Lib.ru/Классика: Зелинский Фаддей Францевич. Антоний и Клеопатра (Шекспира)

Шекспиръ В. Полное собраніе сочиненій / Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 4, 1904.

http://az.lib.ru

АНТОНІЙ и КЛЕОПАТРА.

І.

Подъ Филиппами тѣнь Цезаря и Брутъ вторично увидѣлись; молодая слава освободителя Рима поблекла передъ грознымъ проклятіемъ убитаго диктатора, исполнителемъ котораго явились оба наслѣдника его обаянія, Цезарь младшій и Антоній. Послѣ гибели послѣдняго войска республики y римской свободы остался только одинъ заступникъ: Секстъ Помпей, сынъ Помпея Великаго. Но легіоновъ y него не было, и его военныя силы -- сицилійскіе рабы и морскіе разбойники -- могли только держать въ осадномъ положеніи изнуренную Италію, но не сулили ему сколько нибудь значительныхъ успѣховъ въ борьбѣ съ побѣдоносными тріумвирами, по крайней мѣрѣ до тѣхъ поръ, пока тѣ дѣйствовали согласно. Правда, надежды на это согласіе были очень слабы: холодная разсчетливость молодого Цезаря и безразсудная страстность Антонія взаимно отталкивали другъ друга, и ихъ союзъ, хотя и сплоченный кровью Цицерона и множествомъ другихъ жертвъ проскрипцій 43 года, никакихъ залоговъ долговѣчности въ себѣ не заключалъ. Связующими звеньями между ними были мужчина и женщина: Лепидъ и Фульвія. Но мужчина былъ слишкомъ женственнаго, a женщина слишкомъ мужского характера для того, чтобы удачно исполнить свою роль.

Лепидъ былъ не только третьимъ членомъ тріумвирата -- онъ могъ даже приписать себѣ заслугу его основанія. Всѣмъ былъ памятенъ тотъ день, когда онъ, осторожный и нерѣшительный, стоялъ со своими легіонами въ Галліи, a Антоній, разбитый и преслѣдуемый, съ остатками своего войска искалъ y него защиты и, не будучи имъ принятъ, расположился лагеремъ по сосѣдству съ нимъ. Никогда еще чарующая сила личности не сказалась съ такой поразительной, всепобѣждающей мощью: солдаты Лепида высыпали посмотрѣть и послушать бывшаго помощника послѣдняго диктатора Рима и участника его славы, нѣкогда всемогущаго нынѣ освященнаго несчастьемъ. И вотъ раздѣляющій валъ между обѣими стоянками разрушается, Антоній входитъ тріумфаторомъ въ чужой лагерь, приближается къ оставленному и испуганному Лепиду -- и внезапно бросается на колѣни передъ нимъ, называя его своимъ отцомъ и спасителемъ. Что это? Разсчетъ? Нѣтъ, увлеченіе, но одно изъ тѣхъ увлеченій, которыя коренясь въ самой природѣ человѣка, силой своей непосредственности вмигъ завоевываютъ симпатіи и лучше всякаго разсчета содѣйствуютъ цѣлямъ увлекающагося. Съ этого дня начинается второе возвышеніе Антонія... или, говоря правильнѣе, третье, такъ какъ второе мы должны начать съ той минуты, какъ онъ, посредствомъ такого же заразительнаго увлеченія, отбилъ y республиканцевъ впечатлительную городскую толпу -- читатели знаютъ эту безподобную сцену изъ "Юлія Цезаря" нашего поэта. Тогда молодой Цезарь положилъ предѣлъ его дальнѣйшимъ успѣхамъ, подъ стѣнами Мутины солнце Антонія затмилось: теперь, послѣ его безкровной побѣды надъ Лепидомъ, оно опять сіяло въ прежнемъ блескѣ, и умный Цезарь не счелъ полезнымъ для себя продолжать вражду. У той же Мутины былъ заключенъ роковой для Рима тріумвиратъ, первымъ послѣдствіемъ котораго были проскрипціи, a вторымъ -- походъ обоихъ противниковъ въ Македонію, гдѣ подъ ихъ ударами пали послѣдніе бойцы за римскую республику. Во время македонскаго похода въ Италіи остался Лепидъ въ званіи консула -- и Фульвія, которая, въ качествѣ жены Антонія и тещи Цезаря, была какъ бы геніемъ (или фуріей) тріумвирата.

Эта женщина, едва ли не самая замѣчательная изъ римскихъ тигрицъ той эпохи, имѣла тогда за собой богатое и разнообразное прошлое. Мы видимъ ее впервые женой мятежнаго демагога Клодія, кумира римской черни и заклятаго врага Цицерона; ихъ бракъ былъ счастливъ, благодаря сходству ихъ натуръ, и она сильно горевала объ его безвременной смерти -- смерти въ свалкѣ на большой дорогѣ, достойно завершившей безпокойную жизнь этого человѣка. Вскорѣ затѣмъ,однако,она вышла за Куріона, "перваго среди геніальныхъ повѣсъ того времени", какъ его называетъ Моммзенъ, главное орудіе Цезаря въ его разрывѣ съ сенатомъ. Куріонъ вскорѣ погибъ въ Африкѣ и Фульвія вторично осталась вдовой. Ближайшимъ другомъ убитаго былъ нашъ Маркъ Антоній; онъ не побоялся взять въ свой домъ женщину, похоронившую двухъ своихъ мужей, и любилъ ее страстно, несмотря на насмѣшки своего врага Цицерона, что "римскій народъ ждетъ отъ Фульвіи третьяго подарка". Много разговоровъ возбудилъ тогда одинъ случай, хотя и маловажный, но все же доказывающій всю романтичность, если можно такъ выразиться, натуры Антонія. Во время испанскаго похода Цезаря, когда Римъ съ трепетомъ ждалъ вѣсти о новой побѣдѣ или о гибели своего властителя, Антоній по государственнымъ дѣламъ долженъ былъ вы-ѣхать изъ Рима; Фульвія осталась въ городѣ, томимая тоской и ревностью: любовькъ супругѣ не препятствовала Антонію любить на сторонѣ другую, прекрасную актрису Цитериду. Вдругъ... но разскажемъ дальнѣйшее словами Цицерона: "Около десятаго часа дня Антоній пріѣхалъ къ Краснымъ Скаламъ, засѣлъ въ какой то харчевнѣ и провелъ тамъ за виномъ остатокъ дня; затѣмъ онъ быстро въ коляскѣ вернулся въ городъ и, окутавъ голову плащемъ, поспѣшилъ домой. Привратникъ: кто тамъ? Отвѣтъ: гонецъ отъ Марка. Тотчасъ его ведутъ къ той, ради которой онъ и пришелъ, и онъ передалъ ей письмо. Она его читаетъ, плачетъ... a письмо было любовное, и его содержаніе сводилось къ тому, что онъ прекращаетъ свою связь съ той актрисой, что онъ всю любовь, которую питалъ къ ней, переноситъ на жену. Слезы Фульвіи льются все сильнѣе и сильнѣе -- и вотъ нашъ сердобольный супругъ не можетъ долѣе сопротивляться, обнажаетъ голову, бросается ей на шею..." "О негодяй!" восклицаетъ гнѣвно ораторъ, "для того, значитъ, чтобы твоя жена увидѣла тебя неожиданно въ роли Ганимеда (по нашему: селадона), для того ты распространилъ по Риму ночную тревогу, по Италіи -- многодневный страхъ?". Да, эта черта была въ Антоніи: увлекаясь любовью, онъ не щадилъ не только нервовъ, но и крови своихъ согражданъ. Будущее оправдало эту оцѣнку гораздо рѣшительнѣе, чѣмъ могъ предполагать прозорливый Цицеронъ.

Итакъ, Фульвія была женой Антонія ко времени тріумвирата; по желанію войскъ, Цезарь Младшій женился на ея молоденькой дочери отъ перваго брака и падчерицѣ своего новаго союзника, Клодіи; благодаря этому она стала самой вліятельной женщиной, а по удаленіи Антонія и Цезаря въ Македонію и самой вліятельной личностью въ Римѣ. Сенатъ и народъ были къ ея услугамъ, между тѣмъ какъ обоимъ консуламъ, изъ которыхъ однимъ былъ Лепидъ, досталась скромная роль исполнителей ея желаній. Особенно краснорѣчиво сказалось вліяніе Фульвіи къ концу 42 г., нѣсколько мѣсяцевъ послѣ Филиппскаго побоища. Ея деверь Луцій Антоній былъ намѣстникомъ Верхней Италіи; пришлось ли ему въ качествѣ такового сразиться съ воинственными альпійскими племенами, или нѣтъ -- мы не знаемъ, но фактъ тотъ, что онъ приписывалъ себѣ кое какія военныя заслуги и на этомъ основаніи потребовалъ тріумфа. Сенатъ, занятый македонскими и другими дѣлами, туго откликался на его заискиванія; тогда онъ обратился къ заступничеству Фульвіи, и цѣль была достигнута. Перваго января слѣдующаго года Луцій Антоній вошелъ тріумфаторомъ въ Римъ -- тріумфаторомъ по милости Фульвіи.

Вообще надобно сказать, что новая властительница Рима льнула гораздо болѣе къ своему мужу, чѣмъ къ своему зятю; когда поэтому оба тріумвира -- такъ приходится говорить, такъ какъ Лепида никто въ разсчетъ не принималъ -- подѣлили между собой свои дальнѣйшія задачи и Цезарь вернулся въ Италію, столкновеніе между нимъ и Фульвіей стало неминуемо. Задача Цезаря была тяжела во всѣхъ отношеніяхъ: онъ долженъ былъ надѣлить землею ветерановъ своего побѣдоноснаго войска, притомъ, согласно уговору, очень богато, a для этого -- отнять землю y прежнихъ, законныхъ владѣльцевъ. Возроптала Италія; правда, расположеніе солдатъ могло служить противовѣсомъ ея неудовольствію; но тутъ уже Фульвія постаралась о томъ, чтобы Цезарь не очень могъ полагаться на этотъ противовѣсъ, заискивая отъ имени Антонія самымъ беззастѣнчивымъ образомъ передъ ветеранами общаго войска. Возмущенный Цезарь развелся съ ея дочерью. Это, конечно, всего менѣе могло заставить Фульвію и Луція Антонія прекратить свои происки и новая междоусобная война стала неизбѣжной. Чтобы увеличить свои шансы, Луцій развернулъ знамя свободы -- и дѣйствительно, этимъ привлекъ на свою сторону много республиканцевъ: Фульвія не сразу рѣшилась согласиться съ его не въ мѣру смѣлыми идеями, но начавшаяся было между ними ссора была быстро улажена общимъ другомъ, подсказавшимъ ей оригинальное, чисто женское соображеніе. Фульвія и Луцій соединили, свои силы; началась война -- "перузинская война", какъ ее принято называть по имени города, занятаго врагами Цезаря. Она быстро кончилась; черезъ три мѣсяца Перузія сдалась. Луцій Антоній призналъ власть побѣдителя, но непримиримая Фульвія, равно какъ мать обоихъ Антоніевъ, Юлія, предпочла оставить Италію. Юлія была съ почетомъ принята Секстомъ Помпеемъ въ Сициліи, который былъ радъ завязать черезъ нее сношенія съ ея могущественнымъ сыномъ; что касается Фульвіи, то она отправилась въ Грецію и вскорѣ затѣмъ умерла въ пелопоннесскомъ городкѣ Сиціонѣ.

То женское соображеніе, которое склонило Фульвію поднять знамя возстанія, состояло въ слѣдующемъ: "пусть въ Италіи разгорается междоусобная война; каковъ бы ни былъ ея ходъ -- она заставитъ Марка Антонія опомниться и вырветъ его изъ объятій Клеопатры".

II.

Послѣ разлуки съ Цезаремъ Младшимъ Антоній отправился завоевывать Востокъ, находившійся на сторонѣ республиканцевъ. Военная часть его задачи никакихъ затрудненій не представляла -- никто не думалъ о сопротивленіи; но ему нужно было также добыть крупныя суммы золота для пополненія своей казны и для вознагражденія деньгами тѣхъ же солдатъ, которыхъ Цезарь предполагалъ надѣлить землею. Это было непріятно, но -- при врожденномъ малодушіи привыкшаго къ обидамъ Востока, далеко не такъ опасно, какъ передѣлъ Италіи. Къ тому же, Антоній по всему своему характеру былъ способенъ плѣнить эллинизованый Востокъ. Онъ производилъ себя отъ (вымышленнаго) Антона, сына Геракла; но Геракломъ онъ былъ только на войнѣ, въ мирное же время онъ болѣе старался воплотить въ себѣ другое греческое божество -- бога весны и веселья, благодатнаго друга смертныхъ Діониса. Греки охотно шли на встрѣчу этой его мечтѣ. Въ Эфесѣ устроили въ его честь вакханскій хороводъ; женщины нарядились вакханками, мужчины сатирами, звуки флейтъ и тимпановъ оглашали городъ... Таковъ былъ въѣздъ въ провинцію представителя римской власти. Романтикъ по природѣ, онъ охотно превращалъ дѣйствительность въ сказку, жизнь въ сновидѣніе; вполнѣ отожествляя себя со своими мечтаніями, онъ и самъ скользилъ сновидѣніемъ по жизни своихъ близкихъ, то грознымъ, то чарующимъ, но всегда причудливымъ, всегда противорѣчащимъ дѣйствительности. И вотъ, когда его не стало, имъ показалось невѣроятнымъ, чтобы онъ когда либо существовалъ; сама подруга его мечтаній говоритъ о немъ:

Мнѣ снилось: былъ властитель Маркъ Антоній...

Но мы заглядываемъ впередъ. Въ Эфесѣ, столицѣ сказочной Азіи, начался для Антонія волшебный сонъ; въ Тарсѣ онъ всецѣло его опуталъ своими чарами. Тріумвиръ возсѣдалъ на городской площади, "творя судъ, окруженный сановниками города, царями и представителями сосѣднихъ областей и многотысячной толпой народа; вдругъ толпа заколыхалась, одна группа за другой покинула площадь, Антоній остался одинъ со своими ликторами. Что случилось? "Это Афродита", говорили, "пришла навѣстить Діониса". Какъ пришла и зачѣмъ -- этого мы можемъ не повторять, нашъ поэтъ пересказываетъ эту встрѣчу со всѣми историческими подробностями устами Аэнобарба {Почтенный авторъ предисловія въ транскрипціи именъ нѣкоторыхъ дѣйствующихъ лицъ трагедіи становятся на строго-филологическую точку зрѣнія. См. подробнѣе примѣчанія къ "Антонію и Клеопатрѣ".} во второй сценѣ второго дѣйствія.

Выражаясь прозаически, египетская царица Клеопатра явилась къ главѣ римскаго Востока, чтобы вмѣстѣ съ другими царями принять участіе въ совѣщаніи о предстоящемъ походѣ противъ парѳянъ и кстати оправдаться въ своихъ дѣйствіяхъ послѣ смерти диктатора Цезаря, которыя многимъ казались двусмысленными. Она была дочерью царя Птолемея Авлета; ей было тринадцать лѣтъ, когда ея отецъ въ 51 г. умеръ, оставляя наслѣдниками престола ее и ея десятилѣтняго брата Птолемея Діониса. По его волѣ, согласной съ египетскимъ обычаемъ, они должны были вступить въ супружество и управлять страной вмѣстѣ; но вслѣдствіе происковъ Потина, совѣтника малолѣтняго царя, Клеопатра была изгнана; она находилась въ Сиріи, когда въ 48 г. Помпей Великій, разбитый Цезаремъ подъ Фарсаломъ, искалъ убѣжища въ Египтѣ. Онъ могъ разсчитывать на благосклонность царя, отецъ котораго ему былъ обязанъ своимъ престоломъ; но Потинъ, желая прислужиться побѣдителю, велѣлъ умертвить его во время переправы съ судна на сушу. Въ своихъ разсчетахъ онъ обманулся: Цезарь, придя въ Александрію, объявилъ, что онъ намѣренъ самъ рѣшить вопросъ о престолонаслѣдіи, и велѣлъ обоимъ царямъ явиться къ нему. Но онъ былъ безъ войска, съ небольшой свитой; египтяне его осадили въ александрійскомъ дворцѣ, сама Клеопатра только украдкой могла его посѣтить (по анекдоту, на который нашъ поэтъ намекаетъ въ 6 сц. II д., ее внесли во дворецъ, зашитой въ тюфякъ); шесть мѣсяцевъ продолжалось его стѣсненное положеніе, но подъ конецъ онъ побѣдилъ. Дѣлъ оставалось еще много, Римъ далеко не былъ еще умиротворенъ; но Цезарь, казалось, забылъ о дѣлахъ и вмѣстѣ со своей новой подругой, шестнадцатилѣтней Клеопатрой, отправился вверхъ по Нилу, въ глубь чудесной страны Фараоновъ. Когда онъ наконецъ уѣхалъ, Клеопатра стала царицей Египта -- и матерью младенца, которому она дала имя Цезаріона. Смерть диктатора была тяжелымъ ударомъ для нея; все же она продолжала дѣйствовать въ его духѣ и только нехотя, вынужденная обстоятельствами, оказала незначительную помощь Кассію. Именно въ этой помощи ей теперь приходилось оправдываться. Антоній отправилъ къ ней своего повѣреннаго Деллія, умнаго человѣка, того самаго, которому Горацій впослѣдствіи посвятилъ свою знаменитую оду:

Покой не забывай душевный сохранять

Въ минуты трудныя.

Такой же совѣтъ онъ самъ теперь далъ Клеопатрѣ. Та его поняла; узнавъ отъ посла о романтической натурѣ владыки Востока, она явилась къ нему той царицей сказки, которой его душа давно ждала. Афродита навѣстила Діониса, приплыла къ нему на своей волшебной ладьѣ по рѣкѣ Кидну, призвала его къ себѣ... Тщетна была его попытка соблюсти достоинство римскаго вождя; вскорѣ въ лицѣ Клеопатры сказка заключила его въ свои объятія. За краткимъ упоеніемъ Тарсосскаго свиданія послѣдовалъ долгій сонъ египетскихъ ночей. Римъ и легіоны, Цезарь и Фульвія были забыты; даже раскатамъ перузинской войны не удалось разрушить сладкую дремоту, въ которую былъ погруженъ духъ обвороженнаго полководца. Съ грустью слѣдили его римскіе друзья за постепеннымъ усиленіемъ этого забытья, съ ужасомъ замѣчалъ онъ самъ, какъ онъ съ каждымъ днемъ терялъ часть самого себя въ своей новой любви; его цѣпи были прочны, и краткія минуты отрезвленія служили только къ тому, чтобы еще нагляднѣе показать ему его полную отчужденность отъ міра дѣйствительности, чтобы еще сильнѣе возбудить въ немъ тоску по покинутой сказкѣ. Пусть духъ умершей Фульвіи -- умершей не безъ его вины -- зоветъ его продолжать ея дѣло, пусть холодный и разсудительный Цезарь предлагаетъ ему новый дѣлежъ міра подъ условіемъ его помощи противъ владыки морей Секста Помпея, пусть общіе друзья стараются его связать съ дѣйствительностью рукой и ласками нѣжной и благородной Октавіи; ему не по себѣ въ римской обстановкѣ,-- въ обществѣ старыхъ и новыхъ друзей, за трапезой Цезаря, даже въ теремѣ голубоокой Октавіи онъ чувствуетъ жгучій взоръ своей сказки, знаетъ, что она ждетъ его тамъ, далеко, въ лицѣ его "змѣи y древняго Нила". Все сильнѣй и сильнѣй манитъ она его къ себѣ; за Римомъ -- Аѳины, за Аѳинами -- Египетъ, Александрія, Клеопатра; волшебный сонъ вторично завладѣлъ покореннымъ вождемъ и этотъ разъ не выпустилъ его изъ своихъ объятій вплоть до самой смерти.

Разсказъ объ этомъ снѣ, съ его краткими болѣзненными перерывами и окончательнымъ роковымъ пробужденіемъ, составляетъ содержаніе "Антонія и Клеопатры" Шекспира. Анализировать его мы не будемъ. Методъ, примѣненный нами въ настоящемъ изданіи къ сравнительно посредственнымъ "Комедіи ошибокъ" и "Периклу", былъ бы неумѣстенъ здѣсь, по отношенію къ признанной жемчужинѣ шекспировской поэзіи. Историческую обстановку, желательную для ея пониманія, дали обѣ предыдущія главы; быть можетъ, впрочемъ, читателю будетъ еще интересно узнать, что сама драма обнимаетъ десятилѣтній промежутокъ между перузинской войной въ 41 г. и смертью обоихъ героевъ въ 30 до Р.Х.; что Антонію къ началу драмы было 40 лѣтъ, Цезарю -- 22, a Клеопатрѣ -- 23; что примиреніе между обоими тріумвирами состоялось въ Брундизіи въ 40 году; свадьба Антонія и Октавіи въ Римѣ въ 40-же году (у Шекспира оба событія разсказаны во 2 дѣйствіи, какъ происшедшія въ Римѣ), a примиреніе тріумвировъ съ Секстомъ Помпеемъ въ Мизенѣ въ слѣдующемъ 39 г.; что новая война Цезаря съ Секстомъ Помпеемъ, на которую намекается въ 4 сц. III д., началась въ 38 г., a отрѣшеніе Лепида, упоминаемое тамъ же въ 5 сц., состоялось въ 36 г., между тѣмъ какъ убіеніе Секста Помпея легатами Антонія, о которомъ говорится въ той же сценѣ, произошло лишь годомъ спустя; что александрійскія распоряженія Антонія -- на которыя сѣтуетъ Цезарь тамъ же въ 6 сценѣ, имѣли мѣсто въ томъ же 36 г., актійское же сраженіе, къ которому круто переходится въ 7 сценѣ, лишь въ 31 г.; что, наконецъ, послѣдніе два акта обнимаютъ событія одного только 30 г. Вообще анахронизмовъ мало, къ хронологіи поэтъ отнесся довольно заботливо.

Что касается хронологіи самой драмы, то она достаточно опредѣляется тѣмъ обстоятельствомъ, что въ 1608 г. пьеса подъ заглавіемъ Antony and Cleopatra была внесена въ книгопродавческіе списки (Stationers' Registers) Блёнтомъ -- тѣмъ самымъ Блёнтомъ, которому принадлежитъ первое изданіе нашей трагедіи въ 1623 г. Конечно, написана она могла быть и раньше; но противъ слишкомъ ранняго ея происхожденія говорятъ метрическія ея особенности, a именно статистика такъ назыв. "мягкихъ окончаній", приближающая ее къ пьесамъ позднихъ періодовъ. Мы допускаемъ поэтому, вмѣстѣ съ большинствомъ издателей, что Шекспиръ написалъ "Антонія и Клеопатру" въ 1607 году.

III.

Его источникомъ былъ опять, какъ и въ "Юліи Цезарѣ" и "Коріоланѣ" -- Плутархъ. Зависимость отъ этого признаннаго мастера біографіи выдѣляетъ эти три "римскія" драмы вмѣстѣ съ "Комедіей ошибокъ" въ особую группу. Въ остальныхъ своихъ драмахъ Шекспиръ своимъ источникамъ былъ обязанъ только матерьяломъ -- сознавая ихъ художественную низкопробность, онъ въ построеніи и одушевленіи фабулы слѣдовалъ не имъ, a своему собственному чутью; здѣсь онъ и въ техническомъ, и въ художественномъ отношеніи чувствовалъ свою зависимость и съ тѣмъ благороднымъ прямодушіемъ, на какое способенъ только геній, подчинился обаянію своихъ образцовъ. Особенно это относится къ Плутарху и прежде всего къ его "Антонію". Правда, это была біографія; но драматическій характеръ спеціально этой біографіи сознавался самимъ Плутархомъ: переходя отъ Деметрія Поліоркета къ Антонію, онъ говоритъ: "пора, однако, послѣ развязки македонской драмы приняться за римскую". И дѣйствительно, онъ далъ намъ захватывающую, потрясающую трагедію, хотя и съ довольно длиннымъ прологомъ; прологъ обнимаетъ первыя тридцать главъ (изъ 87) до смерти Цезаря, когда Антоній былъ только второстепеннымъ персонажемъ въ великой драмѣ, героемъ которой былъ диктаторъ. Кто читалъ Плутарха и имѣлъ возможность сравнить съ нимъ Шекспира, тому бросается въ глаза, прежде всего, трогательная любовь къ нему этого послѣдняго, его желаніе воспользоваться всѣми сколько-нибудь интересными частностями, которыя онъ находилъ въ своемъ образцѣ, и притомъ воспользоваться по возможности дословно. Гдѣ только можно было, онъ возсоздавалъ плутарховскія сцены -- такова въ особенности сцена смерти героини. Быть можетъ, его выросшимъ на "юфуизмѣ" современникамъ послѣднія слова умирающей Харміаны (д. V, сц. 20) показались черезчуръ прѣсными въ ихъ строгой, античной красотѣ; быть можетъ, и онъ при другихъ обстоятельствахъ придумалъ бы тираду поэффектнѣе. Но онъ чувствовалъ себя связаннымъ; Плутархъ (гл. 85) въ слѣдующихъ словахъ описываетъ картину, представившуюся вошедшимъ въ комнату Клеопатры: "... они нашли ее умершей, лежащей въ царскомъ украшеніи на золотой постели. Изъ ея подругъ та, что называлась Ирадой, умирала y ея ногъ, Харміана же, уже шатающаяся и съ тяжелой головой, поправляла царскій вѣнецъ на ея челѣ. Тутъ кто-то въ гнѣвѣ сказалъ: И это хорошо, Харміана? Очень хорошо, отвѣтила она, и достойно царицы, отпрыска столькихъ царей. Больше же она ничего не сказала и тутъ же пала возлѣ постели". -- A гдѣ невозможно было непосредственно представить плутарховскія сцены, тамъ поэтъ влагалъ ихъ въ уста своимъ дѣйствующимъ лицамъ, особенно тому, кого онъ сдѣлалъ какъ бы хоромъ своей трагедіи, Аэнобарбу: такова вышеупомянутая сцена встрѣчи на Киднѣ и много другихъ. Можно сказать, что цѣлый рядъ сценъ только для того и созданъ поэтомъ, чтобы въ рѣчахъ дѣйствующихъ лицъ сообщить зрителямъ подробности, которыя y Плутарха разсказаны эпически; сюда относятся почти всѣ сцены третьяго дѣйствія. Конечно, онѣ не изъ самыхъ удачныхъ: насколько Плутархъ помогалъ Шекспиру тамъ, гдѣ его сцены носили сами въ себѣ драматическій элементъ и только ждали руки драматурга, настолько онъ былъ ему помѣхой тамъ, гдѣ его разсказы вслѣдствіе своего существенно эпическаго характера туго поддавались драматизаціи. Опытный читатель сразу узнаетъ эти сцены; но только сличеніе съ источникомъ позволитъ ему понять и оцѣнить технику нашего поэта. Вообще третій актъ нашей трагедіи носитъ нѣсколько своеобразный характеръ; уже изъ предложенной выше хронологической схемы читатель могъ усмотрѣть, что съ него поэтъ втиснулъ всѣ промежуточныя событія 38--31 г., между тѣмъ какъ первые два акта, подобно послѣднимъ двумъ, представляютъ связную цѣпь слѣдующихъ одна за другой сценъ. Отсюда отрывочность этого акта; мало того, можно даже предположить, что поэтъ первоначально задумалъ другую его концепцію, которую онъ впослѣдствіи не смогъ или не пожелалъ осуществить. Въ самомъ дѣлѣ, пусть читатель припомнитъ содержаніе обоихъ извѣстій, заставившихъ Антонія стряхнуть съ себя египетскую дремоту: однимъ были римскія дѣла, другимъ успѣхъ "парѳійскаго вождя" Лабіена. Римскимъ дѣламъ были посвящены первые два акта; теперь въ третьемъ поэтъ переноситъ насъ въ землю парѳянъ; доблестный и умный Вентидій одержалъ крупную побѣду надъ этими страшнѣйшими врагами Рима, но ихъ окончательное укрощеніе онъ благоразумно предоставилъ своему полководцу Антонію. Итакъ, подготовленъ парѳійскій походъ этого послѣдняго; мы ждемъ его обстоятельнаго изображенія -- такъ вѣдь и Плутархъ, вкратцѣ сказавъ о подвигѣ Вентидія (гл. 34... "Вентидій же отказался отъ мысли преслѣдовать парѳянъ въ глубь ихъ страны, опасаясь зависти со стороны Антонія" -- изъ этихъ словъ Шекспиръ извлекъ цѣлую сцену: д. III, сц. 1), затѣмъ въ гл. 35--52 описываетъ богатый всякаго рода приключеніями походъ Антонія. Но наше ожиданіе не сбывается -- очевидно потому, что принявъ въ фабулу парѳійскій походъ, поэтому пришлось бы разбить свою драму, подобно "Генриху IV", на двѣ части. Такъ первая сцена осталась неорганической вставкой среди другихъ, началомъ безъ продолженія, a характеристика Антонія лишилась одной важной черты. Мы видимъ его Діонисомъ -- царемъ веселья и любви, но не видимъ его Геракломъ -- укротителемъ враговъ.

Впрочемъ, говоря о построеніи сценъ и о вліяніи на него плутархова изложенія, не слѣдуетъ упускать изъ виду того, что въ немъ составляетъ особенность самого поэта, въ чемъ проявляется давно знакомое намъ свойство его таланта. Я говорю объ его страсти оттѣнять характеръ сценъ посредствомъ контраста. Такъ въ только что названномъ "Генрихѣ ІV" серьезныя сцены войны съ мятежниками чередуются съ веселыми событіями въ истчипской харчевнѣ и прочими дѣяніями сэра Джона Фальстафа, причемъ мы постоянно переходимъ отъ одного театра дѣйствій къ другому. Такъ здѣсь трезвая дѣйствительность государственныхъ сценъ выступаетъ передъ нами въ перемежку съ отдѣльными актами египетской сказки до тѣхъ поръ, пока онѣ не сливаются и сказка не гибнетъ отъ жесткаго прикосновенія реальной жизни.-- Вообще же, чтобъ покончить съ вопросомъ о зависимости отдѣльныхъ сценъ отъ Плутарха, мы можемъ разбить ихъ съ этой точки зрѣнія на три категоріи. Къ первой принадлежатъ драматизованныя плутарховскія сцены; сюда относятся главнымъ образомъ послѣдніе два акта, изъ первыхъ лишь немногія явленія. Ko второй -- сцены, которыхъ y Плутарха нѣтъ, но въ которыхъ поэтъ нуждался для сообщенія зрителямъ того, что y Плутарха передается въ формѣ эпическаго разсказа; сюда относится, согласно сказанному, большинство сценъ третьяго акта. Къ третьей, наконецъ,-- сцены, тоже y Плутарха отсутствующія и прибавленныя Шекспиромъ для расширенія дѣйствія и въ видахъ болѣе живой характеристики дѣйствующихъ лицъ; сюда относятся многія сцены, принадлежащія къ лучшимъ твореніямъ Шекспира, въ особенности же сцены съ Клеопатрой въ первыхъ двухъ дѣйствіяхъ.

Это наводитъ насъ на вопросъ о характерахъ въ нашей трагедіи; мы займемся ими по порядку, начиная тѣми, которые не тронуты сказкой, продолжая тѣми, которыя въ большей или меньшей мѣрѣ подчинились ея чарамъ; и кончая ею самой. Другими словами: мы начнемъ съ Цезаря, будемъ продолжать Антоніемъ и кончимъ Клеопатрой, группируя послѣдовательно второстепенныя фигуры вокругъ главныхъ.

IV.

Молодого Цезаря мы знаетъ уже изъ трагедіи, посвященной его пріемному отцу; и тамъ мы видѣли его врагомъ сказки -- сказки о римской республикѣ, воплощенной въ лицѣ Брута. Но тамъ онъ былъ еще ученикомъ; въ одномъ только мѣстѣ чувствуется и будущій властелинъ -- это въ томъ, гдѣ онъ настаиваетъ на своемъ желаніи начальствовать правымъ флангомъ въ битвѣ подъ Филиппами (д. V сц. I): "я не прекословлю, но я такъ хочу". По этому своему упорству онъ можетъ напомнить намъ Генриха Готспура, но нѣтъ: тотъ упрямится, горячится, и все таки подъ конецъ уступаетъ,-- Цезарь не то: холоднымъ и нерушимымъ, точно приговоръ рока, стоитъ его "я такъ хочу". Онъ заранѣе взвѣсилъ всѣ препятствія, но и всю силу своей личности; онъ умѣетъ не хотѣть, тамъ гдѣ враждебныя начала перевѣшиваютъ, a потому никогда не терпитъ пораженія. Онъ знаетъ, что такимъ путемъ создается обояніе, удесятеряющее наше значеніе. Да, сила Цезаря -- продуктъ его ума, характеръ же этого ума -- трезвая разсудительность, никогда не опирающаяся на иллюзіи, кромѣ чужихъ, но зато имѣющая изъ каждой удобной констеллаціи извлекать ту пользу, которая можетъ изъ нея быть извлечена. Но съ другой стороны это умъ не узкій: подчиняя свои дѣйствія своему разсчету, a не своей любви, Цезарь сохраняетъ за собою свободу любить и ненавидѣть согласно влеченію своего сердца, a не согласно требованіямъ разсчета. Тѣ, кого онъ любитъ не тѣ же, что его союзники; тѣ, съ кѣмъ онъ враждуетъ -- не тѣ же, что его ненавистники; сильный умомъ, онъ откинулъ отъ себя обычную слабость умныхъ людей, подчиняющихъ своимъ разсчетамъ не только окружающій міръ, но и себя самихъ. Зная, что его любовь ему не опасна, онъ любитъ все, что прекрасно, благородно, все, что возвышаетъ голову надъ приземистостью того людского стада, среди котораго ему суждено жить и дѣйствовать. Онъ любилъ Брута подъ Филиппами, онъ любитъ Антонія не только въ Александріи, но и въ Римѣ. Свои чувства къ нему онъ выражаетъ въ одну изъ рѣдкихъ минутъ откровенности слѣдующимъ образомъ (д. II сц. 2).

Нельзя дружить

Намъ при такомъ различіи въ поступкахъ,

Но существуй настолько крѣпкій обручъ,

Чтобъ насъ связать -- то въ поискахъ за нимъ

Изъ края въ край весь міръ я обошелъ-бы.

На случай дружбы -- Октавія; на случай вражды -- легіоны: Цезарь знаетъ, что второе средство всегда остается въ его рукахъ и никогда ему не измѣнитъ, потому онъ смѣло пускаетъ въ ходъ первое. Октавію онъ любитъ: "никогда еще братъ такъ не любилъ своей сестры". Онъ любитъ въ ней именно себя, ту часть своей души, которая независима отъ разсчетовъ политики; любитъ за ту счастливую свободу, которой она пользуется, свободу подчинять своей любви не только свои чувства, но и свои дѣйствія. Пусть она отправляется со своимъ супругомъ въ Брундизій, въ Аѳины... пожалуй, даже въ Сирію, пусть она всецѣло отдается своей любви къ нему; служа ей, она будетъ безсознательно служить и его цѣлямъ. Все равно ей придется вернуться къ нему, когда завѣса сказки опустится за Антоніемъ; тогда пусть звукъ боевой трубы разбудитъ того, до котораго уже не долетаютъ слова кроткой и чистой любви. Этимъ толкованіемъ всѣ затрудненія устранены. Кто находитъ несогласуемымъ съ любовью Цезаря къ Октавіи то, что онъ выдаетъ ее за Антонія, тотъ не принялъ въ разсчетъ его спокойной самоувѣренности, взвѣсившей заранѣе всѣ шансы опасной игры и знающей поэтому, до какихъ предѣловъ можно рисковать любовью, не жертвуя ею и собой.

Вполнѣ-ли правъ теперь Крейсигъ, называя послѣднія слова Цезаря, посвященныя уничтоженному врагу: "пышной драпировкой насытившагося себялюбія"? И правъ-ли Брандесъ, видя трагедію "гибели вселенной" въ этомъ грустномъ исходѣ сказки, погибшей отъ рукъ Цезаря? Нѣтъ; въ нашей трагедіи погибаетъ то, что несовмѣстимо съ земной жизнью, погибаютъ тѣ, кто по-требовалъ для себя большей доли изъ чаши радости, чѣмъ сколько разрѣшено даже любимцамъ жизни. Но жизнь торжествуетъ,-- жизнь трезвая и ясная. Мы вышли изъ волшебнаго грота; наши глаза, привыкшіе къ призрачнымъ переливамъ его багровыхъ огней, склонны найти слишкомъ блѣднымъ свѣтъ дня, окружившій насъ такъ внезапно. A между тѣмъ это тотъ самый свѣтъ, который раститъ травы и деревья, тотъ самый, которымъ живетъ и движется весь міръ. Имя его здѣсь -- Цезарь; онъ возсоздалъ разлагающееся римское государство, a для этого было одно только средство -- уничтоженіе сказки, уничтожающей жизнь. Сказка обольстила его великаго отца, диктатора Цезаря, призракомъ царскаго вѣнца; сказка увлекла Брута въ Филиппы, нашептывая ему сладкое имя свободы; сказка убаюкала Антонія на берегахъ Нила въ объятіяхъ неземной любви. И вотъ Цезарь палъ подъ ударами Брута, Брутъ подъ ударами Антонія, Антоній подъ ударами Цезаря Младшаго; и если этотъ послѣдній въ свою очередь не испыталъ участи своихъ предшественниковъ, то потому только, что онъ остался вѣренъ знамени жизни. Не будемъ же клеветать на жизнь: она къ тому-же не вся погрязла въ себялюбіи, она не чуждается нѣжныхъ, благородныхъ, возвышенныхъ чувствъ: рядомъ съ Цезаремъ мы видимъ Октавію.

Нѣсколько словъ и объ Октавіи. Въ ней поэтъ воспроизвелъ тотъ самый типъ преданной и великодушной римской матроны, который мы нашли въ "Юліи Цезарѣ" (Порція) и "Коріоланѣ" (Валерія), но спеціально римскимъ этотъ типъ назвать нельзя. Корделія, Дездемона, Имогена, Герміона -- при всемъ разнообразіи въ оттѣнкахъ, естественно вытекающемъ изъ разнообразія положеній, это въ сущности одинъ и тотъ же женскій характеръ. И въ этомъ ничего страннаго нѣтъ: Октавія -- это сама женственность, тотъ образъ, который мы любимъ... не въ обществѣ, быть можетъ, не въ свѣтскомъ разговорѣ, не въ игрѣ страстей, будь то легкая пѣна флирта или бурное волненіе влюбленности,-- но зато въ нашей семьѣ, y нашего очага, тамъ, гдѣ совершается самый здоровый, самый зиждительный процессъ нашей жизни. И этотъ образъ, который намъ кажется родственнымъ съ самыми свободными твореніями шекспировской музы -- на дѣлѣ точный снимокъ съ исторической Октавіи; тѣ слова, въ которыхъ съ наибольшей силой проявляется ея благородная душа (д. III, сц. 4).

Нѣтъ женщины меня несчастнѣй!

Быть межъ двухъ враговъ, молиться за обоихъ,

Чтобъ надо мной смѣялись сами боги,

Когда скажу: "благословите мужа"

И вслѣдъ за тѣмъ, наперекоръ мольбѣ,

Воскликну я: "благословите брата!"

-- ихъ она произноситъ y Плутарха, только въ разговорѣ не съ мужемъ, a съ братомъ. "Вышедши на встрѣчу Цезарю и пригласивъ изъ его друзей Агриппу и Мецената, она стала ихъ уговаривать, чтобы они не сдѣлали ее изъ счастливѣйшей женщины самой несчастной изъ всѣхъ: "Теперь всѣ съ почтеніемъ смотрятъ на меня, какъ на сестру одного и жену другого властелина міра; если же злое рѣшеніе возьметъ вверхъ, то кто изъ васъ побѣдитъ или будетъ побѣжденъ,-- неизвѣстно, моя же судьба въ обоихъ случаяхъ безотрадна" (гл. 35). Но историческая Октавія сдѣлала гораздо болѣе для своего мужа. Родивъ ему двухъ дочерей, она послѣ его смерти взяла въ свой домъ его сиротъ отъ Клеопатры, Александра-Солнце съ Клеопатрой-Луной (эти гордыя имена были имъ присвоены отцомъ все въ томъ же упоеніи египетскихъ ночей) и Птолемея, тѣхъ самыхъ, о которыхъ говорится въ д. III, сц. 6, и воспитывала ихъ вмѣстѣ съ собственными дѣтьми; позднѣе Клеопатра-Луна вернулась въ свою родную Африку, ставъ женой Юбы, царя Мавританіи.

О другихъ приближенныхъ Цезаря много говорить не приходится; Агриппа и Меценатъ въ своей безцвѣтной добропорядочности превосходно отражаютъ джентльменскую сторону его души, и только; интереснѣе была бы другая пара, Долабелла и Прокулей, но ихъ характеры оставлены въ какомъ то загадочномъ полумракѣ. Зачѣмъ Антоній, умирая, совѣтуетъ Клеопатрѣ довѣриться Прокулею, который такъ мало оправдываетъ ея довѣріе? Положимъ, Шекспиръ заимствовалъ эту черту изъ Плутарха (гл. 77), и Прокулей былъ дѣйствительно великодушнымъ человѣкомъ, какъ видно изъ отзыва о немъ Горація (ода II, 2, пер. Фета):

Братской любовью въ вѣкахъ отдаленныхъ

Будетъ сіять Прокулей величаво и т. д.

Но здѣсь его роль -- если не прибѣгать къ натяжкамъ -- остается непонятной. И зачѣмъ Долабелла оказываетъ царицѣ ту услугу, которой она, согласно завѣщанію мужа, была вправѣ ждать отъ Прокулея? Или поэтъ въ его лицѣ хотѣлъ изобразить вліяніе сказки даже на самые трезвые умы, чтобъ тѣмъ болѣе подчеркнуть хладнокровіе и стойкость самого Цезаря?

Не на сторонѣ Цезаря, но все же на сторонѣ олицетвореннаго въ немъ міросозерцанія стоятъ два другихъ претендента на всемірную власть, Лепидъ и Секстъ Помпей. Ихъ фигуры y поэта остались торсами; введши ихъ въ дѣйствіе довольно эффектно, онъ ихъ потомъ предоставилъ ихъ участи, о свершеніи которой мы узнаемъ изъ отрывочныхъ сценъ III акта. Причина, по которой они пострадали, повидимому та-же, которая заставила поэта урѣзать весь восточный походъ Антонія: нежеланіе дѣлить драму на двѣ части. За то можно сказать, что въ знаменитой сценѣ банкета символически предоставлена ихъ будущая судьба: Лепидъ, добродушный миротворецъ, напивается до безчувствія и его уносятъ, какъ никому ненужную вещь изъ общества властителей міра; Помпей, окружившій себя пиратами, пытается и среди пиратовъ остаться римляниномъ и этимъ подписываетъ свой собственный приговоръ. Оба они, сказалъ я только что, стоятъ на сторонѣ цезарева міросозерцанія, т. е. на точкѣ зрѣнія трезвой и реальной политики; но они олицетворяютъ ее въ значительно болѣе слабой степени и легко поэтому затмеваются имъ. У Цезаря только одинъ равный ему по силѣ противникъ -- это Маркъ Антоній.

Антонія мы тоже уже знаемъ изъ "Юлія Цезаря", даже гораздо лучше, чѣмъ его юнаго соперника; это тотъ, котораго диктаторъ противопоставляетъ угрюмому Кассію, какъ человѣка, "любящаго игры"; тотъ, который во время шумнаго римскаго карнавала -- выражаясь по нашему,-- превратившись изъ консула въ шаловливаго "луперка", трижды предложилъ диктатору царскій вѣнецъ; тотъ, наконецъ, который послѣ его убійства выступилъ безподобнымъ актеромъ на подмосткахъ римской трибуны и съ помощью геніальной трагедіи вырвалъ Римъ изъ рукъ республиканцевъ. Мы узнали его страсть къ призрачной жизни и къ блестящей мечтѣ, попирающей и порабощающей дѣйствительность; онъ любитъ обманъ, но не хитростью, a обаяніемъ: его покровитель -- не лукавый Гермесъ, a Діонисъ, владыка обманчивыхъ чаръ, свободный побѣдитель людскихъ сердецъ. Но это въ то же время тотъ, который во главѣ легіоновъ двинулся подъ Филиппы, выставляя имя противъ идеи и приковывая къ этому имени надежды и любовь своего войска: его второй покровитель -- тотъ, кто силой своей личности объединялъ рати, труженикъ-воинъ Гераклъ. Обоимъ старался онъ подражать, смотря по обстоятельствамъ жизни или по вдохновенію минуты. Онъ любилъ Фульвію, Октавію, Клеопатру, не говоря о другихъ, и съ гордостью сверхчеловѣка смотрѣлъ на юное племя, плодъ его явныхъ и тайныхъ браковъ, безпечно игравшее y его ногъ. "Такъ и его радоначальникъ, говаривалъ онъ (Плут. 36), былъ рожденъ Геракломъ, который не отъ одной только женщины требовалъ себѣ наслѣдниковъ, не опасаясь солоновыхъ законовъ и налагаемыхъ ими на незаконныхъ отцовъ взысканій, и предоставлялъ природѣ производить родоначальниковъ многихъ родовъ". A впрочемъ "характера былъ онъ прямодушнаго и, хотя медленно и съ трудомъ замѣчалъ свои прегрѣшенія, но разъ ихъ замѣтивъ, сильно въ нихъ раскаивался и признавался передъ тѣми самыми, которые были имъ оскорблены. Въ наградахъ, какъ и въ наказаніяхъ, онъ не зналъ мѣры; но все же онъ чаще ее переступалъ въ ласкѣ, чѣмъ въ гнѣвѣ. Его же рѣзкость въ шуткахъ и насмѣшкахъ носила свое противоядіе въ себѣ самой: разрѣшалось отвѣчать насмѣшкой на насмѣшку и рѣзкостью на рѣзкость, и ему было не менѣе пріятно быть мишенью, чѣмъ авторомъ шутки. И этимъ онъ часто портилъ свои дѣла. Въ любителяхъ прямодушныхъ шутокъ онъ не подозрѣвалъ серьезныхъ льстецовъ и поэтому легко давалъ себя обманывать ихъ похвалами, не понимая, что нѣкоторые просто во избѣжаніе приторности приправляютъ лесть прямодушіемъ. Вотъ та характеристика нашего героя, которую Шекспиръ имѣлъ передъ глазами (Плут. 24); читатель безъ труда замѣтитъ, какъ хорошо онъ ее иллюстрировалъ частностями въ его бесѣдахъ съ друзьями и приближенными. "Таковъ былъ Антоній, продолжаетъ Плутархъ, когда его постигло самое рѣшительное несчастье его жизни -- любовь къ Клеопатрѣ".

Разрушительность этой любви объясняется тѣмъ, что она соотвѣтствовала самымъ кореннымъ, интимнымъ потребностямъ его души; та сверхземная, призрачная жизнь, та волшебная сказка, ради осуществленія которой онъ сталъ политикомъ на форумѣ и военачальникомъ подъ Филиппами -- она предстала передъ нимъ вдругъ, готовая и осязуемая, въ лицѣ египетской царицы, Теперь все остальное показалось ему излишнимъ и ненужнымъ -- несовершеннымъ орудіемъ счастья, которое мы съ легкимъ сердцемъ бросаемъ, когда y насъ есть въ рукахъ болѣе подходящее. Тотъ "вѣнецъ трудовъ", который онъ добылъ себѣ, подобно своему родоначальнику Гераклу -- онъ былъ теперь заброшенъ и забытъ, и его хозяинъ безпечно давалъ времени отрывать одинъ его листъ за другимъ. Фульвія, Лепидъ, Помпей вели, сознательно или нѣтъ, его дѣло на западѣ; вмѣстѣ съ ними гибла и его слава. Италія ускользала изъ рукъ недавняго своего кумира -- онъ благодушно пировалъ съ царицей и прочими товарищами "неподражаемой жизни" на берегахъ Нила. Онъ помнилъ время, когда этотъ Цезарь былъ его ученикомъ; онъ и понынѣ чувствовалъ себя много сильнѣе его и воображалъ, что стоитъ ему захотѣть -- и прежнія ихъ отношенія возобновятся сами собою. Да, стоило только захотѣть: но именно эту способность захотѣть онъ съ каждымъ годомъ утрачивалъ. Незачѣмъ было: тотъ міръ, изъ-за котораго онъ спорилъ съ Цезаремъ, съ каждымъ годомъ терялъ свое значеніе для него; все было блѣдно и убого въ сравненіи со сказкой, которая его окружала. A она была вѣрна ему... конечно, вѣрна! ради ея, вѣдь, онъ пожертвовалъ всѣмъ. Да, онъ то всѣмъ пожертвовалъ; но подлинно ли она была ему вѣрна? И вотъ иногда его точно встряхивало всего; герой превращался въ труса, великодушный человѣкъ-богъ въ жестокаго варвара -- это было тогда, когда ему казалось, что его сказка ускользаетъ отъ него, что она оставляетъ его нагимъ и поруганнымъ, чтобы другимъ передать. вѣнецъ его трудовъ и утѣхъ. Такъ мы его видимъ при Актіи, при Пелусіи, послѣ посѣщенія Ѳирса; поклонникъ обманчивыхъ чаръ запутался въ сѣти обмановъ, сплетенной болѣе искусной рукой; послѣдній, самый жестокій изъ всѣхъ, лишаетъ его жизни.

И не онъ одинъ -- всѣ товарищи "неподражаемой жизни" {Она распустила тотъ прежній кружокъ "неподражаемой жизни" (amimetoboi) и основала другой, не уступающій ему въ нѣгѣ, пышности и расточительности, который она назвала "кружкомъ товарищей въ смерти" (synapothanumenoi-commoriturl). Плутархь гл. 71. На имя перваго кружка намекаетъ Антоній у Шекспира д. 1 сц. 1: "благородство жизни состоитъ въ томъ, чтобы поступать такъ ... a въ этомъ мы, знай это, міръ, подъ страхомъ наказанія -- неподражаемы" (peerless).}, всѣ, вкусившіе сладкаго яда сказки, смертью искупили свое счастье. Ихъ было много, но одного поэтъ избралъ представителемъ всѣхъ, самаго веселаго и остроумнаго изъ ихъ среды -- Домитія Аэнобарба. Его трагедія y Плутарха занимаетъ всего нѣсколько строкъ (гл. 63, передъ Актійскимъ сраженіемъ): "Онъ ласково обошелся и съ Домитіемъ, вопреки желанію Клеопатры. Страдая уже лихорадкой, этотъ человѣкъ сѣлъ въ небольшую шлюпку и перешелъ къ Цезарю; Антоній былъ очень огорченъ его поступкомъ, но все же отослалъ ему все его имущество, вмѣстѣ съ его друзьями и слугами. Домитій раскаялся, видя, что его невѣрность и предательство стали извѣстными Антонію, и вслѣдъ затѣмъ умеръ". Его-то Шекспиръ сдѣлалъ лучшимъ другомъ Антонія, товарищемъ всѣхъ дней его жизни, кромѣ послѣднихъ. Мы видимъ, какъ онъ вначалѣ не менѣе своего полководца отдается безпечному веселію египетскихъ ночей; привыкши преломлять серьезные "аспекты жизни" въ игривой призмѣ своего добродушнаго юмора, онъ не чувствуетъ никакихъ угрызеній совѣсти -- онъ не прочь бы и долѣе остаться въ Александріи, и только строгое внушеніе Антонія (д. I, сц. 2: "довольно пустыхъ отвѣтовъ!") заставляетъ его вспомнить о реальной жизни. На трезвой италійской почвѣ въ немъ просыпается его римская душа: теперь онъ -- воинъ, подчиненный своего обожаемаго полководца. Правда, юморъ и прямодушіе не оставляютъ его и тутъ -- мы видимъ его въ роли, напоминающей роль Мененія Агриппы въ "Коріоланѣ"; но все же сѣмя разлада запало ему въ сердце; та римская душа уже не даетъ себя усыпить вновь. Вопреки волѣ Клеопатры и желанію обвороженнаго ею Антонія, онъ настаиваетъ на необходимости сухопутнаго сраженія безъ участія египетской царицы (д. III, сц. 7); неразуміе и неудача ихъ дѣйствій дѣлаютъ раздоръ въ его душѣ очевиднымъ и неизлѣчимымъ. Отнынѣ его тянетъ къ Цезарю, онъ чувствуетъ, что "разумъ" на той сторонѣ, и хотя на первыхъ порахъ его старинная привязанность и беретъ верхъ, однако мы догадываемся, что она не долго устоитъ противъ его внушеній (д. III, сц. 8). И вотъ планъ измѣны зарождается и зрѣетъ въ его душѣ, его исполненіе поэтъ, отступая нѣсколько отъ исторіи, отложилъ до послѣднихъ сраженій на египетской почвѣ. Вначалѣ мы видимъ его суровымъ критикомъ увлеченій своего начальника; затѣмъ онъ исчезаетъ -- совершается то, что мы выше разсказали словами Плутарха. Поэтъ не пожелалъ представить намъ непосредственно перехода Аэнобарба къ Цезарю {

Любители символизма могутъ сказать, что онъ представилъ его иносказательно въ той эффектной ночной сценѣ (д. IV, сц. 3), въ которой солдаты-караульные слышатъ, не то подъ землей, не то въ воздухѣ, звуки удаляющейся чудесной музыки и толкуютъ это знаменіе въ томъ смыслѣ, что это богъ-покровитель Антонія покидаетъ его. Сцену эту Шекспиръ тоже заимствовалъ y Плутарха (гл. 75), но при этомъ допустилъ довольно крупную ошибку. Плутархъ выражается неопредѣленно: "спрашивая себя о смыслѣ знаменія, они рѣшили, что Антонія покидаетъ тотъ богъ, которому онъ всегда болѣе всего старался подражать и уподоблять себя". Какой это богъ? Изъ всего описанія явленія (музыка пѣсни, крики "эвоэ!", прыжки сатировъ) видно, что -- Діонисъ; Шекспиръ по ошибкѣ отнесъ его къ другому богу-покровителю Антонія, Гераклу. Та же 75 глава еще въ двухъ другихъ мѣстахъ была неправильно понята поэтомъ. На вызовъ Антонія Цезарь отвѣчаетъ, что "у Антонія есть и много другихъ путей къ смерти"; y Шекспира онъ, вопреки смыслу, говоритъ "есть y меня много другихъ путей къ смерти" (д. IV сц. 1: Let the old ruffian know, I have many other ways to die). Затѣмъ, по Плутарху, Антоній "видя своихъ друзей плачущими, сказалъ имъ, что онъ не поведетъ ихъ въ бой, въ которомъ онъ ищетъ для себя скорѣе славной смерти, чѣмъ спасенія и побѣды". У Шексппра эти унылыя слова превращены въ бодрыя и самоувѣренныя: "я хочу повести васъ туда, гдѣ я скорѣе жду побѣдоносной жизни, чѣмъ смерти и чести (д. IV, сц. 2: I will lead you where rather I'll expect victorious life, than death and honour). Въ обоихъ послѣднихъ случаяхъ поэтъ былъ введенъ въ заблужденіе неопредѣленностыо North'ова перевода Плутарха, которымъ онъ пользовался. (Caesar answered him, that he had many other ways to diу than so; ...that he would not lead them to battle where he thought not rather safely to retourn with victory than valiantly to die with honour); при сличеніи подлинника, однако, неопредѣленность исчезаетъ -- и вотъ, вѣроятно, причина, почему ошибки Шекспира до сихъ поръ остались незамѣченными.}, мы слышимъ о немъ изъ устъ солдата (д. IV, сц. 5).

И нѣтъ сомнѣнія, что это гораздо красивѣе и благодарнѣе: мы застигнуты врасплохъ не менѣе самого Антонія и можемъ, поэтому, вполнѣ оцѣнить его благородство. Все же, избирая этотъ исходъ, поэтъ долженъ былъ пропустить одну важную подробность: что Аэнобарбъ былъ уже боленъ, когда рѣшилъ перейти къ Цезарю. Вслѣдствіе этого пропуска его смерть въ 9 сц. является не совсѣмъ понятной. По Плутарху, его свела въ могилу его физическая немочь, усиленная нравственными мученіями раскаянія. Тутъ актеръ долженъ прійти на помощь поэту; Аэнобарбу нездоровится въ сц. 2, гдѣ онъ такъ угрюмо критикуетъ Антонія; онъ боленъ въ сц. 6, гдѣ онъ впервые появляется въ свитѣ Цезаря; презрительное съ нимъ обращеніе его новаго господина еще болѣе разстраиваетъ его; онъ вздрагиваетъ, слыша оскорбительный намекъ Цезаря на перебѣжчиковъ; да, онъ дурно поступилъ, и отнынѣ для него нѣтъ болѣе радости. И именно въ эту минуту, когда его римская душа разбита -- онъ слышитъ далекій, грустно-ласковый привѣтъ отъ той сказки, которую онъ такъ безсердечно и безразсудно, со смертью въ крови, хотѣлъ промѣнять на трезвую жизнь. Вторично сказка имъ овладѣваетъ, но уже не для игры и веселья -- она усыпляетъ его вѣчнымъ сномъ смерти.

VI.

Но что же сказать теперь о самой царицѣ сказки, этомъ яркомъ и ядовитомъ цвѣткѣ, выросшемъ на вѣковомъ перегноѣ рода Птолемеевъ -- рода нѣкогда богатырскаго, нынѣ разслабленнаго и отравленнаго рядомъ послѣдовательныхъ кровосмѣсительныхъ браковъ? Есть ли такая формула, въ которую бы укладывалась эта до нельзя сложная, до нельзя нервная и капризная натура, всѣ проявленія которой причудливы и неожиданны, какъ видѣнія лихорадочнаго сна? -- "Нѣтъ и не можетъ быть", склоненъ сказать читатель послѣ перваго бѣглаго ознакомленія съ ней; "должна быть и есть", скажетъ онъ при болѣе зрѣломъ обсужденіи, вспомнивъ о томъ, что есть же разница между волей демонической женщины и прихотями дегенерантки, y которой вслѣдствіе безкровія мозга связь между явленіями сознанія нарушена -- и что только первая можетъ быть предметомъ поэзіи.

Да, эта формула есть; во всей сухости она гласитъ такъ: Клеопатра -- натура двойственная; одной половиной своей души она управляетъ той сказкой, которой живетъ другая. Первая своимъ видимымъ коварствомъ и вѣроломствомъ вызываетъ иллюзію сознательности и разсчета; говорю -- "иллюзію", такъ какъ настоящей сознательности въ ея дѣйствіяхъ такъ-же мало, какъ въ дѣйствіяхъ лисицы или змѣи, и мы скорѣе должны признать въ нихъ природный инстинктъ самки, смутно чувстующей, что ей слѣдуетъ быть распорядительницей любовныхъ чаръ, чтобы не стать ихъ жертвой. Вторая -- вся упоеніе, вся восторгъ, вся преданность и самоотверженіе. Апоѳеозъ же Клеопатры состоитъ въ томъ, что эта вторая часть ея души освобождается отъ назойливаго надзора и вмѣшательства первой и побѣдоносно увлекаетъ ее въ тихую пристань смерти.

Быть можетъ, одна изъ причинъ этой двойственности заключается въ томъ, что Клеопатра не была той красавицей, которою ее обыкновенно представляютъ. "Ея красота", говоритъ Плутархъ (гл. 27),-- "сама по себѣ не была столь несравненна, она не очень поражала зрителей; но въ ея общеніи была неотразимая, чарующая сила, и ея наружность, вмѣстѣ съ ея обворожительной рѣчью и таинственной прелестью ея обхожденія, оставляла жало въ душѣ тѣхъ, кто ее зналъ". Будучи поставлена въ необходимость восполнить умомъ недочеты своей внѣшности, она инстинктивно должна была удерживать себя отъ чрезмѣрныхъ увлеченій и своей головой находиться выше той теплой волны, которая такъ чудно ласкала ея прочее существо. Въ ранней своей юности она плѣнила диктатора Цезаря, которому было тогда уже пятьдесятъ два года; была ли и она имъ плѣнена? Ея подруга Харміона это прекрасно помнитъ (д. I, сц. 5); если она сама называетъ свое тогдашнее сужденіе незрѣлымъ, то это доказываетъ только искренность ея теперешняго увлеченія, не упраздняя искренности того перваго. Еще раньше она, если вѣрить молвѣ, плѣнила старшаго сына Помпея Великаго, отправленнаго отцомъ въ Александрію набрать тамъ вспомогательное войско; но ничто не обязываетъ насъ вѣрить молвѣ, которой самъ Антоній вѣритъ лишь въ минуты изступленія {Къ тому же, Шекспиръ по ошибкѣ относитъ эту молву къ Помпею Великому, вмѣсто его сына Гнея. Интересно прослѣдить происхожденіе этой ошибки. У Плутарха (гл. 25) просто сказано: "Клеопатра, основываясь на прежнихъ своихъ побѣдахъ надъ Цезаремъ и Гнеемъ, сыномъ Помпея, надѣялась легко покорить и Антонія". (У Норта: ...by the former accesse and credit she has with Julius Caesar and C. Pompey, the son of Pompty the Great). Шекспиръ, очевидно, проглядѣлъ Плутархову оговорку; a такъ какъ онъ, съ другой стороны, помнилъ, что Помпей Великій при жизни Клеопатры даже не коснулся египетской почвы, a былъ убитъ во время переправы, то y него получилась слѣдующая восхитительная, но чисто фантастическая картина "....и великій Помпей стоялъ, и его взоръ пускалъ корни въ моей брови; тамъ на якорѣ стоялъ его взоръ, и онъ умеръ, всматриваясь въ то, что было его жизнью" (д. 1 сц. 5).} (д. IV, сц. 11). Ее настоящимъ возлюбленнымъ былъ Маркъ Антоній; и вотъ въ то время, какъ она своей увлекающейся душой отдается этой страсти, ея женскій инстинктъ учитъ ее распредѣлять и приправлять свои ласки такъ, чтобъ ихъ предметъ отъ нея не ускользнулъ. На римскихъ друзей Антонія ея любовь производитъ впечатлѣніе льстивой разсчетливости; они называютъ ее -- съ забавнымъ анахронизмомъ, вызваннымъ созвучіемъ словъ egyptian и gipsy -- "цыганкой" и даже хуже; но мы вскорѣ узнаемъ, что они ошибаются. Къ Антонію явились послы изъ Рима; Клеопатрѣ страшно не хочется, чтобъ онъ ихъ выслушалъ -- именно поэтому она отъ него этого требуетъ. Ея тайное желаніе исполняется: посламъ отказано. Но опасность этимъ лишь отсрочена; несмотря на все, "римская мысль" коснулась обвороженнаго тріумвира, онъ узнаетъ о смерти Фульвіи, о могуществѣ Цезаря, о парѳійскомъ погромѣ -- его отъѣздъ необходимъ, онъ долженъ проститься съ Клеопатрой.

Сцены прощанія y Плутарха нѣтъ -- она принадлежитъ къ тѣмъ, которыя мы выше выдѣлили въ ту особую третью категорію (гл. III): Шекспиръ ее вставилъ, чтобы полнѣе обрисовать характеръ обоихъ героевъ. Все же было бы ошибочно предполагать, что она сочинена вполнѣ свободно: ея образцомъ была знаменитая сцена прощанія Энея съ Дидоной -- не столько, впрочемъ, въ оригинальной обработкѣ Виргилія, сколько въ передѣлкѣ его подражателя Овидія (Неroides 7); Дидона Овидія представляетъ изъ себя такую же нервную натуру, какъ и наша Клеопатра. Антоній хочетъ уйти -- надобно его задержать; если-же это невозможно -- надобно устроить такъ, чтобы онъ вернулся. Для этого Шекспиръ пользуется мотивомъ, заимствованнымъ y Овидія: пусть Антоній знаетъ, что ихъ союзъ не остался безъ послѣдствій... Стоитъ обратить вниманіе, какъ Клеопатра подготовляетъ свое признаніе: ей душно, она можетъ упасть въ обморокъ; ей то дурно, то хорошо -- "такъ любитъ Антоній..." И когда ничего не понимающій другъ хочетъ уйти, она зоветъ его обратно; "Постой, учтивый сударь, одно слово. Государь мой, мы должны разстаться... но это не то. Государь мой, мы любили другъ друга... но это не то. Это ты хорошо знаешь: что то я хотѣла тебѣ сказать; о мое забвеніе -- подлинный Антоній, и я совсѣмъ забыта!"

Courteous lord, one word.

Sir, you and I must part, but that's not it:

Sir, you and I have lov'd -- but there's not it;

That you know well: something it is I would --

O, mu oblivion is a very Antony

And I am all forgotten.

Ея слова повергли въ недоумѣніе новѣйшихъ толкователей; лучше ихъ всѣхъ, какъ намъ кажется, понялъ, однако, благодаря своему поэтическому чутью, нашъ Пушкинъ, который явно подражалъ имъ въ знаменитомъ мѣстѣ своей "Русалки":

Постой; тебѣ сказать должна я --

Не помню что.

Князь.

Припомни.

Она.

Для тебя

Я все готова... Нѣтъ, не то... постой...

Нельзя, чтобы навѣки въ самомъ дѣлѣ,

Меня ты могъ покинуть... Все не то...

Да, вспомнила: сегодня y меня

Ребенокъ твой подъ сердцемъ шевельнулся.

Антонію слова царицы непонятны, онъ считаетъ ихъ "неразуміемъ" (idelness); тогда она выражается нѣсколько яснѣе: "Тяжело", говоритъ она, носить такое неразуміе такъ близко къ сердцу, какъ это дѣлаетъ Клеопатра". Наконецъ Антоній понялъ; Клеопатра это замѣтила, она знаетъ, что теперь онъ ей обезпеченъ, что никакимъ "римскимъ мыслямъ" не вырвать того жала, которое она оставила въ его душѣ. Она благословляетъ его въ походъ и онъ удаляется, сказавъ ей съ такою-же двусмысленностью, что онъ, уходя, все-же остается съ нею.

Такъ дѣйствуетъ Клеопатра подъ вліяніемъ своей первой души; но вотъ дѣло сдѣлано. Антоній уѣхалъ -- она можетъ свободно отдаваться второй. Какъ искренно, какъ безумно она его любитъ -- это видно изъ слѣдующихъ сценъ ея томительнаго выжиданія, ея упоительныхъ воспоминаній -- "теперь онъ говоритъ или шепчетъ: гдѣ-то моя змѣя y стараго Нила? Такъ, вѣдь, онъ называлъ меня. A теперь я сама питаюсь самымъ сладкимъ изъ всѣхъ ядовъ!"... ядомъ сказки можемъ мы прибавить, который дѣйствуетъ на нее съ полной силой теперь, когда она вполнѣ отдается влеченію своего сердца. Да, выжиданіе, воспоминанія -- a затѣмъ, страшное извѣстіе о его женитьбѣ на Октавіи, изступленіе ревности и постепенное успокоеніе при вымышленныхъ показаніяхъ вѣстника о внѣшности соперницы -- все это послѣдовательно и понятно. Свѣтъ падаетъ съ одной только стороны, нѣтъ того смущающаго скрещиванія тѣней, которое мы наблюдали въ первыхъ сценахъ.

Какъ встрѣтила Клеопатра Антонія, когда онъ вторично и окончательно къ ней вернулся? Была у нихъ рѣчь объ Октавіи, или же ихъ занимало только ихъ собственное счастье, нагляднымъ символомъ котораго были младенцы-близнецы, Александръ-Солнце и Клеопатра-Луна, увидѣвшіе свѣтъ во время отсутствія отца? Мы этого не знаемъ; сцена возвращенія пропала въ общемъ сумбурѣ третьяго дѣйствія. Мы y Актія; гибель нависла надъ нашей четой. Опять Антоній съ Клеопатрой; и опять то, что мы назвали ея первой душой, назойливо даетъ знать о себѣ и препятствуетъ любви проявлять свою силу. До самой смерти Антонія свѣтъ опять падаетъ съ двухъ сторонъ; не совсѣмъ легко разобраться въ замысловатомъ узорѣ скрещивающихся тѣней.

Сохранить Антонія -- это первая забота; сохранить царство -- вторая. Почему Клеопатра настаиваетъ на томъ, чтобы сраженіе было дано на морѣ? Потому что тогда, въ случаѣ пораженія, ея флотъ можетъ спастись въ Египетъ и обезпечить ей владѣніе этой недоступной страной. Почему она при первой неудачѣ даетъ сигналъ къ бѣгству? По той же причинѣ. Но почему Антоній, постыдно оставляя свои вѣрные легіоны, слѣдуетъ ея примѣру? Потому что ему здѣсь впервые, въ шумѣ и сумятицѣ битвы, объявилась та первая душа его царицы. Онъ думалъ, что они вмѣстѣ уносятся теплой волной сказки, готовые вмѣстѣ, если такъ нужно, въ ней утонуть. Возможно-ли, чтобы Клеопатра дала ему умереть одному, спасая свою жизнь безъ него? Да, это оказалось возможнымъ; началась жестокая игра Клеопатры съ тѣмъ, кто весь отъ нея зависитъ и не имѣетъ болѣе любви, счастья, власти внѣ ея кругозора.

И вотъ они опять вмѣстѣ, но ролями они помѣнялись: не Антонія, a Клеопатру тянетъ отъ сказки къ жизни, или вѣрнѣе -- въ третью сказку, героемъ которой долженъ быть Цезарь. Его отца по усыновленію она нѣкогда плѣнила; почему ей не испытать силы своихъ чаръ и на сынѣ? Положительно ея первая душа властвуетъ надъ нею; она благосклонно принимаетъ Ѳирса, явившагося посломъ отъ Цезаря, она подтверждаетъ его фикцію, будто ея союзъ съ Антоніемъ былъ дѣломъ принужденія, a не свободной любви. A Антоній? Послѣ своего актійскаго бѣгства она примирила его поцѣлуемъ; ея переговоры съ Ѳирсомъ приводятъ его въ бѣшенство, но стоитъ ей еще разъ пустить въ ходъ свою обычную льстивость -- и онъ опять ей подчиняется. Лишь третій обманъ открываетъ ему глаза; когда послѣ его геройской защиты флотъ Клеопатры отдается Цезарю (д. ІІ, сц. 10) -- онъ чувствуетъ, что онъ проданъ; ея ласки не помогаютъ, требуются болѣе сильныя, болѣе дѣйствительныя чары. Когда-то они, распустивъ кружокъ "неподражаемой жизни", назвались "товарищами въ смерти"; эта совмѣстная смерть представлялась достойнымъ финаломъ ихъ сказки. Пусть же Антоній знаетъ, что Клеопатра сдержала свое обѣщаніе; пусть эта увѣренность наполнитъ сладостью прежнихъ дней его неминуемую кончину. Сирена ласкова и сострадательна; она не желаетъ печальной смерти тому, кто отдалъ ей всѣ силы своей жизни. A тамъ -- новая побѣда, новый другъ, новая волшебная сказка.

По отношенію къ Антонію она окажется права; но такъ же ли хорошо разсчитала она дѣйствіе своего замысла на свое собственное сердце?

Весь гнѣвъ Антонія прошелъ; онъ хочетъ послѣдовать за Клеопатрой и умолить ее простить ему. Ему представляется продолженіе ихъ земной сказки за предѣлами смерти: "тамъ, гдѣ блаженные духи отдыхаютъ на цвѣтистыхъ лугахъ, тамъ мы будемъ гулять рука объ руку..." -- вотъ его предсмертная мечта. Но ему не удается покончить съ собою рѣшительнымъ ударомъ; раненый на смерть, онъ идетъ умирать передъ глазами своей царицы. Именно этого она не разсчитала. Въ пламени его самоотверженной любви гибнетъ ея земная, себялюбивая и коварная душа. Очищенная отъ ея оскверняющаго прикосновенія, Клеопатра становится окончательно той великодушной царицей сказки, какой она была въ лучшіе моменты своей жизни. Сохранить Антонія -- теперь уже поздно; сохранить царство -- что царство безъ Антонія! Сирена подчинилась своимъ собственнымъ чарамъ; та пѣсня сладкой смерти, которую она сложила для Антонія, теперь звучитъ въ ея собственныхъ ушахъ.

Пятый актъ принадлежитъ Клеопатрѣ; его содержаніе -- ея борьба съ Цезаремъ, его конецъ -- ея побѣда надъ нимъ. Погружаясь душою въ свою сказку, она возносится все выше и выше надъ тѣмъ, что ее привязывало къ землѣ; когда то ее тянуло къ этому Цезарю, въ которомъ она видѣла побѣдителя ея друга -- теперь его участь кажется ей жалкой, онъ кажется ей рабомъ того счастія, которому она уже перестала служить. Ей говорятъ про Цезаря; она въ забытьѣ отвѣчаетъ:

Мнѣ снилось, былъ властитель Маркъ Антоній...

О, разъ еще увидѣть бы тотъ сонъ!

Все таки она во власти этого Цезаря; надо ее стряхнуть, надо изъ душной темницы жизни вырваться на волю, въ обитель чарующихъ сновъ. Она возбудила подозрѣніе Цезаря своими неосторожными рѣчами; надо усыпить его бдительность, пусть онъ считаетъ ее неразрывно привязанной къ жизни. Съ этой цѣлью она разыгрываетъ передъ нимъ комедію съ Селевкомъ... Что это была комедія, видно изъ Плутарха, который свой разсказъ о ней заключаетъ словами: "Цезарь былъ обрадованъ, видя, что она такъ дорожитъ жизнью, и ушелъ отъ нея въ увѣренности, что онъ ее обманулъ, на дѣлѣ же онъ самъ былъ ею обманутъ" (гл. 83); но и Шекспиръ позаботился о томъ, чтобъ мы не относились слишкомъ довѣрчиво къ мнимой наивности Клеопатры. Едва успѣлъ Цезарь уйти, какъ она говоритъ своимъ подругамъ: "онъ хочетъ меня обмануть, дѣвушки, чтобы я не была благородна относительно самой себя", и тотчасъ посылаетъ Харміонъ за крестьяниномъ и змѣями. Нѣтъ, несомнѣнно Клеопатра хитритъ; сговорилась ли она съ Селевкомъ, или, что вѣроятнѣе, заранѣе разсчитала его образъ дѣйствій -- этого поэтъ не счелъ нужнымъ намъ сказать; тутъ такту актера предоставлена полная свобода.

Своею послѣднею хитростью Клеопатра искупила всѣ прежніе обманы своей жизни. Благодаря ей смерть вошла въ ея послѣднее убѣжище -- смерть величавая и торжествующая, какъ закатъ солнца въ пескахъ ливійской пустыни; смерть нѣжная и сладкая, какъ ласкающая дремота египетскихъ ночей. Ирада, Клеопатра, Харміана -- одна за другой волшебницы неподражаемой жизни оставляютъ свою поруганную, земную обитель; съ послѣдними словами послѣдней изъ нихъ сказка навсегда уносится въ свою вѣчную родину, туда, гдѣ "блаженные духи отдыхаютъ на цвѣтистыхъ лугахъ",

Ѳ. Зѣлинскій.

Оставить комментарий Зелинский Фаддей Францевич (yes@lib.ru) Год: 1904 Обновлено: 23/11/2018. 71k. Статистика. Статья: Критика Критика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Зелинский Фаддей Францевич Антоний и Клеопатра (Шекспира)

Зелинский Фаддей Францевич
Антоний и Клеопатра (Шекспира)