудрился восстановить против себя обоих начальников. Поэтому Херея легко завербовал помощников. 24 января 41 г., после представлений в театре на Палатине император возвращался в свои покои в том же здании; дорога вела через темный переход, в котором притаились заговорщики. Место было удобное для нападения, поскольку личная охрана, безоговорочно верная Калигуле, не могла надежно окружить императора. Покушение удалось: Херея первым ударил своего обидчика, за ним посыпались удары остальных -- и бывший любимец римского народа, правнук Августа и сын Германика, стал жертвой своего безумия после неполных четырех лет иррационального правления (37-41 гг.).

9. Клавдий

После жестокостей последнего шестилетия Тиберия, безумное правление Калигулы стало еще одним ударом, направленным в августовскую легенду; но он не мог ее разрушить. Преемник убитого тирана должен был быть из дома славного основателя империи -- это не вызывало сомнений. Правда, жила еще сестра Калигулы, Агриппина Младшая, выданная в свое время Тиберием за влиятельного сенатора Гнея Домиция Ахенобарба; она родила сына, о котором речь впереди; он, следовательно, был правнуком Августа, но в год убийства своего дяди (Калигулы) ему было неполных четыре года, и он в расчет не принимался. Итак, можно было говорить о брате боготворимого Германика, младшем сыне героического Друза и Антонии, Тнберии Клавдии. Его, правда, считали слабоумным и непригодным к государственным делам, поэтому отстраняли от всякой деятельности и публичных выступлений; но подобный изъян не мог развеять привлекательность августовской легенды. Преторианцы первыми признали его императором; через несколько дней после робких обсуждений сенат присоединился к императорской гвардии; войска в провинциях также не оказали никакого сопротивления, если не считать далматского легата Камилла, который по примеру своего славного предка {Предком легата был Марк Фурий Камилл, победитель галлов, которые в 390 г. до н. э. захватили Рим. Согласно легенде, он убедил соотечественников не покидать разрушенного захватчиками города, а отстроить его; таким образом, он стал как бы вторым основателем Рима.} задумал стать основателем новой Республики, но, оставленный своим войском, пал жертвой несбыточной республиканской мечты.

Таким образом, этот немолодой человек -- ему уже исполнилось пятьдесят лет -- получил императорскую власть; теперь надлежало ее сохранить и продлить мудрым управлением. Надо признать, что первые шаги нового властителя были чрезвычайно разумными. Убийство предыдущего императора нельзя было оставлять без наказания, и Херея с заговорщиками были казнены. В остальном Клавдий вел себя как правитель мягкий и умеренный, а это после безумных жестокостей Калигулы было встречено с чувством всеобщего облегчения. Клавдий не страдал манией величия, он отказался от гипертрофированных знаков обожания и в Риме, и в провинциях. Об этом свидетельствует недавно обнаруженный интересный документ -- его собственноручное письмо к александрийцам. {Цезарь, в частности, в этом письме заявил, что посвящение ему храмов и жрецов может оскорбить современников.} Следовало позаботиться о казне, опустошенной расточительством Калигулы: Клавдий сумел выполнить эту задачу. Возможно, потому что был хорошо знаком с финансами по своей прежней, тихой частной жизни; единственный наследник огромного имущества Клавдиев, к которому добавилось имущество матери, Антонии, он имел совсем неплохую практику. Правда, использование знаний, приобретенных в частном владении, на государственной почве не лишено определенного риска: личным имуществом Клавдий привык управлять через вольноотпущенников, своих и матери; напомним, кстати, что вольноотпущенник Пал л ант, который отвез Тиберию письмо о заговоре Сеяна, перешел к Клавдию вместе с имуществом матери; теперь Клавдий считал вполне естественным, чтобы эти проверенные люди получили доступ к государственной деятельности; однако, многие на это смотрели иначе.

После вступления на трон Клавдию предстояло начать завоевание Британии, но прирейнская армия, которую он хотел использовать, отказала в послушании. Император направил туда вольноотпущенника, Нарцисса; трудно было придумать более неудачного посланника, солдаты прерывали его речи криками: "Виват, Сатурналии!", намекая на обычай во время этого веселого праздника как бы снимать разницу между рабом и господином, давать право рабам открыто говорить о своих хозяевах. Но Нарцисс не позволил сбить себя с толку, сумел успокоить солдат и организовать поход.

Теперь естественно перейти к внешней политике Клавдия. Мы видели, что Тиберий предпочитал мирный и неагрессивный курс своего предшественника. Клавдий в теории поступал так же, но на практике допускал и исключения. Одним из таких исключений и было завоевание Британии, находящейся слишком близко от Галлии, наиболее важной из европейских провинций Империи и потому вызывающей беспокойство. Британия, заселенная родственными галлам кельтскими племенами, стала центром друизма, жестокой каннибальской кельтской религии; {} римские власти справедливо преследовали друизм и стремились ограничить его влияние на галльские племена. Часто даже сами галльские цари обращались к центру за помощью. Такой просьбой и воспользовался Клавдий; в 43 г. он начал завоевание острова; командовал легионами опытный полководец Плавтий. Во главе обороны стояли сыновья царя Кинобеллина, того самого, кого Шекспир сделал героем своей фантастической драмы "Цимбелин". Легионы Плавтия с легкостью победили обороняющихся. Клавдий не ограничился ролью далекого наблюдателя и, несмотря на физическое недомогание, прибыл в армию, добавив ей решимости. Скорого конца войны не предвиделось, но еще при правлении Клавдия южные области Британии стали римской провинцией, а главный город Камулодун (Камулодунум, совр. Колчестер) -- центром ее романизации.

Война на другом фронте досталась Клавдию в наследство от Калигулы, который, досаждая совершенно безвредному царю Мавритании, спровоцировал восстание против римской власти в единственной независимой здесь стране. Война была несправедливой, но она возникла не по вине Клавдия, и тому ничего не оставалось, как довести ее до успешного окончания. После победы к ожерелью римских провинций вокруг Средиземного моря было добавлено последнее, недостающее звено -- Мавритания, поделенная на две провинции. Мифический Атлас {Атлас -- часть большой горной системы на северо-запад Африки; называется "сказочным", потому что его связывали с мифическим Атлантом, по велению Зевса державшего на спине небесный свод.} стал римским.

Добавим еще упорядочение вечно бурлящего фракийского котла. Клавдий разделил Фракию также на две провинции: южную Фракию (как мы зовем ее и сейчас), и северную, объединенную с Меэией, занимающую нынешнюю Болгарию. Собственно Восток остался в прежнем состоянии; здесь Клавдий твердо держался мирной политики Августа. Такую же позицию он занимал и по отношению к северной кровоточащей границе по Рейну: когда один из его полководцев, доблестный Домиций Корбулон, вознамерился обновить активную политику Друза и Германика и организовать победоносный поход против германцев, Клавдий остановил подготовку и велел вернуться в свою провинцию. "Счастливы вы были, прежние полководцы!" -- вздохнул молодой герой, но приказ императора исполнил.

Так выглядела внешняя политика Клавдия; бесспорно, она была успешной и его правление покрыло новой славой римское оружие. Не менее энергичной и разумной была внутренняя политика. Клавдий старался сохранять добрые отношения с сенатом; процессы об "оскорблении величия" своего предшественника он отменил, сосланным позволил вернуться -- словом, завоевал славу умного и мягкого правителя. Это, впрочем, не мешало ему строить императорскую систему управления при помощи своих канцелярий, в которой он создал нечто похожее на современные министерства; главные посты отдавал доверенным людям, даже если это были вольноотпущенники. Вышеупомянутый Паллант был его a rationibus, т. е. министром финансов, Нарцисс -- ab epistulis -- министром иностранных дел, а Каллис -- a libellis -- советником по делам прошений, что входило частично в функции министра внутренних дел. Никто не возражал бы против такого назначения, если бы все названные лица справлялись со своими задачами; увы, заботясь о благе государства, эти люди еще более усердно оберегали собственные интересы, чем неимоверно раздражали своего хозяина, доведя его до безумия, которое и характеризует последние несчастные годы его правления.

Вернемся, однако, к первым годам власти Клавдия. В области внутренней политики самым важным было расширение прав римского гражданства на Галлию. Равноправие подданных относительно властителя стало логическим следствием монархического управления; получение Галлией равных прав было совершенно закономерным, если учесть ее быстрый расцвет в период римского владычества. Предметом величайшей заботы Клавдия были многочисленные архитектурные и технические усовершенствования; в этой области он стал продолжателем деятельности Августа. Постройки были и значительные, и необходимые: расширен порт Остия около Рима, построены дороги, в частности, viae Claudiae, которая прорезала Альпы на север через Бреннер и соединила Италию с Германий; название porta Claudia -- "ворота" в Германию между грядой Веттерштейн и Карвендлю до сих пор хранит память о своем основателе; водопровод в Риме aquae Claudiae стал продолжением добродетельной акции великого Агриппы; осушение болотистого Фуцинского озера произошло уже в период безумия, что и отразилось на всей церемонии. Начало кесарева безумия представляется следующим образом.

Клавдий получил такое же воспитание, как и остальные члены императорской семьи; его учителем в детстве был известный историк Тит Ливии, который научил его римской истории и привил любовь к прошлому своей страны. Однако интерес к наукам превратил его в нелюдима; он часто бывал невежлив в обхождении с людьми и потому те, воле которых он подчинялся, и прежде всего его мать Антония, неохотно разрешали ему выступать в общественных местах; он вел замкнутую жизнь, управляя своими огромными богатствами, что в будущем, как мы видели, принесло благоприятные плоды в руководстве государством.

Нескладность и неуклюжесть Клавдия делали его зависимым от женщин, которые в разное время были его женами; позже это явилось серьезной причиной больших несчастий. От первых супружеских союзов, правда, непродолжительных, он имел сына, умершего в младенчестве, и двух дочерей: первую он назвал своим именем -- Клавдия, другую -- именем своей матери -- Антония. От Клавдии, правда, он отрекся, подозревая, что она -- плод вероломства жены, с которой развелся. Когда Антония выросла, ее выдали замуж за знатного юношу; о ее смерти еще будет речь. {Этого обещания автор не выполнит. Светоний в биографии Нерона (35) пишет: "Антонию, дочь Клавдия, которая после смерти Поппеи отказалась выйти за него замуж, он казнил, обвинив в подготовке переворота". Тацит сообщает, что муж Антонии, Корнелий Сулла, был назван доносчиками, как кандидат на трон в "заговоре" Палланта и Бурра ("Анналы" XIII, 23), а сама Антония была якобы замешана в заговоре Пизона ("Анналы" XV 53); о заговоре речь ниже.} Третий брак оказался для Клавдия роковым; его избранницей стала Валерия, дочь Мессалы Валерия, двоюродного брата императора. Звали ее Мессалина, под этим именем она и осталась в недоброй памяти потомков. Мессалина родила Клавдию дочь, третью, которая, естественно, получила имя своей прабабки Октавии, и сына, которому отец, в память о своих победах дал имя Британик. Об обоих мы поговорим ниже, а пока займемся жизнью их матери. Мессалина вышла замуж за Клавдия до того, как он стал императором; она тогда и не подозревала о такой чести. Но когда стала императрицей, ее тотчас охватило кесарево безумие. Мессалина вообразила, что может позволить себе все -- конечно, в границах материальных возможностей. Чтобы избавиться от материальных ограничений, она пыталась сосредоточить в своих руках как можно больше богатств, особо не выбирая средства для достижения цели. Алчность ее не знала меры; имея сильное влияние на мужа, она без особенных затруднений добивалась смертных приговоров тем, имущество которых подлежало конфискации. Алчность была лишь средством, ведущим к разврату. Мессалина была молода и красива; Клавдию было уже за пятьдесят и будучи человеком мягким, он не противился развлечениям жены. По-видимому, он относился к поведению своей жены, как в свое время цезарь Август к распутной жизни дочери Юлии: он не верил рассказам о ее распущенности. Супружеские измены Мессалины были бесконечны; безнаказанность делала ее поведение еще более разнузданным. Среди знавших о ее поведении росло презрение к Клавдию, что, в свою очередь, усиливало и ее неприязнь к нему. Наконец, произошло событие, которое открыло глаза обманутому мужу и грешница понесла заслуженное наказание.

Пользуясь отсутствием Клавдия, -- он отправился в недалекую Остию -- Мессалина устроила официальную свадьбу с красивым молодым сенатором Гаем Силием, который должен был стать в будущем, 49 г., консулом. Разумеется, идея брака не возникла неожиданно: их связь длилась несколько лет и Мессалина потребовала у Силия развода. Теперь стало ясно, что она затеяла покушение на жизнь легковерного императора; Силий, естественно, становился императором, как муж Мессалины-императрицы и как "отец" Британика, наследника трона. Свадьба была лишь прологом к свержению, а потом и к убийству Клавдия. Силию не очень нравилась такая интрига, но он должен был выбирать -- или восстановить против себя императрицу, что само по себе грозило гибелью, или надеяться на захват власти, которую он получил бы в случае успеха заговора. И он сделал выбор.

Клавдий, занятый религиозными проблемами в Остии, ни о чем не подозревал, когда к нему неожиданно явился Нарцисс с язвительным вопросом: "Тебе известно о твоем разводе?" Только теперь Клавдий узнал обо всем. По дороге в Рим потрясенный император все время спрашивал: "Я по-прежнему император?" Да, еще был им, но следовало спешить.

Тем временем влюбленная пара беззаботно предавалась свадебным развлечениям, устроив вакхические игрища -- Силий-Дионис, Мессалина со своими подругами -- вакханки. Одному из присутствующих было велено залезть на дерево в роли нового Пенфея и отвечать на вопрос: "Что видишь?" -- "Вижу, -- отвечал тот, -- бурю, надвигающуюся из Остии". Любовники, упоенные безумием, не обратили внимания на предупреждение. Нарцисс времени не терял, воспользовавшись преторианцами, сохранившими верность императору. Опасность заключалась в том, что мягкий Клавдий может снова подчиниться чарам ласк своей молодой жены. Она и рассчитывала на это: возьмет малолетних детей и вымолит прощение, смягчит справедливый гнев мужа. Так могло быть; действительно, Клавдий, успокоившись, был готов ограничиться наказанием только Силия; "Скажите этой несчастной, -- именно так он ее назвал, -- чтобы завтра предстала перед моим трибуналом". Нарцисс понял, что оправдание Мессалины -- его смерть. Он поспешил с трибуном и сотником к преторианцам и сказал им, что император велел казнить преступницу; они направились к вилле Лукулла; там пряталась покинутая всеми, кроме матери, Мессалина; Лепида, отрекшаяся в свое время от дочери за ее недостойное поведение, теперь, в беде, была рядом. "Твоя жизнь окончена, -- сказала той истинная римлянка, -- тебе остается одно: мужественной и добровольной смертью опередить позорную казнь".

Молила напрасно: Мессалина упала под ударом меча трибуна.

Ей не дано было погибнуть так возвышенно, как ее давней подруге Аррии, жене Цецины Пета. Он был замешан в заговоре Камилла (см. выше, с. 154) против Клавдия и получил приказ умереть добровольно; видя, что муж колеблется, Аррия пронзила себе грудь кинжалом и подала ему со словами: "Возьми, Пет, не больно!" {В такой лаконичной форме передал слова героической Аррии Плиний Младший (Письма III 16, 6), а также Марциал в эпиграмме (I 13).} -- эти слова остались в памяти потомков как символ мужества римской матроны. Такова была Аррия; но душа Мессалины, "испорченная развратом, не была способна на благородный поступок", -- говорит Тацит, {"Анналы" XI 37.} в "Анналах" которого после большой лакуны о правлении Калигулы возобновляется повествование.

Нарцисс победил, но он понимал, что это -- половина дела: после казни Мессалины придется выбирать ее преемницу. Катастрофа в семейной жизни императора надломила его рассудок. Прежде Клавдий давал большую свободу своим вольноотпущенникам, хотя руководил их деятельностью сам и согласовывал их решения со своими планами; теперь он утратил и силу, и желание. Можно утверждать, что измена любимой жены и необходимость ее казнить подействовали на Клавдия так же, как измена и казнь Сеяна на Тиберия. Клавдия охватило безумие, но безумие дряхлости и немощности. Он отныне не хозяин своих вольноотпущенников, наоборот, он подчинится тому, кто выберет ему в жены свою кандидатку. Началось деморализующее соперничество вольноотпущенников, их бесцеремонное распоряжение сердцем и троном своего владыки. Кандидаток было немало: шестидесятилетний жених, правда, не очень соблазнителен, но ведь речь шла не о нем, а об императорской власти, следовательно, ради такой приманки многим можно пренебречь.

В этой безобразной конкуренции роль Нарцисса была относительно благородной; убрав Мессалину, он стал хозяином положения и советовал императору жениться на Петине, первой его жене и матери его дочери Антонии. Ослабленный рассудок Клавдия уже не реагировал на разумные доводы; другой вольноотпущенник, известный нам Паллант, знал лучше вкусы императора, и предлагал в жены Агриппину Младшую, дочь брата Клавдия, Германика; дважды вдова, особа не очень положительной репутации из-за ее отношений с братом, Калигулой, давно примеченная Клавдием, свободно навещала своего дядю. Последняя деталь содержала серьезное затруднение: римское право справедливо запрещало такие браки, считая их кровосмесительными. Я сказал "справедливо", потому что наравне с правом их осуждает и биология, считая, что они приводят к вырождению. Но вновь победило кредо кесарева безумия: императору дозволено все. Сенат милостиво пошел навстречу прихоти Клавдия -- и Агриппина стала его женой.

Нарцисс потерпел неожиданное и незаслуженное поражение; но это было одновременно и поражением самого императора. Нарцисса, по всей видимости, во многом можно упрекнуть: он слишком заботился о своих интересах, но он думал гораздо больше, чем Паллант и об императоре, и о государстве, и был не только самым умным, но и самым верным из императорских слуг. Теперь на первое место вышли Паллант и Агриппина, унаследовавшая от своей матери, светлой памяти Агриппины Старшей, только одну черту -- амбиции. Она завладела Клавдием абсолютно; впрочем, некоторые ее распоряжения можно назвать положительными. Ненавидя свою предшественницу, она отменила некоторые несправедливые приговоры. Был помилован изгнанный Клавдием философ Сенека, ведущая фигура следующего периода в истории Рима. Он был не только помилован: у Агриппины от первого мужа Домиция Ахенобарба был сын, которому исполнилось двенадцать лет, и Сенека стал его воспитателем; это обстоятельство, как увидим позже, было необычайно благотворным для римского государства.

Агриппина ввела своего сына в императорскую семью, потому что мечтала, чтобы тот получил равные права с родным сыном императора, Британиком. Дорога была открыта: Клавдий его усыновил, и маленький Домиций стал тем Нероном Клавдием, каким знает его история, страшная история шестидесятых годов. Домиций превратился в старшего брата наследника трона, которому было на четыре года меньше. По мере взросления Британии начал понимать угрозу лишения прав на отцовский престол. Отношения "братьев" становились все более враждебными. Рассказывают, что как-то оба принимали участие в мальчишеских играх и Нерон, проезжая мимо младшего, приветствовал того словами: "Здравствуй, Британии!", на что получил в ответ: "Здравствуй, Домиций!" Окружавшие заметили такое игнорирование факта усыновления, но еще болезненней заметил это Нерон, не признанный и оскорбленный.

Агриппина не удовлетворилась первым шагом: она потребовала у своего безвольного мужа обручения Нерона с младшей Октавией, дочерью Клавдия. Та, правда, была уже обручена, но этому не придавали значения. Более серьезной стала другая и для нас своеобразная помеха. В результате усыновления Нерон стал "братом" Октавии. Разве брат может жениться на сестре? Препятствие было устранено не менее своеобразно: приказали кому-то удочерить Октавию, и вот она уже не дочь Клавдия и не сестра Нерона... В 53 г. император женил шестнадцатилетнего пасынка на несовершеннолетней дочери, не понимая, что тихую и скромную девушку обрекает на муки.

После свадьбы Клавдия с Агриппиной Нарцисс был снят с прежнего своего поста первого советника императора; его место занял пока Пал л ант. Но бывший советник не отказался от своих планов, он предполагал, что может рассчитывать на любовь и благодарность народа, завершив главное дело жизни, -- осушение Фуцинского озера в стране самнитов. Осушение озер -- обычно мероприятие сомнительной ценности: материальная выгода приобретается за счет ущерба, нанесенного красоте природы. Но озеро, о котором идет речь, было очень мелкое и в летнюю пору оно превращалось в малярийное болото. Поэтому исправление творения природы в данном случае было вполне оправданным. Чтобы осушить озеро, предстояло прорыть через горную гряду, отделяющую озеро от латинской реки Лирис, туннель длиной в 6 км. Это было сложное и самое большое сооружение такого рода не только в античности, но и в новое время -- вплоть до возникновения железнодорожных туннелей в Альпах.

За несколько месяцев до свадьбы Октавии работы были почти окончены; Клавдий, гордый эпохальным сооружением, решил отметить открытие особым празднеством. На обреченном озере решено было организовать представление морского боя -- naumachia (навмахия); на окружающих его взгорьях построили огромный амфитеатр; присутствовал император с супругой, со всей Италии собрались десятки тысяч зрителей. Выступают гладиаторы и приветствуют императора традиционным криком: "Здравствуй, император, идущие на смерть приветствуют тебя!" ((h)ave, imperator, morituri te salutant!), на что благодушный старик ответил: "А может, и нет". Его слова произвели ошеломляющее впечатление; гладиаторы отказались сражаться, услышав в ответе императора помилование и только неловкие объяснения Клавдия восстановили порядок. {См. у Светония, Клавдий 21.} Битва состоялась. Чтобы дать народу возможность увидеть вытекающую воду, император велел расставить столы с едой прямо около туннеля; но когда открыли шлюзы и вода со страшным шумом ринулась в туннель, народ перепугался, началась паника и многие поплатились своей жизнью за любопытство. Выяснилось к тому же, что глубина туннеля была недостаточной, его пришлось позже углублять. Агриппина воспользовалась этим, чтобы очернить Нарцисса перед императором, объясняя несовершенство строительства его алчностью.

Вместо ожидаемой награды и благодарности Нарцисс получил выговор и упреки.

Добавлю, что сооружение Нарцисса, заброшенное позже в период хаоса, возобновили в XIX в.: в правление папы Пия IX на месте старого был вырыт новый туннель, и ныне, согласно планам советника Клавдия, на месте прежних стоячих вонючих вод мы видим цветущие луга и пшеничные нивы.

После фуцинских "торжеств" Нарцисс не сомневался в своем будущем. "Кто бы из обоих юношей не стал императором, -- говорил он себе, -- приговор готов. Британии не сможет простить убийства матери; Нерон не забудет того, что я был противником возвышения Агриппины. Дело не во мне, дело в императоре, которому я отдал всю свою жизнь". Нарцисс видел, как Агриппина шаг за шагом расчищает Нерону дорогу к трону. Она уговорила Клавдия отменить двойную систему префектуры и вернуть, на свою погибель, времена Сеяна; по ее совету этот важный пост в государстве был доверен Афранию Бурру, человеку благородному, с большим военным опытом, но, естественно, запомнившему, что своим возвышением он обязан императрице. Обстоятельство, имевшее значение в случае смерти императора; значит, ее уже ждали? Нарцисс окружил Клавдия и Британика еще большей заботой. "Расти, -- говорил он с отцовской нежностью мальчику, -- пусть боги ускорят твое взросление, чтобы ты смог противостоять врагам твоего отца... и наказать убийц твоей матери". Нарцисс делал все, что мог, заботясь о старом отце и маленьком сыне; но вскоре заболел сам и вынужден был отправиться на лечение в приморскую Синуэссу в Кампании; его отсутствием воспользовались в полной мере.

Я умышленно опускаю длинный перечень жестокостей Агриппины, ставших следствием ее алчности и мстительности; мы приближаемся к главному и самому страшному преступлению -- убийству слишком долго живущего императора. Агриппина вызвала опытную отравительницу того времени, известную Локусту. Впавший в детство старик обожал лакомства, особенно грибы. Императора угостили отравленными грибами; он почувствовал себя плохо, но умер не сразу; опасались даже, что он выживет. Тогда Агриппина обратилась к медицине: императорский лекарь, бывший с ней в сговоре, якобы для облегчения рвоты, ввел в горло Клавдия промывание с ядом. Теперь цель была достигнута.

Следующий акт разыграли надлежащим образом: каждый актер прекрасно справился со своей ролью. Агриппина -- безутешная вдова, материнской заботой окружила сирот -- Антонию и Британика; она при этом внимательно следила за тем, чтобы никто из них не вышел из дворца; в это время Бурр провел Нерона к преторианцам, где его немедленно признали императором; затем -- в сенат, который присоединился к требованию императорской гвардии. Третья сила -- войска в провинциях, не могла выразить свое отношение сразу, но и ее сопротивления не ожидали: Нерон, сын Агриппины Младшей, внук Агриппины Старшей, правнук Юлии, хотя только по женской линии, но был родным праправнуком Августа; августовская легенда вновь показала свою силу. 54 г. стал годом начала правления императора Нерона.

10. Апостолы

"Вот, вышел сеятель сеять. И когда он сеял, иное упало... в терние, и выросло терние и заглушило его; иное упало на добрую землю и принесло плод: одно во сто крат, а другое в шестьдесят, иное же в тридцать..." {Евангелие от Матфея XIII, 4--8.}

Мы сокращаем притчу, ограничиваясь двумя, самыми главными с исторической точки зрения, событиями. Объясняя притчу относительно истории человечества и следуя мысли самого Спасителя, по которой семя -- Его Слово, мы придем к выводу, что терний, что вырос и задушил его, это иудейское окружение, среди которого слабая община Иисуса была уничтожена буйно прораставшими зарослями фарисейского учения; "доброй" землей, на которую семя упало и дало обильный урожай, стала античная, греко-римская почва и весь средиземноморский мир с его центром -- Римом.

Здесь нам предстоит познакомить читателей с одним важным в науке о религии термином. Многие воспримут вышеупомянутое категорическое утверждение в том смысле, что мы признаем внешнее влияние античной религии на развитие христианства и утверждаем предметное заимствование христианской религии у античной; приняв такое толкование нашей мысли, читатель возмутится. Ничего подобного мы не считаем; мы констатируем, что воспитанник античной религии был лучше подготовлен к принятию христианства, чем воспитанник иудаизма: иными словами, существовала психологическая преемственность между так называемым язычеством и христианством, в то время как такой преемственности -- это и есть тот термин, о котором говорилось -- между иудаизмом и христианством не было. Это необходимо признать, иначе нет никакой возможности понять, почему античный мир христианскую религию принял, а иудаизм отринул. И здесь нет ничего оскорбительного.

Ближайшей и самой главной задачей христианства после смерти его Основателя стало перенесение идей новой религии из Палестины, подчиненной Закону Моисея, в античный мир и его столицу -- Рим; исполнителями этой задачи, теми, кто пошел дальше по указанной Учителем дороге, были Его главные ученики, те, кого мы называем "апостолами", т. е. посланцами.

Кем апостолы были для остальных многочисленных учеников Иисуса, тем для них самих был Симон; от Учителя он получил арамейское (язык, близкий к ивриту) имя Кефас, что обозначает "оплот", "камень"; нам он известен под именем Петр, что соответствует греческому аналогу арамейского имени. Почему этот человек получил такое имя, объяснил нам Сам Учитель: на таком "оплоте", "основании" Он намеревался построить храм свой. Этими словами Он назначил Петра своим наместником и преемником; а потому и Церковь называет Петра "первым апостолом". Первый апостол и столица мира: если христианство должно было стать мировой религией, то Петр был априори назначен римским епископом. Так и произошло.

Но первоначальной общине сторонников Христа суждено было образоваться в городе, ставшем свидетелем Его смерти. Мы мало знаем об этой общине. Она состояла из людей в основном бедных, богатые продавали свое имущество и полученные деньги отдавали апостолам, которые могли таким образом помогать бедным, и прежде всего вдовам. Эта благородная благотворительность стала характерной чертой христианской общины. Еврейское общество, окружавшее ее, видя, как община заботится о бедных, дало ей название "люди бедные", ebjonim; правда, термин "эвиониты" возник в более позднее время. {О эвионитах речь впереди в разделе "Домициан".}

В общину входили и евреи, и так называемые прозелиты, т. е. греки, которые по тем или иным причинам приняли Моисеев Закон. Первые, воспитанные в духе Закона, держались его и после принятия христианства; греки сохранили лишь некоторые обряды и обычаи своих новых единоверцев (обычно -- соблюдение шабата), от иных они были освобождены, в частности, от обрезания, которое у не-евреев вызывало особое отвращение. Итак, в общине различали "евреев" и "чтущих Бога", т. е. прозелитов; такое различение имело огромное значение для дальнейшего развития христианства. Тем временем в иерусалимской общине, естественно, возникли споры между двумя группами: греки почувствовали себя обиженными из-за лишения их вдов продуктов питания. Апостолы приняли их жалобы, но не имели времени расследовать претензии, потому что главной своей задачей считали распространение учения Христа; они предложили общине выбрать для решения вопроса о распределении продуктов специальных людей, "диаконов", т. е. "прислуживающих". Так начался процесс образования церковной иерархии. Выбранные имели греческие имена, но это вовсе не означало, что все они были греками: греческие имена получили широкое распространение и среди иудеев. По крайней мере об одном мы можем судить с достаточной степенью вероятности: это был некий Стефан, "муж, исполненный веры и Духа Святого" -- сказано о нем в Деяниях Апостолов.

Последователи новой Церкви, с первых же дней следуя за своим Учителем, помнили, что их задачей является распространение Евангелия вне иудейского сообщества; таково значение чуда, которое, согласно тем же Деяниям Апостолов, случилось при наступлении дня Пятидесятницы (от Воскресения Господа Иисуса): "и явились им разделяющиеся языки, как бы огненные, и почили по одному на каясдом из них. И исполнились все Духа Святого и начали говорить на иных языках". Не менее значимым было и видение апостола Петра в Яффе. Увидел он небо "отверстое и сходящий к нему некоторый сосуд и в нем находились всякие звери; и был глас к нему: "Заколи и ешь". Когда Петр хотел сказать, что никогда не ел ничего нечистого, тот же голос сказал: "Что Бог очистил, того не почитай нечистым"".

К сожалению, о путешествии апостола Петра в Рим мы не имеем современных ему свидетельств; основой наших знаний является позднейшая, но достаточно достоверная церковная традиция. Связующим Иудею и Рим городом была Антиохия, столица Сирии; Петр, прежде чем направиться в Рим, должен был там основать первую христианскую общину. О последовательности событий говорят названия двух праздников -- епископства св. Петра антиохийского 22 февраля и римского 19 января. Следовательно, он уже был римским епископом, когда случилось первое гонение на христиан при Нероне, о чем речь ниже.

Прежде всего св. Петр приобрел благородного помощника для распространения христианства в Римской империи. Вот как это случилось. Мы упоминали Стефана, первого диакона, избранного по поручению апостолов; его проповеди вызвали недовольство правоверных иерусалимских евреев, особенно о якобы намерении Иисуса изменить Закон Моисея. Вызванный на суд синедриона, Стефан мужественно продолжал проповедь об Иисусе, "стоящем одесную Бога" ; после этого он был выведен за город и побит камнями -- первый мученик за дело Христа. Избиение камнями -- физическое усилие, которому мешали длинные и тяжелые еврейские одеяния; поэтому "положили свои одежды у ног юноши, именем Савл", фанатически преданного Закону Моисея.

Тот Савл (имя идентично имени первого царя Израиля Саула), по старой и достоверной традиции происходил из Галилеи, следовательно, земляк апостолов, но родился в Тарсе, столице Киликии, куда были отправлены его родители, видимо, как пленники. Таре был эллинизирован еще при Селевкидах; в городе существовали школы риторики и философии, большое распространение получил стоицизм, с которым молодой Савл познакомился достаточно основательно. Его отец, видимо, вольноотпущенник римского гражданина, получил римское гражданство и имя Павел. Но Савл-Павел оставался не только верным Закону иудеем, но и фарисеем, поэтому его послали в Иерусалим для углубления учения раввинов. В дальнейшем он получил задание выследить и арестовать сторонников учения Христа; с такой целью -- уже после мученической смерти Стефана -- Савл направился в Дамаск, сирийский город на полпути между Иерусалимом и Антиохией, центр многочисленной еврейской общины.

Мы повторяем рассказ из Деяний Апостолов (IX 3) -- вдруг отовсюду "осиял его свет с неба. Он упал на землю и услышал голос, говорящий ему: Савл, Савл, что ты гонишь Меня?.. Я Иисус, которого ты гонишь; трудно тебе идти против рожна". И на вопрос, что делать ему, получил приказание идти в город -- "там сказано будет, что тебе надобно делать". Это и было обращение св. Павла -- переломное событие в истории христианства. Павел направился в Дамаск, там встретился с учениками Иисуса, затем вернулся в Иерусалим, но уже христианином, столь же ревностным в службе Христу, как прежде первосвященникам. Этим он навлек на себя серьезную опасность, поэтому новые друзья вывели Павла из Иерусалима и отослали в родной Таре. Там он находился недолго: иерусалимские ученики направили к нему некоего Варнаву, и тот привел Павла в Антиохию, где уже была основана христианская община; Павел и Варнава вместе укрепляли учение Христа, а через год оба совершили миссионерское путешествие, благодаря которому слово Христа начало распространяться по всему подвластному Риму Востоку.

Как происходило распространение? Об этом имеются достаточно весомые свидетельства. Благодаря расширению еврейской диаспоры почти в каждом греческом городе Востока существовала еврейская община, разговорным языком которой был греческий. Община, разумеется, прочно держалась родной религии и имела свой молитвенный дом и дом собраний -- синагогу (греч. -- собрание). Каждый еврей имел право выступать в синагоге, поэтому и Павел без помех пользовался возможностью проповедовать новую религию -- религию Христа. Это обстоятельство не может полностью объяснить успех деятельности Павла. Наоборот: проповедь христианства, т. е. ереси для правоверного еврея, вызывала со стороны общины резкий протест, опасный для жизни смелого оратора. С другой стороны, это было время так называемого еврейского прозелитизма: в каждой синагоге еврейское ядро было как бы окружено кольцом прозелитов, главным образом греческого происхождения; ибо написано, что христианские священники, обращаясь к собравшимся в синагоге, говорили: "Мужи израильские и чтущие Бога, слушайте!" "Чтущие Бога" -- это прозелиты; их отношение к новой религии было принципиально иным, нежели со стороны еврейского костяка; они нашли в христианстве именно то, что их поначалу привлекало в иудаизме. И они сотворили ту "добрую" землю притчи Христа, упав на которую семена Сеятеля дали "стократный урожай, шестидесятый и тридцатый"; еврейское ядро оказалось тем "тернием", которое удушило семена. Повторим: учение Христа распространялось благодаря среде прозелитов в эллинистическо-иудейской диаспоре в греческих городах Востока; языком нового учения с момента выхода за пределы Палестины стал греческий, средой -- греческая.

Теперь становится понятным, почему апостол Павел, а таковым его признали именно за апостольскую деятельность, оказался более всех достойным исполнения того дела, о котором идет речь: будучи жителем Тарса, он мог использовать греческий язык как второй родной язык, и тем самым имел доступ к умам своих неофитов. Переезжая в другие города, он сохранял связи с созданными им христианскими общинами, порой посещая их, чаще направляя им пастырские послания. Послания к фессалоникийцам, к коринфянам, к филиппийцам и пр. сохранились до наших дней и являются ценнейшими древними образцами нарождавшейся христианской литературы.

Главной задачей христианских апостолов была деиудеизация нового учения, очищение, освобождение его от тех влияний, которые сохранились от пребывания в еврейской среде. Пример дал сам Основатель новой веры, отменяя празднование шабата и обязательную ритуальную чистоту. Следовало отменить и третий, самый неприемлемый для не-евреев обряд иудаизма -- обрезание. И это произошло. Для христиан символом принятая новой веры стал крест, а не обрезание. Таким образом, была разрушена всякая связь между христианами и иудейской диаспорой. Легко можно представить жаркие "состязания" двух течений, происходившие в синагогах; христиане со временем вынуждены были уйти и выделиться в самостоятельную религиозную общину. Тем самым они утратили те привилегии, которые были добыты для синагог. Ситуация оказалась сложной: какой был найден выход -- увидим позже. Пока что следует сказать, что долгое сосуществование христиан с иудеями в синагоге привело к тому, что греко-римское общество в них также видело иудеев, или одну из иудейских сект. Такое недоразумение длилось довольно долго.

Мы не будем подробно описывать все поездки Павла, сначала с Варнавой, потом одного, по греческому Востоку; остановимся на его пребывании в древнем центре эллинистической культуры -- в Афинах. Поначалу он ограничивался беседами в синагогах с иудеями и с прозелитами, "уча и благовествуя слово Господне"; вскоре он был приглашен философами-эпикурейцами и стоиками (Деяния Апостолов, XVII) в Ареопаг, который был тогда главным органом самоуправления в Афинах. И он начал: "Афиняне! по всему вижу я, что вы как бы особенно набожны. Ибо, проходя и осматривая ваши святыни, я нашел и жертвенник, на котором написано: "неведомому Богу". Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам..."

Читателю интересно знать, что это за алтарь: его установили по поручению Эпименида-критянина; со стороны афинян это был акт искупления за тяжкий грех -- убийство молящихся Палладе. {Автор имеет в виду события, описанные в "Независимой Греции": в 632 г. до н. э. после неудачного государственного переворота, организованного Килоном, афиняне убили его сторонников, спрятавшихся у алтаря Афины Пал лады; за это боги наслали на город мор.} Итак, св. Павел, обращаясь к афинянам, упоминает не пророков израильских, но их собственных, давая тем самым убедительное доказательство тому, что в мире вне пределов еврейства именно античная религия и есть Ветхий Завет христианства. И дальше он говорит в том же духе -- ни слова об Аврааме, Давиде, об иудеях и их Законе; он провозглашает Бога творцом вселенной и всего рода человеческого, а затем, ссылаясь на греческий стих, говорит о необходимости покаяться перед наступающим днем Суда, ибо назначен день, в который будет Он праведно судить, посредством предопределенного Им Мужа, воскресив его из мертвых. Фраза о воскресении не убедила большинство присутствовавших; немногие уверовали, между ними Дионисий Ареопагит. Мы мало знаем о нем, но в христианских общинах память о нем жила, и когда в греческом мире появилась странная книга, в которой учение Христа связывалось с греческой философией, то автором ее считали именно Дионисия. Влияние этого сочинения на дальнейшее развитие христианства было огромно, и позже оно стало источником средневекового мистицизма.

Из Афин апостол Павел направился в Коринф; там произошел окончательный разрыв с иудеями и св. Павел, возмущенный их богохульством, "отрясши одежды свои" сказал им: "Кровь ваша на главах ваших; я чист; отныне иду к язычникам". Так было и потом; преследуя Павла, иудеи обращались к римским властям, так же, как в свое время они поступили по отношению к Иисусу; представители Рима были совершенно равнодушны к теологическим проблемам иудейских общин, но, опасаясь более серьезных беспорядков, предпочли занять сторону обвинителей. По этой причине римский проконсул повелел бичевать Павла, рассчитывая, что такая мера смягчит ожесточенность его врагов; но Павел "не-боязненно проповедовал": "Не имеешь права, я -- римский гражданин". Его заявление прозвучало убедительно: приносить в жертву иудеям римского гражданина было недопустимо. Но и обвинители настаивали. Начался долгий и трудный процесс, и Павел, не доверяя беспристрастности представителей римской власти, написал обращение к императору. Его опасения, правда, были напрасны: "Тебя бы сразу освободили, -- говорили ему, -- ничего худого мы не находим; но ты потребовал суда кесарева, к кесарю в Рим и отправишься".

Это вынужденное под надзором римского сотника путешествие апостола не было продиктовано проповедническими интересами св. Павла; однако ситуация складывалась провиденциально и вела к тому, что именно Рим стал столицей христианской веры. В Риме Павел находился по-прежнему под арестом, но домашним и не суровым: ему не запрещали общаться с людьми, вести священническую деятельность; он мог переписываться с другими христианскими общинами в стране, а также с частными лицами. Судебный процесс, разумеется, не перед императором, а перед префектом преторианцев, которым тогда был друг Сенеки, благородный Бурр, -- закончился удачно; после освобождения Павел возобновил свое миссионерское странствие, которое привело его в далекую Испанию. Однако центром своей деятельности он по-прежнему считал Рим. У нас нет достаточных свидетельств того, что проповеди Павла заинтересовали тогдашнего всесильного советника императора Сенеку; сохранившаяся переписка этих мужей оказалась поздней фальшивкой; но сам факт возникновения "переписки" свидетельствует о том, что существовало некое предание о знакомстве двух выдающихся умов середины I в. Мы также не имеем доказательств об общении Павла с апостолом Петром, которого первый должен был бы встретить в Риме; традиция связала эти имена: оба апостола являются для нас олицетворением христианского Рима начала новой эры.

С этого времени Иерусалим, да и вообще Палестина потеряли свое значение как колыбель христианства; Иерусалим остался сокровищницей истории культуры; его община сохранилась, но вела чахоточную жизнь, заглушаемую фарисейским тернием. Рим стал центром христианства и вместе с тем местом столкновения и борьбы двух Мессий в лице их преемников. От христианства -- апостол Петр, который хотя и не назывался римским епископом, но по существу был им, и с ним самый энергичный и стойкий его помощник, апостол Павел.

Со стороны августовского Рима преемником Мессии был император Нерон.

11. Нерон

С именем Нерона привычно связывается высшая степень того, что я назвал кесаревым безумием; для нас Нерон -- наиболее убедительный пример человека, который, обладая всей полнотой власти, совершенно был лишен каких бы то ни было внутренних тормозов; этот человек давал абсолютную свободу самым чудовищным инстинктам, какие когда-либо запятнали человеческую душу. Такая оценка справедлива. Но в античное время было и другое мнение, считавшее первое пятилетие правления Нерона, quiquennium Neronis, одним из самых ярких периодов римской истории вообще; так оценивал эти годы император Траян, с именем которого мы связываем эпоху расцвета Римской империи. Как объяснить внешне противоречивые, но одновременно справедливые оценки?

Нерону было семнадцать лет, когда смерть Клавдия открыла ему дорогу к трону; сам он править не мог, но от его имени управлял бы тот, влиянию которого Нерон легко подчинится. Кому же?

Самыми близкими к трону были три человека: мать императора Агриппина, его воспитатель Сенека и префект преторианцев -- пока один -- Бурр. Агриппину мы знаем достаточно, о Бурре -- наоборот, очень мало, известно лишь, что он был другом Сенеки и поступал согласно его советам. Больше всего нас интересует именно Сенека, -- читатель догадывается, что счастливое пятилетие правления Нерона в действительности было правлением Сенеки.

Луций Анней Сенека родился в Кордубе (совр. Кордова) -- столице Южной Испании; романизированная и мирная страна была причислена Августом к сенатским провинциям. Отец Сенеки, Сенека Старший, большой любитель ораторского искусства, составил интересный сборник отрывков из речей по поводу придуманных судебных казусов выдающихся представителей риторики того времени. Следовательно, Сенека принадлежал к очень образованной семье; его племянник Анней Лукан -- самый значительный после Вергилия эпический поэт. Просвещенный и богатый Сенека уже при Калигуле стал сенатором и тогда же вызвал подозрения безумца; спасла Сенеку его болезненность, которая и так не сулила ему долгой жизни. Меньше преуспел Сенека при Клавдии, вернее, при Мессалине, ненавидевшей человека, преданного дому Германика: она вынудила императора сослать Сенеку -- под пустяковым предлогом, из-за якобы имевшей место связи с дочерью Германика, Юлией. Философ был сослан на Корсику, восточное побережье которой, как и теперь, изобилует малярийными болотами. Он провел на этом смертоносном острове восемь лет; когда императрицей стала сестра той Юлии, Агриппина (Младшая), одним из первых ее шагов было возвращение изгнанника, которому поручили воспитание тогда двенадцатилетнего ее сына Нерона.

Сенека подходил для этой роли и как философ, и как прекрасный писатель своего времени; тогда еще никто не знал, что он был и выдающимся государственным деятелем. Как философ, он принадлежал к направлению стоиков, считавшемуся в Риме самой значительной школой воспитания твердости духа. Сенека ставил этику, моральное совершенствование на первый план и уже тогда написал ряд трактатов, содержанием которых были вопросы практической морали, воспитание в человеке сил для противостояния изменчивой Фортуне; но свое лучшее философско-этическое произведение "Письма к Луцилию" Сенека написал в последние годы жизни. Убедительность логических доказательств подкреплялась великолепным стилем языка, главным достоинством которого были называемые римлянами sententiae (суждения, речения); предложения у Сенеки всегда сжатые, как правило, короткие; неожиданные противопоставления подчеркивали основную идею; никто не мог сравниться с Сенекой в этом искусстве, он поражал своим мастерством не только современников, но и читателей нового времени -- разумеется, тех, кто могли или могут прочитать его произведения в оригинале.

Итак, должностью воспитателя наследника трона Сенека был обязан Агриппине; она же добилась назначения Бурра на пост префекта преторианцев; наконец, она же -- и это самое главное -- была энергичной и беспощадной матерью несовершеннолетнего императора. Следовало ожидать, что именно Агриппина станет править страной от имени своего сына. Но вышло иначе.

Правда, начало нового правления для честолюбивой женщины было вполне удовлетворительным. Нерон, на вопрос телохранителей о пароле ответил: "Лучшая мать"; сенат, исполняя волю императора, определил его матери двух ликторов; Агриппине подчинялись жрицы храма Клавдия, после того как Нерон произнес в сенате написанную Сенекой речь в память умершего императора и провел консекрацию Клавдия, умерший стал divus Claudius, а Нерон -- divi filius, "сыном божественного". Однако речь Нерона в сенате ничего хорошего Агриппине не сулила. Цезарь объявил, что он будет править в соответствии с программой Августа, признал сенат равноправным участником власти и, что, естественно, было понято как намек на правление вольноотпущенников и женщин при Клавдии -- он обещал, безусловно, отделить свой дом от государства: discretam habere domum et rem publicam. {Тацит, "Анналы" XIII 4.}

Таковы были слова; но Агриппина требовала действий. Веря в свое могущество, эта мстительная женщина пошла значительно дальше, чем при умершем муже. Первой ее жертвой оказался советник Клавдия, Нарцисс, который предвидел, что смерть цезаря станет приговором и ему. Агриппина принимала посольства разных стран, посылала письма государям и царям, участвовала -- правда, пока "за шторой" -- ив заседаниях сената. Но сидеть за шторой -- нет, это не для нее! Один раз, когда император принимал посольство Армении, Агриппина неожиданно явилась в зал с очевидным намерением занять место на широком троне рядом с сыном. Нерон не знал, что делать; к счастью, Сенека не потерял присутствия духа: он посоветовал Нерону встать и приветствовать входящую мать. Таким образом удалось избежать публичной компрометации, но раздражение осталось у обоих -- Нерон убедился, что Агриппина намерена полностью подчинить его себе, а та увидела стремление сына избавиться от назойливой ее опеки, намерение, полностью поддерживаемое и учителем.

Скоро произошли новые события, более значительные. Мстительности Агриппины был положен конец: Нерон, т. е. Сенека, как бы в отместку за убийство Нарцисса, отправил в отставку Палланта, которому Агриппина была обязана и браком с Клавдием, и властью. Она поняла, что таким образом и сама получает отставку; женщина необузданная и страстная, она стала грозить сыну, что лишит его власти точно так же, как в свое время эту власть дала, что возьмет Британика и отправится к преторианцам: тогда Нерон поймет чей авторитет у солдат больше -- ее, дочери Германика, и настоящего сына обожествленного императора, или выскочки Нерона с его советниками, калекой Бурром и болтуном Сенекой. У Бурра и в самом деле одна рука была покалечена, но он и одной здоровой успевал сделать больше, чем иные двумя.

Нерон испугался: под влиянием врожденной трусости он решился на первый самостоятельный шаг: мать увидит, что он достойный ее ученик. В Риме еще жила отравительница Локуста, которая недавно помогла ликвидировать мужа Агриппины; к ней и обратился Нерон. Мальчик Британии, вместе с сыновьями других сановников питался в том же помещении, что и император, но за другим столом. Подаваемые ему блюда и напитки, по обычаю, пробовал кто-нибудь из слуг, и это надлежало учитывать. Британику дали безвредный напиток, но горячий; чтобы его остудить, долили холодной воды из кувшина, который побывал в ловких руках Локусты. Результат оказался ошеломляющим: мальчик тут же упал замертво. Потрясенные присутствующие посмотрели на Нерона; но тот успокоил их -- это приступ падучей, от которой Британии страдает с детства. Агриппина побледнела: она поняла, что произошло. Поняла это и несчастная молодая императрица Октавия; но, прошедшая долгую горестную школу, она подавила свои чувства.

Британика похоронили в ту же ночь.

Сенека ничего не знал о преступлении, хотя характер его ученика не был для него тайной. Главный принцип Сенеки был -- потакать до поры до времени безвредным для государства склонностям Нерона, чтобы таким образом отвлечь его от иных, худших и более опасных действий. Сенека также не противился появившемуся флирту, объектом которого была вольноотпущенница Акта, тем более, что, как оказалось позже, она и в самом деле была девушка хорошая и верная. Оскорбленной могла почувствовать себя Октавия; впрочем, что до нее, то, по словам Нерона, "с нее довольно звания супруги". Возмущена романом была Агриппина, видевшая, как общение с Актой все более отдаляет от нее сына. "Что это? Вольноотпущенница -- моя соперница!? Рабыня -- моей невесткой?" Но, разумеется, Агриппина ничего не добилась, и пропасть между ней и сыном стала еще глубже.

Потеряв опору в лице Британика, Агриппина перенесла свое внимание и нежность на сестру (и жену!) Нерона Октавию; это усиливало неприязнь императора к навязанной ему жене. Агриппина начала закулисные переговоры с командирами преторианцев, стараясь приобрести сторонников в той части войска, которая уже четырежды провозглашала императора для Рима. Нерон, узнав об этом, лишил мать всех почестей, отнял германских телохранителей и велел переехать из императорского дворца в другой, принадлежавший ее бабке Антонии. После такого акта немилости знакомые и друзья некогда всемогущей женщины покинули порог ее дома. Ситуацией решила воспользоваться Силана, женщина с очень дурной репутацией, бывшая наперсница Агриппины, а ныне ее яростный враг. Через актера, находившегося в приятельских отношениях с Нероном, Силана сообщила императору, что Агриппина готовит убийство, чтобы провозгласить цезарем Рубеллия Плавта, дальнего потомка Августа.

Обвинение звучало серьезно; конечно, можно было задать вопрос, а с чьей помощью Агриппина могла восстановить свою утраченную власть? При жизни Британика ответ был прост, но теперь? Силана своим обвинением ответила на этот вопрос. Опять заработала врожденная трусость Нерона и он вознамерился убить обоих, и мать, и Плавта -- Бурр с трудом остановил его заверением, что Агриппина будет убита, если обвинение окажется доказанным. Наутро Сенека и Бурр, как префект преторианцев, исполнявший и функции судьи, направились к Агриппине. В ее доме произошла необычайно эффектная сцена. Гордая женщина на обвинение ответила встречным обвинением: "Ничего удивительного в том, что Силана, никогда не имевшая детей, не знает материнских чувств; пусть ей будет известно, что матери не меняют своих сыновей с той же легкостью, с какой распутница -- любовников. Мне никто не заменит Нерона, а потому, если я совершила преступление, то только мой родной сын может меня обвинить или оправдать". {Ответ Агриппины у Тацита не содержит столь безоговорочного признания совершения преступления: "И если Плавт или кто иной в качестве судьи выступит, неужели и тогда найдутся обвинители, которые упрекнут меня не в словах... а в деяниях, от которых лишь сын может меня освободить?" ("Анналы" XIII 22).} Бурр был потрясен до глубины души: ему пришлось добиться для обвиняемой аудиенции у императора; в итоге наказаны были обвинители и... установилось временное согласие. Но только временное.

Наступил 56 г., а с ним новый этап падения Нерона. В нем ожило наследство прапрадеда, триумвира Антония: он захотел познать удовольствия ночной жизни большого города с его общественными отбросами, бродягами и уличными женщинами; переодевшись в раба, Нерон начал охоту за веселыми приключениями, которые, конечно, приводили к скандалам, ссоры -- к дракам, и императорские кулаки не могли противостоять кулакам простолюдинов. Вскоре ночные походы ему наскучили, тем более, что утром он появлялся с не всегда объяснимыми синяками на лице. Нерон стал осторожнее; теперь он выходил в сопровождении переодетых телохранителей -- солдат и гладиаторов, которые в минуты опасности приходили ему на помощь. Но при таких условиях сохранить инкогнито стало трудно. Люди узнавали ночного скандалиста и оскорбительные сплетни и слухи поползли по городу.

Так прошли 56 и 57 гг.; в 58 г. в Риме жила женщина необычайной красоты, обладавшая, как писал Тацит, всеми достоинствами, кроме добродетели. Она была замужем, имела детей, что не мешало ей вести весьма вольную жизнь. В нее влюбился Марк Сальвий Отон, один из самых замечательных людей в окружении Нерона. Это первое появление человека, о котором речь впереди. Отон заставил ее развестись, потом женился на ней; он чувствовал себя гордым и счастливым от такой победы. Однако Поппея -- так звали соблазнительницу -- рассматривала брак с Отоном как ступеньку вверх: она мечтала при помощи мужа попасть ко двору императора, что ей и удалось вследствие неосторожного тщеславия супруга. Поппея обольстила Нерона, а тот не признавал помех. Была замужем? Это не препятствие. Жена приятеля? Тем хуже для него. Погибель повисла над головой Отона, и Нерон не остановился бы перед убийством, если бы не заступничество Сенеки. Справедливо оценивая выдающиеся способности Отона, он убедил императора послать того наместником в самую дальнюю провинцию страны, Лузитанию (совр. Португалия). Так и произошло, с большой пользой для Отона, который теперь смог проявить себя энергичным государственным мужем, и с выгодой для обоих любовников, но, естественно, по иной причине.

И вот в правлении Нерона наступил переломный 59 г., ставший концом счастливого пятилетия. Одна помеха в лице Отона была устранена, оставалась более серьезная -- Агриппина. Она и слышать не хотела о женитьбе сына на Поппее; брак теоретически был возможен, но после развода с Октавией, наследием которой было само римское государство. Поппея быстро поняла, кто ее главный враг: нежностью и угрозами она разжигала нетерпеливое сердце своего могущественного любовника и тот -- на этот раз всерьез -- принял гнусное решение матереубийства. Но как это сделать, не возбудив подозрения? Яд? Супруга Клавдия имела большой опыт в таких делах. Кинжал? Не удастся сохранить в тайне. Новое средство предложил вольноотпущенник императора, адмирал Мизенского флота Аникет. Он показал Нерону судно своей конструкции, часть которого могла отломиться и выбросить пассажирку в море. Крушение в море -- что ж тут подозрительного? Никому и в голову не придет заподозрить императора. Пусть он пригласит мать к себе в одну из своих вилл на восхитительном Неаполитанском заливе -- остальное сделает Аникет.

Так и сделали; но не учли одну деталь: дочь Германика прекрасно плавала. Она спаслась и спряталась в вилле на другой стороне залива, в Бавлах. Агриппина поняла, что такое "крушение судна"; она также поняла, что единственным спасением было не дать сыну догадаться о ее подозрениях. Агриппина послала Нерону вольноотпущенника: "Слава богам, я не пострадала... мне просто нужен покой, поэтому прошу меня пока не навещать". Но Нерон все понял и, охваченный страхом, затеял еще более низкое убийство. Во время передачи послания матери, он бросил к ногам вольноотпущенника кинжал, вызвал охрану и приказал заключить его в тюрьму как заговорщика. Затем Нерон послал за Сенекой и Бурром просить у них совета, напомнив, что Бурр уже обещал казнить мать, если ее вина будет доказана. Оба молчат; наконец, Сенека, многозначительно глядя на Бурра, спрашивает, исполнили бы преторианцы такое поручение. Тот отвечает, что преторианцы преданы всему императорскому дому и никогда не поднимут руку на дочь Германика; пусть Нерон просит Аникета. Это было многозначительное и грозное предупреждение; но в душе Нерона страх перед воображаемой опасностью был заглушён страхом более существенным. Он повернулся к Аникету и тот охотно исполнил приказ. Окружив виллу Агриппины отрядами матросов, он с несколькими палачами вошел в ее комнату. "Бей сюда!" -- крикнула Агриппина убийце, указывая на чрево, которое породило чудовище; таковы были последние слова "лучшей матери". {Так описывает эту сцену и цитирует слова Агриппины Тацит ("Анналы" XIV 8).}

Так закончилось "великолепное пятилетие" Нерона.

Я полагаю, что читатель с удивлением отнесется к такому определению. В начале правления -- отравление Британика, братоубийство; затем ссора с матерью, непристойные ночные авантюры, связь с Поппеей, наконец -- убийство матери. Где же здесь "великолепие"? Да, верно, но перечисленные факты касались лично императора и его ближайшего окружения. Картина сразу изменится, если от персоны мнимо правящего мы обратим взор к подданным и к государству. Государственные дела мало интересовали Нерона и он охотно передал их в руки Сенеки. В этом и заключался источник "великолепия".

Обратимся прежде всего к внешней политике. Главное для императора, или его советника, было передать наиболее ответственные посты наместников самым способным людям, и здесь выбор Сенеки был всегда удачным. Постоянным источником беспорядков на Востоке была кровоточащая граница по Евфрату и буферное государство Армения. Парфянский царь Вологез охотно бы захватил Армению, отдав власть в ней своему брату Тиридату; Сенека упредил его намерения, послав на Восток выдающегося полководца того времени, известного нам по победам в Германии Гнея Домиция Корбулона. Он получил такие же чрезвычайные полномочия, как в свое время Германии от Тиберия, что, естественно, вызвало неудовольствие сирийского наместника; тогда Германии с Пизоном, теперь Корбулон с Уммидием Квадратом не могли найти общий язык; легат Клавдия вовсе не собирался подчиниться новому полководцу. Более того, сирийские легионы были частично раскомплектованы, оставшиеся отряды совершенно утратили боеспособность, и Корбулон потратил два года, чтобы укрепить в легионах дисциплину и вернуть им военную подготовку. Он смог подумать о походе в Армению только через два года; успех был ошеломляющий -- за короткое время строптивое государство лежало у его ног. Увы, итоги побед были полностью погублены, когда Нерон начал править страной единовластно.

Отметим мимоходом упоминавшееся назначение энергичного Отона легатом Луэитании, в конце правления Сенеки -- Светония Паулина легатом Британии и Сульпиция Гальбы -- легатом Северной Испании; все это были серьезные, деятельные и честные люди.

Столь же мудрой и благодетельной была и внутренняя политика Сенеки. Всеобщий мир -- pax Romana -- уже сам по себе стал фактором расцвета; императорские чиновники должны быть честными, им нельзя злоупотреблять при сборе налогов, их долг -- заботиться о хорошем состоянии и безопасности дорог; естественное плодородие средиземноморских земель и миграционная подвижность жителей делали свое дело. Правда, расцвет провинций вызвал некоторое ослабление производства в Италии: прошли те времена, когда сенат после уничтожения Карфагена и Коринфа насильственно и искусственно спас италийскую монополию. Отстроенные диктатором Цезарем эти города снова стали мощными центрами ремесла и торговли, обслуживая все досягаемые рынки вне зависимости от бывшей поработительницы. Экономическая эмансипация провинции стала девизом культурного развития того времени, и Сенека, испанец по происхождению, разумеется, такому ходу вещей не мешал. Впрочем, это было лишь частичным уравниванием провинции с родиной-матерью: до падения последней оставалось еще много времени. Пользуясь мирным временем, люди охотно и продуктивно работали, а за свое относительное благосостояние благословляли Нерона.

Мы располагаем достаточно выразительным свидетельством, на которое справедливо обратил внимание профессор Густав Пшихоцкий. В Послании к римлянам (XIII 1) апостол Павел пишет: "Всякая душа да будет покорна высшим властям; ибо нет власти не от Бога". Итак, "высшей власти" Нерона? -- Нет, это Послание апостол написал в 58 г., находясь в Коринфе, еще в правление Сенеки, и в нем содержится похвала именно этой власти, которая пользовалась полным доверием подданных.

Вернемся к Нерону; нам придется говорить о постепенном падении влияния Сенеки, которому император был обязан славой своего правления.

Итак, Нерон стал матереубийцей; что скажут на это те, кто был опорой его власти? Первый оплот -- сенат; но вследствие его угодливости, а, может, из-за понимания сложности своего положения -- опасность со стороны сената не грозила. Хуже было с преторианцами -- мы помним предостережение Бурра. Но еще хуже -- с легионами в провинциях. Они охраняли целостность империи и в случае необходимости защищали ее оружием; войны велись auspicЭs Caesaris, т. е. под покровительством богов, благосклонность которых озаряла священное чело преемника Августа. Какова же эта власть, если она запятнала себя подлым убийством? Совершенно очевидно, что войско не приняло бы полководца-матереубийцу; известие о неслыханном убийстве могло привести к дезорганизации военных сил государства, разложению армии. Мы можем утверждать это с полной уверенностью, исходя из развития грядущих событий.

Единственным спасением была ложь, к которой решил прибегнуть преступный сын Агриппины: его мать, желая его убить, подослала вольноотпущенника, которого и схватили с оружием в руках; убедившись, что покушение не удалось, она сама покончила с собой. Поверили в эту выдумку Сенека и Бурр? Конечно, нет. А сенат? Кажется, тоже нет, хотя, если учесть вышеуказанные обстоятельства, мог и поверить. А поверят ли преторианцы? Это в значительной степени будет зависеть от их префекта Бурра. Войско? Размещенное в далеких провинциях и получавшее известия из центра только официальные, оно может поверить, по крайней мере на какое-то время, и император будет спасен.

В такой ситуации Сенека решил пожертвовать своей совестью ради блага государства. Многие его за это осуждали тогда, многие осуждают и до сих пор; мне, однако, кажется, что справедливый судья должен принять во внимание необходимость такого поступка. Сенека, пока мог, старался обуздывать дикие выходки своего воспитанника; когда возможности были исчерпаны, он попытался спасти его легенду, ту августовскую легенду, воплощением которой был Нерон. Когда не осталось никаких надежд, он погиб, и его гибель повлекла за собой упадок всей страны.

"Самообладание Нерона обезвредило кошмарное покушение его преступной матери" -- этому поверили, следовательно, нужно было вести себя соответственно: благодарственные молебны богам за чудесное спасение, поздравительные делегации, осуждения вслед так называемой самоубийце. Сенат утвердил все мероприятия, и только один сенатор Фрасея Пет не вынес омерзительного лицемерия и покинул заседание; Нерон, как мы скоро увидим, не простил такого поступка.

Успокоившись и полностью избавившись от последнего препятствия, каким была его мать, Нерон катился дальше по пути окончательной деградации. Мы знаем, что он получил прекрасное образование; теперь Нерон обнаружил в себе разнообразные "таланты", а придворная жизнь среди тунеядцев и нахлебников увеличила в его глазах мелкие способности до невероятных размеров. Нерон прилично ездил верхом, неплохо рисовал, пел, играл на кифаре, ловко рифмовал; в этом не было большой беды, но, во-первых, Нерон считал себя выдающимся и разносторонним актером и хотел непременно демонстрировать свои "дарования" публично; во-вторых, он испытывал неимоверную зависть к тем, кто обладал более высоким талантом. Что касается первой слабости, то Сенека и Бурр, к советам которых Нерон иногда прислушивался, постарались на какое-то время обезвредить ее и советовали выступать не перед большим скоплением народа, а только перед избранными; о другой слабости мы скажем позже.

Так прошло несколько лет; в 62 г. Бурр закончил свою славную жизнь; Нерон, как уже было после свержения Сеяна, назначил на место Бурра двух префектов, серьезного профессионала Фения Руфа и приятеля по попойкам Тигеллина, которому суждено было стать его злым гением. В выборе первого можно увидеть следы влияния Сенеки, понимавшего, что смерть Бурра, его друга, ослабила и его собственное значение. Против Сенеки подняла голову оппозиция; его обвиняли в том, что его богатство не соответствовало профессии философа -- такой же упрек, кстати, ставят ему и сейчас, забывая, что богатство было необходимо ему не как философу, но как высшему чиновнику государства для представительских целей. Сенека, предвидя постепенную утрату влияния, сам решил уйти из политической жизни и отдать императору свои богатства, полученные по милости Нерона. Император, однако, отставки не принял; что это, хитрость или минутное и нерешительное воспоминание лучших юношеских чувств, -- мы не знаем; Сенека не поддался иллюзии и с того времени практически избегал появления на политической арене.

Трехлетие между убийством Агриппины и смертью Бурра мы можем назвать временем упадка Сенеки; прежде, чем идти дальше, посмотрим, как развивались внешние дела государства.

Наше внимание на Востоке привлекают Армения и Корбулон, об успехах которого говорилось выше. После завоевания Армении, требовалось защитить эту страну от притязаний царя Парфии Вологеза; но Нерон, опасаясь роста влияния Корбулона, вместо того чтобы отдать тому всю полноту власти, послал ему соперника в лице Цеэенния Пета, назначив последнего легатом Каппадокии, соседней провинции в Малой Азии (61 г.). Результаты не заставили долго ждать: бездарный и тщеславный Пет, упоенный незначительными успехами, напал на Вологеза у Рандеи в Армении и был разбит наголову. Только приход быстрым маршем из Сирии Корбулона воспрепятствовал тому, что поражение 62 г. не стало вторым разгромом под Каррами столетней давности. Корбулону удалось спасти остатки римского войска, но вместо великодержавного, почетного мира, пришлось довольствоваться миром компромиссным: царем Армении стал брат Вологеза Тиридат, который, будучи вассалом Римской империи, должен был получить корону из рук императора. Сопровождаемый многочисленным эскортом Тиридат направился в Рим: путешествие длилось девять месяцев и завершилось коронацией армянского царя в 63 г. Нерон, гордый тем, что брат парфянского царя стал его ленником, придал церемонии великолепную эрелищность. Успех, действительно, был эначительный, но автором его надо считать только Корбулона. Как Нерон отблагодарил своего полководца, мы увидим позже.

Еще более тревожной выглядела ситуация в Британии. Стремясь закрепить достигнутые при Клавдии успехи, храбрый Гай Светоний Паулин присоединил к римской провинции остров Мона (Мэн, Монопия, Англия, у северного побережья совр. Уэльса, между Британией и Гибернией), опасный не только количеством и храбростью его жителей, сколько страшным видом жриц кровожадного культа друидов, центром которого и был этот святой в представлении бриттов остров. Когда Светоний занимался обустройством римской власти на острове, в самой Британии вспыхнуло восстание, спровоцированное алчностью и варварством прокураторов Нерона. Царь Прасутаг перед смертью отписал свое имущество императору, надеясь тем самым сохранить отцовское наследие своим двум дочерям. Но получилось совсем иначе: присланные Нероном прокураторы вели себя на острове как полноправные и единственные хозяева, оскорбляя вдову царя Боудикку и ее молодых дочерей. Бритты не могли терпеть такое унижение; восстание охватило всю провинцию, римляне были изгнаны из всех городов страны, в том числе и из главного -- Камулодуна. Таким образом, ситуация, вызывавшая осуждение каждого честного римлянина, привела к положению, в котором была затронута честь римского оружия. Светонию пришлось начать новое покорение провинции; его немногочисленная армия, благодаря мужеству и умению полководца, разгромила превосходящие силы противника и полностью овладела ситуацией. Восстание было подавлено; Боудикка, своим присутствием поднимавшая силу духа бриттов, после поражения приняла яд на поле боя. До сих пор народная героиня живет в благодарной памяти Англии. Что касается Светония, наряду с Корбулоном одного из лучших полководцев Рима, то и он был вознагражден Нероном со свойственной императору подлостью. В 62 году Светония вызвали в Рим, опасаясь роста его влияния; жизнь ему однако сохранили, -- и это уже было много.

Вернемся к Нерону; избавившись от матери и честных советников, он полностью подчинился своим злым духам, Поппее и Тигеллину. Первая по-прежнему требовала обещанной свадьбы и, следовательно, развода с Октавией. В конце концов она своего добилась: Нерон, обвинив жену в бесплодии, развелся с тихой и скромной двадцатилетней дочерью Клавдия и женился на Поппее. Двойная подлость произвела самое скверное впечатление -- римский народ любил свою молоденькую императрицу и прекрасно себя проявил -- оскорбление Октавии вызвало повсеместный ропот; когда появилось, увы, ложное сообщение, что раскаявшийся император возвращает права супруге, в городе были организованы радостные шествия, кругом звучали крики в честь императора, люди несли изображения Октавии, разбивали статуи ненавистной Поппеи. Такая преданная любовь окончательно разъярила Поппею и она не успокоилась до тех пор, пока не получила от Нерона согласие убить невинную соперницу. Было изобретено самое непристойное для женщины обвинение -- прелюбодеяние. Служанка Октавии подверглась пыткам; это позорное дело исполнил Тигеллин; вся прислуга героически защищала свою хозяйку, но мстительная Поппея победила. Октавию не только убили, но и надругались над ней; ее обезглавили и благородную голову торжественно отнесли сопернице.

Эти события произошли еще в 62 г.; мы опускаем многочисленные убийства сановников из страха или для захвата их богатств, убийства, которые также вызывали рост всеобщей ненависти к Нерону. Следующий год принес императору радость -- Поппея родила дочь; по этому поводу и мать, и дитя получили титулы Августы... Было ощущение, словно Нерон старался выставить на посмешище самый высокий в Риме женский титул. Радость длилась недолго, через три месяца ребенок умер. И снова были организованы многочисленные празднества: дитя причислили к сонму богов-покровителей Рима.

Наконец, наступил грозный 64 г. Поначалу он выглядел не столько грозным, сколь постыдным. Нерон, не довольствуясь своими артистическими успехами в среде избранных, решил выступать перед широкой публикой. Он выбрал греческий город Неаполь; насытившись сполна аплодисментами на певческих выступлениях, -- искусство певца он считал самым важным -- Нерон вознамерился отправиться в собственно Грецию и, после, разумеется, триумфа перед лучшими знатоками всех искусств, увенчать свои достижения в Риме. Он совершил полагающиеся молитвы на Капитолии, но, когда вошел в священный храм Весты, то увидел там нечто страшное; он вышел оттуда, дрожа всем телом, и отказался от запланированного путешествия. Нерон поехал в свой родной город в Лации, "прелестный Аптий", так называет его Гораций {Так пишет Гораций в Оде I 35, 1.} -- gratum Antium. Здесь он получил известие о неслыханном бедствии -- опустошительном пожаре Рима.

О причинах пожара не стоит говорить, тайна эта, видимо, не будет раскрыта никогда. Говорили, что сам император поджег город, подослав слуг с факелами и паклей; поверить этому трудно, хотя то, как он потом воспользовался пожаром, подтверждает некоторую правоту подобных предположений. В результате пожара из четырнадцати кварталов три сгорели дотла, семь -- частично, и только четыре уцелели. Тысячи жителей оказались без крова; несмотря на то, что для них на Марсовом поле построили бараки, гнев народа против вероятных поджигателей приобретал угрожающие размеры. Рассказывали, будто Нерон, вернувшись из Антия, отправился на башню Мецената {Башня Мецената -- находилась в садах Мецената на Эсквилине.} и оттуда наслаждался великолепным зрелищем разбушевавшейся стихии, исполняя песнь о горящей Трое ("Крушение Трои"); эту башню показывают в Риме и ныне -- torre di Nerone; она, правда, поздняя, построена в средние века.

Как бы то ни было, Нерон перепугался, -- его трусость широко известна; чтобы отвратить от себя гнев народа, он решил выдать на расправу тех, кого можно было изобразить поджигателями, и, неизвестно по чьему наущению, избрал для этой цели христиан. "И вот, -- говорит Тацит, -- сначала схватили тех, кто признавался, потом по их указкам обвинили огромное количество людей не столько за участие в поджоге, сколько за их ненависть к роду человеческому". "Признавались" -- в чем? К сожалению, историк невероятно скуп на слова. Значит, одни признавались "в поджоге", другие в "вере христианской"; мне кажется, что слова "не столько за участие" и дальше говорят скорее в пользу первой интерпретации. {"Анналы" XV 45: "Хватали прежде всего тех, кто публично эту веру отправлял".} Итак, христиане были поджигателями? Добавим, -- согласно Тациту, который не проявлял к ним особой симпатии. Впрочем, попробуем вникнуть в тогдашнее настроение христиан.

После смерти Спасителя прошло тридцать лет; еще жили свидетели Его смерти и, прежде всего, римский епископ, "первый апостол" Петр. Эти люди помнили пророчество Христа о конце света, о "дне гнева, том дне", который обратит мир в пепел; они ждали его, веря, что он наступит при их жизни. Неудивительно поэтому, что страшный пожар Рима стал для них осуществлением предсказания, и они радовались тому, что для них было бедствием, потому что таково условие наступления Царства Божьего; видимо, в этом и заключалась основа того, что Тацит называет "ненавистью к роду человеческому". От радости ожидания к действию -- всего один шаг; вероятно, не один фанатик такой шаг совершил, в чем охотно признавался: мечта о мученичестве широко распространилась в ранних христианских общинах.

Это, возможно, и домыслы; несомненно, однако, что Нерон превратил казни "многочисленной толпы" в жестокое зрелище для народа. "Христиане, покрытые звериными шкурами, гибли разодранные собаками; многих распяли и сожгли на кострах; остальные при наступлении сумерек были превращены в факелы и также сожжены. Для этих зрелищ Нерон открыл свои сады". "Новая" форма страшного умерщвления стала наглядным использованием так называемых ius talionis, закона возмездия -- вы жгли, теперь сожгут и вас.

Два великих польских художника увековечили "живые факелы" Нерона; Семирадский -- кистью, {Картина "Факелы Нерона", самая известная из произведений Генриха Семирадского (1853--1902), написана раньше романа Сенкевича.} Сенкевич -- пером. Читатель, разумеется, вспоминает "Quo vadis" Сенкевича. Я не имею намерения соревноваться с писателем; его произведение -- роман, а я скромно ограничусь только тем, что действительно имело место, следуя за самым лучшим свидетелем, Тацитом.

Христианская община в Риме в результате гонений Нерона оказалась более чем раздробленной; она среди прочих потеряла обоих апостолов, Петра и Павла. Предание рассказывает, что Петр, уступая уговорам своих учеников спрятаться перед надвигающейся бурей, должен был уходить из Рима по Аппиевой дороге и там ему повстречался Христос.

-- Куда идешь, Господи? -- спросил Петр.

-- В Рим, -- ответил Господь, -- чтобы быть распятым второй раз.

На том месте сегодня стоит, правда, современная, маленькая церковь, "Domine, quo vadis?". Апостол вернулся в Рим и был распят -- головой вниз по его просьбе, дабы не уравнять себя в смерти со своим святым Учителем. Место его страданий указано в средневековой легенде на правом берегу Тибра, это -- Монторио, Mons Aureus ("Золотистая гора"), названное от окраски земли, появившейся здесь после смерти апостола. Более важным и истинным освящением данного места стала построенная Браманте в конце XV в. церковь, tempietto, очаровательная предвестница будущего собора на Ватиканском холме.

Распятие считалось наказанием для рабов; апостол Павел, римский гражданин, не мог подвергнуться такому наказанию и он был убит мечом. Предание украсило казнь: рассказывали, что отрубленная голова трижды коснулась земли и каждый раз на том месте возникал источник чистой воды. Сегодня там находятся "аббатство Трех Источников" (abbazia aile Tre Fontane), церковь в память о мученике и три источника в мраморном обрамлении.

Не помогла Нерону ложь. Пожар уничтожил огромное количество памятников славы Рима; восстановление города можно было осуществить только ценой жестокого грабежа самой Италии и провинций, прежде всего несчастной Греции, которой снова пришлось отдать свои художественные сокровища для украшения новых кварталов столицы. Римский народ мог вынести тяготы, связанные со строительством города, но Нерон вовсе не интересовался нуждами рядовых граждан, а все собранные средства уходили на создание новых дворцов, в частности так называемого "Золотого дома", domus aurea. При входе в новый дворец возвышалась колоссальная статуя императора, colossus Neronis. Полностью осуществить безумный план Нерону не удалось из-за растущего всеобщего недовольства. Постепенно выходили наружу все подробности матереубийства; повсюду распространялись язвительные и колкие стихи:

Чем не похожи Эней и наш властитель? Из Трои

Тот "изводил" отца -- этот "извел" свою мать.¹

(Пер. М. Л. Гаспарова)

¹ Светоний, Нерон 39.

Один актер, декламируя стихи неизвестной нам песни "Будь здоров, отец, будь здорова, мать", показал движениями, будто он пьет из кубка и плывет; жесты были слишком многозначительны.

Над головой преступника на троне собирались грозные тучи; гром ударил на следующий, 65 г., когда раскрыли заговор Гая Пизона. Пизон был весьма известным человеком в тогдашнем Риме; ему надлежало лишь собрать плоды от успешного заговора, который возник в среде преторианцев, возмущенных многочисленными убийствами и недостойным образом жизни императора. Преторианцам удалось привлечь на свою сторону одного из префектов, Фения Руфа, и это, казалось, могло стать залогом успеха; заговорщики, правда, долго не могли договориться о времени и месте нападения. Решительные действия постоянно откладывались; заговорщики не опасались провала, потому что, несмотря на большое количество участников, вовлеченных в план, предателей среди них не было. Но скоро вольноотпущенница по имени Эпихарида своей неосторожной агитацией среди матросов Миэенского флота невольно помешала удачному завершению дела; схваченная Эпихарида никого не выдала под пытками, но решила покончить с собой, чтобы избавиться от дальнейших мук. Другой агитатор был выдан его бывшим хозяином самому Нерону. "Благороден был пример вольноотпущенницы, -- пишет Тацит, {"Анналы" XV 57.} -- оказавшись в таком страшном положении, она спасла многих, людей ей незнакомых и чужих, в то время как рожденные свободными мужчины, римские всадники, сенаторы, не тронутые пытками, сами выдавали своих близких".

Подробности заговора постепенно становились известными. Напрасно взывали к Пизону, чтобы он действовал по-мужски и появившись у преторианцев повел их за собой; перед лицом опасности он предпочел покончить с собой. Следствие продолжалось, проводил его Фений Руф, префект преторианцев; своей демонстративной услужливостью он старался отвести от себя подозрения. Такое лакейство и стало причиной его гибели: один из обвиняемых, которого Руф допрашивал с особой тщательностью, с презрительной усмешкой ответил, что тот, мол, и сам лучше всех все знает; этого было достаточно. Среди многих напуганных нашлись и благородные люди; особое достоинство проявил трибун преторианцев Субрий Флав; на вопрос Нерона о причине измены, он ответил: "Я возненавидел тебя, когда ты убил мать и жену, когда стал возницей, актером и поджигателем". Оказавшись у края выкопанной для него слишком узкой и мелкой могилы, Флав сказал с негодованием: "Даже это не смогли сделать по правилам". Когда солдат, исполнявший роль палача, обратился к нему с призывом мужественно подставить шею, Флав ответил: "Чтоб и тебе так мужественно ударить".

Много доказательств мужества и храбрости сохранились в памяти современников; количество обвиненных и казненных было огромно. Среди жертв оказался и самый яркий поэт того времени Алией Лукан, племянник Сенеки, автор прекрасного исторического эпоса о Второй гражданской войне под названием "Фарсалия"; Нерон ненавидел Лукана, видя в нем соперника. Но самой болезненной для страны стала смерть, к которой император вынудил самого философа, своего бывшего воспитателя и советника. Против Сенеки не было никаких свидетельств; однако Нерон правильно расценил уход советника от дел как проявление неприязни к нему и, по наущению Поппеи и Тигеллина, -- его новых ближайших "советников", -- воспользовавшись заговором, решил избавиться от Сенеки. Он послал к нему трибуна с приказом покончить жизнь самоубийством. Сенека с достоинством философа-стоика выполнил его, вскрыв вены; жена Сенеки, Паулина, сделала то же самое; но Нерон, узнав об этом, и опасаясь, что ее смерть добавит к нему ненависти, велел врачам спасти женщину. Паулина пережила мужа на несколько лет, гордо храня память о муже, и, как говорит Тацит, "бледностью кожи напоминала о страшной потере крови".

Так окончился заговор Пиэона, поглотивший множество жертв из высших слоев римского общества. Чувствуя себя спасенным, Нерон посвятил Юпитеру Мстителю, Iovi Vindici, кинжал, принадлежавший одному из заговорщиков и ставший из-за неосторожности своего владельца причиной провала заговора. Позже в этом посвящении увидели omen: человек, который вскоре поднял новый "кинжал" и встал во главе восстания, носил имя Виндекс.

Но восстание будет еще только через три года; безумие Нерона заливало кровью в Риме все, что было ценно и благородно. Среди жертв 66 г. следует назвать Гая Петрония, названного Тацитом "законодателем изящества" при дворе Нерона; прозвище Arbiter Петроний сохранил как автор дошедшего до нас в фрагментах необычайно интересного плутовского романа; {Роман называется "Сатирикон".} польский читатель хорошо знает Петрония по роману Сенкевича "Quo vadis?". Знание "подлинного изящества" и стало причиной его смерти; завистливый Тигеллин не терпел соперников. Петроний получил приказание покончить с собой, и он исполнил распоряжение, не протестуя, как нечто пустяковое и недостойное внимания.

"После убийства стольких выдающихся людей, -- пишет Тацит, {"Анналы" XVI 21.} -- Нерон вознамерился уничтожить саму добродетель в лице Фрасея Пета и Сорана". Жена Фрасея, Аррия Младшая -- дочь той Аррии, которая при Клавдии дала мужу героический пример добровольной смерти; бесстрашие было наследственной добродетелью таких римлянок. Фрасею вменялось в вину, что он не присоединился ни к проклятиям по адресу Агриппины, ни к восхвалению божественных почестей Поппее -- последнюю Нерон убил год назад в припадке ярости и охваченный раскаянием велел сенату причислить Поппею к сонму богов; Фрасея обвиняли и в том, что он никогда не приносил жертв в честь "божественного голоса" императора-певца и вообще вел себя независимо и благородно. Приказ о самоубийстве принес квестор консула; Фрасея, простившись с женой, зятем и философом Деметрием, позвал квестора и в его присутствии вскрыл себе вены на руках, посвящая эту кровь Юпитеру Освободителю. "Смотри, юноша, -- добавил он, обращаясь к квестору, -- пусть данный акт не станет мрачным для тебя предзнаменованием, но ты живешь в такое время, когда следует тренировать душу примерами стойкости..." Здесь, к сожалению, обрывается рукопись "Анналов" Тацита; в одном из предыдущих разделов произведения у него есть и рассказ о судьбе Сорана. История потрясает нас тем, что обвинитель вовлек молоденькую дочь Сорана в свою гнусную клевету; она обвинялась в продаже девичьей чести для приобретения денег на магическое колдовство против императора. Девушка на коленях молила сенаторов, объясняя свой поступок желанием при помощи инкриминируемых ей действий узнать судьбу своего отца; оба были осуждены и казнены.

Среди бесконечных картин, полных кошмара, был, впрочем, эпизод, который принес радость и почести Нерону. Мы уже говорили о праздновании коронации Тиридата царем Армении. Но разве Нерон забыл, что этой чести он обязан исключительно геройству и благоразумию Корбулона? Наоборот, помнил и даже слишком хорошо: следующий, 67 г. показал, что Нерон не мог простить Корбу-лону такой услуги.

67 г. принес, наконец, то, к чему в своей безудержной амбиции стремился Нерон: артистическое путешествие в Грецию. Правда, олимпийские игры, пифийские (музыкальные) соревнования и прочие состязания уже не имели прежнего всенародного значения -- как во времена скульптора Мирона и поэта Пиндара; они превратились в соревнования профессиональных спортсменов, но не были посмешищем, каковыми стали теперь. Нерон приказал грекам совместить в один, 67 г., все праздники самых разных сроков, вопреки традиции, но для "удобства" императора; приказание было выполнено. В Олимпии не проводились соревнования по пению, их устроили теперь, в честь "божественного голоса" Нерона. Император везде продемонстрировал свои "таланты" и, разумеется, был признан победителем. Правда, в колесничном беге он был выброшен из колесницы, но уцелел -- разве это не победа? Да, он победитель настоящего времени; но есть прошлое, есть герои эпиникий Пиндара и Симонида, прославленные резцом Мирона и Поликлета. {Поэты Пиндар (ок. 618--438 гг. до н. э.) и Симонид (ок. 556-468 гг. до в. э.) были авторами, в частности, и похвальных песен (эпиникий), прославлявших победителей в играх; Мирон (480--445 гг. до н. э.) создал знаменитого "Дискобола"; Поликлет (ок. 450--415 гг. до н. э.) разработал в скульптуре идеал атлетической мужской фигуры.} Такое вынести невозможно; и Нерон приказал уничтожить все скульптуры выдающихся мастеров.

Артистическая поездка Нерона -- к счастью для Афин и Спарты, она не коснулась этих прекрасных городов -- закончилась в Коринфе, который со времен восстановления его Цезарем назывался Laus lulia Corinthiis, "Хвалой Юлия". Здесь охваченному мегаломанским безумием Нерону кто-то предложил разумную и практичную идею -- прорыть канал через Коринфский полуостров. Этот канал соединил бы заливы Коринфский с Сароническим, сократив морской путь из Адрии {Адрия -- город при впадении реки Пад (совр. По) в Адриатическое море, давшее ему название.} до восточных морей, минуя известные еще со времен Одиссея опасные южные мысы. Римские инженеры легко могли решить эту задачу: место для канала было выбрано удачно. К сожалению, начатые работы скоро прекратились и только в конце XIX в. этот план был реализован.

Пришло время для проявления благодарности. Следовало отблагодарить прежде всего Грецию, признавшую Нерона победителем во всех публичных состязаниях, agon (греч.), и наградившую его выступления тысячами венков. {Венками награждали победителей в состязаниях.} Император, невольно пародируя благородный пафос Фламинина {Римский полководец Тит Квинкций Фламинин в 197 г. до н. э. после победы над македонским царем Филиппом V торжественно провозгласил в Коринфе свободу всех греческих полисов.} в том же Коринфе, провозгласил свободу греческих городов-государств. Награда соответствовала заслугам, но продлилась недолго. Затем следовало отблагодарить Корбулона, полководца, принесшего Нерону самый большой военный успех. Император направил Корбулону милостивое письмо -- приглашение в Коринф, и когда этот воин, не подозревая предательства, оставил созданную им армию и явился к Нерону, то получил приказ о самоубийстве. Корбулон выполнил распоряжение, отвечая на него полными горечи словами: "Вот и заслужил!"

Еще один триумф, на этот раз последний, мог отпраздновать Нерон, возвратившись в Италию, в Рим. Преторианцы и столичная чернь, любви которых он добился щедрыми подарками за счет тающей казны, с энтузиазмом встретили многократного "победителя", и Нерон, украшая свою спальню полученными венками, мог льстить себя иллюзией, что он пользуется безграничным обожанием народа. Скоро наступило разочарование и отрезвление -- страшное и окончательное. Из Галлии пришла тревожная весть: взбунтовалась армия, которой опротивела служба недостойному императору; во главе восстания встал некий Гай Юлий Виндекс, "Мститель", имя которого давало ему право на такую роль. Виндекс был императорским легатом, кажется, Лугдунумской Галлии (Лугдунум -- совр. Лион); восстание, как таковое, пока еще ничего не значило: оно легко могло быть разгромлено легатами остальных частей войска. Но кто согласится? Судьба Корбулона, давшая образец императорской благодарности, мало кого привлекала, и желающих испытать ее на себе не нашлось. Восстание ширилось, и в 68 г. весь Запад выступил против Нерона.

Нерона охватил животный страх; каждую минуту ожидая сведений о переходе армии Запада через Альпы, он оставил всякую мысль о самозащите. Видя его малодушие, преторианцы также покинули Нерона. Оба префекта, известный нам Тигеллин и преемник казненного Фения Руфа, Гай Нимфидий Сабин, были ставленниками Нерона. Мать Сабина, Нимфидия, дочь Каллисты, одного из вольноотпущенников Клавдия, красивая и отнюдь не строгого поведения, еще при Калигуле обратила на себя внимание безумного императора. Ее сын был очень похож на Калигулу и он всячески подчеркивал свое "высокое" происхождение, утверждая, что является потомком Августа. Сабин пользовался родовым именем матери, видимо, хвастаясь тем, что он, хоть и внебрачный сын, но имеет высоких предков; кстати, нельзя ли воспользоваться остатками униженной Нероном августовской легенды? Первый шаг к этому -- свержение Нерона; это получилось без труда, потому что Тигеллин, не уступавший своему хозяину и благодетелю в трусости, перешел на сторону Сабина. Сенат с радостью пошел за преторианцами, сбрасывая с себя расслабленные наручники позорной службы. Все оставили Нерона.

Он спрятался на вилле у одного из своих вольноотпущенников -- мы уже знаем, что те часто давали примеры поразительной верности бывшим хозяевам. Ожидая неминуемой смерти, Нерон окончательно впал в детство; его старая кормилица старалась утешить своего воспитанника. Убежище у Фаона, -- так звали вольноотпущенника, -- могло предоставить обреченному лишь свободный выбор смерти, благо, которое он так щедро раздавал Сенеке, Фрасею, Корбулону и многим другим достойным гражданам Рима. Увы, сам он не был похож ни на одного из них; только когда топот конной погони подтвердил приближение гораздо худшей доли, Нерон приказал другому вольноотпущеннику перерезать себе горло; тот оказал бывшему хозяину последнюю услугу. Вера в свои многочисленные таланты, в которые он, видимо, был искренне влюблен, не покидала Нерона до конца, и его предсмертные слова были:

-- Какой великий артист погибает! {Эти слова передает Светоний, как несколько раз повторенные Нероном; но они не были последними: "Он еще дышал, когда ворвался центурион, и, зажав плащом его рану, сделал вид, будто хочет ему помочь. Он только и мог ответить: "Поздно!" и "Вот она, верность!" и с этими словами испустил дух". Сенкевич добросовестно использовал запись Светония.}

После смерти он был окружен поразительной заботой верной женщины. Вольноотпущенница Акта, которую Нерон любил первой любовью, не имела возможности спасти ему жизнь, но она похоронила его останки и уберегла их от надругательства разъяренной толпы. Нерон умер 9 июня 68 года, как отметили современники, в тот же день, когда шесть лет назад он велел убить свою тихую и добродетельную жену.

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЗДОРОВЬЮ

12. РАСПАД ГОСУДАРСТВА

Власть в государстве зависит от армии -- такое положение вещей с последнего столетия Республики возникло в результате военных реформ Мария. {Реформа Мария (ср. прим. на стр. 12) заключалась в допущении на военную службу неимущих слоев (до этого был обязателен имущественный ценз), а также введении призывного ополчения; армия таким образом теряла характер гражданской службы в пользу профессиональной.} Армию держит в руках легенда -- таков был итог долгого правления Августа. Созданная им августовская легенда поддерживала целостность государства в течение столетия, если считать от сражения у Акция. Расквартированные на всех границах огромной империи войска сохраняли верность очередному преемнику на троне, видя в нем олицетворение и носителя августовской легенды. Безумие отдельных владык наносило все новые и новые удары по этой легенде; окончательно ее уничтожил своим самоубийственным безумием император Нерон -- последний представитель династии. Теперь некого было озарять: Нерон предусмотрительно истребил тех людей, в жилах которых текла кровь первого цезаря. Та сила, которой страна была обязана послушанием армии, перестала действовать и вследствие этого государство утратило целостность. Поэтому начался распад.

Первые признаки распада, как мы видели, появились в Галлии. Виндекс и его войско не могли более терпеть на троне цезарей преступника; неслыханное экономическое насилие, вызванное безумной расточительностью Нерона, привело к тому, что к восстанию присоединились все галльские народы -- эдуи, арверны и пр. Это обстоятельство изменило характер восстания; из династического оно превратилось в национальное, как двадцать лет назад восстание Сакровира или Галльская война 52 г. до н. э. Верцингеторига; легат Верхней Германии был вызван для разгрома бунтовщиков. Вергиний Руф, человек с незапятнанным прошлым, храбрый и рассудительный, стремился, прежде всего, начать переговоры; но легионы, вопреки его воле, встретили войско Виндекса под Везонтионом (совр. Безансон) и разбили его. Виндекс покончил с собой.

Виндекс не имел особых честолюбивых намерений: императором он предлагал не себя, но очень известного полководца на Западе, легата Северной Испании, патриция Сервия Сульпиция Гальбу, которому тогда было семьдесят три года. Вспомним пророчество, полученное Нероном от Дельфийской Пифии: пророчица велела ему бояться семьдесят третьего года. Нерон не понял двусмысленности предсказания: "Значит, я доживу до этого года", -- подумал он, и, довольный, выплатил Пифии большую награду. Теперь пророчество исполнилось в грозном и буквальном смысле, -- опасность пришла от семидесятитрехлетнего Гальбы.

Это был незаурядный человек, полководец с железной силой воли. В 39 г. Калигула назначил его легатом в Верхнюю Германию на место Корнелия Гетулика, честного, но слишком снисходительного к своеволию солдат. С приездом Гальбы произошли резкие перемены; солдаты распевали:

"Этот Гальба -- не Гетулик: привыкай, солдат, служить!" {Светоний, Гальба 6.}

Через двадцать лет Гальбу перевели в Северную Испанию; после восьмилетней службы в этой провинции на всем Западе не было более достойного полководца. Признавал это Виндекс, признали войска обеих Германий и легат соседней Лузитании, известный нам Отон, к которому мы еще вернемся. Главной заботой старика Гальбы как полководца и правителя было восстановление железной военной дисциплины; кроме того, он "чужих денег не искал, со своими был бережлив, на государственные -- скуп". Так его характеризует Тацит, но не в "Анналах", которые заканчиваются смертью Нерона, а в более раннем, не менее важном труде, "Historiae" {Historiae I 49.}, являющемся ретроспективой событий от смерти Августа. Гальба мог быть превосходным императором, если бы к его качествам можно было добавить легенду. Но ее не было и указанные черты Гальбы стали причиной его гибели.

Некоторые распоряжения полководца вызывают у нас удивление. Зачем он отозвал из Верхней Германии совершенно лояльного и энергичного Вергиния, отдавая важную провинцию старому калеке Гордеонию Флакку, изменившему в конечном итоге Гальбе? Почему отдал Нижнюю Германию еще более подозрительному Вителлию? Это -- загадочные для нас секреты осуществления власти, arcana imperii, по определению Тацита. Как бы то ни было, пока все шло удачно. Гальба двинулся в Рим и взял с собою Ото-на. Почему его? Увидим.

В Риме его ждали весьма благожелательно, чему способствовал, может, и не по доброй воле, известный нам Нимфидий Сабин. Этот авантюрист на посту префекта преторианцев, куда был назначен еще Нероном, постарался как можно скорее использовать для себя авторитет Гальбы и от его имени, за присягу ему заочно, пообещал преторианцам щедрые подарки, donativum; такой гибельный обычай возник еще при Клавдии. Воспользовавшись поддержкой солдат, Сабин постарался использовать в своих интересах остатки августовской легенды. Но из этого ничего не вышло.

-- Моя мать была любовницей императора Гая (Калигулы).

-- Мы знаем, как впрочем и многих других; это была весьма благородная женщина.

-- Значит, я -- сын императора, и, следовательно, внук Агриппины Старшей и праправнук Августа.

-- Вовсе нет; нам известно, что подобная честь была оказана твоей матери уже после твоего рождения.

Гордые когорты, в состав которых входили римские граждане, категорически не хотели посадить на трон сына вольноотпущенницы от неизвестного отца; Нимфидий настаивал, и был убит. Теперь преторианцы ждали Гальбу и... donativum.

Появляется новый император; со своим войском он идет по Фламиниевой дороге к столице; на мосту через Тибр, pons Mulvius, какая-то шайка солдат преграждает путь. Что это значит? Пока -- ничего страшного: матросы Микенского флота пришли просить, чтобы из них сформировали легион. "Так-то вы обращаетесь к императору? Где дисциплина? Немедленно в свои казармы!" Матросы настаивают; происходит стычка, льется кровь. Конечно, они отступили, но неприятный осадок остался. Затем император встречается с преторианскими солдатами, пока без командиров. Настроение еще доброжелательное; но преторианцы напоминают об обещанных donativum. "Ничего не будет, не я обещал; я привык набирать солдат, а не покупать их". Впрочем, и платить было нечем: казна после Нерона совершенно оскудела. Ее нужно было как-то наполнить. Первая попытка -- заставить тех, кого недавно Нерон наградил, вернуть полученные подарки -- даже бедная Пифия оказалась в их числе. Сама по себе идея не столь плоха и Гальбу поддержали те, за счет которых Нерон награждал своих клевретов; ограбленные в свое время люди теперь даже радовались, что обидчики сами окажутся в их положении. Проку, однако, от такой меры оказалось мало, потому что большая часть награбленного богатства была растрачена новыми владельцами.

Недовольство нарастало; а тот, кому суждено было воспользоваться ситуацией, был уже недалеко.

Вернемся еще раз к времени Нерона. Один из соучастников его безумств, молодой, красивый и лихой Марк Сальвий Отон, склонил к супружеской измене самую красивую аристократку тогдашнего Рима, Поппею Сабину, и вскоре на ней женился. Он был бы счастлив, если бы в его новую жену не влюбился Нерон. Император соперников не терпел; Отон мог заплатить жизнью за хороший вкус, но его спас Сенека: Поппея стала императрицей, а Отон -- наместником далекой Луэитании. Он прекрасно понимал, что наместничество -- временное изгнание, и смерть может настичь в любую минуту, как только ослабнет влияние Сенеки над непостоянной душой Нерона. Однако астролог Птолемей, проверив гороскоп Отона, произнес два пророчества. Первое -- "переживешь Нерона", второе -- "сам станешь императором".

То, что наступило позже, интересно не только с исторической, но, прежде всего, с психологической точки зрения; Отона можно с полным основанием назвать "Макбетом античности". Роль шекспировских ведьм сыграли астрологи; в остальном его история абсолютно идентична.

Оба предсказания звучали одинаково невероятными; император -- молодой, на вершине своей мощи, благодаря правлению Сенеки; звезда самого Сенеки, правда, постепенно угасала и окончательно померкла в 65 г. Это было дурным предзнаменованием для тех, кого до сих пор охраняло влияние советника, прежде всего для Отона. Но он прожил в своей Лузитании еще три года, когда в 68 г. Римская империя вздрогнула от известия о вынужденном самоубийстве Нерона.

Нерон умер, а Отон жив! Первое пророчество неожиданно исполнилось; значит, исполнится и второе?! В хаосе, возникшем после смерти Нерона, появился, как мы знаем, другой кандидат на императорский трон, Гальба; но Гальба стар и в его собственных интересах, как впрочем и в интересах государства, следовало бы, по установившейся традиции, при помощи усыновления выбрать наследника трона. Кого?

В тот момент это был самый важный вопрос; от правильного решения зависела дальнейшая судьба не только Гальбы, но и всей страны. Распад еще не наступил и авторитет Гальбы, поддержанный молодым и сильным преемником, мог бы его предотвратить. Тогда было возможно то, что случится через тридцать лет, когда провозглашенный императором старый Нерва, правильно избрав для усыновления Траяна как наследника трона, возвестил эпоху расцвета Римской империи. Кого же выберет Гальба?

Сальвий Отон помнил о втором пророчестве, поэтому он примкнул к Гальбе и стал его горячим сторонником, сопровождая нового императора на всем пути из Испании в Рим; он, по-видимому, надеялся, что тот отблагодарит его -- усыновит, и, тем самым, сделает наследником трона. Оглядываясь назад, мы можем сказать, что такой выбор мог бы стать лучшим решением проблемы. Сорокалетний Отон, не раз доказавший свою храбрость и энергию во время правления в Луэитании, мог стать серьезной поддержкой для семидесятилетнего Гальбы. Но тот решил иначе: он полагал невозможным отдать государство бывшему соучастнику Нерона и усыновил юношу с безупречным прошлым из разветвленного рода Пизонов.

Наступает новый этап в жизни Отона. Астрологи, авторитет которых сильно пошатнулся от неожиданного усыновления Пиэо-на, яростно защищали свое пророчество, утверждая, что оно исполнится, толкая Отона на решительные действия; они склонили Отона сойти с полной амбиций, но благородной дороги и стать на путь преступления. Сальвий Отон снова поверил предсказанию.

По-прежнему пользуясь доверием великодушного Гальбы, Отон начал готовить заговор среди преторианской гвардии, недовольной, как мы помним, невыплатой обещанной награды. Покушение было назначено на 15 января 69 г. Гальба совершал жертвоприношение Юпитеру; среди присутствовавших находился и Отон. Прорицатель, исследовавший внутренности жертвенного животного, объявил, что императору грозит опасность, причем со стороны самых близких друзей. Заявление гадателя окончательно развеяло сомнения Отона; он счел, что сами боги настроены благосклонно к его действиям; под каким-то предлогом Отон направился к преторианцам-заговорщикам; после короткой схватки ему была предъявлена на острие копья окровавленная и обезображенная голова старого императора.

В те далекие времена люди еще не утратили совесть. Первые три месяца нового императора прошли невесело. Светоний рассказывает, {Светоний, Отон 7.} что ночью из его спальни послышался страшный стон. На шум сбежались слуги и нашли Отона на полу перед постелью: "Дух Гальбы преследует меня. Я не жалел искупительных жертв, пытаясь его умилостивить -- ничего не помогло".

Ничего не помогло в грядущей последней борьбе, в которой следовало или иметь чистую совесть, или не иметь ее вовсе.

Это была борьба не между людьми, а между принципами. До сих пор императора страны избирал Рим, юридически через сенат, фактически гвардией преторианцев или их префектами, но всегда -- Рим. Конечно, провозглашение главы государства войском -- вещь опасная и нежелательная, но если иначе нельзя, то меньшим злом является избрание в столице, потому как армия там -- одна, а в провинциях -- несколько. И вот, как говорит Тацит, {"Истории" I 4.} провозглашение Гальбы выявило один из секретов власти -- оказалось, что императором можно стать не только в Риме, но и в другом месте. Гальба, правда, был избран благодаря своим личным достоинствам; его войско, войско Северной Испании, провинции почти со спокойными границами, в расчет не принималось. Более внушительной силой были прирейнская, придунайская и приевфратская армии. Последняя в тот момент вела войну, о которой речь ниже, но первые две могли выразить свою волю сразу и они ее высказали. Самая близкая армия находилась в Германии; непонятное для нас решение Гальбы -- отзыв Вергиния и назначение на его место Гордеония и Вителлия -- привело к тому, что войско выступило против него, присягнув Вителлию и разбивая статуи и бюсты Гальбы.

Бунт был направлен, как уже говорилось, против полководца, т. е. пока шла борьба двух пограничных сил. Тем временем императором стал Отон; его провозгласили преторианцы, а сенат выбор подтвердил; борьба двух сил на периферии империи преобразилась в противостояние провинции центру. Кто победит? Победа Отона означала бы возвращение к целостности империи, победа Вителлия -- к дальнейшему распаду. В этом и заключалось основное содержание нового этапа смут и мятежей, к которым привело исчезновение августовской легенды.

Две армии Вителлия, под командованием Цецины и Фабия Валенты, направились через Альпы в Италию; они воссоединились в Галлии Транспаданской (за рекой Пад). Туда же двинулся и Отон. С военной точки зрения германская армия, испытанная долгой пограничной службой, была значительно сильнее отоновской; но у Отона были прекрасные командиры, Вергиний и Свето-ний Павлин. Решить вопрос могла придунайская армия, которая из-за соперничества с германской, встала на сторону Отона и шла ему на помощь. Благоразумие велело ждать ее прибытия, но молодого императора подвела его нечистая совесть. Астрологи предсказали ему власть, но не ее устойчивость; она могла быть достигнута только в случае победы. Отон решил дать бой; сам он в нем участия не принимал, но не из трусости, а из опасения, что его присутствие может принести вред. Сражение состоялось у городка Бедриак, недалеко от Кремоны; его выиграл не Вителлий, который предпочел не рисковать своей жизнью, а его командиры. Узнав о разгроме своей армии, Отон отказался от дальнейшего сопротивления; чтобы не допустить нового кровопролития, он с достоинством покончил с собой (17 апреля 69 г.) и таким мужественным актом заслужил благодарную память потомков, которые сравнивали его с Катоном Утическим. {Марк Порций Катон Младший, защитник республики, в гражданской войне Цезаря с Помпеем был на стороне Помпея и после поражения последнего в 46 г. до н. э. совершил самоубийство в Утике -- отсюда прозвище Утический. Как и его прадед, Катон Старший, считался образцом "римских" добродетелей.}

Вскоре император Вителлий вошел в Рим и был признан сенатом и преторианцами. Но распад государства не был остановлен: только личные достоинства нового императора могли бы привлечь на его сторону придунайскую армию и легионы на Евфрате, но такими качествами Вителлий не обладал.

Собственно говоря, он был неплохой человек: с одной стороны -- добродушный толстяк с одутловатым лицом, с другой -- как справедливо называла его традиция -- "обжора на троне". Кредо его правления -- как можно спокойнее пользоваться властью для удовлетворения такой относительно невинной, но очень земной страсти. Вителлий получил власть при помощи германской армии и он всеми силами старался удержать ее в хорошем настроении. Пограничные войска обычно были тесно связаны со своим регионом, в них служили солдаты той провинции, где армия имела свои квартиры. Германская армия состояла из германцев, -- добавим, сильно романизированных, чему способствовала военная служба; теперь это шестидесятитысячное войско стало хозяином Рима; Вителлий реорганизовал преторианские когорты, поддержавшие его противника, и в них набирались теперь германцы. Префектами стали командиры его войска, правда, римляне. Одним словом, в Риме, в самом сердце империи появился предвестник разбушевавшейся через три с лишним столетия германской стихии.

Подобные действия императора не только не противостояли распаду, наоборот, они приближали его. Волнения охватили Запад; после ухода прирейнской армии вспыхнуло восстание батавов и скоро приобрело угрожающие размеры. Придунайская армия, преданная, как мы помним Отону, неохотно и до поры до времени признавала власть его противника, ожидая другого, более достойного кандидата. В ее рядах такого не оказалось, и она с радостью приняла того, кого провозгласила третья крупная армия Империи, приевфратская.

Эта армия в то время вела не столько необходимую, сколько обременительную войну с маленькой Иудеей. Мы посвятим этой войне отдельную главу, здесь ограничимся некоторыми деталями, касающимися личности ее полководца. Тит Флавий Веспасиан, немолодой человек -- ему было шестьдесят лет, имел двоих уже взрослых, очень способных и совершенно не похожих друг на друга сыновей. Когда в 68 г. из-за бездарности прокураторов вспыхнула Иудейская война, Нерон направил туда легатом Веспасиана; назначение было совершенно неожиданное, потому что Веспасиан вызвал крайнее недовольство Нерона пренебрежительным отношением к "божественному голосу": он имел смелость заснуть во время пения императора. Как случилось, что вместо ожидаемой казни Веспасиан получил назначение, мы не знаем; он стал начальником именно тех легионов, которые покрыли себя славой под командованием Корбулона. Заняв новый пост, Веспасиан автоматически становился противником сирийского легата, Гая Лициния Муциана.

Мы уже видели, как подобные трения сказывались на состоянии римского оружия: вспомним соперничество Германика и Пизона, недавнее противостояние Корбулона и Уммидия Квадрата. Здесь могло возникнуть нечто похожее; но к счастью, после смерти Нерона между обоими полководцами наступило согласие, отчасти благодаря мягкому характеру Муциана, полководца, администратора и ученого; мир установился еще и потому, что старший сын Веспасиана, которого обычно звали просто Тит, обладал удивительной способностью общения. Итак, события развивались благоприятно. Стоит упомянуть поведение префекта Египта, Тиберия Юлия Александра; иудей-ренегат, он стал объектом особой ненависти многочисленных египетских евреев. Читатель помнит, что Египет был императорской провинцией, поэтому император Рима считался и наследником фараонов и Птолемеев. И вот наместник Египта провозгласил Веспасиана императором; не имевший ни малейших притязаний на трон Муциан убедил своего нового друга не противиться признанию, с энтузиазмом принятому легионами. Веспасиану помогли и слухи о намерении Вителлия разместить своих германцев в теплой Сирии, а сирийские легионы переправить в холодные германские леса и болота. Веспасиан противился недолго; придунайская армия, узнав о планах Вителлия, отказала в послушании и признала Веспасиана. Остальные провинции Востока и царьки-вассалы последовали ее примеру, так что Веспасиан мог назвать себя владыкой всей этой части империи.

Теперь гражданская война приобрела характер, какой имела любая война Востока и Запада. Помнившие последние годы третьей Гражданской войны, имели прекрасную возможность для сравнения. Однако роли переменились: владыка Востока напоминал трезвого Цезаря, укреплявшего собственную власть в рамках благосостояния государства, в то время как западный император Вителлий, в значительной степени -- по крайней мере из-за любви к обильным угощениям и прочим наслаждениям -- напоминал Антония. В одном отношении владения Веспасиана были прежним, сказочным Востоком: здесь появилась новая Клеопатра, которая покорила своей красотой, правда, не старого и степенного Веспасиана, а молодого и красивого Тита. Царица Береника, сестра Агриппы II, царя Галилеи и других районов Палестины, не пользовалась доброй репутацией, но, как известно, дурная слава -- обычная судьба красивых женщин в ее положении, и мы не будем верить подобным слухам. Как бы то ни было, она покорила Тита, но, как оказалось позднее, в сети все-таки не поймала.

С июля 69 г. Веспасиан стал признанным всем Востоком императором Рима. Но чтобы стать им и на остальной части Империи, следовало объявить войну владыке Италии и Запада, Вителлин). Это было не так просто: германское войско, хоть и утратило под солнечным небом Италии свою былую закалку, но представляло еще значительную силу благодаря своей сплоченности и верности полководцу; оно могло получить подмогу из других провинций Запада -- из Британии, Галлии, Испании, а остатки армии Огона, которые высказались в пользу Веспасиана, были деморализованы поражением и не имели большого значения. Итак, следовало ли спешить на помощь этой армии, или тянуть время и всю приевфратскую армию бросить на Италию? Мнения разделились, но энергичный легат Веспасиана, Антоний Прим, торопил императора. Армия заняла Верону, оттуда, когда прибыла придунайская армия, двинулись к Кремоне, где находились основные силы Вителлин. В какой-то момент казалось, что победу можно получить без кровопролития: полководец Цецина, оскорбленный предпочтением, которое Вителлий оказывал его сопернику Фабиусу Валенте, и утратив веру в его дело, перешел на сторону Веспасиана. Правда, он не смог увлечь за собой легионы, поэтому сражение стало неизбежным; битва закончилась не столько победой Веспасиана, сколько полным разрушением когда-то цветущей колонии озверевшим войском. Победители разграбили и сожгли Кремону.

Вителлий тем временем пировал в Риме, где префектом по странному стечению обстоятельств был родной брат Веспасиана, Флавий Сабин; там же находился и его младший сын Домициан. В столицу поступали все новые мрачные сведения: Валента, после неудачного похода в Галлию, попал в руки Антония Прима и был убит; отправленная для захвата перевала в Апеннинах основная часть преторианской армии капитулировала, Мизенский флот перешел на сторону Веспасиана. И Вителлий совершил столь же малодушный поступок, как и все его правление. Он решил отречься от власти, выговорив себе жизнь и сто миллионов сестерциев для дальнейшего беззаботного существования. Префект Сабин мог стать прекрасным посредником для таких переговоров; но римский народ, который все-таки любил своего грубоватого императора, не хотел и слышать о таком позоре. Угрожающее поведение толпы вынудило Сабина искать спасения на Капитолии; но и там было ненадежно: в руках толпы было не только оружие, но и факелы; в результате беспорядков на Святом холме загорелось несколько частных домов. Никто и не думал гасить огонь, и храм Юпитера Лучшего и Величайшего сгорел.

То же самое случилось в период первой Гражданской войны между Марием и Суллой и читатель, возможно, помнит, {Имеется в виду труд Ф. Зелинского "Римская республика", 1935 г.} какое впечатление произвело во всей подвластной Риму стране уничтожение символа существования государства. Теперь это произошло во второй раз и, как увидим, эффект был такой же. В пожаре погиб старый Сабин; Домициан, переодевшись, спасся; зная его будущее правление, добавим -- к сожалению.

Кто был виноват в пожаре? Этого никто не может сказать; видимо, кто-то из сторонников Вителлин, следовательно, сам Ви-теллий. Малодушный император решил возобновить переговоры об отречении через весталок; девушки были приняты с полагающимся почетом, но, после поджога Капитолия и убийства Сабина, ни о каких разговорах не могло быть и речи.

Наступили Сатурналии (17-23 декабря), в мирное время веселые праздники, но теперь, пожалуй, самые кровавые из всех, какие когда-либо пережил Рим. Легионы Антония Прима ворвались в город, убивая и разрушая на своем пути всех и вся; покинутый всеми Вителлий беспомощно плутал по пустым залам дворца на Палатине, не имея мужества расстаться с жизнью по примеру недавно побежденного им Отона. Гибель Огона была благородной, смерть Вителлия -- позорной и ужасной. Его схватили, со связанными руками поволокли через Форум и Священную дорогу до крутого откоса Капитолийского холма, к Гемонской лестнице, откуда, обычно под оскорбительные и издевательские крики черни, сбрасывали тела преступников в Тибр. Напрасно верный германский телохранитель, чтобы не видеть более кошмарное зрелище бесчестия своего хозяина, хотел одним ударом прекратить страдания -- он промахнулся и за оказанное милосердие поплатился своей жизнью. Только в конце страшной стези страданий Вителлий был умерщвлен и выброшен в реку. Плачевный и, в сущности, незаслуженный эпилог. Теперь в Риме остался один император; после безумия Нерона и кошмаров гражданской войны можно было, наконец, подумать о пути к выздоровлению.

13. Разрушение Иерусалима

Император Клавдий в послании к александрийцам в 41 г., в первый год правления, очень жестко писал о живших в Александрии иудеях, которым приписывал вину за организацию смуты при Калигуле; в своих распоряжениях, касающихся их жизни в городе, Клавдий грозил использовать все средства для усмирения "людей, распространяющих всеобщую болезнь в цивилизованном мире". Подлинный текст этого послания обнаружен несколько лет тому назад, и мы получили новые данные для изучения отношения к иудеям во времена Клавдия и Нерона.

Из послания, вышедшего из-под пера императора, становится ясно, что в среде иудеев уже в то время существовала идея всемирной власти. В поздней фальшивке за подписью Ээдры Апокалипсиса, автор обращается непосредственно к Творцу с вопросом: "Если Ты создал этот мир для нас, почему мы не владеем им?" Власть над миром должна быть следствием такой веры. Как нужно ее реализовать? Одни считали, что Бог Израиля должен сотворить чудо, лично или при помощи архангела Михаила, покровителя еврейского народа; другие ожидали активного действия, совершенного земными средствами неким героем, которого называли или Мессией, или царем Иудейским из рода Давида, или Мессией и царем в одном лице.

А каковы эти земные средства? Слова Клавдия заставляют нас тщательно исследовать военный "план", о котором писал современный Калигуле писатель Филон Иудеянин, {Филон Александрийский (ок. 25 г. до н. э.-- до 50 г. н. э.) -- иудейско-эллинистический философ, пытался научно обосновать иудейскую религию и теологию; по его мнению, Бог недоступен для человека, но Логос может служить посредником в этом.} приводя его в форме монолога, вложенного в уста известного нам благородного Петрония, наместника Сирии. Силы иудеев это, во-первых, многочисленная диаспора, рассеянная по всему цивилизованному миру, возникшая благодаря плодовитости этого народа и вследствие страшного налогообложения жителей Иудеи в пользу Иерусалимского храма, кормившего большое количество тунеядцев; во-вторых -- жившие в Иудее евреи, "бесчисленные по количеству, крепкие телом, стойкие духом и готовые понести смерть, защищая обычаи отцов"; и, наконец, Парфянское царство, в значительной степени заселенное иудеями. {Речь идет о влиянии в Парфянском государстве вавилонских евреев, потомков изгнанных еще в начале VI в. до н. э. ("вавилонское пленение" -- ср. прим. на стр. 109).} "А что будет, -- спрашивает Филон устами Петрония, -- если все они одновременно возьмутся за оружие? Это будет непреодолимая сила!" Вот именно -- все вместе, одновременно. Движение должно быть скоординированным: разом восстает Иудея, парфянское войско пересекает кровоточащую границу Империи, а рассеянные по всей стране иудеи парализуют любые попытки защиты.

Пока такой координации не было. При Калигуле в Александрии появились еврейские эмигранты, самая многочисленная группа; говорили, что два из пяти кварталов огромного города были заселены иудеями. При Клавдии, вероятно в самом начале его правления, "иудеи под предводительством своего Мессии организовали беспорядки в самом Риме, вследствие чего император вынужден был их выслать". Так, наверное, следует понимать короткое замечание Светония. {У Светония (Клавдий, 26): "Иудеев, постоянно волнуемых Хрестои". Согласно выдающемуся знатоку раннего христианства Марцелу Симону, "известный текст историка Светония, сообщающий об изгнании иудеев Клавдием, тех иудеев, которые были impulsore Chresto, следует, без сомнения, связывать с началом христианского апостольства в столице (49 г.). Хресто -- которым Светоний особенно не интересовался, есть, скорее всего, Христос, личность реальная, о которой Светоний узнал из источника, ему близкого, в частности, донесение охраны в императорском архиве. Эдикт об изгнании, кажется, касался всех христиан, будь то евреи и неевреи, и свидетельствует о расширении христианской пропаганды в иудейской общине" ("Цивилизация раннего христианства" I--IV вв. Пер. на польск. Э. Войковская, PIW, 1979 г. С. 193). Некоторые ученые рассматривают слова Клавдия в послании к александрийцам -- "всеобщая болезнь цивилизованного мира", как намек на христианство.} Можно предположить, что и в других городах с многочисленной еврейской диаспорой -- в Кирене, на Кипре и т. д. имели место волнения, поэтому Клавдий и называет иудеев "всеобщей болезнью цивилизованного мира". Видимо всюду во главе этих беспорядков появились новые Мессии и считались таковыми до очередного поражения. Причиной восстаний были подлинные или мнимые притеснения иудеев, о которых говорит Филон. Историк должен относиться с естественным сочувствием к ограничению прав, но не должен забывать, что в то время подлинная причина, прежде всего, заключалась во всеобщей напряженности состояния духа в отдельных еврейских общинах, вызванным ожиданием прихода Мессии, который должен был дать своему народу власть над миром.

Итак, беспорядки еще не были скоординированы: они чаще всего носили местный характер и римская власть легко могла с ними справиться. Местный характер имели и волнения, которые охватили Иудею в последние годы правления Нерона; но на этот раз восстание приобрело более широкий размах, потому что оно было связано с центром культа Иеговы и последствия его оказались фатальными. Мы говорили уже, что историк зависит от степени надежности источников, поэтому следует подчеркнуть, что об этой Иудейской войне мы информированы относительно хорошо -- помимо названных выше "Историй" Тацита, т. е. римского источника, мы располагаем произведением еврейского происхождения, написанным, правда, по-гречески; это -- "Иудейская война" Иосифа Флавия, к которой мы еще вернемся.

Как известно, после смерти Ирода Великого в Иудее недолго правил его внук, Ирод Агриппа I (41--44 гг.); затем ею управляли императорские прокураторы, практически независимые от легатов Сирии; резиденцией прокураторов, как правило, был не Иерусалим, а морской город Кесария; но по случаю больших еврейских праздников они переезжали в Иерусалим и жили в бывшем дворце Ирода. Прокураторы не пользовались особой популярностью, потому что очень велика была разница между римским и еврейским представлением о власти; известный нам Пилат, чтобы построить крайне нужный для Иерусалима водопровод, использовал часть храмовой сокровищницы, кормившей огромное количество дармоедов -- разумное и добродетельное решение с римской точки зрения, но чудовищное святотатство с точки зрения иудеев, -- стало причиной кровавых беспорядков в стране. Вместе с тем, следует подчеркнуть, что прокураторы считались с менталитетом своих подданных и готовы были идти на значительные уступки; так было при Тиберии, Клавдии и далее Нероне, пока государством управлял Сенека; только после падения последнего, в 62 г., ситуация ухудшилась, особенно с 64 г., когда прокуратором стал Гесий Флор, креатура Поппеи.

Напомним, что уже при первых прокураторах из партии фарисеев выделилась фанатично настроенная группа сторонников Закона и врагов римской власти; их Иосиф называет зелотами, т. е. "ревнителями", а порой просто разбойниками; попытки искоренить их привели к появлению еще более яростной и бескомпромиссной группы, так называемых сикариев ("кинжальщиков"); бороться с этими людьми, вооруженными, как следует из названия, кинжалами и тщательно законспирированными, было крайне сложно. Флор, впрочем, и не думал о борьбе; он предпочитал получать дань от этих фанатиков, которые таким способом покупали себе безнаказанность за убийство политических противников. В стране росла анархия; взрыв произошел, когда ненасытный Флор захватил солидную сумму из сокровищницы храма -- не на общественные нужды, как когда-то Пилат, а на свои. Возмущение подобным кощунством приобрело всеобщий характер. В сущности, это был лишь повод; двигателем и внутренней силой восстания стало пророчество, усиленно распространяемое, что Восток должен упрочиться и выходцы из Иудеи вот-вот завладеют миром. Так это формулирует Тацит, {Тацит добавляет: "Эти слова пророчили Веспасиана и Тита" ("Истории" V 13).} впрочем в полном согласии не только со Светонием, но и с Иосифом Флавием, так что это предсказание можно считать подтвержденным обеими сторонами. Никто из них не употребляет слово "Мессия", но несомненно, что таковым назвали бы победителя.

Таково было настроение в Иудее в 66 г., когда восстание охватило почти всю страну. Флор вернулся в Кесарию и след его исчез. Легат Сирии, Цестий, направил свое войско для разгрома повстанцев, но жители Иудеи, точно так же, как во времена Маккавеев, помогали своим заступникам: в одном ущелье когорты Цестия были окружены восставшими и ему пришлось спасаться бегством, оставив в руках противника почти весь лагерь. Восстание переросло в войну. Цестий не годился для ее ведения, и Нерон на его место назначил Веспасиана, совсем не ожидавшего такой милости.

Иудеи также готовились к длительной обороне; поначалу ее возглавили люди разумные и хладнокровные. Иосифу была поручена оборона Галилеи; он сосредоточил свои силы в пограничной крепости Иотапата. О своей военной деятельности он рассказывает настолько подробно и... красочно, что вспоминаются многочисленные истории Заглобы. {Заглоба -- один из героев "Трилогии" Г. Сенкевича, шляхтич, прославившийся живописными рассказами о своих победах.} Особую изобретательность Иосиф проявил в конце безнадежной обороны, оказавшись с сорока товарищами в цистерне. Что оставалось делать? Иосиф предложил:

-- Сдаться.

-- Ни за что на свете, -- закричали товарищи. -- Если борьба невозможна, пусть нас освободит смерть.

Иосиф сделал вид, что согласился, но самоубийство -- безнравственный акт...

-- Пусть каждый из нас погибнет от руки товарища, по очереди, которую назначит судьба.

Все согласились; жеребьевку проводил, разумеется, сам Иосиф, автор плана; он провел ее так... удачно, что после смерти товарищей он единственный остался в живых -- и со спокойной совестью сдался Веспасиану. Но это была половина хитрого хода, вторая -- по отношению к полководцу-победителю. Закованного в кандалы Иосифа, одного из организаторов восстания, ожидала, конечно, невеселая участь.

-- Ничего, -- отвечал он Веспасиану, -- кандалы, в которые ты меня заковал как легат, снимешь с меня как император.

-- То есть? -- спросил Веспасиан.

-- Сказано ибо: полководец из Иудеи достигнет всемирной власти. Когда Иудея станет твоей, ты уйдешь из нее, чтобы стать владыкой мира, т. е. императором.

Это пророчество и в самом деле исполнилось -- и окружило автора славой, если не самого мудрого, то, во всяком случае, самого ловкого мужа античного мира.

Война с Галилеей -- первый акт Иудейской войны; она кончилась осенью 67 г., после чего Веспасиан отвел свои войска на зимние квартиры в Кесарии и Самарии.

Поражение Галилеи вызвало в Иерусалиме внутренние распри: зелоты обвиняли умеренных в беспомощности и под предводительством галилеянина Иоанна из Гискали захватили власть. В городе начался страшный террор, жертвой которого были, прежде всего, богатые люди, обвиненные в сговоре с римлянами. Веспасиан не торопился с осадой Иерусалима, полагая, что время и распри работают на него; в начале 68 г. он очистил от повстанцев Трансиорданию, Самарию и часть Иудеи, а потом, получив в июне того же года известие о смерти Нерона, прекратил все акции, ожидая дальнейшего развития событий. Тогда он не думал об исполнении пророчества Иосифа; узнав о провозглашении Гальбы императором, Веспасиан послал к нему сына Тита для выражения верности.

Временная передышка подняла дух повстанцев; зелот Симон бар Гиор воспользовался моментом, чтобы распространить террор на всю занятую римлянами Иудею. Это вынудило Веспасиана возобновить военные действия: после годовой передышки он приступил к "зачистке" страны и завершил ее без особого труда. Преследуемый со всех сторон Симон бар Гиор спрятался в Иерусалиме, охотно открывшем ему ворота, в надежде, что тот защитит город от разбоя Иоанна из Гискали. Но жители ошиблись: оба тирана истребляли друг друга, словно соревнуясь в уничтожении спокойных и относительно благополучных граждан.

События, тем временем, развивались с невероятной скоростью. Не успевший добраться до Рима Тит получил известие об убийстве Гальбы и, считая свою миссию беспредметной, вернулся к отцу. Отношение Веспасиана к разразившейся гражданской войне изменилось: он не чувствовал себя обязанным признавать Вителлин, когда тот выступил против Отона. Мы помним, что префект Египта Тиберий Александр, легат Сирии Муциан, а за ними и придунайская армия провозгласили Веспасиана императором; в сравнении с такими серьезными перспективами Иудейская война потеряла для Веспасиана всякий смысл. Он передал Титу командование, а сам направился в Египет, в свое "царство", обладание которым гарантировало влияние на столицу, полностью зависевшую от снабжения продовольствием из благословенного края.

Начался третий и последний этап войны: осада Иерусалима войсками Тита. Под его командованием находились четыре легиона; его советником был друг отца -- Тиберий Александр, бывший при Клавдии прокуратором Иудеи и опыт которого мог быть весьма полезен молодому полководцу. В окружении Тита находился свергнутый с трона царь Галилеи Агриппа со своей сестрой Береникой, активной сторонницей партии Флавиев, в особенности молодого Тита. В самом Иерусалиме среди сторонников Иоанна наступил раскол: некий Элеазар покинул его ряды и стал третьим тираном несчастного города. Правда, ненадолго; приближалась Пасха и Элеазар велел открыть ворота двора храма; Иоанн воспользовался этим и разбил своих противников. Когда Тит начал штурм, соперники помирились и начали совместно руководить обороной города. Они защищались с поразительной стойкостью, умело используя географическое положение Иерусалима; обрывистые скалы затрудняли доступ к городу с трех сторон, в других местах защитники построили внутренние укрепления и нападающим приходилось штурмовать их по очереди. В городе наступил голод и число защитников быстро уменьшилось. Тацит указывает на огромную цифру -- 600 000 жителей было в Иерусалиме. Городские власти, правда, позаботились в свое время о снабжении города достаточным количеством зерна, но запасы погибли, когда шла братоубийственная война между тиранами; они предпочитали уничтожить продовольствие, нежели уступить друг другу. Когда население умирало с голода, два раза в день, как и прежде, на алтарь храма приводили превосходных жертвенных животных для уничтожения. Население не только смиренно терпело это, но, когда, в конце концов, пришлось отказаться от жертвоприношения, то такую вынужденную меру сочло самым страшным своим несчастьем. Люди по-прежнему ожидали чуда по милости своего Бога; условием такой милости, по их мнению, было точное исполнение обязанностей по отношению к Нему. Нельзя отказать в определенном, пусть и мрачном величии такой глубокой и неколебимой веры, даже если мы ее не разделяем.

Но Яхве не совершил чуда. Легионы римлян медленно, но неумолимо делали свое дело. Через пять месяцев осады храма, который был одновременно и крепостью, римляне им овладели; вопреки воле Тита, стремившегося спасти святыню, храм стал пищей пожара; от постройки Ирода Великого, прекрасного дара греческого искусства в честь иудейского Бога, не осталось камня на камне. Остатки повстанцев вместе со своим вождем Иоанном из Гискали какое-то время продолжали борьбу в верхних кварталах города, но были разбиты. Иоанн и Симон должны были украсить победный триумф Тита; выдававшие себя за Мессию, теперь, после поражения, они утратили этот титул. О победе римлян повествует сохранившаяся до наших дней арка Тита на Священной дороге недалеко от Форума: на украшающем ее рельефе размещены изображения трофеев из храма, в том числе и семисвечники.

После уничтожения храма автоматически прекратился жертвенный культ и место высшего жречества саддукеев заняли фарисеи и выходцы из их среды, раввины. Для дальнейшей судьбы иудаизма такая ситуация была, пожалуй, благотворной: жертвенный культ никак не согласовывался с религиозным движением вперед, особенно с ширящимся христианством; культ слова, содержащегося в Писании, мог и был по-прежнему объединяющим для рассеянного по всему миру народа. Разрушение храма стало лишь внешним символом победы Рима над иудаизмом; в сущности, оно привело к победе раввината над жрецами, синагоги над синедрионом. Смысл перемен прекрасно иллюстрирует случайно уцелевшая беседа тогдашнего раввина Иоханана бен Закайи с учеником, раввином Иошуа; тот жаловался, что вместе с храмом было уничтожено место, в котором Израиль получил отпущение грехов; учитель ответил:

-- Нет, нам осталось средство не менее значительное -- милосердие. Ибо сказано: Я требовал любви, но не жертвы.

С таким учением и с такими учителями можно было пережить утрату внешнего символа единения народа с его Богом.

14. Веспасиан

Когда Тит воевал в Иудее, его отец находился в Египте и оттуда пытался оказывать давление на Рим, который не мог обойтись без египетского зерна. После окончательной победы его сторонников, он решил прибыть в столицу. Задержка была продиктована некоторыми соображениями оппортунистического характера. Подобные победы не обходятся без неизбежных репрессий по отношению к прежним противникам; Веспасиан предпочитал не быть их исполнителем и такую роль постарался отдать другим. Подходящей кандидатурой был, конечно, победитель под Кремоной Антоний Прим, тщеславие которого не знало границ. Он стал фактическим хозяином захваченного у Вителлия города, пока прибытие Муциана не положило конец его бесчинствам. Степенный и умный Муциан сумел обуздать Прима. Тот обратился с жалобой к императору; Веспасиан принял его достаточно милостиво, но честолюбивый Прим не был удовлетворен; он решил отказаться от всякой деятельности и перешел на отдых, что явилось наилучшим решением и для страны, и для него самого.

Наконец, осенью 70 г. Веспасиан прибыл в столицу; перед ним стояла невероятно трудная задача, так как следовало ликвидировать не только удручающие последствия безумного правления Нерона, но и не менее страшные итоги гражданской войны после его самоубийства. Легенда, которая своим светом озаряла его предшественников, для него, Веспасиана, не существовала: нужно было создать новую легенду и для себя, и для тех, которым он, шестидесятилетний старик, собирался передать государство после своей уже близкой смерти -- т. е. сыновьям, и прежде всего, старшему, Титу. Веспасиан задумал решить раз и навсегда проблему престолонаследия и зыбкое при первых императорах право передачи власти превратить в естественное наследование по крови. На вопрос, кто станет его преемником на троне, он ответил: "Либо мой сын, либо никто". Это означало, что в последнем случае наступил бы возврат к республиканскому правлению.

Прежде всего предстояло формально урегулировать вопрос о полноте власти, подтверждаемой сенатом, который по-прежнему считался источником полномочий императора. Из таких lex de imperio сохранилась часть текста на медной таблице. В 1347 г. "последний трибун" Кола ди Риенцо, известный филолог того времени, чтобы поднять выродившийся дух римского народа и возродить чувство достоинства, полученное в наследство от предков, прочитал и истолковал найденную им надпись. В ней было сказано, что Веспасиан оговорил себе все права, которыми пользовались Август, Тиберий и Клавдий, умышленно, видимо, опустив в перечне безумцев на троне Калигулу и Нерона. Помимо этих прав, он истребовал еще новые, в области законодательства и администрации, и тем самым сделал еще один шаг к абсолютизму. Но только один шаг: несмотря ни на что он оставался для сената "выразителем свободы", защитником ее adsertor libertatis; такой титул был выбит на монетах, причем под libertes следует понимать не республиканскую свободу, но введенную Августом систему пусть мнимого, но равновесия, чудовищным образом разрушенного Нероном.

Сенат, надо признать, выглядел уже иначе, чем прежде. От былой аристократии республиканского происхождения почти никого не осталось: высшее сословие поредело от процессов de maiestate времен Нерона. Другие имена, другие люди -- не исключая и самого императора: разве могли оказаться среди консулов в прежние времена разные там Флавии Веспасианы? Теперешняя сенатская аристократия состояла в основном из италийских муниципий. {Муниципии -- юридический статут, присваивавшийся имевшим самоуправление городам Италии. Жители этих городов сначала пользовались ограниченными правами, постепенно разница между муниципиями и колониями сгладилась.} Новый император ввел аналогичные перемены и в армии: легионы рекрутировались по возможности из римских граждан -- за исключением пролетариев города Рима, очевидно, из-за склонности последних к мятежам. Оздоровление армии, восстановление дисциплины, reditus ad mores Romanos -- возвращение к римским обычаям, -- как красиво выразился Тацит, -- было главной целью военной политики Веспасиана; следует признать, император достиг ее.

Второй задачей было оздоровление финансов, т. е. говоря без обиняков, создание новой государственной казны, как императорской, так и сенатской, -- проблема невероятной сложности. По подсчетам Веспасиана, прекрасного математика, требовалось собрать не менее сорока миллиардов сестерциев, {Светоний (Веспасиан 16) пишет о "сорока миллиардах сестерциев", исследователи, однако, считают эту сумму завышенной (в десять раз?) или автором, или переписчиком.} значит, усилить налоговый пресс. Император не брезговал никакими средствами, если они могли оказаться полезными. Он обложил налогами, что у нас, впрочем, не вызвало бы удивления, даже... общественные уборные. Рассказывали, что его аристократический сын отнесся с презрением к подобному источнику денег, но император, получив первую прибыль, сунул Титу в нос монету и язвительно спросил, не воняет ли -- num olet {Светоний, Веспасиан 28.}?; вопрос превратился в поговорку.

В годы бесправия многие частные лица захватили общественные земли как в Риме, так и в муниципиях; Веспасиан с неистовой суровостью отбирал их, невзирая на причитания незаконных владельцев. Казалось бы, император должен вернуть незаконно конфискованное Нероном имущество законным наследникам пострадавших, но Веспасиан оставлял это имущество в казне; умело сдаваемое в аренду, оно при нем и его преемниках приносило обильные доходы стране. Ходили слухи, что при посредничестве Цениды -- о ней речь ниже -- за приличную сумму можно было получить и римское гражданство (гражданское право латинян); но даже если так и было, то шестидесятилетний император прежде всего имел в виду интересы государства, но не свои собственные. Чтобы иметь законную базу для своих финансовых распоряжений, он восстановил почти не функционировавшее с республиканских времен цензорства, {Цензор -- рим. магистрат, избиравшийся, как правило, каждые пять лет из числа консуляров. Основная задача -- проведение ценза и ревизия списков сенаторов и всадников, управление государственным бюджетом, государственным имуществом и надзор за возведением государственных построек (улиц, храмов, городских стен и пр.).} и сам занял должность цензора, взяв в соправители Тита; юношеская предприимчивость последнего превосходно дополняла стариковскую осторожность и неторопливость. Цензорская власть позволила реорганизовать сенат и всадничество -- были пересмотрены списки сенаторов и всадников; из списков исключили людей недостойных, проникших туда благодаря самоуправству Нерона и вследствие хаоса 69 г.; в состав всадничества, которое в последние годы Республики превратилось в денежную аристократию, император включил богатых вольноотпущенников. Девизом его правления стала бережливость, и реализацию его он начал со своей персоны: жизнь императора стала образцом скромности. Можно сказать, что соображения экономии руководили им и в его семейной жизни. После смерти жены Флавии Домициллы, матери его детей, Веспасиан не женился во второй раз, а пригласил бывшую наложницу, Цениду, вольноотпущенницу Антонии Августы; как пишет Светоний, "она жила с ним почти как законная жена". Это значит, что Ценида была только женой императора, но не императрицей, т. е. занимала достаточно скромное положение и не могла предъявлять далеко идущих претензий.

И действительно, благодаря мудрому управлению, государственные финансы быстро восстанавливались, и теперь можно было позволить более серьезные траты, которые диктовали обстоятельства -- восстановление храма Юпитера Капитолийского. Этого требовали не только религиозные соображения, но и величие государства; нельзя поверить в прочность восстановленного государства, пока его главный символ лежит в руинах. Веспасиан прекрасно это понимал, и при расчистке фундамента храма он первый стал выносить мусор на своей спине, давая тем самым пример остальным согражданам. Знаменательное стечение обстоятельств -- римская святыня как бы поднялась из развалин разрушенного Иерусалимского храма; чтобы подчеркнуть значение этого события, Веспасиан приказал налог в две драхмы, который иудеи платили для своего храма, теперь взимать в пользу храма Юпитера Капитолийского. В императорской казне находились деньги и на другие постройки в Риме, в Италии и в провинции, -- но не на продолжение строительства безумного "Золотого дома" Нерона. На этом месте Веспасиан воздвиг -- и здесь, может уместны наши возражения, но таков был дух того времени -- огромный амфитеатр, названный от колоссальной статуи Нерона, находившейся рядом, Colossus, Колизеем; амфитеатр, как известно, стоит и сегодня. За широкую деятельность по восстановлению столицы создатель Колизея получил благодарность от Roma resurgens, возрождающегося Рима; прекрасные слова признательности выбиты на монетах его времени.

Не менее благотворными и полезными были распоряжения императора, касающиеся самого государства, и прежде всего обеспечения безопасности границ от притязаний внешних врагов Империи. Для укрепления прочности государства Веспасиан преобразовал территории Востока, управлявшиеся собственными царьками, в провинции; это принесло новый доход казне; только Агриппа сохранил свой трон в Галилее, но такое исключение было скорее или наградой за верность Риму во время Иудейской войны, или милый подарок Тита сестре Агриппы, Беренике. Разумеется, греки также потеряли свою так называемую "свободу", полученную от Нерона за прилежное рукоплескание его художественным "талантам"; думается, что греки и сами не рассчитывали на продолжительность этой свободы.

Что касается провинций, то император позаботился о том, чтобы они оказались в хороших руках и здесь нам не в чем его упрекнуть: главное, что требовалось -- предусмотрительность и честность; труднее было уладить военные дела. Хаос прошедших лет привел, с одной стороны, к полному упадку дисциплины в войсках, с другой -- к оголению ненадежных границ; претенденты на императорскую власть практически взаимно истребили свои легионы в гражданской войне. Поводом для Иудейской войны, подчеркну, только поводом, явилась неспособность прокуратора и легата справиться с утратившими дисциплину войсками; это стоило большой римской и еврейской крови. Но еще более катастрофические последствия развала дисциплины проявились на границе Рейна, где вспыхнула Батавская война.

Батавы жили на землях совр. голландцев (кстати, получивших свое название от латинского наименования батавов) и были все время верными союзниками Рима. Освобожденные от поборов, эти племена оказывали Риму военную помощь; так было и при Нероне, пока римской Германией управляли назначенные Сенекой наместники. Отношения с батавами испортил посланец Нерона, несправедливо оскорбив Юлия Цивилиса, {"Обида" Гая Юлия Цивилиса заключалась в фальшивом обвинении его в измене; Цивилис был арестован, отвезен в Рим; вернулся только после провозглашения императором Гальбы (Тацит, "Истории", IV 13).} батава царского происхождения. Гордая душа батава не вынесла обиды; Цивилис задумал месть, воспользовавшись тем, что Вителлий отозвал в Италию прирейнские легионы. План измены родился не сразу: поначалу Цивилис со своими войсками присягнул Веспасиану, но только для того, чтобы иметь повод для ссоры с оставленными римскими легионами, еще верными Вителлию, и полностью дезорганизованными вследствие ослабления военной дисциплины. Так разразилась крайне неудачная для римского оружия война, подробному описанию которой мы обязаны перу Тацита. Цивилис сбросил маску, мечтая о великом, независимом от Рима германско-галльском государстве. Если бы такой план удалось осуществить, это стало бы более серьезным ударом для Империи, нежели утрата маленькой Иудеи. Действительно, первые шаги Цивилиса были весьма успешными: казалось, наступила агония римского владычества над Рейном. "Ничто так не возбудило галлов, как пожар Капитолия, -- говорит Тацит; {"Истории" IV 64.} -- они надеялись, что наступил конец Империи. Один раз галлы взяли Рим, но тогда святыня Юпитера осталась нетронутой и римское владычество уцелело; теперь пожар святыни оракулов свидетельствовал о гневе богов и сулил жителям за Альпами господство над миром -- так говорили друиды в бесплодной знахарской надежде".

Мы не станем следить за всеми актами этой войны; против римских легионов встали не только батавы и многочисленные племена, собравшиеся под знамена Цивилиса; главным врагом стала собственная недисциплинированность и ненависть рядовых к командирам, от центурионов до легатов. Поэтому приятно упомянуть некоторых военачальников; легат Диллий Вокула, образец старой римской мудрости и храбрости, мог выиграть сражение, но, увы, самоубийственная ярость озверевших легионов раздавила и его. С другой стороны, нашу симпатию вызывает и сам Цивилис, а еще больше -- девушка из племени бруктеров, Веледа; она была прорицательница и практически богиня германцев, жила в высокой башне, невидимая для людей, и правила своим племенем при помощи приказов. Именно она предсказывала Цивилису первые успехи, и он окружил ее персону более чем царским величием. Когда волны разбушевавшейся войны грозили поглотить последний оплот римской власти над прирейнскими народами Colonie Agrippina(совр. Кельн), жители города поручили свою судьбу в руки Веледы и благодаря ее заступничеству были спасены; правда, послы не были допущены пред ее святой лик.

Мираж нового германско-галльского государства вскоре развеялся; прочно связанные с римской культурой галлы не ждали от германцев, своих извечных врагов, ничего хорошего. Муциан послал против Цивилиса новое войско под командованием Петилия Цериалиса, полководца иногда легкомысленного, но всегда храброго, и звезда Цивилиса окончательно погасла; его армия была разгромлена, сам вождь сдался великодушному победителю. Иная судьба встретила его галльского сторонника Юлия Сабина, "Цезаря", как тот любил себя величать. После поражения Сабин сжег дворец, где нашел убежище, и все сочли его погибшим. "В каких тайниках, -- пишет Тацит, {"Истории" IV 67.} -- он прятался в течение девяти лет, я расскажу в свое время, выразив одновременно глубокое уважение его друзьям и жене Эпонине". К сожалению, обещанные подробности не сохранились, мы знаем лишь, что оба, и Сабин и его жена, были схвачены и казнены. Разгром восстания длился еще несколько лет; один из преемников Цериалиса взял в плен также и Веледу и привез ее в Рим. Мы не знаем ее дальнейшую судьбу; хотелось бы верить, что ее роль в спасении Кельна не забылась.

Необходимость упорядочения германской границы привела к созданию так называемого лимеса, {Лимес -- система пограничных укреплений (валы, рвы, сторожевые башни, кастеллы и пр.).} своего рода Китайской стены, между Рейном и верхним Дунаем; большая часть Германии, прежде всего Беден, была присоединена к империи под названием Agri Decumates ("Десятинные поля"). Название загадочное, {"Десятинные поля" были заселены поселенцами с галльской стороны Рейна (Тацит, "Германия" 29) и эти поселенцы платили десятину.} но граница известна во всех деталях и она в течение двух столетий надежно охраняла Рим от нападения германцев.

Еще более значительными были успехи Веспасиана в Британии, где пришлось продолжить борьбу за овладение островом. Исполнение этой задачи император доверил по очереди трем весьма известным полководцам: Цериалису, который только что разгромил Цивилиса, затем Фронтину {Фронтин Секст Юлий -- римский наместник в Британии, позже -- верховный смотритель водоснабжения Рима, автор трудов о землемерных работах, о водопроводах Рима, а также интересного собрания примеров военных хитростей "Strategemata".} и, наконец, самому славному -- Гнею Юлию Агриколе. Этот последний, помимо своих выдающихся военных и административных талантов, имел счастье быть зятем Тацита, посвятившего ему подробную биографию ("Агрикола"). Из нее мы знаем, что Агрикола завершил завоевание тех районов Британии, которыми владели враждебно настроенные к Риму друиды, и распространил римское господство до горных областей Шотландии; военные действия длились до времени Домициана, который из ревности отозвал слишком удачливого полководца и не дал захватить горную Северную Шотландию, так называемую Каледонию, заселенную не бриттами, а пиктами, "раскрашенными" (возможно, татуированные). Агрикола был умелым и справедливым правителем, он заботился о благе своих подданных и злоупотребления при Нероне, вызвавшие естественное восстание Боудикки, теперь не повторялись; Британия "до конца" оставалась одной из самых надежных римских провинций. К сожалению, биография Агриколы, охватывающая последние годы его жизни, была одновременно и последним сохранившимся фрагментом описаний Тацита, окрашенных проникновенным и выразительным пером этого автора. В дальнейшем повествовании нам будет его очень не хватать.

"Эти кандалы, в которые ты меня заковал как легат, снимешь с меня как император", -- сказал в свое время Иосиф Веспасиану, предсказав ему на основании мессианского пророчества власть над миром. Пророчество исполнилось, и император Веспасиан не забыл о пророке: он не только снял с него кандалы, но дал ему гражданское право латинян, имя Иосиф Флавий и окружил своей милостью. Иосиф отблагодарил Веспасиана; он написал историю Иудейской войны и историю еврейского народа ("Иудейские древности"), два великих произведения, требующих, однако, серьезного критического к ним подхода со стороны тех, кто ими пользуется, потому что автор, хоть и был проклят своими соплеменниками, в душе оставался иудеем.

Интересно отметить, что мессианский ореол, которым Иосиф окружил персону императора, сиял и там, где Иосиф влияния не имел. Во время пребывания Веспасиана в Александрии какой-то слепой из простонародья бросился к его ногам, умоляя плюнуть ему в глаза, что по предсказанию Сераписа {В Александрии находился знаменитый храм Сараписа (Сераписа), эллинистического бога, соединившего в себе функции египетского бога Осириса и основных греческих богов. К нему обращались больные, потому что он считался богом здоровья.} должно было излечить несчастного от слепоты; другой калека упросил Веспасиана пихнуть его ногой. Император совершенно не надеялся на успех: не веря в свою знахарскую силу, он колебался, но врачи ответили, что такое чудо возможно. На глазах у огромной толпы, напряженно ожидавшей результата, Веспасиан выполнил просьбу. "И вот, -- пишет Тацит, {"Истории" IV 82.} -- калека вновь владел руками, слепой же увидел дневной свет. И по сегодняшний день, -- добавляет историк, -- это утверждают свидетели, когда уже не было выгоды лгать".

Как видно, трезвомыслящий и добродушный Веспасиан не разделял веры в свою сверхъестественную силу. Но такая вера существовала, и, видимо, в соединении с подлинными и реальными успехами императора, она могла стать столь необходимой для удержания власти новой легендой, легендой Флавиев, если бы роду Веспасиана суждены были долгие годы. Пока перспективы выглядели вполне благополучно; правда, пожилой император после десятилетнего правления (69--79 гг.) умер, но трон его, без каких-либо возражений, занял тот, кто еще при жизни Веспасиана правил вместе с ним -- молодой и всеми любимый Тит. Обожествление Веспасиана сенатом не вызывало сомнений; почувствовав приближение смерти, император отнесся к этому столь же иронично, как некогда в Александрии к своей якобы могущественной силе:

-- Увы, я, кажется, становлюсь богом.

Но лечь в постель не захотел:

-- Император умирает стоя. {Светоний, Веспасиан 23 и 24.}

Это были последние слова Веспасиана; новый резкий приступ бросил мертвого императора на руки окружавших постель друзей.

15. Тит

После смерти Веспасиана императором стал его сын Тит, что можно считать вполне естественным; но в истории Римской империи этот случай все-таки совершенно исключительный. Тит был десятым императором, но чтобы после умершего отца трон получил сын -- такое случилось в первый раз; это повторится через немногим более сто лет, но не к чести Рима: другим сыном-наследником окажется Коммод, дегенеративный сын одного из лучших императоров Рима -- Марка Аврелия. В Греции существовала теория, развитая, в частности, Платоном в "Законах": сын, наследующий власть после отца, по определению становится скверным правителем. Подобных примеров много в истории персидских царей -- Камбиз и Ксеркс -- недостойные сыновья выдающихся отцов, Кира и Дария. Точно так же от императора Тита большинство римлян не ждали ничего хорошего. Его жизнь, как наследника трона, особой строгостью не отличалась; уже с юношеских лет, проведенных при дворе Клавдия, он полюбил роскошь и комфорт, а как цесаревич позволял себе и более серьезные шалости; ему вменяли в вину роман с Береникой, которой он якобы обещал свадьбу и даже императорский венец. Опасались, что новый император пойдет по пути Нерона.

Но Тит, получив в наследство трон, сразу же развеял все опасения. Береника, правда, переехала к нему, ожидая, что приятная жизнь в лагере в Иудее повторится и на Тибре; Тит убедил ее вернуться домой, а сам целиком занялся делами, которые требовала власть. В этом отношении он стал продолжателем деятельности отца; из своих особенностей, которые отличали его как цесаревича, Тит сохранил одну -- невероятную и чарующую любезность. Никто не должен был уйти печальным после разговора с императором -- такое правило завел Тит. Ему приписывают слова, произнесенные им, когда не удалось никого обрадовать: "Друзья мои, я потерял день!" {Светоний, Тит 8.}

С сенатом у императора сложились еще более теплые отношения, чем у отца, который, конечно, позволял себе гневаться. Эпидемия доносительства, при Веспасиане только частично обезвреженная, теперь исчезла окончательно. Тит не наказывал доносчиков смертью -- похоже, что в его правление вообще не было казней -- он их приговаривал к наказанию плетьми, продаже в рабство или к ссылке на необитаемые острова. Разумеется, такая политика укрепила любовь к нему среди сенаторов, как-никак передового сословия римского общества.

Еще большей любовью Тит пользовался у римского люда. Именно в период его краткого правления был достроен начатый отцом амфитеатр, теперешний Колизей, тогда называвшийся amphiteatrum Flavium, отношение к которому у нас неоднозначное -- но об этом в отдельной главе; здесь мы упомянем о Колизее только в связи с новыми доказательствами щедрости Тита по отношению к римскому народу: игры, связанные с открытием амфитеатра, длились сто дней. На месте "Золотого дома" Нерона Тит построил бани, термы, о которых речь ниже; стоит предупредить читателя не отождествлять эти бани с весьма скромными зданиями, сохранившимися до наших дней. Римские бани (термы) -- это настоящие "народные дома", {Подлинные "народные дома" -- намек на концепцию Volksheim'oe наших (т. е. польских. -- Н. П.) западных соседей.} не только купальные заведения, но и место для гимнастических упражнений, это и воспитательные учреждения, где человек мог провести целый день с большой для себя пользой. Впрочем, в истории живописи термы Тита сыграли такую роль, о какой и мечтать не мог их великодушный основатель. Со временем они превратились в руины, как весь античный Рим, были покрыты землей. Только в XVI веке, во время расцвета Возрождения, они были раскопаны; росписи некоторых "подземных" залов, grotte (от греческого krypte, "скрытая"), вызвали изумление современных художников, в частности, Рафаэля. Так возник новый стиль, названный stile grottesco, по месту обнаружения росписей; мы называем его помпеянским стилем, или, что впрочем неправильно, арабесковым. О Помпеях тогда, во время Рафаэля, еще никто не знал.

Название "Помпеи" невольно вызывает в нашей памяти стихийное бедствие, которое случилось также в правление Тита; я говорю об извержении Везувия 24 августа 79 г., похоронившем под лавой и пеплом три цветущих города Кампании "Счастливой" {Кампания -- область на западе Италии на побережье Тирренского моря, соседствует на севере с Lacium, где на севере, на границе с Сабинум, находился Рим. Называлась "Счастливой", потому что была самой красивой и наиболее плодородной областью Италии.}; пока что об извержении упомянем только в связи с тем, что оно, по словам Светония, показало "заботливость правителя, но и редкую отеческую любовь помогающего жертвам бедствия эдиктами и утешающего в меру своих сил". Не успел Тит ликвидировать уничтожительные последствия того бедствия, как возникло новое -- пожар Рима; пламя снова поглотило храм Юпитера Капитолийского, только что восстановленного из руин. Беда не сломила Тита: все убранство своих усадеб, личные богатства он пожертвовал на восстановление сгоревших построек и храмов Рима и ликвидировал следы пожара. И снова -- еще более страшный Божий бич -- чума 80 г. Частных сбережений не хватало, и императору пришлось обратиться к государственной казне, которая благодаря разумному хозяйствованию Веспасиана помогла ему справиться с эпидемией. Казна оказалась сильно надорванной и Тит не успел восстановить ее: 13 сентября 81 г., после двух с небольшим лет правления, он пал жертвой горячки. Его смерть стала самой горькой утратой для всех: ушел тот, кто своей безграничной добротой был "любовью и отрадой рода человеческого": amor et deliciae generis humani. {Светоний, Тит I.}

Преемником, согласно воле Тита, стал его младший брат Домициан.

16. Помпеи

Среди бедствий, которые постигли Римскую империю во время короткого правления одного из лучших правителей, особое внимание заслуживает извержение Везувия 24 августа 79 г. как по своей исключительности, так и по серьезности последствий. Под лавой и пеплом были погребены три цветущих города Кампании -- Геркуланум, Помпеи (по-латински Pompeii {Pompeii -- мн. число.}) и оскский город Стабии. Здесь мы не будем говорить о Геркулануме и Стабиях, поскольку их значение не столь велико; главным объектом нашего рассказа станут Помпеи.

Мрачный, непотухший и до сегодняшнего дня опасный Везувий в свое время, т. е. до первого извержения, выглядел так же благостно и привлекательно, как ныне склоны Альбанской горы в околицах Рима или возвышающийся над родным городом Горация {Родным городом Горация был г. Венузия в Апулии, на Адриатическом побережье Италии.} потухший вулкан Вултур. До самой вершины его покрывали сочные луга и виноградники; правда, пик вулкана, т. е. первичный кратер, был бесплоден и только пугал порой любопытных путешественников своим мраком и таинственными огнями. Жители расположенных у его подножия городов -- самого близкого, маленького Геркуланума, следующего -- Помпеи и дальних, у моря, Стабий -- совершенно не чувствовали какой-либо опасности со стороны Везувия, даже тогда, когда в 63 г. серьезное землетрясение превратило в руины значительную часть городов; помпеянцы -- мы говорим именно о них -- отнеслись к стихийному бедствию точно так же, как римляне к пожару 64 г. и начали интенсивно отстраивать свой город, не подозревая, что землетрясение было предвестником гораздо более страшного несчастья -- извержения 79 г.

Мы, к счастью, имеем достаточно подробное описание извержения, сделанное свидетелем-очевидцем Плинием Младшим; мы обязаны счастливому для нас обстоятельству -- дядя автора, Плиний Старший, будучи префектом Мизенского флота, поспешил на помощь жертвам извержения и там погиб, честно исполняя свой долг. Первое, на что обратили внимание смотрящие издалека, это была необычная туча дыма над Везувием, которую Плиний сравнивает с пинией: внизу дерева -- пень, а ствол как бы расширяется кверху в форме купола то светлой, то темной окраски. Постепенно туча начала опускаться на землю, где среди белого дня воцарилась черная ночь, иногда прорезаемая молниями. С горы пошел дождь из пепла, кусков пемзы и раскаленного шлака, единственным спасением от которого были подушки, если кто из бежавших в панике людей имел столько самообладания, чтобы успеть их взять. Одновременно с извержением произошло землетрясение, из трещин в земле вырывалось пламя и перехватывающий дыхание серный газ -- от этого газа и погиб Плиний Старший. Тьма продолжалась целые сутки после извержения и увеличивала отчаяние пытавшихся спастись, которые только по голосу могли распознать друг друга. Когда, наконец, появилось солнце -- слабое, без лучей, словно во время затмения, -- вся земля вокруг была покрыта глубоким слоем пемзы, словно снегом; могильный саван над мертвыми Помпеями.

А жители? Их панику можно представить даже без свидетельств Плиния Младшего, который пишет {Плиний Младший описал извержение Везувия, сообщая о смерти своего дяди в письме к Тациту (VI 16).} об отчаянии, о криках в страшной ночи, воцарившейся среди белого дня; одни в мольбах простирали руки к богам, другие утверждали, что богов нет, они поглощены вечной ночью. Это интересное замечание (ср. с. 59) дополняет описание, сделанное Кассием Дионом, историком времен Севера Александра; тот указывал, что в конфигурации тучи, поднимавшейся над Везувием, люди узнавали фигуры гигантов, словно восставших из-под земли чтобы дать последний победный бой богам. Столь жива была память о древней "гигантомахии". {Гигантомахия -- битва гигантов, сыновей Земли и Неба, с богами Олимпа, которым помогал Геракл; наиболее распространенная тема античного искусства, в частности, знаменитого фриза Пергамского алтаря Зевса, находящегося ныне в Берлине. Кассий Дион пишет об извержении Везувия в книгах 66, 22--23 "Римской истории".}

Важно иметь в виду еще одно обстоятельство: Помпеи не были залиты лавой, как случилось с находившимся ближе к вулкану Геркуланумом; их покрыл легкий, хотя и глубокий слой мелкой пемзы. Когда наступили спокойные дни, изгнанные извержением жители вернулись к своим очагам -- не для того, чтобы там жить, -- а чтобы из-под легкого слоя пепла взять наиболее ценные предметы. Задача не очень трудная: углубления в покрывавшем саване соответствовали улицам и площадям уничтоженного города; каждый легко мог найти свое жилье и при помощи лопаты и топора провести поиски. Этим и объясняется сравнительно небольшое количество обнаруженных при раскопках ценных предметов и денег.

Досадные для нас, но необходимые для жителей Помпеи походы в засыпанный город постепенно прекратились, дожди и ветры вскоре сравняли его поверхность, она стала твердой и плотной и покрылась растительностью; над бывшими Помпеями зазеленели луга, сады и виноградники, появились новые человеческие поселения; это и неудивительно, земля "счастливой" Кампании продолжала жить. Прошло без малого семнадцать столетий.

Среди углублений, о которых говорилось выше, особенно выразительным было то, что соответствовало амфитеатру на юго-восточной окраине города: огромное корыто правильных эллиптических очертаний не могло быть случайным творением природы. В 1748 г., когда на престол Неаполитанского королевства вступил Карл III Бурбон, на эту впадину обратили внимание; помпеянский амфитеатр был первым зданием, которое раскопали и которое оказалось наименее интересным: римских амфитеатров сохранилось много и он ничего нового ученым не дал. Но первая попытка побудила дальнейшие раскопки. К сожалению, Карл III правил недолго, при его преемниках финансы королевства находились в плачевном состоянии, так что о систематических раскопках не могло быть и речи. Они, правда, велись, но самым грабительским способом: из раскопанных домов забирали наиболее ценные предметы, сдирали интересные росписи на стенах и отправляли в Бурбонский музей в Неаполе (совр. Национальный музей); сами дома оставались на произвол судьбы.

Только в 1861 г. наступили благоприятные времена для Помпеи. После объединения Италии руководство раскопок было поручено известному ученому Фиорелли. Его девиз известен: по возможности сохранять все то, что сберегло время. Главным предметом его внимания стали не отдельные предметы, а дом как таковой и город в целом. Переломным моментом в работах явилось удачное решение проблемы навесов. В Помпеях их делали, как правило, из дерева, которое со временем превращалось в труху, оставляя на месте пустоту; в течение семнадцати веков стены над навесами поддерживались землей с обеих сторон и, естественно, во время раскопок разваливались; раскрытые в бурбонское время дома легко распознать, потому что их стены достигают только высоты бывших навесов. Теперь делалось иначе; прогнивший навес осторожно заменялся новым, благодаря чему удавалось сохранить стену над ним, а порой и весь второй этаж здания. Другим усовершенствованием явились гипсовые отливки пустот от деревянных оснащений -- и не только от них, как мы увидим ниже. Росписи на стенах и другие украшения домов по мере возможности оставлялись на своих местах; дома, раскопанные таким способом, выглядят гораздо красивее, чем трущобы бурбонского времени. Метод гипсовых отливок очень помог в полной реконструкции дома в Помпеях: самая замечательная часть римского дома -- садики перистиля; они, естественно, были уничтожены, но на месте корневищ прежних деревьев остались ямки. Эти ямки заливались гипсом; по ним ботаники определяли сорт и вид деревьев и кустарников; затем такие же деревья сажались на пустом месте, и древний помпеянский сад в его подлинном виде был восстановлен. За такое остроумное изобретение профессора Спано, преемника Фиорелли, прозвали "помпеянским садовником".

Конечно, при такой тщательности работ раскопки не могут двигаться быстро; сейчас, после без малого двухсот лет расчисток только половина засыпанного города раскрыта. Можно считать, что работы хватит не для одного поколения. Но жаловаться оснований нет: несмотря на все меры предосторожности, раскопанные части города подвергаются медленному разрушению от ветра и дождей; так пусть и наши потомки получат возможность восхищаться первозданной свежестью того, что мать-земля сохранила для них.

Итак, после общих замечаний мы можем себе позволить короткое путешествие по раскопанным кварталам города.

Город окружен стеной, правда, она сохранилась не по всему периметру; в стене было семь или восемь ворот; в новое время они получили произвольные, но весьма точные названия. Сегодня вход в город -- через "Морские ворота", porta dИlia marina, от них короткая улица ведет прямо на "форум". Мы повернем от ворот направо, где в отреставрированном доме размещен музей Помпеи. Здесь хранятся не самые ценные предметы (самые интересные отсылаются, как и прежде, в Национальный музей в Неаполь, если их невозможно оставить на месте); для нас важно посмотреть на гипсовые отливки тел людей и зверей, тех несчастных созданий, которым не удалось бежать из обреченного города. Перед нашими глазами -- драма уничтожения Помпеи, каждое тело сохранило ту позу -- борьбы или покорности судьбе, -- в какой оказалось в момент мучительной агонии.

После такого тяжелого зрелища испытываешь подлинное облегчение, когда выходишь на залитый солнцем Форум, радостный даже в его теперешнем виде, но еще более радостный, если представить множество статуй, пеших и конных, которые когда-то украшали площадь, цвет отсутствующих ныне стен... Это не был собственно рынок, торги происходили в соседней "базилике" и на общественной скотобойне -- в противоположном по диагонали здании (macellum), возможно, и в "гостином дворе", в так называемом "доме Евмахии", по имени его основательницы, жрицы, статуя которой некогда украшала коридор, окружающий главный двор; теперь на ее месте стоит копия из гипса, оригинал находится в Неаполе. Собственно форум -- это нечто вроде сегодняшней piazza в Венеции -- представительный салон города, центр общественной жизни. Он окружен колоннадой из двух видов колонн. Почему двух? Есть старые и новые колонны; красивая двухъярусная колоннада из серого вулканического туфа, дорического ордера внизу и ионического вверху, по-видимому, пострадала во время землетрясения 63 г.; ее решили заменить новой, из известняка, тоже дорического ордена, но без характерных для него каннелюр. План, очевидно, был осуществлен лишь наполовину, когда произошло роковое извержение Везувия. Кроме названных общественных зданий и некоторых других, назначение которых не очень понятно, рядом с Форумом были только храмы; на севере -- на великолепном фоне дымящегося вулкана над уровнем площади возвышается храм Юпитера с глубоким портиком коринфского ордена и двухъярусной колоннадой внутри -- ионической внизу и коринфской вверху. Рядом -- храм Аполлона, на севере от "дома Евмахии" -- храм "Гения Августа", перед ним -- алтарь с красивыми рельефами -- интересный дополнительный материал для августовской религии, о которой была речь выше (с. 84).

Данный Форум был не единственным в городе; направляясь на юго-восток, мы попадаем на следующий, так называемый "Треугольный форум". Он расположен на выступе скалы и окружен с трех сторон замечательной дорической колоннадой из туфа; в центре его находился древний греческий храм, самое старое здание в Помпеях, датированное VI в. до н. э., когда Южная Италия была еще "Великой Грецией". {Великая Греция -- название Сицилии и Юж. Италии в период так называемой Великой колонизации (VIII-VI вв. до н. э.).} Помпеи никогда не были греческим городом, но сильное влияние греческой культуры, представленное соседним Неаполем, разумеется, всегда ощущалось. Это проявилось и в строительстве храма на выступающем в море мысе, чтобы возвращающиеся моряки могли издалека приветствовать бога-покровителя своего родного города. Вид с этого места и в самом деле прекрасный: темно-синий Неаполитанский залив, вдали кампанское побережье с живописными очертаниями гор и дальше -- сокровище залива -- Капри. Впрочем, храм и до землетрясения 63 г. лежал в руинах; он, видимо, стал жертвой прежнего землетрясения, а изменившийся вкус помпеянцев во времена Империи не способствовал его восстановлению.

В нашем коротком описании мы не будем говорить об остальных храмах, упомянем мимоходом таинственный храм Изиды в том же квартале. Вход в Рим египетской богине в то время был закрыт. Помпеи, по-видимому, были более терпимы. Читатель не пожалеет, если при случае прочтет "Последние дни Помпеи" Бульвера, {Роман "Последние дни Помпеи" -- одно из самых популярных произведений английского писателя Е. G. Bulwer, лорда Lytton'a (1803--1873). Возможно, интерес автора к творчеству Бульвера повлиял на появление в его книге весьма живописной фигуры итальянца Кола ди Риенцо, которому Бульвер посвятил роман "Риенцо -- последний трибун". Автор был одновременно и большим почитателем Вагнера, написавшим музыку для оперы под тем же названием.} могучее воображение которого вызвало из могил различные персонажи уничтоженного города; жрец Изиды также сыграл свою зловещую роль.

Перед нами еще один, очень интересный квартал; здесь находятся два театра: большой драматический и маленький, крытый, предназначенный для музыкальных выступлений. Площадь, видимо, была парком для прогулок зрителей во время перерывов. Позже она приобрела иное, менее симпатичное назначение: найденные там остатки диковинного оружия, росписи на стенах и невероятное количество -- более шестидесяти -- скелетов не вызывают сомнения в том, что эта изящная, украшенная колоннами площадь вместе с небольшими помещениями под колоннадой была местом казарм для гладиаторов. Их, разумеется, держали под запором; во время извержения никто о них и не вспомнил...

Пропустим другие интересные места, в частности термы, очень важные для исследования, но уступающие в роскоши римским; направимся к тем зданиям, которые дают самое яркое представление о жизни Помпеи -- к частным домам.

Их в Помпеях сохранилось множество, начиная от бедных, в одну комнату, лачуг, и кончая просторными, двухэтажными дворцами местных богачей -- casa di Pansa и casa del Fauno; следует подчеркнуть, что итальянские названия этих домов совершенно произвольные, они даны по именам вероятных их владельцев (di Pansa) или по найденным в них предметам (del Fauno). Если обнаруживалось подлинное имя владельца -- то название объекта латинское -- domus Vettiorum. С экономической и общественной точки зрения бедные дома заслуживают не меньшего внимания, чем богатые; но художественная ценность последних более значительна и мы вынуждены ими ограничиться.

Богатые дома размещены главным образом в северо-западном квартале, который четкостью своей планировки с первого взгляда отличается от южных районов. Обратим внимание на улицы; они вымощены большими плитами лавы, по которой невероятно легко идти; эти плиты -- особый подарок Везувия своим будущим жертвам, поэтому нельзя утверждать, что так было и в других античных городах. По обеим сторонам проезжей части -- относительно высокие каменные тротуары, такие узкие, что по ним можно ходить только гуськом; для дополнительного удобства пешеходные части соединены плоскими камнями (древние "зебры"), положенными таким образом, чтобы не мешать проезду повозок. Декоративные колодцы, размещенные на перекрестках, разнообразили внешний вид проезжей части улиц; дополняли украшение улиц -- открытые магазины с витринами, прекрасные фасады из туфа или... и здесь перед нами загадка. И здесь, и в других частях города стены домов представляют как бы сетку из камней или небольших кирпичей, поставленных на ребро; это так называемое opus reticulatum (сеточное, решетчатое) строение; такой способ строительства с точки зрения архитектурной не слишком практичен, поэтому, видимо, он был исключительно декоративным. Так выглядел первый этаж. А второй? О его существовании свидетельствуют следы от лестниц внутри дома. Долгое время полагали, что внешний вид дома был достаточно скучным и унылым, как на Востоке и до сих пор: голые стены оживлены редко размещенными оконцами -- но античный дом полностью обращен внутрь. Новые раскопки позволили в ряде случаев восстановить верхние этажи, что изменило представление о характере дома. Фасады вторых этажей были очень нарядны, они украшались стройными пилястрами и колоннами.

Войдем в какой-нибудь дом -- хотя бы в упомянутый casa di Pansa; из всех до сих пор раскопанных он представляет самую полную планировку подобного дома.

Сразу бросается в глаза, что дом состоит из двух частей, отделенных одна от другой порогом. Первая, слева от нас, является частью римского, а скорее италийского дома: отдельные комнатки размещены вокруг то ли зала, то ли дворика с небольшим прудом impluvium посередине, ему соответствует такого же размера сквозное отверстие compluvium в наклонной внутрь крыше. Это -- знаменитый атриум. Как видно из названий impluvium и compluvium {Impluere -- падать (о дожде), compluere -- течь (дождевая вода).}, пруд служил резервуаром для дождевой воды, которая по трубам стекала в подземную цистерну, а оттуда, по мере надобности, через отверстие, помещенное у края бассейна, собиралась для различных нужд. Такое водохранилище прекрасно обеспечивало домашнее хозяйство; позже, когда Помпеи получили водопровод и многочисленные колодцы на улицах и площадях, эта вода использовалась только для мытья и приготовления пищи. Рядом находился домашний алтарь, с вечно горящим огнем -- источником тепла и света; совершенно естественно, что от дыма атриум покрывался копотью и этим объясняется его название (от ater "темный"). Конечно, если было необходимо, то воду и огонь брали у соседей, но за исключением тех, на кого был наложен "запрет на огонь и воду", aqua et igni interdictum. С обеих сторон атриума -- несколько комнат; в нашем доме -- по четыре; назначение комнат не совсем понятно: тесные, почти темные и без украшений, они могли служить помещениями для рабов. Более нарядны так называемые alae, т. е. "крылья" атриума; такие боковые пристройки, отделенные шторами, иногда предназначались для гостей, с которыми хозяин дома желал провести беседу отдельно. Напротив входа находится большая комната, названная неизвестно почему tablinum, {Tablinum -- Большой латинско-русский словарь дает также два значения: "галерея" и "архив".} она вместе с атриумом и его "крыльями" образует так называемый латинский крест. {Латинский крест -- crux immisea ("длинный").} В первоначальном италийском доме, у которого еще не было ни второй части, ни второго этажа, в таблинии находилась спальная комната хозяина; здесь стояла супружеская кровать lectus genialis (брачное ложе). В более позднее время появился проход во внутренние комнаты и в другую часть дома. Рядом с парадным проходом, с правой стороны -- узкий коридорчик, соединяющий обе части дома, им, видимо, пользовались слуги. Коридор нарушает симметрию и поначалу его не было.

Это комнаты хозяев; кроме них в первой части есть ряд служебных помещений и комнаты для найма с "не стесняющим" входом с улицы. Одно помещение соединено с атриумом, оно, по всей вероятности, принадлежало хозяину, который в данном случае был богатым купцом. Другие помещения служили пекарней, о чем свидетельствуют сохранившиеся там каменные мельницы и печь.

Вернемся в таблинии; через него проходим во вторую, на этот раз очень "греческую" часть дома; в центре ее -- перистиль: окруженный с четырех сторон крытой колоннадой прямоугольный дворик с садом.

nemus

inter pulchra staum tecta,

("Как шумит во дворе, ветру ответствуя, / сад твой... " (пер. А. Семенова-Тян-Шанского)) -- так красиво он представлен Горацием в одной из своих од (III 10). В нашем доме в центре перистиля -- piscina, глубокий пруд для рыб. Колоннада обязательна даже в бедных домах: красные и белые колонны, канеллированные до капители, создают фантастическое ощущение. Я думаю, что посещение Помпеи убедит любого путешественника в том, что колонна явилась своего рода очаровательной улыбкой архитектуры, которая охраняет ее от самоубийственного, современного течения, исключившего самый радостный элемент строительного искусства.

Перистиль, как и атриум, окружен комнатами, образующими так называемую греческую часть дома. Здесь столовая, triclinia (опять греческое название!), "обеденное ложе" для трех лиц с тремя лавками вокруг квадратного стола; четвертая сторона была свободна, -- чтобы прислуга могла подойти к столу; спален здесь не было, они находились на верхнем этаже, о существовании которого говорят следы от лестницы, а также остатки колонн перистиля. Самой красивой комнатой была так называемая oecus (от греч. oikos -- "дом"). В ней все украшено: стены, пол с мозаикой, деревянный потолок; двери комнаты соединяли ее с длинной поперечной галереей, ведущей в большой сад, занимавший всю заднюю часть участка. Он хорошо виден. Следует обратить внимание на маленький боковой выход на улицу. Это так называемая posticum ("задняя" дверь). Ключ от нее, видимо, находился только у хозяина; именно такому хозяину, если у него было дел по горло, и дает, не без насмешки, совет Гораций ускользнуть от клиента, сидящего в атриуме: Atria servantem postico falle clientem. "Скройся двором от клиента, что стражем стоит перед входом" (Послания I 5, 31, пер. Н. Гинцбурга).

Этот короткий стишок является как бы эмоциональным комментарием части дома с римской архитектурой. Конечно, обе части помпеянского дома отличаются друг от друга не только хронологически -- перистиль появился под влиянием эллинизма, но и этнографически; они различаются, если так можно сказать, своей душой. Первая часть дома связана, главным образом, с личностью хозяина: здесь, в атриуме, он принимал посетителей, ожидавших его с рассвета; хозяйка, очевидно, не очень часто посещала серьезную, мужскую половину, где ее муж проводил время с доверенными вольноотпущенниками и рабами. Владения хозяйки дома начинались от порога между tablinum и перистилем; занавес скрывал ее от нежелательного взгляда собравшейся в атриуме публики. Легко представить хозяйку с рабынями за прялкой, у ткацкого станка, сидящую на стуле или стоящую на пороге под нежным ветром с моря. Там -- хозяин и его дела, здесь -- досуг семейной жизни; там -- negotium, работа, хлопоты, здесь -- otium, праздность. Таковы две души двух частей помпеянского дома.

Сама архитектура еще не дает полного представления об уюте семейного досуга; дополняет его декор. Читатель догадывается, что мы переходим к так называемым помпеянским росписям и фрескам. Современный мир открыл их не в Помпеях, а по крайней мере за двести лет до первого удара мотыги в зеленый покров помпеянского амфитеатра. Это были росписи терм Тита, упоминавшиеся "гротески". Но возможность тщательного исследования их и датирования появилась именно в Помпеях благодаря Августу May, посвятившему всю свою жизнь раскопкам города. Стенные фрески не были единственным предметом его изучения, как впрочем и тех, кто работали с ним и после него; каждое здание в Помпеях имеет свою историю, которую в той или иной мере удалось реконструировать. Но мы ограничимся только росписями.

Обычно под помпеянским стилем понимается нечто единое, цельное. В действительности, различаются четыре периода в развитии декоративной живописи Помпеи и других городов, не исключая и Рима; широко распространенное название "помпеянский стиль" с хронологической точки зрения относится к четвертому, последнему периоду.

Наиболее ранний стиль (стиль "инкрустации") имитирует инкрустацию стены разноцветными породами камня; он существовал одновременно с "туфовым периодом" в архитектуре II в. до н. э. Характерной чертой его является горизонтальное деление стены на три части: цоколь, собственно стена и верхняя часть. Цоколь обычно выдержан в светлых тонах, он монохромен; роспись стены представляет изображение разноцветных квадратов мрамора; наверху -- пластический карниз создает иллюзию выхода наружу, тем более, что потолок часто покрыт голубой краской. Специалисты подчеркивают тонкую работу, характерную для этого стиля, изысканность штукатурки с добавкой мраморного порошка, придающего блеск настоящего мрамора; дилетанты, правда, предпочитают другие, более "красивые" росписи.

Второй стиль, датируемый I в. до н. э., мы называем "архитектурным"; монохромность заменяется изображением архитектурных деталей, что создает иллюзию архитектурной разделки. Из нарисованного цоколя словно вырастают настоящие колонны и вместе со стеной за ними создают впечатление колоннады. Расчлененная стена завершается не простым карнизом, а богато разработанным антаблементом, также "написанным". Особое внимание привлекает средняя часть собственно стены -- центральное поле. Она как бы расступается -- в этом стиле все "как бы", "вроде" -- и словно на театральной сцене показывает нам или "Жертвоприношение Ифигении", или "Похищение Брисеиды", {Брисеида -- пленница Ахилла, отнятая у него Агамемноном. Это явилось причиной ссоры между греческими вождями и гнева Ахилла (сюжет "Илиады").} или "Растерзанного Пенфея", {Пенфей -- греческий фиванский царь, растерзанный вакханками за его запрет чествования Диониса.} или другую красивую и волнующую сцену из бездонной сокровищницы греческой мифологии. Это и есть знаменитые помпеянские фрески. Большая их часть перенесена в Национальный музей в Неаполе, но в последние десятилетия предпринимаются усилия, чтобы оставлять эти росписи на своем месте, закрыв от воздействия непогоды стеклом или козырьком.

У данного, очень эффектного стиля есть органический недостаток: ощущение перспективы создается только в одной точке в самом центре, а при передвижении в сторону оно исчезает. Третий стиль продолжил развитие архитектурного орнамента; живописцы превращали стену в большой красочный ковер с сюжетными композициями. И, наконец, так называемый "фантастический" стиль, росписи которого, усложнив архитектурный смысл, лишили его конструктивной ясности и внесли фантастические элементы. Сюжетные изображения сохраняются, но они выглядят как небольшие картины, повешенные в центре стены. Зритель теряется в лабиринте архитектурных форм, находящих друг на друга или взаимно пересекающихся. Четвертый стиль датируется последним тридцатилетием жизни Помпеи; знатоки очень суровы к "фантастическому" стилю, но следует признать, что и он обладает таинственной и мощной привлекательностью.

Нам приходится заканчивать. Путешественник, даже мельком осмотревший Помпеи, обычно бывает и очарован, и ошеломлен. Он должен помнить, что чары Помпеи не слабнут и при более длительном пребывании, наоборот, они усиливаются. Множество ученых, поэтов и художников именно здесь искали и находили вдохновение для своего творчества.

17. Домициан

Младший брат Тита, тридцатилетний Домициан, был признан императором и преторианцами, и сенатом. Сам он, однако, не считал себя преемником и, выступая по неизвестному нам поводу в сенате, заявил, что это он дал власть отцу и брату, а они лишь возвратили ее. Были ли основания для подобного бестактного хвастовства?

Вспомним историю Вителлия. Веспасиан, провозглашенный императором, вместе со своим старшим сыном находился тогда на Востоке и вел Иудейскую войну; далекого императора в Риме представлял вместе с префектом Флавием Сабином, братом Веспасиана, именно Домициан. Осажденные на Капитолии вителлистами они вынуждены были отказаться от обороны; Сабин сдался и был убит, Домициан спрятался в доме привратника и оттуда, переодевшись в служителя богини Изиды, бежал к своим. Только после овладения города сторонниками Веспасиана, Антонием Примом, а затем и Муцианом, Домициан решил вернуться, и сенат провозгласил его претором. Однако, он мало интересовался государственными делами и целиком посвятил себя развлечениям и разврату, "как истинный цесаревич", -- язвительно добавляет Тацит. {"Истории" IV 2.} Одновременно он щедро раздавал выгодные должности, меняя чиновников безо всякой нужды, так что император Веспасиан со свойственным ему юмором как-то заметил: "Удивительно, как это он и мне не прислал преемника". Веспасиан был крайне недоволен поведением младшего сына и только благодаря заступничеству Тита отказался принять более серьезные меры.

Теперь, когда Домициан стал императором, можно было надеяться, что все изменится. Первые выступления императора в сенате вызвали всеобщее одобрение. Он провел через сенат консекрацию умершего брата, которому был дан титул divus Titus, наряду со своим отцом divus Vespasianus. Домициан занялся улучшением состояния казны, весьма пострадавшей от ран, связанных с бедствиями предыдущих лет. Забота о казне осталась положительной стороной его деятельности до конца жизни. Он был хорошим хозяином и в этом отношении, как впрочем и в других, очень был похож, увы, на императора Тиберия, воспоминания и юридические опусы которого были любимым чтением нового императора. Любезность в адрес сената не была единственным проявлением внешне дружеского отношения к этому институту; вслед за своим братом Домициан резко отрицательно относился к доносчикам: "Правитель, который не наказывает доносчиков, тем самым их поощряет". {Светоний, Домициан 9.} Подобные заявления вызвали у сената надежду, что император законодательным актом обяжется не применять смертную казнь к сенаторам; таким обязательством стала бы соответствующая новелиэация lex de imperio Веспасиана (см. с. 214), который должен был обновляться каждым новым императором. Надежды не оправдались. Домициан не имел намерения лишиться оружия, которое со временем может ему пригодиться; когда ссылались на Тита, ни одного сенатора не приговорившего к смертной казни, Домициан отвечал, что император, который не карает смертью, не столько хороший, сколько счастливый. Пока что угроза была лишь в словах и "кинжал лежал в ножнах"; постепенно его внутренняя политика вела к усилению императорской власти за счет сенатской, и система принципата, разработанная Августом, могла быть заменена монархической. После трех лет правления Домициан потребовал для себя должность, не практиковавшуюся до тех пор: пожизненное цензорство, censor perpetuus; это давало ему неограниченное право выбора и устранения сенаторов; надо отметить, что, используя свою новую должность, Домициан издал ряд декретов, весьма плодотворных для исправления нравов. Не довольствуясь тем, что пожизненное цензорство полностью отдавало в его руки судьбу сенаторов, он создал еще отдельно государственный совет, вводя в него по собственному выбору представителей обоих привилегированных сословий. Система "министерств", начатая еще Клавдием (см. с. 157), получила дальнейшее развитие; на должности министров-советников назначались не только вольноотпущенники, но и всадники, и такая система и для государства, и для провинций оказалась, пожалуй, положительной.

Итак, как мы отметили, внутренняя политика приводила к все большему отдалению императора от сената; особое неприятие сената Домициан вызвал дополнительными внешними знаками своей власти, свойственными скорее восточному деспоту, а не римскому владыке. Он велел титуловать себя dominus (господин); нас это не особенно коробит, но согласно римским правилам только рабы могли так величать своего хозяина. Но и этого оказалось ему мало. Домициан приказал, чтобы издаваемые прокураторами от его имени рескрипты начинались словами dominus ас deus noster ("государь наш и бог..."), т. е. уже при жизни император открыто присвоил себе божественность (добавим, кстати, что после смерти он не был обожествлен). К столь же нелепым и раздражающим действиям следует отнести и затеянное им переименование месяцев. Мы знаем, что уже во времена Республики были отмечены заслуги Цезаря, а в период раннего принципата -- заслуги Августа, и месяцы Quintilis и Sextilis были названы Iulius и Augustus; такое переименование оказалось в высшей степени удачным, о чем свидетельствует тот факт, что названия сохранились до наших дней. {Ср. прим. на стр. 7 и 15. В январе 27 г. до н. э. сенат утвердил изменение названия августа -- Sextilis ("шестерка") на Augustus, объясняя телесную связь императора с этим месяцем: первое консульство, три триумфальных въезда в Рим и пр.} Когда после "возвращения государства к здравию" его лекарю предложили дать месяцу September имя Vespasianus, то трезвомыслящий император ответил: "А что вы сделаете, когда появится тринадцатый император?". Однако благоразумный пример отца не убедил Домициана и двум месяцам September и October были даны его имена Germanicus и Domitianus. Само собой разумеется, что подобная "реформа" не пережила его автора.

Такие действия могли быть сочтены за относительно невинные проявления тщеславия, особенно в сравнении с ужасами последних лет его правления; они покрыли Домициана таким позором и бесславием, что даже его акции в области внешней политики в глазах историков -- не исключая и Тацита -- подверглись полному искажению, и только благодаря археологическим открытиям недавнего времени удалось восстановить историческую справедливость. Мы помним, что в результате отказа Августа от завоевания Германии территория между верхним течением Рейна и Дуная (приблизительно совр. Баден-Вюртенберг) превращалась в очень опасные "ворота" для вторжения в Империю объединенных германских племен; возникла срочная необходимость овладеть этой областью и построить полосу фортификационных сооружений. Именно такие сооружения и были созданы Домицианом в первые годы его правления; известный германо-ретийский лимес (см. прим. на стр. 219), обезопасил так называемые "Декуматские поля" на востоке от верховьев Рейна и, следовательно, охранил Римскую империю на три столетия. Разумеется, осуществить это мирным путем не удалось и Домициан дважды вел войну с храбрым германским племенем хаттов (совр. гессенцы); заканчивали строительство лимеса преемники Домициана -- вплоть до Антония Пия. Но начало военной эпопеи принадлежит Домициану и поэтому представляется заслуженными и триумф, и прозвище "Германии".

Менее удачной деятельность Домициана была на другом участке кровоточащей северной границы -- по нижнему Дунаю. На левом берегу со времен Республики существовало объединенное царство даков и со временем оно стало весьма беспокойным соседом правобережных римских провинций, особенно Мезии (совр. Болгария). Положение обострилось, когда царем даков стал умный и храбрый Децебал; его набеги на Мезию вынудили Рим объявить в 84 г. войну. Домициан лично руководил военными действиями и поначалу довольно успешно; затем, решив, что главная задача выполнена, он поручил окончить войну префекту преторианцев Корнелию Фуску; Децебал устроил засаду и наголову разбил римлян -- это было самое тяжелое, после тевтобургского, поражение римского оружия. Последствия оказались необратимыми; Домициан, уверенный в успехе, отверг предложенный в начале войны Децебалом мир, теперь был вынужден принять новые условия, внешне не очень унизительные, но не ликвидировавшие дакскую опасность. Только Траян сумел отомстить за поражение Корнелия Фуска.

Римское оружие покрыло себя заслуженной славой в британских походах Агриколы; после захвата не только всей современной Англии, но и Шотландии (до глазго-эдинбургского перешейка) Агрикола начал готовить поход на север, до Верхней Шотландии, так называемой Каледонии и до Гибернии (совр. Ирландия); но неожиданно Агрикола был отозван Домицианом; зять Агриколы и его биограф, Тацит, мотивирует отзыв завистью тирана; нам представляется, что такая оценка связана с общим неприятием деятельности Домициана в последние годы его правления. Истинная причина освобождения Агриколы не очень понятна; не подлежит сомнению, что введенные им в Британии римские законы сделали эту страну одной из самых верных римских провинций вплоть до последних лет существования Империи.

Упомянем еще заслуги Домициана в области культуры. Уже Август, стремясь сравнять Рим с крупнейшими центрами греческого Востока, основал в столице публичную библиотеку на Палатине и создал условия для римской молодежи обучаться дома; следуя в том же направлении, Веспасиан основал в Риме университет; к сожалению, мы мало знаем об этом учреждении, известно, что одним из его преподавателей был Квинтилиан (Марк Фабий), учебник которого по ораторскому искусству в 12 книгах оказал огромное влияние в эпоху Возрождения на гуманизацию тогдашней педагогики. Домициан, кстати сказать, большой почитатель Квинтилиана, увенчал устремления своих предшественников основанием в 86 г. капитолийских игр. Это была римская "олимпиада", проводившаяся, как и греческая, каждые четыре года, но с гораздо более широкой программой; она включала, помимо конных и гимнастических, музыкальные и поэтические состязания. Название игр свидетельствует об их связи с храмом Юпитера Капитолийского, который после очередного пожара 80 г. был восстановлен с невиданной роскошью и освящен в 82 г.

Успешно окончив войну в Германии, на Дунае и в Британии, после торжественного возмещения урона, нанесенного Юпитеру Капитолийскому в гражданской войне, {Речь идет о пожаре храма в 69 г., во время войны Вителлин и Веспасиана.} император вспомнил, что прошло столетие с того момента, когда Август организовал искупительные игры в честь богов-покровителей в 17 г. до н. э. (см. с. 72). Собственно, срок этих игр приходился на 84 г., если считать на век по сто лет, но в действительности, согласно августовской формуле стодесятилетнего столетия -- на 94 г.; известно, что стало подлинной причиной празднования Домицианом новых ludi saeculares в 88 г. Он задумал их провести невероятно пышно и торжественно, но, видимо, боги не приняли его жертву: если искупление, организованное Августом, стало началом длительной эры мирного развития, то игры Домициана не принесли Риму покоя. Конец года был омрачен событием, ставшим переломным моментом в правлении императора.

Еще не отгремели звуки труб, провозглашавшие окончание искупительных празднеств Домициана, как весь Рим потрясла страшная весть о новой гражданской войне, которую объявил новому Августу новый Антоний -- Антоний Сатурнин, наместник Верхней Германии в Могонциаке (совр. Майнц). Римляне сразу оценили серьезность ситуации, о чем свидетельствует эпиграмма придворного поэта Марциала (IV 11); историки поступили бы правильнее, если бы постарались понять душу людей античной эпохи, а не приписывать им свое собственное равнодушие к такого рода событиям. Восстание Сатурнина было не рядовой, но чрезвычайно опасной изменой: он не только поднял против императора присягнувшие ему легионы, но еще заключил соглашение с только что усмиренными хаттами и свел на нет самые большие успехи Домициана, гарантировавшие безопасность рейнско-дунайской границы.

Что склонило Сатурнина совершить такое отвратительное преступление? Мы видели, что отношение Домициана к сенату уже в начале его правления не было особо дружественным; страшное уничтожение, которое характеризует вторую половину царствования, еще не наступило, но растущая подозрительность императора увеличивала страх в среде сенаторов, взывавших к отмщению. Вот таким мстителем и стал Сатурнин. Многочисленные слухи, как обычно бывает, сильно преувеличивали размеры восстания; Домициан решил возглавить верные ему легионы и выступить против бунтовщиков. Наступила зима; движение льда на Рейне остановило подходивших на помощь изменнику войск хаттов; наместник Нижней Германии (Ретин) -- Аппий Максим Норбан, сохранивший верность Домициану, в решающей битве на берегу Рейна разбил Сатурнина; сам Сатурнин погиб в этом сражении. Таким образом, восстание было разгромлено еще до прихода Домициана и до прибытия испанского легиона, вызванного императором. Во главе испанского легиона стоял Марк Ульпий Траян -- здесь мы впервые встречаем прославленное на все времена имя.

Опасность была ликвидирована, но страх в сердце Домициана остался; более того, он разрастался и довел его до совершенного безумия. Союзников Сатурнина Домициан искал среди сенаторов и, прежде всего, среди тех, убеждения которых были близки к республиканским; они-то и вызывали наибольшее подозрение; это были сторонники философии стоиков, последователи и родственники казненного еще Нероном известного Фрасея Пета, которого Тацит называл олицетворением добродетели (см. с. 191), люди непреклонные и твердые. С зятем Фрасея Гельвидием Приском не мог справиться даже Веспасиан, и его казнь стала одним из немногочисленных актов тирании этого достаточно мягкого императора. Теперь наступила подлинная оргия подозрительности и жестокости. Процессы laesae maiestatis ("оскорбление величия"), уже долгое время не практиковавшиеся, с новой силой нахлынули на римлян; доносчики, порицавшиеся самим Домицианом, теперь нашли благодатное поле для своей позорной деятельности, и вторая половина правления Домициана -- это классическая эпоха доносчиков. Императору везде мерещились покушения на его жизнь, самые незначительные слова одобрения по адресу приговоренных сенаторов были достаточным поводом для обвинения в impie tas, безбожии. Суд сената, напуганный присутствием императора, послушно приговаривал подозреваемых и, -- о, ирония судьбы! -- суровостью своих вердиктов давал императору возможность смягчить их милостивым разрешением заменить насильственное убийство на свободный выбор смерти. Больше всего жертв оказалось среди старой аристократии: "Но стала давно уж / Чуду подобной старость людей благородного званья" (пер. Д. С. Недовича и Ф. А. Петровского) -- скажет позже сатирик Ювенал. {Prodigio par est cum nobilitate senectus (сатира 4, 97).}Другим объектом ненависти Домициана стали философы; одни были уничтожены, другие сосланы. Можно предположить, что друзья цезаря старались ослабить его болезненный страх перед заговорами, но в ответ услышали, что несчастна судьба тех властителей, которые пренебрегают опасностью заговоров и являются их жертвой. {Светоний, Домициан 21.} По его приказаниям стены комнат, по которым он проходил, были увешаны зеркалами, чтобы видеть идущих сзади. Помимо гипертрофированного страха другая причина вызывала жестокость Домициана -- пустота казны. Это может показаться странным, потому что он был грамотным экономистом; но растущие траты превышали все возможные запасы. Не доверяя сенаторам, он старался заручиться поддержкой народа, покупая его привязанность щедрыми подарками и блеском зрелищ -- panem et circenses! Хлеба и зрелищ! {"О двух лишь вещах беспокойно мечтает: / Хлеба и зрелищ!" -- Ювенал, Сатиры, 10, 81.} -- и армии, которой увеличил жалованье. Он предполагал, что компенсирует расходы сокращением войска, но необходимость ведения вышеупомянутых войн не позволила это сделать. Тогда Домициан обратился к охоте на наследство и к конфискации -- лучшим источником подобного обогащения стали приговоры так называемых заговорщиков и захват имущества живых и мертвых. Если в первые годы правления он принципиально не принимал наследств при наличии у завещателя детей, то теперь достаточно было слуха, что кто-то кому-то сказал о передаче состояния императору -- и Домициан считал себя вправе присвоить имущество. Inopia rapax, metu saevus -- жадным его сделала бедность, а жестоким страх -- в этом лапидарном определении сосредоточил Светоний свою характеристику последних лет правления Домициана (Домициан, 3).

Особого внимания заслуживает отношение Домициана к христианам; императора называют вторым после Нерона гонителем религии Христа. Представляется уместным поэтому рассказать о дальнейшем развитии христианства после гибели первых апостолов в Риме.

После мученической смерти св. Петра христианская традиция называет его преемников -- св. Лина и св. Клета, приписывая каждому по двенадцать лет их деятельности; мы почти ничего о них не знаем, имена обоих свидетельствуют об их весьма скромном, возможно рабском происхождении. При св. Лине и произошло то событие, которое решительным образом повлияло на дальнейшую судьбу христиан: разрушение Иерусалима, его храма и уничтожение храмового культа. Таков был следующий шаг в деиудеизации христианства и в превращении его во всеобщую религию; теперь так называемые иудеохристиане, евреи по происхождению, придерживались Моисеева закона и считали его обязательным и для христиан; после разрушения Иерусалима они потеряли свой религиозный центр; некоторое время они влачили жалкое существование, образовав христианскую секту эвионитов и наэареев, которую христианская церковь, как впрочем и иудеи, осуждали как ересь. Будущее принадлежало их противникам, справедливо называемым некоторыми историками языческими христианами.

Вторым, не менее важным последствием разрушения Иерусалима было то, что город перестал существовать как центр христианства: теперь этот центр окончательно переместился в Рим, гору Сион заменил Ватикан с могилой апостола Петра, где со временем возник собор, объект паломничества верующих со всего мира. Следует иметь в виду, что языком христианской общины в Риме оставался по-прежнему греческий, как гарантия сохранения единства сторонников новой веры на Востоке и на Западе империи. Послания апостола Павла к различным общинам, не исключая и римской -- первые литературные памятники христианства -- были написаны по-гречески. Для новых поколений, не живших во времена Христа, по-гречески были написаны и так называемые Евангелия, раннехристианские сочинения, повествующие о жизни Христа на земле и о Его учении; первые три, рассказ которых в общих чертах совпадает, названы синоптическими (гр. synoptikos, способный все обозреть); сходные в содержании и стилистике Евангелия от Матфея, от Марка и от Луки возникли ок. 60 г., четвертое -- от св. Иоанна в начале II в. Есть бесспорное доказательство того, что общины в эпоху Домициана общались по-гречески -- это сохранившееся Послание папы Климента (ок. 90--100 гг.), преемника Клета, к коринфянам. В написанном по-гречески Послании говорится о признании примата Рима над всеми христианскими центрами, не исключая и восточных, к которой и принадлежала коринфская церковь. {Вопрос не представляется столь однозначным. Формирование примата Рима было долгим, многовековым процессом; первым римским епископом, которого можно назвать действительным папой, был Дамас (336--384 гг.).}

Среди восточных церквей первое место занимал, несомненно, Антиохийский христианский центр -- местопребывание епископа апостола Павла; второе -- разумеется, александрийская община. Мы, однако, располагаем большими сведениями о церквях в Малой Азии, основанных апостолом Иоанном, значение которого для евангелизации Востока не меньшее, чем апостолов Петра и Павла для Запада. Здесь, в Малой Азии, и возникло то религиозное движение, плодом которого явилась одна из самых замечательных книг раннего христианства, созданная при Домициане -- Откровение св. Иоанна (Апокалипсис).

Напомним, что Малая Азия, религиозность которой имела экстатический и фанатический характер, была одной из наиболее рьяных адептов культа цезаря, религиозного символа администрации провинции: в Пергаме каждый год собирались представители провинции -- to koinon -- у храма Ромы и Августа, объектов особого его покровительства. Раскол между христианством и иудаизмом привел к опасным осложнениям. Культ цезаря как обожествленной особы был так же неприемлем для христиан, как и для иудеев; иудеи благодаря своему упорству получили освобождение от исполнения этого культа, как совершенно противоречащего их религии, признаваемой государством; христиане, пока их считали евреями, также пользовались таким освобождением. Но теперь, с момента своего отделения, они утратили эту привилегию и их отказ оказывать почести божественной особе, или гению императора, воспринимался как crimen maiestatis, т. е. как безбожие, и подлежал наказанию. В этом и заключалась разница между первым и вторым гонением на христиан: первое -- при Нероне, пало на них за якобы поджог Рима, второе -- при Домициане, за отказ оказать императору полагающиеся ему божественные почести; таким образом, они совершали двойное преступление -- религиозное и политическое. Можно вообразить, с какой скрупулезностью именно Домициан, dominus ас deua nos ter, карал такого рода преступления. Только теперь борьба цезаризма с христианством приобрела свой истинный характер, т. е. превратилась в противостояние двух Мессий.

В Малой Азии эта борьба началась, как и следовало ожидать, там, где находился главный центр культа римского Мессии -- в Пергаме; поэтому Христос у св. Иоанна так говорит Ангелу Пергамской церкви (II13): Я знаю, "что ты живешь там, где престол сатаны; и что содержишь имя Мое, и не отрекся от веры Моей даже в те дни, в которые у вас, где живет сатана, умерщвлен верный свидетель мой Антипа". Автор Откровения сам стал жертвой жестокости императора, хотя и в малой степени: он был изгнан на необитаемый остров Патмос на Эгейском море, недалеко от Милета (в Южных Спорадах к югу от Самоса). Более суровым наказаниям подверглись римские христиане; хроники выделяют Флавия Климента, его жену Флавию Домициллу и племянницу с таким же именем; {Из двух Флавий Домицилл исторической представляется только жена Флавия Климента. "Раздвоение" произошло от переводов и легенд.} первый был казнен, обе женщины сосланы на острова Тирренского моря; их выделяют справедливо -- это были родственники императора. Уже в те годы христианство имело столь притягательную силу!

В своей злобе Домициан не знал границ; он не пощадил даже своих близких. Но злоба вызывала только ненависть, и в 96 г. наступила кровавая развязка. Теперь-то и возник настоящий заговор, единственный, пожалуй, среди воображаемых, которые страдающему от мании преследования императору метились всюду; участниками заговора оказались те, кому он должен был бы больше всего доверять -- префект преторианской гвардии, его вольноотпущенники и даже супруга, Домиция. Ее управляющий, {Светоний сообщает (Домициан 17), что это был управляющий двора Домициллы.} который находился под следствием за якобы растрату, взял на себя роль главного исполнителя. В течение нескольких дней он притворялся, что у него болит рука и обматывал ее повязкой, под которой можно было спрятать кинжал. В назначенное время под предлогом желания раскрыть очередной заговор -- лучший способ быть принятым в любую минуту -- он отправился в спальню Домициана, подал ему записку с длинным перечнем "заговорщиков" и пока тот, с растущим недоумением, ее читал, выхватил кинжал и нанес удар. В комнате никого не было, кроме мальчика-раба, прислуживавшего императору во время утренней жертвы ларам; {Лары -- божества домашнего очага и семьи.} Домициан крикнул ему подать из-под подушки кинжал и позвать рабов. Тот бросился к постели -- но нашел пустые ножны, а вместо рабов прибежали заговорщики и семью ударами добили обреченного императора, еще боровшегося с убийцей. Как видно, все было хорошо продумано.

18. Колизей

Начатый строиться при Веспасиане, освященный Титом огромный амфитеатр был окончательно достроен Домицианом и стал любимым местом зрелищ для римского люда. Построенный на месте бывшего domus aurea ("Золотого дома") Нерона он получил название Колизей от стоявшего поблизости колосса; по начальному замыслу это был колосс Нерона, переделанный Веспасианом в статую бога Солнца.

Сами зрелища -- яркая характеристика римлян и стоит к ним поближе присмотреться. Это были, прежде всего, гладиаторские бои, затем так называемые venationes, травля диких зверей. Однако под таким относительно невинным названием кроется нечто иное, значительно более мрачное и жестокое.

Сначала несколько слов о здании. Оно больше похоже на наши цирки, но не на античные цирки. О них речь ниже. Внешний и внутренний облик достаточно однообразен: внутри обширный плац, эллиптической формы площадь, покрытая песком и потому называемая ареной (arena -- песок); вокруг арены бесконечное количество ступенек-скамей для зрителей; Колизей, самый большой амфитеатр, мог вместить около пятидесяти тысяч человек. Украшенное снаружи полуколоннами и аркадами, огромное, овальное в плане, здание сделано из травертина, известкового туфа, который со временем приобретает красивый грязно-желтый цвет. На первый взгляд сооружение поражает простотой; искусство архитектурной конструкции заключено в сложной системе пилонов и сводов, поддерживающих трибуны для зрителей; основной принцип римской архитектурной конструкции -- широкое применение арок и крестовых сводов -- доведен здесь до совершенства. Наружная стена разработана поярусно системой римской архитектурной ячейки. В античное время снаружи здание было украшено множеством статуй в арках фасада.

И вот на этой арене, перед пятидесятитысячной толпой из всех сословий, включая и самого императора, организатора зрелища, сидевшего в роскошной ложе, происходили бои гладиаторов. Кем были гладиаторы? Существовали четыре категории гладиаторов, очень различные между собой. Первая -- пленные, вторая -- рабы, третья -- приговоренные преступники, и четвертая самая любопытная -- добровольцы-профессионалы. Категория, которую мы назвали первой, видимо, и хронологически была самой ранней. Ливии рассказывает (Кн. XXI 42), что Ганнибал перед битвой на реке Тацине, чтобы поднять дух своего войска, приказал привести пленных, взятых в рабство в сражениях с горцами, и спросил их, согласны ли они сразиться друг с другом при условии, что победитель получит свободу, коня и доспехи. Согласились все; пришлось провести жребий, и те, кому выпало сразиться, считали себя счастливцами. В момент поединка всеобщее настроение было таково, что погибших храбрецов восхваляли не меньше победителей. После боев Ганнибал обратился к войску с речью, в которой он, между прочим, сказал: "Если вы будете вести себя так же по отношению к вашей судьбе, то победа за нами; и то, что вы видели -- это не столько зрелище, сколько картина нашего положения".

Использование полководцем Карфагена поединка весьма поучительно и знаменательно. Конечно, сама идея борьбы людей не на жизнь, а на смерть для удовольствия зрителей, естественно, представляется нам жестокой и заслуживающей самого категорического осуждения; мы осуждаем даже и тех, которые с наслаждением смотрят на петушиные бои, потому что такой интерес свидетельствует о жестокости природы данного зрителя. Но такое принципиальное осуждение не должно нам закрывать глаза на то, что заставляло наслаждаться античных людей, и что объясняло успех подобных зрелищ среди тогдашней общественности.

Зрелища в лагере Ганнибала, конечно, не были первыми, о которых нам известно. Согласно распространенному мнению, они были придуманы не карфагенянами и не римлянами, т. е. не латинянами, а скорее этрусками и использовались для смягчения более жестокого обычая; вместо убийства пленного над могилой павшего героя, как это сделал Ахилл над погребальным костром Патрокла, их заставляли сражаться друг с другом в честь погибшего; победителю даровали свободу. Поэтому и в Риме бои гладиаторов долгое время имели характер погребальных зрелищ. Они происходили чаще всего на Форуме, который с окружающей его колоннадой был очень удобным местом. Чтобы передние ряды зрителей не мешали задним, устанавливали деревянные ступени; так возник амфитеатр. Первый каменный амфитеатр появился в Риме только в 29 г. до н. э., но в других городах, например, в Помпеях, еще раньше. Римский амфитеатр просуществовал недолго: при Нероне он сгорел во время пожара и никогда не был восстановлен на прежнем месте, т. е. на Марсовом поле. Вторым амфитеатром, и на этот раз навечно, стал Колизей, детище Флавиев.

Жили гладиаторы обычно в казармах и были частной собственностью отдельных лиц, а потом становились и собственностью государства. Прекрасное представление о казармах дают нам открытые в Помпеях ludus ("техническое" название "школы"); это огромная четырехугольная арочная галерея, окружающая двор для упражнений; в галерее размещались комнаты, где по двое жили гладиаторы, кухня и пр., в том числе и тюрьма. Гладиаторы были очень неспокойной публикой и вследствие своей невероятной физической силы представляли серьезную опасность. Именно из таких ludus в Капуе в 74 г. до н. э. сбежал Спартак с тридцатью товарищами; его побег стал причиной войны рабов, опустошавшей Италию в течение трех лет. Гладиаторов стерегли очень строго, боевое оружие давали только для боя. Такая предусмотрительность предотвращала самоубийства, весьма объяснимые в подобной среде.

В течение нескольких столетий существования боев гладиаторов произошла резкая специализация: мы знаем о двадцати видах боев, различных по вооружению. Порой это было вооружение, свойственное племени, из которого происходили пленные; этим и объясняются такие названия как галлы, самниты, фракийцы и пр. Иногда гладиаторы были вооружены оружием, ни в одной войне не употреблявшимся. Примером могут служить ретиарии, retiarii; их оружием были сети rete и трезубец fuscina, похожий на тот, который используется для ловли тунца. Боевого оружия у этой группы не было -- их задача заключалась в том, чтобы ловко набросить сеть и обезвредить вооруженного противника, которым чаще всего был самнит, samnis, с продолговатым щитом, -- и пронзить трезубцем. Мы располагаем достаточно подробными сведениями о гладиаторах благодаря множеству сохранившихся изображений, особенно мозаичных; как и литературные источники, они свидетельствуют о популярности боев во всей Римской империи.

Само собой разумеется, что бои проводились очень эффектно. Перед поединком, который происходил во второй половине дня, после обеденного перерыва (первая половина дня использовалась для venationes, о них ниже), все выступавшие гладиаторские пары в торжественном шествии проходили перед зрителями -- это так называемая pompa, процессия. Шествие богатырей-силачей с их сверкающим, еще не окровавленным, фантастическим оружием выглядело очень внушительно; публика приветствовала своих давних любимцев. Если в ложе сидел император, гладиаторы обращались к нему с трагическим приветствием: (h)ave, Caesar, morituri te salutant! Мы помним, какой переполох вызвал добродушный ответ императора Клавдия на это приветствие (см. с. 163). После "помпы" наступала очередь поединков. Отдельные пары сражались или по очереди, или все вместе.

Публика, затаив дыхание, смотрела на поединок, совершенно свободно выражая свои чувства. Если одному из противников удавалось нанести ловкий удар, если появилась кровь, зрители кричали: habat! попал! ловко! Что означал этот крик? Жестокую, кровожадную радость? Участие, жалость? Страх за дальнейшую судьбу бойца, который не принадлежал к любимцам? Наверняка все вместе, в зависимости от характера и настроения зрителей. Во всяком случае боец знал, что его судьба зависит от того, как он поступит в решающую минуту. Его противник-победитель обратится к хозяину зрелища, которым мог быть и император, с вопросом: пощадить или нанести смертельный удар; а тот обратится к публике. И побежденный, если он до сих пор вел себя мужественно, не должен испытывать стыд, если он поднимет левую руку, чтобы просить зрителей о exorare populum (благосклонности). Наступал момент самого большого напряжения. Что решит большинство? Если поднимет большой палец вверх, или начнет махать платками -- значит: дать ему жизнь! Если наоборот, публика, недовольная недостойным поведением побежденного гладиатора, опустит палец вниз -- смертельный приговор. Нам этот "знак условный черни" {Verso poll ice ... occidunt -- выражение Ювенала, сатира 3, 36.} pollicae verso хорошо известен как благодатная тема для драматургов и художников; нужно признать, что значительно чаще были случаи помилования бойца. Мы можем об этом судить по случайной фразе Горация (Послания 11, 4):

Веяний, доспехи

В храме Геракла прибив, скрывается ныне в деревне

С тем, чтоб народ не молить о пощаде у края арены.

(Пер. Н. Гинцбурга)

Получается, что этот Веяний достаточно часто обращался к публике за пощадой. Если гладиатор погибал от удара противника или был приговорен публикой к смерти, то появлялся человек в маске Харона, этрусского бога смерти (реликт старых времен!), и выносил тело с арены; затем выметали окровавленный песок, насыпали новый и бой продолжался.

Приведенный стих Горация содержит в себе интересное указание на дальнейшую судьбу гладиатора. Видимо, Веяний после многочисленных боев был причислен к ветеранам и получил деревянную палку rudis, знак отличия освобожденного от службы гладиатора; он имел право выступать и дальше, но, очевидно, не захотел, не доверяя своей слабеющей силе. Веяний отдал боевое оружие своему покровителю Геркулесу, а на заработанные деньги купил землю и закончил свою бурную жизнь как владелец хозяйства.

Терпимость к гладиаторским боям для нас вещь немыслимая: сердце вздрагивает при мысли о человеческой крови, пролитой ради утехи черни. Наше отвращение растет, когда мы читаем надписи об этих боях, а их сохранилось множество -- надписей вроде: "Р. Бебиусу Юсту... городской совет Минтурна постановил поставить статую"; дальше говорится о "заслугах" Р. Юста, в частности о том, что он в течение четырех лет "выставил одиннадцать пар, повелел убить первоклассных кампанских гладиаторов -- одиннадцать..." {H. Dessau (Иd.). Inscriptiones latinaeselectae. Bd. I--III, Berlin, 1892--1916.} Каждый поединок кончался убийством одного из противников! Так было только в одном, небольшом городе Латии. Представим себе, что было на территории огромной Римской империи в течение столетий существования подобных жестоких боев.

С распространением римского владычества над средиземноморским миром расширялась и территория проведения боев гладиаторов; строились огромные амфитеатры. Их сохранилось много во всех провинциях, и было бы еще больше, если бы эти солидные каменные строения не использовались потомками как каменоломни. Строительство амфитеатров было не только принятием вкусов не очень разборчивой римской колонии, но также и знаком подчинения Риму. Этому требованию поддалась даже Греция, хотя и неохотно, страна, создавшая прекрасные гуманистические спектакли в театрах и на стадионах; приятно читать замечательные слова одного афинянина, который во время обсуждения вопроса о создании амфитеатра, показал на алтарь Милосердия, Eleou bomoa, на афинском рынке и сказал: "Сначала придется уничтожить вот этот алтарь". {Согласно греческому писателю Лукиану из Самосата (ок. 120-ок. 190), эти слова произнес философ с Кипра Демонак ("Жизнь Демонака", 57), с которым он познакомился в Афинах.} Эти слова отвечают нашим взглядам. Но осуждение в принципе не освобождает нас от необходимости объяснения, почему в глазах римлян эта нечеловеческая забава была столь привлекательна. Послушаем самих римлян.

Вот, например, Плиний Младший, человек мягкий, достойный представитель гуманной эпохи Траяна. Восхваляя в своей консул ярной речи в 100 г. Траяна за его великие и спасительные деяния, он не обходит и бои гладиаторов, им организованные: "Мы видели зрелище не слабое и не мимолетное, и не такое, какое могло бы сломить или расслабить мужество, но которое способно разжечь его и подвигнуть на прекрасные подвиги, на презрение ран и смерти, ... даже в сердце рабов и преступников". Значит, дело было не в крови для зрителей, -- подобную страсть можно было удовлетворить просто убийством труса или мужественного бойца. Дело, видимо, в том, чтобы "подвигнуть на прекрасные подвиги, на презрение ран и смерти"... Вспомним гибель и предсмертные слова Аррии или Фрасея (см. с. 160 и 191); кто знает, как поступили бы они, если бы их прекрасной смерти не предшествовала благородная смерть на арене тех, чьи имена не сохранились.

Плиний был римлянином; Сенека -- тоже, но одновременно он был воспитанником греческой философии и благодаря этому видел и показал нам оборотную сторону медали. В письме к своему другу, Луцилию, он с отвращением описывает впечатление, которое вызвало в нем подобное зрелище: "Пусть мне тут говорят, что это преступник, убийца. Да, можно сказать, как убийца, он заслужил такой судьбы. А ты, несчастный, чем заслужил, чтобы на это смотреть?" (Письма на моральные темы, 7, 5). Прошу обратить внимание на последние слова; в них заключена глубокая, не сразу бросающаяся в глаза правда.

То, о чем писал Плиний, представляет одну положительную сторону гладиаторских боев; они обладали еще одним свойством, которого мельком, но весьма убедительно, касается Овидий:

Даст гладиатор зарок никогда не вступать в поединок --

Но устремляется в бой, старые раны забыв.¹

(Пер. А. Ларина)

¹ "Письма с Понта" I 5, 37--38.

Почему? Потому что бои имели непреодолимую притягательную силу не только для зрителей, но и для гладиаторов. Теперешние бои быков в Испании, хотя и происходят не от гладиаторских, как ошибочно считалось, могут объяснить эту психологическую сторону вопроса. Как современные toreros, так и античные гладиаторы -- всегда любимцы публики: быть в момент победы или в мгновение красивой, почетной смерти средоточием напряженного внимания многотысячной толпы -- такая награда перевешивала тяжкий труд и невзгоды. Популярность гладиаторов была, действительно, огромной: об этом свидетельствуют надписи и изображения, начиная с дорогостоящих мозаик и кончая скромным рисунком, неумело вырезанным наивной, видимо, женской рукой.

Такая популярность объясняет нам наличие среди различных категорий гладиаторов добровольцев-профессионалов. Эта группа более интересна, чем может показаться на первый взгляд; тот, кто по собственной воле отдавался владельцу школы гладиаторов, должен был преодолеть не только физические страдания и опасность, смириться с перспективой неожиданной смерти, но и быть готовым к презрению общества; профессия гладиатора считалась позорной для свободного человека и само слово считалось бранным. Итак, популярность -- с одной стороны, презрение -- с другой; да, они шли в паре. Бывало, что даже люди из высших аристократических кругов приносили клятву гладиатора владельцу школы (по-латински lanista), который тоже был объектом всеобщего презрения. После auctoramentum они отдавали свое тело на муки, избиение, кромсание и убийство. Страсть захватила и самые высшие сферы: мы знаем, что императоры Тит и Адриан упражнялись в гладиаторских поединках, но следует учесть, что это были лишь чисто спортивные тренировки. Иначе поступали Калигула и Коммод: они действовали боевым оружием и, разумеется, всегда "победоносно".

Можно, пожалуй, упомянуть еще одну положительную сторону гладиаторских боев. Они способствовали развитию науки врачевания. Большое внимание уделялось диете гладиаторов; конечно, еда была невкусной, но она должна была способствовать развитию и укреплению мышц. Выбор и наблюдение за питанием осуществляли терапевты. Особый стимул получили хирургия, анатомия и физиология. Многочисленные и разнообразные раны гладиаторов нужно было лечить; работа врачей гладиаторов, особенно императорских, стала очень почетной, и благодаря их деятельности медицина в римском государстве развивалась успешно, даже тогда, когда остальные науки были в упадке.

Об этом следует помнить; но наше отношение к гладиаторским боям, тем не менее, может быть только отрицательным.

Прежде чем перейти к описанию утренних зрелищ, полезно упомянуть о великолепной системе водопроводных труб, которые давали возможность залить всю арену водой, превратив ее в искусственное озеро для проведения настоящего морского сражения, так называемой навмахии. Такие зрелища имели и определенную научную ценность: они изображали известные по Геродоту или Фукидиду сражения греков с персами, коринфян с жителями Коркиры, афинян с Сиракузами и т.д. Естественно, в амфитеатрах, даже в таком большом как Колизей, навмахии были сравнительно небольшими; для грандиозных сражений рыли искусственные пруды или использовали настоящие озера как, например, Фуцинское при Клавдии (см. с. 163). Такие зрелища можно сравнить с современными морскими маневрами; разница в том, что там сражались боевым оружием и гладиаторам грозила двойная опасность: от железа и от воды. При массовом характере морских боев отдельный боец не был особенно виден, поэтому навмахии не пользовались популярностью среди участников сражения; когда бои проходили вне закрытых амфитеатров, то приходилось особенно следить, чтобы бойцы не разбежались.

Однако самые отвратительные зрелища происходили в амфитеатрах утром -- это травля, venationes, схватки зверей между собой или с людьми. Поговорим об этих двух видах зрелищ.

Родиной диких зверей была Африка, и как свидетельствует греческая пословица: эта Ливия всегда рождала какое-нибудь новое зло. {"Ливией" греки называли всю северную Африку на запад от Египта.} Рим познакомился с такого рода фауной, когда был завоеван Карфаген. Знакомство принесло плоды и длилось долго. Народ Рима страстно полюбил зрелища, где выступали дикие животные; сначала эти выступления происходили в цирках. Наместники, чтобы угодить местным эдилам, поставляли десятками и сотнями львов, пантер, леопардов, бегемотов, носорогов и пр. На арене звери использовались по-разному: редкие виды только демонстрировались, иных натравливали друг на друга, причем часто разных -- носорог должен был сражаться с медведем, слон -- с быком и т. д.; для таких боев зверей дрессировали укротители. Особенно отвратительными были зрелища, где дикие звери пожирали обреченных людей -- любимые "спектакли" императоров Калигулы и Коммода. Для удовлетворения черни требовалось большое количество зверей, и охоты в Африке на львов довели практически до полного их уничтожения. Вторым поставщиком зверей была Азия, особенно Месопотамия; Азию истощить не успели, поскольку девственные джунгли Индии поставляли все новых животных.

Невозможно равнодушно читать о массовом уничтожении, может и не очень полезных, но всегда прекрасных, благородных и интересных животных; случалось, что и зрители не были безразличны к судьбе несчастных созданий. Так, однажды, жалость охватила зрителей, когда раненые слоны отказались сражаться и подняв хоботы, бегали вокруг арены, словно упрекая людей за нарушение негласного договора о перемирии, по которому слоны согласились переправиться из Африки в Европу.

В Риме существовала смертная казнь -- растерзание людей дикими зверями, ad bestias, так это называлось "технически"... Римские граждане, правда, не подвергались такой казни, а только неграждане и, прежде всего, рабы. Само по себе такое наказание было невероятной жестокостью; но еще ужаснее -- превращение его в зрелище на потеху публики. Все действо окружалось большой пышностью и представлялось в "занимательной" форме. Обычно приговоренного к смерти привязывали к палке, шесту и натравливали на него льва или медведя; порой прибегали к чудовищным и изощренным методам. При Калигуле жил опасный разбойник по имени Лавреол; его схватили, наконец, и распяли -- ничего в этом необычного не было, -- так поступали со всеми разбойниками. Но процедуру превратили в пантомиму, даже оперетку, с "веселым" концом в виде ad bestias; и это еще ничего: комическая опера Обера Fra Diavolo имеет такое же содержание и такой же конец. Но в той, римской оперетке, распяли настоящего, живого человека, приговоренного преступника, а для увеселения публики, на висящего на кресте науськивали голодного медведя, который вырывал из обнаженного, беззащитного тела один кусок за другим -- такой "веселый" конец "веселого" фарса. Именно так воспринимал это зрелище мастер на шутки, придворный льстец Домициана поэт Марциал ("Зрелища", 7); спектакль, разумеется, происходил в Колизее:

Как на скифской скале Прометей, прикованный грудью

Слишком отважной своей, алчную птицу питал,

Так утробу свою Каледонскому предал медведю.

На неподложном кресте голым вися, Лавреол.

Жилы были в крови и в клоки истерзаны члены,

И на всем теле его не было тела нигде.

(Пер. А. Фета)

Это только один пример: и неизвестно, что в нем нас больше возмущает, само ли зрелище, или любование им, любование поэта, который как-никак принадлежал к кругу образованных людей. Но даже на таком мрачном и безнадежном небосклоне появлялись иногда светлые и утешительные звезды. Вспомним историю раба Андрокла; он сбежал от своего хозяина и долгое время жил в Африке, питаясь чем придется. Однажды Андрокл встретил льва, страдавшего от занозы в лапе. Беглец умело вытащил занозу и вылечил льва. Потом Андрокла схватили и как раба-беглеца приговорили к ad bestias. Прикованного к кресту Андрокла выволокли на арену и выпустили льва. И в то мгновение, когда несчастный должен был быть растерзанным, зверь вдруг бросился к ногам обреченного и стал их лизать. Император удивился и велел снять Андрокла с креста; раб рассказал свою историю: во льве на арене он узнал того, кого когда-то вылечил в Африке. Пораженный император даровал Андроклу свободу и отдал друга, благодарного льва. {Эта история, рассказанная многими писателями античности и Средних веков, в наше время вдохновила Бернарда Шоу, который написал комедию, в обычной для него двусмысленной манере, "Андрокл и лев".}

Позже возникло предположение, что Андрокл был христианином и именно поэтому был приговорен к ad bestias. Особых доказательств этому нет, но известно, что христиане с самого начала преследования часто бывали приговорены к такой жестокой смерти, так что арена Колизея обильно полита и христианской кровью. Рассказом о подобной казни мы и закончим настоящую главу.

"Тот, который сказал: Просите и будет вам дано, -- даровал как-то просящим сторонникам своим конец, какой они сами себе назначили. Когда говорили между собой о желанных муках, Сатурнин захотел, чтобы напустили на него диких зверей и таким путем будет ему дан венец мученика. Как и Ревокат, он был искусан леопардом, а потом на сцене отдан на растерзание медведю. Сатурнин надеялся, что сразу умрет от первого укуса. Но когда выпустили на него дикого зверя, тот бросился не на него, но на своего охотника, который назавтра умер; когда Сатурнина снова привязали к шесту, то медведь не захотел выходить из клетки, поэтому Сатурнину ничего не было. Так случилось и с двумя женщинами, патрицианкой Перпетуей и рабыней Фелицитой; дьявол назначил им бешеную корову, чтобы тождеством пола увеличить их позор; женщин раздели и покрытых сетью вывели на арену. Но публика начала роптать, увидев хрупкую девушку и беременную женщину, у которой молоко текло из сосков. Их увели и вновь привели, одев в рубашки. Первой упала Перпетуя; падая, она прикрыла обнаженное тело, больше заботясь о стыдливости, нежели о пытках. Потом она вынула шпильки и поправила волосы: мученица не должна идти на смерть с распущенными волосами, иначе могут подумать, что она носит траур в минуту вступления на небо. Затем она поднялась и увидела лежащую на земле Фелициту, подала ей руку и помогла встать; так они стояли рядом. Но публика насытила свою жестокость -- и их увели. Остался Сатурнин, на него напустили леопарда. При первом укусе кровь брызнула так обильно, словно он получил второе крещение. Так это восприняла и публика и закричала: salvum lotuml salvum lotumt (счастливое омовение! счастливое омовение!)"

Перпетуя и ее друзья были замучены 7 марта 203 г., при Септимии Севере, в Карфагене; рассказ о ее мученичестве "Passio Sanctae Perpetuae" был написан историком-современником и является наиболее подлинным среди многочисленных в Acta Sanctorum. {Acta Sanctorum -- "Деяния святых" -- обширная серия изданий агиографических текстов (67 томов, выпущенных с 1643 по 1925 гг.), содержит жизнеописания святых согласно Священному календарю.} Поэтому и мы выбрали его. Не подлежит сомнению, что и в других городах, в том числе и в Риме, в Колизее, происходило то же самое. Колизей обильно освящен кровью христианских мучеников, жертв чудовищных утренних venationes. Церковь не забыла о них; поэтому посещающий сегодня Колизей найдет на его стенах крест -- знак, говорящий о роли этого сооружения в угнетении и в триумфе христианства.

ЭПОХА СЛАВЫ

19. Нерва

"Как видно, все было хорошо продумано" -- такими словами мы закончили рассказ об убийстве императора Домициана. Продуманность действий была и в том, что не возникло никаких сомнений относительно преемника; им стал заранее намеченный пожилой сенатор Марк Кокцей Нерва; подробности сговора, коль скоро речь идет о таковом, нам неизвестны. Но благодаря четко продуманному плану общее настроение в Риме при смене власти сильно отличалось от того, которое охватило страну после убийства Нерона. Тогда, как мы видели, начался развал государства и разгорелась жестокая гражданская война; теперь ничего подобного не случилось.

Но это не единственное различие. Гальба, преемник Нерона, как и Нерва, немолодой человек, был искушенным солдатом и опытным полководцем; Нерва военной карьеры за собой не имел; он был сенатором и юристом по профессии. Первый -- натура резкая и жесткая; именно его резкость и стала причиной гибели; второй -- человек мягкий и сдержанный; как говорил о нем Плиний Младший, "очень мягкий и кроткий старик", mitissimus senex. Правда, на этот раз кротость чуть было не привела к гибели императора.

Смерть тирана вызвала истинный взрыв подавляемой ненависти со стороны сената к своему притеснителю; в страстных речах сенаторы безудержно поносили его самыми оскорбительными и злобными словами и приговорили его к damnatio memoriae, проклятию памяти; они постановили стереть все надписи с именем Домициана, т. е. уничтожить всякую память о нем -- каменные плиты с пустыми местами сохранились до наших дней. В такой ситуации доносчики почувствовали себя крайне неуютно, тем более, что изгнанные Домицианом честные и уважаемые люди получили право возвратиться в страну. Вместе с тем, по отношению к лицам, получившим от Домициана награды, новый император проявил себя в высшей степени снисходительно и ничего ни у кого не отобрал. Таким поведением Нерва многих сбил с толку -- как относиться к памяти предшественника? В особенно щекотливом положении оказался упоминавшийся выше поэт Марциал, своего рода придворный пророк убитого правителя: от него ждали, что он выскажется по поводу столь существенной для него перемены. И он сделал это в форме следующего двустишия:

Флавиев род, как тебя обесчестил твой третий наследник.

Из-за него не бывать лучше б и первым двоим.¹

(Пер. Ф. А. Петровского)

¹ Spectacula, 33.

Что это значило? -- Друзьям Домициана Марциал мог ответить: убитый император был таким совершенным правителем, что в сравнении с ним оба предшественника не имеют никакого веса. Врагам объяснял: Домициан оказался таким ничтожным, что уничтожил все достижения обоих своих предшественников. Одним словом, Марциал вышел целым и невредимым из создавшейся ситуации; он мог и дальше, с прежней "чистой" совестью прославлять Нерву, как недавно славил Домициана.

Преторианская гвардия безучастно отреагировала на убийство императора, осыпавшего ее многочисленными подарками; это неудивительно, потому что оба префекта, Петроний и Норбан, были в числе заговорщиков. Предстояло назначить нового префекта на место умершего Норбана; мягкий и настроенный примирительно, Нерва выдвинул Кассия Элиана, занимавшего этот пост при Домициане. Подобная терпимость сторонникам Нервы показалась излишней и вызвала неудовольствие. Среди недовольных был Юний Маврик, честный и благородный человек, изгнанный Домицианом и возвращенный Нервой. Однажды, во время приема, зашел разговор о Мессалине, известном доносчике, умершем еще в правление Домициана.

-- Что бы он делал, будь сейчас в живых? -- шутливо спросил Нерва.

-- Пировал бы с нами! -- выпалил Маврик.

Эти слова были серьезным предостережением для Нервы, но, увы, запоздавшим.

Новый префект вовсе не чувствовал благодарности к великодушию императора; наоборот, он настраивал преторианцев против Нервы и добился своего; взбунтовавшиеся преторианцы потребовали от Нервы выдать убийц Домициана, в частности префекта Петрония. Нерва поначалу отказал, но поведение гвардейцев было настолько угрожающим, что пришлось согласиться. Выданные заговорщики были немедленно растерзаны озверевшими солдатами. Вот тогда Нерва понял, что в его возрасте миролюбивая политика недостаточна для удержания в руках страны и армии. Он поступил так, как в свое время оказавшись в таком же положении поступил Гальба, но значительно успешнее: он усыновил человека, полного сил, храброго и безгранично ему преданного.

Этим человеком был наместник Верхней Германии, испанец по происхождению, Марк Ульпий Траян.

Усыновление Траяна было главным и чрезвычайно благотворным актом Нервы во время его короткого -- неполных полтора года -- правления; так началась эпоха славы Римской империи. И Траян, и его преемники пошли по следам Нервы, усыновляя лучшего гражданина, латинянина; таким способом они назначали наследников трона; в итоге Империя получила, наконец, то, чего не имела при Юлиях и Клавдиях -- право наследования. Наследование, правда, основывалось на усыновлении, а не на кровных узах, но опыт показал, что принцип избрания самого лучшего гражданина стал для римского государства наиболее благоприятным. Эпоха славы длилась все второе столетие: после Нервы -- Траян, потом -- Адриан, затем Антоний Пий и, наконец -- Марк Аврелий Антонин. Последний, самый выдающийся в этом ряду, однако изменил новому принципу, назначив преемником родного сына Антония Коммода -- и тот за короткий срок, словно новый Нерон или Домициан, практически полностью погубил созданную добродетелями своих предшественников антониновскую легенду, наиболее надежную основу императорской власти. Страна окончательно погрузилась в трясину беспорядков, династических смут и гражданских войн.

Уместно оговориться, что собственно Антонинами были только три последние из названных императоров, но название "эпоха Антонинов", мы распространяем и на период правления трех первых; они начали эпоху славы Римской империи.

Несмотря на короткий срок пребывания у власти, Нерва успел заложить основы позитивных установлений и, прежде всего, так называемых алиментаций; алиментационные фонды находились в ведении государства и выплачивали проценты на содержание бедных семей и сирот. Сначала такие фонды были созданы только в Италии, известные tutela Italiae, "опека над Италией"; благодарные потомки наградили своего умного и доброго императора многочисленными памятниками; богатые люди последовали примеру Нервы и вносили деньги в эти фонды. Другим актом, направленным на укрепление италийского сельского хозяйства, стала скупка и парцелляция больших участков земли с целью расселения деревенской бедноты. Сохранились сведения о различных финансовых льготах, введенных новым императором, о расширении строительства в Риме. Катастрофическое состояние государственной казны, опустошенной безмерными тратами Домициана, могло быть исправлено только благодаря широкой помощи, которую Нерва получал со стороны своих подданных. Его поддерживали не только богатые граждане; непопулярные в иной ситуации шаги Нервы -- временная отмена frumentatio, дешевой продажи или дармовой раздачи зерна, а также столь любимых тогдашней чернью зрелищ (panem et circenses) -- не вызвали серьезных волнений.

Так выглядела libertИs restituta, "возвращенная свобода", столь ценимая римским народом после тирана Домициана; такими словами определялась власть мягкого императора; имя его было увековечено во многих памятниках, содержащих подобное определение правления Нервы. И когда благословляемый всеми император скончался в январе 98 г., не подлежало сомнению, что он в качестве divus Nerva будет причислен к богам, покровительствующим Римской империи, а преемником его станет усыновленный Траян.

20. Траян

Усыновляя сорокалетнего Траяна, Нерва вместе с титулом цезаря дал ему и власть трибуна, и imperium proconsulare. Мы помним, что в этих титулах со времен Августа сосредоточивалась полнота императорской власти. Титул -- Август -- принадлежал настоящему, титул цезаря -- будущему императору; Нерва, таким образом, сделал Траяна соправителем государства при своей жизни. И этого оказалось достаточно, чтобы стереть "пятно", которое новый регент мог иметь в глазах сторонников прежней традиции: Траян был не латинянином, а испанцем. Впрочем, уже его отец занимал высокие военные и гражданские должности; Траян принадлежал к новой аристократии, которая при Веспасиане заполнила брешь, образовавшуюся в рядах патрициев в результате разгула жестокости Нерона.

Траян, как мы помним, был наместником Верхней Германии в момент усыновления Нервой; став проконсулом, он получил и Нижнюю Германию и здесь, в столице провинции, в Кельне, его застала весть о смерти приемного отца, так и не увидевшего своего сына. Траян не спешил отправиться в Рим: дела вечно неспокойной провинции требовали его присутствия, и он провел в Германии еще целый год. Но даже и не находясь в Риме, Траян позволил себе совершить поступок, который вряд ли кому-нибудь другому удался. Траян был солдатом в самом лучшем и точном смысле этого слова, главный его принцип -- дисциплина; он не забыл, что преторианцы и префект Касперий нарушили ее возмутительным образом; теперь, после смерти императора, его сыновней обязанностью было наказание тех, кто осмелился выступить против "мягкого старика". Он послал в Рим приказ Касперию и гвардии направиться для воссоединения с германской армией. Преторианцы догадывались, с какой целью они вызываются, но не отважились отказать в послушании -- уже тогда авторитет Траяна был невероятно велик. И в самом деле, Касперий с главными зачинщиками были казнены, остальные переведены из гвардии в армию. Солдатская дисциплина и пиетет к умершему императору были восстановлены.

Это была акция и знаменательная, и весьма благотворная для будущего правления. Временно поручив бразды правления сенату, Траян завершил пацификацию Германии и закончил начатое Домицианом строительство рейнско-дунайского вала; только весной 99 г. император отправился в Рим. Его вступление в столицу, несмотря на внешнюю скромность, вследствие всеобщего энтузиазма приобрело характер подлинного триумфа.

Перейдем к описанию правления Траяна, одного из величайших в истории Рима императоров; к сожалению, у нас чрезвычайно мало источников по тому периоду; описывая "эпоху безумия", мы располагали глубоким и ярким трудом Тацита, "биографиями" Светония. Время Флавиев описано только у Светония, с его смертью повествование обрывается, а "История Августов", произведение, которое должно было стать продолжением "Биографий", начинается с периода преемника Траяна. Есть, правда, написанная по-гречески, всеобщая история Кассия Диона, но многие книги сохранились лишь во фрагментах в сочинениях византийских авторов. Так выглядят источники по политической истории; что касается культурной жизни, то помимо огромного количества надписей, мы имеем необычайно ценный материал -- корреспонденцию Плиния Младшего. Я предлагаю ее вниманию читателей: ее блеск является достойным отражением солнечного правления императора, о котором пойдет речь.

Деятельность Траяна ярко проявилась в двух главных областях -- в административной и военной. Как администратор он вернулся, по крайней мере, внешне, к политике Августа и подобное возвращение, после деспотического и кровавого правления Домициана, было воспринято всеми как долгожданное благо. По примеру своего предшественника он поклялся, что не будет карать смертью ни одного сенатора; закон об оскорблении величия был временно отменен, доносчики, "укрощенные" при Нерве, наказывались жестко и последовательно. "Ты знаешь мой принцип, -- писал Траян Плинию, -- не достигать уважения ко мне путем страха и устрашения людей, ни также обвинениями об оскорблении величия". К сенату в целом он относился как к своему помощнику в управлении государством, передавая ему высшую власть, когда сам был занят войной, что, как увидим, случалось достаточно часто; к отдельным сенаторам он относился как к товарищам и такое отношение надолго осталось в памяти потомков. К власти Траян пришел без каких-либо осложнений и у него не было нужды укреплять ее жестокостью, какой запятнал себя Август; не случайно поэтому позже сенат, вручая полномочия новому императору, приветствовал его словами: "Правь счастливее Августа и лучше Траяна!" {Felicior Augusto, melior Traiano -- записал римский историк IV в. Евтропий, VIII, 5.}

Тем не менее, Траян не отказался полностью от укрепления императорской власти: она, в его глазах, была необходима для блага страны, и потому он ее всячески укреплял. Так, например, Траян превратил сенатскую провинцию Вифинию в императорскую и назначил туда наместником Плиния Младшего. Этому обстоятельству мы и обязаны наличием драгоценной корреспонденции, переписки императора с легатом; единственный в своем роде памятник дает яркое и убедительное свидетельство о неустанной и внимательной заботе императора о благополучии провинции. Траян часто, но деликатно вмешивался в дела сената, если считал это необходимым; самое удивительное, что никто его не осуждал за такое вмешательство. Республиканской оппозиции, героем которой был Вергиний Руф, Траян мог не опасаться (см. с. 196); когда Руф умер, его сторонники украсили могилу им самим составленным двустишием:

Здесь покоится Руф, что Виндекса в битве осилил.

Родине власть передал, но не оставил себе.¹

(Пер. А. Доватура)

¹ Плиний Младший. Письма IX 19.

Не боялся Траян и философии стоиков, ставшей вдохновительницей оппозиции и доставившей немало хлопот даже такому мягкому владыке, каким был Веспасиан; сам император не имел влечения к философии, но философов "оставил в покое". Одним словом, Траян, как и его приемный отец, соединил, по словам Тацита, две вещи, дотоле несовместимые: принципат и свободу; последнее слово перестало обозначать свободу республиканскую, а приобрело, если употребить современную терминологию, содержание просвещенной монархии. Правящим классом во II в. при Антонинах стали интеллектуалы, "мудрецы", а потому этот период и стал эпохой славы.

Историческое развитие имеет, однако, свои законы, действие которых можно или ускорить, или затормозить. Слово "Рим" когда-то означало только город; теперь оно обозначало гигантскую империю; в результате происходило естественное как бы растворение города в Империи; медленно, со времен союзнической войны и ее последствий, {Союзническая война -- 98-90 гг. до н. э. между Римом и италийскими племенами, предоставлявшими римлянам вспомогательные войска и конницу, но не имевшими гражданских прав. Война закончилась предоставлением им прав римских граждан, т. е. равноправия.} город растворялся в Италии, а Италия, в свою очередь, становилась независимой от Рима в культурно-экономическом смысле; это произошло в I в. до и. э. и в I в. н. э. Теперь наступил второй этап -- усиление культурно-экономической независимости провинций от Италии. Траян, хоть и был сам из провинции, такого стремления не поддерживал: наоборот, от сенаторов из провинций он требовал, чтобы часть своего имущества они вкладывали в италийские земли; император продолжил начатую его предшественником парцелляцию италийских земель для раздачи безземельным гражданам. Однако эти распоряжения только временно задерживали центробежный процесс, полностью остановить его Траян не смог. Конечно, культурно-экономическая ситуация провинций была очень различной: какое сходство могло быть между Испанией и Египтом, Германией и Сирией? Следует отметить, что главную роль в экономическом развитии империи начала играть Галлия.

Итак, правящий класс, в смысле политическом, экономическом и культурном теперь состоял из просвещенных людей, интеллектуалов; одновременно это был класс имущих, или поддерживаемых богатыми людьми. Государственная казна, с одной стороны, постоянно находилась под прессом войн, которые вел Траян на границах государства, но, с другой, она пополнялась за счет регулярных поступлений от частных лиц, старавшихся подражать благотворительной деятельности императора. Эпоха Траяна стала временем добровольной жертвенности; об этом свидетельствует переписка Плиния с императором, множество надписей; дарители оставляли свои имена на камне. По всей Империи началось бурное строительство, всюду открывались школы, библиотеки, театры, термы и т. д.; Италия соперничала со столицей, а с Италией -- провинции; какой-то всеобщий энтузиазм охватил граждан. Для мужчин образцом был император, для женщин -- императрица Плотина; эта благородная властительница Рима, первая после стольких либо бесцветных, либо коварных и двуличных дам Палатина, не может быть обойдена нашим вниманием. С симпатией мы всматриваемся в благородные черты настоящей римской матроны; невольно возникает желание сравнить ее с Агриппиной Старшей; правда, Плотина не обладала ее трагической значительностью, но в ней не было и безумных амбиций, ставших причиной несчастья далекой предшественницы. Скромную славу супруги императора разделила его сестра, Марциана; обе получили от сената титул Августы, имена обеих увековечены в названиях основанных Траяном городов; их имена можно прочитать в надписях на триумфальных арках, возведенных по всей Империи в честь обожаемого императора.

Уместно задать вопрос -- как относились к возвеличиванию гражданской и мирной "интеллигенции" армия и преторианская гвардия, два мощных и реальных источника власти? Я уже несколько раз говорил, что как армия управляет государством, так армией правит легенда. Широкое влияние в армии легенды Траяна, которой суждено было разрастись в легенду антониновскую, и объясняет нам повиновение войска императору и принятие его планов; теперь мы поговорим о том, как возникла эта легенда.

Мы помним, что Траян, уже став императором, целый год оставался на посту наместника Германии, чтобы довести до конца начатое Домицианом дело по обеспечению надежности границы по Верхнему Рейну и Дунаю -- строительство оборонительного вала. Удачное окончание важного задания позволило Траяну не только включить в состав Империи плодородные равнины и возвышенности сегодняшнего Баден-Вюртемберга, но и уменьшить там количество германских легионов; это помогло решить ряд вопросов на других фронтах. Территория по Среднему Дунаю -- альпийско-придунайские провинции -- Ретия (Тироль с баварской Швабией) и Норик (Штирия и Верхняя Австрия) с точки зрения обороны были самодостаточны. Но Нижний Дунай, омывающий на севере и востоке Паннонию (Нижняя Австрия и часть Венгрии) оставался опасной кровоточащей границей римского государства.

В этом месте, на север от сегодняшнего Будапешта, Дунай образует свое знаменитое "колено", резко поворачивая на юг; только через почти триста километров, недалеко от Бел ограда (Белграда), он возвращается к прежнему направлению вплоть до своего устья. Этот огромный угол, будучи и сам по себе опасным для римских владений -- Паннонии и Мезии, -- становится еще более опасным из-за того, что в среднем течении находится мощная естественная "крепость" -- горная полоса сегодняшнего Семиграда. Ее в свое время использовал царь даков Децебал, объединивший жившие на другом берегу Дуная племена. Условия мира, поставленные Домициану после жестокого поражения Фуска (см. с. 239), в то время были вполне приемлемыми, но для Траяна они стали оскорбительными и невыносимыми; остававшиеся у врага римские знамена, ощущение неотмщенного позора и ежегодная контрибуция, на которую пришлось согласиться Домициану -- все эти обстоятельства требовали принятия быстрых решений.

Пребывание Траяна в Риме после его триумфального въезда длилось недолго -- всего два года; в 101 г. началась первая Дакская война. Как и прежде, первым напал Децебал, но его действия были спровоцированы отказом Траяна выплатить упомянутую контрибуцию. Конечно, Траян отдавал себе отчет в том, что отказ станет поводом для войны; понимал он также, что "выравнивание" северной границы путем захвата Дакии -- нарушение установления Августа; он решил отойти от программы не только на севере, но, как мы увидим, и на востоке, следуя примеру Александра Македонского, ставшего больше чем на столетие героем и образцом для подражания римских императоров. Главной задачей того Александра было создание военного корпуса из толковых и преданных людей, своих Антигонов, Птолемеев, Селевков..., которые после его смерти растерзали созданное им государство. Траян также создает свой "штаб" из людей, не менее способных и более надежных, чем те... Следует познакомиться с некоторыми из них поближе.

На первом месте стоит назвать самого верного из верных, храброго полководца Луция Лициния Суру -- это он посоветовал Нерве в критический момент усыновить Траяна; позже он обратил внимание последнего на Адриана, ставшего его преемником. Мы встретим Адриана среди самых близких военачальников главного полководца. Рядом с ним -- Луций Квиет, мавр, командующий мавританской конницей, отличный вояка и не менее толковый советник. Далее -- Квинт Марций Турбон, друг Траяна до самой смерти, отличившийся в многочисленных беспорядках, отравивших последние годы императора, друга и преемника Траяна -- Адриана, но не до конца. Назовем еще легата Лонгина, родовое имя которого нам неизвестно; история сохранила лишь один его поступок, но он стоит многих.

Вот с такими помощниками отправился Траян в 101 г. на завоевание опасного "клина". Перейдя по понтонному мосту через Дунай недалеко от сегодняшнего Белграда, он направился прямо к столице противника, к городу Сармизегетузе, недалеко от горной цепи Трансильванских Альп. На одном из первых постов он получил странное предупреждение: факт незначительный, но заслуживает упоминания, потому что это первое во всеобщей истории выступление если не наших соотечественников, то, во всяком случае, близкого нам племени буров на Висле. Так вот, они послали Траяну огромный гриб, на котором по-латински написали совет убираться из задунайского края и оставить в покое Децебала. Траян не послушал их совета... Что стало с грибом, мы не знаем; но эта история свидетельствует о давнишних дружеских отношениях Вислы и Трансильвании.

И все-таки в совете Траяну было нечто серьезное: императору не удалось в том году захватить столицу Децебала; на следующий год тот перешел скованный льдом Дунай и напал на Нижнюю Мезию. Молниеносным маршем Траян пришел на помощь находящейся под угрозой провинции и выгнал неприятеля. Поражение сломило дух Децебала; оказавшись перед неумолимо приближающейся римской армией, он согласился на переговоры, а затем подписал мир, условия которого были крайне унизительны для царя; ему пришлось смириться с демилитаризацией своей страны и признать власть императора.

Сенат утвердил условия мира и наградил Траяна почетным титулом Dacicus "Дакийский"; но Децебал вовсе не собирался соблюдать подписанный мир. После ухода войск Траяна он приступил к вооружению страны, заключил договоры с соседними народами, стремился привлечь к союзу даже далеких парфян и, наконец, напал на языгов, римских союзников, живших между Дунаем и Тисой; этого Рим перенести не мог: в 105 г. вспыхнула вторая Дакская война.

На этот раз Децебал решил действовать обманом. Воспользовавшись тем, что Траян принимал посетителей без особых мер предосторожности, Децебал подослал под видом посольства убийц. Покушение не удалось; зато удалось таким способом схватить одного из ближайших друзей Траяна, Лонгина. Децебал рассчитывал получить двойную выгоду: во-первых, узнать от Лонгина о военных планах противника, а во-вторых, потребовать от Траяна выкуп за советника и согласие вывести войска из Дакии. Но его надежды не оправдались: Лонгин мужественно молчал, и, чтобы не заставлять императора менять свои планы, он сам лишил себя жизни. Вот такие были друзья у Траяна.

Героическая смерть Лонгина оказалась не напрасной: медленно, но неумолимо, несколькими колоннами Траян, наконец, окружил даков под стенами их столицы. Здесь произошла решающая битва, закончившаяся полным разгромом даков. Децебал пригласил своих сановников на прощальный прием; в конце гостям послали по кругу чашу с ядом. Сам Децебал ее, однако, не пригубил; он бежал, но не из страха перед смертью, а для организации партизанской войны. Но и эти надежды не осуществились; преследуемый со всех сторон, он сдался в руки римлян и нанес себе смертельный удар.

Война окончилась; наступило время длительной цивилизаци-онной работы для оправдания военных действий. Перед началом второго похода Траян построил каменный мост через Дунай около так называемых Железных ворот {Железные Ворота -- излом Дуная между Карпатами и Восточно-Сербскими горами; мост был построен в совр. Турну-Северине.} (совр. Турну-Северин); известные своим совершенством римские дороги прорезали страну во всех направлениях; основанные в разных местах новые города заложили основу цивилизации в диком до той поры крае. Урбанизация стала основой внутренней политики Траяна, и не только здесь, но и в других районах Империи: следуя и в этом отношении Александру Македонскому, он основывал города, где только было возможно и необходимо, как бы в противовес прежним Александриям -- новые Coloniae Ulpiae Traianae, Plotinopoles, Marcianopoles и т. д. для заселения городов следовало привлекать колонистов-римлян; даки частью погибли, частично попали в плен, многие бежали, предпочитая дикую свободу культурной жизни. Так постепенно Дакия становилась Романией и это название сохранилось до сих пор в сегодняшней "Румынии". И не только название -- язык жителей этой страны -- потомок латинского; здесь образовался еще один оазис романизации у Черного моря среди славянских племен, мадьяров и турок. Народ этой страны считает Траяна своим первопредком и творцом его культуры. На одной высокой колонне возвышается огромный бюст великого императора; под колонной помещена фигура дикого дака с сыном; показывая на изображение Траяна, отец говорит: "Смотри, это тот, кто дал нам гражданское существование!"

Война, естественно, опустошила императорскую казну, но на территории завоеванной Трансильвании находились обильные запасы драгоценных и полудрагоценных руд, разработка которых со временем окупила понесенные расходы. Таким образом, Дакская война принесла тогда и обещала в будущем большие выгоды. Черное море превратилось в Римское море, что облегчило сообщение по суше с греческими колониями на северном побережье, бывшими под протекторатом Рима. Пограничные территории Трансильвании подошли вплотную к Карпатам, и теперь жители вдоль Вислы, благодаря такому соседству, получили надежду иметь в будущем для письма материал, более удобный, нежели грибы. Реки Прут, Днестр, Буг вошли в орбиту римского влияния. Траян имел право стать "Александром Македонским" севера.

Пока что он заслужил отдых; в 107 г. Траян вернулся в Рим. Одной из его забот в столице стало строительство целой системы великолепных площадей, занявших квартал между Капитолием и республиканским Форумом, с одной стороны, и Квириналом, с другой. Уже предыдущие императоры стремились расширить пространство старого Форума, который был слишком мал для нужд огромного города; Юлий Цезарь, Август, Веспасиан, Домициан -- каждый из них построил свой форум; но всех их затмил размером и роскошью форум Траяна. Он состоял из двух частей. Первая -- собственно форум, -- удлиненная площадь, замыкающаяся с обеих коротких сторон двумя полукруглыми апсидами; в центре восточной части возвышается высокая колонна, когда-то украшенная статуей императора; в XVI в. на ней поместили фигуру апостола Петра. Ствол колонны покрыт превосходными рельефами; они идут непрерывной спиралью снизу вверх и представляют изображения эпизодов войны с даками. Около полутораста сцен представляют собой прекрасное дополнение к скупой литературной традиции об этих войнах. Исследователи нашли среди изображений также и "гриб с Вислы". Изучать изображения в оригинале сейчас не представляется возможным; мы пользуемся прекрасным изданием Cichorius'a. В античное время двухэтажная галерея полукруглой апсиды в восточной части облегчала осмотр рельефов. В галереях были размещены греческая и латинская библиотеки, основанные Траяном. Другую часть форума занимала прекрасная базилика basilica Ulpia -- целый лес колонн из мрамора; ее назначение, как и прочих римских базилик, было двойным: в определенные дни здесь заседал суд, в остальное время -- торговые залы. При преемниках Траяна к этой части форума был добавлен с северной стороны храм, построенный в его честь.

О других строительных работах в правление Траяна мы говорить не будем; их было множество и в Риме, и в Италии, и в провинциях. Из почетных титулов, данных ему сенатом, выделим еще один, титул, optimus princeps -- "лучшего императора". В данном случае сенат придал официальный характер обычаю, принятому в его правление; как видно из речи консуляра Плиния Младшего, произнесенной им в 100 г., Траяна так называли давно.

После семи лет мирной жизни наступил новый период "карьеры Александра" -- период, который должен был привести его на вершину славы, но неожиданно оборвался преждевременной смертью. Речь пойдет о восточных войнах 114--117 гг.

Целью Траяна было обезвреживание третьей кровоточащей границы. Мы помним, что после поражения триумвира Красса в 53 г. до н. э. Парфянское царство было вечным кошмаром для Рима; надо было с этим покончить. Траян начал с создания мощной базы на западе от Парфии; Аравия Скалистая, т. е. Синайский полуостров, присоединенный к Империи, связал Египет с Палестиной; Пальмира на противоположной стороне Сирии (она впервые попадает в орбиту римских интересов) давала возможность легионам Рима вплотную подойти к Месопотамии; наконец, закавказские государства на севере Востока признали господство Рима, поэтому Армения оказалась окруженной с трех сторон. Тогда-то и началась настоящая Парфянская война: Армения была традиционным яблоком раздора между Римом и Парфией. Траян, поступая со свойственной ему предусмотрительностью, совершил ряд походов и разбил парфянские силы, захватив у противника один город за другим, включая утопающую в садах столицу Арташат -- Ктесифон на Тигре и получил право на гордое прозвище Parthicus, "Парфянский". Таким образом, Траян дошел до Персидского залива, откуда открывался морской путь к Индии. Мечтал ли он об этой сказочной стране? Такой поход увенчал бы его "александровскую" карьеру новыми успехами; но здесь, однако, почти на самой вершине этой карьеры, наступил перелом.

Переломным моментом стали два одновременных события, между которыми описанная нами выше филоновская программа (см. с. 206) усматривает естественную связь. Согласно той программе земные силы, которые могли дать иудеям власть над миром, складывались, во-первых, из еврейской диаспоры в Римской империи, "не уступающей по масштабам кочевникам" -- вспомним, что из пяти кварталов Александрии два были заселены иудеями; в недалекой Кирене иудеи создали отдельную общину, их было много на Кипре и во всех городах греческого Востока, как, впрочем и в самом Риме после трагедии при Клавдии; {Трагедия при Клавдии -- имеется в виду разрушение Иерусалима.} во-вторых, серьезную силу представлял народ в самой Иудее, "бесчисленный по количеству, крепкий и стойкий духом и готовый понести смерть, защищая обычаи отцов", разгромленный, правда, после Иудейской войны при Нероне и Веспасиане, но полстолетия спустя вновь представлявший большую опасность; и в-третьих -- в нашем случае сила особенно серьезная -- люди "на той стороне Евфрата", т. е. есть в Парфянском царстве. Там "Вавилон и много прочих сатрапий {Сатрапии -- со времен Дария I области персидского государства; сатрапы, наместники, сосредоточили в своих руках военную и гражданскую власть.} были захвачены иудеями". "А что будет, если они все возьмутся за оружие? Это будет непреодолимая сила!" Добавим еще мессианские предсказания -- иудеи, разумеется, не признавали ни христианского, ни римского Мессию, но по-прежнему ожидали своего, который должен был бы объединить их усилия и на развалинах ненавидимого ими римского государства дать своему народу власть над миром. До сих пор такого Мессии не было: Иудейская война 66--70 гг. была восстанием только в Иудее, не поддержанным ни диаспорой, ни парфянами. А теперь?

Собственно говоря, иудеи не имели оснований обижаться на новую династию: их притеснителями были Флавии, а что касается Нервы и Траяна, то проводимая ими политика должна была настроить иудеев скорее примирительно, о чем свидетельствует несколько таинственная надпись на монетах Нервы: fisci Iudaici calumnla sublata -- "позор иудейского налога ликвидирован". {Fiscus Iudaicus -- созданный Веспасианом "иудейский фонд", в который все евреи вносили плату; суммы предназначались для храма Юпитера Капитолийского. Размер оплаты составлял годовой взнос, который иудеи вносили прежде для своего храма в Иерусалиме. Домициан бесцеремонно им овладел.} Но это никак не влияло на общее настроение отмщения, подпитываемое мессианскими надеждами на скорый конец Рима и всемирную власть иудеев. Момент оказался особенно удачным: император со своими лучшими легионами находится в далекой Парфии, "захваченной иудеями"; {Ср. прим. на стр. 207.} присутствие в самом государстве "царя", бесспорного иудейского Мессии, могло объединить иудейские общины в Иудее, Парфии и диаспоры и превратить разрозненные восстания в единое антиримское движение. Имя этого "царя" дается в двух видах: Лука и Андрей, одно наверняка семитское, другое -- греческое.

Здесь следует сделать оговорку: как видно из вышесказанного, вторая Иудейская война, более серьезная и опасная, чем первая, затянулась на какое-то время после смерти Нерона вследствие беспорядков, ею вызванных. К сожалению, наши источники об этой войне крайне скудны: ни своего Тацита, ни даже Иосифа вторая война не имела.

И вот, когда герой-император стоял со своими легионами на берегу Индийского океана, он получает одно за другим известия: "Отделилась Эдесса! Нисибис! Селевкия! Вся Месопотамия охвачена восстанием! Наместник Максим, разбитый повстанцами, погиб!" Отрезанный от своей базы Траян вынужден был мечом пробивать себе обратный путь; тем временем изгнанный им парфянский царь Хосров вновь овладел своим царством, существование которого, таким образом, было обеспечено еще на целое столетие. Итак, в захваченной иудеями Парфии решались судьбы не только римской власти как таковой, но и судьбы римского оружия с его непобедимым дотоле полководцем. Самое опасное было в том, что восстание иудеев охватило не только Иудею, но Египет, Кипр, Кирену. Особенно яростный характер имело восстание в Кирене, где находился сам "царь" Лука-Андрей. "Там иудеи, -- говорит Кассий Лион, {Кассий Дион (по эпитоме Ксифилина), "Римская история" 68, 32.} -- истребляли греков, равно как и римлян, обвешивали себя их внутренностями, обмазывались их кровью, облачались в содранную с них кожу...", уничтожив, таким образом, без малого четверть миллиона человек. Еще больше убитых было на Кипре, Александрия также сильно пострадала. Реакция, надо сказать, была не менее жесткой: из двух александрийских кварталов, некогда заселенных иудеями, почти ничего не осталось. Шок, который потряс Империю, вдохновил других врагов государства -- мавров в Африке, бриттов в Британии, сарматов на придунайской границе.

Траян в таких страшных условиях не потерял голову: благодаря своим храбрым полководцам и превосходному верному войску он разгромил повстанцев. Особенно отличились два командира, Луций Квиет, "Отелло" римского штаба, и Марций Турбон. Первый молниеносным нападением вернул Риму Месопотамию; Траян назначил его там наместником, поручив разгром восстания в Иудее; второй успешно сражался с мятежниками в Африке и на Кипре. Но сверхчеловеческие усилия подорвали железное здоровье императора, и на обратном пути в Рим он скончался в Селинунце в Киликии, в 117 г. Ему было 63 года.

Нам осталось коснуться еще одной стороны этой славной жизни: отношения к христианам. В истории церкви правление Траяна определяется как третье гонение на христиан, после первых двух, связанных с именами Нерона и Домициана. Такое сопоставление сбивает нас с толку. Мы легко соглашаемся с оценкой первых двух, но болезненно воспринимаем присоединение к ним "лучшего императора". Стоит сказать, что такое повторится еще не раз; в течение двух столетий преследователями христиан оказывались самые энергичные и достойные императоры Рима. Ответ на этот вопрос нужно искать в тогдашнем праве, законах Империи. Культ богов и гения цезаря считался главной обязанностью римских подданных; нарушившие его назывались безбожниками и подвергались наказанию. Положение иудеев было исключительным, поскольку их религия, не допускавшая такого культа, входила в число признанных государством вероисповеданий. На христиан такая привилегия не распространялась из-за противоречий с иудаизмом, которые усиливались с каждым поколением. Отсюда становится понятной обострение борьбы римских императоров за укрепление правопорядка.

Мы располагаем идеальным свидетельством о такой борьбе во времена Траяна -- это письмо императору упоминавшегося Плиния Младшего, наместника Вифинии, и короткий ответ на него. Наместник спрашивает, как ему вести себя по отношению к тем, которые были обвинены в принадлежности к "запрещенной секте". "До сих пор, -- пишет Плиний, -- я освобождал "тех, кто отрицал, что они христиане или были ими, ... они признали богов, совершили перед изображением твоим жертву ладаном и вином, ... похулили Христа, ... настоящих христиан, говорят, нельзя принудить ни к одному из этих поступков" (мимолетное свидетельство о мужественной выдержке сторонников веры Христа!)... Впрочем, -- продолжает Плиний, -- я узнал, что вся их вина или заблуждение состояли в том, что в установленный день они собирались до рассвета, воспевали, чередуясь, Христа как бога и клятвенно обязывались не преступления совершать, а воздерживаться от воровства, грабежа, прелюбодеяния, нарушения слова, отказа выдать доверенное; после этого они обычно расходились и сходились опять для принятия пищи, обычной и невинной (это, видимо, были характерные для раннего христианства так называемые агапэ)... но это они перестали делать после моего указа, которым я, по твоему распоряжению, запретил тайные общества". Заканчивает Плиний свое письмо указанием на тревожное распространение "этой секты", охватывающей не только города, но и деревни и поместья; распространение было несколько приостановлено эдиктами наместника, что привело к новому расцвету почти угасшего языческого богослужения ("обычные службы, давно прекращенные, восстановлены").

На письмо Плиния Траян ответил общим одобрением поведения наместника: "Выискивать их незачем, наказывать выявленных следует, но давая при этом путь к раскаянию, следует за раскаяние помиловать... Безымянный донос не должно принимать во внимание, потому что это будет дурным примером и не соответствует духу нашего времени".

Итак, "выявленных -- наказывать"; такое распоряжение открывало путь к мученичеству. В самом начале правления Траяна жертвой преследования пал упомянутый выше св. Климент, потому что он не подчинился требованию принести жертву богам; ему привязали к шее якорь и бросили в море (ок. 100 г.). Иная судьба постигла главу христианской общины в Иерусалиме, стодвадцатилетнего Симона, родственника Господа Иисуса: обвиненный иудеями в принадлежности к христианам, он был распят. Третьей жертвой стал св. Игнатий, один из отцов церкви (святителей), хотя обстоятельства его смерти нам неизвестны. Предвидя свою судьбу, он писал сторонникам в Риме: "Я Его пшеница и буду смолот зубами зверей, чтобы быть Ему чистым хлебом".

Это были лидеры; а сколько насчитывается рядовых членов?

Можно сделать вывод, что христианская традиция не имела оснований для доброй памяти о Траяне; тем более удивительно, что в действительности, отношение было иное. Данте в Paradiso рассказывает о своем путешествии через семь небес рая; в шестом, планетарном небе Юпитера, он видит "в роли" символического орла благословенную душу Траяна. Как язычник мог попасть в рай? И получает ответ:

Тот славный дух, о ком идет рассказ.

На краткий срок в свое вернувшись тело.

Уверовал в Того, Кто многих спас;

И, веруя, зажегся столь всецело

Огнем любви, что в новый смертный миг

Был удостоен этого предела.

(Божественная комедия. Рай, XX, 112, пер. М. Лозинского)

Это намек на средневековую легенду, согласно которой папа Григорий Великий (590--604 гг.), прочитав о деяниях Траяна, не мог смириться с мыслью, что такой прекрасный и добродетельный владыка разделяет судьбу осужденных на вечные муки; в трогательной молитве он упросил Бога, чтобы душа его хотя бы на короткое время вернулась в свое тело, превратившееся в прах. Пользуясь новой жизнью, папа обратил Траяна в христианство, крестил его и вот, умерев еще раз, Траян попал в рай, к благословенным.

Так выглядело "отмщение" христианской легенды.

21. Адриан

Преемником Траяна стал усыновленный им на смертном ложе Публий Элий Адриан; он был внуком Ульпии, сестры отца Траяна и мужем внучки его сестры Марцианы; кстати сказать, Сабина, жена Адриана, считалась самой красивой из всех императриц Рима. Адриан имел все основания быть усыновленным: он сопровождал Траяна в военных походах, был наместником важных провинций; в момент смерти императора он служил легатом Сирии и находился в Антиохии. Таким образом, Адриан принадлежал к тому кругу славных людей, которых можно сравнить с диадохами Александра Великого. А не вызывал ли он по этой причине неприятие своих товарищей, как когда-то те? Не в такой степени, чтобы из-за этого страдали интересы государства; некоторая напряженность, конечно, была, о чем свидетельствует одно событие, омрачившее его в целом благополучное правление.

Действительно ли Адриан был усыновлен Траяном? Или только императрицей Плотиной в предсмертные минуты жизни ее мужа? А, может, после его смерти? Разговоры ходили разные; но факт остается фактом -- письмо в сенат об усыновлении подписал не Траян, а Плотина. Однако авторитет императрицы был настолько велик -- она ведь была Августа, -- что ее свидетельства оказалось достаточно. Адриана признали императором и сенат, и преторианская гвардия, и армия. Первым заявлением императора стало отречение от восточных завоеваний его предшественника; Месопотамия и Ассирия вернулись в Парфянское царство, Армения хотя номинально оставалась под протекторатом Рима, но под властью царя из парфянских князей, что на практике означало ее независимость.

Какова была цель такой политики? Политический ум Адриана не позволяет нам обвинять его в малодушии. По-видимому, он отдавал отчет в том, что восстание иудеев лишило Траяна всех плодов его героических восточных походов и сохранение этих провинций потребовало бы таких жертв, каких подорванная римская казна вынести не смогла. Мы не имеем права осуждать Адриана, но не стоит удивляться, что среди "диадохов", щедро заплативших своей кровью за сказочные победы своего полководца, такая политика вызвала возмущение, усиливавшееся слухами о сомнительном усыновлении нового императора. Возник заговор, во главе которого стал самый способный сподвижник Траяна, победитель Иудеи Луций Квиет. Мы, к сожалению, не знаем подробностей, известно лишь, что заговор не удался, бунтовщиков судили в Риме, еще до прибытия Адриана, и казнили... Позже Адриан оправдывался своим отсутствием; неприятное впечатление осталось -- Квиет ведь был сенатором, а девизом новой династии, признанным и Адрианом, стал отказ от смертной казни для них... Неужто вернутся времена Домициана?

Такое опасение, однако, вскоре развеялось; политика Адриана явилась дальнейшим продолжением деятельности того, кто в памяти потомков остался как optimus princeps. Конечно, Адриан выполнил свой долг: Траян был причислен к богам-покровителям Рима, а его прах в золотой урне замуровали в цоколе колонны, прославлявшей победы в войне с даками. Адриан следовал примеру предшественника и в отношениях с государственной властью; к сенаторам он относился как к товарищам, окружая их всяческими почестями; власть, однако, приобретала все более автократичный характер. В годы его правления переход от диархии, двувластия (ср. с. 85) к монархии продвинулся еще на один очень серьезный шаг.

Отказ от восточных провинций принес границе по Евфрату мир надолго; была даже организована совместная римско-парфянская акция против северных орд: горы Кавказа не всегда могли защитить благословенные южные страны от их набегов. Римская казна вздохнула с облегчением; поступавшие в нее средства Адриан использовал для развития провинций, особенно восточных, т. е. греческих. Новый император, несмотря на свое испанское происхождение, с точки зрения своих пристрастий был полной противоположностью своему предшественнику. Об этом свидетельствовал, прежде всего, его внешний вид: лицо Траяна -- последнее "римское", т. е. бритое, лицо в галерее римских императоров. Адриан открывает новый период, "бородатый"; разумеется, пример властителя вызвал широкое подражание со стороны подданных. В особе Адриана проэллинизм вступил на императорский трон, следовательно, и пылкая любовь ко всему, что в мире прекрасно -- в природе, в искусстве, в человеке. И здесь уместно подчеркнуть, что супруг прекрасной Сабины мог считать себя особенно счастливым. Для знакомства с различными проявлениями красоты в подвластном Адриану мире нужно было путешествовать. И он стал первым и единственным императором-путешественником.

Странное дело: наша историческая традиция о правлении Адриана чрезвычайно скупа, но о его путешествиях есть данные, не очень подробные, но весьма точные. Это, прежде всего, монеты, которые чеканились в честь его приезда, потому что каждый приезд императора сопровождался актом помощи для посещаемой провинции; в знак благодарности его называли restitutor ("спаситель", "обновитель") на точно датированной монете; монет оказалось очень много и в итоге Адриан стал restitutor orbis terrarum. Здесь -- базилика, там -- храм, тут -- водопровод, библиотека, мавзолей благородному мужу, наконец, целый квартал или город -- такие следы оставлял после себя новый император. Мы не можем вдаваться в подробности, упомянем лишь создание нового квартала, Адрианополиса, в Афинах, его любимом городе, окончание строительства, начатого тираном Писистратом {Тиран Писистрат стоял во главе диакриев. В Афинах правил в 661--660 гг. до н. а. Раздавал часть конфискованной у знати земель мелким крестьянам, поощрял развитие торговли и ремесла. Сохранил конституцию Солона. "Тирания" обозначает определенную форму неограниченного единовластия и вовсе не обязательно связана с "тираническим" правлением, террором и притеснениями. Такое значение этот термин приобрел значительно позже.} храма Зевса Олимпийского и сооружение нового водопровода на месте старого, заложенного тем же тираном. Город Адрианополь во Фракии в совр. Турции также был основан Адрианом.

Путешествия Адриана имели еще одну цель: он хотел сам увидеть, как управляются провинции его огромной Империи, и если возникала необходимость, навести там порядок. Другой важной заботой императора были войска; он посетил многие пограничные отряды не без пользы для них, о чем свидетельствуют благодарственные тексты на монетах, чеканенных после его посещения. Адриан старался ликвидировать злоупотребления властей, за что подданные выражали ему признательность; он вел переговоры с соседями и таким образом предупреждал возникновение войны. Это лишь сухие данные, но и по ним видно, что Адриан был человеком потрясающей политической и дипломатической воли и обладал большой притягательной силой. Дисциплина в легионах во время его путешествий ни разу не нарушалась; Disciplina,олицетворение порядка, стала своего рода божеством военного лагеря.

Рассказывая о путешествиях Адриана, мы не можем не упомянуть одного факта, на первый взгляд незначительного, но имевшего, однако, очень серьезные последствия. Во время пребывания в Вифинии, видимо, в первое путешествие, он увидел юношу дивной, почти неправдоподобной красоты; звали его Антиной. Мы знаем, император был любителем красоты во всех ее проявлениях, и он взял юношу с собой. Конечно, он мог себе это позволить. Удивительно другое: Антиной тоже привязался к своему хозяину и полюбил его на всю жизнь. Второе путешествие Адриана привело его с супругой на берег Нила. Там император серьезно заболел и врачи опасались, что он умрет. Мистические настроения в те времена были очень сильны, особенно в Египте. Антиной спросил жрецов, можно ли ценой своей жизни продлить жизнь возлюбленной особы; ему ответили, что можно. И тогда Антиной дал обет отдать свою жизнь за жизнь императора. Как только волны Нила поглотили его прекрасное тело... Адриан выздоровел. С того времени он считал Антиноя своим спасителем; на месте его гибели был основан город Антинополис; скорбя о погибшем, Адриан официально провозгласил Антония богом, divorum; лучшие скульпторы и художники того времени увековечили образ Антиноя в мраморе и рисунках, создав последний идеал чистой гармонии.

Первое путешествие Адриан совершил в 121--125 гг. и посетил провинции Запада и Востока; второе в 128--134 гг. и побывал только в провинциях любимого им Востока. В целом император провел в путешествиях более десяти лет, т. е. большую часть своего правления. И это не туристические поездки, хотя такие цели не были ему чужды, и если появлялась возможность подняться на вершину Этны, чтобы с ее высоты увидеть восход солнца, либо посетить гранитную статую Мемнона в пустыни, приветствующую каждое утро стоном свою мать Зору {Ср. прим. на стр. 135.} -- он охотно использовал любой случай. Но такие цели можно назвать побочными, главная задача -- создать гарантию всеобщего мира, основанного на сильной обороне. Адриан не увеличивал армии, но та, которую он имел, благодаря четко и быстро проведенным реформам, была способна защитить границы Империи. Солдаты вербовались в провинциях, но командование оставалось в руках римских граждан и эта "римскость" поддерживала цельность и единство на всех границах. Примеру Адриана следовали почти два столетия: вплоть до Константина Великого римская армия сохранялась такой, какой ее оставил Адриан. Итогом "филэллинизма" Адриана стало получение греками равных прав с римлянами. Греческий язык и прежде считался государственным наряду с латинским; теперь же греки появились в государственном аппарате и в учреждениях, особенно в восточных провинциях; это оказало огромное влияние на возрождение греческой литературы. Теперь она не рассматривалась отдельно от римской, это была литература на двух равноправных языках.

Казалось бы, такая позиция главы государства -- укрепление обороны в сочетании с умелой дипломатией по отношению к соседним народам -- pax Romana могла считать себя в полной безопасности. В действительности так и было, но с одним исключением: вторую половину правления Адриана омрачила война с иудеями, третья Иудейская война (132--135 гг.). Сохранившиеся скупые сведения об этой войне не позволяют дать точный ответ на вопрос -- что стало ее причиной. Запрет обрезания? Римское право трактовало такой акт наравне с кастрацией, за которую грозила смерть; для иудеев, считавших этот обряд одним из требований своей религии, было сделано исключение. Естественно предположить, что Адриан с его прогреческим чувством прекрасного, намеревался отменить его, считая, что потомки современных ему иудеев отблагодарят его за запрет такого бессмысленного варварства. Может, причина была в желании императора восстановить разрушенный Иерусалим в качестве языческого города с именем императора и главного бога -- Aelia Capitolina? Такое могло быть, мы знаем, что Адриан везде основывал города; возмущение иудеев по этому поводу тоже понятно -- пусть храм лежит в руинах, но святое место не станет объектом кощунства. Представляется, однако, что оба намерения стали не причиной, а следствием войны; истинной же причиной явились вновь мессианские мечтания, так отчетливо проявившиеся уже в характере второй Иудейской войны.

Постоянные потрясения, которым подвергалось отношение иудеев к "язычникам" в течение последнего столетия, радикальным образом изменили положение еврейского народа в римском государстве. Новых Филонов и Иосифов при Антонинах не появилось. Безвозвратно прошли времена прозелитизма; усиливалось обособление иудеев от окружающего их общества. Той автономии, которой они пользовались в период существования Иерусалима, уже не было: первосвященники и синедрион ушли в прошлое. Но государство относилось терпимо к иудаизму и позволяло основывать синагоги; значит, должны были возникнуть и руководители новых общин, могущие совершать суд; на основе возникновения естественной иерархии в духовно-светской власти появляются "зтнархи" (раввины), духовные руководители синагональных общин, пока еще с достаточно расплывчатыми полномочиями. Ослабить обособление могла военная служба, но от нее евреи были издавна освобождены, как от несоответствующей религиозным предписаниям. Одним словом, это был замкнутый мир с категорическим неприятием окружающего его государства, с постоянно возникающими, часто неосознанными мессианскими мечтаниями, мир, с постоянно появляющимися надеждами на приход нового Мессии.

После десяти лет правления Адриана такой Мессия появился; его звали Симон, хотя он предпочитал называть себя по-арамейски -- Бар-Кохбой, т. е. "Сыном Звезды", с недвусмысленным намеком на пророчество Валаама в Книге Чисел (XXIV 17): "Восходит звезда от Иакова и восстает жезл от Израиля, и разит князей Моава и сокрушает всех сынов Сифовых", значит, весь мир. Таково было состояние умов народа в то время; вместо трезвых новых планов -- старые пророчества и их сомнительное толкование. Каким образом тот Симон убедил своих соплеменников в подлинности своей миссии -- этого, естественного, мы не знаем, но у нас есть убедительное доказательство самого факта. Когда раввин Акиба, тогдашний духовный глава иудеев, увидел Симона, то воскликнул:

-- Вот царь-Мессия!

Его энтузиазм, правда, был немедленно остужен скептическим ответом другого раввина, Иоханана бен Торта:

-- Твой череп прорастет травой, Акиба, а сын Давида так и не появится среди нас.

Но скептицизм не помог; еврейский народ пошел за Акибой и Симоном; снова, в последний раз, собрал он все силы и объявил Риму новую, третью Иудейскую войну.

От второй она отличается тем, что проходила исключительно на территории Иудеи; беспорядки, правда, были и в других местах, но до серьезных военных действий не дошло. В Иудее, как и во времена Антиоха IV, сама местность помогала повстанцам; овраги, пещеры очень затрудняли передвижение римских войск. На какое-то время даже Иерусалим оказался в руках восставших. Вместе с Бар-Кохбой возглавлял повстанцев его родственник, новый Аарон нового Моисея... {Аарон -- первый в череде первосвященнической касты. По велению Яхве становится толмачом Моисея (Исх. 4, 15--16): "Ты будешь ему говорить и влагать слова в уста его..." Аарон -- "осиянный".} Вскоре, однако, Бар-Кохба обвинил его в сговоре с Римом и приказал убить. Как видно из этого факта, отношения между вождями были не простыми, впрочем, как и прежде. Но, как и тогда, внутренние распри не ослабили восстания; оно приобрело такой размах, что наместник Иудеи Тиией Руф обратился за помощью к легату Сирии Публицию Марцеллу; в конечном итоге Адриан вынужден был сам возглавить борьбу с повстанцами; ему удалось вырвать из их рук Иерусалим: время новой свободы Иерусалима, как написано было на чеканенных Бар-Кохбой монетах, быстро закончилось.

Казалось бы, после такого успеха, итог войны был предрешен, но повстанцы продолжали яростно защищаться; Адриан поручил вести дальнейшие действия своему лучшему полководцу Юлию Северу. Тот закончил войну, вытеснив повстанцев из всех их убежищ; после операций Севера Иудея превратилась в пустыню; потери с обеих сторон были неисчислимы; пролитая иудеями кровь ослабила их окончательно. Жестокий урок: в течение нескольких поколений еврейский народ не мог больше оказывать сколько-нибудь серьезного сопротивления. Когда, наконец, потери были восстановлены, изменилась и психика народа -- мысли о Мессии и о вселенской власти сохранились, но о достижении ее с оружием в руках никто теперь и не думал.

На месте древнего Иерусалима вырос новый город, основанный Адрианом -- Colonie Aelia Capitolina, где иудеям селиться запретили. Город состоял из семи кварталов, застроенных прекрасными дворцами и, разумеется, "языческими" храмами; храм Афродиты возвышался на том месте, где по христианской традиции находился Гроб Господень. Иудеям разрешили смотреть на прежнюю столицу лишь издали; как прежде, после второй Иудейской войны, -- на Кипре, так и теперь, смерть грозила схваченному на территории нового города. Только раз в году, в день разрушения Иерусалима, они могли приходить к "Элии" и плакать над руинами уничтоженного храма. "Жалко выглядели плохо одетые мужчины и женщины, полны скорби были их рыдания у Стены Плача", -- писали авторы-христиане в начале новой эры.

Таковы были итоги третьей Иудейской войны. Начались ли репрессии против иудейских обычаев, в частности, против обрезания, -- сказать трудно. Если и были, то недолго, и иудеи вновь стали пользоваться привилегиями и терпимостью со стороны властей. Другое дело -- христиане; по отношению к ним Адриан держался политики своего предшественника. Действовал прежний девиз -- наказывать тех, чья принадлежность к христианской религии была доказана. Мученическая смерть христиан по-прежнему была частым явлением, тем более, что сторонники веры Христа не только старались избежать такой смерти, но, веря в обещанную вечную жизнь, стремились к ней. Такова была св. Симфороза, вдова Гетулия, из Сабинской области; на угрозы, что будет замучена вместе с сыновьями, она ответила: "Мне выпало счастье вместе с сыновьями участвовать в таинстве пресуществления!" Такое настроение было повсеместным.

Последние годы своей жизни Адриан провел в Риме. Возраст не позволял больше путешествовать по подвластному миру; теперь он мечтал, чтобы все, что прекрасно, стало его гостем. Адриан построил великолепную виллу в Тибуре (совр. Тиволи), где воспроизвел различные архитектурные стили и воссоздал уголки различных стран. По образцу Афин были построены -- Академия, Пританейон, {Пританейон -- греч. общинный дом, толос. Место, где хранилась афинская государственная печать и ключ от казны.} Пестрый Портик; египетский город Каноп был представлен длинным каналом с храмом Сераписа, {Каноп -- город в дельте Нила, недалеко от Александрии, там находится санктуарий Сераписа.} Фессалия -- искусственной долиной Темпы. {Темпейская долина расположена между горами Олимп и Осса. Славилась великолепной природой, прославленной многими римскими поэтами, в частности, Горацием.} "Чтобы ничего не пропустить, он сделал там даже подземное царство", Inferi. Кроме того, были созданы две библиотеки, два театра, украшенные множеством статуй и другими произведениями искусства; правление Адриана стало новой и последней эрой расцвета культуры и искусства. Разумеется, в такой вилле можно было в одиночестве провести месяцы и годы, следуя Тиберию на Капрее. Разрушаемая неоднократно варварами вилла в новое время стала подлинной сокровищницей музейных произведений; около трехсот статуй было обнаружено в земле; внушительные руины виллы до сих пор привлекают посещающих Рим путешественников.

Не забывал Адриан и свою столицу. Он украсил ее прежде всего храмом Венеры и Ромы, развалины которого всем хорошо известны. Собственно говоря, античные храмы не должны были быть такими громадными: это не места собрания верующих, как наши, христианские, но помещения для богов, которые жили в них в виде статуй. Храм Адриана состоял из двух частей (Венеры и Ромы), повернутых друг к другу спиной, снаружи объединенных общей колоннадой. Другая постройка Адриана в Риме -- это огромный семейный мавзолей на берегу Тибра; прежний, построенный еще при Августе, был уже переполнен. "Дом Адриана" существует и теперь, правда, в сильно измененном виде; здесь, в так называемом Замке св. Ангела, находилась в эпоху Ренессанса резиденция папы. Название связано с христианской легендой, согласно которой папа Григорий Великий, идя во главе процессии, молящей о прекращении эпидемии чумы, на мосту напротив мавзолея увидел на его вершине фигуру ангела, вкладывавшего меч в ножны. Бронзовая фигура ангела, правда поздняя, до сих пор украшает крышу Castel S. Angelo.

И все-таки последние годы жизни неутомимого императора были невеселыми. Его деятельность, направленная на развитие провинций, одновременно приводила к ослаблению значения Италии, подвластной сенату и, следовательно, к умалению власти этого института. К этому вело и постепенное изменение государственного устройства; усовершенствование системы министерств, т. е. создание чиновничьего аппарата, начатое, как мы помним, еще Клавдием, увеличивало значение всаднического сословия в ущерб сенаторскому. Большие заслуги Адриана были в области кодификации гражданского права, проведенной им при помощи выдающегося юриста того времени Сальвия Юлиана; на основе преторских эдиктов, в течение полутысячелетия дополнявших Законы двенадцати таблиц, {Законы 12 таблиц -- Leges XII Tabularum -- древнейшая письменная фиксация римского права, осуществленная в 451--449 гг. до н. э. избранной специально для этой цели коллегией децемвиров. Тексты были вырезаны на таблицах из бронзы.} а также изданные в разное время выступления известных юристов по отдельным судебным делам, Сальвий Юлиан разработал кодекс гражданского права в виде "неизменного эдикта" edictum perpetuum. Таким образом он установил порядок в гражданском законотворчестве, но и ограничил свободу преторов, эдикты которых с этого времени перестали считаться viva vox iuris civilis, "живым голосом государственного закона".

0x01 graphic

Разумеется, сенат не мог быть доволен такой деятельностью принцепса; его беспокойство усилилось вследствие ухудшения физического состояния императора, страдавшего, видимо, от водяной болезни. Вопрос о наследнике трона, долгое время откладываемый, следовало незамедлительно решать. Своих детей у Адриана не было; найти подходящего человека, которого можно было бы, по примеру Нервы и Траяна, усыновить и, тем самым, назначить преемником, оказалось делом нелегким; наконец, Адриан нашел; его избранником стал опытный, прекрасный администратор Тит Аврелий Антонин, которому тогда исполнился 51 год. Усыновляя Антонина, Адриан потребовал от него одновременно усыновить двух юношей, Марка Анния Вера и Луция Цейония Коммода. Первый выбор был безупречен, он пал на будущего императора Марка Аврелия, который как бы замыкает эпоху славы Империи. Что касается другого -- сомнения возникли уже тогда; это был сын Цейония, намеченного еще прежде в наследники. К счастью для Рима, Цейоний не стал императором, он рано умер; но сама идея передать руль государства в руки честолюбца и гуляки, очень Адриану повредила. Возник заговор, во главе которого стояли двое: девяностолетний сенатор Сервиан и совсем юный Фуск. Но одолеть Адриана было нелегко: обоих казнили. Сервиан перед смертью велел подать себе ладан и, обращаясь к богам, произнес: "Вы знаете, я невиновен; но Адриану я желаю, чтобы мечтая о смерти, он не смог бы ее обрести".

Проклятие исполнилось: изнуряющая болезнь вызывала мысль о самоубийстве, но помочь императору не нашлось смельчаков. Адриан переехал в Байи на Неаполитанском заливе, но и там не нашел облегчения. В конце концов, приняв сильную дозу лекарств, он достиг цели. Адриан умер в 138 г. после двадцати одного года правления, в возрасте 62 лет.

22. Город Рим

Расцвет ипмераторского Рима в правление Адриана достиг своей вершины и естественно теперь поговорить о том, как выглядел этот город, город, который смог навязать свою власть огромному конгломерату земель вокруг Средиземного моря.

Как Рим являлся центром территорий, составляющих империю, так и центром самого Рима был холм, на котором, словно на краковском Вавеле, {Вавель -- возвышенность в Кракове, над Вислой, с монументальным ансамблем строений: Ротонда Девы Марии X в., Королевский замок XIII-XVII вв., готический костел XIV в., усыпальница польских королей.} находился священный храм Юпитера Наилучшего и Величайшего; это Капитолийский холм, Capitolium. Когда-то это был северо-западный выступ города, а теперь превратился в его центр, от которого во все стороны расходились лучами улицы; они вели к воротам еще не существующей окружающей стены. На север шла длиной в 2 км. широкая улица via Lata (совр. Корсо) до porta Flaminia (совр. Порта дель Пополло) и далее к via Flaminia, главной артерии северной Италии. На восток -- кривая улица с разными названиями отдельных участков (Argiletum, Subura, via Tiburtina), ведущая к porta Tiburtina и через них до via Tiburtina за стенами Рима; ее можно сравнить с варшавской дорогой до Вилянова. {} На юг, вдоль склона Палатина, известного как vicus Tuscus и Circus Maximus, шла улица к via Appia и porta Appia (совр. Порта с. Себастьяно). Наконец, на запад вела улица через самый старый мост Рима через Тибр в предместье trans Tiberim (совр. Трастеве-ре) до холма laniculum (древней западной крепости Рима) и via AurИlia, соединявшей Рим с Тирренским побережьем.

Сегодняшний турист, посещающий Рим, должен иметь в виду, что прошедшие столетия значительно сравняли поверхность города: античный Форум, ныне раскопанный, был на десять метров ниже уровня окружающей его сейчас улицы, поэтому Капитолий с его крутыми склонами в античное время производил гораздо более внушительное впечатление, чем сегодня. Нам сейчас трудно представить атаку галлов. Как и прежде, на Капитолий можно подняться с двух сторон. Мы поднимаемся с северо-запада по прекрасной террасе Микеланджело и слева от нас, где сегодня находится церковь Ara Coeli, была старая "крепость", {"Крепость" в кавычках -- исключительно историческое значение; римская arx соответствует греческому akropolis. Вилянов -- с конца XVII в. загородная резиденция польских королей.} а справа -- античный храм Юпитера Капитолийского; в античное время на Капитолий поднимались со стороны Форума и ориентация была обратная.

Итак, представим, что мы на вершине "крепости"; с первой минуты поражает то, что никакой крепости, собственно говоря, и нет; это обычная вершина, покрытая травой. Мы в недоумении, но и в восторге от чудесного вида, который раскрывается перед нами. Слева -- зеленые mons Pincius, "холмы садов", среди них выделяются сады Лукулла и Саллюстия, теперь императорские сады, с прекрасными виллами и беседками. Ближе к нам -- холм Квиринал и тянущаяся по его хребту до porta Nomentana, Alta Semite (совр. via Venti Settembre). Напомним, что Капитолий поначалу был частью холма Квиринала, как его самый высокий юго-западный выступ. Только Траян отделил его, построив свой форум, создав таким образом не только самую прекрасную площадь Рима, но и более удобный проход из собственно Рима, окруженного Сервиевой стеной {Строительство стены, осуществленное в первой половине IV в. до н. э., традиция приписывает Сервию Туллию, предпоследнему римскому царю, правившему в 578--534 гг. до н. э., т. е. два столетия назад.}, к Марсовому полю. Форум Траяна как раз перед нами и мы можем осмотреть его с нашего холма -- окружающие площадь колоннаду, арку справа и конную статую императора в центре, базилику Ульпия с колоннами в левой апсиде между библиотеками и, наконец, построенный при Адриане храм божественного императора. Несколько дальше, на юго-востоке виден маловыразительный и неинтересный холм Виминал. Еще дальше -- силуэт Эсквилина, заброшенный при Республике, застроен при Меценате, с "Золотым домом" безумца Нерона; на развалинах "дома" Тит построил свои относительно скромные, а потом Траян -- роскошные термы.

На этом завершается восточная панорама; осмотрев ее, мы убеждаемся, что именно она, панорама, является главной для определения назначения так называемой "крепости". Видимо здесь, на покрытой травой вершине находилось auguraculum -- место, с которого авгур наблюдал за появлявшимися на восточном небе знаками. Когда Марий, после победы над кимврами и тевтонами, {Ср. прим. на стр. 12.}решил построить на этом месте храм Чести и Добродетели, ему пришлось выбрать место ниже, на склоне, ведущем к Форум-Романум; Марий поступил так из опасения, что авгуры прикажут его уничтожить, так как храм мог заслонить предсказателям восточный горизонт. Храм Мария был сравнительно скромен, как и вообще все храмы Республики, но очень вместителен и в нем происходили заседания сената, кстати, и памятное заседание 57 г. до н. э., на котором обсуждался вопрос об отмене изгнания Цицерона. "Крепость" украшал еще один храм -- храм Юноны Монеты, построенный значительно раньше, видимо, в середине IV в. до н. э., на развалинах дома некоего Манлия "Капитолийского"; этот Манлий в 390 г. до н. э. спас Капитолий от галлов, но позже оказался замешан в заговоре и был казнен. {Марк Манлий, консул 392 г. до и. э., отбил галлов с Капитолия, потому что, согласно традиции, был разбужен бдительными капитолийскими гусями. Обвинение его в стремлении к царской власти и приговор к смерти (был сброшен с Тарпейской скалы) стало элементом политической борьбы между патрициями и плебсом, интересы которого защищал Манлий.} Почему богиню звали Монета, т. е. "Советчица" (от monere -- предостерегать, наставлять), неизвестно, но мы знаем, что в годы Республики около храма находился монетный двор, что и дало повод использовать слово "монета" в сегодняшнем значении. Теперь, т. е. при Адриане, монетного двора уже нет: Веспасиан приказал перенести его на Эсквилин, на место развалин "Золотого дома" Нерона.

Теперь нам понятно, что холм, с которого исследовали небесные знаки, был для римлян настоящим "Алтарем Неба". Может, поэтому прекрасный костел, который здесь находится, и называется Санта Мария д'Ара Коэли? Мы не знаем; но известно, что и традиция, и легенды живут долго.

В седловине между двумя вершинами Капитолия, где сегодня стоит Палаццо Сенаторио Микеланджело, размещалось asylum Romulus "Убежище Ромула". Это была древняя, святая привилегия; но то, что было возможно в давние времена, оказалось невозможным позже: что станет, если тучи разбойников и головорезов смогут в таком убежище спрятаться от сурового суда tresviri capitales (триумвиров по надзору над тюрьмами и исполнению приговоров по уголовным делам)! Asylum сохранился, но ограда места не позволяла им пользоваться. Впрочем, убежище не занимало всю седловину: здесь был храм, по-видимому, Вейовиса, inter duos lucos ("между двумя садами"); о храме мы почти ничего не знаем, как и о самом боге, которому он был посвящен; бог мщения, видимо, и для римлян времен Августа представлял загадку. Вход в asylum со стороны Форума был закрыт так называемым Tabularium; его построил за свой счет противник Мария, Квинт Катулл, тот самый, который в 69 г. до н. э. освятил восстановленный храм Юпитера на Капитолии. Как можно судить из названия, это был архив Рима; {Tabularium -- от tabula -- табличка, в данном случае, для письма: из дерева, покрытая воском, на которой писали резцом.} его двухъярусная аркада создает очень эффектный фон для Форума; сегодня здание производит скорее унылое впечатление и служит опорной конструкцией (субструкцией) для заднего фасада Сенатского дворца.

На левом склоне (со стороны Форума) Tabularium проходит верхний отрезок Капитолийской улицы clivus Capitolinus, которая ведет нас на другую вершину холма, целиком занятую самыми знаменитыми храмами Рима -- Юпитера Наилучшего и Величайшего, Юноны и Минервы, а также находящейся перед ними площадью area. В основной планировке -- это типичное этрусское святилище, когда-то воздвигнутое Тарквиниями (Большой сточный канал, храм Юпитера, Большой цирк); теперь, однако, после трех пожаров {О трех пожарах в капитолийском храме Юпитера речь была выше, на с. 206, 224. Интерколюмнии -- промежуток между двумя колоннами.} храм выглядел иначе: он весь из золота и мрамора, а статуи трех богов в нишах из золота и слоновой кости. К такому великолепию следует еще добавить бесчисленное множество вотивных даров в интерколюмниях и во многих других местах; храм стал своего рода богатым музеем. На area перед храмом был помещен алтарь, окруженный аркадой; здесь же находилось и помещение для привратника, который когда-то спас Домициана.

Парящий на самом высоком месте самого высокого холма Рима этот бело-золотой храм, несомненно, уже издали производил внушительное впечатление; вблизи это впечатление слабело из-за многочисленных гражданских построек, со всех сторон облепивших святой холм. Как могли они поместиться рядом с храмами, статуями богов и известных людей, среди вотивных даров -- навсегда для нас останется загадкой, тем более, что на area происходили различные торжества и для этого необходимо было свободное пространство. Эти частные дома всегда представляли большую опасность возникновения пожара.

Вернемся на спуск clivus Capitolinus. Сегодня, частично застроенный, он ведет нас через южный откос Tabularium над Портиком Двенадцати богов, дальше, под острым углом между просторным храмом Сатурна справа и обожествленного Веспасиана и Конкордии слева, на Форум, отрезая его меньшую, западную часть, от восточной. Капитолий вместе с Форумом -- это сердце Рима. Капитолий был застроен сооружениями для религиозных, культовых потребностей жителей города, Форум -- для бренных, земных нужд -- и был занят рыночной площадью, находившейся, впрочем, также под покровительством богов. Одним из таких богов был Сатурн; его храм, около которого мы проходим, датируется еще V в. до н. э., т. е. самым началом Республики, но свой теперешний вид он получил после реставрации, проведенной известным участником третьей Гражданской войны Мунацием в 42 г. до и. э. Сохранившиеся до наших дней восемь ионических колонн более поздние; мы должны помнить, что в данном описании "теперь", "теперешний" обозначают эпоху Адриана, а "сегодня", "сегодняшний" -- наше время. Итак, теперь здесь хранилась государственная казна aerarium Saturni, как называли ее в отличие от более богатой императорской казны. Другой храм посвящен богу, покровителю императора Веспасиана (мы проходим мимо него); он небольшой, неудачно втиснут между улицами, Табулярием и древним храмом Конкордии. Сохранившиеся коринфские колонны также происходят от поздней реставрации. Очень жаль, что от исторического храма практически ничего не осталось. Основанный Камиллом в честь окончания войны сословий, обновленный Луцием Оптимием после разгрома восстания Гракхов, {Марк Фурий Камилл -- построил храм Согласия (Конкордии) в 367 г. до н. э. в связи с окончанием войны между патрициями и плебеями. Луций Оптим восстановил его после разгрома в 121 г. до н. э. беспорядков из-за реформ Гая Гракха.} вновь восстановленный императором Тиберием в 10 г. н. э. как aedes Concordiae Augustae (храм Согласия Августа), теперь он является одним из самых замечательных храмов Рима, "наполненный" статуями, росписями и другими произведениями искусства.

Идти ли нам дальше в этом направлении? Мы увидим тогда довольно мрачные памятники; это, прежде всего, scalae Gemoniae (видимо, означает "лестница стенаний" -- от gemere -- стонать). Сколько раз от этого позорного столба сбрасывали в Тибр трупы казненных! Далее мы увидим государственную Мамертинскую тюрьму. Она небольшая, потому что в ней находились временно заключенные; здесь страшный Югурта получил "ледяную ванну"; {Югурта, разбитый Марием (ср. прим. на стр. 12 и 77), был привезен в Рим в качестве украшения триумфа победителя; затем он был посажен в Мамертинскую тюрьму (назв. позднее), где его содержали в подземелье, служившем первоначально как резервуар для сочившейся воды -- отсюда название "ледяная баня". В 104 г. до н. э. Югурта был казнен.}здесь же участники заговора Катилины {Заговор Катилины -- ср. прим. на стр. 9.} расплатились за свое преступление; апостол Петр мог разделить их судьбу в этой тюрьме, если бы так захотел Бог. Пребывание ал. Петра освятило темницу: до сегодняшнего дня (с XVI в.) на этом месте находится часовня св. Пьетро ин Карцере. В ней показывают струящийся сквозь камень тоненький источник, возможно, это и есть "ледяная ванна" Югурты. Христианская легенда предпочитает видеть извлеченный апостолом источник воды, которой тот освятил своих надсмотрщиков, Процесса и Мартиниана.

Вернемся на террасу Конкордии; стоя лицом к востоку, мы увидим слева Comitium, справа -- собственно Форум. Когда-то здесь были две отдельные площади, Комиций -- для народного собрания и Форум -- рынок. Теперь они образуют одно целое; на бывшем Comitium находится курия, curia, место за каменной оградой для заседаний сената, сегодня встроенное в костел св. Адриана. Собственно Форум расположен с запада на восток между двумя базиликами; старшая -- базилика Эмилия, построенная в начале II в. до н. э. цензором Эмилием Лепидом; вторая, базилика Юлия, основанная Юлием Цезарем в 54 г. до н. э.; обе были восстановлены Августом. Пространство между обоими храмами загромождено всевозможными сооружениями, триумфальными арками, целой "толпой" статуй из камня, мрамора и бронзы, поставленных в честь различных выдающихся мужей и пр. Вдоль базилики Юлия проходит самая старая улица Рима, Священная; дойдя до ул. Vicus Tuscus (Этрусской), соединяющей Форум с побережьем Тибра, она поворачивает резко налево. Этрусская улица отделяет базилику Юлия от храма Кастора и Поллукса, собственно покровителей Рима, к которым обращались с молитвами выступающие с ростры (трибуны), расположенной невдалеке. Заложенный в 484 г. до н. э. в благодарность за помощь, которую Диоскуры оказали Риму в первые годы борьбы за Республику, храм несколько раз перестраивался; от последней реставрации, проведенной при Адриане, остались три великолепные коринфские колонны, являющиеся сегодня главным украшением Форума. Там, где ул. Священная сворачивает налево, в самом конце собственно Форума, было место, на котором народ сжег останки убитого диктатора Цезаря, а Август построил храм в честь его обожествленной души aedes divi Iulii; он помещен между двумя триумфальными арками Августа: одна -- в честь победы у Акция, вторая -- в память возвращения от парфян римских знамен; храм являлся прекрасным завершением Форума с южной стороны, как Табулярий с севера.

Но это только собственно Форум. Дальше, между склонами Палатина и Священной улицей, которая, минуя храм Цезаря, тянется на юг, находится еще один храм -- Весты; внутри круглого храма помещен горящий факел, статуи богини там не было. Рядом стоит Regia, дворец Нумы, со времен Республики помещение высшего жреца, понтифика (теперь им является император): Regia присоединена к дому весталок. Дом находится за круглым храмом; естественно, что вход для мужчин сюда недоступен. Чуть дальше ул. Священная поднимается в гору; там, наверху, стоит арка Тита, сооруженная Домицианом в честь разгрома его братом Иудеи. Далее, почти на склонах Эсквилина, мы видим самый замечательный храм, построенный Адрианом, храм Венеры и Ромы. И, наконец, в ложбине между Эсквилином, Палатином и Целием, на месте давнишнего искусственного озера и "Золотого дома" Нерона возвышается гигантское творение императоров Флавиев, Колизей. Здесь мы можем закончить нашу экскурсию по этой части Рима.

Возвратимся к арке Тита, к месту, которое называется Velia; слева идет улица, ведущая к вершине четырехугольного холма, к Палатину. Название его столь же загадочно, как и многие другие в Риме. Согласно литературной традиции, это самая древняя часть Рима, Roma quadrate, основанная Ромулом в 753 г. до н. э. Эвандр, отец Палланта, переселился сюда из далекой Аркадии и основал на берегу Тибра колонию Паллантеум. Здесь он принимал Энея, спасшего троянские святыни и поселившегося в Лации. Помимо литературно-исторической традиции Палатин имеет и другую, более конкретную историю. Здесь на северо-западном склоне, спускающемся к Тибру, находилась пещера Lupercal, посвященная Луперку, богу стад; в ней волчица вскормила младенцев Ромула и Рема; {Название Lupercal связывали с lupus -- волк и lupa -- волчица.} здесь показывают маленький деревянный домик с соломенной крышей, отнюдь не царский Casa Romuli. Современные ученые, правда, считают возникновение такого предания только в III в. до н. э., но для римлян эпохи Империи данная история была правдивой, и Палатин являлся бесспорной колыбелью великого Рима.

Мы не станем оспаривать такое убеждение; в последние годы Республики он сыграл совсем иную роль. Здесь находились дома-особняки римских богачей, в том числе и Цицерона; в этом месте, в доме своей семьи, родился император Тиберий. Часть этого дома, известного под названием "Дворец Ливии", можно посетить и сегодня: в нем находится прекрасная живопись помпеянского стиля; изящные арабески, гирлянды листьев и цветов, великолепные фрески дают представление о богатых домах античного Рима. Пиетет перед императорами сохранил это здание от разрушения. Остальные постройки вынуждены были уступить зданиям, которые все больше олицетворяли монархическую идею и которые заняли практически весь Палатин -- императорским дворцам. Императорский дворец -- Palatium, и в новом значении Палатин стал Палаццо. Основал его Август, поэтому его называли еще domus Augustana. Поскольку местность и императорская резиденция фактически совпали и в названии, то начали отличать наименование дворца от названия места. Август с 12 г. до н. э. стал pontifex maximus и как таковой должен был жить в государственном "доме" Весты; он объявил свой дворец государственным и часть его посвятил Весте, которая таким образом получила в Риме еще один храм, а великий понтифик находился постоянно поблизости богини-покровительницы. Чувствуя себя в долгу перед Аполлоном Акцийским, от которого Август получил дар в виде победы над Антонием, он построил также и ему храм на Палатине рядом со своим дворцом; это был храм, который по великолепию своему мог соперничать с Капитолийским. Все эти сооружения образовали замечательный ансамбль, частично культового, частично светского характера; о нем очевидец Овидий писал:

Фебу часть дома дана, другая отводится Весте,

Третья же часть дворца Цезарю принадлежит.¹

(Пер. Ф. Петровского)

¹ "Фасты" IV 961--962.

Разумеется, это были не единственные здания на холме; не говоря о безумных затеях Калигулы и Нерона, долго не просуществовавших, почти все императоры застраивали и перестраивали Палатин; упомянем еще древний храм Матери Богов, {Великая мать (богов), Magna Mater -- имя фригийской богини Кибелы. В 204 г. до н. э. римский сенат постановил соорудить для нее храм на Палатине.} храм Виктории. Сегодня мы бродим среди развалин этих зданий и порой очень трудно определить их первоначальный вид и назначение; но мы благодарны сегодняшним хозяевам этого единственного в своем роде холма: они объединили архитектуру с пышной растительностью и превратили его в живописный и неповторимый парк.

Стоя на краю Палатина, в его юго-западной части, справа мы видим квартал между ним, Капитолием и Тибром, а слева -- теснину между ним и третьим холмом Рима, Авентином. Эта территория прочно связана с главным требованием рядового римлянина того времени: pane m et circenses -- хлеба и зрелищ! В квартале на берегу Тибра находились большие рынки столицы: бычачий, forum boarium, украшенный фигурой бронзового быка из Эгины, овощной, forum holitorium, и, конечно, хлебный; долина между Палатином и Авентином длиной не менее 600 метров, казалось, самой природой была назначена для проведения бегов на колесницах; и действительно, во все время существования Рима здесь находился так называемый Circus Maximus, Большой цирк. Сегодня это, пожалуй, самая неприглядная часть Рима, зато побережье -- очень приятный уголок города. Костел Санта Мария ин Космедин стоит на фундаменте упоминавшегося хлебного рынка, он украшен очень красивой звонницей; перед ним возвышается нарядный барочный фонтан с двумя тритонами; несколько дальше -- два античных храма, круглый и четырехугольный, неизвестно, кому первоначально посвященные, а позже -- двум Мариям, поэтому, видимо, избежавшие уничтожения. Наконец, назовем памятники средневековья: дом Кресцения, которому народное предание, правда, ошибочно, но и не без значения, дало другое имя -- известного трибуна Кола ди Риенцо {Кресценций -- Никола де'Кресченти из известного римского рода, главенствующего в Риме в конце X -- начале XI вв. О Коле ди Риенцо речь уже была -- ср. с. 214.}. Во времена Адриана здесь был квартал пролетариев, поэтому тут находился главный храм плебса -- храм Цереры (греч. Деметры). Он стоял на самой границе между набережной и подошвой Авентина, недалеко от входа в цирк.

В обычные дни цирк был закрыт и внутри пуст; открытые лавки -- под наружными навесами-галереями вокруг арены придавали огромному зданию вид краковских Сукенниц. {Сукенницы -- торговые ряды на Главном рынке Кракова (XIII в.).} Днем в них шла оживленная торговля, после захода солнца... следует спросить Горация, почему он назвал цирк "плутовским" (Сатиры I, 6, 113):

"Куда пожелаю

Я отправляюсь один, справляюсь о ценности хлеба.

Да о цене овощей, плутовским пробираюсь я цирком".

Гораций блуждает один и, видимо, будучи бедным, не опасается разбойников; страстный наблюдатель, поэт с интересом изучает публику, которую там можно встретить. Собственное назначение цирк выполнял в дни бегов, когда весь Рим перебирался сюда, занимая двести тысяч мест зрительного зала. Окончательный вид цирк получил при Траяне. Большой цирк имел вид прямоугольника; вход находился со стороны Тибра; здесь размещались так называемые car ceres, от которых начинались заезды; вдоль арены шла стена, spina, которая делила ее на две части и была украшена колоннами, статуями, обелисками и прочими произведениями искусства. Два египетских обелиска, когда-то стоявших в цирке, сегодня находятся на площади дель Пополо и Латерано. На обоих концах "спины" стояли маленькие здания, на крыше которых после совершения каждого круга появлялось яйцо или дельфин, так что зрители легко могли следить за числом заездов. Пристрастность среди публики и "групповщина" у наездников еще не были столь развиты, как много столетий спустя, но уже и тогда, особенно при Домициане, сомнительный азарт отвратил от бегов многих серьезных людей. Среди последних оказался и Плиний Младший. "Не понимаю, -- писал он (IX 6), -- как можно увлекаться таким скучным зрелищем. Если бы их еще привлекала быстрота коней или искусство людей, то в этом был бы некоторый смысл; но они благоволят тряпкам, {"Тряпки", "цвета" -- составлялись товарищества торговцев для снаряжения возниц и лошадей. В беге обычно участвовали четыре колесницы, каждое общество выставляло одну колесницу. Партии отличались по цвету платья своего возницы: Белые, Красные, Зеленые и Синие.} тряпку любят, и если бы во время бегов в середине состязания этот цвет перенести туда, а тот сюда, то вместе с ней перейдет и страстное сочувствие людей". Четыре цвета одежды просуществовали довольно долго, и мы можем их увидеть на сохранившихся мозаиках того времени.

От храма Цереры на вершину Авентина ведет улица vicus Publicus. Странная судьба была у Авентинского холма: традиция связывает его с Ремом, так же, как Палатин с Ромулом; это было место дурных знамений, т. е. опять противопоставление Палатину, и потому на нем долгое время отсутствовали поселения; в конце 455 г. до н. э. плебеи, которые вообще "не имели ауспиций", {Плебеи "ауспиций не имели" -- т. е. не имели права проводить ауспиции, обрядовые гадания по полету птиц. Это выражение Цицерона и Ливия, поэтому употреблено в кавычках.} потребовали от патрициев уступить им эту территорию, и Авентин поэтому имеет в некоторой степени плебейский характер, снова в противоположность аристократическому Палатину. Древний храм Дианы Авентинской был построен, согласно преданию, при царе Сервии Туллии и стал религиозным центром союза латинов. {Латины -- жители Лация; в 496 г. до н. э. римляне разбили их и в 493 г. заключили с ними союз. Города, входившие в Латинский союз, имели меньше прав, чем Рим. Только после Союзнической войны (90--88 гг. до н. э.) латинам были предоставлены права римского гражданства.} Недалеко от него находится храм Минервы, который с конца III в. до н. э., по словам поэта Ливия Андроника, {Ливий Андроник жил в 284 -- ок. 204 гг. до н. э.} служил "клубом" для поэтов и актеров и, тем самым, храм стал одним из центров эллинизации Рима в противовес "римскости" Палатина. При Адриане эти противоречия сгладились: на Авентине жил Траян, прежде чем стал императором, а также его друг, Сура. Сегодня -- это по-прежнему одинокий холм, манящий путников своими костелами, среди которых выделяется "жемчужина Авентина", костел св. Сабины.

Возвращаясь к цирку, к его восточной абсиде и, идя вдоль восточного склона Палатина, мы попадаем на улицу clivus Scauri, ведущую на вершину четвертого холма Рима, на Целий. Первоначально он тоже имел плебейский характер, но когда Палатин оказался полностью занят императорскими дворцами, патрициям пришлось переселиться на Целий. Древних храмов здесь не было; сакральным центром стал прекрасный храм обожествленного Клавдия, построенный его убийцей-женой Агриппиной Младшей, видимо, для успокоения укоров совести. Но эти соображения не остановили Нерона перед разрушением храма, потому что ему понадобилось построить перед "Золотым домом" у озера фасад для дворцового водопровода, nympheum; при Веспасиане озеро уступило место амфитеатру и храм Клавдия был вновь отстроен и искусно объединен с nympheum. Остатки источника, "посвященного нимфам", существуют и сегодня. В этом квартале сохранились старые улицы, а одна из церквей, может и не самая красивая, но наиболее интересная -- круглая церковь св. Стефана -- была построена на месте античной бойни, macellum.

Целий соединен высоким хребтом с одной стороны с Авентином и Палатином, с другой -- с Эсквилином, Виминалом и Квириналом, т. е. с латинским и сабинским Римом. "Сабинский" характер сохранился только на Квиринале, в храме Квирина, сабинского Марса. Характер кварталов был для того времени достаточно современный. Между Эсквилином и Виминалом тянулась большая торговая улица императорского Рима, шумная (clamosa) Субура с магазинами, лавками и притонами. Многочисленные повозки представляли для прохожих не меньшую опасность, чем сегодняшние автомобили. Неподалеку, со стороны Эсквилина, Тит и Траян построили свои термы, в которых можно было приятно провести целый день; к западу от них -- храм матери Земли, Tellus, возвышавшийся в изысканных Каринах, где когда-то были дома Помпея, Квинта Цицерона, Марция Филиппами {Квинт Цицерон был младшим братом Марка, Луций Марций Филипп -- отчимом цезаря Августа.} др. Прекрасные дома-особняки, скромные и строгие, сильно уступали в роскоши дому Ведия, находящегося вблизи, там, где Субура, уже под названием clivus Suburanus, взбирается на вершину Эсквилина. Кстати, это тот самый Поллион, который кормил мясом рабов {Об этом рассказывает Сенека в "О гневе" 40, 2 и в "О кротости" 18, 2; мурены -- семейство хищных морских рыб отряда угрей.} своих угрей... По словам Овидия, его дом занимал почти целый квартал; в своем завещании Поллион отписал особняк Августу, но тот велел его разрушить и построить широкий портик; он получил название в честь супруги императора porticus Liviae и был отдан для общественного употребления как тенистый и прохладный сад. Здесь как раз начинается зеленая часть города; все плоскогорье -- это почти непрерывная цепь парков, начиная от садов Мецената, заложенных им на месте старого плебейского кладбища и кончая уже за Сервиевой стеной садами Лукулла и Саллюстия, на склонах холма Пинций (совр. Монте Пинцио).

Мы, однако, вернемся на Субуру и пойдем по улице с выразительным названием vicus Patricius, которая сначала поворачивает на север и проходит у подошвы Виминала; последний ее отрезок минует сады Лолиев и ведет к Виминальским воротам; мы дальше не пойдем, потому что за стеной Сервия располагаются лагеря преторианской гвардии, постройки весьма интересные, но опасные для гражданских лиц -- там возможны ссоры и драки, о которых сатирик Ювенал рассказывает совсем не привлекательные подробности. В тех местах, правда, жили и женщины, но их, пожалуй, следует избегать: название "девица из Суммения" {Суммений -- квартал Рима, изобиловавший домами разврата.} было самым одобрительным определением, какое можно себе представить. Давайте вернемся через vicus Patricius с ее красивыми домами, по шумной Субуре с многочисленными лавками, до улицы Argiletum -- центра сапожников; так мы попадем в самый замечательный квартал императорского Рима.

Перед нами -- форы (от форум), рыночные площади, основанные цезарями, от Юлия Цезаря до Траяна. Вначале здесь были лабиринты тесных улочек, поэтому земля стоила очень дорого. Юлий Цезарь решил выкупить прилегающий к курии отрезок земли; он снес стоявшие там дома и окружил территорию прекрасной колоннадой, а в центре построил обещанный перед битвой у Фарсала храм в честь богини-покровительницы своего рода, Венеры-Родительницы; его первоначальной целью было расширить республиканский Форум -- ut forum laxaremus, как говорит Цицерон; {Цицерон употребляет эти слова в письме к другу. Аттику (IV 17, 7).} Август пошел вслед за своим приемным отцом, за огромную сумму он выкупил землю к северу от forum Iulium и на ней построил обещанный перед сражением под Филиппами храм Марса-Мстителя.

Долгое время эти две соединенные между собой форы (площади) были единственным торжественным приложением к занятому земными делами старому Форуму. Веспасиан добавил третью площадь для постройки на ней храма Мира, templim Pacis, в честь окончания Иудейской войны. Но forum Vespasiani не прилегал непосредственно к двум первым: видимо, для уважающего законы императора не представлялось возможным выселить сапожников с этой части Аргилета. Такое совершил Домициан и именно потому, что не считался с законом; его форум стал, собственно говоря, расширенной частью улицы Аргилет и соединил форум Веспасиана с одной стороны, с форумами Цезаря и Августа с другой; поэтому римляне, не желавшие увековечить ненавистного императора, предпочитали называть это место "проходным", forum transitorium. Впрочем, поскольку Домициан не успел его освятить, это сделал Нерва, и форум носит его имя. Но домициановское "пятно" осталось: храм, который занимал восточную апсиду, был посвящен Минерве, его, Домициана, покровительнице. Из-за узости форума -- 40 м в ширину и 120 м в длину -- храм Минервы по своим размерам не мог соперничать с храмом Венеры, Марса или Мира, построенных предшественниками Домициана; тем не менее он был очень изысканный, равно как и коринфский портик, окружающий сам форум. И, наконец, венчает всю полуторатысячелетнюю историю Рима, его сердце, двойной, даже тройной, если добавить построенный Адрианом храм самого основателя -- форум Траяна. О нем мы уже говорили; добавим, что для его сооружения император убрал горный хребет, соединявший Квиринал с Капитолием и отделявший старый Рим на семи холмах Сервия от Рима будущего, Campus Martius, Марсова поля.

Называя эту часть города Римом будущего, я хотел подчеркнуть, что со временем Вечный город, столица мира, оставит некоторые из холмов -- Палатин, Авентин и Целий и, словно вращающаяся сцена, повернется вокруг оси Капитолия и перенесется в северо-западный квартал. Папский Рим -- это Марсово поле, ради него Капитолий изменил свой вид, глядя не на восток, к Форуму, а на запад. Теперь (напомню, "теперь" -- при Адриане), после сооружения нового форума, римлянин мог выйти из собственно Рима к его предместьям, не заметив, что попадает за пределы Сервиевых стен. Во времена Республики такой переход имел религиозное значение: стена была границей городских ауспиций; полководца, участвовавшего в войне, иностранных послов, для которых город был недоступен, принимали в одном из храмов на Марсовом поле, чаще всего в храме Аполлона или Беллоны. Теперь граница стерлась.

Внешний вид Марсова поля был очень разным. Главная улица via Lata (совр. Корсо) делит его на две части. О восточной части -- между Цинцием и Квириналом -- не стоит говорить, хотя, возможно, это был самый нарядный квартал, покрытый садами. Западная часть, собственно Поле, также состоит из двух частей, на берегу Тибра и материковой. На набережной находились спортивные сооружения для молодежи; здесь господствовал спорт, связанный с рекой: переплывание быстрой реки было включено в список необходимых для молодых людей упражнений. Более интересной является часть ближе к Капитолию и к via Lata. Ее застройка началась достаточно давно, когда консул Гай Фламиний, {"Демократ" Гай Фламиний, двукратный консул -- 223 и 217 гг. до н. э., боролся с сенатом за права бедных и средних слоев населения.} "демократ", основал здесь свой цирк Circum Maximus; он был меньше упомянутого самого древнего Большого цирка и внешне напоминал Сукенницы; его лавки с оконцами в дверях дали проходящей рядом улице название Via delle Botteghe Oscure ("улицы Темных Лавок"); сегодня на фундаменте цирка стоит Польский Дом и костел св. Станислава. Это был и квартал театров: здесь находился театр, построенный в честь Марцелла, зятя Августа; он еще стоит, а его великолепный фасад частично уцелел и в эпоху Возрождения был образцом для ренессансной архитектуры; чуть дальше -- театры Гальбы и Помпея. Рядом с театрами часто строили портики для прогулок, сооружения, получившие широкое распространение именно здесь, на Марсовом поле. Они шли один за другим, заполняя все пространство между цирками, театрами и храмами; портик у театра Марцелла построила сестра Августа, хорошо нам известная Октавия; строителями портика, окружавшего храм Юпитера и Юноны, согласно Плинию Старшему (XXXVI 42), были греки Саур и Батрах. Они не имели права поместить свои имена на сооружении, но нашли способ увековечить себя, вырезав в волютах колонн изображения ящерицы и лягушки (греч. saura -- ящерица и batrachos -- лягушка).

Марсово поле стало местом строительной деятельности Августа и его зятя Агриппы, а позже -- Адриана; им обязан своим существованием единственный сохранившийся в целости храм Рима, знаменитый Пантеон, первоначально построенный Агриппой, а после разрушения от удара молнии при Траяне, восстановленный Адрианом. Назначение его для нас загадочно; папа Бонифаций IV в 609 году велел перенести в этот храм останки мучеников из катакомб; сегодня здесь находится христианская церковь Санта Мария Ротонда. Тот же Агриппа рядом с Пантеоном построил термы, ставшие образцом для более поздних подобных сооружений; он отдал их в бесплатное общественное пользование; остатки терм существуют до сих пор. Из остальных монументальных зданий Марсова поля следует упомянуть еще два. Первое -- очень важное для истории религии в Риме сооружение, храм Изиды и Сераписа, заложенный триумвирами в 43 г. до н. э. Поначалу он пользовался весьма дурной славой как место порока, и Тиберий велел его уничтожить; при Домициане, однако, храм был восстановлен, и, во II в., когда культ обоих египетских богов приобрел значительный вес, никто больше не оспаривал его право на существование. Второе здание -- это находящийся недалеко от via Lata на север огромный мавзолей Августа и последующих императоров этой династии; центральный зал под куполом был в новое время отреставрирован и сегодня это самый большой концертный зал Рима.

Прежде чем мы перейдем Тибр и попадем в последний квартал Рима, стоит сказать несколько слов о внешнем виде его левобережной части. Во времена Республики состояние ее не вызывало восторга. Цицерон в своей речи об аграрных законах (II 96), определяя отношение граждан отстраивавшейся Капуи к столице, выражал уверенность, что они заранее будут презирать Рим с его седловинами и холмами, с уродливыми домами для аренды, с некрасивыми улицами и тупиками. Так, видимо, представлялась "красота" Рима жителями Кампании, а может, и римлянами вообще. Другой вопрос, согласились бы мы с таким мнением? Из описания оратора все-таки чувствуется, что современный ему Рим, несмотря ни на что, был очень живописен... и, может быть, как раз такой, каким стал в новое время Рим папский, постепенно исчезающий. В сегодняшнем Дворце консерваторов на Капитолии можно осмотреть многочисленные акварели того "Рима, которого уже нет", Roma sparita, Рима, уничтоженного, возможно, и правомерно, современной урбанистикой. Да, может и справедливо, но эти акварели вызывают у нас невольную грусть.

Также, наверное, оправданно и уничтожение живописного республиканского Рима Августом и его преемниками; читатель не забыл гордого заявления первого императора, что он застал Рим кирпичным, а оставил его мраморным. Он мог такое позволить, потому что незадолго были открыты обильные залежи италийского мрамора в сегодняшней Карраре; еще более близок сердцу поклонника Рима другой материал, добываемый в Сабинских горах недалеко от Тибура (дачное место), -- благородный известняк, называемый травертином (искаженное от tiburtinum); с течением времени он приобретает красивый буро-желтый цвет; этот камень применялся в Риме и только там. Как бы то ни было, Рим в мирные правления Юлиев, Флавиев и Антонинов хорошел с каждым годом; даже страшные опустошительные пожары при Нероне и Тите в какой-то мере явились поводом для его украшения. В частном строительстве следует различать два вида домов: собственно domus и insulae. Первые были собственными домами, в которых жила богатая знать; просторные и невысокие здания, с атриумами и перистилями, с обильной зеленью внутри двориков, они были похожи на те, что мы видели в Помпеях, но, конечно, более роскошные. Insulae -- это многоэтажные дома, в которых квартиры сдавались внаем (типа наших), такие дома были очень опасны для жильцов; часто, чтобы укрепить фасад дома, его подпирали деревянными палками, внешне напоминавшими двойную флейту, поэтому такие дома шутливо называли tibicines, "флейтистами". Domus и insulae -- олицетворение роскоши и нужды; в domus человек действительно жил и жил со своей семьей; жилец комнатки в insulae ничего не имел, кроме крыши над головой, да, может, еще рабочее место. Так где же он жил?

На фоне подобных жилищных условий становится понятным обилие в Риме базилик, портиков и терм: там действительно "жили". Термы были не только банями, хотя гигиеническое их значение нельзя отрицать, они в новое время стали образцами для создания таких же учреждений, которые так и не сравнялись с римскими. В термах были специальные залы для упражнения, палестры, для различных развлечений, декламации и пения; там проводили столько времени, сколько хотелось, чтобы доставить себе удовольствие. Для императоров строительство терм всегда являлось способом завоевать популярность среди народа и к нему прибегали и самые скверные, и самые лучшие властители. О термах Нерона на Марсовом поле, вторых в Риме после Агриппы, Марциал писал (VII 34):

Есть ли кто-нибудь хуже Нерона?

И есть ли что-нибудь лучше его терм?

(Пер. С. Моравского)

Он мог бы сказать то же самое, изменив имя, и о тех термах, которые, спустя неполных двести лет, построил еще более отвратительный император Каракалла; величественные руины его терм на via Appia до сих пор поражают воображение как прекрасный образец подобных заведений.

Август разделил город Рим (включая и его предместья) на четырнадцать кварталов, regiones; тринадцать находилось на левом берегу и один на правом берегу Тибра, доходя до естественной крепости города на той стороне горного хребта Яникула. К кварталу можно попасть или со стороны Форума по pons Aemilius, самому старому мосту Рима, или, лучше, со стороны Марсова поля, по двум мостам, соединяющим Тиберинский остров с обоими берегами Тибра. На острове находится храм Эскулапа, перенесенный сюда в 291 г. до н. э. из Эпидавра на Саренском заливе вследствие чумы. Храм, естественно, был связан с лечебницей. Что касается самого квартала на правом берегу Тибра, то там жили рыбаки, гончары, кожевники; рыбаков кормил соседний Тибр, гончаров -- Яникул с его превосходной глиной; кожевники, видимо, были переселены в эти места из-за своего ремесла. Со времен Августа здесь селились, главным образом, иудеи, которым предписания их религии рекомендовали держаться в общине. Таким образом, это был в основном квартал, застроенный insulae, что, правда, не исключало наличия там и отдельных domus. Один из таких "домов" был раскопан в новое время, росписи в помпеянском стиле из него находятся в Национальном музее в Риме.

Квартал trans Tiberim (совр. Трастевере, букв. "Затибрье") упирается в склоны Яникула. Сегодня прогулка по длинному хребту холма представляет главное удовольствие во время посещения Рима: перед путешественником раскрывается великолепный вид раскинувшегося за Тибром города. Античный Рим также не был равнодушен к красоте; сады один за другим тянулись по склонам холма до седловины, отделявшей Яникул от Ватикана; в седловине при Нероне, в ранний период его мании наездника, был построен цирк, ставший местом мученической смерти жертв первого гонения на христиан. Над долиной господствует холм, слава которого росла от поколения к поколению, особенно после того, как в его катакомбах нашли успокоение останки главной жертвы гонения -- "первого апостола" Петра. На его могиле со временем возник собор, который вместе с прилегающей территорией принес Ватиканскому холму его сегодняшнее значение.

Для Рима характерен исторический контраст между его холмами: сабинский Квиринал -- латинский Палатин; аристократический Палатин противопоставляется плебейскому Авентину. Теперь, как своего рода противопоставление семи холмам античности, "языческим" холмам, вырастает малозаметный, но с большим будущим -- Ватикан. В течение Средних веков восьмой холм Рима господствует над прежними семью и становится центром не только города, но и всего мира, urbis et orbis; эту власть, правда, уменьшенную, Ватикан сохраняет и в новое время вплоть до 1870 года, когда после присоединения Рима к Итальянскому королевству государственная власть выбирает своим центром дворец на Квиринале, вновь противопоставляя этот древний холм Ватикану. Противостояние длится и до сих пор, но мирно. {Автор, разумеется, имеет в виду урегулирование отношений Ватикана с Итальянским государством благодаря так называемым Латеранским соглашениям, подписанным 11 февраля 1929 г.} Представляется, что этот мир принес пользу обеим сторонам; это -- последний этап в развитии города Рима, о котором может говорить современный историк.

23. Антонин Благочестивый (Пий)

"Правление Адриана стало вершиной для Рима" -- сказал я в начале предыдущей главы, имея в виду Рим как город; теперь я могу эти слова повторить и в отношении всего государства. Некоторое время жизнь Империи текла по ровному пути, не нарушаемая ни внутренними, ни внешними потрясениями. Кто-то сказал, что жизнь народа тем счастливее, чем она скучнее; для римского народа такой период счастливой "скуки" наступил при Антонине. Его правление для Рима было самым благополучным из всех предыдущих; поэтому для историка этот период крайне неблагодарный.

Поначалу, разумеется, не обошлось без "скрипа". Сенат не забыл некоторых самовластных актов больного Адриана в последние годы его жизни и не сразу согласился провести консекрацию; Антонин вынужден был использовать весь свой авторитет, чтобы добиться его обожествления. Итак, и Адриан стал divus, a Антонин, которому лично никто ничего не инкриминировал, получил от сената почетное прозвище "благочестивого"; перевод с латинского не совсем точен, потому что он не передает заключенной в латинском слове "пий" любви сына к отцу и исполнения долга в отношении богов и родных. Поэтому представляется более правильно использовать латинский термин без перевода. {Существительное pietas обозначает черты того, кто есть pius, выражает любовь, продиктованную нравственным долгом, т. е. не только по отношению к богам, но и к семье, родителям, следовательно, "пиетизм" -- благочестие. Поэтому прозвище Антонина Пия обычно не переводится.}

Новому императору было 52 года, когда он принял власть; такой возраст не сулил особых перемен в политике; но определенное ослабление напряженности наступило: Антонин, став императором, так же, как Адриан, отказался от некоторых плодов завоевательных войн Траяна и ослабил определенный автократизм внутренней политики Адриана. Адриан разделил Италию на четыре, выражаясь современным языком, округа, которые подчинялись проконсулам, назначавшимся самим императором; Антонин, сам бывший проконсулом, ликвидировал этот институт и отдал Италию в управление сенату. Но это, насколько нам известно, было единственным ограничением собственной политической власти. В противоположность предшественнику Антонин никогда не покидал Италию, посвящая свободное время сельскому хозяйству, любимому своему занятию. Прекрасно разбираясь в людях, он на все высшие должности назначал очень знающих специалистов, поэтому не возникало необходимости часто их менять. Следует отметить совершенно невероятный факт -- в его правление префект преторианцев занимал этот высокий пост в течение двадцати лет! Во внешней политике Антонин занимался усовершенствованием начатой Домицианом и продолженной Адрианом системы оборонительного вала. В Британии, к валу Адриана, соответствующему сегодняшней шотландской границе, он добавил продвинутый на север вал от залива Ферт-оф-Клайд до залива Ферт-оф-Форт (между совр. Эдинбургом и Глазго). Надежность пограничных легионов позволяла Антонину предотвращать войны в зародыше; так случилось в Британии, Германии и прежде всего на издавна тревожной границе по Евфрату. По отношению к иудеям он смягчил суровую политику Адриана, позволив им обрезание; правда, обрезание прозелитов было по-прежнему запрещено. Мягкость императора, однако, не спасла Империю от нового восстания иудеев, хотя оно было разгромлено соседней армией.

Система пособий для воспитания бедных детей, так называемая алиментация, основанная, как мы помним, еще Нервой и продолженная его преемниками, получила дальнейшее развитие при Антонине; теперь она распространялась на оба пола, -- прежде помощь получали, главным образом, мальчики. В честь супруги императора, Фаустины Старшей, умершей через три года после вступления Антонина на престол, был основан фонд для девочек, так называемый puellae Faustinianae alimentariae. Фаустина оставила после себя добрую память; сенат ее обожествил, и в ее честь на улице Священной был построен храм, в котором совершался культ и в память о душе самого императора. Храм находился около Эмилиевой базилики, развалины которой -- десять коринфских колонн и пронаос -- сохранились до наших дней; они встроены в церковь св. Лаврентия в Миранде. Благодаря разумной финансовой политике казна при Антонине всегда была полной и поэтому император мог позволить создание многих полезных и нужных народу фондов. Преемник Антонина получил казну в самом хорошем состоянии.

Сохранилось два изображения Антонина, одно скульптурное, с бородой -- продолжение начатой Адрианом серии римских портретов императоров. В благородных чертах Антонина бросается в глаза искренность и мужество. Второй портрет -- это литературное описание, ставшее своего рода комментарием к скульптурному изображению; в заметках Марка Аврелия, приемного сына Антонина и его преемника, автор обращается сам к себе: "Будь во всем учеником Антонина... Помни, как терпелив он был к тем, кто его несправедливо осуждал, не отвечая оскорблением на оскорбление; как он никогда не спешил; как отбрасывал всякую клевету; как тщательно изучал характеры и действия... Пусть будет у тебя перед глазами его верность и неизменность в дружбе и как он, не обращая внимания на тех, кто честно выступал против его взглядов, радовался, если кто-нибудь указывал его лучший путь; помни, как умел он быть благочестивым, избегая суеверия. Будь таким, чтобы как и он, с чистой совестью встретить свой последний час" ("К самому себе", VI 30).

Этот последний час наступил в 161 г., когда императору исполнилось семьдесят четыре года. Чувствуя приближение смерти, Антонин созвал высших сановников страны с обоими префектами во главе; в их присутствии он подтвердил, что преемником на троне он назначает приемного сына Марка Аврелия и велел перенести в его спальню статую Фортуны, обычно украшавшую спальню императоров. В эту минуту происходила смена караула около дворца; трибун прибывшей охраны приблизился к императору, спрашивая о пароле. Тот ответил: "Душевное спокойствие" (Aequanimitas). После этого он тихо заснул и не проснулся.

"Сенат, -- добавляет биограф, {Цитированный биограф -- это Юлий Капитолий, один из шести авторов биографий цезарей от Адриана до Нумериана (117--284 гг.) под названием Historia Augusta. Точное время возникновения этого труда неясно, имена авторов, скорее всего, псевдонимы; весьма возможно, что автор один. Цитата: "Антонин Пий" 13.} -- единогласно обожествил его; все хвалили его любовь к ближним (pietas), мягкость, благоразумие и праведность. Он получил все почести, которыми до него награждали лучших императоров... Антонин был единственным, кто провел жизнь, не проливая, насколько это от него зависело, крови ни своих граждан, ни врагов. Его можно было справедливо сравнить с царем Нумой, которого отличали доброта, заботливость и благочестие".

24. Марк Аврелий

Антонин, согласно воле предшественника и приемного отца Адриана, назначил своим преемником Марка Аврелия. Как известно, Адриан, усыновляя Антонина, поставил условие, чтобы тот, в свою очередь, усыновил именно Марка Аврелия, мальчика, которого полюбил так сильно, что только молодой возраст последнего (ему было тогда семнадцать лет) помешал сделать его преемником сразу. Прозвище Verissimus, "самый добросовестный", говорило о достоинстве, которым мальчик купил сердце Адриана. Антонин со своей стороны не только выполнил волю предшественника, но приблизил к себе юношу, отдав ему в жены свою дочь Фаустину Младшую. Она, по всей вероятности, была очень красивой женщиной: "Я бы предпочел, -- пишет о ней отец в частном письме, -- жить с ней на острове Гиара (островок из группы Киклад, куда ссылали преступников), {Гиара -- один из островов группы Киклад на Эгейском море, которое греки называли Архипелагом,т. е. "Архиморе",Archipelagos. Название со временем достаточно точно передало специфику данного моря, изобиловавшего близко находящимися островами.} чем без нее во Дворце". И мы, вглядываясь в черты ее девического личика, чувствуем притягательную силу молодой женщины. Муж ее обожал: "Такая кроткая, -- пишет он в своих записках, -- такая нежная, такая простая..." А такая ли "верная"? Об этом говорили разное; представляется, что слухи были безосновательны, хотя некоторая легкомысленность была ей свойственна. Однако, она сопровождала мужа во всех его трудных военных походах, за что от благодарных солдат получила почетное прозвище "матери лагеря", mater castrorum, и во время одного из них в 176 г. умерла. Муж почтил ее память в соответствии со славной традицией императорского рода, создав новый фонд для воспитания девочек, так называемый novae puellae Faustinianae alimentariae.

Вернемся, однако, к Марку Аврелию. Он получил прекрасное образование, изучал различные науки и искусства; больше всего он полюбил философию, которой позже, став императором, посвящал всякую свободную минуту. С детских лет Марк Аврелий усвоил принципы стоической философии с ее культом усовершенствования добродетели и долга к самоотречению. Вся его жизнь была своего рода испытанием судьбы, укреплением стойкости в перенесении превратностей существования. И из всех испытаний в борьбе с громоздившимися трудностями он достойно вышел победителем.

Первым шагом нового императора стало назначение соправителем Луция Вера, также усыновленного Антонином; Марк Аврелий посчитал это обязательным как акт уважения по отношению к своему предшественнику. В течение первых восьми лет Рим имел одновременно двух императоров, что, впрочем, не очень влияло на характер правления, потому что Вер в наследство от своего родного отца Цейония получил беззаботность и пассивность натуры, а решающее слово принадлежало Марку Аврелию.

Вскоре начались болезненные испытания; на границе Евфрата давно уже было неспокойно; Парфянское царство оказалось на грани окончательного распада. На какое-то время трон занял энергичный Вологез III. Он сумел объединить царство, и, видимо, упоенный успехом, вторгся в соседнюю Армению, где правил царь Сохем -- вассал Рима. Парфия граничила с двумя римскими провинциями, Каппадокией в Малой Азии и Сирией; Армения имела общие границы с Каппадокией, поэтому обязанностью ее легата Севериана было наведение порядка в этой части империи. Но Вологез III, разбив Севериана, овладел Арменией и, следуя девизу парфянских царей -- возвратить всю территорию древней Персии, -- напал на Сирию. Так началась Парфянская война Марка Аврелия.

Ее целенаправленность не вызывала сомнения; должен ли был император участвовать в войне лично? Представляется, что назначая соправителем Вера, он видел в нем владыку Востока; во всяком случае, Марк Аврелий счел разумным поручить эту восточную войну именно ему. Правда, не очень доверяя полководческим способностям Вера, он окружил его штабом первоклассных командиров, среди которых особенно выделялись Марк Стаций Приск, новый наместник Каппадокии, и Авидий Кассий. Добродушный Вер быстро заметил, что он, пожалуй, не очень нужен на войне; передав ведение военных действий легатам, он предавался развлечениям в Антиохии, не забывая, разумеется, все успехи приписывать себе. А успехи были действительно значительные: Стаций Приск мгновенно положил конец армянской авантюре Вологеза: выгнав поддерживаемого им претендента, вернул трон Сохему; Авидий Кассий вторгся в Парфянское царство со стороны Сирии, захватил у Вологеза несколько месопотамских городов, в том числе Селевкию на Тигре, наследницу Вавилона, и, наконец, резиденцию царя Ктесифон; затем он прорвался сквозь цепи гор за Тигром и перенес военные действия в Мидию. И не полки Вологеза остановили победоносное продвижение полков Кассия, а более страшный общий враг -- эпидемия. Тем не менее, в 166 г. война окончилась победой Рима.

Четыре года военных действий -- для пограничной войны немного. Но итоги ее были внушительны: ослабление напряжения наступило не только в Сирии, но и в соседних провинциях, в Египте, в Сицилии, где когда-то разгромленные Помпеем пираты вновь было подняли голову. Для установления абсолютного порядка нужна была власть, сосредоточенная в одном лице и распространяющаяся на весь Восток, -- т. е. такая, какой в свое время обладал Помпеи. Император Марк понимал, что вертопрах Вер не годился на столь ответственную роль; он отозвал его, а в качестве возмещения дал право на триумф, и Вер, с обычной для него легкостью, согласился. Владыкой Востока стал подлинный герой парфянской войны Авидий Кассий, которому император предоставил неограниченную власть над всем азиатско-африканским Востоком; Авидий с честью исполнил порученное ему задание. А что произошло потом? Мы можем понять амбицию полководца: традиция и антониковская легенда предполагала усыновление живущим императором "лучшего гражданина государства" для назначения преемника трона. Наступало время для усыновления; чьи заслуги, как не Авидия, должны быть оценены по достоинству? Мы, в свою очередь, оглядываясь назад на несколько столетий, можем утверждать: если бы Марк Аврелий понял это, он без труда продлил бы эпоху славы Римской империи, кто знает, на сколько лет вперед.

Но пока его волновали иные проблемы: пренебрежение всеми его предшественниками atrium mortis Римской империи дало себя звать, причем там, где судьба и назначила -- на севере. Здесь нам впервые предстоит назвать имена будущих палачей и гробовщиков Римской империи -- готов. Таинственный кошмар Рима, "переселение народов", начался не сейчас; но только теперь стало заметно, что натиск северных племен, а были ими готы с низовий Вислы, вынудил их южных соседей продвигаться на юг и пересечь границы римских владений. Соседей было много; прежде всего надо назвать маркоманов и квадов; от них происходит название второй великой войны Марка Аврелия. Мы назвали ее второй, потому что первая была у Евфрата. Для ведения первой войны войска с границы по Дунаю были отведены и она практически осталась беззащитной; орды варваров безнаказанно нарушали границу, переходя не только Дунай, но и Альпы. И действительно, их полчища заполонили благословенные венецианские области и осадили главную крепость, ставшую с той поры основной защитой Италии -- Аквилею.

Рим охватила паника. Марк Аврелий, отчасти из врожденного благочестия, отчасти для придания своим подданным твердости, устроил искупительные празднества. Следовало подумать и о наполнении казны, состояние которой после Парфянской войны оставляло желать лучшего. Что делать? Обратиться к принудительным налогам, конфискации и пр.? Он этого не сделал, а устроил распродажу собственных драгоценностей и имущества, т. е. все, что мог, положил на алтарь нужд страны. Парфянская война была закончена и высвободившиеся полки могли быть направлены против германцев. Все правильно; но полки принесли с собой эпидемию чумы, о которой мы говорили. И вот мы видим императора, который ведет борьбу с двумя врагами, внутренним и внешним; руководство этой борьбой он полностью возложил на себя. Вер, правда, был рядом, но он скорее мешал, чем помогал: скучая без столичных развлечений, он все время уговаривал брата заключить поскорее какой угодно мир с варварами. Уговаривал напрасно: император слушал только голос своей совести. В 169 г. Вер умер; Марк Аврелий почтил умершего брата соответствующими почестями и продолжал военные действия.

Литературная традиция о той войне весьма скупа; ее дополняет, как и о дакских войнах Траяна, изобразительный источник; это колонна с рельефами, которая до сих пор стоит в Риме недалеко от колонны Траяна, на площади Пьяццо Колонна. Интересно посмотреть на отдельные сцены на полосе, огибающей ствол колонны: вот император перед богами, среди своих, перед врагом. А вот странная сцена: внизу солдаты, стоящие, лежащие, видимо, умершие; над ними -- крылатая бородатая фигура, с бороды и одежды стекают струи воды. Это -- "чудо легиона Фульминаты (Молниеносного)", объяснение которому мы найдем в предании; оказавшись в безводной стране, легион должен был погибнуть, но Бог неожиданно послал дождевую бурю. Да, тяжелую борьбу вели римские легионы с противником, силы которого значительно превосходили римлян, с чумой, со стихиями. Император руководил борьбой не только мужественно, но и умело, стараясь, по мере возможности, использовать внутренний раскол среди варваров и заключая с ними отдельные соглашения, одновременно вытесняя их из Италии и из северных провинций, за Альпы, за Дунай. Наконец римские территории были полностью очищены от противника; в 175 г. появилась возможность заключить мир. Но, к сожалению, не только возможность, но и необходимость -- вследствие события неожиданного и крайне неприятного.

Мы помним, что, начиная с Нервы, власть императора передавалась в результате усыновления; это было естественно, потому что у предшественников Марка Аврелия не было сыновей. Теперь ситуация оказалась иной. У Марка Аврелия и Фаустины Младшей было много детей; его старший сын, носивший наследственное имя Коммод, {Это имя-прозвище носили два Луция Цеония: старший, усыновленный Адрианом, и его сын, усыновленный (вместе с Марком Аврелием) Антониной Пием -- в будущем цезарь Луций Вер. Commodus -- значит "услужливый, предупредительный".} родился в 161 г. Отец дал пятилетнему мальчику титул цезаря, что делало его лишь цесаревичем и не решало вопрос наследования. Но вот северная война (Маркоманская) приближалась к концу; Коммоду исполнилось четырнадцать лет и он мог в ускоренном порядке получить мужскую тогу. {Тога -- в Римской империи официальная одежда; существовало несколько видов тоги: тога "чистая" -- для недолжностных лиц и молодежи; тога одноцветная -- для юношей с 16 лет; тога траурная, пурпурная, расшитая золотыми пальмами, -- для полководцев-триумфаторов, императоров; тога кандида -- белоснежная -- для претендентов на государственную должность.} Император дал ее Коммоду и направил сына в сражающуюся в Германии армию. Видимо, он хотел таким образом представить сына войску; как мы помним, армия была третьей, после сената и преторианцев, силой в государстве, от которой зависело осуществление императорской власти. Этого Авидий Кассий вынести не мог: потеряв всякую надежду на усыновление, он взялся за оружие и в июле 175 г. в Антиохии провозгласил себя императором.

Вот это и стало тем неприятным событием, которое вынудило Марка Аврелия спешно заключить мир с неприятелем на севере. Императору пришлось направиться в Сирию для подавления бунта; зная мягкость его характера и личное обаяние, можно не сомневаться, что если бы ему удалось закончить конфликт без пролития крови и вызвать раскаяние узурпатора, он этим удовлетворился бы. Но события развивались помимо его воли. Сенат, узнав об измене Авидия, объявил его врагом отчизны и приказал конфисковать имущество; когда Марк Аврелий добрался до Сирии, ему прислали отрубленную голову изменника. Император был очень огорчен гибелью своего когда-то самого лучшего помощника; он издал приказ, чтобы имущество Кассия возвратили детям казненного и запретил преследовать его семью.

Теперь, после окончания войны, внешней и гражданской, Марк Аврелий мог, наконец, возвратиться в Рим. В честь возвращающегося императора была создана конная бронзовая фигура; она сохранилась до наших дней и стоит на площади Капитолия. Бе описали многие путешественники, но никто, пожалуй, не сделал это лучше нашего великого поэта-пророка, стихи которого, посвященные "любимцу народов", должны занять достойное место в польской историографии. {А. Мицкевич, Дзяды, ч. III; Памятник Петру Первому.}

Вернувшись в Рим, император занялся внутренними делами вместе с сенатом, к которому всегда относился с большим уважением, не отказываясь, однако, от своих прав принцепса. В этом отношении он пошел дальше, чем его предшественник, и вернулся к практике Адриана; он восстановил в Италии институт "четырех округов" и передал в их ведение гражданское судопроизводство, iuridici; но уголовные дела по-прежнему оставались в компетенции префектов гвардии. Марк Аврелий развивал дальше систему зависимых от него чиновников, особенно в вопросах финансов. И тем не менее для сената он оставался божеством; факт знаменательный, что именно сенат после разгрома бунта Авидия потребовал от императора власти трибуна для его сына, что, как мы знаем, делало того естественным наследником трона. Таким образом, Коммод стал не только цезарем, -- он был им уже с младенческих лет, -- но и августом и соправителем отца. Марк Аврелий, видимо, хотел, чтобы сын при его жизни получил некоторый опыт в исполнении высшей власти; но все надежды, как мы увидим, были жестоким образом обмануты, и не только надежды отца -- он не дожил до этого, но и сената, и всего римского общества.

Война на Дунае, прерванная мятежом Авидия, вспыхнула с новой силой в 178 г.; император понял, что усмирить беспокойных маркоманов, к которым примкнули и сарматы с Вислы, будет нелегко. Следовало создать там, традиционно для Рима, две провинции, на север от Дуная и Дакии -- Маркоманию в совр. Чехии н Сарматию в совр. Польше. Такова была цель второй войны на Дунае (178--180 гг.); Марк Аврелий вел ее с обычной для себя осмотрительностью и энергией; после двух лет тяжелейших военных действий цель, казалась, была близка. Но здесь, в Виндобоне (совр. Вена), императора настиг бич, который с конца Парфянской войны ослаблял римскую армию: Марк Аврелий заболел чумой. Напрасно он на смертном одре умолял сына довести до конца столь важное для государства дело; Коммод отвечал, что ему важнее сохранить собственное здоровье; отец, поняв, что тот боится заразиться, быстро с ним простился. Окруженный друзьями, товарищами по оружию, на вопрос, кому он препоручает сына, император ответил: "Вам, если он будет этого достоин, и бессмертным богам". Затем он закрыл голову, словно хотел заснуть, и тихо умер.

Сохранившиеся литературные источники слишком мало говорят о Марке Аврелии; его характер мы узнаем из записок, которые он вел во время войны на Дунае и которые после его смерти были изданы друзьями под названием "К самому себе". {"К самому себе" -- так в греческом оригинале: Ta eis heauton.} Это -- обстоятельный, изложенный в двенадцати небольших книжках, отчет перед своей совестью. Невозможно без волнения читать его записи; в них отчетливо выступает главная черта характера этого человека -- доброта, выращенная и озаренная философией, сторонником которой он был всю свою жизнь.

Казалось, что эта принципиальная доброта должна была бы сблизить Марка Аврелия с религией, которая овладевала все более широкими кругами римского общества, христианством; тем более удивляет, что именно в его правление произошло четвертое после Нерона, Домициана и Траяна, гонение на христиан. Конечно, двадцать лет правления его предшественника стали эпохой перемирия; отдельные мученичества, правда, имели место; известна, в частности, гибель св. Поликарпа, старого епископа Смирны, бывшего ученика апостола Иоанна, но причиной ее, скорее, стало враждебное отношение римской черни. Христианство все более осознавало свою духовную силу и защищало себя не только делом, но и словом; появилась апологетика -- защита и утверждение религиозного учения в литературной форме философскими методами; первые такие произведения носили достаточно наивный характер (Аристид Элий); постепенно в них появлялось более четкое истолкование основ христианского вероучения (Афинагор и др.); самое удивительное, что апологеты обращались к императору с просьбой им помочь. Апологетика -- одна из сторон тогдашней активной деятельности христиан; другая -- борьба с различными ересями (гр. haireseis, "избрание" своего пути мышления), которые угрожали распылением христианства на множество отдельных верований. Среди таких ересей главное место занимали те, которые являлись странной смесью иудейских, христианских и эллинистических принципов, и которые стремились преобразить веру (гр. pistis) в знание (гр. gnosis); эти религиозные течения получили название ереси гностиков; их было немало, каждое течение называлось по имени своих руководителей, но все они противопоставляли себя "всеобщей" церкви, katholike; таким образом, возникает термин "католицизм" для обозначения борющегося с ересями христианства.

Итак, место достаточно равнодушно относящегося к христианству Антонина занимает Марк Аврелий. Апологеты обращаются к нему как к философу с просьбой о покровительстве; и как философ он вынужден был отказать. Это видно из одного места в заметках Марка Аврелия, где речь идет о христианах (XI, 3). Император хвалит состояние души, готовой, если надо, расстаться с телом; но готовность эта должна "быть в согласии с разумом природы" и ответом на "зов оставить жизнь"; расставание должно происходить осознанно, серьезно и убедительно, а не театрально. Чтобы понять эти в некоторой степени загадочные слова, полезно вспомнить одну из мученических смертей эпохи Марка Аврелия. В Пергаме к сожжению на костре были приговорены христиане св. Карп и св. Папил; в момент смерти Карп радостно воскликнул, что он видит на небесах сияние нимба Бога. Среди зрителей находилась некая Агатоника, христианка, еще никем не обвиненная. Она вдруг закричала, что тоже видит сияние, что, мол, на небесах ей уготовано утреннее пиршество и она должна принять в нем участие; с этими словами женщина бросилась в костер.

Серьезным толчком для преследования христиан и при Марке Аврелии было настроение черни. Христианам вменялись три обвинения: атеизм (безбожие), кровосмешение и людоедство; конечно, это были нелепые, но понятные произвольные выводы из действительной, хотя порой и заслуживающей порицания практики. Христиане отказывались от императорского культа -- отсюда их "безбожие"; они, по примеру Спасителя, совершали "праздник любви", agapai, следовательно, занимались "кровосмешением"; наконец, они вкушали хлеб и вино как тело и кровь Христа -- т. е. осуществляли "людоедство". Первое обвинение считалось тем серьезнее, чем популярней был император, которому они, христиане, отказывали в культе; поэтому именно при самых лучших императорах преследование христиан становилось наиболее жестким. Что касается самого императора, то, заботясь о всеобщем спокойствии и порядке в стране, он, разумеется, относился с явным неодобрением к тем, кого называли возмутителями спокойствия. Теперь становится понятным распоряжение Марка Аврелия, сохранившееся в юридических источниках: "Те, которые создают новые секты или не доказанные разумом верования, воздействующие на умы людей, если из благородных -- будут сосланы, а если из низших слоев -- казнены". Здесь мы видим уже не принцип Траяна: выявленных наказать, а невыявленных не разыскивать; это несомненное ужесточение. Можно представить, хотя в тексте ничего не сказано, какое влияние на настроение общества оказала свирепствовавшая в то время в стране чума: вот гнев богов, вызванный "безбожием" христиан! Многие люди стали жертвами подобного отношения черни; вспомним имена славных наших святых -- св. Фелиции с детьми, св. Юстина, св. Цецилии и, конечно, мучеников из Лугдунума, епископов Потина с Иренеем, учеников св. Поликарпа и молодую рабыню Блондину.

Такова была участь христиан во времена одного из самых лучших императоров Рима; а как христианство "отомстило"? Снова обратимся к преданию, как мы делали выше, рассказывая о Траяне. На этот раз вспомним "чудо легиона Фульминаты" во время войны на Дунае; легенда рассказывает, что чудо, которое спасло императора и его армию, совершилось благодаря молитвам христиан, служивших в том легионе.

25. Закат антониновской легенды

"Хуже всего -- портить лучшее" -- этот афоризм, приписываемый св. Фоме Аквинскому, легко применим к антониновской крови, когда после Марка Аврелия начинаешь оценивать правление его сына Коммода, после самого лучшего, -- самое худшее. Коммоду, правда, было всего девятнадцать лет, когда после смерти отца он получил трон цезарей; но отрицательные черты его характера, не уравновешенные положительными, проявились уже с ранней молодости достаточно отчетливо. Это прежде всего злобность, жестокость, порочность и лень; казалось, что везде он старался стать противоположностью своего отца. Страстью Коммода был спорт, но спорт жестокий, связанный с кровопролитием -- бой гладиаторов и охота, причем охота не в горах и оврагах, а на арене амфитеатра и цирка, та самая venationes, о которой мы уже говорили (см. с. 254). Рядом с отцом он чувствовал себя в известной степени Гераклом при Зевсе; он предпочитал, чтобы его называли Геркулесом и требовал изображать себя с атрибутами этого героя, причем обязательно как победителя диких животных, которых он сам уничтожал в огромном количестве. Правда, не в открытом бою, один на один, а с безопасной трибуны над ареной. Самыми любимыми его друзьями были не государственные мужи, не военные, не юристы или философы, а гладиаторы.

Получив власть, Коммод поторопился принять требования врагов, чтобы как можно скорее вернуться в Рим к своим развлечениям. Разумеется, ценой таких соглашений стал отказ от всяких мыслей о новых провинциях -- Маркомании и Сарматии, -- что решительно бы отодвинуло и в пространстве, и во времени atrium mortis римского государства, т. е. германскую опасность. Не обращая внимания на советы испытанных товарищей по оружию умершего императора, Коммод отказался от этого мудрого плана и убрал с неприятельской территории как армию, так и укрепления. Конечно, успехи Марка Аврелия были весьма значительны и заключенные Коммодом соглашения не могли быть абсолютно невыгодными; тем более, что переговоры вели по поручению молодого императора все-таки легаты Марка Аврелия. Итак, мир был заключен и Коммод получил возможность вернуться в Рим. Во время его двенадцатилетнего правления различные столкновения имели место, но благодаря твердости наместников, назначенных еще Марком Аврелием и из-за равнодушия и лени Коммода остававшихся на своих местах, эти столкновения не приводили к неприятным для Рима последствиям. Империю хранила легенда умершего императора, и она была сильна там, где не было его сына.

Зато его существование, личное поведение оказалось губительным для самой антониновской легенды.

Вернувшись в Рим, Коммод попал в сети весьма честолюбивого человека, который сразу понял его натуру и который решил использовать пороки императора для своих целей. Этим человеком был некий Переннис, префект преторианцев еще при Марке Аврелии. Он предложил молодому императору весьма соблазнительную идею: пусть Коммод занимается тем, что ему приятно, а заботу о государстве доверит ему, Переннису. Так и случилось. Второй префект гвардии Патерн, честный и храбрый, назначенный также Марком Аврелием, был снят; Переннис стал тем, кого в будущем, во Франкском королевстве при Меровингах называли майордомом, а римский император -- первым roi fainИant, "ленивым" королем в истории Европы. {Les rois faiИants -- "ленивые" короли -- так называли французские историки последних королей (676--751) династии Меровингов, власть которых осуществляли их правители, майордомы.}

Началась коррупция всех уровней власти в стране, и прежде всего сената, куда Коммод, по совету Перенниса, назначал новых и самых неподходящих людей. Такое положение дела весьма встревожило старых, настоящих антониновских сенаторов; возник заговор, который мог бы освободить Рим от грядущих потрясений. Увы, тот, кому поручили исполнить приговор сената, сделал это крайне неудачно; он вошел к Коммоду с мечом и вместо решительного действия, произнес: "Этот меч посылает тебе сенат!". {Так описывает покушение в биографии Коммода (Commodus Antoninus 4) Элий Лампридий.} Естественно, охрана немедленно его разоружила и против сената начались репрессии, каких не видывали со времен Домициана. Сенат был полностью отстранен от власти; правление Коммода стало полярной противоположностью политике его отца. Всем заправлял Переннис.

После сената наступили перемены в гвардии преторианцев. Переннис, оставшись единственным вождем этого войска после снятия благородного Патерна, всячески угождал преторианцам, увеличивал набор новых солдат соответственно своим капризам. Началась коррупция в отборном когда-то войске; события, происшедшие после смерти Коммода, выявили страшные и красноречивые последствия разложения.

Затем наступила очередь армии. Но здесь, однако, нашла коса на камень. Мы помним, что легионы добросовестно хранили Рим и после смерти Марка Аврелия под руководством легатов, им назначенных; в них еще царил антониновский дух. Увеличение жалованья, сделанное с той же целью, что и в гвардии, было принято с благодарностью; но когда Переннис попытался поставить своих людей на командные посты, в армии начались беспорядки. В 185 г., после пятилетнего самоуправства Перенниса, в Риме появилась чрезвычайно многочисленная делегация из британской армии -- полторы тысячи солдат направились с жалобами к императору. Содержание жалобы нас не интересует; легионы возмущены Пе-реннисом за то, что он назначал военачальников не из сенаторов, а из всадников. Коммод, возможно, также не занялся бы жалобой, но делегаты, зная трусость императора, добавили еще одно обвинение: Переннис готовит заговор, вознамерившись посадить на трон своего сына. Это обвинение решило дело; Коммод выдал делегации фаворита и тот был немедленно растерзан солдатами. Мало того, судьбу Перенниса разделили по неизвестной нам причине его жена, сестра и оба сына.

Этот случай, сам по себе грозный, стал предвестником того, что должно было наступить. Вмешательство армии во внутренние дела страны стало первым шагом к милитаризации государства, к военной монархии, с установлением которой в конце столетия и начался упадок Римской империи.

Коммод, после смерти своего майор дома, оказался под влиянием другого человека, своего спальника. Хозяйничанье Клеандра было еще более постыдным, нежели Перенниса. Судя по его греческому имени, он был из вольноотпущенников, не из всадников; поэтому никакие угрызения совести, которые как-никак иногда тормозили позорное поведение Перенниса, Клеандру не мешали. Продажность охватила все области жизни; императорская казна, подорванная бесконечными тратами на развлечения, скудела с каждым днем. За деньги можно было попасть в сенат, в гвардию, занять любой высокий пост; консулат, который сам по себе не имел значения, но расчищал дорогу к влиятельным и доходным должностям, продавался столь часто, что в один год оказалось двадцать пять консулов. Префектом гвардии преторианцев, разумеется, стал Клеандр и два человека, им назначенных. Впервые гвардия имела трех префектов! Очень распространенным источником дохода стали произвольные суды и приговоры, приводившие к конфискации имущества. Бурр, муж сестры императора, напрасно предупреждал Коммода, что фаворит злоупотребляет властью; хитрый Клеандр, воспользовавшись несамостоятельностью императора, повел дело так, что обвиненным в государственном перевороте оказался истец, который и был немедленно казнен.

Всячески угождая тщеславию императора и усыпляя остатки здравого смысла, Клеандр довел состояние его разума до подлинного безумия, "кесарева безумия". Чтобы удержать народ столицы в благодушном настроении, за счет казны выдавались бесконечные денежные подарки -- этого было достаточно, чтобы придать эпохе Коммода видимость "золотого века". Мы помним, как с юмором отверг Веспасиан льстивое предложение назвать месяц его именем; Коммод назвал своими именами и прозвищами все двенадцать месяцев. Мало того, была переименована и столица империи; теперь она называлась Коммодоград (Colonie Commodiana)... отличный пример для подражания. Сенат тоже получил новое название senatus Commodianus; внешней покорности сопутствовало растущее внутреннее негодование, которое со временем прорвется наружу, стихийно и необратимо.

О распутствах Коммода мы говорить не будем; по образцу восточных повелителей император имел гарем; Криспина, на которой Коммод женился еще при жизни отца, была изгнана, а потом казнена; фавориткой императора стала некая Марция, гречанка по происхождению и... христианка. Вместе с Клеандром она управляла Коммодом и в государственных делах. Самостоятельность император проявлял только в личных развлечениях как возница по примеру Нерона и, особенно, как гладиатор по собственной инициативе. Он выступал публично без всякого стыда: как возница Коммод вступил в партию Зеленых, как гладиатор -- в категорию secutores {Secutores -- "преследователь", вооружен щитом и мечом, с шлемом на голове; такие бойцы сражались парами с ретиариями (retiarii).} и хвастался своим рангом гладиатора может больше, чем титулом цезаря; он охотно проводил все время в казармах у гладиаторов. Но, прежде всего, он считал себя "новым Геркулесом", что должно было подчеркнуть мифическую связь с пресловутым "золотым веком", который он якобы принес своему народу. Древний, настоящий Геракл вернул этот век богам и людям, победив гигантов; по его следам пошел и самозванец. Он приказал из калек и инвалидов создать группу так называемых "гигантов", прицепив им вместо ног хвосты драконов в подражание известному фризу Пергамского алтаря. {Ср. прим. на стр. 226.} Несчастные должны были, как их "предшественники", кидать камни в нового "Геркулеса"; но не камни, а обыкновенные губки..., Коммод же уничтожал "гигантов" стрелами из своего лука, не искусственными, а настоящими, пока не перебил всех. Так выглядела "гигантомахия" Коммода на потеху черни.

Но законы экономического развития нельзя обмануть комедией, даже жестокой; жалким концом "золотого века" Коммода стал страшный голод в "Коммодограде". Жители столицы без труда поняли, что он явился итогом чудовищного самоуправства Клеандра; толпы людей направились к императору с требованием выдать временщика. И опять трусливый цезарь подчинился бунтовщикам, он выдал Клеандра толпе и тот погиб вместе с сыном и помощниками; это произошло в 189 г., после пяти лет правления Клеандра, который повторил судьбу своего предшественника.

После Перенниса и Клеандра наступил период настоящей анархии. Без майордома император-гладиатор обойтись уже не мог; охваченный, как сто лет назад Домициан, манией преследования, он на всех смотрел с подозрением и после короткого колебания отдавал очередного фаворита на истребление. Свое влияние сохранила лишь Марция; силою своих чар она держала императора-распутника в руках. Наконец, в декабре 192 г. очередь дошла и до нее. Майордомом был тогда Эклект, вольноотпущенник-спальник; понимая, что и ему грозит участь предшественников, он договорился с Марцией, которая тоже перестала чувствовать себя в безопасности, устранить губителя страны. Сделать это было, видимо, нетрудно, потому что Эклект был префектом гвардии преторианцев и легко мог уговорить второго префекта, патриция Квинта Эмилия Лета принять участие в заговоре. Днем покушения заговорщики выбрали канун нового 193 г. Коммод должен был начать новый год провозглашением себя консулом; ночь он собирался провести на празднестве в частном доме на Целии. Там во время пиршества ему подали бокал вина, отравленного Марцией. Яд не подействовал: пьяного Коммода вырвало вместе с отравой. Но нашелся другой способ: когда император по обычаю отправился в термы, туда за ним послали выбранного атлета, который и задушил Коммода.

Такой бесславный конец был у последнего представителя славной династии Антонинов, сына Марка Аврелия.

26. Культура эпохи славы

Славные представители великих императоров II в. -- Коммода, разумеется, мы исключаем, -- сознательно и последовательно стремились уравнять провинции Империи с Италией и таким образом выполнить главную задачу и Римской республики, и тем более Римской империи -- уравнять Италию с Лацией. Но это не было стремление растворить италийскую культуру в безбрежном море провинций, что, разумеется, привело бы к ее упадку; они хотели объединить ее экспансивность с интенсивностью, что было невозможно без определенных компромиссов, которые на первый взгляд могли показаться признаком падения и слабости. В своей культурной политике императоры опирались на образованную часть граждан для сохранения интенсивности культуры; события развивались в сторону концентрации власти в руках цезарей, и период правления Антонинов не без основания называют эпохой "просвещенного абсолютизма". Этим она и отличается от следующей эпохи. Своих помощников император выбирал не только из италиков, но и из римских граждан провинций, естественно, достаточно "пропитанных" римской или греческой культурой. Для увеличения количества таких граждан следовало расширять образование в провинциях, создавая там высшие и средние учебные заведения. Это была незаметная работа и для поверхностного наблюдателя достаточно скрытая; тем не менее нельзя о ней забывать, подводя итоги культурной жизни той эпохи.

Был и другой способ для развития просвещения в варварских странах, к которому широко прибегали римские императоры -- урбанизация. Только в городах могли возникать центры культуры, распространявшие вокруг себя свет и облагораживавшие страну диких племен. Особенно отличались в этом направлении, как мы видели, Траян и Адриан. Урбанизации способствовали и легионы, расквартированные на границах империи, о чем будет речь ниже. Следует упомянуть и строительство дорог, знаменитых римских via сквозь болота и леса многочисленных провинций; это они приблизили друг к другу самые отдаленные части Империи; они же сократили до минимума необходимое количество пограничных легионов и сделали возможным мгновенную переброску военных частей из одной провинции в другую. Разумеется, и торговля выиграла от улучшения коммуникации; вместе с развивающимся сельским хозяйством она превратилась в источник благосостояния для общества.

Таковы были главные направления деятельности администрации этой эпохи, способствовавшие стиранию различий между провинциями и Италией. Само собой разумеется, что несхожесть римского Запада и греческого Востока, провинций древней культуры и диких территорий севера или юга сохранялась. Можно утверждать, что каждая провинция имела свой собственный облик и это крайне затрудняет оценку их достижений. Несмотря на различия, все провинции чувствовали себя членами одной семьи -- Римской империи. Когда вифинский грек Кассий Дион, греческий писатель, римский сенатор и консул, употребляет местоимение "наш", он имеет в виду не Вифинию, не греческий мир, а римское государство, так же, как Тацит и оба Плиния. Римская империя, окружающая Средиземное море, словно внутреннее озеро, являла собой удивительный пример органичной спаянности при невероятных различиях отдельных своих частей; казалось, существовали все предпосылки для долгой жизни. И когда наступил момент развязки, момент, к которому мы постепенно приближаемся, то Империя распалась не сама, а была растерзана внешней силой. Об этом стоит помнить уже сейчас, когда упомянутая спаянность была несомненной заслугой великих императоров эпохи славы.

Главным критерием для каждой культуры является состояние ее науки и искусства с литературой включительно, поэтому представляется уместным сказать несколько слов об этих факторах, и прежде всего о литературе.

Вернемся к эпохе Августа, времени "золотого века" римской литературы, включавшей, кстати, и греческую; оба языка, греческий и латынь, были равноправными языками для всех территорий; Фемида часто использовала латынь на Востоке, а христиане на Западе долгое время говорили по-гречески.

Но не станем преувеличивать: "золотой век" Августа выразился только в римской литературе. Мы уже говорили об этом; в ту пору жили выдающиеся римские писатели. Талант, разумеется, не зависит от места рождения; что касается языкового выражения, следует иметь в виду, что все основные представители римской литературы были италийцами. После смерти последнего из них, Овидия, наступил определенный период застоя; только при Клавдии и Нероне литература расцвела вновь и на первый план вышла провинция, правда, наиболее романизированная, Южная Испания. Среди выходцев из Испании доминирующую роль играла семья Сенеки: Сенека-отец, поклонник риторики, Сенека-сын, великий философ и государственный деятель и, наконец, племянник последнего, Лукан,. автор исторического эпоса о войне Цезаря и Помпея, "Фарсалии". При Веспасиане появился еще один испанец, первый "профессор" риторики в Риме, Квинтилиан -- автор прекрасного учебника по риторике в 12 книгах. Начатый ими новый период расцвета римской литературы, "серебряный век", продлился до эпохи славы. Само название говорит о серьезном вкладе в литературу римских провинций. С другой стороны, Квинтилиан, испанец, был яростным противником Сенеки и книги этого философа вырывал из рук своих учеников. Как это объяснить?

Здесь нам придется вернуться к еще более отдаленному времени. Завоевание Востока греческой культурой привело к сильной экспансии греческого языка, чему сопутствовало по необходимости ослабление его выразительной ценности и засорению местными наречиями. Можно было опасаться, что греческий язык распадется на диалекты, отличные от классических дорийских, ионийских, эолийских и пр., из которых он формировался на заре своей письменности. Ведущие представители греческой культуры искали спасения от этих двух опасностей в возвращении к аттическому языку второй половины I в. до н. э. Под знаком аттицизма греческая литература, вернее греческая проза, жила все последнее столетие в истории античности; поэзия в период цезаризма практически полностью исчезла. Но лингвистическая реакция, естественно, приводила к реакции стилистической. Аттическое ораторское искусство было обусловлено существованием народных собраний и народных судов; в государствах, возникших после Александра Великого, оба института уступили место царским канцеляриям; из трех видов красноречия, судебного, политического и эпидиктического, остался один, последний, который стремился завоевать популярность эффектностью за счет актуальности. Так возник в противоположность аттическому стиль азианский, названный так от наиболее эллинизированного Пергамского царства в Малой Азии. {Пергамское царство на северо-западе М. Азии занимало "Азию" в "узком" значении. -- ср. прим. на стр. 41. После включения (мирного, на основании завещания Аттала) в состав Римского государства в 120 г. до н. э. царство стало провинцией "Азия".} Но и среди сторонников аттического стиля произошел раскол: историк и ритор Дионисий из Галикарнаса (современник Августа) и его сподвижники считали для себя образцом великих ораторов IV в, в частности Демосфена, другие же обращались к еще более древним эпохам, времени Лисия и Фукидида. Это были архаисты. Благодаря своим дружественным политическим связям с Пергамским царством Рим познакомился сначала с азианским стилем; только Цицерон противопоставил ему свой латинский аттицизм, аттицизм умеренный. Последние годы его жизни были заполнены спором, правда дружеским, с архаистами, среди которых главным оппонентом был Брут. Тогда победил Цицерон: "золотой век" римской литературы стал триумфом промежуточного направления между kakozeloi, которому следовали в прозе азианцы, и архаистами. {Kakozeloi -- ср. с. 97 и прим. на стр. 97.} Но в начале серебряного века азианизм вернулся: именно к этому направлению принадлежал Сенека. Эпоха Флавиев была реакцией на безумное правление Нерона; ее представителем в литературе является Квинтилиан, горячий сторонник Цицерона: "Чем больше тебе будет нравится Цицерон, тем увереннее ты можешь быть в своем движении вперед", {Квинтилиан выразил такое суждение в уже упоминавшемся учебнике "Наставление оратору" Institutio oratoria, X 112.} -- таков был его девиз. Отсюда и антагонизм по отношению к Сенеке, талант которого он, тем не менее, несомненно признавал.

Серебряный век дал отдельных выдающихся писателей. Мы упомянули об исчезновении греческой поэзии; осталась только эпиграмма в разнообразных жанрах: любовная, сатирическая, надгробная и пр. Она существовала в течение всей античной эпохи и перешла в византийское время. В латинской поэзии доминирует эпиграмматист, самый яркий поэт второй половины I в., испанец Марциал, известный нам автор при дворе Домициана. Современный ему Плиний Старший, крупный государственный деятель, не столь знаменитый писатель, одновременно со своей административной работой создал обширный труд Historia naturalis (36 книг), подлинную энциклопедию, ставшую непререкаемым авторитетом для средневековья и потому сохранившуюся до наших дней. Более значительный писатель, его племянник Плиний Младший, о котором мы говорили, вместе со своим другом Тацитом представляет гордость эпохи Траяна. К той же эпохе, впрочем, как и ко времени Адриана, относится величайший после Горация сатирик Ювенал; интересно, кто они, тоже италийцы? При Антонинах преобладание италийцев исчезает; величайший писатель того времени Апулей, автор фантастического романа о злоключениях юноши, превратившегося в осла, "Metamorphoses", родом был из Африки. Это, надо сказать, второй роман в римской литературе, сохранившийся полностью до наших дней; первым был роман Петрония, современника Нерона, погибшего по приказу императора, о чем уже мы писали.

Среди греков следует назвать Плутарха из Херонеи (Беотия), выдающегося писателя не только своего времени, -- Домициана и Траяна, -- но и всей Римской империи, автора пятидесяти "Сравнительных жизнеописаний", в которых сопоставляются римляне и греки, а также значительного количества трактатов этического характера. Труды Арриана о жизни и походах Александра Македонского способствовали возрождению при Траяне идей этого полководца; "Истории Рима" Аппиана были посвящены не только описанию римских гражданских войн, но и вопросам равноправия провинций с Италией; оба жили при Адриане.

Стоит подчеркнуть, что в описываемую эпоху, бесспорно, доминируют латинские писатели; однако уровень литературы в сравнении с "золотым веком" значительно снижается. Как это объяснить?

"Ты Меценатов нам дай; будут тогда и Мароны", -- говорит Марциал; {Epigrammata, VIII бб (66), б.} в доброжелательности императора, по-видимому, Адриана, видит надежду на возрождение блеска литературы и Ювенал. Это характерная для всех времен вера в покровительство высшей власти, которая может создать таланты. В действительности сила той эпохи заключалась не в интенсивности, а в экстенсивности ее культуры в целом, и литературы в частности.

Оплотом литературы была школа, школа риторики. Кто окончил ее успешно, тот мог, если хотел, а хотели многие, стать "софистом"; теперь это название, которое мы вслед за Платоном, понимаем в отрицательном смысле, приобрело, как до Платона, положительное значение: {Первые софисты, жившие в V-IV вв. до н. э. (в частности наиболее выдающиеся, Протагор и Горгий Леонтинский), главной своей задачей считали изучение мудрости (sophia) и практических гражданских добродетелей, к которым причисляли искусство ведения спора, эристическое и риторическое мастерство, находящихся под угрозой деградации.} наш период -- по отношению ко времени Протагора и Горгия -- называется периодом Второй софистики и отмечен двумя взлетами. Первый охватывает в значительной мере эпоху славы, второй, не столь значительный, относится к IV в. и времени христианства. В первом доминируют Дион Златоуст, самый известный благодаря философской окраске своих выступлений, и Элий Аристид (при Антонинах), новый Демосфен; на римской почве термин "софист" не прижился, софистов называли риторами, а их "продукцию" -- declamatio. Софисты обычно вели жизнь странствующих бродяг; известных приглашали города на состязания на колесницах; они часто выступали перед многочисленной толпой, птумно их приветствовавшей, охотно импровизировали на заданную тему. Мы не можем восхищаться этими "произведениями", их сохранилось немало, но они необычайно нравились тогдашней публике.

Слово "декламация" в римской среде имело еще одно значение: обычно литератор перед изданием своего поэтического или прозаического произведения читал его в соответствующем помещении публике, чтобы сделать исправления, в зависимости от впечатления у слушателей. Плиний Младший, например, свои судебные выступления, после произнесения их в суде, перед изданием, читал в течение многих часов. Этот обычай ввел еще при Августе Азиний Поллион; о его распространении в эпоху славы свидетельствует следующий отрывок из письма Плиния: "Большой урожай поэтов в этом году; в апреле не было почти ни одного дня без публичных чтений. Я радуюсь оживлению литературной деятельности и выступлениям талантливых людей, публично о себе заявляющих..., которым не мешает работать пренебрежительное равнодушие слушателей... Я бывал почти на всех чтениях". {Письма I, 13.} Какие это были поэты? Мы не знаем их имен. Но они были и творили; и снова перед нами экстенсивность, а не интенсивность. Это относится и к городу Риму.

О музыке мы судить не можем. Говоря об искусстве вообще, следует, прежде всего, подчеркнуть высокий уровень и широкое развитие архитектуры, чему способствовала деятельность Траяна, Адриана и их последователей среди богатой знати. Стиль сохранил свою чистоту; к арке и коробовым и крестовым сводам -- последний впервые был применен в Колизее -- добавилась удачно решенная самая трудная задача архитектуры -- купол (Пантеон Адриана). Представляется уместным сравнить то, что было сказано выше о Помпеях, с Римом. Если закономерно видеть начало упадка в появлении спиралевидных полос на обеих колоннах Траяна и Марка Аврелия, что противоречило самой идее вертикальности, то следует иметь в виду, что колонны уже тогда перестали быть архитектоничными элементами. Можно сказать, что начатая в "стиле Флавиев" живописная трактовка архитектурных форм, уступает при Траяне классической традиции; возвращение это связано с деятельностью самого гениального строителя античности Аполлодора из Дамаска, создателя форума Траяна; осуждение и убийство архитектора Адрианом является одним из немногих позорных актов в правлении этого императора.

Для скульптуры эпохи славы также характерно экстенсивное развитие. Всеобщим явлением становится стремление иметь красивые вещи; растущий спрос вызвал у мастеров желание массового копирования статуй минувших эпох. Кстати, именно благодаря этому, и к счастью для нас, так много сохранилось римских копий с греческих оригиналов, заполняющих современные музеи. Эти копии, разумеется, не все одинакового художественного уровня: рядом с прекрасными произведениями искусства мы видим весьма слабые, но вместе взятые, они свидетельствуют об эстетических потребностях и о вкусах людей того времени. Широкая деятельность ваятелей, дававшая работу и хлеб армии скульпторов, все-таки сохраняла уровень резьбы на высоком уровне и приводила к возникновению оригинальных произведений отличного качества. Таковы отдельные рельефы колонны Траяна, памятник Антонину и пр.; среди скульптурных портретов нужно отметить последний пример идеального образа -- портрет Антиноя времени Адриана. Впрочем, в области скульптуры, эпоха этого императора дала особый стиль, "адриановский", гладкий и улыбающийся, о котором серьезные специалисты отзываются весьма критически; иначе может судить историк культуры, потому что этот стиль стал последним перед упадком скульптуры вообще. Предвестником регресса было время Марка Аврелия; о деградации свидетельствует, конечно, не его конная статуя, а рельефы на его колонне; с точки зрения даже не композиционной, а разработки деталей, они сильно уступают аналогичным рельефам на колонне Траяна.

О живописи мы можем сказать мало. Для нас -- и только для нас -- представляют большой интерес, конечно, мозаики, которых сохранилось большое количество в разных местах Римской империи; но здесь творчество мастера было стеснено неподатливостью материала. Кроме мозаик мы располагаем живописными портретами из Фаюма, некоторые из них дают нам примеры яркой характеристики образов и высокого мастерства детальной цветовой моделировки.

Переходя к науке, мы должны в очередной раз подчеркнуть основную особенность эпохи: наука развивается экстенсивно -- как образование, а не интенсивно, как научное творчество. Но, тем не менее, здесь речь пойдет о последнем.

Если начать с философии как с перводвигателя античной науки вообще, то она остается на уровне I в., прежде всего как философия этическая, примиряющая академическое и стоическое направления, заимствует у перипатетиков их логику, но сохраняет скорее скептическое отношение к эпикурейству; правда, в Афинском университете, который по-прежнему играет ведущую роль, существовали все четыре кафедры, оплачиваемые государством. {Афинский университет -- здесь понятие условное, его "кафедры" состояли из четырех школ философии: платоновская Академия, перипатетики (Likeion Аристотеля), Стоя Зенона из Китиона (на о. Кипр) и "Сад Эпикура" (Kepos).} В частной жизни философы также задают тон, "направляя" совесть хозяина дома и воспитывая его детей: здесь мы опять имеем дело с экстенсивностью. Разумеется, не всегда путь такого "гувернера" был устлан розами. Лукиан, греческий сатирик эпохи Антонинов, в своем трактате "О наемных ученых" приводит интересные подробности такой практики. Из выдающихся писателей с философским уклоном следует назвать уже упомянутых Плутарха и Марка Аврелия; добавим, кстати, что записки последнего написаны на греческом языке, явление, характерное для этой эпохи. Третьим является "Сократ" эпохи Траяна и Адриана, вольноотпущенник Эпиктет; он так же, как и Сократ, сам ничего не писал, его выступления и речи были записаны "Ксенофонтом" {Историк Ксенофонт (ок. 430 -- ок. 355 гг. до н. э.) был учеником Сократа и автором посвященных ему писем. Ему, как и Платону, мы обязаны знанием взглядов Сократа.} -- Аррианом.

Что касается науки в точном значении этого слова, она сохранила давний свой уровень и даже достигла определенных успехов, в частности в области медицины и математики. О влиянии, какое имела на расцвет медицины отвратительная gladiatura, речь была выше (см. с. 253). Во всем мире известно имя Галена, медика-философа, профессиональная и литературная деятельность которого занимает всю вторую половину II в. Точно так же, как в плане языка писатели эпохи Империи обрекли на забвение представителей эллинистического периода в угоду аттическому классицизму, так и медицина, минуя великих врачей эллинизма Эрасистрата и Герофила, обращается к Гиппократу с большой потерей для себя.

Математика продолжает развиваться, благодаря значению, которое ей придал Платон: но "расцвет" объясняется скорее ситуацией, характерной для императорской эпохи; когда писатели того времени говорили о mathematici, они имели в виду не математиков в современном понимании, а астрологов. Эта наука, вернее, псевдонаука, была привнесена в Грецию из Вавилона еще в эллинистическое время и с ней яростно боролись философы (Средней) Академии; {"Академия", философская школа, основанная Платоном (427--347 гг. до н. э.), в III в. до н. э. оказалась под влиянием направления, называемого скептицизмом ("Средняя Академия").} астрология значительно возвысилась благодаря признанию, которое она получила у самого влиятельного философа-стоика и ученого эпохи Цицерона, Посидония; развивая свои методы исследования, астрология превратилась в чрезвычайно запутанную систему, на изучение которой потребовалась бы целая человеческая жизнь. Однако популярность ее была огромна: люди интересовались своим будущим... Мало того, люди интересовались и будущим своих близких, особенно тех, наследником которых можно стать -- не исключая и самого императора. Поэтому профессия астролога была чрезвычайно опасна. "Астрологи, -- говорит Тацит, -- это такой сорт людей, которые в нашем государстве будут и преследуемы и почитаемы" {"Истории" I 22.}. И он был прав.

Наряду с астрологией существовала и астрономия: Птолемей, величайший астроном античности, занимался и астрологией. Его имя связано с докоперниковской, так называемой геоцентрической теорией, открытой, кстати, не им; да, не он открыл ее; но так же, как например, Гален, над головами великих исследователей эллинизма обращался к Гиппократу, так и Птолемей, не первый, впрочем, презрев Коперника античности, Аристарха из Самоса, вернулся к геоцентрической теории, осиянной великим именем Аристотеля. Он, конечно, добавил к ней немало собственных наблюдений и выводов; астрономия тесно связана с математикой и опирается на нее, поэтому неудивительно, что Птолемей и в этой области имеет огромные заслуги как ученый, усовершенствовавший использование тригонометрии в качестве вспомогательного математического средства.

В других науках влияние астрологии оказалось просто убийственным: через утверждение мистической, разумеется, призрачной связи знаков зодиака или планет с различными странами земного шара, животными, растениями, частями тела человека и т. д., была создана целая серия новых "наук" (астрогеография, астро-зоология и пр.), совершенно бесплодных и, к сожалению, успешно конкурирующих с подлинными естественными науками, возникшими в школах Аристотеля в эллинистическое время. Только одна наука обязана своим возникновением астрологии: химия. Установление связи, также призрачной, семи планет с семью известными тогда залежами руд, тем не менее стало зародышем научной химии, развитие которой, правда, как алхимии с добавлением чернокнижества, принадлежит уже к следующей эпохе.

И, наконец, несколько слов о религиозном развитии. Здесь мы имеем дело с многочисленными направлениями, которые вместе взятые представляют весьма запутанную картину, настоящий лабиринт верований и культов. С одной стороны -- старая римская религия, правда, уже сильно эллинизированная и связанная с греческим Олимпом, с другой -- восточные религии (Великой Матери богов, Изиды и Сераписа, персидского Митры и пр.) с иудаизмом включительно; с третьей -- культ умерших и живых императоров; этот последний, господствовавший в легионах, был общим для всех стран огромной Империи и поэтому был самым главным. В-четвертых -- первобытные религии отдельных провинций, влияние которых не выходило за пределы каждой территории, но было чрезвычайно животворным; эти первобытные верования, вследствие так называемой interpretatio Romana порой переплетались с течениями эллинизированной римской религии. И, наконец, в-пятых, христианство, борющееся со всеми перечисленными выше направлениями.

Позиция римских властей по отношению ко всем различным религиям и верованиям была разной. Лучшие императоры поддерживали древнюю римскую религию и с недоверием относились к "иностранным" культам, которые укреплялись при худших императорах. Так случилось при Калигуле и Домициане, так же произошло и при Коммоде, когда культ Изиды приобрел особый вес; кстати и сам Коммод принимал участие в процессиях и отправлении культа, носил изображение бога из свиты этой богини, Анубиса; ему доставляло ребяческую радость ткнуть собачьей мордой в лысину жрецов. Следует подчеркнуть, что в нашу эпоху восточные культы стали более глубокими и основательными; Изида перестала быть посредницей в любовных приключениях молодежи, что снискало ей в свое время дурную славу во II в. {Свидетельством этой сомнительной славы еще в эпоху Августа, о которой, видимо, говорит автор, может быть совет, данный Овидием в его "Науке любви" I 77--78: "Не избегай храма Изиды, которая делает девушек порой такими, какой была она сама для Юпитера-Осириса" (вольный перевод автора).} Достаточно прочитать восторженное ее описание Апулея в последней книге его "Метаморфоз"; оно стало бесспорным свидетельством перевоплощения его, автора, собственной сути. Апулей интересен еще как пример неспокойного "поиска Бога", свойственного эпохе религиозного брожения, каковой была середина II в. и весь III в.; он дал возможность проникнуть в тайны мистерий того времени.

Иудаизм вследствие заката прозелитизма все больше теряет свое значение для греко-римского мира; он замыкается в себе; место прежних фарисеев, утративших свой авторитет и значение после отступления их противников саддукеев, заняли "учителя", так называемые танаиты. Они занимались кодификацией существовавших прежде в форме устной традиции норм, частично правовых, но главным образом касавшихся ритуальной чистоты. Так возникла отредактированная в конце описываемой эпохи раввином Иегудой ха-Насси так называемая Мишна, основа для будущего Талмуда, неоценимого источника для изучения культуры еврейского мира того времени. В Мишне помимо естественной из-за трех кровавых войн ненависти к "языческому миру", представлены в высшей степени детально и подробно ритуальные предписания, усложняющие жизнь евреев, создающие окончательное обособление от ненавидимого ими мира.

И, наконец, -- христианство. Его деиудеизация, намеченная Спасителем и сильно "продвинутая" апостолом Павлом, теперь остановилась на полпути. Этому были две причины; первая заключалась в резкой оппозиции активной деятельности Маркиона, который в те годы, вознамерившись довести до конца дело апостола Павла, проповедовал учение, противостоящее официальной христианской концепции. Он считал, что в мире происходит борьба между суровым Богом Творцом Ветхого Завета и добрым Богом Искупителем Нового Завета; вторая причина содержалась в доктрине христианского прозелитизма, согласно которой Иисус был Мессией, предсказанным пророками Ветхого Завета. Мы знаем нескольких христианских мучеников, причем весьма просвещенных, которые были обращены в христианство именно благодаря чтению этих пророчеств.

Внутри христианства того времени происходит консолидация церкви вокруг римского епископа. Организация христианских общин прошла три этапа: пресвитеров (правление старейшин), епископов (надзирателей) и синода (объединение различных общин одной провинции под руководством созываемых соборов). К внутренней консолидации христианства привело время: чем хронологически дальше от эпохи Христа, тем слабее становилась надежда на близкий конец света и второе пришествие Мессии, и усиливалась потребность постоянного устройства на этом свете, создания соответствующей системы -- государства в государстве. Место пророков в христианских общинах постепенно занимали учителя веры, katechet'ы. Это длительное преобразование, необходимое для упрочения и объединения христианства, вызвало появление около середины II в. новой секты во главе с Монтаном из Фригии в Малой Азии, родины священнодействий в мистериях -- оргий и экстазы, в "языческом", христианском и мусульманском мире. {Называя Фригию "родиной оргий и экстазы" и в мусульманском мире автор, видимо, вспоминает относительно недавние события (1925 г.), когда были закрыты ордены танцующих дервишей в модернизированной Ататюрком Турции (где и находится историческая Фригия); но родиной их была не Малая Азия.} Монтан считал себя предвестником "второго пришествия", обещанным в Евангелии от св. Иоанна Утешителем, Духом Истины, пророчествовал приближающийся конец света; какое-то время он имел определенное влияние не только во Фригии, но и в Азии, {"Не только во Фригии, но и в Азии" -- т. е. в других частях провинции Азия.} и в Африке; оно продолжалось даже после его смерти, вплоть до начала III в.

Всеобщее христианство ("католическое") росло и укреплялось в долгой и упорной борьбе не столько с преследующим его "язычеством" (термин также связан с неудачными наслоениями иудаизма в христианстве), но и с сектантством в собственном доме. Свое противоборство с цезаризмом оно осознанно считало войной Мессии небесного с Мессией земным. Это отчетливо сформулировано в Acta Сциллийских мучеников (в Африке), {Сциллийскими мучениками называют двенадцать жертв гонения на христиан в 180 г. в начале правления Коммода, в африканском городке Сциллий.} которые заканчиваются словами: "Это произошло при втором консульстве Презенса и первом Кондиана (в 180 г.), когда проконсулом был Сатурнин, а..." -- дальше следовало бы ожидать: "императором Коммод", но автор Acta продолжает: "царем, по нашему признанию, Господь Иисус Христос".

Впрочем, преследования христиан при Коммоде происходили лишь в начале его правления; время этого императора было скорее периодом передышки, в чем проявилось, видимо, влияние фаворитки, христианки Марции.

Следует еще подчеркнуть, что при обоих Антонинах христианство и в области литературы вступает в новый период -- период апологетики, защищающей свое учение как от "язычества", так и от собственных ересей. Эта защита велась на двух языках; по-гречески были написаны, еще при Антонине Благочестивом, произведения Аристида, Афинагора, Юстина и ученика последнего (весьма неудачного) Тациана, по-латыни -- сдержанного Минуция Феликса и острого Тертуллиана. Они боролись с язычеством; из писателей, выступавших против ересей, достаточно назвать того, кому мы обязаны нашему знанию о них, епископа Лугдунума эпохи Марка Аврелия, Иринея Лионского, выступавшего против гностиков и монтанистов, обличавшего их как "сынов дьявола и ангелов лукавого". Разумеется, и "язычники" писали против христиан, и еретики против католиков; но нельзя требовать от победителей, чтобы они сохранили писания своих противников. Полемические произведения христиан дошли до наших дней и благодаря их обстоятельности мы можем -- вопреки воле авторов -- реконструировать обреченные на уничтожение антихристианские труды. К описываемой эпохе относится прежде всего "Истинное слово" Цельса, поддающееся восстановлению по обвиняющим его восьми книгам Оригена. {Многозначительно само название произведения Оригена: " Против Цельса". _ Kata Kelsu.}

ЗАКАТ

27. Гвардия и армия

"Предложение Цинция Севера: Я полагаю, что следует признать небывшим человека, который жил исключительно на погибель граждан и на позор себе, вынуждал нас почитать только себя; его статуи, расставленные во всех местах, следует убрать, имя его на всех приватных и публичных памятниках снять, а месяцы называть, как прежде звались, пока этот кошмар не овладел нашей Республикой".

Так звучало решение сената после убийства Коммода; это было так называемое damnatio memoriae (см. с. 259), которое назвало проклятыми императоров Нерона и Домициана.

Покушение на Коммода было тщательно продумано, как и на Домициана; преемник был назначен заранее, а участие в заговоре префекта гвардии Лета давало гарантию принятия решения главной военной силой города. Существовала, правда, некоторая трудность: Коммод был идолом гвардии и благодаря ему они получили повышенное жалованье и пользовались полной безнаказанностью в своей разгульной и пустой жизни. Но следует учесть и другое обстоятельство: гвардия Клеандра потеряла солдатскую честь и верность императорской династии, для нее перемена императора стала даже желанной, потому что сулила новые щедрые donativum со стороны преемника. Но кому быть преемником?

Им стал опять, как и после убийства Нерона и Домициана, человек в летах, серьезный, один из товарищей по оружию Марка Аврелия, испытанный в военном искусстве и опытный администратор, Публий Гельвий Пертинакс. Это был новый Гальба, или новый Нерва; правда, более похож на первого, чем на второго. Признанный преторианцами, он в первый же день своей власти дал трибуну пароль Militemus! ("Будем солдатами!"); пароль этот не очень понравился преторианцам, он звучал как намек на их праздность во времена предшественника. Donativum, однако, новый император пообещал, и достаточно высокую, но выплатил только половину: римская казна оказалась совершенно опустошенной.

Итак, преемник Коммода получил признание преторианцев; теперь следовало заручиться поддержкой сената. Пертинакс получил и ее, хотя и не без скрипа. Один из новых консулов 193 г., Фалькон, резко заявил:

-- Мы догадываемся, каким ты будешь императором, если рядом с тобой Лет и Марция -- виновники жестокости Коммода.

Но Пертинакс спокойно и с достоинством ответил:

-- Ты молод, консул, и не знаешь, что такое вынужденное послушание. {Этот диалог записал Юлий Капитолий (Helvius Pertinacs 5), ср. прим. на стр. 312.}

Что касается пограничных войск, то они по отношению к новому императору сохраняли лояльность: товарищ Марка Аврелия пользовался там всеобщим уважением. Его влияние распространялось даже за пределами государства. Послы северных варваров получили, было, позорную дань, которой Коммод откупился за мир, но посланник Лета нагнал их и отобрал римское золото со словами: "Передайте всем, что император теперь не Коммод, а Пертинакс". Сообщение подействовало, и о дани больше не было и речи.

Первые шаги нового императора оказались очень энергичными и успешными. Для наполнения казны он продал все вещи своего предшественника и значительно сократил расходы на двор, так называемый Caesariani; сам Пертинакс вел жизнь скромную и умеренную. За короткий срок он смог собрать нужную сумму для покрытия самых срочных расходов, но, к сожалению, не на возобновление замечательного фонда эпохи славы -- "алиментаций" -- на воспитание бедных детей, которые, естественно, были использованы Коммодом для своих "нужд". Придворным не понравились меры, урезавшие их праздную жизнь; они сговорились с частью гвардии, недовольной, как мы видели, энергичными действиями нового императора, для свержения Пертинакса и провозглашения императором консула Фалькона.

Заговорщики воспользовались отсутствием Пертинакса -- он находился в Остии, где занимался организацией снабжения столицы продовольствием; узнав о происходящем, император поспешил в Рим и со свойственной ему солдатской смелостью прямо направился в сенат, там заклеймил интриги придворных, виновных в финансовом кризисе и, казалось, одержал победу. Сенат готов был приговорить Фалькона к смерти, но благородный Пертинакс выступил против: "Я не хочу, чтобы обо мне говорили как о виновнике смерти сенатора". Фалькон сохранил жизнь и, устыдившись, уехал в свое имение; больше о нем никто не слышал.

Весьма двузначной в этой истории была позиция префекта гвардии Лета. Он, видимо, надеялся, что император станет послушным орудием в его руках; надежды не оправдались, и Лет решил поддержать Фалькона. Когда рухнули планы с заговором, он обратился к другому средству. Лет лично проводил следствие по делу о заговоре и вел его с чрезвычайной жестокостью, обрекая на смерть каждого, заподозренного в участии в замыслах придворных, делая вид, что действует по указаниям императора. В итоге горстка враждебно настроенных солдат ворвалась во дворец Пертинакса; придворные встретили их весьма благожелательно. Император направил к ним Лета, но тот через другой выход тайно покинул дворец. Уверенный в своей силе и правоте Пертинакс вышел навстречу мятежникам. И действительно, увидев внушительную, серьезную фигуру императора, бунтовщики струсили, все, кроме одного, из германского племени тунгров. С грубыми выкриками он вонзил копье в грудь императора, который, после краткой молитвы Марсу Мстителю, накрыв голову тогой, скончался.

Это было отвратительное убийство; преторианская гвардия тем самым вынесла приговор и себе. Но еще более отвратительным оказалось то, что наступило позже.

Пертинакс еще при жизни послал в казармы преторианцев для усмирения беспорядков своего тестя, префекта города, Сульпициана. Тот, узнав об убийстве зятя, сам решил стать императором. Преторианцы в принципе ничего не имели против него: главное, чтобы перемены на троне сопровождались donativum. Их настроением воспользовался некий Дидий Юлиан, внук юриста Сальвия Юлиана, составившего еще при Адриане "неизменный эдикт", "edictum perpetuum" (см. с. 287); самый богатый в Риме человек, не без военных и административных заслуг, он появился перед воротами преторианского лагеря и предложил себя, обещая высокие donativum. "И вот, -- говорит очевидец Кассий Дион, {Кассий Дион (по эпитоме Ксифилина), "Римская история", 73, 11.} -- началась торговля между кандидатом внутри лагеря и кандидатом снаружи; вскоре солдаты согласились на пять тысяч драхм на человека; сообщение передавалось от отряда к отряду: "Сульпициан дает столько-то, а сколько ты, Юлиан? Юлиан обещает столько-то, сколько добавишь к его сумме, Сульпициан?"" Наконец победил Юлиан, добавив к пяти тысячам еще тысячу с четвертью; Сульпициан уступил и Юлиан был провозглашен императором.

Безоружный сенат утвердил решение солдат; однако совсем иначе повел себя римский народ. Мы можем еще раз констатировать, что несмотря на долголетнее растление, это был в глубине души прежний, гордый populus Rom anus Quirites. Народ забыл на какое-то мгновение обычное требование panem et circenses, почувствовав себя оскорбленным, когда стал объектом позорной торговли двух претендентов; толпы людей собрались перед домом Юлиана, называя его цареубийцей и узурпатором. Напрасно Юлиан пытался уговорить людей, обещая денежные награды: "Не хотим! Не принимаем!", -- был ответ. В руках у толпы появилось оружие и дело дошло до столкновений. Народ направился к цирку и началась осада импровизированной крепости. Конечно, без продовольствия и воды, осажденные не могли долго продержаться, но они обратились к армии и полководцу Песценнию Нигеру, популярному в Риме наместнику Сирии.

Знаменательное событие: толпа обратилась к армии против гвардии. Армия ответила на призыв, но, к сожалению, не только в лице названного толпой полководца. Повторилось то, что уже имело место после убийства Гальбы: три претендента на проданный гвардией императорский трон начали борьбу между собой; кроме Нигера появился еще полководец из Паннонии Септимий Север и начальник британской армии Клодии Альбин. Итак, возникла опасность гражданской войны, угрозу которой увидел напуганный народ в знаке на небе, появившемся во время принесения жертвы Юлианом; историк Дион говорит, что видел собственными глазами солнце, окруженное тремя светилами. Обратились к дельфийским оракулам; их ответ дает в латинской форме наш свидетель, биограф Нигера: {Биограф Нигера, Элий Спартиан, стих -- Песцений Нигер 8.}

Optimus est Fuscus, bonus Afer, pessimus Albus -- ("самый лучший -- темный, хороший -- африканец, самый худший -- белый"). "Темный" -- намек на Нигера, отец которого звался Фуском; Albus, разумеется, Альбин, Afer, конечно, Септимий, родившийся в триполитанском городе Лептис Магна (совр. Ливия). Почему Альбин получил такую оценку, мы не знаем; представляется, что все они были опытные полководцы из школы Марка Аврелия; главный их недостаток заключался в том, что их было трое. Самым лучшим, видимо, был любимец римского люда Нигер; но его легионы находились в далекой Сирии, тогда как Септимий со своей армией, расквартированной ближе всех от Италии, времени не терял. Чтобы не оставлять противника в тылу, он предложил Альбину титул цезаря, сделав его, таким образом, преемником трона; Альбин согласился и Септимий повел свои легионы на Рим.

И опять повторилось то, что имело место после убийства Гальбы, когда Вителлий во главе германской армии направился против провозглашенного гвардией императора Отона. Но Юлиан не был Отоном; вместо овладения альпийского перешейка и военных действий он удовлетворился приказанием сенату объявить Септимия врагом отчизны, на что Септимий, естественно, не обратил никакого внимания. Впрочем, что мог сделать Юлиан? Его главная сила, гвардия, получив вознаграждение за проданную власть, предпочитала наслаждаться, а не воевать, забыв о том, что в лице хозяина армии приближается судный день не только для ее избранника, но и для нее самой. День этот приближался, неотвратимый как фатум; после Альп -- Пад (совр. р. По), дальше -- Умбрия, и вот уже недалеко Рим. Юлиан беспомощно метался, то приказывая укреплять дворец, Рим, то через сенат обещал недавнему врагу совместное правление. А зачем Септимию половина власти, когда он может ее получить полностью? Он уже под стенами Рима. Добавив к своему имени имя Пертинакса, Септимий дал понять, что главная его цель -- отомстить за гнусное убийство императора; грозное memento для убийц. Но даже такое предупреждение не заставило их организовать действенное сопротивление. Все покинули неудавшегося императора; сенат, надеясь получить прощение победителя, объявил его низложенным, издав заодно и смертный приговор, который был немедленно приведен в исполнение. "Что я сделал дурного? -- пытался защититься Юлиан. -- Разве убил кого?" Напрасные вопросы. Он был убит после двух месяцев правления. Позорное начало и жалкий конец.

Септимий стал цезарем, но пока только владыкой Запада; Восток находился еще во власти Нигера и это был непростой противник. Мог ли он стать новым Веспасианом в походе против Септимия, нового Вителлия? Нигер не уступал в храбрости смелому основателю династии Флавиев, но и Септимий был личностью более значительной, нежели пьяница прирейнских казарм. Септимий задержался в Риме ровно столько, сколько нужно было для утверждения своей власти, т. е. около месяца. Главное здесь -- ликвидировать старую преторианскую гвардию, запятнанную кровью Пертинакса, опозоренную торговлей императорской властью. Все преторианцы были изгнаны из лагеря и Рима; их не приняли даже в легионы. Убийцы Пертинакса, выданные соучастниками, получили заслуженную кару -- смерть. Так Септимий почтил память того, мстителем за которого выступил новый император; более того, он настоял на причислении сенатом Пертинакса к богам, и жрецом нового divus Pertinax стал его сын.

Все справедливо; но без гвардии ни Рим, ни Италия, ни династия существовать не могли. Септимий создал совершенно новую гвардию -- из лучших солдат своего, паннонского легиона, и получил в самом сердце империи безгранично преданное ему войско; дисциплина -- disciplina со времен Адриана была главным кредо легионов. С таким войском Септимий мог править, не опасаясь непослушания других оплотов власти. На месте принципата, длившегося непрерывно от Августа до Марка Аврелия, возникла опирающаяся на армию абсолютная монархия. Более того, в пограничных легионах, как мы знаем, служили солдаты из местного населения, по представлениям римлян, варвары; теперь они тоже попадали в гвардию. И не впервые: мы помним, что уже Коммод, вернее Клеандр, принимал их в гвардию. Однако то, что когда-то было исключением, теперь стало правилом. Можно утверждать, что главным намерением нового императора с первых же месяцев его правления стали милитаризация и варваризация Рима.

Теперь следовало защитить свою власть от самого опасного противника -- Песценния Нигера. Изгнанный Септимием из Рима, этот полководец не считал себя побежденным: в Антиохии, своего рода Риме Востока, он провозгласил себя императором и мгновенно захватил весь азиатский Восток до Черного моря и Архипелага. Иначе и не могло быть; но признание узурпатора Византией, укрепившим таким образом свое положение и в Европе, оскорбило Септимия и навлекло на неосторожный город безудержный гнев владыки Запада. Со своими верными легионами он незамедлительно направился на Балканский полуостров, без труда достиг Византия и, поручив осаду города одному из своих легатов, перебросил главные силы в Малую Азию. Успех сопутствовал ему везде и, направляясь дорогой Александра Великого, он дал бой Нигеру у города Иссы в Сицилии. {У Иссы в 333 г. до н. э. Александр Великий победил персидского царя Дария.} Победа открыла ему путь к Антиохии; потерпев поражение, Нигер предпочел сдаться парфянам, но его схватили солдаты Септимия и убили.

Септимий не торопился возвращаться; следовало наказать пограничные с Сирией государства, которые воспользовались гражданской войной, чтобы напасть на подвластные Риму города. Септимий с легкостью исполнил эту задачу и за свои победы получил новые титулы Арабский и Адиабенский; {Adiabenicus -- от Адиабене, Медия Адиабене, местность восточнее р. Тигр. После завоевания ее Траяном в 166 г. н. э. относилась к римской провинции Ассирия.} затем он вернулся на Запад, не вмешиваясь более в дела угасающего Парфянского царства.

Тем временем Византии продолжал защищаться, хотя после поражения Нигера и его смерти сопротивление потеряло всякий смысл. Город пережил все ужасы безнадежной обороны, включая и каннибализм; город сдался только тогда, когда все возможные средства были израсходованы. Септимий расправился с жителями самым жестоким образом: все участвовавшие в трехлетней героической обороне, независимо от того, были ли они военные или гражданские, -- все были убиты, а имущество конфисковано; город лишился самоуправления и был присоединен к соседнему Перинфу; особенно страшным для Византия стало разрушение городских стен: благодаря положению на Босфоре, он был самой мощной крепостью на северо-востоке страны. Так что вскоре пришлось укрепления восстанавливать, и в этом распоряжении проявился со всей силой африканский темперамент Септимия.

Оставался третий соперник, Клодий Альбин. Не только соперник, но и наследник трона, цезарь. Трудно поверить, чтобы Альбин всерьез воспринимал предложение Септимия, ведь у последнего было два сына. Скорее всего, оба надеялись обмануть друг друга. Теперь наступил удачный момент для ликвидации западной опасности. Повод для военного выступления найти было нетрудно. Септимий обвинил Альбина в том, что тот, не довольствуясь титулом и ролью императора, присвоил себе и титул августа, т. е. выступал как претендент на императорскую власть. Решающее сражение произошло недалеко от столицы Галлии Лугдунума; Альбин был разбит и погиб. Победитель приказал насадить на копье отрубленную голову врага и послать в Рим; вот такие наступили времена, спустя неполные двадцать лет после смерти Марка Аврелия.

И только теперь, в 197 г. Луций Септимий Север стал настоящим императором Рима.

28. Династия Северов

Стоит познакомиться поближе с личностью нового владыки, который направил историю Римской империи по новому, увы, не очень удачному пути.

Септимий родился в триполитанском городе Лептис в 146 г.; военно-административную и государственную карьеру он начал при Марке Аврелии. В бытность легатом в родной Африке, он захотел узнать о своем будущем и обратился к "математику", иными словами, к астрологу, отдав ему свою genitura, где было указано положение небесных тел в час рождения, -- т. е. то, что мы теперь называем гороскопом (от греч. hora -- время, skopen -- наблюдать). Посмотрев на расположение небесных тел, астролог сердито сказал: "Дай свою, а не чужую!" Септимий убедил астролога в "подлинности" гороскопа и тот сказал, что звезды сулят ему императорский трон. Мы не станем настаивать на достоверности данного сообщения; но оно свидетельствует, по крайней мере, ⁰ роли астрологии в эпоху Септимия. Характерна еще одна история. Потеряв первую жену, от которой Септимий имел двух дочерей, он начал думать о втором браке и, прежде всего, интересовался гороскопом своей будущей избранницы. Узнав о том, что в Сирии живет девушка, звезды которой предсказывают ей титул императрицы, он немедленно послал сватов и получил согласие. Его женой стала Юлия Домна из Эмесы сирийской, умная и энергичная женщина; обе черты ее характера очень сильно отразились на дальнейшей судьбе римского государства. Юлия родила Септимию двух сыновей; старший, будущий наследник трона, родился в 176 г., еще при жизни Марка Аврелия.

Провозглашенный после убийства Пертинакса в 193 г. паннонскими легионами императором, Септимий мог считать свою власть упроченной только после победы над Альбином в 197 г. Опытный солдат, он провел много лет своего правления на войне с Парфией и в Британии. Его везде сопровождал успех; в 199 г. победоносно завершилась война с Парфией и северная Месопотамия стала римской провинцией -- таким образом, был осуществлен план Траяна; в честь его побед в Риме на Форуме построили сохранившуюся до нашего времени триумфальную арку. Пальмира, крупный центр караванной торговли и ремесла, получила статус римской колонии; роду Одената, верховного правителя Пальмирского царства, было дано право римского гражданства, что создало в будущем серьезную опасность для преемников Септимия на римском троне. Но как бы то ни было, внешне правление нового императора выглядело весьма успешным. Военные успехи были завоеваны легионами и храбрыми полководцами и их влияние чрезвычайно выросло, что не могло не отразиться и на внутренней политике Септимия.

Развитие событий, предшествовавших переходу власти к Септимию, объясняет нам, почему этот император не очень уютно чувствовал себя в столице. Римский народ, как мы помним, считал своим избавителем от юлианского позора его соперника Песценния Нигера. Особого значения это не имело, потому что пыл народа, хоть и горячий, как всегда быстро угас. Хуже было с сенатом; большинство сенаторов симпатизировало Клодию Альбину. Победив Альбина, Септимий захватил переписку своего врага с влиятельными членами сената; она дала ему убедительный материал для суровой расправы над беззащитным, но благодаря своему славному прошлому, еще очень авторитетным органом власти. Септимий не мог уничтожить его полностью, но жестко ограничил полномочия; сенат превратился в обычный городской совет Рима, функции которого подчинялись власти префекта столицы. Таким образом, из трех столпов государственной власти, которые соперничали между собой, первые два -- сенат и гвардия -- исчезли; осталась армия, единственная опора императорской власти. Септимий всячески ей покровительствовал и последние его слова к сыновьям, которым он оставлял наследственную власть, были: "Живите в согласии, ублажайте воинов, на всех остальных можете не обращать внимания". {Кассий Дион (по эпитоме Ксифилина), "Римская история", 76, 15.}

Итак, началась милитаризация Империи. Это была самая заметная черта нового государственного строя. О самой организации и структуре римского войска, игравшего важную роль в стране, мы поговорим позже, здесь же остановимся на общей характеристике. Солдаты, как основная опора императора, получили большие привилегии и могли перейти в сословие всадников, дослужившись до высших должностей в армии -- центуриона первого ранга, трибуна, легата. В принципе это еще не представляло особой угрозы, но опасность заключалась в том, что теперь значительность военного человека решала только физическая сила; можно себе представить, как вследствие такого "либерализма" снизился культурный уровень армии и, прежде всего, среди полководцев. Следует добавить, что Септимий Север и гражданские должности охотнее доверял своим ветеранам. Со времен "просвещенного абсолютизма" Антонинов императорская бюрократия занимала постепенно места, которые традиционно предназначались сенаторам; тогда эта бюрократия была всадническая. {Бюрократия всадническая -- из эквитов (см. прим. на стр. 25).} Теперь она стала военной: префекты, прокураторы и пр. назначались императором из высших чинов армии. Правительство Антонинов было правительством интеллектуалов; теперь наступили иные времена.

Управление префектов подверглось любопытному изменению. Судебные функции сената, так называемые cognitiones, были отобраны у него и переданы префектам, власть которых, таким образом, становилась скорее гражданской, нежели военной. Это было возможно, пока префектами были всадники, т. е. люди, обладавшие все-таки некоторым образованием. Теперь, когда префектом гвардии мог стать совершенно неграмотный человек, следовало как-то предотвратить полный развал судопроизводства. Практика смягчила крайности теории: один из двух префектов всегда был юристом. Должность эта была небезопасна; лучшие юристы Рима, Папиниан и Ульпиан, жизнью заплатили за свое краткое возвышение. Тем не менее деятельность этих людей способствовала расцвету римского права в период чудовищного падения духовной культуры, который наступил именно при Северах.

Я говорил о двух префектах гвардии; возвращение к августовской практике произошло лишь в 205 г.; в течение первого десятилетия правления Септимия префектом был один человек, пользовавшийся безграничным доверием императора, своего рода наместник, канцлер, управлявший государством во время многочисленных военных походов главы страны. Это был Гай Фульвий Плавтий, человек честолюбивый и не особенно разборчивый в средствах, обладавший магнетическим влиянием на императора. Разумеется, он стал объектом особой ненависти наследников трона, в частности старшего сына, известного под именем Каракаллы. Ненависть возросла, когда под влиянием опять же префекта, император женил своего сына на его дочери Плавтилле. Распри между советником и наследником привели, в конце концов, к катастрофе: Каракалле удалось убедить отца в том, что Плавтий готовит заговор. Последствия такого обвинения были ужасны; Септимий, человек необузданного темперамента, не знал меры ни в любви, ни в гневе; в январе 205 г. Плавтий был убит. Данная трагедия очень напоминает трагедию Сеяна при Тиберии; о тех событиях мы могли рассказать, пользуясь потрясающими описаниями Тацита, -- об этих мы располагаем лишь отрывочными и скупыми рассказами биографов и сведениями у Кассия Диона.

Милитаризация страны -- это еще не все. В прежнюю преторианскую гвардию брали лишь римских граждан, так было, по крайней мере, до Коммода; таким образом, преторианцы могли считаться в какой-то степени представителями "римского народа", причем с большим основанием, нежели ликвидированное Тибери-ем народное собрание. Теперь положение изменилось. В армии, из которой выросла новая преторианская гвардия, вовсе не заботились о гражданстве; она состояла, главным образом, из выходцев из провинций, восточных и придунайских. Пока в этом не было большой опасности, потому что многие провинции благодаря последовательно проводимой Антонинами политике урбанизации была в значительной мере ассимилированы с метрополией; но наместники не брезговали помощью варваров, особенно германцев, охотно продававшихся за хорошее жалованье и возможность получить землю в будущем. Перед ними открывалась перспектива не только военной карьеры, но и, как мы говорили, гражданской службы.

Итак, вследствие реформ Септимия Севера произошла не только милитаризация, но и варваризация страны, армии и управления.

Не стоит этому удивляться; удивительно как раз было то, что милитаризация не наступила раньше. Ведь армия, регулярная армия, являлась единственной реальной силой в государстве; как государство могло предотвратить ее стремление посягнуть на власть, столь же мощную, как и она сама, и остановить ее превращение из защитницы народа в его угнетательницу? Об этом начал думать еще Платон в своем "Государстве"; такой вопрос легко решить там, где армией является ополчение, как было в эпоху расцвета Республики; труднее становилось при регулярной армии и хуже всего -- в эпоху варваризации, как мы увидим в следующем разделе.

Попробуем ответить на вопрос, что спасло Рим от милитаризации в первые два столетия Империи? Материалистическая теория ответа не дает; защитницей Рима была всегда легенда, державшая в руках военную силу, склонную к наживе и произволу: августовская в первом и антониновская во втором веках. Сам Септимий признал значимость последней; желая спасти и использовать для себя ее остатки после разрушительного правления Коммода, он прибег к одной из самых странных юридических фикций, которых так много в римском праве. Прежде всего, как мы помним, он "усыновил" отца, к тому же умершего, Пертинакса, выступая как мститель против Юлиана и старой гвардии. Имя "отца" он прибавил к своему имени и получил великолепное сочетание: Септимий Север Пертинакс (Pertinax -- упорный, Severua -- жестокий, твердый). Затем Север второй раз "усыновил" другого отца, давно умершего, светлой памяти Марка Аврелия. Его имени, правда, он не взял, но передал своим сыновьям, а что те с ним сделали, мы скоро увидим... Император повелел именовать себя divi Marci filius, что привело к очередному недоразумению, потому что истинным "divi Merci filius" был совсем не светлой памяти Коммод; значит, Септимий стал братом этого мерзавца?! Да, стал. Император не побоялся такой перспективы, велел обожествить Коммода, казнить его убийц, если они еще существовали и к титулу divi Marci filius добавил совсем уж не почетное имя divi Commodi frater, став "сыном божественного Марка и братом божественного Коммода". И все для того, чтобы соединить свой род с генеалогическим древом светлой антониновской легенды. Кажется, что даже внешним видом Септимий старался быть похожим на "избранника народов" -- трудно иначе объяснить невероятное сходство его портрета с бюстом Марка Аврелия.

Септимий Север умер в 211 г. во время британского похода, куда он взял обоих своих сыновей, чтобы вырвать их из-под влияния придворной жизни и постараться примирить друг с другом. После его смерти они стали соправителями. Старшего звали Бассиан; позже отец, укрепляя связь с антониновской легендой, переименовал его в Марка Аврелия Антонина. Но потомки не приняли отождествления самого лучшего императора Рима с одним из наихудших; он остался в памяти под именем Каракаллы, полученным им еще в раннем детстве, которое тот провел в лагере под Лугдунумом; имя было связано с названием галльского плаща, опускающегося до пят; прозвище он, видимо, получил так же, как в свое время сын Германика, Калигула.

"Живите в согласии, ублажайте воинов, на всех остальных можете не обращать внимания". Первое из этих пожеланий заботливого отца сыновья не выполнили: вскоре после смерти Септимия Каракалла убил своего брата, несчастного "Антонина" Гету на груди матери Юлии Домны, под предлогом якобы готовящегося заговора. Более того, Каракалла велел стереть имя Геты на всех памятниках, воспользовавшись известной нам формулой damnatio memoriae. Префект гвардии Папиниан получил приказание написать речь для сената, оправдывающую это убийство. Тот ответил: "Гораздо труднее оправдать братоубийство, чем его совершить". {Ответ Папиниана записал биограф Каракаллы Элий Спартиан (Antoninus Karakalla 8).} Такой ответ, естественно, привел к смерти того, кто его произнес, но не перевоспитал братоубийцу. Он шел напролом сквозь кровь, невзирая на проклятия подданных, пока кровью собственной не заплатил за безграничные преступления своего короткого правления (211--217 гг.)

Второе желание отца, "ублажайте воинов", было исполнено. Каракалла был солдатским императором в еще большей степени, чем Септимий. Армия рекрутировалась из выходцев из провинций, и император своим декретом от 212 г. constitutio Antoniniana даровал римское гражданство всем свободным гражданам империи, что привело к уравниванию в правах провинций с Италией. Это стало своего рода заключительным аккордом эмансипации, начатой еще Антонинами, эмансипации, которая уравнивала Италию с Римом. Это могло привести к положительным последствиям, если бы не третий "совет" Септимия.

"На всех остальных можете не обращать внимания" -- отлично... Но эти "остальные" жестоко отомстили; не активно -- так поступить они не могли, но пассивно, ужасающе пассивно. Для обогащения солдат "остальные" платили тяжелейшие налоги; власти города собирали налоги под надзором императорских чиновников, отвечавших за полный сбор. Естественно, что теперь большинство уклонялось от должности члена муниципального совета -- curialis, которая когда-то была предметом мечтаний любого горожанина. Мелиорация была запущена, потому что любая активность могла выявить нового кандидата для государственного поста. В итоге -- упадок сельского хозяйства, ремесла и торговли; о деградации искусства и говорить не приходится. Единственный вид искусства, тесно связанный с жизненными потребностями, архитектура, сохранился на прежнем уровне; построенные на via Appia термы Каракаллы даже в руинах дают прекрасное свидетельство таланта римских архитекторов. Что касается скульптуры, то Каракалла в ее реалистическое направление внес последнюю, но очень важную тему -- себя самого. Стоит всмотреться в черты императора-братоубийцы -- перед нами наиболее яркое воплощение дьявола в человеческий облик.

Каракалла жил среди солдат и среди солдат был убит; убийство было организовано префектом гвардии Макрином, ближайшим советником императора, управлявшим страной, как в свое время Плавтий, когда глава государства находился вне Рима. Заговор был настолько ловко составлен, что долгое время ни участники, ни исполнители убийства не назывались, поэтому Макрин мог выступить как мститель за преступление и был провозглашен императором. Сенату ничего не оставалось, как признать Макрина, заявив, что любой император лучше братоубийцы. Новый император вместе со своим сыном Диадуменом направился в легионы; солдаты приняли их благосклонно.

-- Я вижу вашу любовь к имени Антонинов и даю это имя моему сыну, пусть он носит его как можно дольше!

Солдаты восторженно ответили на такую речь:

-- Имея Антонина, мы имеем все! {Записал Элий Лампридий, Diadumenus Antoninus 1.}

Тем временем против обоих преемников Каракаллы выступил новый грозный враг, в лице еще одного Антонина, столь же фальшивого, как и первые, но благодаря новой фикции, кажется, имеющего больше прав. Мать Каракаллы, Юлия Домна, узнав об убийстве сына, покончила с собой; у нее была сестра Юлия Меза, тоже умная и энергичная женщина, мать двоих дочерей, Соэмиады и Мамеи, которые, в свою очередь, имели сыновей. Всю эту семью Макрин выслал из Рима в Финикию, совершив очень большую ошибку. Меза с дочерьми жила в Эмесе, где ее муж был жрецом финикийского бога солнца Элагабала и владел огромными богатствами. Меза щедрыми подарками привлекала легионеров на сторону своего внука, четырнадцатилетнего Вария Авита. Чтобы увеличить его шансы, мать мальчика Соэмиада пошла еще на одну жертву, которая ей, впрочем, ничего не стоила: она начала распространять слухи, будто была любовницей Каракаллы, и что Авит -- сын бывшего императора, и, значит, кровь от крови и плоть от плоти настоящего Антонина, если таковым считали сына Септимия Севера. Новый "Антонин" также служил богу Элагабалу; он был невероятно красив, о чем, правда, трудно судить по его портретам. Когда мать с сыном появились перед солдатами, восторг был всеобщим, и они стали переходить на сторону Авита; его приверженцы сошлись в бою с Макрином под Антиохией, узурпатор был разбит и вскоре вместе с сыном убит. Армия провозгласила императором Авита под именем Марка Аврелия Антонина. Но потомки отказали ему в такой чести и называли его Гелиогабалом, по имени того бога, которому он служил. Мы знаем этого императора по известной трагедии 3. Красинского "Иридион".

Это произошло в 218 г.; после победы Гелиогабал перебрался в Рим и тут быстро наступило разочарование. Четырнадцатилетний мальчик, полностью растленный обрядами в честь сирийского бога, обрядами, где порок заменял религию, совсем не заботился о государстве; этим занималась его бабка Юлия Меза, получившая титул августы. Она приказала казнить Ганниса, полководца, победившего Макрина и давшего трон ее внуку. Так выглядела благодарность по-восточному. Гелиогабал проводил время в изощренных наслаждениях, о чем мы говорить не будем, и служении богу из Эмесы. Фетишем его был черный камень, так же, как и фетиш Кибелы, {В храме Великой матери Богов на Палатине (ср. прим. стр. 297) находился привезенный из Малой Азии посвященный ей черный камень, видимо, метеоритного происхождения.} Матери Богов, видимо, аэролит; император велел перенести его в Рим, построил ему роскошный храм на Палатине; он добивался того, чтобы в стране почитался только один бог и чтобы ему подчинились все иные римские, греческие и восточные боги. Стремление к культу солнца характерно для последних лет "язычества", в более позднее время оно руководило выдающимися императорами в их реформаторской деятельности в области религии. Однако в жизни Гелиогабала религия носила совершенно ребяческий характер; он организовал, например, свадьбу своего Элагабала с карфагенской богиней Небесной, в сущности, являвшейся финикийской богиней Астартой, происходившей также из Эмесы.

Фантастические безумства мальчика росли, а с ними и угроза и ненависть вокруг; Меза, видя откровенную глупость внука, уговорила его взять в соправители своего двоюродного брата, сына Мамеи, Алексиана; по настоянию Мезы Гелиогабал -- и здесь мы опять сталкиваемся со странностями римского семейного права -- усыновил Алексиана, изменив ему имя на Александр, и назначил его наследником. Совет был неплохим; разумный и уравновешенный Алексиан, хоть и был моложе своего шестнадцатилетнего "отца", но сразу завоевал любовь подданных. Безумства Гелиогабала оттолкнули от него единственного, самого близкого по крови, помощника. Вместо с того, чтобы привлечь "сына" к себе, Гелиогабал видел в нем соперника и старался избавиться любой ценой. В конце концов поведение императора вызвало всеобщую ненависть и отвращение: взбунтовавшиеся солдаты убили Гелиогабала и его мать Соэмиаду (бабка, видимо, к этому времени умерла). Это случилось в марте 222 г.

Императором стал тринадцатилетний сын Мамеи Алексиан -- Александр Север. Имя Север подчеркивало родство с Септимием Севером, мужем сестры его бабки Юлии Мезы; неслучайно и имя Александр, -- свидетельство популярности среди римских императоров покорителя Востока, Александра Великого. События, развивавшиеся на Востоке, как мы увидим, привели к тому, что именно при правлении молодого императора необходимость в новом покорителе стала более чем когда-либо острой. Новый император отказался от имени Антониной : его предшественник окончательно запятнал это имя и опозорил навеки антониновскую легенду.

Можно было надеяться, что после стольких лет кошмара наступили наконец для римского государства лучшие времена. Естественно, что особой инициативы от несовершеннолетнего мальчика требовать не приходилось; пока что правила его мать, почтенная Мамея, получившая титул августы. Рядом был советник императора, замечательный юрист Улышан Домиций, вернувшийся из ссылки, куда, по всей видимости, был отправлен Гелиогабалом. Оба они стояли во главе совета принцепса, состоявшего из шестнадцати известных сенаторов. Это было настоящим восстановлением совета сенаторов. Самое удивительное заключалось в том, что такое восстановление признала и армия, и гвардия; конечно, не обошлось без волнений и узурпаторов, но они не имели большого значения. Теперь, казалось, появилась новая мощная опора государственной власти в Риме: после упадка династической легенды оставалась самая старшая и самая достойная -- легенда сенатская, легенда Камиллов Фабрициев, Сципионов и Цицеронов. {О символах славы этой легенды сената речь уже была -- за исключением одного; Фабриций Лусцин (I пол. III в. до н. э.), дважды консул, сенатор, полководец, образец римских добродетелей; известен тем, что покорил своей бескорыстностью и благородством царя Эпира Пирра, напавшего на Италию в 280 г.} Невзирая на пренебрежение и осквернение предыдущими правителями, несмотря на собственное раболепие, сенат оставался символом славы давней Республики.

Первой заботой новой власти стало очищение Рима от позора и беззакония Гелиогабала; все его приятели по распутству, продажные и мстительные чиновники были немилосердно устранены. Одно это принесло облегчение подданным как в Италии, так и в провинциях. Следовало позаботиться и о казне, опустошенной безумствами предшественника; были введены умеренные налоги и проведена монетарная реформа, не очень нам понятная, но, судя по итогам, весьма результативная. Идея проведения реформы, видимо, исходила от опытного Ульпиана, но в других случаях основой успеха было обаяние молодого императора, который без колебаний рисковал собственной жизнью, защищая своего пожилого советника от вечно недовольной, деморализованной гвардии. Александр был скромен и сдержан в личной жизни, но там, где требовали обстоятельства, он умел быть решительным и непреклонным. Он проявил необычайную терпимость к многочисленным религиям: в своем ларарии lararium (домашней часовне) помимо изображений выдающихся императоров он держал animas sanctiores; как говорит биограф Александра, {Биограф Элий Лампридий, Александр Север 29.} там находились изображения Христа, Авраама и Орфея, которым тот ежедневно молился.

Казалось, этот молодой, здоровый телом и духом император несет Риму долгие счастливые годы, столь необходимые стране для залечивания своих ран; но опять, как и при Марке Аврелии, дали себя знать кровоточащие границы государства на Евфрате и в Германии.

Первая граница мало тревожила Рим в последние годы; Парфянское царство, когда-то наводившее страх, захлебывалось собственной кровью, раздираемое гражданскими войнами. Теперь, при Александре Севере, в хаосе междоусобиц заявила о себе новая мощная династия, мечтавшая об обновлении старых традиций Киров и Дариев. Парфия, правда, в 240 г. до н. э. отделившаяся от государства Селевкидов, в настоящее время в значительной степени эллинизировалась: греческий язык стал языком образованной части общества и учреждений, надписи на монетах также были по-гречески. Новая династия представляла своего рода националистическую реакцию; основатель династии Арташир -- греки называли его Артаксерксом -- внук Сасана, обращался к древнеперсидской традиции, поддерживал древнюю религию Зороастра, восстановил персидский язык в администрации; одним словом, иранские страны оказались окончательно потерянными для эллинизма. Таковы были внутренние дела государства Сасанидов, государства новой династии, возникшей на месте династии Аршакидов. Но Артаксеркс решил добиться давней цели -- захватить прежние территории персидских царей вплоть до побережья Средиземного моря. Не будучи связанным перемирием, заключенным Аршакидами с Римом, не объявляя войны, Артаксеркс напал на Месопотамию.

Этого, разумеется, римский император вынести не мог; несмотря на мирную расположенность, Александр направился на Восток для защиты своей провинции. Вызывает удивление смелость, с какой молодой, еще неопытный полководец вел навязанную ему войну с вдохновленным многими победами противником; он преодолел невероятные трудности в чужой стране, отбил атаки Артаксеркса и спас Месопотамию от персидского вторжения. Можно вообразить, как музы эллинизма славили победы нового Александра над персидским царем, теперь звавшимся Артаксерксом; сенат наградил его великолепным триумфом, и эта первая персидская война (232--233 гг.) принесла несомненные положительные результаты.

Вскоре вспыхнула вторая война -- германская. По всей видимости, оголение северной границы, вызванное переброской войск на восток, придало смелость варварам; они прорвали рейнско-дунайский лимес, захватили "Декуматские поля" и начали угрожать Галлии. Неутомимый Александр вынужден был отправиться на новую войну, на этот раз вместе со своей матерью, которая не хотела оставить сына в опасном походе. Легенда не поскупилась на описание этого похода; говорили, что астролог Трасибул по звездам предсказал молодому императору смерть от варварского меча. "Значит, на поле славы -- тем лучше", -- ответил юный герой. Рассказывали еще, что во время пути через Галлию некая друидка предупредила его не верить солдатам. Этот совет был, увы, не без оснований. Вспомним завещание Септимия Севера: ублажать солдат и не обращать внимания на остальных. Александр же заботился об "остальных", не позволяя, чтобы государственные доходы шли на удовлетворение изнеженной солдатни; в этом отношении он был, если нужно, суров и умел наказывать нарушающих военную дисциплину. Солдаты германских легионов прекрасно знали позицию императора, и он сразу почувствовал неприязнь к себе, когда появился в 235 г. у них в лагере около Могунция. Если бы подошли его полки, участвовавшие в персидской войне, обогатившиеся трофеями и покрывшие себя славой! Но они были еще далеко. Чтобы выиграть время, Александр начал переговоры. Но смутьяны делали свое дело; во главе бунтовщиков встал Максимин Фракиец, дослужившийся от рядового до высшей должности. Его послушались, и Александр с матерью были убиты.

Итак, звезда надежды погасла, звезда, которая светила Риму тринадцать лет; историческая справедливость ответила на преступление Максимина и его солдат грандиозным, длившимся пятьдесят лет бесславным хаосом.

29. Римское войско

Осуществленная Северами милитаризация государства вынуждает нас обратить внимание на орудие такой милитаризации, на римское войско. В той форме, в какой войско существовало во времена Империи, оно преодолело хаос гражданских войн, предшествовавших образованию Империи, и своему упорядочению было обязано гению Августа и его constitutiones, установлений, обязательных, в принципе, для всех его преемников.

Согласно положению, римское войско было в сущности войском императора; его имени присягали на верность и повторяли эту присягу два раза в год -- в день вступления на трон и в день Нового года. После смерти императора присяга теряла свое значение и силу. Такой серьезный пробел в законодательстве возник потому, что отсутствие мужского потомства не позволило Августу урегулировать династический вопрос. Это было больным местом нового строя, причиной многих беспорядков после смерти представителя высшей власти в государстве.

В целом римское войско состояло из легионов, вспомогательных частей (auxilia), отрядов города Рима и окрестностей, из флота, артиллерии и, наконец, муниципальной и провинциальной милиции. Рассмотрим по очереди каждую из частей, начиная с самой важной и характерной для Рима единицы -- легиона.

Римский легион соответствовал нашему полку и состоял в эпоху Империи из 6000 солдат. Таких легионов после победы над соперниками Август оставил не более двадцати; после его смерти их количество составило двадцать пять; преемники Августа постепенно, но неукоснительно увеличивали количество, и Септимий Север довел его до тридцати трех. Каждый легион имел номер и название, например, legio Adiutrix, "Вспомогательный", legio V Alaudae, "жаворонки", legio XII Fulminate, "Молниеносный" и т. д.

Согласно идее Августа, Римская империя должна была сохраняться в определенных границах и задачей войска являлась защита этих границ; поэтому войско было расквартировано в пограничных провинциях, которыми управлял император через своих legati pro praetore. Итак, при Августе в Испании находились legio IV Macedonica, legio VI Victrix, в Африке легион III Августа и легион IX Испанский и т. д. В принципе размещение легиона в данной провинции было постоянным; перевод их из одной провинции в другую считался исключением. Эти легионы становились источником романизации, поскольку находились, как правило в варварских провинциях, и выполняли цивилизационную миссию; вблизи лагерей селились туземцы, со временем эти поселения превращались в города. Таким образом, история отдельных легионов в разнообразных и многочисленных надписях дает нам богатый материал для изучения данной области античной культуры. В отличие от пограничных провинций остальные, главным образом сенатские, были в принципе "провинциями невооруженными, беззащитными" (provinciae inermes); разумеется, и они имели какую-то военную защиту для поддержания внутреннего спокойствия, но там использовалась провинциальная и муниципальная милиция.

Императорский легион, несколько отличный от республиканского, состоял из десяти когорт, каждая когорта из шести центурий. Во главе каждого легиона стоял легат, legatus legionis, как его называли, в отличие от legatus pro praetore, наместника провинции. Легаты назначались из сенаторов, обычно из бывших преторов. Под начальством легатов стояли трибуны, их было несколько и они могли, как Гораций в войске Брута, управлять легионом. Как делились обязанности между ними и легатом, мы не знаем. Во главе центурии были центурионы. Внешне военная иерархия выглядела очень просто: легионы, легаты, трибуны и центурионы. В действительности, она оказывалась весьма сложной, потому что существовали, как и у нас, различия между обычным рядовым и центурионом, центурионы между собой также различались; внутри легиона могли быть повышения, совершенно иные, чем у нас: в частности, первый центурион, так называемый primipilus, имел право вместе с трибунами участвовать в военном совете. Звание "примипила" до Северов был верхом карьеры центуриона; Септимий открыл центурионам дорогу к высшим офицерским званиям вплоть до полководца.

Название "примипил" говорит о главном вооружении римского легионера. Это так называемый pilum, копье (дротик) с двухметровым древком и железным наконечником особой конструкции: брошенное в щит противника, оно втыкалось так глубоко, что выдернуть можно было лишь с большим усилием; это обезоруживало врага; такое копье не могло использоваться дважды. Помимо pilum легионер имел "испанский" обоюдоострый меч; его носили на правом боку, а кинжал -- на левом. Так выглядело наступательное вооружение; оборонительное состояло из кожаного панциря, шлема и щита.

Украшением и святыней легиона был его знак -- серебряный, а порой и золотой орел на конце длинного шеста, украшенного еще различными символами, в том числе и изображением императора, что вызывало возмущение иудеев и христиан. Орлы легионов, Romanae aves, были не только символом чести легиона, весьма остро ощущаемым, но и предметом религиозного культа; орлы в лагере хранились в часовне, которая обладала правом убежища; рождение легиона справлялось как "рождение орла" notalis aquilae. В сражении его нес аквилифер, охраняемый примипилом легиона.

Военные лагеря императорского Рима отличались от республиканских; они имели форму прямоугольника, длина которого на одну треть превышала его ширину. Лагерь окружался валом, с каждой стороны размещались ворота, передние porta praetoria, задние porta decumana и еще porta principalis dextra и sinistra. Лагерь делился на наружную часть между валом и via sagularis и внутреннюю. Наружная часть, разумеется, более всего подвергалась опасности; здесь стояли палатки, contubernia, на шесть солдат для лучших когорт легиона. Внутри лагерь делился на три части,среднюю между via principalis и quintana, переднюю praetentura между via principalis и porta praetoria и заднюю retentura между via quintana и porta decumana. Самой большой была, конечно, средняя часть; здесь находился преторий, внушительное здание высшего командования, алтарь, на котором совершалось жертвоприношение, часовня, форум, quastorium -- дом инденданта и т. д. Остальное место центральной части, latere praetorii, занимали палатки когорт и вспомогательных частей.

Как видно из сказанного, постоянные лагеря, Castro stative легионов представляли настоящие маленькие города; в действительности они стали зародышем и образцами для городов, со временем образовавшихся вдоль границ Римской империи. Мы привели описание лагеря по источнику начала III в. Реформа Септимия Севера в значительной степени модифицировала этот план. Несколько слов о его реформе.

Во времена до Севера римский солдат вел жизнь холостяка; о женитьбе он мог думать только после окончания службы, missio, т. е. как правило, после двадцати лет, но на практике бывало значительно позже. Реформа Септимия заключалась в том, что он разрешил солдатам, правда, не совсем юридически законное супружество, но нечто похожее. Солдат получил право на совместную жизнь с женщиной, которая официально называлась не uxor, a focaria, "оберегающая очаг". Дети от такого квазибрака получали имена не отца, а матери, место рождения подавали castra; мальчики со временем получали профессию солдата. Итак, если вместо прежних contubernium на десять солдат, существовало столько же отдельных домашних "очагов", то лагерная жизнь приобрела совершенно иной внешний вид; что касается правовых ограничений, то, естественно, постепенно они исчезали, и прежняя focaria стала законной uxor. Поэтому убийца Каракаллы, эфемерный император Макрин не без основания жаловался на реформы Септимия, разрушившие дисциплину римского войска. Действительно, мобильность его сильно ограничивалась: через сто лет солдаты галльских легионов подняли мятеж, когда император Константин II приказал им отправиться на войну против парфян и расстаться с женами и детьми. Упомянем еще одну реформу Септимия: солдаты уже во время службы получили право на земельный надел; таким образом, защищая границы государства, они одновременно защищали свою собственность. Серьезность преобразований станет понятной, если провести аналогию с нашей историей {"Нашей историей" -- т. е. историей Польши.} -- римское войско после реформ Септимия Севера постепенно превращалось в "казачество".

До сих пор мы говорили о регулярном пограничном войске, единицей которого был легион; второй составной частью оборонительной силы государства была auxilia. В императорском Риме так называли все военные формации, размещенные в провинциях, кроме легионов, независимо от того, были ли солдаты римскими гражданами или нет. К первой категории принадлежали те, кто после окончания службы не получили еще полагающегося им надела и оставались пока под знаменами (vexilla) и которые могли со временем отправиться в назначенную им колонию (vexilla veteranorum), a также добровольцы, выбравшие военную службу как профессию и служившие в отдельных когортах. Главная же часть ауксилий состояла из жителей провинций, призванных на службу в конницу или в отряды с местным вооружением стрелков, пращников и пр. Эти отряды имели наиболее варварский характер и их количественный перевес над легионами привел в конечном итоге к варваризации римского войска, особенно в результате вышеупомянутой реформы Каракаллы, по которой все свободное население провинций получило право римского гражданства. Так было ликвидировано различие между cives Romani и peregrini, римскими гражданами и чужеземцами.

Разумеется, командование этими отрядами оставалось пока в руках римлян; среди военачальников вспомогательных когорт встречались примипилы и трибуны, следовательно, для профессиональных солдат командование когортами было продолжением их карьеры в легионах. Можно предположить, что "римский" характер командования оставался мощным средством романизации самих когорт, о чем свидетельствуют и надписи, по крайней мере еще в III в.

В этом отношении легионы стояли пока выше ауксилий, но на первом месте находились когорты преторианцев в Риме. Правда, в III в. разница была относительной: до нашего времени сохранилась надпись, даже рифмованная, составленная центурионом, хваставшимся, что он командует центурией преторианской когорты, а не "варварского" легиона:

Praetoriae fidus, non barbaricae legionis --
Septimae qui cohortis centutiam reguit.

("Верный преторианской когорте, а не варварскому легиону -- командовал центурией седьмой когорты".)

"Автор" и не подозревал, что его латынь с неправильными квантитативами и формой reguit вместо rexit не дает ему никакого права хвастаться тем, что он римлянин. Можно сделать вывод, что новая, "преторианская латынь" также явилась итогом реформ Септимия Севера.

Бесспорно, обвинять Септимия в этом не стоит; мы видели, что уже при Коммоде преторианская гвардия и в национальном, и в профессиональном отношении потеряла свой высокий уровень, который, несмотря ни на что, сохраняла в течение двух столетий своего существования. Ситуация военного подразделения Рима и его предместий представлялась следующим образом.

Десять преторианских когорт сохраняли свои привилегии; служба в гвардии была короче (15 лет вместо 20), солдаты получали двойное жалованье. Преторианцы рекрутировались не из италийцев или граждан романизированных провинций -- Испании, Македонии и Норика, а из легионеров и этим достигалась двойная цель: с одной стороны, повышался профессиональный уровень солдат, потому что принимались наиболее квалифицированные люди из армии, а с другой -- служба в армии становилась более привлекательной благодаря возможности получить повышение переводом в гвардию. Конечно, такая перспектива не обманула Септимия, но варваризация гвардии стала неизбежной, о чем свидетельствует обилие варварских имен в списках когорт, а также введение культа варварских божеств в преторианский лагерь.

Преторианцы были не единственным военным отрядом в Риме. Назовем еще один из трех навербованных Септимием -- новый легион, Парфянский, который получил свои квартиры в местечке Альба на Альбанском озере в предместье Рима (на западном склоне Монс Альбанус). Были и другие отряды, в частности, четыре cohortes urbanae по 1000 солдат в каждой, под началом трибуна. Разница заключалась в том, что их начальники, praefectus urbis, были не из всадников, а из сенаторов; в военной иерархии солдаты этих когорт были выше легионеров, но ниже преторианцев. Еще ниже стояли так называемые cohortes vigilum, пожарные и охрана, караул; ими могли стать и вольноотпущенники; таких отрядов было семь, т. е. каждый обслуживал два квартала из четырнадцати. Во главе их стояли трибуны, подчиненные главному коменданту из всадников, praefectus vigilum.

Особое место занимали телохранители императора и членов его семьи, состоявшие, и это характерно, из германцев, что имело место и позже в Италии. Такая практика была учреждена Августом, а после смерти Нерона Гальба, по понятным причинам, ее ликвидировал; германцы появились снова при Северах и их значение росло от столетия к столетию.

Переходим к четвертой составляющей военной мощи Рима -- флоту. История флота не принадлежит к особо яркой странице существования государства; в отличие от греков, римляне, и вообще италийцы, в течение всей античной истории испытывали заметное отвращение к морю. Для жителей полуострова, со всех сторон окруженного морем, такое отношение может показаться странным, но факт остается фактом, -- Италия приобрела "морской" характер лишь в Средние века, основав мощные порты, такие как Генуя, Пиза и, наконец, Венеция.

Годом основания императорского флота следует считать 37 г. до н. э., когда Агриппа построил Цезарю Младшему несколько десятков судов для борьбы с царем морей Секстом Помпеем. Мы знаем, что сражение окончилось победой Цезаря, но еще больше испытаний пришлось пережить молодому флоту шесть лет спустя, в сражении с огромным египетским флотом Антония и Клеопатры. Тогда флот Цезаря состоял в основном из легких бригантин с двумя рядами весел по образцу далматских корсарских кораблей и называвшихся либурнами; у противника были подлинные морские крепости с шестью и семью рядами весел. Гораций с тревогой писал о друге Меценате (эпод I):

Ibis Liburnus Inter alta navium.

Amice, propugnacula.

На либурнийских, друг, ты поплывешь ладьях

К судам громадным вражеским.

(Пер. Н. Гинцбурга)

Опасения поэта оказались напрасными: именно битва у Акция доказала практическую целесообразность легких судов и преимущество их перед неповоротливыми крепостями. Поэтому в дальнейшем императорский флот состоял из либурн и триер с тремя рядами весел, как у афинян в период персидских войн; правда, количество последних постепенно сокращалось.

Впрочем, значительных морских сражений история Римской империи не знала; Август, который провел реорганизацию войска, основал еще два флота, на Тирренском море в Миэене, и Адриатическом, в Равенне; главная задача этих флотов состояла в обеспечении морской безопасности в этих районах и в охране транспортных караванов из житниц империи, Сицилии, Сардинии, Африки и Египта.

Были и другие флоты, но их значение не стоит внимания. Особую роль играли речные флоты -- на Рейне, на Дунае, на Евфрате; они оказывали существенную помощь римской армии в походах против германцев и парфян. Но в общем флот играл второстепенную роль. И моряки, и солдаты судовых команд занимали самый низкий уровень в военной иерархии; на флоте могли служить и вольноотпущенники, и даже рабы; срок их службы был самым Длительным, жалованье самое низкое. Только главный военачальник флота praefectus classis принадлежал к сословию всадников. Мы знаем одного такого префекта, командующего Мизенским флотом при Флавиях; им был Плиний Старший, который при исполнении своего долга -- оказании помощи жителям Помпеи, погиб во время извержения Везувия.

Слово артиллерия звучит несколько странно по отношению к античному миру; тем не менее она была у римлян, да и прежде государства греческого Востока имели пушки, более совершенное оружие, чем луки стрелков. Наибольшее распространение получили метательные аппараты, катапульты и баллисты; из них стреляли каменными ядрами, раскаленными стрелами, часто с зажигательной смесью, или горизонтально (баллисты) или под углом в 45R (катапульты); выстрел производился оттягиванием крученого каната из пучков сухожилий или волос животного, поэтому они назывались часто tormenta от "torquere" -- скручивать.

Упомянем еще древние тараны для штурма стен осажденных городов, cuniculi для подкопа стен, насыпания плотин и строительство башен. Все эти усовершенствования служили увеличению шансов осаждавших, правда, не всегда реализованных, о чем свидетельствует уже упоминавшаяся героическая оборона Византия, не последняя в мартирологе осад.

Нужно подчеркнуть, что с давних пор к легионам прикреплялись отряды ремесленников, мастеровых (fabri) и кузнецов (fabri aerarii), которые занимались ремонтом оружия, а также плотников (fabri lignarii), в обязанность которых входило строительство деревянных сооружений. Порой, правда, легион брал на себя обязанности ремесленников и здесь уместно сказать о самой славной странице в истории римского войска. Начиная с основания лагерей и кончая строительством сложнейших фортификаций -- например, лимесы в Германии, Британии и пр., -- все эти работы были исполнены самими легионерами. Особое значение имели военные дороги, построенные в охраняемых легионами провинциях. Главной целью военных дорог являлось ведение войны, но они служили средством коммуникации вообще, и по ним материальная и духовная культура проникала в леса и болота варварских диких стран. На констатации почетной роли римского войска мы можем закончить наш рассказ о военной структуре Римской империи.

30. Великий хаос

Теперь мы переходим к самому мрачному периоду в истории Рима.

Правления обоих Северов, диаметрально друг другу противоположные, создали и две противоположные концепции императорской власти: Септимий -- военная деспотия, Александр -- августовский принципат при участии сената. Мятеж Максимина стал выступлением первой идеи против второй. Сам Максимин был варваром чистой воды, отца его звали Микка, мать -- Хабаба; вот какой римлянин стал императором. Разумеется, только реформа Септимия могла дать дорогу к высшему посту в войске такому человеку. Гигант огромной физической силы, он имел право сослаться на многочисленные военные заслуги, признанные даже Александром. После провозглашения его императором Максимин взял в соправители сына Максима, красивого юношу; он мог рассчитывать, что если его власть будет признана гвардией и сенатом, то долгая жизнь его династии гарантирована. Пока что, пользуясь доверием своих солдат, он успешно защищал государство от нападения варваров и в Германии, и в Паннонии; он вернул Риму "Декуматские поля", дошел до лимеса и вновь укрепил границу по Дунаю.

Но проклятие преступления неустанно стояло над ним. Сразу же после провозглашения императором начали возникать заговоры, в которых Максимин не без основания чувствовал руку сената. Ему удалось подавить заговоры; более серьезным оказалось восстание в Африке, вспыхнувшее в 238 г.: вождем его стал, но не по собственной воле, проконсул Гордиан, одна из наиболее светлых фигур того времени. Ему было уже восемьдесят лет; провозглашенный "антиимператором", он разделил власть со своим сыном, человеком поначалу также достаточно почтенным, но который своей распущенностью уничтожил унаследованную от отца славу. Сенат мгновенно признал обоих императорами и осудил сторонников Максимина в Риме, приговорив отца и сына к изгнанию. В ответ Максимин объявил сенату войну и повел войска через Альпы на Италию.

С удивлением мы замечаем, насколько в этой новой гражданской войне выросли сила и влияние сената после правления Александра Севера. Практически не имея войска, сенат начал энергично и разумно готовить сопротивление агрессору. Не сломило их духа и поражение обоих Гордианов, которые, кроме слабой милиции провинции, ничего не могли противопоставить африканскому легиону Максимина. Восстанавливая разогнанный Максимином совет регентов Александра, сенат выбрал из своих консулов двадцать "высших начальников государства" -- XX viri rei publicae curandae и создал совет, во главе которого поставил Пупиена и Бальбина. Это было почти восстановлением республиканской традиции, с той разницей, что функции обоих "консулов", хоть и называемых "императорами", в сущности сильно отличались; опытный солдат Пупиен, герой многих войн, занял пост главнокомандующего войсками, а Бальбин, оставшись в Риме, должен был ведать администрацией. Появилось нечто новое в государственном управлении, некое соединение августовского принципата с республиканским строем.

Итак, Пупиен должен командовать войсками, но они пока что находились в руках Максимина, продолжателя септимиевской идеи военной монархии. Сенат вынужден был организовать весьма действенную и умелую пропаганду как в Италии, так и вне ее. Вопрос был прост: "Кого хотите, сенатских императоров (imperatores de senatu) или убийцу и врага отчизны, Максимина?" Сенат бросил на чашу весов весь свой авторитет, единственное, что могло противостоять реальной силе противника; надо сказать, что часто авторитет побеждал. Могло ли такое иметь место поколение раньше? Максимин перешел Альпы -- теперь это не представляло такой трудности, как при Ганнибале. Но Италия не поддалась. Жители разбежались, унося с собой продовольствие; вместо ожидаемого изобилия продуктов войско агрессора встретилось с перспективой голода. Много продуктов находилось в Аквилее, но та закрыла ворота перед Максимином. Началась осада города, похожая на осаду Византия, но исход оказался иным. Войско находилось в состоянии озлобления и не оказало сопротивления посланному сенатом "Парфянскому" легиону, детищу Септимия, обычно расквартированному в Альбе, казацкой "станице". В сражении погиб Максимин и его сын; казалось, гражданская война закончилась победой сената.

Следует добавить, что когда "сенатские императоры" выступили перед народом, они были встречены достаточно сдержанно и народ кричал: "Требуем императора молодого Гордиана!" Двенадцатилетний Гордиан был внуком Гордиана, сыном его дочери. Народ помнил многочисленные заслуги деда, разумеется, периода его проконсульства, знал, что он был потомком Сципионов и Гракхов, а его дом на Каринах был тем самым домом, в котором некогда жил великий Помпеи. Теперь любовь к деду народ перенес на внука; желание народа было удовлетворено -- титул цезаря был равен титулу наследника трона. Казалось, что обязанностью обоих цезарей станет опека над мальчиком, в действительности же он их охранял. Времена были неспокойные, новым императорам предстояло бороться с постоянными беспорядками в городе. В самые тревожные минуты, по их приказу слуга огромного роста выносил на своих плечах одетого в пурпур маленького "императора" и показывал толпе; враждебные крики прекращались, толпа расходилась, успокоившись. Как это было характерно для populus Romanus Quirites!

Так выглядела ситуация в Риме; в других местах задача сената была значительно труднее. Поверив в свой авторитет, укрепившийся благодаря победе над Максимином, сенат решил взять в свои руки распустившихся солдат, возмечтавших вернуть времена Септимия и Каракаллы; но, увы, сенат переоценил свои силы; в ответ войско убило обоих "сенатских императоров" в том же 238 г. Таким образом, 238 г. стал еще более страшным, чем роковой 69 г.: тогда увидели трупы трех убитых поочередно цезарей -- Гальбы, Огона и Вителлия; теперь убили шесть -- обоих Горд налов, Максимина и Максима, Пупиена и Бальбина. Главой государства стал тринадцатилетний Гордиан Третий. Возникла надежда, что может повториться история с несовершеннолетним Александром Севером; но мать молодого императора была не Мамея. Государством стали управлять ее слуги, и обаяние Гордиана таяло с каждым днем. Достигнув совершеннолетия, Гордиан женился в 242 г. на Транквилине, дочери Тимезитея; тесть стал префектом гвардии и мощной опорой трона. Дела Империи сразу поправились: самые страшные враги, готы на севере и персы на южном востоке мгновенно почувствовали твердую руку молодого императора, который сам возглавлял войско и получил право на заслуженный триумф.

Увы, через год Тимезитей умер. Не намного пережил его Гордиан. Новым префектом был назначен некий Филипп, араб, -- реформа Септимия позволяла занимать такие должности варварам. Филипп больше думал о собственной выгоде, нежели об интересах императора и своего благодетеля; он начал строить козни против него и быстро достиг своей цели; любимец народа был убит, а Филипп Араб провозглашен императором (244). Главное событие в его правление -- тысячелетие Рима в 248 году; очень жаль, что наши источники исключительно скупы и мы практически не имеем никаких подробностей об этом, единственном в своем роде, празднике. Известно лишь, что араб на троне Рима не выполнил своей трудной задачи: готы более чем когда-либо терзали придунайские провинции, войско не получило от императора достаточной помощи -- правда, он не мог находиться везде, -- но армия предпочла иметь своего императора, полководца Д е ц и я. И снова, в разгар внешней войны вспыхнула война гражданская. Филипп выступил на защиту Италии от Деция, но удача его оставила; под Вероной он был разбит и убит. Началось правление Деция (249).

Теперь наступает правление длинной череды императоров, выходцев из северо-восточных провинций, иллиро-паннонского "угла" Империи; в основном это были энергичные полководцы, люди, полные решимости и мужества, но они не могли справиться с внешней опасностью и с внутренним распадом государства. Гражданская война Филиппа и Деция, хоть и короткая, соблазнила варваров на новые набеги, что вызывало вынужденное оголение государственных границ. Деций понимал, что не может одновременно защитить страну от внешней опасности и управлять ею внутри; он привлек пожилого Валериана, возобновив таким образом традицию "сенатских" императоров Пупиена и Бальбина, но несколько в иной форме; Валериан получил титул цензора республиканских времен. Усилия императора не принесли результатов; через два бурных года он погиб в бою с готами и после коротких волнений императором был провозглашен Валериан.

Новый император имел все данные, чтобы править умело и счастливо; он хорошо знал людей, умел назначать на высшие должности самых лучших и достойных. Он отдавал себе отчет, что нераздельная власть выше даже его сил; поэтому себе он оставил Восток, наиболее подверженный опасности со стороны готов и персов, а хозяином Запада назначил своего сына Г ал л иена. Но даже на Востоке не все шло гладко. Правда, готы прекратили территориальные захваты; обычно после неожиданного вторжения вглубь Римской империи, они захватывали добычу и возвращались домой. Другое дело -- персы; их программой было вернуть власть Киров и Дариев, т. е. захватить весь римский Восток до Средиземного моря. Валериан боролся с ними мужественно и успешно; однако, когда в 259 г. он неосторожно заключил с персидским царем перемирие, то был предательски схвачен и взят в плен. Первый случай во всей истории Римской империи -- первый и единственный: римский император взят в плен! Безумная радость охватила персов, их царь не скупился на всевозможные унижения своего бывшего противника, и Валериан провел у него в роли слуги и раба несколько лет. Римлян охватило состояние глубокой подавленности, их глаза обратились к Галлиену, ожидая от него спасения плененного императора, отца... Но Галлиен был бессилен.

Правление Галлиена длилось, не считая времени сорегентства, почти десять лет; для той эпохи очень долго. И это оказался один из самых мрачных периодов всей истории Римской империи, да что говорить, истории Рима вообще. Теперь в полной мере проявились последствия военных реформ Септимия Севера. Мы помним, что он создал из пограничных отрядов своего рода "казачество"; благодаря бракам с местными женщинами солдаты постепенно срастались с этими провинциями; легионы перестали быть римскими легионами, а стали галльскими, паннонскими, сирийскими и т.д. Исчезла прежняя мобильность армии; трудно было использовать, например, галльские легионы для войны на севере или на востоке страны. С другой стороны, появилась легкость, с какой эти легионы соглашались на отделение той или иной провинции от государства. Провозглашение императора войском при Галлиене приобрело совершенно иной характер, нежели прежде. Если в I в. германские легионы провозгласили императором Вителлин, или в конце II в. паннонские -- Септимия, то это значило, что избранник становился главой всей страны; теперь же какой-нибудь Постум, завладев со своим войском Галлией, довольствовался положением "галльского" императора. Следствием такого поведения армии и ее начальников стал распад всего государства: везде возникали различные политические образования, поэтому историки, описывая эти формации и их начальников, не без основания назвали эпоху Галлиена временем "тридцати тиранов". {В действительности претендентов на власть было значительно меньше. Тридцать насчитывает Требеллий Поллион, один из "Авторов жизнеописаний августов", чтобы соотнести число "тридцати тиранов" с комиссией из тридцати человек, которая осуществляла правление в Афинах в 404 г. До н. э. после поражения в войне со Спартой (Пелопоннесская война) и организовала репрессии против сторонников демократического строя.}

Мы не будем вдаваться в подробности, тем более что традиция не очень надежна; об императоре следует сказать, что он делал все, что мог для предотвращения окончательного развала Империи. Самым важным актом было создание им независимой от пограничных легионов конницы; она, видимо, состояла из молодых людей, не отягощенных семьей, была весьма подвижной и император мог с легкостью перебрасывать ее с одного фронта на другой в зависимости от ситуации. Нельзя отказать Галлиену и в личном мужестве; он лично участвовал в войне с германцами на севере; и не его вина, что не всегда удача ему сопутствовала. Теперь особенно чувствовались последствия уступки границы по Эльбе и заявило о себе atrium mortis государства, возникшее из-за рейнско-дунайского лимеса, заменившего естественную границу. Германцы были, как уже отмечалось, скорее грабителями, нежели захватчиками; при случае, однако, они не брезговали и захватом земель и при Галли-ене аламанны прорвали лимес и завладели Agri Decumates (совр. Бадения). Сидят на этих землях до сих пор...

Дакию Траяна также можно было считать утраченной, хотя от нее отказались лишь преемники Галлиена. Потери могли быть еще более значительными, если бы император не нашел верного -- на время -- союзника в лице Одената, владыки сказочной Пальмиры в сирийской пустыне, вернее Септимия Одената, как высокомерно называл себя тот в честь императора, которому был обязан своим возвышением. Оденат мужественно сражался со всеми претендентами на трон Галлиена; но не забывал и о себе. Пальмира, невероятно богатая, благодаря разумно проводимой транзитной торговле, стала настоящей столицей римского Востока, затмевая столицу Селевкидов, Антиохию. В этом заключалась еще одна опасность, потому что, даже одолев врагов внешних и претендентов на трон, трудно было противостоять разделению страны на две половины -- восточную и западную.

Что касается внутренней политики Галлиена, то она явилась дальнейшим продолжением в сторону абсолютизма. Сенаторам была запрещена военная карьера, и сенат практически оказался отлученным от власти. Галл иен стал объектом особой ненависти сената и находившейся под его влиянием официальной римской историографии. Они обвиняли императора в великосветских забавах в самые тяжелые минуты страны и в бездеятельности относительно плененного отца. Особенно известна выходка шутников в Риме на празднике десятилетия правления Галлиена. В праздновании принимали участие представители разных пленных племен -- готов, сарматов, франков и персов; когда последние проходили по улицам на Капитолий, двое подбежали к ним, внимательно глядя на лица.

-- Что вы там делаете? -- спросили из толпы.

-- Ищем отца императора! -- был ответ.

Они, разумеется, заплатили своей жизнью за дерзость, но скандал вызвали большой. {Требеллий Поллион, "Два Галлиена", 9 ("Авторы жизнеописаний августов").}

Последние новые исследования тогдашней истории дали скорее положительные материалы относительно Галлиена; они соответствуют благородной внешности этого правителя, бывшего одним из самых красивых императоров Рима. Характер он имел мягкий, почти мечтательный: в то время, когда страна распадалась на части, он охотно беседовал с известным философом Плотиной, создателем последней философской теории античного мира, неоплатонизма; проектировал основание нового города Платонополя, в соответствии с принципами бессмертного "Государства". Что касается мрачной реальной действительности, то следует подчеркнуть, что Рим все-таки выбрался из трудной ситуации, и в этом несомненная заслуга сдержанной и в меру возможности энергичной политики Галлиена. Его задачей было продержаться и выжить; спасение могло прийти позже.

Оно наступило, но при преемнике Галлиена; сам император пал жертвой мятежа в 268 г., и его сменил Клавдий Второй как мы его называем в отличие от Клавдия, правившего в I в. н. э. С этого момента начинается период постепенного восстановления государства. Задача нового императора была двойной: одолеть внешнего врага и объединить государство, раздираемое претендентами на трон. Самым острым представлялся первый вопрос. Варвары сменили свою тактику; пограничные провинции, опустошенные предыдущими нападениями, утратили для них привлекательность. Осталась земля. По примеру аламаннов, готы также захотели получить римскую землю. Уже при Галл иене готские племена заполонили Балканский полуостров, постепенно продвигаясь на юг -- и, словно прекрасное предание времен независимой Греции, звучит для нас описание историком Дексиппом героической защиты Афин в 267 г. Новый набег был еще более опасным; несколько сот тысяч готов с женами и детьми двинулись во Фракию и Македонию, чтобы основать там свое государство на развалинах Римской Империи. Количественному перевесу противника император мог противопоставить только умелое использование стратегического преимущества и мужество верных ему легионов. Он не ошибся в своих расчетах: в 269 г. при Наиссе (совр. Сербия) произошла решающая битва, в которой римляне наголову разбили готов; на следующий год удалось разгромить остатки варварской армии, и мир со стороны готов был гарантирован Риму на 100 лет. Эта победа дала Клавдию право на титул Готик -- после множества ничего не значивших пустых титулов его предшественников, этот был действительно заслуженным и многозначительным. К сожалению, недолго пользовался плодами своей победы героический цезарь: в том же году он умер от чумы.

После коротких беспорядков титул цезаря получил и, конечно, из рук той же самой армии-победительницы, один из наиболее достойных полководцев Клавдия, Аврелиан; ему и досталось решать вторую задачу -- объединение державы. Главной помехой стала "пальмирская" династия. После смерти Одената, который хотя бы внешне выступал сторонником Галлиена в борьбе с претендентами, в Пальмире возвысилась красивая и умная жена Одената, Зенобия, она правила от имени сына Вабаллата, или Атенодора (Пальмира была двуязычным городом -- греко-сирийским). Зенобия вступила на путь достижения постепенной независимости от римской власти; ее войска вторглись в Египет и захватили его; теперь она могла считаться владычицей Востока, что было подчеркнуто принятием Зенобией титула августы. Случилось так, что и западное государство, основанное Постумом в Галлии, также управлялось женщиной -- умной и энергичной Викториной, также выступавшей от имени сына, "настоящего цезаря" Тетрика, человека не столько неспособного, сколько мирно настроенного и чувствующего себя крайне неловко в навязанном ему пурпуре. {Требеллий Поллион ("Тридцать претендентов" 5-6, 24, 3); речь, видимо, о Виктории (Витрувии?), матери узурпатора Викторина, а после его убийства, покровительницы следующего узурпатора Тетрика, может быть ее родственника.} Если Аврелиан мог себя считать restitutor orbis, "обновителем, спасителем мира", и, следовательно, вторым Августом, то сражаться ему пришлось не с одной Клеопатрой, а с двумя.

Особенно опасной была восточная противница, которая, готовясь к борьбе с Аврелианом, заключила с персидским царем соглашение, впрочем, бесплодное, поскольку и там имел место династический и религиозный кризис; разумеется, усиление непосредственного соседа, Пальмиры, не отвечало интересам персидских царей. Итак, Зенобия не получила никакой поддержки от персов для противостояния приближающемуся с неумолимостью фатума Аврелиану -- ни тогда, когда ей пришлось защищать подлинную столицу Востока Антиохию, ни под стенами находящейся у порога сирийской пустыни Эмесы, ни, наконец, когда Аврелиан, не побоявшись пустыни, окружил своими "орлами" родной город незадачливой августы. Город вынужден был сдаться, Зенобия также; после краткого унижения, став украшением триумфа победителя, она, по его же милости, получила возможность вести спокойную и почетную жизнь в Риме. Аврелиан охотно пощадил бы и город Пальмиру. Но ему это не удалось, так как там вспыхнуло восстание. Времена были жестокие, поэтому ответом на бунт явилась новая осада и полное уничтожение Пальмиры. Приговор был окончательный: пески пустыни покрыли эту живую фата-моргану, на долгие годы стерли всякие следы ее существования; только раскопки последних лет раскрыли перед глазами пилигримов внушительные руины храмов, длинные ряды колонн, украшавших с обеих сторон идеально прямые улицы -- остатки потрясающей красоты древней столицы Востока. {В наше время, в 1959--1981 гг. там проводила археологическую экспедицию польская группа под руководством профессора К. Михайловского.}

С противницей на Западе Аврелиан расправился легко, особенно после смерти честолюбивой Викторины, когда ее сын помог победителю, чтобы освободиться от обременительной власти; за помощь он был не только помилован, но и награжден высокой должностью. Итак, Империя дождалась нового объединения после бесславного господства "тридцати тиранов" -- правда, с одной серьезной потерей: покоренную Траяном Дакию пришлось отдать готам, потому что силы Аврелиана были недостаточны для защиты далекой и подвергающейся постоянному нападению с востока, севера и запада провинции. Дунай опять стал северной границей той части Империи.

Ведя войны на Востоке и на Западе, Аврелиан не терял из виду и внутренние проблемы. Безграничные сокровища Пальмиры дали ему средства для возобновления строительной деятельности. Он отчетливо сознавал, что варвары могут угрожать безоружной столице, и принял решение построить новые, после легендарных стен Сервия Туллия, грандиозные оборонительные городские стены протяженностью в 18 км. Стены Аврелиана существуют до сих пор и справедливо носят имя своего основателя, хотя закончили их его преемники. О других строительных делах Аврелиана мы говорить не будем; все они свидетельствуют о значительном улучшении состояния финансов в стране.

Внутренняя политика Аврелиана сделала еще один шаг в сторону абсолютизма. Сам он вел жизнь скромную, как император-солдат, но при этом требовал, чтобы к нему относились как к богу, по образцу восточных деспотов; его титул звучал dominus et deus, "господин и бог". На официальных приемах царила восточная роскошь, а голова императора была украшена короной. Вслед за Гелиогабалом, хотя и с большим успехом, он провел ориентализацию римской религии и возвысил культ божества солнца. Как Гелиогабал -- Ваала Эмесы, так Аврелиан Ваала из Пальмиры сделал главным богом страны под именем Непобедимого Солнца. Эта солярная религия, не исключавшая, правда, прежней римско-греко-восточной, стала последней религией римского "язычества".

Можно это не принимать, но признать стоит, что Аврелиан был таким императором, какого требовало время; и если учесть, что его правление длилось немногим более пяти лет, то вызывает удивление количество им сделанного для страны. Такое начало правления позволяло надеяться, что впереди прекрасное будущее: снова возникла надежда на победу над вечным врагом за Евфратом -- в который раз! Но опять Фортуна отказала Риму в этом последнем триумфе. Император находился в своем лагере у Византия. Один из его писарей за какое-то злоупотребление должен был быть наказан. Чтобы избежать наказания, он передал высшим начальникам сфальсифицированный список с именами людей, которые якобы по велению императора приговорены к смерти. Те поверили, составили заговор против императора и в 275 г. убили Аврелиана.

Правда скоро вышла наружу; пристыженные заговорщики обратились к сенату с предложением назвать императора. И опять -- в последний раз! -- возможность сенатского правления затмила разум этой высокой корпорации Рима. Если бы теперь не повторить уже столько раз совершаемой ошибки, вспомнить Гальбу, Нерву, Пертинакса, и провозгласить императором человека молодого, полного энергии и хорошо принимаемого войском! Таково было мнение пожилого консула, уважаемого Тацита, потомка известного историка, {Родство обоих Тацитов маловероятно, потому что они принадлежали к различным родам, Корнелиев (историк) и Клавдиев (цезарь).} когда сенат задумал именно его удостоить опасным в те времена венцом императора. Но нет: сенат настаивал и Тацит весьма неохотно, но принял смертоносную честь. Он вел себя не только умно, но и мужественно, но от судьбы не ушел -- через несколько месяцев он был убит.

Так развеялся последний сон о сенатской власти; получив сведение об убийстве Тацита, сирийское войско выбрало императором одного из лучших полководцев школы Аврелиана, Проба, а уважение к имени умершего уберегло Рим от новой гражданской войны. Правда, опять возникло много претендентов на трон, но эти последние искры "тридцати тиранов" уже не представляли опасности. Новый император был смелым и предусмотрительным человеком. Его идеалом был принципат Августа и, следовательно, смягчение проведенной Септимием милитаризации. Проб искал опоры у сената и старался усилить авторитет гражданских властей, умел справиться с солдатами и одержал ряд побед. Но с побежденными -- особенно с германцами, он поступал иначе, чем его предшественники, и в итоге поставил Рим перед страшной опасностью, последствия которой проявились при его преемниках. Германцы, которым, видимо, было тесно в собственной стране -- об этом нам судить трудно, потому что о событиях, предшествовавших великому "переселению народов" в следующем столетии, мы имеем лишь скупые сведения, -- так вот, германцы начали требовать землю; земель в Римской империи было более чем достаточно, особенно вследствие хаоса предшествующих лет много брошенных полей оставалось пустыми. Так не разумно ли дать землю работникам, а работников земле? Так Проб и поступил, стараясь поселить новых земледельцев как можно дальше от их родных мест; эарейнских франков, например, он поселил У Черного моря. И таким образом Проб спровоцировал нашествие германцев на Римскую империю, т. е. медленную ее германизацию.

С точки зрения права, их можно назвать колонами, пожизненно привязанными к своей земле и наследовавшими ее. Этот институт создал не Проб, он в главных своих чертах происходил из эллинистического Востока, и был частично использован по отношению к варварам уже при Марке Аврелии. Проб развил его дальше и придал ему более четкие юридические формы; Константин Великий окончательно его оформил в IV столетии.

И все-таки Проб, этот железный человек, был мечтателем вроде Галл иена; предметом его мечтаний являлся всеобщий мир. "Скоро, -- говорил он, -- солдаты больше не понадобятся". О значении этих пророческих слов ломали голову потомки. Но пока солдаты были нужны, поэтому Проб использовал их и для мирных работ, считая, что никому не полагается есть хлеб даром. К таким мирным работам относилось в частности то, за что его до сих пор благословляет Австрия: он засадил виноградниками берега Дуная. Воины, конечно, были крайне недовольны, и это стало причиной его гибели. Словно по предначертанию некоего фатума, перед походом против Персии в 282 г. раздраженные его строгостями солдаты убили Проба после шести лет правления.

Такое же недовольство солдат привело к власти, еще при жизни Проба, полководца ретинских легионов (совр. Швейцария) Кара. Став после смерти Проба цезарем, он назначил соправителями своих сыновей, Карина и Нумериана, и отправился в поход против персов. Сначала успех сопутствовал Кару, он добрался до Тигра, но потом умер при загадочных обстоятельствах, неизвестно, то ли его убила молния, то ли заговорщики. Сыновья недолго пережили отца. Нумериан, образованный юноша, не очень, правда, знающий военное дело, был убит тестем Апром, но был отмщен любимцем войска, человеком, оставившим яркий след в истории Рима -- Диоклетианом. Старший, Карин, более энергичный, но несколько развращенный, некоторое время защищал свое право на власть перед Диоклетианом, но после нескольких побед в новой гражданской войне погиб в решающей битве у Моравы, но не от руки неприятеля, а от кинжала трибуна как жертва мести. Это произошло в 285 г., завершающем период великого хаоса, начавшегося убийством Александра Севера и продолжавшегося ровно пятьдесят лет.

Всматриваясь в этот период сквозь туман неточной и скупой традиции, нам придется выразить удивление физической выносливостью людей, которые тогда вершили судьбы государства. Пупиен, Деций, Валериан, Клавдий Готик, Аврелиан, Проб, Кар -- если перечислить только представителей центральной власти, -- все это железные люди, точно отвечавшие требованиям железного века, в котором жили. Следует признать поразительной монолитность огромной средиземноморской Империи, которая, несмотря на бесспорные центробежные тенденции, поддерживаемые бездарным "казачеством" Септимия Севера, никак не поддавалась расчленению; даже после драматической обстановки в период так называемых "тридцати тиранов" Империя снова срасталась в органическое целое. Верно и то, что внутреннее состояние Империи было сложным, мы об этом еще поговорим, так что не стоит видеть единственную причину усиливающейся слабости Рима, несмотря ни на что, только в постоянных набегах северных племен, особенно германских. Как внешние обстоятельства, так и внутренние условия способствовали ее медленному распаду. Но вместе с тем, не подлежит сомнению, что в конце III в. животворные силы страны еще преобладали над убийственными для жизни факторами: мы имеем дело с закатом, но еще не с концом Рима.

31. Династия Валериев

Государственный строй Рима в последние два столетия существования империи был укреплен Диоклетианом и усовершенствован Константином Великим; мы называем его диоклетиано-константиновским. Не всегда удается четко выделить элементы Константина и отделить их от основ Диоклетиана, поэтому представляется целесообразным говорить о нем как о целой системе.

Основатель этой системы, Диокл, происходил из низкого сословия, отец его был вольноотпущенником. Диокл поступил в армию, а служба в армии во времена Септимия Севера, как мы знаем, открывала путь к успешной карьере и высоким должностям. Сам он любил рассказывать, как однажды в Галлии торговался с хозяйкой-друидкой о цене за постой.

-- Ты скуп, Диокл!? -- негодовала хозяйка.

-- Что ж, когда стану императором, буду щедрее, -- пошутил молодой солдат.

-- Не шути, -- ответила женщина, -- ты будешь императором, когда убьешь кабана.

С того времени он всегда принимал участие в охоте, стараясь при всякой возможности убить кабана, но... выше центуриона подняться не мог; тем временем на исторической сцене появлялись и исчезали: Аврелиан, Тацит, Проб, Кар; "Кабанов убиваю я, а мясом пользуются другие", -- жаловался Диокл. При Нумериане он получил должность начальника императорской охраны (comes domesticorum); ему не удалось предотвратить коварное убийство, но зато он отомстил за него, зарубив виновника гибели Нумериана, тестя Апра: как сообщает биограф, {Все эти анекдотические подробности из жизни Диоклетиана рассказывает Флавий Вописк, один из "Авторов жизнеописаний августов"; он посвятил ему вставку в биографии Нумериана (Karus, Karynus et Numerianus 13--16).} "не из жестокости, каковая была чужда его натуре, но помня пророчество друидки" (по латыни Aper и значит "кабан"). Диокл немедленно был признан августом, разумеется, не вследствие пророчества, но благодаря авторитету, которым он пользовался среди солдат. После победы над Карином он стал неоспоримым единственным цезарем всей Империи.

Но "единственным" он оставался недолго: через несколько месяцев, загруженный огромным количеством административных и военных дел, Диокл по доброй воле разделил свою власть с бывшим товарищем по оружию Максимианом, отдав тому титул сначала цезаря, а потом и второго августа. Впрочем, он не совсем полностью уравнял с собой Максимиана: опыт Диокла был значительно выше молодого полководца и это Максимиан охотно признавал; Диокл ввел различие и в титулах. Сам он сменил напоминающее сословие вольноотпущенника имя на более звучное и более "римское" -- и стал Диоклетианом; к нему он добавил еще славную в римской истории "фамилию" древних патрициев Валериев; он дал ее и своему соправителю, установив, таким образом, некое кровное родство. Это имя стало наследственным и для преемников, вплоть до Константина; мы можем считать династию Валериев последней "языческой" династией римских императоров, отдавая при этом отчет в том, что кровное родство в ней всегда искусственное. Общее имя создавало впечатление равноправия обоих цезарей, но прозвища говорили о преимуществе старшего: Диоклетиан именовался Iovius, a его соправитель довольствовался Herculius. Образ Геркулеса, как наместника высшего бога на земле, давно был популярен у римских императоров. Но если, например, Коммод, выступая в роли Геркулеса, считал себя сыном небесного Юпитера, Диоклетиан таким прозвищем определил место своего соправителя по отношению к собственной персоне, т. е. своей сути "Юпитера".

Итак, в Риме теперь было два цезаря. Это произошло не в первый раз, но сейчас этот институт должен был приобрести постоянный характер, как бы олицетворяя разделение страны на две части, partes Orientis и partes Occidentis, но не на два отдельных государства; в намерения Диоклетиана, помимо уменьшения собственных обязанностей, входило обеспечение наследственности и, следовательно, предотвращение беспорядков после смерти очередного правителя. Он установил, что каждый из обоих правителей является и императором всего государства; если умирает один из них, то второй приостанавливает свою власть и призывает нового августа на место умершего.

Проведенное таким образом разделение государства отвечало в значительной степени и этнографическому делению на греческий Восток и римский Запад. Столицей Востока при Валериях, естественно, была Антиохия; столицей Запада -- не Рим, как могло казаться, а Медиоланум (совр. Милан) в Галлии Транспаданской, находившейся неподалеку от беспокойных границ на Рейне и Дунае. Весьма принципиальным нововведением стала система деления страны по "округам", установленная Диоклетианом. Теперь страна была разделена на диоцезы, которые, в свою очередь, состояли из провинций, естественно, меньших размеров, чем прежде. Восток был разделен на пять, Запад -- на семь диоцез. На Востоке -- Oriens (Киренаика, Египет, Аравия, Сирия), Pontica -- сев. Малая Азия, южная Малая Азия, Thraciae и Moesiae (с Македонией и Грецией); на Западе Pannoniae (с Далмацией), Britanniae, Galliae (Сев. Галлия), Viennensis (Галлия Южная), Италия, Испания и Африка. Отдельных провинций мы называть не будем; всего их было 101. Как видно из сказанного, преобладание Италии над остальными провинциями (в прежнем значении) было окончательно ликвидировано; с этого времени она стала одной из двенадцати диоцез, такой же, как и остальные.

Этому разделению соответствовала и система императорской магистратуры. Высшими сановниками после цезарей были praefecti praetorio; их было четыре: Galliarum с резиденцией в Тревире, Italiae (в Медиолануме), per Illyricum (в Сирмии) и per Orientem (в Антиохии); в ведении каждого находилось несколько диоцез; одной он правил непосредственно, остальными -- через викариев. Префекты-преторы были обычно людьми солидного возраста и цезари относились к ним с большим уважением. Давнее, военное, значение этот пост утратил; он сохранил лишь административные функции. Во главе провинций стояли президы (praesides), они были и администраторами и военачальниками (duces) отдельных военных частей; разделение военных и административных функций явилось одним из главных принципов новой системы.

Что касается сената, то после смерти Тацита, последнего "сенатского императора", не было и речи о возобновлении его государственной роли; в системе Диоклетиана сенат превратился в городской совет Рима, города, также постепенно терявшего свое значение. Потеряла свою важность и прежняя республиканская магистратура: консулов, преторов, квесторов выбирал сенат, если их не назначал сам император, но это были должности без какой-либо реальной власти. И тем не менее сенат сохранил некоторую привлекательность, поэтому должности сенатора, консула и пр. оставались все-таки предметом притязаний.

Самой значительной из реформ Диоклетиана стала та, благодаря которой удалось упорядочить состояние финансов и государственной казны, полностью развалившихся в период хаоса. Мы не будем вдаваться в подробности; стоит только подчеркнуть смысл той жертвы, которая была принесена на алтарь благосостояния государства. Этой жертвой стала утрата свободы в выборе профессии и занятия в жизни. Принцип принудительного наследования проводился чрезвычайно строго: сын земледельца оставался земледельцем, солдата -- солдатом и т. д.; разветвленная магистратура -- итог разделения страны на 101 провинцию -- давала возможность неукоснительного соблюдения этого правила. Пост куриала (curialis) перестал быть предметом мечтаний: система государственного принуждения в соответствии с наследственной принадлежностью к сословию, а следовательно и к обязанностям -- ответственность за поступление налогов -- привела к утрате политического и социального престижа этого поста. Прекратились работы по мелиорации земель, обогащавшие земледельца, -- активность могла привести к опасному членству в муниципальном совете; замерла прекрасная традиция соревнования в жертвенности на благо родного города, что было замечательным явлением эпохи славы Империи, -- ярмо принуждения тяготело над любыми проявлениями активности в политической жизни.

Тем не менее, оценивая ситуацию в общем, итоги реформ Диоклетиана после пятидесяти лет хаоса, этого императора следует считать человеком, полностью соответствующим потребностям того времени. Это вовсе не значит, что все элементы его системы управления можно назвать положительными. Диоклетиан не ограничился назначением в соправители Максимиана и передачи ему военной обороны Запада; для укрепления своей династии он назначил еще двух цезарей, Максимиана Галерия и Констанция, {Цезарь Констанций I обычно оказывается с прозвищем Хлор ("Бледный"? Греч, chloros -- значит бледно-зеленый, зеленовато-желтый), но это прозвище не появляется в современных ему источниках.} причем первого усыновил сам и женил на своей дочери Валерии, а второй женился на дочери Максимиана. Надежды, связанные с укреплением семейных уз, не были бесплодными; Констанций вел свое происхождение от славного Клавдия Готского, {Происхождение от Клавдия Готского приписывает Констанцию, разумеется, безосновательно, панегирист сына Констанция, Константина Великого.} он же помог Максимиану разгромить германские племена, в частности франков на рейнской границе; он также помог одолеть претендента на трон Каравзия, долголетнего правителя Британии, требовавшего себе титул августа. Не менее значительной была помощь, оказанная тестю Галерием: в первом походе против персов он хоть и не одержал победы, но быстро оправился от поражения и вскоре достиг больших успехов, установив мир с воинственным народом на целых пятьдесят лет. Вообще результатом деятельности новых двух цезарей стало восстановление полного мира в стране, что дало их "отцам" право на роскошный триумф в 302 г. С этой точки зрения, повторим, Диоклетиан мог быть доволен своим замыслом.

Но его династическая реформа простиралась значительно дальше. В лице двух цезарей Рим получил двух наследников трона на случай смерти августов: Диоклетиан хотел сделать момент смены власти независимым от случайностей и провел четкую систематизацию, сторонником которой он был всегда. Здесь все было продумано: после двадцати лет правления оба августа должны были добровольно сложить с себя власть в пользу новых цезарей; оставаясь августами, они должны также объявить новых кандидатов. По прошествии следующих двадцати лет происходила такая же процедура. А что делать, если все четверо не доживут до конца срока? Конечно, смерть исключать нельзя, но ее можно "обезвредить": преждевременно умирает август -- на его место вступает цезарь; умирает цезарь -- август назначает преемника в лице намеченного кандидата. Нет, с этой стороны системе Диоклетиана ничего не угрожало; угроза была совсем с другой стороны -- со стороны соперничества между наследованием естественным и "искусственным". И также повторилось то, что уже однажды случилось с введенной Нервой системой усыновления; Марк Аврелий отступился, изменил той системе, оставив трон не усыновленному, а родному сыну, недоброй памяти Коммоду. Практически такая же ситуация наступит и теперь, и она очень скоро изменит завещание Диоклетиана.

Произошло это не сразу; в 305 г. совершилась передача власти в соответствии с замыслом основателя системы. Ей предшествовало очень торжественное празднование двадцатилетия (vicennalia) правления обоих августов; они сложили с себя власть и августами стали Валерий Галерий на Востоке и Валерий Константин на Западе; цезарями Диоклетиан назначил для Востока Максимина Дазу (мы так называем его в отличие от Максимина Первого, убийцы и преемника Александра Севера), для Запада -- Флавия Валерия Севера. Себе Диоклетиан выбрал город Салону в Далмации, где он в свое время построил на берегу моря огромный дворец; сейчас в стенах этого дворца умещается весь старый Спалато, Сплит. {Сплит -- город в государстве Югославия, образованном после первой мировой войны; до этого город вместе с Далмацией принадлежал к Австро-Венгерской монархии и назывался Спалато; название обязано венецианцам -- от лат. слова Spalatum, происходившего от Palatium, "дворца" Диоклетиана, огромного архитектурного комплекса.} Что касается Максимиана, то, отойдя от власти, он остался в Италии, в Лукании, где вскоре начались новые беспорядки.

Пока что новая "группа" начала править в полном согласии между собой и прежним цезарем, авторитет которого оставался очень высоким. Но через два года смерть вырвала из их среды самого выдающегося члена -- Констанция. Такое несчастье было предусмотрено: теперь согласно системе Диоклетиана, умершего августа должен был заменить Север, власть которого как цезаря переходила к следующему, названному старшим августом Галерием, кандидату. И вот здесь-то и проявилось соперничество между наследованием естественным и искусственным.

У умершего Констанция от первой жены Елены, с которой ему пришлось развестись ради навязанной дочери Максимиана, был очень способный сын; именно ему судьба назначила оказать огромное влияние на историю всей страны: это -- будущий Константин, известный под именем Великий. У Максимиана также был сын, правда, не такой выдающийся, Максенций. Деятельность его началась несколько позже, но Константин сразу же после смерти отца был провозглашен императором своими войсками в Британии, безгранично ему преданными. Константин успел завоевать доверие своими административными и военными заслугами. Возникла ситуация, серьезно нарушавшая принципы Диоклетиана и свидетельствующая о возвращении к недавней традиции провозглашения цезаря войском, ставшей источником великого хаоса. Галерий, старший август, чтобы избежать повторения недавнего прошлого, пользуясь своим правом, назначил именно Константина цезарем Запада; конечно, не было уверенности в том, что честолюбивый юноша удовлетворится таким, все-таки второразрядным титулом. Константин принял предложенный Галерием титул, но "фамилию" Валериев ко своему имени яе добавил и по-прежнему пользовался своим родовым именем Флавиев; мы эту, идущую от него династию, называем династией Флавиев, считая первой ту, которая возникла в I в. при Веспасиане.

Итак, с 306 г. в стране четыре правителя -- три Валерия -- оба августа, Галерий и Север, и цезарь Максимин Даза, и один Флавий, цезарь Константин. Согласие опять длилось недолго, дурной прецедент делал свое разрушительное дело.

Теперь в дела страны вмешивается и столица -- Рим. Город преодолел утрату своего значения при Диоклетиане; но когда Галерий ликвидировал последнюю привилегию, распространив и на Рим налог на недвижимость, в городе начался бунт: сенаторы и преторианцы провозгласили цезарем -- пока только цезарем -- сына Максимиана, упоминавшегося выше Максенция. Они, правда, не очень верили в его полководческие способности; август Запада, Север, подтягивал войска к непокорной столице, поэтому сенаторы пригласили старого Максимиана в соправители с сыном. Тот принял предложение, тем самым став источником разрушения системы, в которой сам когда-то играл важную роль. Он стал августом во второй раз; имя сподвижника Диоклетиана было столь авторитетным, что солдаты Севера перешли на его сторону, сам Север отдался ему в руки и был привезен в Рим, где, вопреки обещаниям, был убит.

Противодействовать такому развитию событий Галерий не мог; он обратился за помощью к создателю системы и созвал всех правителей, кроме Константина и Максенция; "семейный" совет состоялся в Карнунте (совр. Австрия). Благодаря авторитету Диоклетиана удалось прийти к соглашению: Максимиан отрекся от власти, Максенция отстранили, а августом назначили Лнциния. Такое решение вызвало неудовольствие обоих цезарей, Константина и Максимина Дазы; в ответ они присвоили себе титул августов. Итак, в 307 г. государство получило четыре августа: Галерия, Лициния, Максимина и Константина. Мало того, старый Максимиан не мог смириться со своим поражением; он попытался объединиться с Константином, отдавая тому свою дочь Фаусту; теперь он настолько усилился, что мог претендовать стать августом в третий раз. Союз, однако, оказался недолговечным. Нам неизвестны подробности, мы не знаем, насколько правдивы слухи о том, что Максимиан якобы уговаривал свою дочь убить мужа; известно лишь, что в 310 г., преследуемый Константином, он сам покончил с собой. Вскоре умер и август Востока, Галерий: теперь у Востока оказалось два владыки: прежний цезарь с 305 г. и август Максимин Даза, и назначенный недавно в Карнунте Лициний. Они признали третьим августом Константина; но рядом, на Западе, в Риме, был грозный своей реальной силой, но неизвестный им Максенций.

Так выглядели дела в 311 г.: на Западе соперничали друг с другом Константин и Максенций, на Востоке -- Лициний и Максимин. Приближалась минута, когда это двойное соперничество превратится в двойную гражданскую войну. Вступлением к ней стал политический брак: Константин обручил свою сестру с Лицинием. Максенций, как и Максимин, отдавали себе отчет в том, что союз обоих августов обращен против них: Максенций сделал выводы из такой перспективы и начал рядом со своими статуями помещать изображения Максимина; последний же все время колебался и предпочитал оставаться зрителем назревающего конфликта между владыками Запада, конфликта, взрыв которого не заставил себя долго ждать.

Наша христианская традиция видит своим главным героем Константина и, затаив дыхание, следит за его судьбой. Военные силы его были значительно меньше, чем у противника, но они были лучше натренированы в боях с германцами; да и сам он был, несомненно, значительнее Максенция; Константин ринулся, как ураган, с севера Италии, разрушил Сегусию (совр. Сузы), Турин, захватил после ожесточенной битвы Верону и, перейдя Апеннинский хребет, овладел всей центральной Италией. И только около Рима, у так называемых Красных Камней на берегу Тибра, там, где проходит via Flaminiae, на сохранившемся до наших дней Мульвиевом мосту Максенций решил дать бой смелому захватчику. Традиция сохранила легенду о вещем сне, который приснился Константину в ночь перед сражением; ему приснилось знамя с именем Христа и он услышал слова: "Под этим знаменем победишь" (in hoc signo vinces). {Это -- другая версия сообщения современного Константину писателя (христианского) Евсевия Кесарийского; он в биографии цезаря (I, 28) пишет, что Константин среди белого дня увидел над солнцем (что было знаменательно в связи с конкуренцией солярных культов по отношению к христианским) сияющий крест с указанной надписью, правда, неизвестно, по-латински ли, потому что весь текст приведен по-гречески.} И в самом деле, он победил; в паническом бегстве солдаты Максенция вместе со своим полководцем бросились на мост, он не выдержал тяжести и рухнул; все, и солдаты, и вождь, утонули в реке. Судьба Запада была решена: битва у Красных Камней в 312 г. отдала его в руки Константина.

В 313 г. в Медиолануме произошла встреча Константина и Лициния, на которую был приглашен и Диоклетиан; он не приехал, видимо, не захотел быть причастным к окончательному разрушению своей системы; вскоре он умер. Главным же итогом той встречи стал достопамятный Миланский эдикт 313 г., уравнявший христианство в правах с той религией, которая почитается в Риме до сих пор. Теперь Римская империя вступила под знак креста.

Мы поговорим об этом в следующем разделе; здесь же доведем до конца рассказ о хаосе, из которого возникнет вскоре последняя форма государственного строя в Риме -- монархия.

Историческое развитие последовательно и систематически разрушало систему наследования Диоклетиана. Исходным пунктом явилось состояние власти в 311 г., одновременное существование четырех цезарей: Константина и Максенция на Западе, Лициния и Максимина Даэы на Востоке; чтобы из подобной тетрархии вылупилась монархия, необходимы были три очередные войны: обоих владык Запада между собой, обоих владык Востока и, наконец, война между победителями. Сражение у Красных Камней закончило первую из трех; теперь наступила очередь второй.

Количественный перевес был на стороне Максимина, как и в первой войне -- на стороне Максенция; оба владели южными частями своих областей, а противники, Константин и Лициний, занимали север. Но Максимин был способнее своего западного союзника: не ожидая нападения со стороны Лициния, он сам двинулся ему навстречу, пересек Босфор, занял Византии и несколько городов Фракии. Только у Адрианополя двинулся и Лициний; не рассчитывая на победу над превышающими силами противника, он попытался заключить соглашение, но Максимин, опьяненный успехами, отверг его предложение. Итог сражения оказался неожиданным; видимо, один из авторов Миланского эдикта имел много сторонников в войске Максимина. Разбитый Максимин вернулся в Малую Азию, отступая все дальше на юг, к перевалу Тавра до Киликии, где и застала его смерть, положив конец второй войне. Весь Восток признал власть Лициния, который самым чудовищным образом использовал эту власть, приказав убить всех потомков и родных умершего цезаря Диоклетиана, включая и престарелую вдову; видимо, он очень боялся претендентов, которые могли бы воспользоваться авторитетом умершего. Теперь из многочисленного дома Валериев остался один -- победитель и владыка Востока -- Валерий Лициний.

Итак, повторяем, закончилась вторая гражданская война; наступил черед третьей, решающей. И здесь легко заметить сходство с войной, которая более трех столетий назад привела к единовластию Цезаря Младшего. И здесь, и там борьба велась между Востоком и Западом; и здесь, и там хозяином Запада был молодой человек -- Цезарю в 33 г. до н. э. было тридцать лет, Константину в 313 г. -- тоже тридцать; противникам их, Марку Антонию и Лицинию, исполнилось пятьдесят; кроме того, владыка Востока был женат на сестре владыки Запада -- Октавия времен Цезаря, как и Констанция, были кроткими сторонницами мира между мужем и братом.

Аналогия бросается в глаза; но ту трагедию мы могли подробно описать, посвятив ей много страниц, а здесь вынуждены ограничиться кратким рассказом -- мы, как всегда, зависим от источников.

Вскоре после победы Лициния между ним и Константином возник раскол. Причиной стали вопросы владения пограничными провинциями, в особенности иллиро-паннонские территории, важные не только с точки зрения военно-стратегической, но и политической, поскольку они являлись колыбелью цезарей со времен Деция. Лициний захватил эти провинции, которые, кстати, согласно новому административному делению Диоклетиана, принадлежали Западу; он отверг предложенный Константином компромисс; тогда решительный Константин выступил против Лициния в 314 г. и после ряда сражений в Иллирии и Фракии, не всегда, правда, для него удачных, в конечном итоге все-таки заставил вернуть провинции. Наступил относительно долгий период мира, во время которого каждый владыка назначил себе цезарей, временно восстанавливая систему Диоклетиана, но с серьезным отличием: теперь цезари -- сыновья августов; раздел между Востоком и Западом становится более жестким и отчетливым, чем при Диоклетиане.

Через девять лет война возобновилась. Причиной ее снова стали пограничные споры. Готы, после поражения, нанесенного им Клавдием Готским у Наиссы пятьдесят лет назад, вели себя тихо; но теперь они опять пересекли Дунай. Возникла серьезная опасность для обеих частей Империи: Лициний медлил и против готов выступил Константин. Разбив готов, он вынудил их вернуться за Дунай, но при этом не очень тщательно соблюдал границу, делившую его владения от Лициния. Тот почувствовал себя оскорбленным и позволил себе различные заявления, после чего Константин вместе с сыном, цезарем Криспом, выступил против Лициния. Повторились эпизоды борьбы Лициния с Максимином -- Адрианополь, Византия, Босфор; везде победа на стороне Константина, и, наконец, наступило решающее сражение под Хрисополем (совр. Скутари); разбитый наголову в 314 г. Лициний вынужден был отказаться от дальнейшей борьбы. И здесь начинается благородная роль Констанции; ее заступничество спасло жизнь поверженного врага. Но враг не выполнил клятвы и, поселившись в Фессалониках, снова выступил против тестя. Подробности этого мятежа нам неизвестны, но завершающим его итогом была казнь неугомонного старика в 325 г.

Так окончилась третья гражданская война, после которой цезарь Константин Великий стал единственным хозяином Римской империи.

ПОД ЗНАКОМ КРЕСТА

32. Христианская церковь

Как уже говорилось, после четвертого гонения на христиан при Коммоде, наступил период мира, длившийся от времени правления Коммода до конца первого девятилетия Септимия Севера. Затем разгорелось новое, уже пятое гонение, спровоцированное эдиктом императора, по которому, говоря словами его биографа Спартиана, "запрещалось под угрозой суровых наказаний обращать в иудейство или христианство", {Элий Спартиан, "Север" 17 ("Автор жизнеописаний августов").} т. е. под запретом оказывался христианский прозелитизм. Именно в эти годы на арене амфитеатра в Карфагене мученически погибли св. Перпетуя и ее сподвижники (см. с. 256). Однако при преемниках Септимия опять наступило относительно мирное время и христианская община воспользовалась передышкой для дальнейшего укрепления своей организации. Так продолжалось до эпохи великого хаоса; новые гонения были связаны с именами цезарей Деция, Валериана и Диоклетиана -- наиболее положительными представителями высшей власти Рима. Эти гонения, правда, носили совсем иной характер.

До сих пор отношение к христианству определялось относительно мягким предписанием Траяна: "наказывать выявленных", "выискивать -- незачем"; преследования были направлены против отдельных лиц. Но теперь гонители имели дело со сплоченной и прекрасно организованной христианской Церковью; главной их целью стало уничтожение этой церкви в лице ее так называемого клира (слово загадочного происхождения) {Kleros -- "судьба", "жребий", "полученное по жребию".} -- дьяконов, священников, епископов.

Представляется полезным присмотреться поближе к внутренней структуре христианской общины: миряне (гр. laos -- "народ") подчиняются дьяконам и пресвитерам (священникам) и все "послушны" епископам. То лее касается и советов пресвитеров, "старейшин" -- везде главенствует монархический епископат. Епископ имел определенный круг деятельности -- свою, как ее стали со временем называть, "диецезию" (епархию). {Диоцеэия церковная не имеет ничего общего с диоцезами государственными, на которые Диоклетиан разделил Империю, ср. с. 387 (По-польски написание обоих слов одинаковое. -- Прим. пер.)} Первые епископы были введены в должность апостолами; если должность освобождалась, клир, получив согласие со стороны общины, выбирал одного из рядовых старейшин и представлял кандидата собранию епископов соседних епархий; это собрание и передавало ему власть. Низших клириков назначали епископы. Отсюда следует неоспоримый для христианского сознания факт существования традиции, установленной самим Спасителем для распространения его учения; церковь является органом, соответствующим этой традиции, и она нерасторжимо выводится от апостолов. Коль скоро это так, то никто не вправе противопоставлять Церкви свою индивидуальную интерпретацию; следовательно, Церковь -- католическая, -- т. е. всеобщая, является самой надежной преградой от любой ереси. Так это представляет вышеупомянутый (см. с. 341) Тертуллиан в своем основополагающем трактате "Опровержение еретиков". {Depraescriptione haereticorum -- в римской правовой терминологии слово praescriptio -- установление обвинения судебного дела.}

Разумеется, подобная ситуация возможна только при полном согласии в лоне церкви -- но здесь-то и возникает трудность; в случае несогласия, ересь могла преобразоваться в схизму, в раскол. С такими проблемами церкви приходилось бороться и в античное время, и в новое, о чем еще будет у нас речь. Пока что стоит лишь упомянуть, что для предотвращения схизмы и ее преодоления церковь имела два средства. Первое -- всеобщий Собор представителей всех епархий и его решение, принятое большинством участников; второе -- безоговорочный авторитет одного из епископов, а такой авторитет согласно традиции и истории принадлежал римскому епископу.

Пойдем дальше. Благодаря взносам от своих членов в виде "десятин", а также щедрым пожертвованиям, церковь владела весьма значительным имуществом, которым управляли епископы, каждый в своей епархии. Долгое время это имущество было исключительно движимым; только с начала III в. церковь стала владельцем и недвижимого имущества. Это обстоятельство явилось причиной преследования в эпоху великого хаоса: цветущее состояние церковных финансов, кстати благодаря жертвенности членов общины, -- и жалкая картина государственной казны, становились серьезным стимулом для гонения, направленного уже против церкви как таковой. Однако эта причина, сама по себе существенная, не была единственной и даже не самой важной.

На какие цели шли доходы, которые церковь получала от своего имущества? Здесь нам предстоит сказать о наиболее благородной стороне жизни церкви, о ее широко развернутой харитативной системе. "Раб, женщина и дети были главными объектами христианского милосердия". Конечно, не стоит и преувеличивать: христианские писатели, рассказывая о благородных устремлениях церкви, использовали эту тему для нападок на языческий мир, который якобы ничего не делал в этом направлении. Делал, и даже очень много; но церковь сделала больше. "Трудоспособному -- работа, неспособному -- сострадание" -- таков был ее девиз. "Сострадание" -- так переводится греческое слово eleos, и образованное от него eleemosyne в более широком значении до сих пор живет в польском слове "jaBmu|na" (милостыня, подаяние), давая дополнительную окраску понятию сострадания; eleos было естественной обязанностью христианина; как же может он просить Бога о том, чтобы тот смилостивился над ним, если сам не будет оказывать эту милость другим? И: Kyrie eleison! -- "Господи, помилуй!" -- обычное начало христианской литании.

Несколько слов о женщине. Безбрачие для клира еще не существовало; оно могло стать нарушением государственных законов, которые, наоборот, поощряли брак. Но уже апостол Павел полагал, что не вступающие в брак поступают лучше, что повторный брак для клира должен быть категорически запрещен; обеты безбрачия и девственности в христианских общинах не были редкостью и не отразились отрицательно на способности мужчин зарабатывать: вдовец или холостяк не чувствовал себя обделенным, скорее наоборот; иное дело, вдова или незамужняя девственница: ограниченное поле деятельности женщины делало их положение весьма сложным. Таких женщин поддерживала община; при каждой общине было определенное количество вдов и дев, окруженных милосердием; кстати сказать, именно поэтому в наших календарях много имен святых-женщин, например, св. Юлианы Девы, или Анели Вдовы, в то время как при именах мужских таких указаний нет.

Тесно связана с вопросом безбрачия история возникновения монастырей. Они появляются лишь в начале IV в., т. е. при Диоклетиане и династии Валериев. Св. Антоний (Антоний Великий), египтянин из Верхнего Египта, почти чуждый греческой культуре, начал с того, что удалился от людей, ушел в пустыню, где предался аскезе. О его борьбе с искушениями сатаны рассказывает ученик и биограф св. Афанасий, о котором еще пойдет речь; эпизоды борьбы вдохновили многих художников на создание произведений, отнюдь не всегда религиозного характера. {Самое известное -- "Искушение св. Антония" -- принадлежит кисти Иеронима Босха (ок. 1460--1516).} Из своих учеников Антоний создал первое сообщество анахоретов, которые появились еще в первой половине III в. Антония выследили горячие его сторонники и почти вынудили разрешить им поселиться поблизости; так из анахоретов выросла "общая жизнь" (гр. koinobios -- уход, удаление; лат. coenobios -- живущий вместе), посвященная Богу; вскоре тысячи людей пошли вслед за этими первыми "кенобитами". Правда, египетские, не греческие монастыри, чести христианству не принесли: первые монахи были людьми ограниченными, необразованными, с чисто египетским фанатизмом отданные своим делам; их скопления словно черные тучи висели над культурной Александрией, сея смуту и опустошение.

Это не значит, что наше суждение о монастырях вообще столь же категорично, мы имеем в виду только первоначальную, так сказать "египетскую" форму организации общины монахов. Позже монастыри были реформированы, реорганизованы и превратились из силы, опасной для культуры, в силу, способствовавшую ее расцвету. Такое великое и благотворное дело провели два монаха: один -- на Востоке, во второй половине IV в., грек, св. Василий, другой -- на Западе, уже после падения Западной Римской империи, римлянин, св. Бенедикт.

Вернемся к нашей теме -- благотворительной деятельности церкви. Она поглощала не все доходы от церковного имущества; часть шла на обслуживание культа и его служителей, часть -- на образование. Государственная и церковная власти не лишали христианскую молодежь общественных или общеобразовательных школ; но для знакомства с христианскими принципами и учением необходимы были школы "учителей". Первой и самой известной из них стала школа, основанная при Коммоде в Александрии Panten (Pantajnos), где изучалось христианское богословие и катехизис. Мы мало знаем об основателе, но его преемник, известный писатель Климент Александрийский (так его называют в отличие от папы римского, св. Климента) организовал школу и превратил ее в своего рода христианский университет. Особый расцвет наступил при ученике и последователе Климента, великом Оригене; к сожалению, после Оригена там наступил упадок. Писатель пал жертвой преследований при Деции; муки, которым он подвергся, не убили его, но через три года он скончался в Тире.

Мы уже отмечали, что алчность государственной власти к растущему имуществу церкви была серьезной причиной гонений, но не самой главной; главным стал иной повод, к которому мы и переходим.

У Горация в его шестой, "римской", оде {"Римские" оды Горация -- первые шесть од третьей книги названы так вследствие их гражданско-патриотического звучания.} читаем:

Да! Рим -- владыка, если богов почтит:

От них начало, в них и конец найдем.

За нераденье боги много

Бед посылают отчизне горькой.

(Пер. Н. Шатерникова)

С таким предупреждением, унаследованным от предков, поэт обращается к "римлянину", а в сущности, к Августу, который поступал, руководствуясь этой же идеей, восстанавливая, в меру возможности, разрушенные во время гражданских войн храмы и святыни. Это предостережение остается и дальше авторитетным; уверенность, что именно добросовестным исполнением обязательств по отношению к богам Рим обязан расцвету Империи и, следовательно, пренебрежение долгом вызывает гнев этих богов -- подобное убеждение было основополагающим в религиозности каждого римлянина.

И вот теперь прошу представить настроение такого римлянина в эпоху хаоса, когда государство со всей очевидностью распадается и Империя вот-вот должна исчезнуть. Боги отказали Риму в своей опеке. Почему? Потому что Рим первый покинул богов, допуская в своем лоне их врагов, терпимо относясь к расширяющемуся влиянию тех, кто отказывает этим богам в почестях. Цезари в эпоху хаоса все чаще объясняют преследования христиан забвением с их стороны обычаев предков. Убеждение в том, что государство своим возникновением обязано милости богов, что гибнет оно вследствие их гнева, вызванного усилением христианства, -- было столь живо и глубоко, что еще в V в. великий Августин выступил с опровержением, и по его распоряжению Павел Орозий написал сохранившийся до наших дней обширный исторический труд, посвященный преодолению такого убеждения. {Произведение Орозия носит многозначительное название Historiae adversus paganos.}

Одного этого факта достаточно, чтобы опротестовать неверное мнение, по-прежнему существующее среди ученых определенного направления, полагающих, что античная религия "умерла естественной смертью, что она исчерпала себя, утратила содержательность и потеряла своих приверженцев" и среди людей, склонных к подобным беспочвенным обобщениям. По сути, как мы еще убедимся, античная религия вовсе не умерла естественной смертью, она была убита; это произошло во второй половине IV в., когда после победы те, кого еще вчера унижали, сами стали угнетателями. По мере такого смещения симпатии непредвзятого, справедливого и гуманистически настроенного человека также переходят на сторону жертв новой нетерпимости.

Но в эпоху, о которой идет речь, симпатии полностью на стороне жертв жесточайших преследований, особенно тех, которые не склонились перед наиболее рафинированными пытками и не отступились от веры. Жажда мученичества была всеобщей, люди стремились всей душой к страшному испытанию, своей выдержкой побеждая изобретательность мучителей. И вот, если никакие терзания не могли выдавить из страдальца слова или деяния отступничества, если палачей охватывала усталость или несчастный умирал от пыток -- такой мученик считался победителем, и символ мученичества, пальма, украшала его могилу, место высокого почитания сподвижниками. Еще большим осознанием победы оказывалась отмена приказания травли, когда виновник преследования убеждался в его безуспешности. Христиане, разумеется, это приписывали воле Всемогущего, который прежде посылал на свой народ суровые испытания, а ныне, удовлетворенный, ниспосылает на него мир. Прекрасно описан такой момент у Евсевия Кесарийского в его "Истории церкви" (IX, I): "И вот, в одно мгновение, словно свет, блеснувший во тьме ночи, перед глазами раскрылось зрелище того, как в каждом городе заполняются церкви, как везде происходят многолюдные собрания верующих и как везде совершаются богослужения. Великое изумление охватило толпы неверных язычников; видя подобное чудо, все стали громко кричать, что великий и единственно подлинный Бог -- Бог христиан. Из наших же те, кто последовательно и мужественно вели борьбу с гонением, смело смотрели каждому в очи. Те же, у кого вера ослабела, а души от житейских бурь истощились, преисполненные стенаний, искали себе панацею и молили сильных спасти их, подав десницу, и молитвами к Богу о сострадании к ним. И благородные поборники за дело религии, освобожденные от суровых страданий, возвращались к своим родным очагам. Гордо и радостно шли они по городам, осиянные несказанным счастием и полные такой доверчивости, что и выразить невозможно. Множество людей шли по разбитым дорогам, минуя рынки городов с песнями и псалмами во славу Божию на устах...". Евсевий был современником Константина и свидетелем событий, которые описывает.

Нас поражает замечание о впечатлении, какое произвела на "неверных" массовая победа христиан. Об этом говорит со свойственной ему выразительностью уже цитированный несколько раз Тер-туллиан в Apologii ("Защите от язычников"): "Ваши трибуналы (автор обращается к римским властям) -- это наши поля битв, где мы сражаемся за правду. Иногда нас встречает смерть; но это -- наша победа. Итак, почтенные магистраты, убивайте христиан на радость черни: мучайте, пытайте, приговаривайте, уничтожайте; ваша греховность докажет нашу невиновность. И потому Господь Бог не противится вашей деятельности. В то время, как ваша рука нас пожинает, мы размножаемся; кровь христианская -- есть семя".

Кроме того, нас поражает в этом описании и поведение отступников -- их мольбы, обращенные к "сильным". И какой же ответ они получили? Это стало одной из проблем, которую предстояло решить победителям; о ней пойдет речь ниже.

33. Константин Великий

Итак, перед нами две переломные даты в жизни того, с которого начинается история Рима как христианской державы. Это 313 г., год Миланского эдикта и 324 -- год победы Константина над Лицинием и овладения всей Империей. Прежде, чем мы перейдем к дальнейшим событиям, посмотрим поближе на героя этих обоих достопамятных событий.

Константин, как большинство предшественников, начиная с Септимия Севера, был императором-солдатом; это главная его черта. И как таковой, он находится на абсолютной высоте своего положения, соединяя в себе стратегическое мастерство, полученное в школе отца, с внешней безумной резкостью; но вспыльчивость подкреплялась его непоколебимой верой в себя и свою звезду, поэтому она усиливала его военные возможности, укрепляя дух солдат и увеличивая страх в сердцах врагов. Культурное образование Константина не было слишком высоким: воспитанный на Западе, он не очень хорошо владел вторым языком своей страны, греческим, а в его законодательных актах специалисты отмечают отсутствие юридических знаний. Добавим еще, -- внешний вид императора был чрезвычайно внушительным, что увеличивало его магнетизм. Статуя Константина в церкви Сан-Джованни ин Латерано в Риме склоняет нас сравнить ее с ватиканским изображением основателя Империи; и если сравнение получается в пользу Августа, то одной из причин этого является упадок скульптурного искусства в эпоху Константина. Кто, впрочем, знает, не мечтал ли новый основатель быть похожим на прежнего и внешне? Знаменательно, что после периода моды "бородатых" владык Рима, длившегося без малого почти двести лет от Адриана (конечно, с исключениями) до Диоклетиана, именно Константин начал новый период "бритых" императоров.

Но более значительной чертой Константина был мечтательный мистицизм, характерный для представителей железного века -- Галлиена и Проба. Последние, под лязг оружия мечтали о будущем состоянии всеобщего мира; Константин, как только после победы над Максенцием почувствовал себя избранником Наивысшего Бога, начал мечтать о том, чтобы стать Его орудием на земле и создать во славу Ему единую, согласную внутри Церковь. Это была его главная идея в церковной политике, начиная с Миланского эдикта 313 г. Оценивая его политику по сохранению или созданию единства церкви, можно утверждать, что Константин был лучшим христианином, нежели те иерархи, с которыми он имел дело, и которые своими, подчас пустыми спорами, старались растерзать порученную их опеке церковь.

Он был лучше них благодаря своей широкой и благородной терпимости по отношению к подданным, остававшимся сторонниками прежней, античной религии. Сохранялись их храмы; гражданские свободы и права не ограничивались; император оставил за собой титул понтифика (pontifex maximus), т. е. как-никак главы "языческой" церкви, видимо, не желая, чтобы члены ее чувствовали себя пасынками в его государстве; правда, невозможно представить, чтобы он сам совершал все приличествующие его титулу действия. С другой стороны, Константин медлил с крещением вплоть до последней минуты -- такие поздние крещения в те времена не были редкостью -- значит, всю жизнь он был оглашенным. Чувствуя свою в этом смысле неполноценность, он возмущался, когда провинциальный совет, раздираемый внутренними распрями, обращался к его авторитету: ведь устами епископов говорил Дух Святой, что же он, мирянин, мог сказать? К сожалению, Константин не всегда мог оставаться в этой скромной роли; порой забота о желанном единстве церкви вынуждала его бросать свой светский авторитет на ту или иную чашу весов.

Именно в правление этого ярого сторонника единства церкви и имели место две самые опасные схизмы в ее лоне, одна -- на Западе, другая -- на Востоке. Первая -- донатизм, вторая -- арианство.

Католическая церковь, которая во время гонений достойно и мужественно сохраняла сплоченность и по отношению к угнетателям, и к еретикам, теперь, после победы, не могла справиться с центробежными тенденциями в своем доме. Причиной раскола стала проблема, которой мы закончили предыдущий раздел -- как поступать с отступниками, ренегатами?

Стоит напомнить, что во время гонения при Диоклетиане отступниками считали тех, которые, будучи сломленные преследователями, отдавали Священное Писание и предметы христианского культа. Отдавали -- по-латински tradebant, значит, были traditores. Это слово тогда не обозначало "предателя"; такой смысл имело слово proditor. Но в сегодняшних романских языках производное от tradebant -- traditore, traidor, traНtre как раз значит "предатель" и такую окраску латинское слово имело у новых победителей, в христианских общинах Северной Африки.

В 311 г. умер епископ карфагенский, духовный глава всей провинции Африка; на его место три епископа, не дожидаясь приезда остальных, выбрали дьякона Цецилиана. Можно было оспорить поспешность как нелояльный акт, но выборы, тем не менее, были правомочными. Тогда противники Цецилиана выставили против него обвинение, утверждая, что один из выдвинувших его епископов был "традитором". Это обвинение, однако, доказать не удалось; Цецилиана объявили невиновным в Риме и цезарь, и папа. Такое решение не удовлетворило "донатистов" (так себя называли противники Цецилиана по имени наиболее влиятельного среди них епископа Доната). Отказываясь признать не только ненавистного епископа, но и всю "церковь традиторов", связанную с ним, донатисты привели церковь к настоящему расколу; в отдельных епархиях существовали иногда два епископа: один -- донатист, другой -- антидонатист. Споры были немаловажные: в распоряжении донатистов, движение которых приобрело яркую социальную окраску, были банды воров, так называемые circumcelliones, поскольку главной их целью были продовольственные склады, collae; а главным орудием стали не столько слово, хоть и ложное, сколько дубины, палки и кинжалы. Напрасны были усилия и Константина, и его преемников, и всех пап IV и последующих веков; дона-тизм пережил всех и исчез, кажется, лишь в конце VII в. под ударом ислама, вместе с антидонатизмом и христианством той страны.

Донатизм -- несомненно, явление болезненное, но движение это ограничивалось Северной Африкой; более пагубным оказался раскол, возникший практически в то же время на Востоке. Исходным пунктом оказался опять же вопрос, как поступать с отступниками от веры? Суровому ответу епископа Верхнего Египта Мелиция, епископ александрийский Петр противопоставил позицию, полную христианской доброты; это случилось еще в 306 г. Римский епископ встал на сторону Петра, но Мелиций настаивал на своем и даже в александрийской епархии позволил себе учредить свою собственную церковь, которую назвал "церковью мучеников". Так появилась "мелициановская схизма"; пока еще не ересь, но стала таковой, когда к Мелицию присоединился некий Арий, александрийский пресвитер. Он включил в учение Мелиция теологический спор о природе Христа, доказывая отличие Его природы от природы Бога-Отца, выступая, таким образом, против Откровения св. Иоанна. Абсолютность Откровения покоилась на вере в божественность Иисуса Христа; Христос-Логос существовал изначально, "а все через Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть". Согласно Арию -- он "ни в чем не подобен Отцу", он -- Сын Божий "не по существу, а по благодати". Это учение противники Ария, и прежде всего епископ александрийский Александр сочли оскорбительным для Христа: ариан они называли "христомахами", т. е. "уничтожающими Христа". Римская церковь встала на сторону Христа; Арий несколько смягчил резкость своих постулатов, но это не удовлетворило Александра; спор продолжался, приобретая временами чрезвычайно острые формы, особенно, когда у Александра появился страстный его сторонник в лице дьякона Афанасия, "слабого телом, но стойкого духом" христианина. Выросло количество и приверженцев Ария, который был прекрасным проповедником; среди них оказались два Евсевия, Никомедийский, очень влиятельный в окружении императора священнослужитель, и Кесарийский, известный историк церкви и большой друг Константина.

Император очень болезненно переживал все внутренние споры, столь безжалостно разрушающие единство дорогой его сердцу христианской церкви; об этом свидетельствуют его глубокие письма к обоим противникам, Александру и Арию, в которых он обвиняет тех в организации ненужных, непонятных мирянам и деморализующих споров; он требует от них помириться, оставить при себе бесполезные для общины сомнения. Но они не вняли трезвому и благоразумному совету. Тогда Константин решил созвать всеобщий "экуменический" собор (от гр. oikumene), который бы разработал общий и обязательный для всех символ веры. Это и был известный во всем мире Никейский собор (или первый Вселенский собор), состоявшийся в Вифинии, в г. Никея.

Собор состоялся в 325 г. в императорском дворце под руководством самого цезаря; собрались триста епископов из всех епархий государства. Император, довольный количеством собравшихся, принял их (а среди присутствовавших оказалось много искалеченных за время последних гонений) с самыми большими почестями и обратился с приветственной речью, которая заканчивалась словами: "Будьте в согласии!" На собрание вызвали и Ария, но его рассуждения не получили одобрения; даже оба Евсевия, в некоторой степени его сторонники, также отклонили радикализм Ария и предложили компромисс, который, однако, Арий не принял. Решительным большинством голосов собор утвердил Символ веры, который мы называем Никейским (Nicaenum); это "Верую во Единого Бога-Отца..." в несколько более развернутой форме, где о Христе сказано, что он "единосущный" (гр. homousios, лат. consubstantialis) с Богом-Отцом. Отныне термин homousios становится кредо правоверных в их борьбе с противниками. Цезарь, гордый удачными итогами своего великого дела, верный принципу широко понимаемой терпимости, был убежден, что принятие Символа веры станет критерием лояльности христианина, а интерпретация отдельных терминов является делом совести верующего. Константин торжественно простился с гостями; а собравшиеся епископы, видя как императорская гвардия демонстрировала перед ними оружие -- то оружие, которое еще недавно использовалось для пыток, -- друг друга спрашивали с удивлением, не сон ли все случившееся?

Сном оказалась надежда императора, что созванный им собор приведет к подлинному единству христианской церкви. Арианство существовало, как и прежде, при преемниках Константина, и даже после упадка Западной империи оно не раз возрождалось в различных формах; и у нас в Польше, как известно, появлялось вплоть до сегодняшнего дня.

Переходя к светской деятельности Константина, следует прежде всего назвать то, что увековечило его имя -- основание "второго Рима" на берегах Босфора. Это не было основание совершенно нового города, потому что Византии, на месте которого и появился "новый" Рим, существовал с VII в. до н. э., т. е. с тех пор, как мегарцы по совету дельфийской пророчицы поселились на земле, пропущенной "слепыми", {Намек на событие, описанное Геродотом, греческим историком V в. до н. э.: один из персидских полководцев, узнав, что Халкедон был основан раньше Византия, якобы сказал, что его основатели (колонисты из Мегара, города центральной Греции), видимо, были слепыми ("История" IV 144).} их предшественниками; предшественники пренебрегли топографическими преимуществами места и выбрали территорию на азиатском берегу Босфора, основав Халкедон. С Халкедоном Византии делил выгоду положения на более узком из двух проливов между Архипелагом (Эгейское море) и Черным морем, откуда шел путь в хлебные житницы южной Скифии (совр. Украина). Своеобразным достоинством Византия является залив, глубоко врезавшийся в сушу в месте слияния вод Босфора с водами Мраморного моря и являющийся совершенно безопасным портом; это так называемый Золотой Рог. В течение целого тысячелетия Византии был цветущим и сильно укрепленным городом; немало бедствий пережил он за свою славную историю, но вновь вырастал из пепла.

И вот закончился тот период его истории; по воле цезаря началась новая эпоха, эпоха "Константинополя". Что руководило волей императора? Самым вероятным ответом представляется нам то, что Константин задумал противопоставить Риму италиков, "языческому" городу, новую, практически исключительно христианскую столицу; это отвечало бы двойной роли императора -- он ведь был главой и той, и другой части своих подданных. Поэтому со многих точек зрения Константинополь стал копией города на Тибре: он получил свой сенат, а не совет декурионов (общинный совет городского самоуправления), свою столичную, а не муниципальную, магистратуру; официальным языком была латынь, хотя греческий оставался языком подданных. Даже священное число семи холмов попытались обнаружить на берегу Босфора. Разумеется, основание новой столицы стало весьма дорогостоящим делом, а финансовая сторона деятельности Константина не принесла особых результатов, несмотря на тяжелое налоговое бремя.

Создание новой постоянной столицы Востока империи явилось еще одним шагом к разделению страны на две части, греческую и латинскую. Константин вовсе не мечтал о разделе, его сильная Рука крепко держала власть во всем государстве. Но после смерти императора исторические события развивались неудержимо именно ^в нежелательном для него и фатальном для страны направлении. Этому содействовали и другие обстоятельства, о которых речь будет впереди.

На границах державы установился относительный мир; всеми признанная сила многократного победителя держит в руках соседних варваров. Правда, Константину пришлось в ряде случаев купить мир уступками в пользу германцев. Длительные гражданские войны привели к обезлюдению огромных территорий гигантского государства; с другой стороны, германцы, изгнанные со своих земель вследствие переселения народов, тоже нуждались в землях. Дать земле работников, а работникам -- землю, что может быть лучше? Добавим, что в такой ситуации держава получала отличную охрану пограничных районов; кроме того, следует учесть романизацию этой охраны -- таким образом, можно было ожидать победоносное шествие римской культуры. Частично надежды оправдались, но только частично; вообще, такая политика Константина оказалась обоюдоострой: за годы его правления произошло дальнейшее усиление варваризации Империи.

Следовало урегулировать и вопрос о наследовании трона: здесь мы подошли к четвертому, начиная с эпохи славы, периоду проблемы престолонаследия.

В эпоху расцвета основой наследования было усыновление: правящий цезарь назначал своим преемником лучшего гражданина страны, объявляя его своим сыном. Принцип был прекрасный, но только в случае, если у цезаря не было единокровного сына; он рухнул, когда главное условие исчезло, что и произошло при Марке Аврелии.

Наступил период естественного наследования; это -- эпоха Северов, но затем и эпоха великого хаоса, когда эфемерный владыка перед лицом смерти назначал в соправители и преемники своего сына.

Из хаоса страну вывел Диоклетиан; но при нем "скипетр" стал слишком тяжелым для одного человека. Диоклетиан восстановил принцип ад опции, но соединил его с весьма искусственной системой соправления. Система Диоклетиана рухнула вследствие конкуренции с принципом естественного наследования: сын Максимиана, Максенций, и сын Констанция, Константин, разрушили ее.

Как следовало поступить Константину? Если принцип естественного наследования оказался непреодолимым, а сложные обстоятельства времени требовали иметь соправителя, то необходимо объединить два элемента, построив систему соправления не на усыновлении, как неудачно сделал Диоклетиан, а на правиле естественного наследования. Возможно ли это? Чтобы ответить на данный вопрос, посмотрим, какие естественные наследники были у Константина.

Прежде всего, это старший сын Крисп. Он, правда, был от любовницы, а не от законной жены, но в солдатской среде, где вырос Константин, на такое смотрели весьма снисходительно. {Мать Константина, Елена, с которой его отец должен быть расстаться, но не "развестись", чтобы заключить новый союз (ср. с. 390), также не была официальной женой Констанция Хлора.} Важно, чтобы мать не была рабыней, а остальное не имело значения. Красивый физически и смелый духом Крисп был "цезарем Богу любезным и совершенно похожий на отца", как пишет о нем историк Евсевий (X 8, 6)); несмотря на свой молодой возраст он удачно помог отцу в борьбе с Лицинием, разбив флот последнего у Византия. Значительно моложе был второй сын императора -- Константин II, неизвестно, внебрачный или от законной жены, Фаусты, дочери соправителя Константина, Максимиана. Несомненно, она была матерью младших детей, Констанция, Константа и Констанции II (Констанция I, или Константина -- сестра цезаря). Итак, у Константина было четыре сына -- идеальная четверка цезарей. Сам он как единственный август, сохранял до смерти высшую власть и над ними, и над государством.

Завершая рассказ о семье цезаря, добавим, что в ней была и августа; это его мать Елена, причисленная церковью к лику святых. Согласно письменным источникам, она была весьма благородной женщиной; цезарь окружил ее всяческими почестями и именем своей матери назвал город. В истории церкви Елена прославилась паломничеством в 327 г. в Иерусалим и обнаружением св. Креста, на котором скончался Спаситель. Следует упомянуть брата цезаря Далмация и его сыновей, Далмация II, Аннибалиана, Галла и Юлиана {Галл и Юлиан не были сыновьями Далмация, а другого названного брата Константина -- Юлия Констанция.}. Им пришлось стать героями разыгравшейся вскоре драмы.

Драма началась с того, что цезарь раскрыл любовную связь старшего сына Криспа со своей женой и его мачехой Фаустой, дочерью уже умершего Максимиана. Времена были жестокие и Константин, несмотря ни на что, являлся сыном своего времени: "цезарь, любезный Богу" был убит, а вслед за ним и Фауста. О ней мы говорить не будем, видимо, она и была виновницей, но с гибелью Криспа Константин потерял своего надежного помощника, а приобрел сомнительную славу сыноубийцы.

После смерти юноши следовало по-иному составить "группу" цезарей. Пока что все дети Константина были несовершеннолетними; со временем Константин II получит Запад, Констанций -- Восток, Констант -- центральные провинции, Италию и кормившую ее Африку. Константин вспомнил своих племянников: Далмацию он дал придунайские страны, а его брату Аннибалиану -- необычный титул "знатнейшего властителя" (rex nobilissimua) вместе с рукой своей дочери Констанции. Не совсем понятен титул последнего: что он значит? "Знатнейший властитель, царь царей" -- это, скорее, титул царей сасанидской Персии; как раз сейчас, после долгого мира там вспомнили славу Кира и Дария и напали на соседнюю римскую провинцию. Константин вынужден был начать войну с Персией; значит, уверенный в победе, он уже мечтал посадить на персидский трон племянника?

Если так, то ближайшее будущее оказалось безжалостным как для самого мечтателя, так и для невольного орудия его мечтаний. В апреле 337 г. Константин освятил в новой столице церковь святых Апостолов, где построил для себя саркофаг; выехав из Константинополя и не перейдя границы Вифинии, он занемог. Напрасны были усилия светских врачей и молитвы в граде, носившем имя его матери; у Константина нашлись еще силы, чтобы дать себя перенести в Никомедию и принять там крещение из рук епископа Бвсевия; вскоре после этого, 22 мая 337 г. он закончил свою славную жизнь.

34. Юлиан Отступник (Апостат)

Рядом с умирающим цезарем не оказалось ни одного из сыновей; находившийся ближе всех Констанций, цезарь Востока, сражавшийся с персидским царем, появился в Никомедии уже после кончины Константина; ему осталось перевезти тело отца в столицу на Босфоре. Здесь разыгрался второй акт трагедии о наследовании, о которой мы упоминали недавно.

Стремительное развитие болезни Константина вызвало появление слухов о том, что он был отравлен. Кем? Is fecit, cui prodest -- сделал тот, кому это выгодно; значит его братьями. С другой стороны, офицеры от имени войска, боготворившего своего долголетнего победоносного полководца, заявили, что примут правление только его сыновей. Константин II, Констанций и Констант стали августами, а племянников убрали. Но это не удовлетворило армию; не прошло и полугода со дня смерти Константина, как возник заговор, жертвами которого стали оба брата и племянники умершего цезаря. Было учинено подлинное избиение; в живых остались лишь самые младшие, еще несовершеннолетние Галл и Юлиан.

Снова возникает подозрение, что "сделал тот, кому это выгодно"; значит, настоящим исполнителем ужасного убийства был цезарь Констанций? Совершенная им конфискация имущества убитых, казалось, подтверждала такое предположение; тем более, что для прекращения неприятных слухов он не захватил наследства Далмация, а передал его второму брату Константину. Константин II не возражал: как старший брат он был естественным опекуном несовершеннолетнего Константа и силу последнего мог считать своей силой. Но эта надежда его обманула; несмотря на юный возраст, Констант оказался не менее решительным, чем брат; претензии Константина привели к братоубийственной войне, в которой старший погиб -- через неполные три года после смерти отца, весной 340 г.

Нейтральность среднего брата Констанция была приобретена тем, что Констант уступил ему наследство после Далмация -- Фракию с Константинополем. Теперь государство оказалось поделенным между двумя братьями; преимущество, правда, было на стороне Константа -- владыки Запада и по размерам территории, и по политической ситуации: Восток оставался под постоянной угрозой нападения со стороны персидского царя. Политический конфликт усиливался религиозным антагонизмом; на стороне Константа стоял папа, поддерживавший решения Никейского собора, а Констанций склонялся к ереси Ария. Это стало как бы предвестником раскола, который вспыхнул в Средние века между обеими церквами, с той разницей, что в ущерб восточной церкви епископы Александрийский Афанасий и Константинопольский Александр также были на стороне папы и Никейского собора. Они, правда, были изгнаны, но Констант требовал вернуть им их епархии и, вследствие сложного положения Констанция, достиг этого.

Распри между братьями длились десять лет; конец наступил в результате военного заговора во главе с Магненцием, и Констант был убит (январь 350 г.). Сам факт убийства не очень обеспокоил Констанция; но Магненций, захватив Запад, решил овладеть в Востоком. Он мог достичь этой цели: Констанций не обладал стремительной отвагой своего отца и братьев и, кроме того, как мы видели, был занят проблемами на Евфрате. Его спасла энергичная сестра, Констанция, известная нам вдова Аннибалиана. Она противопоставила Магненцию Ветраниона, командующего римскими войсками, стоявшими в Иллирии; Констанций признал его соправителем. Это явилось неожиданным ударом для Магненция; война с законным цезарем, вследствие медлительности последнего, еще продлилась до 353 г. и закончилась поражением и добровольной смертью бунтовщика. Что касается Ветраниона, то он отказался от борьбы, признал полную власть Констанция и был пощажен победителем.

Так Констанций после смерти братьев, одержав победу над узурпаторами, стал единственным полновластным хозяином Римской империи. Суждено ли ему было оставаться таковым? Константиновская традиция была этому противна: соправитель необходим, но он, в соответствии с традицией, избирался на основе естественного наследования. Вот здесь и заключалась сложность: Констанций не имел детей. Бездетность он считал Божьей карой за убийство родственников в 337 г.; для того, чтобы испросить прощение у Творца, он ужесточил политику по отношению к язычникам; после победы над Магненцием, когда Рим оказался в его руках, Констанций запретил принесение языческих жертв, приказал закрыть или разрушить храмы; наказанием за нарушение императорских распоряжений была казнь с конфискацией имущества. Такими действиями император отвратил от себя римлян, тем более, что он приказал вынести из зала заседаний сената статую Победы. Можно себе представить негодование сенаторов, в большинстве своем приверженцев религии предков: римский император изгоняет Победу из римского сената?! С этого момента и начинается перемещение религиозного равновесия, о котором мы говорили выше: те, кто еще вчера были гонимы, превращаются в гонителей. Мне представляется, что вместе с этим наступает и перемещение симпатии каждого непредвзято настроенного человека.

Но жесткие распоряжения не решили проблему совместного управления. Не оставалось иного выхода: следовало обратиться к одному из оставшихся в живых после кровавого 337 г. племянников, Галлу или Юлиану; они воспитывались вдали от двора, в Каппадокии. Занятый войной с Магненцием, Констанций дал старшему, Галлу, титул цезаря, женил его на сестре Констанции, вдове Аннибалиана и передал власть над Востоком со столицей в Антиохии. Но эксперимент не удался: Галл вместе с Констанцией свирепствовали самым чудовищным образом против невиновных людей; сам цезарь, к тому же, проявлял непослушание августу. Совершенно понятным стало стремление Констанция убрать Галла. Но ужасающим было коварство, к которому прибегнул Констанций и которое удалось полностью; {Обман Констанция состоял в том, что он вызвал к себе Галла под пред логом назначения того августом.} Галла убили в 354 г. И снова возникла проблема соправления и наследования. Оставался один кандидат, младший брат убитого Галла, Юлиан.

Юлиану исполнилось двадцать три года. Он родился в 331 г., а в год смерти Константина Великого и убийства своих родных ему было шесть лет; подлинным убийцей считали Констанция и поэтому уже тогда возникла взаимная подозрительность, надолго отравившая их отношения. Констанций, правда, дал Юлиану прекрасное образование, соответствующее его высокому происхождению; растил мальчика некий скопец Мардоннй, "Скиф", {Имя Мардоний указывает на происхождение из персов, прозвище "Скиф" связано с тем, что он является выходцем из районов северного побережья Черного моря.} воспитывавший и его мать, умершую молодой. Мардоний сумел привить ребенку любовь к античной литературе, особенно к Гомеру и Платону, вместе с тем развил в нем аскетическое неприятие внешней пышности и роскоши. Юлиан до конца своей жизни сохранил благодарную память об этом человеке.

Таков был первый период сознательной жизни Юлиана; второй наступил тогда, когда подозрительный цезарь "оторвал его от всех школ и запер вместе с братом в какой-то вилле Каппадокии". Так Юлиан жаловался в письме к афинянам, 271: "Что можно сказать о шести годах, проведенных практически взаперти, когда никто не мог нас посетить, не исключая и наших старых знакомых, когда мы были лишены всех серьезных наук, всякого общения со свободными людьми и даже физические занятия мы проводили с рабами". Такому положению был положен конец, когда Галла призвали ко двору императора; Юлиан также получил позволение вернуться к наукам. Тогда же произошло еще одно событие: свадьба Констанция с прекрасной и богатой Евсебией из Фессалоник; она отодвинула на несколько месяцев неизбежную войну с узурпатором Магненцием.

Этот период в жизни Юлиана был, видимо, самым счастливым. Он целиком посвятил себя изучению риторики и философии; ему, правда, запретили посещать лекции замечательного софиста того времени, выступавшего в Константинополе, Либания; опасались влияния "языческого духа", но запрет не помешал Юлиану косвенно испытать силу воздействия софиста. Это нам понятно; труднее согласиться с его восхищением философией неоплатоника Максима Эфесского. В то время неоплатонизм делился на два направления, теоретическое и практическое; первое, более глубокое, являлось продолжением линии Платона, но с усилением ее мистицизма, второе вело к магической практике. Максим был приверженцем второго направления. Не представляется возможным определить, сколько в его философии было разумного, сколько заблуждений, сколько сознательного обмана, но факт остается фактом, что античный Калиостро {Алессандро Калиостро, собственно, Джузеппе Бальзамо (1743--1796) -- знаменитый в Европе (был в его биографии и "польский" эпизод) итальянский авантюрист и шарлатан.} в такой же степени вскружил голову Юлиану, как и его поздний собрат серьезным людям в новое время и стал одной из причин разрыва пылкого разума молодого адепта с христианством.

Годы свободных занятий не прошли, однако, безмятежно. Смерть Галла привела к вызову Юлиана ко двору, но не как соправителя, а как узника. Семь месяцев провел Юлиан под угрозой смерти; Бвсебия добилась признания его невиновным и в 355 г. он смог вернуться к своим наукам, на этот раз в Афинах. Правда, ненадолго: в октябре того же года Юлиана снова призвали ко двору, теперь уже в качестве цезаря. В Галлии вспыхнула война, и снова по просьбе Евсебии, цезарь Констанций поручил Юлиану защищать Галлию от варваров. Более того, цезарь женил его на своей другой сестре, Блене -- точно так, как в свое время выдал замуж за Галла сестру Констанцию. Эта аналогия ничего хорошего не сулила; Юлиан, облачаясь по приказу Констанция в пурпур, шептал стих Гомера:

Очи смежила багровая Смерть и могучая Участь.¹

"Илиада" XX 477. Эту сцену представляет последний великий историк языческой античности, продолжатель Тацита, современный Юлиану Ам-миан Марцеллин, Res Gestae, XV 8, 17.

Что касается супруги, то если Галл и Констанция оказались "подходящей" парой, то Юлиан был совершенно холоден к Блене, но сделать ничего не мог.

Как бы то ни было, с этого момента начался третий период в жизни Юлиана в качестве цезаря и наместника Галлии -- период, разумеется, не самый счастливый, но, бесспорно, наиболее яркий; ситуация в Галлии была плачевной. Сам Констанций, занятый войной с Магненцием, призвал германцев в страну и те хозяйничали там беспрепятственно, грабя и разрушая римские крепости и города; даже славная Колония оказалась в их руках. Энергичный франк Сильван, верный солдат Рима, искусно сражался с захватчиками; однако злополучная подозрительность цезаря вынудила его организовать заговор, и он был предательски уничтожен. Юлиану Констанций тоже не доверял; он, правда, сделал его цезарем и наместником, но передал ему только небольшое войско и оговорил себе право назначать высших командиров и начальников военных постов; они чрезвычайно мешали Юлиану и поэтому он скорее считал себя невольником, чем наместником цезаря.

В таких условиях достойно удивления то, как много смог сделать новый цезарь, привыкший к "тенистым аллеям Академии", к книгам и лекциям, но не к военным походам; главной его движущей силой было чувство ответственности, столь же сильное, как и у философа на троне Марка Аврелия, которого Юлиан боготворил. Уже в первый год правления он сумел отобрать у врагов Колонию и выгнал аламаннов за Рейн в 355 г. Дальнейшие его успехи были приостановлены вмешательством Констанция, вернее, по указке магистра пехоты Барбатиона, участвовавшего в предательском убийстве Галла, брата Юлиана. Юлиану пришлось убедиться, что самые опасные его враги -- не варвары, а свои офицеры, присланные Констанцием не столько для помощи, сколько для контроля. По настоянию Барбатиона, был отозван один из самых верных военачальников Юлиана, Валентиниан, будущий цезарь. Более того, Барбатион отвел среди лета свою армию на зимние квартиры, правда, после поражения, нанесенного ему аламаннами, но таким поступком он лишил своего полководца всякой необходимой помощи. Теперь победители-варвары направили свои силы против Юлиана; армия врагов в три раза превышала войско молодого вождя, но ей пришлось иметь дело с римскими легионами и добросовестным полководцем, который успел вместе со своим войском приобрести должный опыт. Решающая битва произошла недалеко от г. Аргентората (совр. Страсбург) и Юлиан нанес жестокое поражение врагу; восточная Галлия была освобождена (357 г.).

Несмотря на освобождение, Галлия находилась в тяжелейшем положении после столь долго продолжавшихся войн. Главный магистр Галлии, префект Флоренции не нашел иного способа улучшить финансовое состояние страны, как наложить новые налоги; но Юлиан понимал, что истощенная страна не выдержит нового налогообложения и что причина дефицита не в низких налогах, а в алчности чиновников. Он воспротивился новым налогам, сумел навести порядок среди чиновников и оказалось, что прежних налогов было вполне достаточно. Юлиан мог позволить подобные действия, потому что своей скромной жизнью и экономией во всем он давал прекрасный пример для подражания.

Галлия вздохнула с облегчением; но дороговизна давала еще себя знать, потому что собственного хлеба не было, а главный поставщик зерна, Британия, была отрезана вдоль Ла-Манша корсарскими нападениями саксов. Неутомимый Юлиан и здесь нашел выход. Он перенес свою столицу из Лугдунума (Лиона) в Лютецию (Париж), чтобы быть ближе к восточным и северным пограничным землям; затем он построил флот и, совершив несколько сухопутных и морских вылазок, разбил саксов; британское зерно поплыло в Галлию, одновременно избавляя Британию от излишков хлеба и давая галльским народам самое необходимое. Но в Британии тоже не все было в порядке... хлебный юг страдал от постоянных набегов диких северных скоттов...

Итак, территории Римской империи заполняются аламаннами, франками, саксами, а теперь и скоттами -- читатель видит, как на этнографической карте античного мира постепенно вырисовывается средневековье. И в этом нет ничего удивительного: от Средних веков нас отделяет всего сто лет! Но, идем дальше.

Следовало одолеть скоттов; Юлиан лично не мог покинуть свою главную провинцию; он послал в находящуюся под угрозой страну одного из самых надежных командиров, Лупицина, и ожидал от него известий об успешных, конечно, действиях. Но получил другую весть, неприятную, и с другой стороны.

Констанций получил от отца в наследство и войну с персидским царем; со стороны Персии эта война была захватнической, она отвечала главной идее персидского двора о восстановлении "наследия Кира и Дария от границ Индии до Эгейского моря". Странным было то, что война до сих пор не принесла никаких результатов. Причиной этого были внутренние и внешние обстоятельства, которые отвлекали противников от решительных действий. Теперь стало ясно, что персидская сторона готовит серьезные операции против римских провинций. Совершенно естественно, что Констанций обратился за помощью к своему удачливому соправителю. Менее понятными, но достаточно красноречивыми были обстоятельства этого призыва.

По требованию цезаря Юлиан прислал семь полков галльской пехоты и соответствующее количество конницы; но это не удовлетворило Констанция и он приказал Юлиану отправить ему почти все свое войско, за исключением небольших отрядов. Молодой полководец сразу понял, что это означает. Ведь его старшего брата также сначала назначили цезарем, потом женили на сестре Констанция, затем лишили командования и, наконец, вызвав ко двору, убили. Приказ отослать войска имел весьма многозначительный и зловещий смысл. Но это еще не все. Читатель, я полагаю, не забыл о введении Септимием Севером "казачества"; за сто с небольшим лет оно значительно выросло количественно и многие туземцы служили в римском войске; они, однако, имели гарантию, что их не заставят воевать за пределами страны. Теперь это условие оказалось нарушенным, что, естественно, вызвало в армии всеобщее неудовольствие. Зная об этом, Юлиан посоветовал присланному цезарем нотарию не сосредоточивать войско в Париже; тот не внял его просьбам. Когда солдаты Юлиана оказались в его столице, в "возлюбленной Лютеции", как он ее называл, бунт стал неизбежным. Войско объявило Юлиана августом, требуя от него принять верховную власть.

Юлиан еще раз попытался договориться. Он написал цезарю спокойное письмо, называя себя лишь цезарем и признавая того своим сувереном; Юлиан обещал помочь в войне с персами, но соблюдая данное галльскому войску обещание и оставаясь наместником Галлии; одновременно он добился от войска присяги на верность цезарю, если тот примет его предложение. Но подозрительность и слепота Констанция были неизлечимы: он ответил Юлиану требованием немедленно подчиниться, а взамен гарантировал жизнь.

Это было открытым объявлением войны и не менее отчетливым сбрасыванием маски. Теперь Юлиан не колебался. В изменившемся отношении Констанция он справедливо видел отсутствие влияния Евсебии -- она незадолго до этого умерла; учитывая враждебность цезаря и его двора, Юлиан принял титул августа, навязанный ему войском, и двинулся войной против Констанция. И тут оказалось, что авторитет его имени был чрезвычайно высок. Паннония, северная Италия, Иллирия сразу признали его цезарем. Констанций воспользовался некоторым ослаблением напряженности на персидском фронте и направился на встречу с Юлианом; но встретиться им не довелось: в главном городе Киликии, в Тарсе, Констанций заболел лихорадкой, которая и положила конец его долгой, но не очень удачной жизни (361 г.). Юлиан стал единственным, всеми признанным цезарем; начался четвертый период его жизни. Это был самый короткий период, длился он всего полтора года (с ноября 361 до июня 363 гг.) и поэтому трудно говорить о его деятельности в роли августа. Мы ограничимся двумя фактами -- реставрацией язычества и продолжением персидской войны. Остановимся сначала на первом, с которым связано данное ему христианами прозвище "Отступник" ("Апостат").

Что склонило Юлиана на этот шаг? Частично мы можем его понять, и даже можем с легкостью догадаться о мотивах. Решающим, видимо, оказалось взаимодействие двух сил, тех, которые его притягивали к язычеству и тех, что отторгали от христианства. Первые силы сосредоточены были в одном понятии -- в авторитете всей античной культуры, греческого представления красоты, ощущения римской мощи, всего того, что осквернялось забывшими славу своих предков, принявшими новое учение и новые обряды. С детства в сердце Юлиана укрепилась любовь к Гомеру и Платону. Правда, если говорить о религии, то Гомер давал о богах такие сведения, которые не мог принять разум, воспитанный на идеях Платона. Но предания Гомера давно уже были оправданы так называемым "аллегорическим" переводом и больше не давали повода для критики. Мы можем не соглашаться с таким "переводом", но наше мнение ничего не решает, главным остается мнение современных Юлиану людей и прежде всего философов. Точно так же нам может быть непонятным безграничное доверие Юлиана к античному пророчеству в многочисленных проявлениях, но следует подумать об истоках такого доверия. А источником была безграничная вера в то, что божество не оставляет человека без своей опеки в трудные минуты, а дает ему благие советы -- непосредственно или окольным путем, посылая знаки, которые опытные люди, оракулы, помогут человеку их понять. Христиане таких знаков не получают, значит, они безбожники.

Так представлялись в кратком изложении те силы, которые влекли Юлиана к религии Софокла и Платона, Сципиона и Марка Аврелия; что касается причины неприятия христианства, то достаточно было открыть глаза, чтобы увидеть их во всей отталкивающей наготе. Прошло полстолетия со времени примирительного эдикта Константина, а как жила церковь в этот период? Самым деморализующим образом: донатисты и антидонатисты, ариале и сторонники Константина обвиняли друг друга, забрасывали проклятиями -- трудно было в этом море ненависти обнаружить хоть искру любви, которая притягивала сердца к учению Христа в дни гонений.

Но Юлиан не стал гонителем; его кредо -- не создавать мучеников. Мы видели уже, что Констанций отступился от веротерпимой политики отца, он решился встать на сторону христиан в их борьбе с язычеством; его предвзятость переместила симпатии людей непредубежденных на сторону тех, которые теперь защищали гонимую религию предков. И Юлиан вернулся к терпимости -- это был его принцип. Этому принципу не противоречил приказ христианам вернуть язычникам захваченные храмы и отстроить разрушенные. Но здесь следует различать позитивные распоряжения, направленные на улучшение проведения языческого культа, от тех, которые опосредованно приводили к деградации христианства.

Среди первых были установления, связанные с созданием определенной иерархии в языческой жреческой среде по образцу уже возникшей христианской иерархии. Цезарь, как и прежде, оставался понтификом, и он назначал, правда, не по своей воле, а по определению воли богов, через ауспиции в широком смысле, главных жрецов отдельных провинций, своего рода митрополитов; им подчинялись все главные жрецы городов, а тем, в свою очередь, жрецы и жрицы храмов. Юлиан большое внимание уделял отправлению культа и богослужению: в христианском звучали церковные гимны, известные также в ряде языческих культов, и Юлиан старался их распространять. И тому подобное.

Негативный характер самой толерантности заключался уже в том, что ею пользовались и ариане и афанасьевцы, донатисты и антидонатисты, что приводило к усилению споров и распрей. А как следовало поступить с иудеями? Их религия нравилась Юлиану уже потому, что в теории она признавала жертвоприношение, и он призывал иудеев к возобновлению подобного культа. Однако, он получил ответ, что принесение жертвы возможно лишь в Иерусалимском храме. -- "Так восстановите его". И начали отстраивать храм. Но тут, если верить легенде, сама стихия воспротивилась воплощению в жизнь идеи благородного цезаря: землетрясения, таинственный огонь из-под земли разрушили стены и погребли под ними рабочих. Работы по восстановлению храма пришлось прекратить.

Особенно задела христиан школьная политика Юлиана. Стоит напомнить, что главным в обучении в школах было чтение и переводы поэтов, прежде всего Гомера; цезарь счел неправомерным, чтобы это было доверено христианам, враждебно настроенным к языческой религии; он запретил риторам и учителям, приверженцам христианства, заниматься педагогической деятельностью. Собственно говоря, он просто осуществил то, что давно требовал один из столпов христианства, Тертуллиан; тем не менее такое решение было воспринято как проявление несправедливости. Ходить в школу не запрещалось, но следовало позаботиться о соответствующей литературе. Этим занялись два Аполлинария, Старший и Младший, {Два Аполлинария -- отец и сын; Аполлинарий Младший, епископ сирийской Лаодикеи, известен в истории Церкви как основатель ереси, названной его именем.} создав в стихотворной форме повествования Ветхого Завета, псалмы и пр.; от неминуемого осмеяния их спасла неожиданная смерть гонителя.

Если попробовать ответить на вопрос, были ли попытки реставрации язычества эффективными, то ответ может быть двояким или даже трояким. Следует учесть различные слои населения, горожан, военных и земледельцев.

Что касается горожан, то успех, по крайней мере, на Востоке, был весьма незначительным. Сам Юлиан в обращении к антиохийцам, {В полемическом произведении Misopogon, 361D-362B, о нем речь ниже, с. 441.} после прибытия на праздник Аполлона в Дафнейский храм говорит: "Я ожидал, что встречу там доказательства вашего богатства и усердия, я мечтал увидеть жертвоприношения, возлияния, хороводы в честь бога, юношей в белых одеждах; но, войдя в храм, я не обнаружил ни смол ароматных, ни жертвенных животных. Я спросил жреца, что даст город по случаю празднества? "Что касается меня, -- ответил он, -- я принес гуся, а город пока не приготовил ничего"". Возможно, не стоит обобщать, но сам факт не был утешительным.

Вскоре там же, в Антиохии, Юлиана встретило еще большее разочарование. При цезаре Галле в Дафнейский храм для противостояния его "идолам" были перенесены останки замученного во время Деция епископа антиохийского св. Вавилы. Юлиан, конечно, придерживался иных представлений по поводу этих "демонов", но, поскольку культ Аполлона не допускал соседства с трупом, то цезарь приказал вынести останки святого из "лаврового" сада. {"Лавровый" сад -- не только в кавычках, но и буквально, так как лавр был деревом, посвященным Аполлону; намек и к названию местности: dafne -- греч. лавр.} Ответом на такое распоряжение было полное разрушение прекрасного храма, построенного некогда царем-всадником Селевком Победителем; {Селевк I Никатор (Победитель), 358--281 гг. до н. э., один из диадохов Александра Великого, создатель могущественного государства (и основатель династии), включавшего и азиатскую часть наследия Александра.} вместе с храмом погибла и прекрасная статуя бога, созданная в период расцвета греческого искусства Бриаксием. {Бриаксий -- выдающийся греческий скульптор второй половины IV в. до н. э., эпохи Праксителя, Скопаса и Лисиппа; самое известное произведение -- статуя Сераписа в упоминавшемся храме в Александрии (ср. прим. на стр. 221).} Христиане потом утверждали, что огонь, поглотивший античную святыню, был вызван молнией, но создается впечатление, что он имел абсолютно земное происхождение.

Так началось уничтожение античной культуры.

Главный в античном мире храм, храм Аполлона в Дельфах, пока не тронули, но вид его вызывал уныние. Юлиан, желая услышать голос дельфийских оракулов, послал туда своих теургов, но последняя Пифия оказалась достойной своих предшественниц. Грустно звучал ответ:

Весть отнесите владыке: от храма остались руины,

Феб не хозяин святыни и лавра пророков лишился.

Высох родник вдохновенья, Кастальские струи умолкли.

Что касается военной деятельности Юлиана, то здесь он достиг полного успеха; трудно сказать, чем это объясняется -- исключительным ли умением его войска или необычайно высоким авторитетом самого цезаря у товарищей по оружию, безгранично преданных героическому полководцу. То же самое можно сказать и о его дворе. Здесь задача оказалась еще более простой. Став цезарем, он сохранил прежний скромный образ жизни, разогнал многочисленных тунеядцев, окружавших Констанция, оставив при себе лишь тех, на кого мог совершенно спокойно положиться.

Главными его "помощниками" стали многочисленные земледельцы. Они в своем неизменном консерватизме держались веры предков, независимо от различных споров и религиозных реформ. Можно уверенно сказать, что обаятельная фигура деревенской девушки Горация оставалась при Юлиане такой же настоящей, как и при Августе:

Ладони к небу, к месяцу юному

Воздень, Фидила, -- сельский обычай свят.

(Ода III 23, пер. С. Боброва)

Об этом свидетельствует само выражение pagani (от лат. pagus -- деревня), "поселянин, деревенский житель"; этот термин с годами приобретает современное значение для определения язычников. {По-польски "язычник" -- poganin, ср. religia paganus -- религия сельских жителей.}

Оставим прочие распоряжения и указы Юлиана; перейдем к войне, украсившей его молодую жизнь новыми лаврами, к сожалению, последними. Это -- война с Персией. При Констанции персидский царь мог безнаказанно глумиться над римской мощью; следовало показать ему, что наступило иное время. Царь Персии, видимо, прослышал о военных успехах Юлиана и направил к нему послов с предложением выслать доверенных людей для заключения перемирия. "Я приду сам", -- ответил Юлиан. Цари соседних стран предложили цезарю свою помощь. Юлиан вежливо отклонил ее. "В обычае Рима, -- сказал он, -- охранять своих союзников, а не требовать от них защиты".

И в самом деле, в марте 363 г. начался, и весьма удачно, новый поход. Обманув бдительность персов, Юлиан перешел Евфрат, дошел до Месопотамии при поддержке флота; пересек страну в том месте, где Тигр подходит к Евфрату ближе всего и по каналу перевел флот в воды Тигра. Но направление марша войск оказалось противоположным очень быстрому течению реки; цезарь понял, что в таких условиях флот станет помехой и велел его сжечь. Персидское войско, избегая непосредственного столкновения с римлянами, все время выматывало их мелкими нападениями с разных сторон; как-то узнав о нападении на арьергард римлян, Юлиан, который отдыхал и поэтому был без панциря, бросился отряду на помощь; он успел схватить лишь щит, который защищал его от врагов; но сбоку ударило предательское копье и, пройдя сквозь ребра, застряло в печени. Рана была смертельной. Кто нанес ее? От врагов защищал щит, значит -- из своих? Но кто? Кому было выгодно убийство героического Отступника?

Тайна так никогда и не была раскрыта. Говорили, что последними словами Юлиана были: "Ты победил, Галилеянин!" -- Vicisti, Galilaee! {Признание в поражении отмечено у греческого христианского писателя Феодорита Киррского (ум. ок. 466 г.): Galilaie, nenikekas (III 20); здесь приведена латинская версия, перевод с греческого. Кстати, этими же словами заканчивается "Не божественная комедия" упоминавшегося уже Красиньского.} Этому верить не стоит; согласно достоверным источникам, {Таким достоверным свидетелем является Аммиан Марцеллин (Res gestae, XXV 3), который принимал участие в походе Юлиана. Его произведение -- самый главный источник для данной главы.} Юлиан умер среди друзей, как Сократ, беседуя с ними о бессмертии души. С другой стороны, такие последние слова весьма точно передают смысл преждевременной смерти Юлиана: она стала олицетворением решительной победы новой религии.

Но не как Отступник должен Юлиан жить в памяти потомков. Он мог в своих мечтательных намерениях ошибаться, и наверняка ошибался; краткость его правления не позволяет сделать окончательное суждение об этой стороне его деятельности. Однако, нужно признать, что со времени Траяна на троне Рима не было столь энергичного, честного и преданного своему тяжкому долгу владыки.

35. Atrium mortis

После смерти Юлиана дух его в римском войске не угас. Если персидский царь полагал, что он легко справится с легионами без полководца, то мощные удары, нанесенные римлянами, быстро убедили в том, что он ошибался. Царь находился в подавленном состоянии и преемник героя мог бы достаточно быстро собрать достойный для Рима урожай сверхчеловеческих усилий Юлиана.

Так бы и произошло, если бы этот преемник хотя бы в незначительной степени был похож на своего предшественника. Среди взращенных цезарем офицеров нашелся бы достойный кандидат. Поэтому для нас останется загадкой, почему выбор цезаря, разумеется, самым доблестным и самым победоносным войском Рима, пал не на кого-нибудь из заслуженных начальников, а на малодушного командира личной охраны Флавия Иовиана, имя и прозвище которого свидетельствовало о его кровном родстве с династией Диоклетианов-Константинов. {Прозвище ассоциируется с прозвищем Jovius, который взял себе Диоклетиан -- ср. с. 386.}

Новый цезарь сразу после избрания постарался как можно скорее закончить войну и вернуться в столицу. Поступал он так и из опасения перед новыми претендентами, и из-за тоски по нормальной и веселой жизни при дворе, которую он обожал; персы скоро поняли, с кем они имеют дело, и заметив, как важно для Иовиана заключение любого мира, заняли жесткую позицию, ставя все новые условия; они потребовали даже отдать город Нисибис в Месопотамии с самой мощной и неприступной римской крепостью в пограничном районе. Иовиан соглашался на все, не требуя взамен даже продовольствия для своего войска. Заключив такой позорный мир, он отправился с армией в обратный путь, полный опасностей и страданий.

Будучи христианином, Иовиан, после отмены распоряжений своего предшественника, охотно вернулся к политике религиозной нетерпимости времен Констанция. Он, правда, быстро убедился, что это не принесет ему выгоды и предпочел держаться толерантности Юлиана, но не в пользу язычников, а в пользу христиан. Он не успел провести это в жизнь: на пути из Киликии через Малую Азию к Вифинии его забрала смерть. После обильного праздника Иовиан лег спать; ночь была холодной, для обогревания его комнаты поставили посудину с углем, а наутро нового цезаря нашли в постели мертвым.

После опрометчивого первого выбора через несколько месяцев приступили к новому избранию цезаря. Весной 364 г. собравшиеся в Никее представители армии и гражданского населения Востока выбрали цезарем трибуна гвардии Валентиниана. И тот сразу показал, что он человек железной воли: вопреки желанию выбиравших, которые хотели навязать ему соправителя, он выбрал сам -- младшего брата Валента и назначил его цезарем Востока. Валентиниан, тем самым, положил начало разделу Империи на две половины, восточную и западную, разделу, который после краткого объединения в последние годы правления Феодосия, стал последним и окончательным. Пока что это было чисто административное разделение: братья жили в ничем не омраченном согласии, о гражданской войне, которая полыхала при Диоклетиане и сыновьях Константина, не было и речи.

Но это вовсе не значит, что все пошло гладко. Один из родственников Юлиана, Прокопий, решил воспользоваться авторитетом умершего героя и, выступив против Валента, сам надел цезарский пурпур. Кстати, помимо имени Юлиана, Прокопий имел еще одну поддержку своей личности. Следует напомнить, что Констанций после смерти второй жены, Бвсебии, страстно желая потомства, женился в третий раз. Теперь, казалось, судьба сжалилась над цезарем -- но слишком поздно. Вскоре он умер, оставив молодую вдову, ожидавшую ребенка. После его смерти родилась дочь, Констанция III. Вот эту девочку и ее мать Прокопий взял под опеку. Он часто показывал ее солдатам и гражданскому населению -- ведь это была родная внучка Константина Великого, плоть от плоти славного монарха! Внучке предстояло стать императрицей, но совсем иначе, чем предполагал Прокопий. Как бы то ни было, но картина оказывалась убедительной; создавалось впечатление, что возвращаются времена Гордиана III. Но ненадолго: к услугам Валента были другие авторитеты, и прежде всего авторитет родного брата; он и победил.

Что касается религиозной политики, то правление обоих цезарей отличалось терпимостью как по отношению к язычникам, так и к христианам; им обоим были совершенно чужды догматические споры; Валентиниан стоял на позициях Никейского собора, Валент -- арианства, но, видимо, потому, что эти вероучения господствовали в управляемых ими частях страны; и ничего не нарушало принципиального согласия concordissimi fratres.

Во внутренней политике энергичным и постоянным стремлением Валентиниана, а за ним и его брата, было противодействие грабежу подданных бюрократией; угнетение чиновниками достигло таких размеров, что население стало часто обращаться к врагам государства, полагая, что хуже не будет. Борьба со злоупотреблениями не была легкой, потому что чиновники, заметив угрозу их прибыли, старались всеми средствами не допускать жалоб своих подвластных к цезарю или запутывали следы сурового расследования. На таком фоне, естественно, возникали бунты, среди которых особо опасным стало восстание вассала Фирма в Северной Африке; на какое-то время возникла даже угроза отделения провинции от Римской империи, и Валентиниану стоило немалых усилий его подавить.

Мы не станем говорить о прочих деяниях цезарей, в основном благодетельных для страны; перейдем к самой главной и наиболее трудной проблеме, к консолидации империи, находившейся под угрозой со всех сторон.

Да, со всех сторон -- и прежде всего со стороны рейнской, дунайской и евфратской границ.

Что касается первых двух, то тайна стихийного натиска различных племен и, прежде всего германских, на римское государство, видимо, никогда не будет достойным образом раскрыта, поскольку этот напор тесно связан с так называемым "переселением народов" в Северной Европе. Мы не знаем ни момента его начала, ни его первопричины. Вспомним, как Юлиан защитил границу своей Галлии от набегов аламаннов и франков; теперь, когда охрана здешних границ ослабела из-за персидского похода, после известия о смерти цезаря и о военных поражениях, -- варвары осмелели и их нападения на левобережные территории стали истинным проклятием этих частей Империи. Чтобы положить им конец, Валентиниан возобновил систематическое строительство крепостей на обоих берегах реки; это был кропотливый труд, требующий чрезвычайной бдительности и терпения, труд, который не приносил мгновенных результатов, но гарантировал в будущем улучшение сложных отношений. И если бы эта граница была единственной, задача Валентиниана могла быть вполне выполнимой.

Прежде чем перейти к другим границам, придется вспомнить о семейных делах владыки Запада. У него было два сына, старший Грациан и младший Валентиниан II, первый родился в 359, второй -- в 365 гг. В 367 г. старший сын, после тяжелой болезни, был назначен августом -- не цезарем, как следовало ожидать, а августом, -- т. е. соправителем, видимо, для того, чтобы в случае его смерти, войско, присягнувшее его сыну, не могло изменить назначения. Затем Валентиниан обручил сына с дочерью Констанция, родившейся после смерти отца; внучка Константина Великого могла бы своим именем укрепить авторитет преемника Валентиниана, перенеся на него благодать основателя первой христианской династии... Правда, невеста чуть не стала в 374 г. пленницей диких квадов во время нападения их на альпийские страны, но эту опасность удалось предотвратить и Грациан стал зятем умершего Констанция; после смерти Валентиниана, наступившей в 375 г., Грациан стал наследником власти в западной части Империи. Это был красивый и толковый юноша, но он, однако, не унаследовал могучей энергии своего отца. В религиозной политике он продолжил тенденцию ограничения язычества; Грациан не стал понтификом, огромные богатства весталок конфисковал в пользу казны и полностью подчинился влиятельному епископу св. Амвросию Медиоланскому (374--397 гг.). Соправителем Грациана был его дядя, цезарь Востока Валент; одновременно Грациан был опекуном младшего брата Валентиниана и сестер; одна из них, Галла, в 387 г. стала женой человека с великим будущим, Феодосия.

Но прежде чем это произошло, события на Востоке приобрели чрезвычайно опасный для римской власти оборот; на сцене вновь появились враги, о которых не было слышно со времен сокрушительного поражения от Клавдия Готского в 269 г.

С той поры там произошли большие перемены. Жизнь вестготов в соседстве с восточным Римом привела к проникновению сюда христианства, разумеется, в его восточной, арианской версии; этому способствовала деятельность Ульфилы, посланного еще в 341 г. к Констанцию, и получившего от Евсевия Никомедийского епископское посвящение; он стал истинным апостолом христианства среди своих соплеменников. Ульфила не только распространял христианское учение, но и стал просветителем готов. Опираясь на греческую письменность, он составил алфавит готского языка и перевел для них Библию; этот перевод хранится ныне в библиотеке г. Упсала в Швеции (codex argenteus), являясь главным источником для изучения готского языка. Ульфила окончил свою прекрасную жизнь в семьдесят лет при дворе императора Феодосия, где старался склонить того к большей терпимости к иноверцам -- печальный пример духовной возвышенности варвара над потомками основателей религиозной толерантности.

Разумеется, нельзя утверждать, что Ульфила обратил в христианскую веру всех готов; большинство из них по-прежнему оставалось верными культу своих предков. Их мысли были заняты другими заботами, -- о хлебе и о земле; до сих пор, пока в их владении были безбрежные кочевья вдоль Дона и Волги, они могли жить спокойно; это, конечно, не исключало отдельных грабительских набегов на культурные страны на юге от Дуная. С течением времени ситуация ухудшилась, именно в связи с переселением народов, о загадочности которого уже упоминалось. Пришли в движение аламанны, сарматские племена; направляясь к Дунаю, они, естественно, громили оказавшихся на их пути готов; отдельные случаи таких нападений имели место уже при Марке Аврелии, но теперь, при Валентиниане, они превратились в подлинное бедствие.

На границах Империи появились самые ужасные и самые жестокие (по описанию историков) из всех варваров -- гунны. Их триумф и упадок при Аттиле произошел только в V в., а пока их роль ограничивалась вытеснением аланов и готов, которые, в свою очередь, были вынуждены искать возможности поселения в пределах границ Римской империи; в итоге придунайские страны, особенно Фракия, стали настоящими atrium mortis Рима (ср. с. 82).

Среди западных готов, так называемых вестготов, царил раскол; вождем варварского большинства был Атанарих, вождем христианского меньшинства -- Фритигерн; война между ними временно закончилась победой первого (372 г.), Фритигерн обратился за помощью к Валенту и получил ее. Теперь жертвами набегов гуннов стали, прежде всего, восточные готы, остготы; после поражения, нанесенного им гуннами, они направились к Дунаю и потребовали от Рима, т. е. от Валента, открыть границу. Затем наступила очередь и вестготов; в 374 г. побежденный Атанарих отошел с частью своих орд за Трансильванию; другая часть, прижатая к Дунаю, начала громко стучаться в ворота Империи.

Как следовало поступить Валенту? Его положение было крайне затруднительным. С одной стороны, предложение готов выглядело очень заманчивым. На юге от Дуная лежала провинция Мезия (Нижняя), отделенная горной цепью Балкан (лат. Haemus) от Фракии, которая, в свою очередь, делилась на южную и северную часть горным массивом Родопы; города Марцианополь, Филиппополь и Адрианополь были крупными культурными центрами этих территорий. Вследствие обезлюдения страны, свободных земель здесь было более чем достаточно; передачей этих земель готам извлекалась двойная выгода: во-первых, появлялись прекрасные работники, а во-вторых, -- рекруты для пограничного войска. Конечно, усиливалась и варваризация армии, но ей можно было противопоставить систематическую культурную пропаганду, особенно среди христианизированной части прибывших. Итак, следовало решиться на одно из двух -- либо отогнать германцев силой оружия, полагая, что это возможно, и уготовить им новый разгром, как сто лет назад у Наиссы, или же, видя в них будущих подданных, поставить германцам такие условия, которые обеспечили бы безопасность Империи.

Валент прекрасно понимал ситуацию; он согласился впустить готов в Мезию и Фракию, но в качестве колонов (см. выше, с. 383) и без права ношения оружия. К сожалению, сам он был занят войной на евфратской границе, а чиновники, которым он поручил исполнение своего решения, не имели ни должных способностей, ни просто доброй воли. Готы хотели оружие сохранить. Согласились отказаться от оружия с условием вознаграждения. Прежде, чем поспел новый урожай, готы потребовали хлеба. Им велели ждать. Ожидая, они вынуждены были покупать необходимое за цену, им назначенную, и в конечном итоге за цену своих сыновей и дочерей. Предательский праздник, который был организован в честь Фритигерна и его подчиненных, привел к взрыву. Разгневанный Фритигерн схватился за оружие; он набрал в союзники своих бывших врагов, аланов и гуннов, которые теперь предпочли вместе грабить римские провинции. Колоны, изнемогавшие от тяжелых налогов, охотно служили им проводниками по горным лабиринтам Балкан; вскоре запылал весь край.

Теперь уже не было времени на соглашения; следовало силой оружия защищать дунайские границы. Если бы жил могучий Валентиниан, он помог бы своему брату; но он умер два года назад и рейнские враги, более не опасаясь сильной руки цезаря, без опаски устраивали набеги на территории молодого Грациана, -- кто знает, может в сговоре с придунайскими готами. Пока что следовало держаться оборонительной тактики: Грациан послал дяде часть войска с Рихомером во главе; полководцы Валента, Траян и Профутур также не бездействовали; благодаря их умелой стратегии Фритигерн отошел до Добруджи в нижнем течении Дуная, римляне могли двинуться к Марцианополю, не подвергаясь преследованию.

Так обстояли дела осенью 377 г.; время, видимо, работало на римлян: скоро должен был подойти Валент, а за ним и Грациан; тогда успешное окончание войны стало бы фактом. Значит, готам следовало поторопиться. Фритигерну удалось завладеть Балканским перевалом и заполонить своими отрядами Фракию; единственным спасением для римлян оставалось -- выдержать. Валент появился в мае 378 г. в Константинополе; Грациан, задержанный на некоторое время на Рейне, обещал свою помощь незамедлительно. Это могло стать спасением. Но безрассудная чернь Константинополя роптала; многие придворные советовали приступить к военным действиям немедленно, не дожидаясь прибытия племянника, который успел проявить себя достойно в войнах на Рейне и который отберет себе лавры очередной победы. И вот Валент принял самое неудачное решение: не ожидая помощи Грациана, он постановил дать бой готам под Адрианополем. Сражение и в самом деле стало решающим; римское войско было раздавлено и опрокинуто; сам Валент погиб -- никто не знал, что стало с его телом. Вся Фракия, за исключением Константинополя, оказалась в руках готов; только мощные стены столицы спасли город, выдержав страшный напор варваров. Грациан вынужден был признать, что пока ничего нельзя изменить; отказавшись от Фракии, а также и господства на полуострове, он отвел свои силы к укрепленному городу Фракии Сирмию (совр. Митровица), столице Иллирии, в Нижней Паннонии.

36. Феодосий Великий

Одна из самых красивых легенд, известная всеобщей истории, рассказывает, что Юпитер послал Ромулу в день основания Рима двенадцать орлов: это обозначало, что городу суждено царить двенадцать столетий -- знаменитое augurium augustum. {Ср. прим. на стр. 70.} Но не в том заключалось чудо пророчества, его вовсе могло и не быть, скорее всего и не было, а в самом толковании, которое дает римский теолог Варрон {В огромном, без преувеличения, наследии Марка Варрона (116--27 гг. до н. э.), эту часть его работ можно назвать "теологией", которая была одной из многочисленных областей его интересов.} (по всей вероятности, не первый) в I столетии до н. э. Он утверждает, что двенадцать орлов -- это или двенадцать лет, либо двенадцать десятилетий, либо двенадцать столетий; но первые два срока миновали, остается третий. И в самом деле, точной даты основания Рима еще не знали, а так называемая варронская (21 апреля 753 г. до н. э.) только предполагалась. Но при такой длине срока несколько лет или даже десятков лет значило очень мало. Во всяком случае конец существования независимого Рима должен был пасть на вторую половину V в.; так и случилось.

Следовательно, поражение у Адрианополя с его грозным momenta завершило предпоследнее из предсказанных столетий; после него произошел взлет последнего из двенадцати орлов Ромула.

Развивая метафору дальше, можно сказать, что этого орла звали Феодосии Великий. Он был испанцем, как и Траян; его отец, тоже Феодосии, отличился во времена Валентиниана в военном деле, но позже лишился милости цезаря за лихоимства, допущенные им в качестве наместника в Африке, и был убит. Только Грациан принял его сыновей и родственников на государственную службу. Феодосии младший проявил свои военные способности как магистр конницы (magister equitum), и Грациан, старший август, после смерти своего дяди Валента, именно его назначил соправителем. Находясь в Сирмии, 19 января 379 г., он представил его армии и как цезаря, и как августа Востока. Став августом, Феодосии должен был с этого времени вести войну и частично переговоры с готами и другими варварами в Мезии и Фракии; выгнать оттуда их он не мог, но ему удалось держать эти племена в руках, преобразив их в нужных, хотя и не всегда безвредных колонов и рекрутов. Этим пока пришлось ограничиться; Фракия и Мезия оставались atrium mortis Римской империи и поэтому трудно было определить, принадлежат ли они еще Риму или уже нет.

Теперь к прежним причинам, осложнявшим внутреннее положение, добавилась еще одна. Христианство боролось с язычеством, имея на своей стороне обоих цезарей, которые окончательно отошли от политики терпимости Валентиниана и Валента; в лоне христианства ортодоксальное направление вело борьбу с сектантством, особенно с арианством, утратившим своего покровителя Валента, но нашедшим новых приверженцев среди обращенных Ульфилой готов. Растущее преимущество германской стихии в армии создало новый конфликт -- романизма с германизмом. На фоне этого конфликта возникла и новая узурпация: в Британии Магн Максим, воспользовавшись недовольством в армии из-за преобладания в ней германцев, провозгласил себя августом и направил свои силы в Галлию, которая в те времена более чем сама Италия стала центром романизма. Ему удалось привлечь на свою сторону галльские легионы, вынудить к бегству Грациана, который после назначения соправителя в Сирмии вернулся в свою резиденцию в Тревирах; Грациан не дождался помощи от Феодосия; посланный Магном Андрагаций настиг его в Лугдунуме и, заманив на праздник, предательски убил. Не обошлось без обычных для подобных ситуаций проявлений ненужной жестокости: отрубленная красивая голова юноши-цезаря на острие копья путешествовала по провинциям в доказательство смерти августа; Валентиниан II, его несовершеннолетний брат, и Феодосии, только что назначенный соправителем, признали Максима владыкой Запада. В течение пяти лет страна была разделена на три части: Запад со столицей в Тревирах оставался под властью Магна Максима, Италия со столицей в Медиолане (не в Риме!) управлялась Валентинианом II, а владыкой Востока с Контантинополем был Феодосии. Но уже всходила звезда последнего среди трех августов.

Великая трагедия умирающего, или убиваемого, язычества, которая заполнила вторую половину IV в., изобилует бедствиями менее значительными и эпизодического характера; они приковывают внимание исследователей того времени, отвлекая порой от основной и решающей трагедии. Одной из таких драм является история молодого сына "орла" на императорском троне западного Рима, Валентиниана I. Не стоит переоценивать значение данного эпизода; более серьезными были конфликты между христианством и язычеством, ортодоксией и арианством, сопротивление германизации. Но этот мальчик интересен сам по себе, именно как "орленок" того времени.

Здесь каждый читатель вспомнит иного юношу, наследника славной, но тяжелой короны, также известного в истории под этим названием. {Речь идет о сыне Наполеона и Марии Людвиги. Франсуа Шарль Жозеф Бонапарт (1811--1832), герцог Рейхштадский, титулованный король Рима (т. е. наследник императора), герой драмы Ростана "Орленок" и оперы А. Онеггера.} Моя цель -- подчеркнуть аналогию; но не просто аналогию как таковую, хотя каждое обнаружение сходства между явлениями, отдаленными друг от друга огромным пространством времени, доставляет огромное умственное наслаждение; подобное открытие дает реальную возможность, используя обстоятельства и предпосылки более близкого явления, лучше изученного, установить психологические особенности событий отдаленных. В качестве примера такого сопоставления, можно привести Плутарха и его "Сравнительные жизнеописания"; он, впрочем, не первый провел параллель между греком и римлянином; полной иллюстрацией такого подхода к историческим персонажам могла бы стать работа, сравнивающая античный персонаж с современным. Поэтому пусть несостоявшийся Наполеон II, "римский король", поможет объяснить нам душу римского императора Валентиниана II.

Второй сын царствующего всего один год Валентиниана I и брат родившегося в 359 г. Грациана появился на свет в 365 г.; ему было десять лет, когда после смерти отца, властного цезаря, по желанию войска, его назвали цезарем и соправителем старшего брата. {"Орленок" Наполеона был в год смерти отца десятилетним мальчиком; Валентиниану II было едва четыре года, он родился в 371 г.} Совершенно очевидно, что брат стал и опекуном; ближайшими советниками были мать, умная императрица, вдова Юстина, и Баут -- франк и язычник. Последнее обстоятельство отразилось на отношении несовершеннолетнего цезаря к религиозным вопросам, вызвав даже определенный конфликт с епископом св. Амвросием и с ортодоксией. Столицей Италии в то время был Медиолан (Милан), а Рим -- резиденцией папы Дамаса. Город сохранял в основном языческий характер, язычником был его префект, известный писатель того времени Квинт Аврелий Симмах. Против Симмаха возник заговор, целью которого было удаление его с поста. Симмах, однако, смог доказать безосновательность выдвинутых против него обвинений и получить от цезаря помилование-рескрипт, в котором читаем: "Не следует критиковать приговор владыки; оспаривание права чиновника, назначенного цезарем (в данном случае Симмаха) уподобляется святотатству". Такая претензия девятилетнего мальчика на непогрешимость была сочтена смешной; но она свидетельствует не только о благородстве его натуры, но и о твердости духа "орленка"; это произошло в 384 г., через год после гибели Грациана, когда юный цезарь оставался единственным наследником традиции Валентиниана.

Мы видели, что убийцей Грациана, хотя и не непосредственным, был узурпатор власти цезаря в Британии и Галлии, Магн Максим; Валентиниан II и Феодосии вынуждены были признать его соправителем; но Магн прекрасно понимал, что признание это слишком эфемерное и поэтому стремился овладеть управляемой Валентини-аном II Италией. Если бы удалось достичь такой цели, он стал бы цезарем Запада и наследником власти Валентиниана I и соправителем Феодосия, ставшего по воле Грациана после поражения и смерти Валента в 378 г. у Адрианополя цезарем Востока. Так почему бы не победить? Магн Максим был защитником романизма в борьбе против германизации, а также сторонником ортодоксального направления в христианстве. Эти два его кредо объединили симпатии к нему в Италии.

Валентиниан II с матерью вынужден был бежать; Юстина вскоре умерла, а молодой август направился в Фессалоники, к Феодосию, от которого ныне зависела судьба династии. Феодосии долгое время колебался. Будучи сам сторонником ортодоксии, он не принимал арианства молодого цезаря Запада; с другой стороны, все его войско после сражения у Адрианополя состояло практически из готов, и рассчитывать на симпатии этого войска в случае союза с Магном не приходилось. Таковы были соображения реалистической политики. Идеологический характер имел вопрос чести: Валентиниан был младшим братом Грациана, которому Феодосий обязан властью на Востоке. Гость прибыл в Фессалоники с сестрами, а среди них была прекрасная Галла; Феодосии овдовел год назад. Представляется, что именно это обстоятельство и оказалось решающим: в 388 г. Феодосии женился на Галле и объявил войну узурпатору.

Феодосии одержал победу в двух сражениях: на полях Пан-нонии разбил силы противника, потом осадил его в крепости Ак-вилее; взятый в плен Максим был убит. Его смерть представлялась неизбежной, но в остальном победитель поступал с неслыханной для подобных ситуаций сдержанностью, стараясь не создавать своему зятю ненужных врагов. Феодосии провел в Милане более двух лет, расширяя власть на остальные области и территории, полученные после узурпатора на Западе. Итак, Валентиниан II снова стал цезарем, но он отчетливо сознавал, что обязан этому не собственным заслугам, как когда-то железный Валентиниан I, а воинственному тестю, точнее красивым глазам своей сестры Галлы; значит, он в своем царстве не орел, а орленок...

Феодосий вел себя по отношению к зятю весьма лояльно. Видя, что тот не имеет поддержки у войска, он доверил его влиятельному человеку, проверенной надежности, силе и верности... себе. Франк Арбогаст, язычник, занимал высокий военный пост. Казалось, что возвращаются времена Баута и его опеки над цезарем; действительно, Арбогаст был его преемником, избранный полководцем не Валентинианом и даже не Феодосией, а войском. Такое положение вещей стало предвестником того, что станет обычным в королевстве франков через три столетия: Арбогаст стал подлинным майордомом молодого цезаря.

Да, разумеется, цезарь был молодым человеком, но не настолько, чтобы ходить в учениках: его брат Грациан был моложе его, когда шел на помощь своему дяде Валенту во Фракии. Сидя в Фракии без всякого дела, не как начальник, а скорее как узник Арбогаста, Валентиниан мечтал о военных успехах. Казалось, что долгожданная минута наступила: варвары в Паннонии угрожали Италии и жители обратились к своему законному цезарю за помощью. Но Арбогасту удалось разрушить его надежды; агрессоры ушли и помощь не понадобилась.

Кризис нарастал. Резиденцией цезаря в Галлии был город Виенна (совр. Viene) на Роне; там собрался высший императорский совет (консисторий), Валентиниан настаивал на своем праве и своей воле. Римляне с Гармонием во главе, одним из высших сановников государства, его поддерживали. Арбогаст, не выносивший возражений, выхватил меч и на глазах цезаря зарубил Гармония. Разгневанный цезарь вынул заранее приготовленный документ и подал его Арбогасту; документ содержал отрешение Арбогаста. Гордый франк порвал бумагу со словами: "Не ты дал мне власть и не ты ее можешь отнять". Никто из присутствовавших не осмелился выступить в защиту чести цезаря, а, следовательно, и чести страны, Рима: столь велик был страх перед мечом Арбогаста и его франками. Для униженного "орленка" наступили дни тяжелых внутренних терзаний. Он и прежде посылал к Феодосию посольства с просьбой освободить его от тягостной опеки варвара; прекрасная Галла присоединила свои просьбы к мольбам брата, но владыка Востока не мог решиться на открытую войну с могущественным майордомом, которому сам дал такую власть. Дни шли за днями и унижениям не было видно конца.

Валентиниан не имел жены: выдав Галлу замуж, он остался со своими сестрами, составлявшими всю его семью. Теперь и их судьба целиком зависела от Арбогаста, но брат ничем не мог помочь. Часто слышались его вздохи: "Бедные мои сестры!" Что касается его самого, то он лишь мечтал, чтобы скорее в Виенну приехал св. Амвросий и крестил его; он до сих пор не принял крещения, что для того времени не было исключением. Епископ охотно согласился приехать, но не успел исполнить просьбу юноши: уже в пути он получил известие, что тот, кого он собирался крестить, уже мертв. 15 мая его нашли повесившимся.

Епископу оставалось ограничиться письмом с соболезнованием, направленным сестрам цезаря, где он выражал уверенность, что душа его, несмотря ни на что, принята в число благословенных: "Кто это восходит от пустыни, опираясь на своего возлюбленного брата?" (Песнь песней VIII 5) (De obitu Valentiniani, 77).

В самом ли деле Валентиниан покончил жизнь самоубийством? А может, Арбогаст убил его, а позже постарался всех убедить в том, что это не убийство? Наши сведения противоречивы; похоже, что и тогда правды не знали. Как бы то ни было, нам остается признать, что тяжесть унаследованной короны раздавила слабое чело несчастного "орленка".

Невеселой оказалась победа Арбогаста; мало того, она была небезопасной. Еще не наступило время, когда варвар мог мечтать об императорском венце в Риме; еще сильна была гордость народа потомков Сципионов и Цезарей, и Арбогаст отдавал себе в этом отчет. С другой стороны, он знал, что могущественный властитель восточного государства не простит ему убийства брата его жены: он предвидел приближение туч, которые могут прийти с Востока. В таком трудном положении он ухватился за отчаянное средство, пожалуй единственное, доступное в его ситуации -- против законного цезаря Арбогаст выставил узурпатора в лице некоего Евгения, учителя риторики, обыкновенного статиста. Можно догадаться, на чем строил свои надежды Арбогаст; Евгений, как и его покровитель, был язычником и, оказавшись на троне Валентиниана, мог восстановить политику Юлиана Отступника, прерванную из-за преждевременной смерти молодого энтузиаста. По всей вероятности, языческие настроения еще были достаточно сильны в Римской империи, коль скоро Арбогаст предполагал на них построить свои амбициозные планы.

Однако христианские элементы оказались гораздо сильнее.

Наконец, надвинулась и буря с Востока; на полях Паннонии язычество в лице Евгения дало последнее сражение армии Христа и было разбито. В сентябре 394 г. Феодосии нанес окончательное поражение узурпатору, который смертью заплатил за кратковременное свое возвышение; Арбогаст в отчаянии покончил с собой.

Теперь Феодосии стал единственным хозяином Римской империи. Перед ним стояли серьезные задачи: ему предстояло укрепить христианскую религию в объединенном государстве, усилить ортодоксальное течение и разбить раздирающие церковь многочисленные ереси; следует подчеркнуть, что вторая задача была гораздо сложнее первой. Затем следовало очистить по возможности страну, и особенно войско, от варварских наслоений и, разумеется, вернуть стране благосостояние, повышая производительность труда в сельском хозяйстве и ремесле; требовалось еще расширить центры образования в Империи, оберегая его от опасности, связанной с исчезновением языческих школ... Предстояло многое сделать, но жестокая ирония истории заключалась в том, что человеку, который должен был все это совершить, судьба отпустила лишь четыре месяца после достижения вершины своего могущества. В январе 395 г. Феодосии, едва оказавшись в возвращенной Италии, скончался в тогдашней столице, Медиолане.

Перед смертью Феодосии разделил государство между сыновьями, Аркадием и Гонорием; до этого они, согласно традиции, были объявлены августами: старший, восемнадцатилетний Аркадий, стал цезарем Востока, младший, одиннадцатилетний Гонорий -- Запада. Этот раздел стал окончательным; никогда больше две половины Римской империи, греческая и римская, не срослись в одно целое.

Тем не менее история дала этому кратковременному (всего четыре месяца!) владыке объединенного государства прозвище Великого, естественно, не за эти четыре месяца, а за весь период его правления, когда он, будучи еще цезарем Востока, своим примером и авторитетом сумел оказать влияние и на западную часть Империи. Собственно говоря, своим прозвищем Феодосии обязан церкви, которая таким образом вознаградила его за окончательную победу христианства над остатками язычества, за укрепление ортодоксии в борьбе с поддерживаемым Валентом арианством. Может ли признать такой приговор церкви беспристрастный историк справедливым?

Это, разумеется, зависит от того, каково будет отношение данного историка к самоубийству античной культуры, о котором была речь выше. Тот историк, который может без сердечной боли представить себе уничтожение беззащитной красоты, смириться с духовной слепотой, вследствие которой люди воспринимали фигуры богов, сотворенных вдохновением мастеров прошлого, только как мерзких "идолов", "божков", а заселенные ими постройки -- жилищем "дьяволов", такой историк, видимо, одобрит и эту сторону деятельности цезаря. Я это сделать не могу.

Лучше отвернуться от такой разрушительной работы. Упомянем лишь о созванном цезарем в 381 г. Втором Вселенском соборе в Константинополе; он подтвердил постановления Первого, Никейского, по отношению к ересям, особенно в вопросе о природе Духа Святого; я сказал, "упомянем лишь", потому как сам цезарь не вмешивался в споры о догматах, оставляя их в компетенции епископов; посмотрим на цезаря внимательнее, это ведь последняя заметная фигура на троне Рима, -- те, которые появятся после него -- в основном или статисты, или властители, вернее полувластители, эфемерные.

Феодосии -- действительно фигура могущественная, как и его предшественник, железный Валентиниан I; гнев Феодосия мог быть страшен; в 387 г. антиохийская чернь, возбужденная наложенными на город податями, осмелилась перевернуть и повредить статуи цезаря и его семьи; естественно, все ожидали показательного наказания со стороны оскорбленного владыки. Народ прекрасно понимал, что времена Юлиана Отступника прошли, когда единственной реакцией на проявление в этом городе неуважения был не столько язвительный, сколько шутливый памфлет "Misopogon" ("Враг бороды"). Нет, теперь тревога была всеобщей: любимый священник Иоанн Златоуст в течение нескольких дней успокаивал оробевшую толпу, а старый епископ Флавий направился к Феодосию, умоляя того отнестись с христианским смирением к выходкам непослушного города.

На этот раз прощение было получено; более мрачно закончился бунт черни в Фессалониках три года спустя. Некий цирковой артист был посажен в тюрьму за преступление против нравственности; подходило время очередных игр, circenses, в которых участие этого человека считалось необходимым; толпа требовала его освобождения, а встретив отказ, начала погром. В уличных боях погиб начальник военных сил города, Бутерик. Известие о его смерти привело Феодосия в ярость; он приказал, чтобы солдаты вошли в цирк, переполненный зрителями, и хватали каждого, кто подвернется. Солдаты, разъяренные убийством своего командира, охотно исполнили приказ; в тот кровавый день погибло, кажется, около 7000 человек, и, как обычно бывает, большинство невинных.

Весть о резне в Фессалониках наполнила ужасом весь мир, подвластный Феодосию; особенно был оскорблен его верный советник, епископ Медиолана св. Амвросий. Феодорит { этом у Феодорита Киррского, в его "Истории монашества" V 17.} описал реакцию епископа на кровавые события; в один из праздников у врат собора явился цезарь во главе кортежа, но епископ загородил ему путь: "Остановись, цезарь! Как могут твои руки касаться тела Христа!? Как можешь ты поднести Его кровь к губам, которые гневным словом лишили жизни столько невинных людей?! Не прибавляй нового греха к тому, что ты уже совершил!" Эта потрясающая сцена осталась в памяти потомков; знаменитый художник Рубенс напомнил ее современному миру в самой драматической из всех своих картин, хранящейся в Венском музее истории искусств.

И цезарь уступил; послушный епископу, он покаялся в грехе и только в Рождество Христово св. Амвросий допустил его к святому причастию. Было ли подобное смирение уничижением? Думаю, что наоборот, оно поднимает Феодосия в наших глазах; ведь цезарь знал, что он склоняется не перед человеком, а перед Богом, высшим судьей справедливых и грешников. В Ветхом Завете есть описания подобных актов смирения царей перед представителями Бога, каковыми были пророки: так смирился Давид перед Натаном. В светской истории это первый пример такого поступка, первый, но не единственный.

Итак, вспыльчивость была главной чертой и недостатком Феодосия; столь же резким, как и вспышка гнева, оказывалось и отрезвление после взрыва. Об этом все хорошо знали; знали, что следует переждать сильную бурю, а потом наступит успокоение и прощение. Св. Амвросий, страж его совести, перед которым склонился Феодосии после резни в Фессалониках, в сохранившейся проповеди по случаю смерти цезаря сказал: "Покидая землю, его благочестивая душа, наполненная Духом Святым, словно отвечая пришедшим его приветствовать, говорила, возносясь к небесам: я любила (dilexi)". Как следует понимать слово "любила" в устах умирающего? Я полагаю, в евангелическом смысле: как очищение через любовь.

37. Культура христианского Рима

Культура императорского Рима в последние столетия его существования тесно связана с двумя проблемами. Первая -- отношение христианства, главенствующей религии, к умирающему язычеству, вторая -- отношение коренного римского, в самом широком значении этого слова, элемента к надвигающейся с севера германской стихии.

Размышляя над этими двумя конфликтами, следует помнить, что в начале периода, о котором пойдет речь, т. е. от года смерти Феодосия Великого (395 г.), Империя в обеих частях существовала еще практически в тех границах, которых она достигла во время самой активной экспансии; помимо Дакии, завоеванной Траяном и потерянной Аврелианом, только Паннония была отдана варварам. Конечно, это была большая потеря для государства, но все-таки единственная. В остальном кольцо провинций, окружавшее Средиземное море, сохраняло свою цельность и вся эта территория стала ареной внешней и внутренней борьбы.

Каково было отношение к новой вере в отдельных частях Римского государства? Сразу скажем, весьма различное. Ирония судьбы заключалась в том, что наиболее преданными христианству оказались те части, в которых оно было успешно вытравлено победоносным шествием ислама, т. е. Малая Азия, соседняя Фракия, почти вся Северная Африка с Египтом включительно. Второе место по степени христианизации занимали Сирия, но без Палестины, юг Галлии, Испания и Италия, особенно первая из трех; поэтому сегодняшнюю Францию справедливо называют "старшей дочерью Церкви". Более всего сопротивлялись северные части этих стран, а также Греция с Македонией, за исключением приморских районов. Особое место занимает город Рим, вместе с центральной и южной Италией. Христианство здесь появляется достаточно рано, но его языком остается греческий -- вспомним Послание апостола Павла к римлянам. Только со времени Марка Аврелия языком христианства в Риме и Италии становится латинский, и его влияние распространяется на весь Запад, включая Африку. Неудивительно, что латинизация западного христианства явилась причиной его антагонизма с греческим Востоком. Этот антагонизм имел и другие причины. На Западе авторитет римского епископа, наместника апостолов Петра и Павла, был столь силен, что никакое соперничество возникнуть не могло; были выдающиеся епископы и в других столицах -- св. Амвросий в Медиолане, бл. Августин в африканском Гиппоне и др. ; но они и не помышляли о том, чтобы противостоять авторитету церкви Петра.

На Востоке было иначе. Из среды многочисленных епископов, в соответствии с характером раннего христианства, религии в основном городской, должны были выделиться столичные епископы, получившие со временем титул патриарха. Патриарх Иерусалимский не имел особого значения. Иерусалим оставался местом паломничества, и его христианская община не принималась в расчет. Из остальных крупных городов на первый план выходит Антиохия, где был основан еще св. Петром собор, причем раньше римского. Александрийский кафедральный храм не был столь древним, но епархия его количественно превышала антиохийскую; кроме того епархия Александрии имела еще два института -- во-первых, Высшую богословскую школу, прославившуюся именами Пантена, Климента и Оригена, что можно бесспорно считать положительным, и, во-вторых -- основанные св. Антонием ордена-монастыри, весьма сомнительной ценности организации, осложнявшие общую ситуацию. Между ними возникло острое соперничество, а после основания Константинополя оно распространилось и на столицу Востока. Обилие монастырей и их внутренние конфликты стали одной из причин возвышения апостольской столицы в Риме, которая вынуждена была решать возникающие споры. Поэтому, если и появлялись признаки протеста Востока как такового за весь период, о котором идет речь, авторитет Рима оставался ненарушенным. Римский епископ не являлся одним из епископов или патриархов, которых было много, он был папа и, как таковой, был один. "Римская церковь, -- заявил в начале этого периода папа Дамас I (366--384 гг.), -- стоит над всеми церквами не в силу решения какого-либо Собора, но в силу слова Божьего (к апостолу Петру, Мат. XVI, 18): "Ты -- Петр (камень), и на сем камне Я создам Церковь мою"".

Тем не менее еще не могло быть и речи об огромной роли христианского характера города Рима: по количеству приверженцев христианская община была весьма многочисленной, но патриции, из которых состоял сенат города, оставались верными религии предков. Внешним символом этой верности была статуя Победы и алтарь, стоявший перед ней в зале заседаний сената. Вынесенные Констанцием, они были возвращены Юлианом Отступником и снова вынесены Грацианом; при Валентиниане II сенат решил обратиться к цезарю с просьбой возвратить святыни на место и тогдашний префект Рима, известный писатель Симмах, поддержал его прошение красноречивым письмом, названным справедливо "потрясающей лебединой песней умирающей религии" (Seeck V, с. 196) {О. Seeck. Geschichte des Untergangs der antiken Welt. Bd. I--VI, Stuttgart-Berlin, 1896--1920.}.

В этом письме Симмах формально обращался не только к Валентиану, но и к обоим августам Востока, Феодосию и его сыну Аркадию, практически к первому, как истинному владыке Рима: "Позвольте, умоляю вас, нам, старым людям, передать нашим потомкам то, что мы приняли в детском возрасте". "Мы печемся о вечной вашей славе и непреходящем вашем авторитете, чтобы будущие поколения не обнаружили в ваших деяниях ничего, что пришлось бы исправлять. Где нам приносить присягу на верность вашим словам и вашим законам? Какая божеская сила остановит заблудшую совесть от лжесвидетельства? Разумеется, божество наполняет собою все и нет безопасного для клятвопреступника места, но присутствие божеской сущности усиливает страх перед свершением греха. Этот алтарь есть символ всеобщего согласия, он обращается к совести каждого... место, лишенное божественности, будет способствовать клятвопреступлению; неужели владыки, безопасность которых основана на принесенной им всеобщей присяге, могут считать это справедливым?" "Если долгие годы укрепляют религию, то следует сохранить верность этим векам, надлежит идти по стопам наших предков, которые для собственного счастья шли вослед своим. Представьте, сама Рома явилась здесь и обратилась к вам со следующими словами: "Достойные владыки, отцы отечества, отнеситесь с уважением к моим годам, до которых мне дал дожить обряд богопочитания, и дайте мне выполнять службу, доверенную дедами -- у меня нет оснований ее стыдиться. Я мечтаю жить по вашим обычаям с благодарностью за то, что я свободна; эта вера расширила мои права на весь мир, эти святыни отогнали Ганнибала от стен, а галлов -- от Капитолия..."" Но письмо Симмаха не возымело действия: св. Амвросий в ответ направил два послания и одержал победу.

До сих пор мы говорили о, так сказать, территориальном разделении отношения разных провинций к христианству; следует учесть и размежевание различных слоев общества. Об этом, в частности, свидетельствует и ситуация в городе Риме. Христианство, как известно, поначалу было городской религией, религией, главным образом, горожан и в какой-то степени религией высших слоев. Это типично для Рима и нет оснований считать, что в других городах было по-иному. Среди земледельцев христианство укрепилось сначала только в тех провинциях, которые мы уже называли; большую роль в привлечении к религии и учению Христа сыграли монастыри. Посвятим им несколько слов. Первые египетские монастыри стали мечом церкви, и весьма действенным, но в то же время -- обоюдоострым: обращенные против язычества монастыри начали угрожать культуре вообще, не понимая ее, да и не были в состоянии это сделать, поскольку рекрутировали своих членов из самых низших слоев населения. Местопребыванием монахов, а количество их доходило до ста тысяч, были Нитрийские горы в Фиваиде; они часто посещали Александрию, терроризируя и префекта, и патриарха; попытки обуздать их оказались безрезультатными.

И вот в 415 г., воспользовавшись раздором между префектом Орестом и патриархом Кириллом, племянником пресловутого Теофила, {Кирилл был племянником (от сестры, не от брата) и последователем Теофила, человека честолюбивого и не разбиравшегося в средствах для борьбы со своими противниками; именно для этого он и использовал нитрийских монахов.} монахи совершили преступление, которое даже в сухом рассказе историка Сократа студит кровь в жилах читателя. "Жила в Александрии, -- пишет он (VII, 15), -- некая девица по имени Ипатия, дочь философа Теона. Она достигла такой учености, что стала выше всех философов своего времени и возглавила школу, основанную еще Плотином ("мусейон"). Она проводила там занятия по философии и к ней отовсюду стекались ее сторонники. Благодаря своей серьезности и авторитету, который она завоевала образованием, Ипатия имела возможность обращаться и к властям; не унижало ее общение с мужчинами, потому что все ей оказывали почтение и восхищение. И вот у монахов возникла к Ипатии зависть. Она часто совещалась с Орестом, и сторонники церкви воспользовались этим как поводом для обвинения, будто она -- главная помеха в примирении Ореста с епископом. Так возник заговор; люди неуравновешенной натуры, которыми руководил один церковный чтец по имени Петр, учинили девушке засаду. Стащив Ипатию с повозки, они потащили ее к церкви, считавшейся цезаревской, и там, сорвав с нее одежду, черепками (горшков) убили ее, затем разорвали тело на части и понесли ее останки к месту Кинарон, чтобы сжечь. Такое деяние немалым позором покрыло Кирилла и всю Александрийскую церковь". Следует добавить, что это отвратительное убийство описал англичанин Кингсли {Charles Kingsley (1819--1875).} в своем романе "Ипатия". Это один из лучших романов, наряду с "Комо грядеши", посвященных античному миру.

Что касается монашеских орденов, то их возникновение органично связано со стремлением первых христиан к всевозможному усовершенствованию аскезой, т. е. умерщвлением тела для освобождения и возвышения духа; ордены существовали в двух формах: анахореты -- пустынники, и кенобиты, жители монастырей. Возникнув, как уже говорилось, в Египте, в результате деятельности св. Антония, спустя поколение, они приобрели организационную структуру через установление св. Пахомия, сохранившееся в дальнейшем на Востоке, гласившее, что монахи должны содержать себя своим трудом. Этот труд не сразу включал в себя и умственную работу; поэтому интеллектуальный уровень первых египетских монахов был крайне низок, о чем свидетельствует приведенный выше документ. Только св. Василий, поколение спустя после св. Пахомия, реформировал институт монашеских орденов в греческом духе, перенеся их в родную Каппадокию; сам будучи поклонником греческой литературы, он дал им приют в новых монастырях; теперь греческие ордены превратились из разрушительной силы, каковой являлись египетские, в силу созидательную, что и проявилось с особой выразительностью в Византийской империи.

На Западе ордены возникали спорадически в течение IV в. под влиянием Востока, но цельную организацию они получили только в первой половине V в., благодаря Иоанну Кассиану и, особенно сто лет спустя, св. Бенедикту -- автору достопамятных "Правил". Они способствовали тому, что рассеянные монастыри Запада были объединены в первый монашеский орден в Западной Европе, орден бенедиктинцев. Для спасения остатков античной литературы это имело особое значение. Уже во время "эпилога" античной истории в VI в., находившийся на службе у короля готов Теодориха Кассиодор, ставший на закате жизни настоятелем монастыря, разумеется, бенедиктинского, добавил к обязательному для монахов физическому труду труд переписчика античной литературы; таким образом труд переписчика стал в эпоху средневековья подлинным ars clericalis. Благодаря усилиям этих трех мужей монастыри и на Западе, причем даже в большей степени, стали образцовыми научными центрами.

Разговор о монастырях был в значительной степени связан с вопросом распространения христианства среди жителей деревни и в низших слоях общества. Оставим остальные средства пропаганды христианства и посмотрим, каков был характер интеллектуальной культуры, которой, как только что мы отметили, служили монастыри. В рассматриваемый период наука развивалась не столько вглубь, сколько вширь, это касалось, прежде всего, образования, уровень которого, несмотря на нескончаемые войны и прочие беспорядки, был достаточно высок. Бл. Августин (вторая половина IV-начало V вв.) родился в небольшом городке Нумидии, Тагасте; в молодости вел вполне "языческий" образ жизни, закончил начальную школу в родном городе, а затем учился в университете в Карфагене. Таких университетов бывало иногда по нескольку в главных провинциях Империи, причем совершенно необязательно каждый из них носил "христианский" характер. Христианским был университет в Константинополе, щедро снабженный необходимой литературой Феодосием Младшим (внуком Великого); одновременно существовал и известный нам языческий университет в Афинах, возникший из объединения школ Платона, Аристотеля, Эпикура и стоиков; этот последний, "твердыня язычества", функционировал вплоть до упомянутого "эпилога"; в 529 г. он был закрыт цезарем Юстинианом и год этот справедливо называется концом античного мира на Востоке.

От науки перейдем к искусству, и прежде всего к литературе. После мрачного застоя эпохи хаоса в IV и V вв., в годы правления Константина, Констанция, Валентиниана I, Феодосия I, его сыновей и внуков наступило возрождение. Расцвет коснулся прозы и поэзии, как греческой, так и латинской, причем и в христианской, и языческой среде.

Римская проза в области историографии дала миру последнего серьезного историка Рима Аммиана Марцеллина; именно благодаря его произведению, сохранившемуся только во второй части (кн. XIV--XXXI), мы имеем чрезвычайно ценную информацию о Юлиане Отступнике; в области ораторского искусства есть несколько, может, менее выдающихся, но не менее важных панегиристов, писавших в период между Максимианом и Феодосием; в философии, в самом широком смысле этого слова, прославился Макробий, правда, более известный своими "Сатурналиями", написанными в форме застольных бесед во время сатурналий, чем своим неоплатоническим комментарием к сочинению Цицерона "Сон Сципиона"; в области эпистолярного искусства следует назвать уже упоминавшегося Симмаха.

Значительно выше языческой прозаической литературы поднялась аналогичная христианская литература; здесь возвышаются фигуры св. Амвросия и бл. Августина, из которых первый, несмотря на антиязыческую деятельность (вспомним его выступления против Симмаха по поводу алтаря Победы) был все-таки в определенной степени связующим звеном языческой и христианской культуры; переложив для христиан сочинение Цицерона "Об обязанностях", он ввел в западнохристианскую этику стоицизм. Точно так же, как он следовал Цицерону в смысле содержания, так в христианство внесли цицеронианство два других писателя, Лактанций и Иероним. Произведения бл. Августина касаются, главным образом, вопросов теологии, но два из них рассчитаны на более широкие круги читателей; первое -- "Исповедь" (Confessiones), своего рода биография души, блуждающей и мятущейся на пути к успокоению в христианстве, второе -- обширная историософическая работа "О граде Божием" (De civitate Dei) содержит ответ на сетования язычников, что несчастья Рима, в частности, захват вестготскими ордами Алариха в 410 г., произошли в результате гнева покинутых римлянами богов. {Эти произведения Августина переведены на польский язык Зигмунтом Кубяком и Виктором Корнатовским.} Не довольствуясь общим ответом, Августин советует своему ученику Орозию опровергнуть подобные выводы, показав, что и в языческие времена Рим понес немало поражений, и что христианство теперь их смягчило; так возникли семь книг его Historiarum adversus paganos.

В поэзии стоит назвать трех авторов -- Авзония, воспитателя цезаря Грациана, написавшего много разнородных стихов, более интересных с культурно-исторической точки зрения, близкого ему по духу Клавдиана, жившего при дворе Гонория, автора эпических поэм, удачливого соперника Вергилия, и, наконец, христианина в душе Пруденция, известного, прежде всего, своими гимнами о христианских мучениках "О венцах" (Peri stefanon). Несмотря на наличие длиннот, в этих произведениях воплотился синтез античной культуры с христианскими верованиями, богатство форм и изобретательная сила соединились с гордыней римского могущества.

Не менее интересна и греческая литература этого периода; даже поэзия, если не считать эпиграммистов, практически молчала во время цезаризма, теперь неожиданно расцвела в лице Нонна и его школы; Нонн -- автор самой длинной поэмы в 48 книгах "Деяния Диониса", последнего и самого крупного эпического произведения античности; это произведение только в последнее время получило должное признание за его изысканный и отточенный стиль с риторической окраской. Что касается прозы, историография представлена несколькими выдающимися писателями, среди которых особенно выделяется Зосим, живший во второй половине V в., написавший "Новую историю" в шести книгах. Он -- единственный греческий историк-хронист IV в. рядом с латинским Аммианом. Оба они были язычниками; христианином был лишь преемник Зосимы, Прокопий из Кесарии, высший сановник и историк эпохи Юстиниана I. До Прокопия христианская историография ограничивалась историей церкви, не выходила за пределы направления, начатого Евсевием Кесарийским при Константине Великом и продолженного его учениками как из ортодоксального, так и из арианского лагерей. Рассматриваемый период стал благодатным временем для ораторов; так называемая Вторая софистика пережила свой новый расцвет, явив миру славный триумвират язычников IV века: Либания из Антиохии, Фемистия из Константинополя и Гимерия из Афин, Демосфенов конца античности. Это были последние ораторы; но учениками одного из них стали члены триумвирата христианского: вышеупомянутый св. Василий и два Григория, один из Назианзина, другой из Ниссы, все каппадокийцы; они и придали христианскому ораторскому искусству формы языческого ораторского искусства. Продолжил эту тенденцию Иоанн Златоуст (Хризостом), затмивший всех своих предшественников.

Философия того времени находилась под сильным влиянием неоплатонизма, о чем уже мы говорили в разделе о главном его стороннике Юлиане Отступнике; его основатель -- Аммоний Саккас, сам не писал, как и Сократ; новым Платоном был его ученик Плотин, короткие трактаты которого, собранные в так называемых "Эннеадах" (Enneadae), стали основополагающим произведением нового направления. Оба философа принадлежат к III в.; ученик и переводчик Плотина, Порфирий, расширивший и прокомментировавший его учение, также относится скорее к концу III--началу IV вв.; главным философом V в., наряду с Ипатией, произведения которой не сохранились, был афинский учитель Прокл, с именем которого связан расцвет неоплатонизма. После смерти Прокла, в Афинах работали семь философов с Симпликием во главе; они были в числе изгнанных из Афин нехристианских философов в 529 г. императором Юстинианом; философы переселились в Персию, где и зародились основы греческой философии.

Неоплатонизм, последнее религиозно-философское направление языческой античности, в принципе противопоставлял себя христианству; из его сторонников вышли те, кто выступали письменно против него, в частности, и Юлиан Отступник. Правда, он был не первым, потому что в III в. выступил со своим "Истинным словом" Цельс (Келсос), а потом -- упоминавшийся Порфирий. Конечно, эти произведения были уничтожены; сохранились многочисленные реплики опровергателей: Оригена, Кирилла и др., по которым мы, вопреки воле авторов, можем реконструировать произведения некоторых неоплатоников. Только Порфирий увлек с собой в пропасть забвения произведения своих многочисленных противников.

Неоплатонизм, тем не менее, оказал достаточно заметное влияние на христианство, вызвав к жизни крайне мистическое направление. Самое известное произведение этого направления -- четыре книги, приписываемые Дионисию Ареопагиту; афинянин, обращенный Павлом в Ареопаге (см. с. 170), долгое время считался автором мистических и метафизических сочинений; благодаря отождествлению его со св. Дионисием, патроном Парижа, сочинения оказали неслыханное влияние на схоластику и мистику Средних веков; они стали своего рода вершиной средневекового мистицизма, как произведения Аристотеля -- средневековой схоластики.

Понятие музыкального искусства в античности включало помимо искусства слова искусство звука, искусство жеста -- танец и мимику, т. е. театральное мастерство. О нем мы знаем мало, но христианство уже со времен Тертуллиана относилось к нему враждебно, так что античная традиция прервалась. Другое дело музыка; она в форме песнопений была введена в христианские богослужения: это -- так называемые "амвросианские песнопения", {"Амвросианские песнопения" -- введенный св. Амвросием напев, -- определенная ритмическая мелодия, включающая элементы как восточного церковного пения, так и др.-греч. речитативной музыки. До сих пор используется в Миланском кафедральном соборе. Амвросий не столько "приспособил к христианству античную музыку", сколько к западному христианству -- церковный напев восточного направления.} созданные св. Амвросием.

Теперь необходимо сказать несколько слов о пластических искусствах -- архитектуре, скульптуре и живописи.

Наименьшую угрозу христианство представляло для строительства -- строить необходимо было так же, как и во времена классического культа. Но благородная форма античного храма, исключительно языческая, была обречена на исчезновение; христианский собор, церковь, получила совершенно иные формы, будь то базилика или ротонды. Базилики возникали, главным образом, на Западе, купольные сооружения -- на Востоке. Античная архитектура в своих составных частях -- колоннах, сводах, претерпела варваризацию и в результате возник византийский стиль; это, разумеется, не помешало созданию прекрасных произведений архитектуры, примером которой является сооруженный в те годы собор Св. Софии {Точнее, это церковь Св. Мудрости (Божьей) -- по-греч.: Hagia Sofia.} в Константинополе.

Сложнее было положение скульптуры и живописи, которые утратили практическое применение. Идущие из античности, в частности, греческой, эти виды искусства были осуждены Ветхим Заветом в отчетливом запрещении (Исх. XX 4): "Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли". {Незначительная разница в переводе этого места в сравнении со с. 112.} Правда, христиане могли на него ответить, что запрещение уместно для дохристианской религии Израиля, как запрет воплощения чисто духовной сути Творца; с того момента, как Бог в образе Христа обрел человеческое тело, исчезла преграда для подобного изображения. Но, тем не менее, в течение первых веков преобладало враждебное отношение к скульптуре и живописи; св. Бпифаний (IV в.) гордился тем, что в какой-то деревенской церкви он разорвал завесу, украшенную изображением Христа, "несоответствующую Писанию". Совершенно естественно, что люди, относившиеся благосклонно к античной культуре, защищали право на существование картин: св. Василий заявил, что "явленное воображению переходит и на воображающего" и эти мудрые и благородные слова оказали большое влияние на потомков. Противники изобразительного искусства противопоставляли ему культ слова без глубоких чувств, и папа Григорий Великий уже в начале средневековья справедливо заметил, что то, "что читающим дает текст Писания, неграмотным дает изображение"; этот афоризм в будущем лег в основу сентенции, что "объяснение образами" дополняет "евангелическое объяснение " и образованному человеку, тем самым способствуя усовершенствованию в добродетели.

Самым ярким проявлением такого отношения христианства к картинам стало византийское иконоборчество VIII в., губительное покушение на культуру Восточной империи, центром которой стали монастыри с их художественными мастерскими и библиотеками. Пала Григорий II и Григорий III на Западе, известный теолог Иоанн из Дамаска на Востоке, сурово осудили цезарей-иконоборцев и после смерти последнего из них Вселенский собор в Никее (Второй Никейский, в 787 г.) признал право на почитание икон. Восточная церковь в эпоху Средних веков признавала живопись и осуждала скульптуру, западная же поддерживала оба вида искусства в равной степени. Живопись развивается в тесной связи со скульптурой, поэтому можно предположить, что возрождение изобразительных искусств наступило именно на Западе, а не на Востоке. Такая же ситуация возникла и в области музыки: восточная церковь признавала лишь вокальную музыку, исключая инструментальную, в то время как западная приняла в богослужение оба вида музыкального искусства.

Мы несколько перешагнули границы античного периода, чтобы не только мельком коснуться судеб изобразительных искусств, но И показать их значение в античном христианстве. Что касается собственно античности, то тут наблюдается полная варваризация искусства. Это прежде всего относится к скульптуре; уже рельеф на построенной в честь Константина Великого арке в Риме свидетельствует о деградации, особенно в сравнении с аналогичными памятниками траянского времени. Менее заметна варваризация в живописи, тем более, что самые лучшие произведения, знаменитые мозаики базилик в Риме и Равенне, высокими своими достоинствами как бы перекрывают некоторые огрехи четкости классического рисунка.

Представляется уместным повторить, что, оценивая скульптуру и живопись данного периода, следует отметить, что "осколки" прекрасного классического искусства стали зачатками нового искусства, которому суждено было возникнуть на почве новой Европы. Поэтому представляется естественным оценивать эти виды искусства с двух сторон.

Следующий вопрос, которым нам придется заняться в данном разделе -- это проблема отношения надвигавшихся с севера варваров, главным образом, германцев, к коренной романской среде. Мы ограничимся несколькими замечаниями общего характера, а подробности о atrium mortis Римской империи читатель найдет в следующих главах.

Следует различать медленное и постепенное проникновение германизма в римское общество и мгновенное овладение частью страны или всего государства компактными массами варварских племен. Первое было следствием пленения и освобождения. Мы знаем, что освобождение раба делало из него не только свободного человека, но и, что характерно для Рима, гражданина. В первом поколении такой вольноотпущенник, libertinus, был еще ограничен в гражданских правах, но следующие -- вспомним Горация {Гораций был сыном вольноотпущенника, о чем сам пишет в сатире I 6, обращенной к Меценату.} -- только изредка встречали "задранный орлиный нос" в некоторых кругах общества. Такое право относилось и к германцам, и оно стало причиной их давнишнего и незаметного проникновения в римское общество.

Другим видом германизации стала военная реформа Септимия Севера, о которой мы уже говорили; она привела к варваризации римского войска, что в соединении с милитаризацией общества сильно способствовало германизации Рима; принятый в римскую армию германец, поднимаясь все выше и выше по служебной лестнице, мог достигнуть самых высших должностей; и все-таки это еще не была подлинная германизация: франк Баут или Арбогаст, вандал Стилихон и др. чувствовали себя римлянами и старались, заключив брак, войти в самые высшие общественные сферы -- Баут выдал свою дочь за цезаря Аркадия, Стилихон женился на племяннице Феодосия Великого, Серене; они активно воевали с враждебными Римской империи германцами в интересах своей новой отчизны.

Такое проникновение в римскую среду, может не очень приятное, еще не было столь губительным, каковым оказалось пагубное нашествие многочисленных племен, целью которого стал грабеж государства и занятие его территорий. События развивались также постепенно: какое-нибудь племя могло расселиться на дарованной ему цезарем земле, приняв гражданство и обязуясь служить ему своим оружием: в этом случае трудно было определить точно -- было ли получаемое от цезаря ежегодное жалованье платой за солдатскую службу или скрытой данью. Неудивительно, что такие подданные были не очень надежными гражданами: ощущая себя германцами, а не римлянами, они могли в любой момент отказать цезарю в послушании и организовать бунт. Ярким примером может служить Аларих, о котором мы расскажем ниже. Взбунтовавшиеся племена могли завладеть всей провинцией и таким образом оторвать ее от Империи. Римская держава в день смерти Феодосия, цельная в своих границах, как уже говорилось выше, оказалась разорванной в западных частях при его преемниках. Это были весьма чувствительные утраты отдельных провинций; но когда враждебно настроенные германцы, в последний период упадка державы, овладели Италией и ринулись к самому сердцу Империи, наступила смерть Рима.

38. Женщины у власти

После смерти Феодосия Великого цезарями двух частей государства стали его сыновья, восемнадцатилетний Аркадий -- владыкой Востока, одиннадцатилетний Гонорий -- Запада. Возможно, вызывает удивление, что несмотря на "незрелый" возраст сыновей, передача им трона прошла относительно мирно. Причина была в том, что со времени Валентиниана I Рим опять находился под влиянием авторитета легенды -- последней династической легенды, которую мы смело можем назвать валентиниановской. Неважно, что оба цезаря не были сыновьями Галлы, дочери Валентиниана I, а были детьми Феодосия от первого брака; их можно все-таки считать почти внуками спасителя Рима; Галла Плацидия, их сестра, дочь Галлы и Феодосия, передала имя и легенду деда своему сыну, последнему представителю правящей много лет династии, Валентиниану III.

Возвратимся к смерти Феодосия. Поделив страну между сыновьями, прозорливый отец отдавал себе отчет в том, что легенда, наследниками которой они были, убережет их от узурпаторов, но не поможет юным цезарям управлять самостоятельно полученными в наследство территориями. Поэтому он назначил им опекунов: Аркадию -- Руфина, галла из Аквитании, получившему пост наместника на Востоке за успешный поход против Евгения, а Гонорию -- германца Стилихона (из германского племени вандалов), награжденного за заслуги дипломатического характера титулом военного магистра (magister militum) и рукой племянницы императора, Серены. И вот наступает новая фаза в стремлении объединить обе части Империи; но теперь не владыки спорят друг с другом, как было в III и IV вв. -- Аркадий и Гонорий живут в абсолютном согласии, -- а идет борьба их советника и магистра, в сущности истинных властителей -- Стилихона и Руфина.

В этой борьбе все шансы были на стороне Стилихона. Никто пока не отнимал у него власти над несовершеннолетним Гонорием; со временем он постарался породниться с цезарем -- выдал за него дочь Марию, а после ее преждевременной смерти, вторую дочь Терманцию. Руфин также мечтал стать членом семьи цезарского дома, сватая свою дочь за Аркадия, но ему "преградил" путь более ловкий соперник, начальник личной охраны Евтропий. Он показал своему хозяину изображение Евдоксии, дочери Баута, бывшего некогда приближенным Валентиниана II; юноша воспылал такой страстью, что о дочери Руфина не было и речи. Аркадий женился на Евдоксии и... началось правление женщин на Востоке империи. С этого момента стало понятным, кто может стать преемником Руфина, если произойдет несчастный случай. А о таком "несчастном" случае позаботился его соперник с Запада, Стилихон.

Стилихон не выбирал средства, он использовал atrium mortis страны, каковыми были, как мы видели, отданные готам придунайские территории. Именно теперь эти готы (точнее, вестготы), имея талантливого вождя в лице Алариха, начали опустошительные набеги на Балканском полуострове. Сначала Аларих был лоялен по отношению к Феодосию и даже помогал ему в борьбе с претендентом на трон, Евгением, а практически, с Арбогастом. О причинах его нового спора с Аркадием мы можем только догадываться, равно как и о тайных сношениях со Стилихоном, который не только склонил его на грабительские набеги против своего цезаря, но повел дело так ловко, что виновником сочли Руфина. Итак, восточная часть империи оказалась в страшном положении, потому что с северо-востока начали угрожать и гунны; совершенно понятно, что в такой ситуации Аркадий обратился к брату, иными словами, Руфин обратился к Стилихону, давая тому вожделенный повод выступить также и в роли спасителя Востока -- спасителя, будущего магистра конницы и объединителя государства.

Стилихон ревностно приступил к исполнению задания, но со своей стороны поставил условие, чтобы ему прислали вспомогательный отряд, состоящий из верных Аркадию готов под командованием некоего Gai-nas'a, отличившегося в войне Феодосия с Евгением. Стилихон, однако, не стремился одолеть Алариха, и Аркадий, убедившись в ненадежности Стилихона, отозвал отряд Gainas'a в Константинополь. В тот момент, когда цезарь вместе с Руфином принимали парад готов перед воротами города, варвары неожиданно окружили Руфина и убили его (конец 395 г.); потом отрубили голову и правую руку и понесли эти "трофеи" по улицам. Широкие слои населения ненавидели Руфина за алчность, поэтому убийство восприняли с радостью. Надругательство над убитым не было новостью в истории Империи; но на этот раз было совершено нечто, свидетельствовавшее о полном одичании нравов. Один "специалист" отыскал в отрубленной руке сухожилия, которые двигали пальцами, повторяя движения кисти, собирающей деньги -- такая кошмарная шутка очень понравилась черни.

Нетрудно догадаться, кто был организатором убийства; но если Стилихон надеялся, что после ликвидации соперника власть перейдет к нему, то ему пришлось быстро разочароваться. Гораздо большую власть, чем Аркадий, имела прекрасная Евдоксия, и она постаралась, чтобы преемником Руфина стал ее протеже Евтропий. Поэтому Стилихон вернулся в Италию и Аларих продолжил свои опустошительные набеги на Балканском полуострове, включая и Грецию. Аларих, напомним, был христианином арианского толка, как и все готы; он без всяких колебаний и сомнений, где только представлялось возможным, громил храмы эллинистических "божков". Тогда и подвергся полному разрушению центр Элевсинских мистерий, святилище Деметры, источник возвышенной радости для многих поколений. {В г. Элевсин, недалеко от Афин, находился священный округ с храмом Деметры (рим. Церера), в котором справлялся ее культ (мистерии); культ Деметры был связан и с культом ее дочери, Персефоны.}

Но вскоре наступила реакция в виде мощного антигерманского движения. Во главе его был Синесий из Кирены, воинственный епископ, друг Ипатии, о которой говорилось выше. Обратившись к цезарю с пламенной речью, он заклинал его отказаться от унизительной и опасной помощи германских наемников, призывал создать римскую армию и римские кадры военачальников и гражданских чиновников. Во главе этого движения на Востоке оказалась императрица Евдоксия, хотя сама она была полугерманка, а на Западе -- германец Стилихон. И вот, через пять лет после гибели Руфина его убийцу постигла та же судьба: разбитый римскими отрядами, Gainas погиб, а его голова, насаженная на кол, проделала тот же путь по улицам Константинополя к великой радости той же черни, пять лет назад измывавшейся над головой его жертвы.

Несколько раньше, в 399 г., утратил влияние Евтропий, использовавший в свое время преступление Gainas'a; он был казнен по велению императрицы, желавшей избавиться от обременительного магистра, поскольку ее влияние укрепилось; в 401 г. она после рождения нескольких дочерей родила наследника трона, которому дали славное имя его деда, Феодосия. Сильная физически и морально, Евдоксия правила теперь одна, но, к сожалению, недолго, потому что в 404 г. новые неудачные роды закончились смертью. Цезарь Аркадий, муж Евдоксии, пережил ее всего на четыре года, он умер в 408 г. и встал вопрос о назначении опекуна для их семилетнего сына. Вполне естественной могла стать кандидатура дяди, двадцатичетырехлетнего цезаря Запада, Гонория, или, скорее, его магистра, всесильного Стилихона. Второй раз перед амбициозным взором властного германца встал призрак объединения обеих частей Империи, но теперь этот обманчивый мираж привел Стилихона к гибели.

Запад в то время стал ареной страшных событий. После разграбления восточных территорий Аларих двинул свои войска в Италию, намереваясь поселить там готов; Стилихон предполагал выступить против Алариха, но со стороны Альп появилась новая, более грозная опасность. Другой гот, Радагайс, собрав армию в несколько сот тысяч человек, разделил ее на три части, и с самым многочисленным отрядом напал на Италию. Энергичный и неутомимый Стилихон разбил войско Радагайса и убил предводителя. Но рассеянные отряды агрессора, а вслед за ними и другие германские племена заполонили Галлию. В такой ситуации Стилихон вступил в тайные переговоры со своим давним союзником, а теперь врагом, Аларихом; тот благосклонно отнесся к предложению, но запросил такую крупную сумму, что цезарь платить отказался. Тем временем оставшиеся без военной защиты провинции Галлия и Британия сами расправились с захватчиками: именно в Британии появился прекрасный полководец, который взял себе гордое имя Константин, а вслед за этим пурпур и титул цезаря. Провинции были спасены от варваров, но Гонорий и Стилихон их потеряли. Незадолго до этого Гонорий оставил свою вторую столицу, Милан, находившуюся в опасном соседстве с Альпами, и переехал в защищенную крепкими стенами и болотами приморскую Равенну; последняя с того времени надолго стала третьей столицей Италии.

Казалось, что вернулись времена "орленка": место Валентиниана занял Гонорий, место Арбогаста -- Стилихон. Однако Стилихон не пользовался поддержкой ни гражданского населения -- из-за чудовищных налогов для сбора денег, чтобы откупиться от Алариха, ни войска. Напрасно Стилихон пытался заручиться симпатией духовенства, дотла уничтожая остатки классической римской религии, -- он, в частности, приказал сжечь "Палладий" этой веры, тысячелетние "Сивиллины книги", {Palladium (греч. Palladion) -- фигурка Афины Паллады, которая якобы упала с неба, гарантировала безопасность Трои; Палладий был украден у греков Диомедом и Одиссеем и это привело к падению Трои; по римскому преданию, Эней привез Палладий в Италию и он находился в храме Весты. "Сивиллины книги" -- ср. прим. на стр. 68.} -- Гонорий воспользовался антигерманским настроением римской части войска и в августе 408 г. Стилихон был убит.

Смерть всесильного магистра не решила, однако, ни одного из серьезных вопросов, стоявших перед страной; Аларих по-прежнему угрожал Италии, в Галлии -- хозяйничал Константин, а идея опеки Гонория над маленьким Феодосией как и прежде была далека от осуществления. Аларих, надежды которого на получение крупной суммы развеялись со смертью Стилихона, выполнил свою угрозу: отказавшись от осады неприступной Равенны, он направил свои войска на беззащитный Рим. Трижды, в 408, 409 и 410 гг., Аларих стоял у стен Вечного города; в 408 г. он удовлетворился данью, причем огромной, а также обещанием союза с Гонорием; в 409 г. в связи с тем, что соглашение не было реализовано, он сам назначил антицезаря; стоит напомнить, что "соглашение" заключалось в том, что Аларих и его готы будут приняты на римскую военную службу с назначением им жалованья и получат право поселения на римской территории; теперь Аларих вновь двинулся на Рим и осадил его. Это была третья осада города, и Рим пал. Город подвергся безжалостному разрушению и разграблению. На современников во всей Империи это произвело ужасающее впечатление: впервые за восемь столетий после разгрома Рима галлами в 390 г. до н. э. Вечный город был взят врагом. Восемь веков назад его освободил Камилл, {Камилл -- ср. прим. на стр. 164.} "второй основатель Рима". Кто станет новым Камиллом? Его нет, потому что народ изменил богам-покровителям Рима!.. Так звучал последний взрыв протеста языческого мира, протеста, на который ответил христианский лагерь во главе с бл. Августином.

Тем временем новый Бренн, {Бренн -- вождь галлов, завоевавших и разрушивших Рим, кроме Капитолия, спасенного священными гусями Юноны (390 г. до н. э.).} оказавшись в захваченном и оскверненном им городе, нашел только золото и серебро, но не обнаружил хлеба; Аларих направился на юг, чтобы добраться до хлебной Африки -- кормилицы Рима. Намерение это из-за отсутствия флота не так легко было осуществить; в Консенции, столичном городе совр. Калабрии, в последней резиденции Ганнибала в Италии, Аларих неожиданно заболел; болезнь развивалась очень быстро и в том же 410 г. победитель Рима умер. Не явилась ли эта смерть очевидным наказанием древних богов, а может и Бога, за кощунственный удар, нанесенный Вечному городу?

Римляне, разумеется, именно так и восприняли неожиданную смерть Алариха; что касается готов, то они, похоронив своего великого полководца во вражеской земле, позаботились о том, чтобы сыновья этой земли не смогли осквернить его могилу. Они отвели речку Бузент, осушили ее русло, в осушенном месте с неслыханной торжественностью похоронили Алариха и вновь направили реку по старому руслу. Рабочих, участвовавших в последних почестях полководцу, убили, чтобы никто никогда не мог выдать римлянам тайну могилы вождя. До сих пор ее безуспешно ищут.

Смерть Стилихона и Алариха решительно изменила ситуацию Рима во втором десятилетии V в. Во главе готов встал родственник Алариха, Атаульф; вместе с войском он получил в наследство и имущество Алариха, что решительно изменило его отношение к Римской империи. К "добыче" умершего вождя относилась и пленница, которую вестготы увели из Рима, сестра Гонория, дочь Феодосия Великого, следовательно, внучка Валентиниана I, самая младшая представительница легенды Валентиниана на Западе, Галла Плацидия. Увидев ее, Атаульф изменил свои намерения: вместо борьбы с Гонорием он мог породниться с бездетным владыкой Запада, основать готско-римскую империю и продолжить валентиниановскую династию в лице его и Галлы потомства. Гонорий принял план Атаульфа и в январе 414 г. в галльской Нарбонне состоялась римская свадьба нового "римлянина" с самой настоящей римлянкой. На следующий год "готская царица" родила сына, которому дали священное в роду имя Феодосия; план Атаульфа, казалось, был близок к осуществлению. Увы, судьба распорядилась иначе: сыну Галлы Плацидии действительно предстояло стать преемником Гонория, но не от брака с Атаульфом.

Тем временем разрешилась проблема с узурпатором Константином. Амбиции этого человека ограничились признанием его соправителем законного цезаря и Гонорий выполнил требование, надеясь таким образом приобрести союзника в войне с Аларихом. Но Константин не мог ему оказать какую-либо помощь, тем более, что Гонорий в лице нового магистра, наследника Стилихона, Констанция, приобрел чрезвычайно толкового и преданного помощника. Констанций разгромил бунтовщиков Константина и... вскоре добился и других успехов. Маленький Феодосии прожил недолго, да и отец не намного пережил сына; система наследования царской власти не была урегулирована у готов и после смерти Атауль-фа трон захватил представитель враждебного ему рода, Сингерих; он смотрел на вдову как на пленницу и не жалел оскорблений в ее адрес. Только при его преемнике, Валлии, Констанций освободил Галлу из готского плена и вернул Гонорию, за что в награду получил ее руку. У Констанция и Галлы родились двое детей, дочь Гонория и сын, получивший святое имя рода Валентиниан. Гонорий объявил Констанция августом и своим соправителем, поэтому мы называем его Констанцием III. Он, правда, недолго носил эти титулы: в 421 г. смерть положила конец славной жизни. Но Валентиниан уцелел; история знает последнего представителя долгой власти цезарей под именем Валентиниана III.

Вскоре, в 423 г., умер Гонорий, после почти тридцатилетнего правления. Четырехлетний в тот момент Валентиниан не сразу стал его преемником: последние дни Гонория были омрачены спорами с Галл ой Плацидией, которой пришлось бежать сначала из Равенны в Рим, а потом в Константинополь. Так в западной части Империи на какое-то время наступило безвластие. Властитель Востока Феодосии II мог бы положить этому конец, но в его государстве дела приобрели неудачный для Валентиниана оборот. Вернемся к году смерти Аркадия, 408 г.

Тогда встал вопрос об опекуне его семилетнего сына и преемника; мы помним, почему тот, который по всем законам более всего годился для этой роли, не стал опекуном. Теперь мы подходим к той минуте, когда им стал человек, после Гонория более всего подходящий -- префект Востока, Анфимий; он практически управлял страной в последние годы жизни Аркадия и неплохо справлялся. Но его правление было лишь коротким эпизодом между правлениями двух женщин, т. е. между годом смерти Евдоксии в 404 г. и 414 г., когда ее старшая дочь Пульхерия решила идти по следам матери и взять кормило власти в свои руки. Ей было всего пятнадцать лет, но она, видимо, унаследовала от матери ум и энергию, и умела навязать свою волю не только младшему брату, что было несложно, но и новому префекту, а также всему государству. Будучи очень набожной, она от своего имени и от имени сестер, Аркадии и Марины, приняла обет девственности; по отношению к язычникам и еретикам Пульхерия вела себя в духе благородной терпимости и не ее вина, что в самом начале правления египетские монахи вследствие достойного осуждения потворства патриарха Кирилла совершили страшное убийство Ипатии, о котором была речь.

Итак, цезарь достиг соответствующего возраста и следовало позаботиться о супружестве. Выбор Пульхерии пал на красивую дочь софиста Леонция язычницу Афинаиду; после обращения она получила христианское имя Евдокия (следует подчеркнуть, что это имя, внешне похожее на Евдоксию, с которым часто путают, совершенно иное). Мы не знаем, рассчитывала ли Пульхерия сделать из невестки послушное орудие своей воли; если да, то надежды не оправдались. Афинаида-Евдокия была не только хороша собой, но умна, энергична, и совершенно естественно, что при помощи таких достоинств она полностью овладела сердцем венценосного мужа. Пульхерии пришлось отойти от управления. Короткая война с Персией закончилась для Феодосия удачно, и Евдокия, которая была еще и поэтесса, смогла приветствовать мужа панегириком в его честь и, что особенно важно -- первым ребенком, дочкой, получившей имя бабки, которую мы знаем как Евдоксию II.

Так выглядели дела на Востоке, когда ко двору цезаря прибыла с Запада Галла Плацидия с сыном Валентинианом. Цезарь принял гостей с приличествующими почестями, но только как родственников -- им пришлось отказаться от каких-либо честолюбивых притязаний, потому что вследствие бездетности Гонория Феодосий считал себя, а не сына Констанция законным наследником западного трона. И снова мелькнула надежда на воссоединение Империи, на этот раз связанная с персоной владыки Востока. Но опять она оказалась иллюзорной; Феодосия не было в Константинополе в 423 г., когда пришло известие о смерти Гонория; поэтому вопрос решили без него компромиссом. Валентиниан мог быть признан цезарем Запада, но при условии, что женится на дочери Феодосия, Евдоксии.

Безвластие на Западе скоро принесло губительные результаты. Более всего защищал права Галлы Плацидии наместник Африки Бонифаций, а это имело огромное значение, потому что Африка кормила Рим и Италию. Теперь же, поссорившись с матерью Валентиниана после их возвращения в Равенну, Бонифаций заключил соглашение с диким, но умным Гензерихом, вождем разбойничавших в Испании вандалов, и предоставил ему свой флот для перевозки солдат с женами и детьми в Африку. Генэерих давно мечтал овладеть этой обильной и почти нетронутой провинцией, но отсутствие флота мешало ему, как впрочем и другим варварам, осуществить такой план. Теперь ничто не препятствовало перебраться в Африку и орды вандалов буквально залили континент. Вскоре Бонифаций понял, что его претензии к Галле были необоснованы, он помирился с ней, но избавиться от вандалов уже не имел сил. Вандалы-ариане с удвоенной яростью громили католические церкви и убивали жителей -- до сегодняшнего дня осталась память о "вандализме" и "вандалах".

После захвата Африки, половины римских владений, начинается новый период в истории уничтожения Западной империи. Мы отличаем несколько этапов падения Рима. Первый -- ограбление цезарских земель, самый удобный способ, но и наименее эффективный, поскольку опустошенный край не мог кормить своих грабителей, которым прежде всего нужно было продовольствие и хлеб. Более действенным был второй способ, т. е. сохранение Империи ценой получения права на поселение в пограничных районах, права на несение военной службы с жалованьем. Но Гензерих отказался от этого пути: он захватил Африку не как подданный цезаря Запада, а как самостоятельный властитель, и тем самым он отобрал ее у Империи. Конечно, его вандалы не сразу заменили мечи на орала, к которым вовсе не были привычны. Они считали себя хозяевами Африки, а к работам на земле вынуждали бывших владельцев земли и колонов. Со временем разница стиралась и в конечном итоге здесь образовалось независимое царство вандалов.

Утрата Африки оказалась не единственным печальным итогом безвластия. Италия не могла больше существовать без законного правителя; римский сенат, временно вернувший себе прежний авторитет, назначил цезарем почтенного и благородного, притом богатого сенатора Иоанна, как видно из имени, христианина. Избранный сенатом он, однако, не имел поддержки среди большинства военных, верных валентиниановской легенде; для того, чтобы усилить свои позиции, Иоанн обратился за помощью к заальпийским гуннам и осуществить эту миссию поручил человеку, ставшему роковым для правления Валентиана III, Аэцию; Аэций, бывший заложником у гуннов, прекрасно знал их язык и нравы. Но прежде чем Аэций пришел с вспомогательными войсками, сражение между Иоанном, завладевшим было Равенной, и Плацидией, прибывшей в Аквилею с римским войском, состоялось, и "узурпатор" проиграл. Сам Иоанн попал в плен и Плацидия запятнала память о себе гнусной местью все-таки достойному противнику. Она приказала отрубить ему правую руку и после отвратительных издевательств над ним в цирке воющей от радости черни -- убить.

Плацидия довольно скоро убедилась, что править женщине на Западе значительно труднее, нежели на Востоке. Там, в Константинополе, после самоотстранения Пульхерии, Афинаида-Евдокия могла управлять и мудро, и с достаточной терпимостью, потому как не опасалась набегов варваров: гунны, словно грозовая туча, висевшие над западной и над восточной дунайской границей, довольствовались данью в виде жалованья и сохраняли спокойствие. Правительница справлялась и с задачами внутренней политики; по ее инициативе произошла первая общая кодификация римского права и составление кодекса, который носит имя ее супруга Codex Theodosianus; Евдокия приняла участие в основании упоминавшегося университета в Константинополе. О терпимости Евдокии свидетельствует факт, что она вернула Дельфам -- правда, не оракулов Аполлона, но Пифийские игры, {Пифийские игры в Дельфах -- в честь Аполлона, убившего дракона Пифона и основавшего там свой (Пифийский) оракул. Как и Олимпийские, они проходили каждые четыре года, но на год раньше первых.} прославленные некогда песнями Пиндара и других поэтов, которых дочь Леонция наверняка хранила в своей благодарной памяти. К сожалению, она не оставила наследника, Евдокия II была ее единственным ребенком. В 441 г. она покинула жизнь при дворе и посвятила себя религии в городе паломников, в Иерусалиме. К политической жизни вернулась Пульхерия, чтобы еще раз сыграть решающую роль после смерти брата, цезаря, в 450 г.

Так обстояли дела на Востоке. На Западе, со всех сторон находящемся под угрозой варваров, уже в 425 г. возникла необходимость назначить надежного полководца. Кого? Плацидия колебалась между Бонифацием и Аэцием; не доверяя обоим, она выбрала некоего Феликса; выбор оказался удачным: Феликс умело лавировал между самыми опасными варварскими племенами, вестготами, расселенными Гонорием в качестве "союзников" в юго-западной Галлии, и заальпийскими гуннами. Ему даже удалось вытеснить последних из Паннонии за Дунай, вернув таким образом добытую еще Августом провинцию. В это время Аэций, которого Плацидия, не имея возможности устранить, назначила наместником Галлии, успешно проводил выгодную для Рима борьбу с бесчинствовавшими там варварскими племенами. Однако амбициозного Аэция не удовлетворяла такая деятельность, он хотел занять место Феликса, поэтому организовал против него заговор и в 430 г. избавился от соперника. Плацидия вынуждена была назначить Аэция магистром, хотя все надежды возлагала на Бонифация. Аэций понимал, что Плацидия мечтает об его уничтожении и он поступил так же, как незадолго до этого Бонифаций: тот заключил соглашение с вандалами, отдав им Африку, теперь Аэций в 431 г. купил помощь гуннов, вернув им Паннонию, отвоеванную четыре года назад Феликсом. Таким образом мы видим, что в гораздо большей степени, чем набеги варваров, развалу Империи способствовало соперничество римских полководцев. Бонифаций, впрочем, тоже не оправдал надежды Плацидии; он, правда, победил Аэция в сражении под Ариминум (совр. Римини) (432 г.), но вскоре умер от ран, полученных в сражении. Теперь Аэций остался единственным магистром Западной империи, следовательно, единственным защитником власти цезаря и императрицы, которая не доверяла ему так же, как и он ей. В такой атмосфере Рим просуществовал в течение последующих двадцати лет.

Через год после смерти Бонифация в царстве гуннов, простиравшемся от Каспийского моря до Рейна и от Альп до Дании, произошли перемены, крайне неблагоприятные для Рима. Царский трон заняли два брата: Бледа и Атилла. Младший, Атилла, оказался более решительным и энергичным; благодаря ему народ гуннов, который был лишь скоплением слабо связанных между собой различных племен, теперь приобрел мощную и сильную организационную структуру; в 444 г. Атилла убил старшего брата, избавившись, таким образом, от его опеки, и теперь мог мечтать о власти над всем миром. Сначала он выступил против Восточной римской империи и добился от Феодосия увеличения дани и расширения своих владений на полуострове; ему казалось, что запрет вербовать солдат на подвластных гуннам землях, сделает невозможным для Феодосия ведение дальнейших войн... Мы сказали "ему казалось"; в действительности такое запрещение принесло благие последствия для Восточной империи. Утратив некоторые территории, цезари Востока вынуждены были вербовать солдат в своей стране и, следовательно, могли создать национальное, римское войско, чего в свое время требовал Синесий (см. с. 459). Это, разумеется, способствовало и жизнеспособности Восточной империи в отличие от Западной. А там ситуация складывалась катастрофически.

Итак, в 437 г. Валентиниану исполнилось 18 лет и он женился на давно ему предназначенной дочери Феодосия II, Евдоксии, которая скоро родила дочь Евдокию II. Она, естественно, как наследница плоти и духа валентиниановской легенды, стала объектом алчности своих и варварских претендентов на трон. Правда, прежде чем до этого дошло, другой член императорского дома своей амбицией усложнил и без того запутанное положение дел. У Валентиниана была сестра Гонория. Она помнила, что ее мать, Плацидия, была женой Атаульфа и чуть не стала властительницей готско-римского царства; она решила испытать свою судьбу и выбрала в помощники самого сильного тогда варвара -- Атиллу. Не спрашивая согласия брата, матери и тем более магистра Аэция, Гонория обратилась к "избраннику" непосредственно: тайно, через доверенное лицо она послала Атилле кольцо и предложение своей руки. Идея довольно смелая: Атаульф был все-таки христианином, хоть и арианином, и Плацидия была его единственной женой; Атилла, язычник, имел целый гарем. Как могла Гонория позволить себе стать одной из многочисленных жен? Возможно, она рассчитывала, что, став царицей, расправится с остальными, ведь само ее предложение свидетельствовало, что энергии ей не занимать. Как бы то ни было, кольцо с предложением попало в руки Атиллы и могучий гунн охотно его принял; в то же время шли переговоры с византийским двором и обо всем узнал цезарь Феодосии; он немедленно сообщил об этом своему молодому кузену и зятю. Они договорились мгновенно. Порученец, достав~~ивший~~ кольцо, подвергся жестоким пыткам, а Гонория была немедленно выдана замуж за знатного римлянина. Атилле сообщили, что его избранница уже замужем. Тот, тем не менее, настаивал, требуя, как в сказке, не только принцессы, но и полцарства, ему обещанного. Валентиниан, однако, решительно отказал, что и стало поводом для войны с гуннами.

И вот, как будто возвещенье смерти.

Последним светом ярко вспыхнул пламень.¹

(Пер. Л. Цывьяна)

¹ А. Мицкевич, Конрад Валлеырод, VI 274--276.

"Последним светом" для угасающего Рима стали события, на пороге которых мы оказались.

В 450 г. произошли серьезные перемены как на Востоке, так и на Западе; практически одновременно умерли цезарь Феодосии II и Галла Плацидия. У Феодосия не было сыновей и законным наследником трона являлся цезарь Запада Валентиниан; если бы его власть признали, то обе половины империи Феодосия Великого могли бы снова воссоединиться. Но после.почти полувековой отдельной жизни такое объединение не представлялось возможным; старшая сестра умершего, хорошо нам знакомая Пульхерия, объявила, что выбирает себе в мужья престарелого полководца Марциана, и он без возражений был признан цезарем. Пульхерии было тогда пятьдесят с лишним лет, Марциану почти шестьдесят; чисто формальное супружество не нарушало данного в молодости Пульхерией обета безбрачия.

Что касается ее выбора, он оказался достаточно удачным; смелый Марциан начал с того, что отказал Атилле в выплате позорной дани, которую исправно каждый год платил его предшественник. Это обозначало объявление войны; а поскольку Валентиниан уже отказал Атилле выдать за него Гонорию, то варвар начал войну с обеими империями. Он мог это позволить, имея полумиллионную армию; но против направленных на Балканский полуостров войск выступил сам Марциан -- впервые за много лет римский цезарь лично возглавил военные силы -- ему удалось остановить гуннов и даже оттеснить их за Балканы. Атилла не возобновил поход на Восток, так как был занят на Западе. Требуя от Валентиниана в качестве приданого за Гонорию половину царства, он, конечно, имел в виду Галлию, граничащую с подвластной ему Германией; теперь Атилла решил захватить тот край. Галлию тогда заселяли на юго-западе германские вестготы, на севере -- франки, которым суждено было в будущем дать ей свое имя. Район франков был разделен на две части из-за соперничества претендентов на трон, из которых один ждал помощи от римлян, второй рассчитывал на поддержку Атиллы; здесь позиция захватчика была понятной. Труднее определить отношение к вестготам, и вот по какой причине.

Еще в первые годы правления Гензериха в Африке практически было заключено соглашение с Валентинианом, точнее, с Плацидией, по которому Гензерих взамен за отданную ему часть провинции обязался посылать каждый год хлеб Риму и гарантией выполнения обещания являлся сын Гензериха, Гуннерих, оставленный в Италии. Этот маленький вандал рос при дворе цезаря; тем временем в 437 г. цезарь женился на дочери Феодосия II Евдоксии, через год родилась дочь Евдокия и возник план, что в будущем молодой Гуннерих женится на Евдокии; мы уже знаем, что римские принцессы были весьма привлекательны для варваров. Гензерих пришел в восторг от подобного замысла, и Валентиниан, вернее, Плацидия сочли возможным вернуть отцу сына-заложника. Таким образом, Гуннерих ждал в Африке, пока вырастет его невеста. Но ждать пришлось долго; царь вестготов южной Галлии, Теодорих, как и Гензерих, арианин, имел дочь на выданье. Гуннерих решил жениться на дочери Теодориха... Из скупых источников трудно узнать, было ли это супружество временным. Но как бы то ни было, пока Евдокия в Равенне ходила пешком под стол, Гуннерих устроил себе свадьбу с дочерью Теодориха.

На первых порах все складывалось весьма удачно; но вскоре отношения между старым вождем и невесткой начали портиться. Гензерих опасался, что она намеревается ускорить события, чтобы стать царицей вандалов. Мы, разумеется, не знаем подробностей, вызвавших подобные подозрения; однажды он застал ее при действиях, которые ему показались попыткой его отравить. В бешенстве Гензерих приказал отрезать молодой женщине уши и нос и в таком виде отправил ее назад к отцу.

С этой минуты, разумеется, Теодорих и Гензерих стали смертельными врагами; когда Атилла начал свой поход против Рима, он знал наверняка, что если одного из них выберет своим союзником, второй станет на сторону Рима. Кого же выбрать? В Галлии более полезен Теодорих, но для дальнейшего захвата Италии Гензерих имел два преимущества, которых не было у Теодориха: он держал в своих руках житницу Рима и Италии и потому имел возможность морить их голодом; помимо этого Гензерих владел мощным флотом в Карфагене. Эти обстоятельства и решили дело. Но, чтобы воспользоваться преимуществами Гензериха, следовало сначала победить защитника Галлии, т. е. единственного в тот момент магистра Валентиниана, ненавистного Аэция.

Итак, началась война. Атилла переправился со своей многочисленной армией через Рейн, не встретив сопротивления; он с легкостью овладел первым городом на другом берегу Рейна, Диводуром (совр. Мец), сжег его и перебил всех жителей; точно так же Атилла поступал и с прочими городами, которые встречал на своем пути на юг. Наконец, на Каталаунских полях (Campi Catalaunici), в совр. Шампани, его встретил Аэций. Он не мог сделать этого раньше, так как, идя от Равенны через Альпы, едва успел собрать достаточное количество войска; с большим трудом ему удалось убедить старого Теодориха выступить совместно против захватчика, а не ожидать его в своей столице Толозе (совр. Тулуза). В переговорах с Теодорихом ему оказал неоценимые услуги один из вождей, Авит, о котором еще пойдет речь.

Составленное таким образом ополчение по количеству не могло сравниться с бесчисленными ордами Атиллы; но был полководец, владевший не только военным искусством, но и характером гуннов. Свои чисто римские отряды и силы Теодориха он расставил на двух флангах, менее надежные части поставил в центр; Аэций полагал, что центр дрогнет и самонадеянный Атилла, упоенный кажущейся победой, бросившись в центр, позволит таким образом себя окружить. Так и произошло. Говорили, что перед битвой царь гуннов спросил предсказателей об исходе сражения. Ему ответили, что победа не предвидится, но вождя врагов ожидает смерть. Атилла начал сражение, рассчитывая, что убийство Аэция стоит поражения. Но жестоко ошибся: среди бесчисленных трупов, главным образом гуннов, покрывших достопамятные Каталаунские поля, обнаружили тело погибшего геройской смертью полководца неприятеля, но не Аэция, который уцелел, а старого Теодориха -- вопреки надеждам Атиллы. Аэций же не только уцелел, но и покрыл себя бессмертной славой, тем более прекрасной, что это была последняя победа, которая прославила римское оружие (451 г.).

Галлия была спасена; Атилла собрал остатки армии и направился назад. Армия, хоть и обескровленная, оставалась достаточно внушительной. После возвращения к себе Атилла возобновил приготовления к новой войне против Италии. Зимой он пересек восточные Альпы и напал на Аквилею, оплот полуострова. Город не выдержал осады и был полностью уничтожен, как в свое время Диводур, а жители, которым удалось спастись от меча гуннов, осели на неприступных островках в лагуне Адриатического моря. Здесь возникло пока что незначительное, но полное богатого будущего поселение: с течением времени из него выросло чудо Адриатики -- Венеция.

Атилла шел дальше вдоль южных склонов Альп, уничтожая все на своем пути; пал Милан, Тицин (совр. Павия), затем дорогу преградила река По. Атилла пошел вдоль берега и навстречу вышла... не армия, а мирная делегация во главе с престарелым папой Львом I. Язычник Атилла не мог противостоять силе такого авторитета; он согласился на получение ежегодной дани от Рима и начал отступление. Вскоре на шумном свадебном пиру он неожиданно умер. После смерти Атиллы гуннская федерация рассыпалась; покоренные им народы восстали против его сыновей и выгнали гуннов в Скифию, заняв придунайские страны. Ведущее место среди них принадлежит жизнеспособному племени восточных готов, остготам; к ним мы вернемся в последнем разделе.

КОНЕЦ ЗАПАДНОЙ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ

39. МАМСАОГНА

Загадочное слово, которое читатель видит в заголовке, не является на этот раз именем какого-либо варварского вождя, как можно подумать; название составлено из начальных букв имен девяти последних цезарей Рима, правление которых длилось в общей сложности двадцать лет: Петроний Максим, Авит, Майориан, Север, Анфимий, Олибрий, Глицерий, Непот, Ромул Августул. Такой способ (акростих) {Термин "акростих" употреблен здесь достаточно произвольно. В сущности "акростих" (краестишие) -- стихотворение, в котором начальные буквы стихов (строк) образуют слово или фразу.} часто используют ученые, как удачное мнемоническое средство. Возможно оно пригодится и читателю.

Итак, девять цезарей в течение двадцати лет -- разве это не доказательство лихорадочных изменений в Империи, свидетельство состояния, предшествующего агонии? Последний из двенадцати орлов Ромула, смертельно раненный, постепенно снижает свой полет.

Орел Эсхила, пораженный стрелой, с грустью говорит о себе:

"Не от врага -- от своего пера погибаю"¹

¹ Эсхил. Fragmenta, 135. До Эсхила (525--456 гг. до н. э.) об этом написал греческий баснописец VI в. до н. э. Эзоп.

-- так и наш орел может сказать, что его смерть была самоубийством. Развитие самоубийства происходило следующим образом.

452 г., на котором мы закончили предыдущий раздел, стал вершиной римской славы предсмертного периода. В воображении читателя должна сохраниться картина спасения Аэцием Галлии, папой Львом I -- Италии; в последнем двадцатилетии происходят лишь унылые и мрачные события.

Мы упомянули Аэция, папу Льва I, -- а где же тот третий, который в борьбе за спасение Империи должен стоять впереди -- Валентиниан? Он оставался в стороне, и это обстоятельство усиливало длившуюся много лет ненависть к Аэцию. "Ты должен избавиться от этого человека, -- нашептывал ему препозит опочивальни Гераклий, -- иначе он посадит на трон своего сына". Аэций действительно добивался для сына Гауденция руки младшей дочери цезаря; старшая, как мы помним, Евдокия, была невестой Гуннериха, сына Гензериха; правда, она помнила судьбу предшественницы, царицы вестготов, и не очень торопилась к свадьбе. Тем более не следовало спешить выдавать замуж малолетнюю Плацидию. Цезарь медлил, Аэций настаивал, усиливая, тем самым, подозрения будущего тестя.

Наконец, цезарь поддался нашептываниям Гераклия: находясь в Риме, он пригласил Аэция в свой дворец, якобы на совещание, и, когда тот пришел с безоружными друзьями, бросился на него и лично убил; Гераклий и слуги перебили остальных (454 г.).

Это и было самоубийством: Валентиниан левой рукой отрубил себе правую. Бесспорно, Аэций в начале карьеры немало совершил преступлений, но позже, став наместником Галлии, он постарался смыть с себя позор, а его последние победы давали ему право на благодарность всей Империи. Ирония судьбы: он погиб от руки того, кому спас государство. Но и отмщение было не за горами.

До сих пор у нас не было возможности поговорить об одном феномене, характерном для того периода распада: о личной охране, телохранителях, притом весьма многочисленных, окружавших особу властителя. Это были солдаты, принесшие присягу не только цезарю, но и кормильцу. Название охрана получила именно от "корма", который, разумеется, был гораздо лучше, чем у остальных солдат, -- от bucella (кусочек) -- bucellarii; порой название звучало шутливо, а порой и вполне серьезно. Теперь эти bucellarii перешли к цезарю. Среди них были и готы, которым обычаи их племени предписывали кровную месть за хозяина. Случай довольно скоро подвернулся. Валентиниан еще находился в Риме и проводил смотр военных учений на Марсовом поле; готы напали на него и на Гераклия, перебили всех участников предательского убийства Аэция, а пурпур и другие регалии отнесли в сенат и отдали самому достойному сенатору, Петронию Максиму.

Так Максим стал первым из последних девяти цезарей Рима.

Сенат с радостью принял такой выбор; расквартированное в Риме войско выражало удовлетворение, потому что богатый Максим обещал высокое donativum. Следовало еще узнать, как отреагирует цезарь Востока Марциан, который после исчезновения мужской линии Гонория, был также и цезарем Востока. Но Максим постарался усилить свои шансы, породнившись с валентиниановским родом. Он вынудил вдову убитого, Евдоксию, выйти за него замуж, а ее старшую дочь Евдокию отдал сыну, которого назначил цезарем. Такой безрассудный шаг стал причиной его гибели. Суровые законы тогдашнего христианства запрещали вдовам повторные браки; конечно, запрет можно было преодолеть. Но новый брак через несколько дней вдовства с человеком, на котором лежало подозрение в соучастии в преступлении -- это выглядело совершенно недопустимым. Максим мгновенно потерял симпатии тех, кому обязан был возвышением; к внутренним беспорядкам добавились проблемы внешнего характера.

Сама смерть Аэция явилась поводом для усиления центробежного движения в провинциях. Британия, впрочем, уже до его гибели была потеряна: после мятежа Константина (см. с. 460) римляне вывели свои войска из страны, в 450 г. туда переселились англы и саксы под командованием Хенгисты и Хорса, основав там англосакские царства; это стало последним актом выхода Британии из Империи. Теперь, после смерти Аэция, полководца, который до сих пор держал в повиновении германские племена в Галлии и Испании, началось новое движение всех племен; в результате и эти провинции, за исключением небольшой части Галлии со столицей в Новиодуне (совр. Суассон), сохраненной для Рима верным Эгидием, {"Верный Эгидий" -- галльский аристократ и полководец, который отделился от центральной власти, потом -- comes et magister utriusque mllitae цезаря Майориана и враг Рекимера. Его сын Сиагрий стал в северной Галлии наместником цезаря Восточной Римской империи и был им до 486 г.} отошли от Империи. В дополнение к внешним бедам Максим устроил неуместные и нелепые свадьбы. Генэерих счел соглашение с Валентианином недействительным с момента его смерти и, таким образом, получил возможность безнаказанно расширять свою власть не только в Африке, но и на тех территориях, которые до сих пор являлись римскими. Африка была потеряна, и владения Империи ограничились Италией с альпийскими провинциями. Но это еще не все.

Мы помним, что Гензерих мечтал женить своего сына Гуннериха на принцессе Евдокии и породниться таким образом с валентиниановским родом; в будущем сын Гуннериха и Евдокии, т. е. внук Валентианина III, мог бы стать цезарем Рима. Максим, женив своего сына, решительно перечеркнул планы Гензериха; его ответом стала война. Вождь вандалов вошел с флотом в Лаций и расположил войска лагерем у западных ворот Рима. Вместо обороны города население, охваченное паникой, бросилось бежать. Среди покидающих город оказался и вновь назначенный цезарь. Вслед ему летели камни и проклятья, когда он на лошади ехал по улицам; Максим не успел добраться до восточных ворот и, раненный в висок, упал с лошади. Возбужденная толпа добила его, растерзала тело на части и выбросила в Тибр.

Тем временем Гензерих беспрепятственно подошел к западным воротам Рима. Здесь повторилась знакомая нам сцена: против свирепого захватчика стоял папа Лев. На этот раз агрессор был не язычник, а арианин; Гензерих много вреда причинил католическому духовенству, но перед главой церкви и он склонил чело. Он обещал предотвратить убийства, пожары и насилия, довольствуясь лишь передачей ему драгоценностей, которых со времени Алариха немало накопилось в церквях и дворцах Рима. Его самого, прежде всего, интересовала императорская семья. Евдоксия с обеими дочерьми отправилась с победителем в Карфаген, и там, наконец, состоялась свадьба Гуннериха и Евдокии.

После смерти Максима следовало назначить преемника. Им стал человек с Запада. Читатель, видимо, помнит, что в переговорах Аэция с царем вестготов для объединения сил против гуннов активное участие принимал подчиненный Аэция, Авит; он оставался влиятельной фигурой при царском дворе в Тулузе, и когда наследник погибшего Теодориха, Теодорих II, узнал о смерти Максима, он уговорил своего гостя принять власть цезаря. Авит согласился; но, не желая быть обязанным лишь варварам, он собрал сенаторов, находившихся в Галлии, получил у них признание -- якобы от сената, -- и предстал перед войском, которое одобрило решение "сената". Теперь не хватало лишь признания Марциана, цезаря Востока; не теряя времени на ожидание ответа, Авит направился в Италию. Магистром был некий Рекимер, свев по происхождению, имевший дружеские отношения и с вестготским двором. На пути в Италию, Авит смог вернуть своему государству Паннонию, которая после смерти Атиллы практически не оказала сопротивления; далее он узнал, что Гензерих, воскрешая память о Пунических войнах, выслал из Карфагена мощный флот для захвата Сицилии -- Авит направил против Генэериха Рекимера. Флот был разбит, а вместе с тем и ненасытное желание царя беспокоить сильно уменьшившиеся территории Империи. Эти полководцы, Авит и Рекимер, бесспорно, принесли бы много пользы римскому государству; но беда заключалась в том, что их было двое.

Рекимер отличался невероятным честолюбием. Пока что он не мог мечтать о том, чтобы стать цезарем, так как был варваром. Но почему не превратиться во всесильного магистра, каким был Стилихон во времена Гонория? Для этого необходимо было, чтобы на троне находился человек ничтожных способностей; Авита таким назвать нельзя. Совершенно естественно, что возникла зависть и ненависть Рекимера. Марциан не торопился с ответом по поводу признания Авита, и Рекимер счел возможным назвать Авита узурпатором; он поднял мятеж, опираясь на поддержку преданных ему войск. Только что засветилась слабая надежда на восстановление порядка, но она была уничтожена внутренними раздорами. Сражение состоялось, как когда-то во времена Пунических войн, около Плаценции, {Плаценция -- совр. Пьяченца, город в северной Италии, сыграла важную роль во второй Пунической войне: туда отошли римские войска после поражения в битве с Ганнибалом у Требии в 218 г. до н. э.; брат Ганнибала Гасдрубал не смог захватить город в 207 г. до н. э.} и, увы, победил Рекимер. Но Авита не убили: он вернулся к научным занятиям, которыми занимался в юности, принял епископское рукоположение в той же Плаценции и спокойно дожил до естественной смерти.

Правление Авита длилось от июля 455 до октября 456 гг.; после его устранения формально правил восточный цезарь Марциан, а в действительности Рекимер и его помощник в борьбе с Авитом, умелый полководец Майориан.В начале следующего года Марциан умер, его преемник Лев I официально сохранял власть и над Западом; он ограничился тем, что назначил Рекимера "патрицием римлян", а Майориана -- "начальником конницы" (magister militum). Следует добавить, что титул "патриция римлян", воссозданный Константином Великим из традиций республиканского Рима, теперь не имел ничего общего с прежним. Данный цезарем титул военному человеку делал его, в нашем значении, магистром, т. е. практически и титул magister militum обозначал то же самое, но на одну ступень ниже "патриция".

Итак, пока цезарем признавали Льва, magister militum, Майориан был подвластен "патрицию" Рекимеру и амбиция последнего удовлетворилась таким положением дел. Но зависимость от Востока опротивела Риму, ему потребовалось иметь собственного цезаря и таковым, разумеется, был назначен римлянин Майориан, а не варвар Рекимер. С этой минуты отношение Рекимера к своему бывшему помощнику резко изменилось. Что с того, что Майориан стал законным владыкой, что он издал ряд весьма положительных эдиктов, что своей энергией, соединенной с умом государственного деятеля и личным обаянием, восстановил былой авторитет Рима перед Галлией и Испанией и готовил поход в Африку, кормилицу Италии? И что с того, что по-прежнему доверял Рекимеру, не подозревая об измене? Это лишь облегчало предателю исполнение своего чудовищного плана: в августе 461 г. Рекимер сумел арестовать неосторожного цезаря и убить. Четыре года длилось правление Майориана; в те годы, так же, как и в годы хаоса, это очень долгий срок.

Став некоронованным властителем Запада, Рекимер мог с легкостью провести свою кандидатуру на цезаря: преданного ему, но незначительного человека; им стал Либий Север. Ему тоже было отпущено четыре года, до 465 г., но именно потому, что не правил вовсе, а сидел в Риме и позволял Рекимеру делать все, что заблагорассудится. Поэтому фигура Севера не привлекает наше внимание; мы коснемся отношений Рекимера с Гензерихом и цезарем Львом.

Начнем с Льва. В 457 г. он стал преемником Марциана, не имея для этого никаких династических прав, а благодаря поддержке цезарского магистра, "Рекимера Востока", варвара из племени аланов, Аспара. Но Марциан оставил себе преемника, человека энергичного и деятельного, который мог в какой-то степени ссылаться на династические права; у Марциана была дочь, не от Пульхерии, а от первой жены -- Эвфемия, которую он выдал за знатного сенатора Анфимия. Несомненно, старый Марциан именно его хотел видеть своим преемником; но Аспар настаивал на кандидатуре более преданного себе человека. Анфимию отказали, и трон Марциана получил Лев. Выбор, впрочем, был неплохой; Лев оказался совсем не статистом, как Север. Получив наследие Марциана, он возложил на себя и вытекающие из этого обязательства, и прежде всего освобождение похищенной Гензерихом Евдоксии, как-никак византийской императрицы и ее дочерей. Он достиг своей цели благодаря переговорам; правда, старшая дочь Бвдоксии, Евдокия, осталась в Карфагене -- она была женой царевича Гуннериха, но младшая, Плацидия, не только вернулась с матерью в Константинополь, но и привезла с собой мужа, римлянина Олибрия, с которым познакомилась при дворе в Карфагене. Это обстоятельство не осталось без последствий.

Но вернемся ко Льву. Его дружественные отношения с Гензерихом имели характер временного перемирия; расширив свою опеку над западным государством, он вынужден был принять на себя и его проблемы, т. е. прежде всего варварские нашествия. Гензерих не переставал грабить Италию своими пиратскими набегами, он еще требовал выдать в качестве приданого невестки все владения Валентиниана, где намеревался управлять при помощи наместников, -- т. е. вторгался в Италию до появления на свет ожидавшегося внука. Эти тревожные обстоятельства смирили гордыню Рекимера; после смерти его приспешника Севера он не протестовал, когда сенат обратился ко Льву, прося его назначить цезарем Запада Анфимия; конечно, идея исходила от Льва, которому было важно, чтобы такой энергичный человек перестал быть его конкурентом на Востоке, а стал союзником на Западе.

Вновь, (и в который раз!) блеснула искра надежды. Решительный Анфимий со всей энергией начал готовить поход против Гензериха. Он намеревался провести свои войска через пролив, называемый теперь Гибралтарским, поэтому следовало заранее урегулировать ситуацию в Галлии и Испании, действуя в русле Майориана. Одновременно Лев, помогая ему, направил свой мощный флот против Гензериха, а командование флотом доверил брату жены, Базилиску. Египетское войско, высадившись в Триполитанин, выгнало отряды Гензериха из этой страны. Могло показаться, что, наконец, старый тигр, окруженный со всех сторон, подчинится силам объединенных Империей и перестанет угрожать Риму.

Увы, надежда обманула и на этот раз. Доверчивый Базилиск не считался с тем, что хозяин тогдашнего Карфагена получил в наследство и так называемое perfidium Punicam, связанное с именем этого города. {Коварство карфагенян (пунийцев -- ср. прим. на стр. 44) увековечил Ливии, приписывая Ганнибалу "коварство более сильное, чем пуническое" -- perfidie plis quam Punica. ("История Рима от основания города" XXI 4, 9).} Он согласился заключить с Гензерихом перемирие на пять дней; перемирие было необходимо, чтобы дождаться благоприятного ветра. Гензерих, когда подули ветры нужного направления, отправил против римлян суда без команд, наполненные легковоспламеняющимися материалами, которые он поджег. Базилиск, доверяя перемирию, не подозревал измены; пылающие суда Гензериха, гонимые ветром, столкнулись с римскими кораблями и пожар перекинулся на них. Часть флота уничтожил огонь, вторую часть добил Генэерих; Базилиск бежал в Константинополь и только благодаря заступничеству сестры, императрицы, остался жив.

Это был смертельный удар для Рима. Лев вышел из коалиции. Готы в Испании и Галлии оставили союз с Римом, увидев в спасении Гензериха, их единоверца, убедительное доказательство того, что сам Бог стоит на стороне арианства; воспользовавшись трудным положением, в котором оказался Анфимий, Рекимер вновь поднял мятеж. Напрасно защищался Анфимий: после потери Италии его загнали в Рим; потеряв Рим, он бежал на Палатин; а когда и сердце Рима было захвачено Рекимером, Анфимий был схвачен и убит (июль 472 г.). Недолго пережил его и Рекимер; едва прошел месяц после убийства Анфимия, как смерть настигла и его, к сожалению, слишком поздно для Рима.

Последним действием Рекимера стало назначение преемника Анфимия; теперь приходилось об этом договариваться с более чем когда-либо всесильным Гензерихом. Тот поддерживал знатного сенатора Олибрия, который после женитьбы Гуннериха на Евдокии, старшей дочери Валентиниана III, взял в жены ее младшую сестру Плацидию. Разумеется, желание было исполнено и, таким образом, валентиниановская кровь вернулась на римский трон -- естественно, на короткое время. Через несколько месяцев после назначения цезарем Олибрий умер естественной смертью.

Начиная с 472 г. агония Римской империи приобретает молниеносный характер. Единственным актом Олибрия, известным истории, стало назначение магистром и преемником Рекимера его племянника, Гундебальта, человека, который собственноручно убил Анфимия; на такие детали тогда не обращали особого внимания. После смерти цезаря и короткого промежутка безвластия, Гундебальд успел захватить трон в Равенне для начальника своей личной охраны Глицерия. Но все эти действия не были согласованы с подлинным хозяином, цезарем Востока Львом; он отказался признать Глицерия и сам назначил цезарем Запада наместника Далмации Юлия Heпота, посылая ему пурпур и свою племянницу в жены. Следует отметить, что Далмация была территорией западного государства и во время его агонии добилась независимого положения. Теперь же, в 474 г., в связи с назначением ее наместника на трон, она временно возвращалась в лоно Западной империи. Глицерий не мог противостоять Непоту, которого поддерживали мощные силы Востока. Когда флот Непота оказался в римском порту, Глицерий начал переговоры, в результате которых -- по примеру Авита -- он рассчитывал получить взамен императорской короны более скромную и безопасную митру епископа в Салоне, столице Непота. Так Непот стал цезарем Запада.

Был он им недолго. В Галлии, во главе верных Риму войск успешно воевал с вестготами Экдиций, сын бывшего цезаря Авита и наследник его храбрости. Опасаясь со стороны Экдиция претензий на власть, Непот отозвал его в Рим, а командование войском передал Оресту, судьба которого чрезвычайно интересна. Паннонец по происхождению, это был образованный и умный человек. Атилла, властитель Паннонии, отданной, как мы знаем, Аэцием гуннам, видя способности Ореста, приблизил его к себе и пользовался его советами во время переговоров с константинопольским двором. Таким образом, ловкий паннонец мог завязать отношения и с гуннами, и с властителями Рима; один из этих последних, по имени Ромул, настолько его полюбил, что выдал за него свою дочь. Непот, также наперсник двора в Константинополе, очень подружился с Орестом, сделал его начальником галльского войска, вместо Экдиция; сам Непот находился в резиденции в Риме, а Оресту велел привести через Альпы вспомогательные отряды. Итак, он дважды ошибся в оценке людей: лояльный Экдиций подчинился приказу и покинул войско, которым так умело руководил, а Орест, едва добрался с этим войском до неприступной Равенны, которая подчинилась ему, как посланнику цезаря, -- незамедлительно объявил о свержении своего добродетеля Непота. Цезарем Орест назначил своего сына-подростка, носившего имя деда, Ромула. Новый цезарь получил еще титул и прозвище Августа. Современники из-за возраста называли его Ромул Августу л, и можно считать символическим то, что тот, кому суждено было стать последним римским властителем Италии и Запада, соединил в своем имени имена основателя Рима и основателя Империи.

Исполненный горечи Непот отказался от дальнейшей борьбы и вернулся в родную Далмацию (август 475 г.); Орест быстро осознал, что последним мятежом он добил и так уже измученное болезнью государство. Его наемники, германцы из разных племен, требовали полагающегося жалованья; казна была пуста и Орест не мог его выплатить. Тогда они стали требовать права осесть на землях, принадлежащих Италии; этого тоже не мог исполнить новый хозяин, потому что Италия утратила все провинции. Тогда варвары потребовали для поселения саму Италию: они готовы были удовлетвориться одной третьей ее частью. Орест, чувствуя себя римлянином, на такое согласиться не мог и ответил решительным отказом.

Надменные германцы, осознавая свою мощь, постановили решить вопрос самостоятельно. Они избрали германским царем одного из своих военачальников, Одоакра, захватили земли, которых домогались, убили Ореста и его брата (август 476 г.). Пощадили лишь маленького Августа, видимо, сжалившись над его возрастом; низложенный, он благодаря Одоакру сохранил жизнь. Местом пребывания ему назначили Кампанию, Castel dell'Oro, и весьма высокую пожизненную ренту.

В Италии появилось, по образцу прочих варварских объединений в Африке, Галлии, Испании и пр., новое германское государство -- царство Одоакра.

Двенадцатый орел Ромула прекратил свой полет и стремительно рухнул на землю.

Хронологический перечень римских императоров

Октавиан Август (Гай Октавий, после усыновления -- Гай Юлий Цезарь Октавиан): 13.01.27 г. до н. э.--19.VIII.14 г. н. э.

Тиберий (Тиберий Клавдий Нерон, после усыновления -- Тиберий Юлий Цезарь): 19.VIII.14--16.III.37.

Калигула (Гай Юлий Цезарь, прозванный "Калигула"): 18.III.37--24.I.41.

Клавдий (Тиберий Клавдий Нерон Друз Германский): 25.1.41--13.Х.54.

Нерон (Луций Домиций Ахенобарб, после усыновления -- Тиберий Клавдий Нерон Друз Германский Цезарь или: Нерон Клавдий Цезарь Друз Германский): 13.X.54--9.VI.68.

Гальба (Сервий Сульпиций Гальба): 6.VI.68--15.1.69.

Отон (Марк Сальвий Отон): 15.1--25.IV.69.

Вителлий (Авл Вителлий): 2.1--20.XII.69.

Веспасиан (Тит Флавий Веспасиан): I.VII.69--23.VI.79.

Тит (Тит Флавий Веспасиан): I.VII. 71 (с отцом, Веспасианом), один -- с 23.VI.79--13.IX.81.

Домициан (Тит Флавий Домициан): 14.IX.81--18.IX.96.

Нерва (Марк Кокцей Нерва): 18.IX.96--25.1.98.

Траян (Марк Ульпий Траян): 28.I.98--8.VIII.117.

Адриан (Публий Элий Адриан): 11.VIII.117--10.VII.138.

Антонин Пий (Тит Аврелий Фульв Бойоний Аррий Антонин, после усыновления -- Тит Элий Цезарь Антонин): 10.VII. 138--7.III.161.

Марк Аврелий (Марк Анний Вер, после усыновления -- Марк Элий Аврелий Вер): цезарь 5.ХП.139, август 7.III.161--17.III.180.

Луций Вер (Луций Элий Аврелий Коммод при Антонине Пие, позже Луций Аврелий Вер): 7.111.161--нач. 169 (с Марком Аврелием).

Коммод (Луций Элий Аврелий Коммод Антонин): цезарь 12.Х.166, август -- 177 (с отцом Марком Аврелием), один -- с 17.III.180--31.XII.192.

Пертинакс (Публий Гульвий Пертинакс): 1.I--28.III.193.

Дидий Юлиан (Марк Дидий Север Юлиан): 28.III--1.VI.193.

Септимий Север (Луций Септимий Север Пертинакс): 9.IV. 193--4.П.211.

Песценний Нигер (Гай Песценний Нигер Юст): IV.193--X.194.

Клодий Альбин (Децим Клодий Септимий Альбин): цезарь -- V/VI. 193; август -- кон. 195 или нач. 196--19.11.197.

Каракалла (Септимий Бассиан, прозвище "Каракалла", как цезарь Марк Аврелий Антонин): цезарь -- 196 (вместе с отцом Септимием Севером), август -- 3.V.198 (с отцом с IX/X.209, с отцом и братом Гетой 4.II.211), один -- 27.II.212--8.IV.217.

Гета (Публий Септимий Гета): IX/X.209 (с отцом Септимием Севером и братом Каракаллой, с 4.II.211 с братом) -- 27.II.212.

Макрин (Марк Опеллий Макрин): 11.IV.217--8.VI.218.

Диадумениан (Марк Опеллий Диадумениан Антонин): цезарь -- осень 217; август -- конец V.218--8.VI.218 (с отцом, Макрином).

Гелиогабал (Варий Авит, как цезарь Марк Аврелий Антонин): 16.V.218--11.III.222.

Александр Север (Алексиан Бассиан, цезарь Марк Аврелий Север Александр): цезарь -- 10.VII.211, август -- 11.III.222--1/III (скорее всего между 18.II и 9.III) 235.

Максимин Фракиец (Гай Юлий Вер Максимин): 1/III (вероятно, между 18.II и 9.III) 235 -- между сер. V и 27.VII.238.

Вер Максим (Гай Юлий Вер Максим): цезарь (вместе с отцом Максимина Фракийца) -- между 7.I и 16.V.236 -- сер. V и 27.VII.238.

Гордиан I и Гордиан II (Марк Антоний Гордиан Семпрониан Римский Африканский Старший, Марк Антоний Гордиан Семпрониан Африканский Младший): нач. III.238--25.III.238 (вместе).

Пупиен и Бальбин (Марк Клодий Пупиен или Пупиен Максим, Децим Целий Кальвин Бальбин): до 22.V.238 -- до 29.VIII.238 (совместно).

Гордиан III (Марк Антоний Гордиан): цезарь -- до 22.V.238 (с Пупиеном и Бальбином), август -- до 29.VIII.238--244.

Филипп Араб (Марк Юлий Филипп): между I и 14.III.244 -- перед 11.IX.249.

Филипп II (Марк Юлий Филипп): цезарь -- возможно, с начала правления отца Филиппа Араба, август -- около 30.VIII.247 -- до 11.IX.249 (с отцом).

Деций (Гай Мессий Квинт Деций Траян): VI.249 (провозглашен армией, признан сенатом) 29.VIII и 16.X.249--15.VIII.251.

Геренний Этруск (Квинт Геренний Этруск Мессий Деций): цезарь (рядом с отцом Децием и братом Гостилианом) -- IV/V или осень 249, август (с отцом и братом) -- V.251--15.VIII.251.

Гостилиан (Гай Валент Гостилиан Мессий Квинт): цезарь (с отцом Децием и братом Гереннием) -- IV/V или осень 249, август -- V.251 (с отцом и братом, с 15.VIII.251 с Требонианом и Волузианом) -- XI.251.

Требониан Галл (Гай Вибий Требониан Галл): 15.VIII.251 (с Гостилианом и сыном Волузианом, с XI.251 с сыном) -- VIII.253.

Волузиан (Гай Вибий Афиний Вельдумиан или Вельбумиан Волузиан): цезарь -- 15.VIII.251, август -- до Х.251 (с отцом Требонианом и с Гостилианом, с XI.251 с отцом) -- VIII.253.

Эмилиан (Марк Эмилий Эмилиан): 24.VII--22.Х.253.

Валериан (Публий Лициний Валериан): IX.253 -- взят в плен персами 259/260.

Галлией (Публий Лициний Эгнаций Галлиен): IX.253 (с отцом Валерианом, один от пленения отца) -- VIII/IX.268.

Валериан Младший (Публий Корнелий Лициний Валериан): цезарь -- втор. пол. 257--нач. 258 (рядом с отцом Галлиеном и дедом Валерианом, частично, с братом Салонином).

Салонин (Публий Корнелий Лициний Салонин Валериан): цезарь -- до 10.XII.257 (с отцом Галлиеном и дедом Валерианом, частично с братом, Галлиеном Младшим), август -- конец весны 260--нач. 260.

Клавдий Готский (Марк Аврелий Валерий Клавдий Готский): VIII/IX.268--IV.270.

Квинтиля (Марк Аврелий Клавдий Квинтиля): IV.270--cep. 270.

Аврелиан (Луций Домит Аврелиан): пер. пол. (V?).270--Х/ XI.275.

Тацит (Марк Клавдий Тацит): конец 275--V/VI.276.

Флориан (Марк Анний Флориан): V/VI.276--VII/VIII.276.

Проб (Марк Аврелий Проб): VII/VIII.276 -- до 28.VIII.282.

Кар (Марк Аврелий Кар): после 28.VII.282 -- лето (VII?) 283.

Карин (Марк Аврелий Карин): цезарь (с отцом Каром и братом Нумерианом) -- 282, август -- лето 283--нач. 285.

Нумериан (Марк Аврелий Нумериан): цезарь (с отцом Каром и братом Карином) -- 282, август -- лето 283--осень 284.

Диоклетиан (Гай Валерий Диокл, как цезарь Гай Аврелий Валерий Диоклетиан): 17 или 20.XI (или 17.IX.284--1.V.305.)

Максимиан (Марк Валерий Максимиан): цезарь -- 1.III.285(7), август -- конец 286--1.V.305, повторно II.307--IV.308.

Констанций Хлор (Гай Флавий Валерий Констанций): цезарь -- 1.III.293, август -- 1.V.305--25.VII.306.

Галерий (Гай Галерий Валерий Максимиан): цезарь -- 1.Ш.293, август -- 1.V.305--5.V.311.

Флавий Север (Флавий Валерий Север): цезарь -- 1.V.305, август -- 25.VII.306--IV.307.

Максимин Даза (Гай Валерий Галерий Максимин, до цезарства Даза): цезарь -- 1.V.305, август -- 309 или 310 -- лето 313.

Константин Великий (Флавий Валерий Константин): 25.VII.306 (один 18.IX.324)--22.V.337.

Максенций (Сарк Аврелий Валерий Максенций): цезарь -- 28.Х.306, август -- 28.Х.307--28.Х.312.

Лициний (Валерий Лициниан Лициний): 11.XI.308--18.IX.324.

Константин II (Флавий Клавдий Константин): 9.IX.337--III/IV.340 (с братьями Констанцием II и Константином).

Констант (Флавий Юлий Констант): 9.IX.337--18.1.350 (с братьями Константином II и Констанцием II).

Констанций II (Флавий Юлий Констанций): 9.IX.337--3.XI.361 (с братьями Констанцием II и Константом, один с 18.1.350).

Галл (Констанций Галл, цезарь Флавий Клавдий Констанций): цезарь (с Констанцием II) 15.111.351--конец 354.

Юлиан Отступник (Флавий Клавдий Юлиан): цезарь -- 6.XI.355 (с Констанцием II), август -- 3.XI.361--26.VI.363.

Иовиан (Флавий Иовиан): 27.VI.363--16.II.364.

Валентиниан I (Флавий Валентиниан): 26.II.364--17.XI.375 (с 28.III.364 с братом Валентом).

Валент (Флавий Валент): 28.III.364--9.VIII.378 (с братом Валентинианом I, затем с племянниками Грацианом и Валентинианом II).

Грациан (Флавий Грациан): 24.VIII.367 (фактически с 17.XI.375)--25.VIII.383 (с Валентом, затем с Феодосием Великим и Валентинианом II).

Валентиниан II (Флавий Валентиниан): 22.XI.375--15.V.392 (с Валентом, затем с Феодосием Великим и Грацианом).

Феодосий Великий (Флавий Феодосий): 19.I.379--17.I.395 (с Грацианом и Валентинианом II, затем с сыновьями Аркадием и Гонорием).

Маги Максим: узурпация в Британии 382, в Галлии 25.VIII.383, признан 384--28.VIII.388.

Императоры Западной Римской империи

Гонорий (Флавий Гонорий): 23.1.393 (фактически 17.I.395)--15.VIII.423.

Констанций III (Флавий Констанций): 8.IV.421--21.IX.421.

Иоанн: XII.423.--V.425.

Валентиниан III (Флавий Плацид Валентиниан): 23.X.425--16.111.455.

Петроний Максим: 17.III.455.--31.V.455.

Авит (Эпархий Авит): 9.VII.455--17.X.456.

Майориан (Юлий Майориан): цезарь -- 1.IV.457, август -- 28.XII.457--2.VIII.461.

Либий Север: 19.XI.461--14.XI.465.

Анфимий (Прокопий Анфимий): цезарь -- 26.III.467, август -- 12.IV.467--11.VII.472.

Олибрий (Аниций Олибрий): IV.472--2.XI.472.

Глицерий: 3.III.473--19 (или 24).VI.474.

Юлий Непот: 19 (или 24).VI.474--28.VIII.475.

Ромул Августул (Ромул Август): 31.X.475--23.VIII.476.

Императоры Восточной Римской империи (византийские)

Аркадий (Флавий Аркадий): 19.1.383 (фактически 17.I.395) -- 1.V.408.

Феодосий II (Флавий Феодосиq): 10.1.402 (фактически с 1.V.408) -- 28.VII.450.

Марциан: 25.VIII.450--26.1.457.

Лев I: 7.II.457--18.I.474.

Лев II: 18.I.474 -- конец XI.474.

Зенон: 9.II.474 (со Львом II, один с конца XI.474)--9.I.475, повторно конец VIII.476--9.IV.491.

Базилиск: 9.1.475 -- конец VIII.476.

Оглавление

Мессия

1. Месть за Цезаря

2. Антоний и Клеопатра

3. Сивилла

4. Цезарь Август

5. Царь Ирод Великий

6. Галилейская тайна

Кесарево безумие

7. Тиберий

Генеалогическая таблица: Династия Юлиев-Клавдиев

8. Калигула

9. Клавдий

10. Апостолы

11. Нерон

Возвращение к здоровью

12. Распад государства

13. Уничтожение Иерусалима

14. Веспасиан

15. Тит

16. Помпеи

17. Домициан

18. Колизей

Эпоха славы

19. Нерва

20. Траян

21. Адриан

Карта: Римская империя от Августа до Адриана

22. Город Рим

23. Антонин Благочестивый (Пий)

24. Марк Аврелий

25. Закат антониновской легенды

26. Культура эпохи славы

Закат

27. Гвардия и армия

28. Династия Северов

29. Римское войско

30. Великий хаос

31. Династия Валериев

Под знаком креста

32. Христианская церковь

33. Константин Великий

34. Юлиан Отступник (Apostat)

36. Atrium mortis

36. Феодосии Великий

37. Культура христианского Рима

38. Женщины у власти

Конец Западной Римской империи

39. МАМСАОГНА

Хронологический перечень римских императоров

Оставить комментарий Зелинский Фаддей Францевич (yes@lib.ru) Год: 1944 Обновлено: 30/06/2025. 1068k. Статистика. Описание: История История античности Иллюстрации/приложения: 3 штук.	Скачать FB2 Ваша оценка:

Зелинский Фаддей Францевич Римская республика

МЕССИЯ

1. Месть за Цезаря

2. Антоний и Клеопатра

3. Сивилла

4. Цезарь Август

5. Царь Ирод Великий

6. Галилейская тайна

КЕСАРЕВО БЕЗУМИЕ

7. Тиберий

8. Калигула

9. Клавдий

10. Апостолы

11. Нерон

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЗДОРОВЬЮ

12. РАСПАД ГОСУДАРСТВА

13. Разрушение Иерусалима

14. Веспасиан

15. Тит

16. Помпеи

17. Домициан

18. Колизей

ЭПОХА СЛАВЫ

19. Нерва

20. Траян

21. Адриан

22. Город Рим

23. Антонин Благочестивый (Пий)

24. Марк Аврелий

25. Закат антониновской легенды

26. Культура эпохи славы

ЗАКАТ

27. Гвардия и армия

28. Династия Северов

29. Римское войско

30. Великий хаос

31. Династия Валериев

ПОД ЗНАКОМ КРЕСТА

32. Христианская церковь

33. Константин Великий

34. Юлиан Отступник (Апостат)

35. Atrium mortis

36. Феодосий Великий

37. Культура христианского Рима

38. Женщины у власти

КОНЕЦ ЗАПАДНОЙ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ

39. МАМСАОГНА

Хронологический перечень римских императоров

Императоры Западной Римской империи

Императоры Восточной Римской империи (византийские)

Зелинский Фаддей Францевич
Римская республика