Збышко
Страничка прошлого

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Русская Мысль", кн. XII, 1908.

СТРАНИЧКА ПРОШЛАГО.

Разсказъ.

I.

   Вагонъ подпрыгиваетъ на скрѣпахъ. Колеса выстукиваютъ какой-то назойливый мотивъ. Вѣдь это не сонъ, что я ѣду на святки домой? Украдкой щиплю себѣ пальцы. Имъ больно... Значитъ -- дѣйствительность...
   Изъ-за чего я терпѣла четыре мѣсяца гимназической каторги? По словамъ мамы -- ради диплома. А я говорю: изъ-за тети Дины. Тетя Дина науськала маму, а она и отдала меня въ гимназію, чтобы положить конецъ моей дружбѣ съ Аркашей.
   Съ какого времени появился Аркаша на нашемъ горизонтѣ? Мнѣ кажется, что онъ всегда былъ, настолько онъ пришелся намъ "ко двору". На самомъ же дѣлѣ онъ снялъ въ аренду сосѣдній хуторъ года два тому назадъ. Сталъ бывать у насъ сначала изрѣдка, потомъ все чаще и чаще. Считался Васинымъ пріятелемъ. Временами мнѣ казалось, что онъ не только Васинъ, но немножечко и мой... Понятно, я берегла эту мысль про себя...
   Помню разъ мы поссорились изъ-за сущихъ пустяковъ. На Пасхѣ это было. "Пойдемте гулять, Аркаша", позвала я. Рѣшила какъ слѣдуетъ отчитать его на прогулкѣ. Мы ушли въ мой любимый сосновый молодяжникъ и усѣлись тамъ на высокомъ песчаномъ бугрѣ. Стройныя сосенки чинной толпой тѣснились вокругъ насъ. Точно попраздничному принаряженныя дѣвочки, которымъ велѣли быть смирными и не мять платьица. Пахло лиловымъ верескомъ и нагрѣтой хвоей. Тихо-тихо было. Птицы не живутъ въ молодяжникѣ.
   На мнѣ была красная кисейная кофточка. Не по-весеннему жаркое солнце такъ сильно грѣло мнѣ плечи сквозь легкую ткань. Аркаша молчалъ и смущенно вертѣлъ въ рукахъ какую-то травку.
   Молчала и я. Всѣ слова, приготовленныя заранѣе, вылетѣли изъ моей головы, какъ стая вспугнутыхъ воробьевъ... Не надо отчитыванья. Аркаша виноватъ, конечно. Виноватъ и кается -- это же ясно...
   Не надо словъ. И я молчу и отдаюсь жаркой солнечной ласкѣ. Кладу руку на мягкій горячій песокъ. Аркаша молча захватываетъ мою руку въ свои и медленно, съ бережной лаской подноситъ ее къ губамъ, потомъ перевертываетъ ладонью кверху и приникаетъ къ ней долгимъ нѣжнымъ поцѣлуемъ. И мнѣ такъ ясно становится, что онъ теперь не Васинъ, а мой,-- и больше ничей...
   Нынче лѣтомъ Вася ушелъ въ лагери, а Аркаша продолжалъ бывать у насъ попрежнему на положеніи его пріятеля.
   Цѣлыми днями бродили мы съ нимъ по лѣсамъ и полямъ. "Аркаша, идемте за ландышами! Аркаша, давайте костеръ раскладывать на берегу, ладно?" Ну, конечно, ладно. Что тутъ спрашивать... Аркаша всегда хочетъ того, чего я хочу...
   Всю извилистую живописную Нырку изъѣздили мы на лодкѣ вдоль и поперекъ. Введемъ, бывало, лодку въ заводь. Прибрежныя березы нависли надъ водой такъ низко, что ихъ вѣтви щекочатъ намъ лицо. Поставимъ лодку вдоль берега. Теченія тутъ вовсе нѣтъ. Вода словно застыла. И темная она отъ деревьевъ. Бѣлѣютъ на ней восковыя чашечки кувшинокъ, а надъ ними носятся стрекозы съ прозрачными крылышками.
   Я ревниво оберегала отъ посторонняго вторженія "мой" лѣсъ, "мои" луга, "мою" рѣку. Когда пріѣзжала къ намъ новая француженка-гувернантка (а и много же ихъ у насъ перебывало!), то я горько рыдала, уткнувшись носомъ въ подушку. И не потому только, что отъ ея сундука пахло нафталиномъ, а я должна была спать въ одной съ нею комнатѣ. А главнымъ образомъ изъ-за того, что "мой" лѣсъ и "мои" луга должны были, по моему мнѣнію, полинять отъ ея нечестивыхъ взглядовъ. Но Аркаша сразу сталъ своимъ, и его присутствіе въ моихъ владѣніяхъ не было профанаціей. Съ нимъ было такъ хорошо! Я дѣлилась съ нимъ всѣми своими мечтами и горестями, а онъ умѣлъ такъ успокоительно слушать. И молчалъ онъ "прохладно" и уютно. Надъ нимъ у насъ чуть-чуть подсмѣивались, считали недалекимъ. Ну и пусть. Вовсе не люблю тѣхъ, кѣмъ всѣ восхищаются. Они являются какъ будто общимъ достояніемъ. А Аркаша -- мой. Я его открыла, какъ Колумбъ Америку. Я знаю навѣрное, что онъ совсѣмъ не глупый. А если другіе этого не подозрѣваютъ, такъ тѣмъ и лучше.
   Аркаша -- лошадникъ, не меньше чѣмъ я. Три недѣли лѣчили мы съ нимъ "Мышенка", когда тотъ напоролся на плугъ. Какъ онъ чудесно накладываетъ перевязки! Кто бы подумалъ, что его широкія большія руки обладаютъ такой гибкостью.
   Нынче лѣтомъ я чаще чѣмъ когда-либо ѣздила на почту. И по пути захватывала съ собой Аркашу. Вѣдь онъ жилъ по дорогѣ. Или онъ заѣзжалъ за мной.
   Кругомъ -- зеленый бархатъ озимей. Пѣсни жаворонковъ въ голубомъ небѣ... Мы привязывали лошадь къ забору и усаживались на крылечкѣ станціоннаго дома. Ждать приходилось долго. Солнце пряталось за сосѣднимъ лѣсомъ. Пахло клейкими березовыми листочками. На берегу тоскливо посвистывали кулики. За рѣкой соловей несмѣло выводилъ первыя трели, а въ почтмейстерскомъ саду ему вторилъ другой.
   А когда изъ-подъ горы поднимался сѣдой туманъ, гасла заря и показывались первыя рѣдкія звѣзды, съ шумомъ и звономъ подкатывала почта. Въ крошечномъ зальцѣ почтмейстера кипѣлъ и бурлилъ ведерный самоваръ. Поспѣшно задергивали бѣлыя занавѣсочки на окнахъ.
   Почтмейстерша сортировала почту, т.-е. отбирала наиболѣе интересныя письма, расклеивала ихъ надъ самоваромъ, бѣгло проглядывала и запечатывала вновь. "Пожалуйте, почта разобрана!" Состроивъ серьезныя лица, мы забираемъ письма и газеты.
   Вернешься домой, а передъ тобой какъ изъ-подъ земли вырастетъ фигура няни Ариши: "Барышня, пожалуйте къ маменькѣ". А въ голосѣ такія злорадныя нотки. Она вѣдь не моя,-- Васина няня. Развѣ ей меня жалко?... Конечно, будетъ репримандъ длинный-длинный... Ужъ и скверная это штука! Правду говоритъ дядя Митя: "вмѣсто реприманда взяли бы да высѣкли -- и дѣло съ концомъ. А то пилятъпилятъ тупымъ ножомъ, а когда остановиться -- не знаютъ".
   Я еле плетусь, словно стреноженная лошадь. Только бы подольше не добраться до маминой комнаты. Вѣдь ничего я не сдѣлала дурного, а сердце занываетъ такъ тоскливо.
   Мама сердито перебираетъ что-то на своемъ столѣ.
   Она здорово подвинчена тетей Диной.
   -- Мама, ты звала меня?-- спрашиваю я невинно.
   -- И ты, конечно, не догадываешься, о чемъ я хочу говорить съ тобою?
   У мамы самый уничтожающій видъ. Она строго выдерживаетъ паузу. Такъ эффектнѣе.
   Я стою у раскрытаго окна и молча смотрю въ садъ. Лучше, чтобы мама не видѣла моего лица.
   -- Я спрашиваю: когда будетъ конецъ твоимъ вѣчнымъ tête-àtête'амъ съ Аркашей, вашимъ безчисленнымъ прогулкамъ, поѣздкамъ на почту?-- говоритъ мама раздѣльно и скрещиваетъ по-наполеоновски руки.
   Началось! И все же самый худшій моментъ миновалъ. Вѣдь всего мучительнѣе ожиданіе опасности. Предстоитъ поединокъ. Будемъ защищаться.
   -- На почту, я думаю, всегда кто-нибудь будетъ ѣздить. Ты сама такъ гонишься за письмами... А мои прогулки съ Аркашей... И почему онѣ вамъ мозолятъ глаза? Теперь лѣто. Я свободна. Придетъ осень -- я снова засяду съ тетей Диной за французскихъ классиковъ. Прогулки прекратятся сами собой. Никому мы не мѣшаемъ, дурного ничего не дѣлаемъ... Не трогайте вы насъ!
   -- "Не трогайте вы насъ"... Это неподражаемо!-- мама смѣется деревяннымъ смѣхомъ.-- Да кто ты мнѣ: дочь или нѣтъ? Молоденькая дѣвочка рыщетъ цѣлыми днями по лѣсамъ и полямъ съ какимъ-то недоучкой, а я... я должна закрывать на это глаза. Я смотрѣла сквозь пальцы на то, что, по примѣру Васи, вы всѣ зовете его "Аркашей". Я думала: тѣмъ лучше, дѣвочки никогда не примутъ его въ серьезъ. И вдругъ оказывается -- Танечка жить безъ Аркаши не можетъ! Парочка неразлучниковъ... Это позоръ, неприличіе! Я краснѣю, не знаю, какъ Динѣ въ глаза смотрѣть. Боже мой, если бы мы въ наше время позволили себѣ что-нибудь подобное... Ужъ говори начистоту. Что ты, замужъ за него собираешься, что ли?
   Я молчу и не отрываясь смотрю на старую раскидистую яблоню, посеребренную луннымъ свѣтомъ.
   -- Это чудесно! Таня Неѣлова будетъ отнынѣ m-me Ше-сте-рико-вой! Постыдитесь... Вспомни только -- кто былъ твой дѣдъ?
   -- Сто разъ слыхала... Плюю я на ваше кисло-сладкое дворянство!
   -- Какъ пріятно тебѣ будетъ вѣчно смотрѣть на своего мужа сверху внизъ! Даже въ народной пѣснѣ поется: "ты отдай меня за ровнюшку".
   Хорошо бы теперь выпрыгнуть изъ окошка и убѣжать по росистой тропинкѣ. Мама видитъ, что зарядъ направленъ неудачно, и нападаетъ съ другого фланга.
   -- Замужъ ты за него не собираешься? Отлично! Но ты прекрасно знаешь, что всѣ поповны и лавочницы нашей округи считаютъ его самымъ выгоднымъ женихомъ... Какъ же ты смѣешь отбивать его у нихъ? Ты думаешь, онѣ когда-нибудь простятъ тебѣ это? Да тебя въ клочки рвутъ! Твое имя треплютъ по всему уѣзду. Про тебя говорятъ всевозможныя гадости... Права ты или виновата -- я не знаю. Я твердо увѣрена въ одномъ: эти толки налагаютъ неизгладимое пятно на твою репутацію. Только припомни пословицу: добрая славушка лежитъ, а худая бѣжитъ... Онъ не женихъ тебѣ и все же днюетъ и ночуетъ въ Дольцахъ. Вы не разстаетесь цѣлыми днями... Кто онъ тебѣ? Ты достаточно начиталась разныхъ непозволительныхъ романовъ, чтобы быть компетентной въ этомъ вопросѣ...
   Въ самомъ дѣлѣ, кто онъ мнѣ? Дѣйствительно, я читала массу непозволительныхъ романовъ и "все" знаю.
   Тетя Дина всегда такъ любезно предупреждала о томъ, чего не слѣдуетъ читать. Въ ту же ночь грѣховный романъ оказывался подъ тюфякомъ моей постели. Тамъ гащивали и Сафо, и Фостэнъ, и Шери. Я не читала, а глотала, всегда отдавая предпочтеніе коротенькимъ строчкамъ. Жуткое ожиданіе, что вотъ-вотъ накроютъ съ поличнымъ, придавало чтенію особенную прелесть. Никогда никто не вошелъ, а моя тайна какимъ-то образомъ стала извѣстна всему дому.
   Пилили меня нещадно и столько разъ на всѣ лады повторяли: теперь Таня "все" знаетъ,-- что въ концѣ-концовъ я и сама этому повѣрила...
   Однако мнѣ кажется, что Мопассанъ, Гонкуры и Ко не прольютъ свѣта на этотъ вопросъ. Быть можетъ, русскіе романисты помогутъ мнѣ разрѣшить загадку? Кто же Аркаша? Вронскій? Инсаровъ, Лаврецкій? Рудинъ? Нѣтъ, все не то...
   Если бы мама знала, какъ онъ корректенъ! Онъ всегда какъ бы предстоитъ предъ лицомъ семи престарѣлыхъ тетушекъ. Почему это? Помнитъ ли онъ во всѣ минуты своей жизни, что Неѣлова ему не пара? Или, можетъ быть, въ его чувствѣ ко мнѣ недостаетъ африканскаго элемента?
   Ахъ, да не все ли равно? Я люблю, чтобы меня любили. А жизнь меня этимъ не балуетъ... Всякій разъ послѣ нашего съ Лизой дебюта въ родственномъ кругу, мама спрашивала тетю Дину: "Ну что Лиза, какъ?" -- "Была мила, какъ всегда, и очень всѣмъ понравилась". Мама (упавшимъ голосомъ):-- "А... Таня?" -- "А Таня опять не понравилась".
   И это неизбѣжно. При всякомъ новомъ знакомствѣ я заранѣе знаю, что я "опять не понравилась". Появляется Аркаша и... нарушаетъ правило. Почему? А я знаю?
   Но мама ждетъ отвѣта. Надо говорить.
   -- Кто онъ мнѣ? Такой же пріятель, какъ и Васѣ. Вѣдь Васѣ ты не мѣшаешь съ нимъ дружить?
   -- Не наивничай, пожалуйста. Вася съ Аркашей не прятались отъ людскихъ взоровъ, а ты со своимъ пріятелемъ только и дѣлаешь, что убѣгаешь изъ дома. Если тетя Дина и я недостойны слышать ваши рѣчи, то, очевидно, онѣ непозволительнаго характера.
   И даже ничуть. Аркаша очень скупъ на слова. Все же я знаю, что у него было несчастливое дѣтство. Его семейная обстановка крайне тяжела, и мы, обитатели Дольцевъ, являемся для него огромной нравственной поддержкой... И все это я повѣдаю мамѣ, чтобы она раззвонила объ этомъ по всему свѣту? Да ни въ жизнь!
   -- Говоримъ о всякихъ пустякахъ. Куда держать лодку, грести или табанить, какой дорогой ближе... о погодѣ... Развѣ все припомнишь? И что ты все ко мнѣ одной пристаешь? Не нравятся тебѣ Аркашины посѣщенія, откажи ему отъ дома -- и дѣлу конецъ...
   Я знаю, что ровно ничѣмъ не рискую. Какъ-никакъ, а все же Аркаша -- "Васинъ пріятель". Въ маминыхъ глазахъ это священный санъ. Онъ обезпечиваетъ ему полную неприкосновенность.
   Мы сердито расходимся въ разныя стороны. Ни мама, ни я нисколько не убѣдили другъ друга. Все чаще и чаще возобновляются эти сцены. Я разсказываю Аркашѣ о положеніи дѣлъ. Посовѣтовавшись между собою, мы рѣшаемъ быть дипломатичными. Аркаша играетъ съ мамой въ пикетъ несчетное число королей, набиваетъ папиросы для тети Дины, копается въ огородѣ вмѣстѣ съ Лизой. Я пытаюсь читать "умныя" книжки, прилежно играю гаммы, даже пробую вышивать. Мы не только не гуляемъ вмѣстѣ, мы даже не глядимъ другъ на друга.
   Такъ проходитъ нѣсколько дней. Насъ начинаетъ тянуть въ лѣсъ, на лодку, словно пьяницъ къ вину. Мы пробуемъ бороться съ искушеніемъ, но оно побѣждаетъ и... все идетъ по-старому. То-есть, не совсѣмъ. Съ нѣкоторыхъ поръ и мама, и тетя Дина не желаютъ замѣчать нашихъ эскападъ. По вечерамъ онѣ запираются въ маминой комнатѣ. Цѣлыми часами гудитъ тамъ, словно шмель, однотонный голосъ тети Дины, а мама сморкается въ отвѣтъ и, кажется, всхлипываетъ. Остальной вечеръ она ходитъ съ опухшими глазами, а тетя Дина ожесточенно пыхтитъ папиросой.
   Сначала насъ пугала эта перемѣна тактики. А потомъ мы привыкли, будто и вѣкъ такъ было.
   А бѣда уже насъ подстерегала... Въ одно прекрасное утро мама пришла ко мнѣ съ заплаканнымъ лицомъ и, глядя куда-то въ уголъ, произнесла несвязную рѣчь.
   Теперь тяжелыя времена... Дворянство бѣднѣетъ. И мы, Неѣловы, не избѣгли общей участи... Вамъ, дѣвочкамъ, предстоитъ зарабатывать себѣ кусокъ хлѣба. Для этого необходимъ дипломъ. Лиза еще можетъ подождать годикъ-другой... Но тебя, Таня, мы рѣшили съ тетей Диной отдать въ гимназію... Два года въ школѣ, среди подругъ, сгладятъ шероховатости твоего характера...
   Другими словами: отучатъ меня отъ Аркаши? Знаю я, чьи это происки!
   Всѣ закоулочки моего сердца наполняетъ такая жгучая злоба противъ маминой коварной совѣтчицы, что мѣста для горя уже не остается. Съ каменнымъ лицомъ собираю я книги, укладываю чемоданъ. Мама ходитъ съ опухшими глазами. Рѣкой разливается Лиза. А я только судорожно стискиваю зубы, глядя на ихъ заплаканныя лица.
   И все же тетя Дина дѣйствовала такъ не изъ непріязни ко мнѣ. Она была только типичной представительницей старшихъ,"grands parents",-- "гранъ-старье", какъ называетъ ихъ дядя Митя...
   Члены этой коллегіи вѣчно судъ судятъ и рядъ рядятъ. Обсуждаютъ провинности "молодежи", читаютъ ея письма, залѣзаютъ въ ея душу съ ногами, съ сапогами... Въ жгучій полдень, когда все живое прячется въ холодокъ, старшіе сидятъ на террасѣ... Наоборотъ, едва лишь повѣетъ манящій вечерней свѣжестью, какъ они заберутся въ комнаты и плотно закупорятъ всѣ окна и двери. Чѣмъ-то безконечно-затхлымъ вѣетъ отъ ихъ ворчливыхъ рѣчей и кислыхъ физіономій...
   Я умѣла виртуозно прятаться отъ "гранъ-старья".
   Уходила въ мою любимую березовую аллею. Впереди догораетъ заря. И такъ хорошо идти къ ней навстрѣчу. Все тянетъ дальше и дальше впередъ, словно нашелъ дорогу къ своему счастью... Пахнетъ росистой травой и цвѣтами. На сосѣднемъ болотцѣ съ азартомъ кричатъ лягушки. Надъ головой гудятъ майскіе жуки. Иногда, не разсчитавъ полета, стукаются въ самое лицо. Подъ горой ребятишки съ хохотомъ и гикомъ гонятъ табунъ "въ ночное". А на краю дальняго поля кто-то невидимый протяжно выводитъ:
   
   Разсказать ли вамъ, подружки,
   Про несчастье про мое?...
   
   Иногда я спасалась отъ нихъ съ книгой подъ мышкой на сѣновалъ. Контрабанду я туда не носила. Лучше всего читать на сѣновалѣ Тургенева или Вальтеръ-Скотта. До истомы сладко пахнетъ свѣжимъ сѣномъ. Шуршатъ и звонко ломаются сухія былинки. Все время въ нихъ слышится сдержанная возня: это хлопотливо снуютъ разные жучки и букашки... Я забираюсь въ свое уютное гнѣздышко у окна, образованнаго вывалившейся доской. Передо мной симѣютъ безбрежныя поля, а на горизонтѣ чуть бѣлѣетъ наша сельская церковь... Я съ наслажденіемъ вытягиваюсь на мягкомъ сѣнѣ и съ головой ухожу въ чтеніе любимаго писателя... Сколько я здѣсь плакала надъ слезами Лизы и Аси, надъ безнадежной любовью Ревекки и страданіями отважнаго рыцаря Айвенго...
   

II.

   Какъ? Это ужъ Дѣдлово, а у станціоннаго подъѣзда наши лошади! Алексѣй говоритъ безъ-умолку, ежеминутно оборачивая ко мнѣ свое улыбающееся запидевѣлое лицо.
   Я уже знаю всѣ конюшенныя новости.
   Теперь онъ разсказываетъ о томъ, какъ въ Дольцы забѣжалъ волкъ "въ самыя заговины".
   "Сидимъ это мы, значитъ, на кухнѣ, Ипатычъ мнѣ тулупъ перекрывалъ. Бѣжитъ Варька, какъ глина бѣлая. "Ипатычъ, кричитъ, Ипатычъ, значитъ волкъ!" А онъ ей: "Варька, говоритъ, что ты брешешь?" Выбѣгли на улицу. У Ипатыча въ рукахъ желѣзный аршинъ, у няньки салатникъ, у Дарьи кастрюля, какъ, значитъ, она ее чистила -- невдомекъ на столъ поставить... А я и вовсе съ голыми руками. Побѣгли въ садъ. А онъ возлѣ балкона стоитъ, на насъ поглядываетъ... Ужъ и матерой волчище!... Зашумѣли это мы, закричали. Онъ, значитъ, легкимъ трускомъ къ лѣсу и побѣжалъ... Да все оглядывается, шельмецъ".
   Богъ съ нимъ, съ этимъ волкомъ! Скорѣе бы до дому, увидать всѣхъ своихъ.
   ..."Догнали его до березовой опушки. Онъ какъ оборотится да взвоетъ... Наши бабы на утекъ! Ну и мы, значитъ, съ Ипатычемъ назадъ...Что-жъ, вѣдь его голыми руками не возьмешь!"
   Мышенокъ опустилъ постромки и прислушивается къ знакомому голосу. Корноухій убавилъ рыси и покачиваетъ въ тактъ своей пышной гривой.
   -- Да вѣдь этакъ я васъ, барышня, заморожу,-- спохватывается Алексѣй, выпрямляется на козлахъ и свищетъ особымъ лихимъ посвистомъ. Ходу, ходу! Гусевыя постромки натягиваются, какъ струна. Длинный кнутъ змѣйкой вьется за нами. На полость летятъ комья снѣга. Вѣтеръ рѣзче бьетъ въ лицо... Ходу, ходу...
   Вотъ и послѣдній перелѣсокъ, бревенчатый мостикъ. Мы взлетаемъ на гору, лихо скачемъ по березовой аллеѣ...
   Вотъ они -- Дольцы... Нашъ милый старый домъ...
   Аркаша съ сіяющими глазами скорѣе рветъ, чѣмъ отстегиваетъ полость. На крыльцѣ стоить Лиза, вся пунцовая отъ волненія. Она негромко взвизгиваетъ и тихонечко подпрыгиваетъ на мѣстѣ, какъ механическая куколка... Я, словно ураганъ, кидаюсь на шею мамѣ.
   И въ тотъ же день мы бѣжимъ съ Аркашей смотрѣть, все ли на мѣстѣ. Попрежнему ли стоитъ старый боръ и березовая рощица, и сосновый молодяжникъ. И такъ же ли скована льдомъ извилистая Нырка, какъ и въ прежніе годы... Дѣлаемъ долгій, долгій визитъ конюшнѣ. Слышится ласковое ржаніе. Мои друзья не позабыли меня. Корноухій стучитъ ножкой и проситъ сахару. Я цѣлую ихъ всѣхъ поочередно въ мордочки между ноздрей. Тамъ есть такое теплое бархатное мѣстечко. Я не думаю, чтобы имъ это особенно нравилось. Но ни одна благовоспитанная лошадь никогда и виду не подастъ, что ей это непріятно. Мышенокъ показываетъ свой лучшій фокусъ. Осторожно стаскиваетъ шапку съ Алексѣя и, раскачавъ хорошенько, швыряетъ въ самый дальній уголъ денника.
   И никто не косится на мои прогулки съ Аркашей. Почему? Тетя Дина не науськиваетъ на меня маму? Мама не хочетъ портить мнѣ святки? Ее трогаетъ мое исхудалое, блѣдное лицо? Или она сознала, наконецъ, что наша дружба безгрѣховна?
   Для всѣхъ я теперь не прежняя Таня, которая "опять не понравилась", а вся новенькая, интересная гимназистка. И Лиза закармливаетъ меня пряниками собственнаго издѣлія и самыми деликатесными вареньями. Это она-то, которая бывало, какъ коршунъ, охраняла сокровища своей кладовой.
   У насъ была французская сказка съ картинками о несчастной принцессѣ, которую тигръ похитилъ изъ королевскаго дворца. Когда и какъ ее спасли -- я не помню. Но на послѣдней картинкѣ она снова въ родительскихъ чертогахъ. Она стоитъ посреди залы въ длинной бѣлой одеждѣ, томно склонивъ усталую головку. Два усатыхъ турка почтительно поддерживаютъ ее подъ руки. А у ея ногъ -- чалмы распростершихся ницъ придворныхъ...
   Ну, вотъ теперь и меня балуютъ... почти какъ бѣлую принцессу.
   Пріѣзжаетъ Вася и привозитъ съ собой товарища-юнкера. Онъ грузинъ. Зовутъ его Ираклій Давыдовичъ. Но мы, дѣвочки, называемъ его между собою "Васинъ юнкеръ". У него восточные глаза съ синими бѣлками, крошечные усики и яркія губы. Онъ поднимаетъ платки, подставляетъ стулья дамамъ, прикладывается къ ручкѣ мамы и тети Дины. А главное -- стремится ни въ чемъ не отстать отъ Васи.
   Въ этомъ году тетя Соня первый разъ отпускаетъ къ намъ кузину Мусю. Мнѣ страшно нравится жанръ ея красоты. Бѣлокурая, розовенькая и тоненькая, она напоминаетъ севрскую пастушку.
   Къ ея великому огорченію тетя Соня сама выбираетъ для нея фасоны платьевъ. Зато Муся носитъ чуть не аршинные каблуки и собираетъ свои золотистые волосы въ удивительно-сложную высокую прическу. Только этимъ и отводитъ свою душу... Ея гибкая талія стянута широкимъ замшевымъ поясомъ съ засунутымъ за него кокетливымъ платочкомъ.
   Съ утра Вася выхватываетъ платочекъ изъ-за кушака и преспокойно перекладываетъ его въ боковой карманъ своей тужурки. Происходитъ такая сцена:
   Муся (жалобно): Вася, Вася! Отдай платокъ!
   Немного погодя, капризно: Вася, слышишь? Отдай платокъ!
   (Повелительно): Вася, сію минуту отдай платокъ.
   А Вася насмѣшлово молчитъ, вертитъ платкомъ передъ Мусинымъ носикомъ, обтираетъ имъ несуществующіе усы, покрываетъ поцѣлуями, машетъ въ знакъ прощальнаго привѣта и... юнкерскіе сапоги гремятъ внизъ по лѣстницѣ...-- А-а, такъ ты такъ!... И Мусины каблучки, дробно стуча, мчатся вслѣдъ за сапогами.
   Внизу съ грохотомъ опрокидываются стулья. Вася вооружается щеткой, Муся крокетнымъ молоткомъ. Отъ усиленной бѣготни дождемъ сыплются во всѣ стороны Мусины шпильки. Волна золотистыхъ волосъ мягко соскальзываетъ ей на плечи. Молотокъ вываливается у нея изъ рукъ. И стоитъ она посреди залы такая тоненькая, бѣленькая, безпомощная, въ ореолѣ шелковистыхъ волосъ. Васѣ становится жаль ее. Вмѣстѣ со своимъ юнкеромъ онъ ползаетъ по угламъ и подбираетъ шпильки. Муся снова водружаетъ башню изъ волосъ на своей хорошенькой головкѣ.
   И все затихаетъ на время. А потомъ опять раздается тоненькое, жалобное: "Вася, Вася, отдай платокъ"...
   Муся часто сидитъ, сворнувшись клубочкомъ, какъ кошечка, въ уголкѣ дивана у жарко натопленной печки и зябко кутается въ мѣховую накидку. "Муся, ѣдемъ кататься", предлагаетъ Вася. И вотъ уже сидятъ они рядышкомъ въ санкахъ-бѣгункахъ. Легкія саночки сильно накрепиваются то вправо, то влѣво. И Вася, и Муся лежатъ поочередно головой на снѣгу. (Кучерское искусство не принадлежитъ къ числу Васиныхъ талантовъ. Лѣтомъ онъ не минуетъ ни одной колеи или колдобины. Зимой его такъ и тянетъ во всѣ ухабы и раскаты.) И въ тѣ минуты ни по чемъ оранжерейной Мусѣ метель и трескучій морозъ...
   Пріѣзжаетъ наша эпархіалка -- въ Запольскѣ ихъ зовутъ "трепыхалками" -- Настя, дочь отца дьякона. У Насти бурое лицо и калмыцкіе глазки. Вся она черная, узловатая, приземистая, точь въ-точь тотъ корявый дубокъ, что растетъ у насъ на болотѣ. Вѣроятно, поэтому Настя имѣетъ пристрастіе къ блузкамъ нѣжнѣйшихъ оттѣнковъ и яркимъ ленточкамъ-удавочкамъ.
   Она приходитъ къ намъ безпрестанно, чаще всего съ "ночевкой".
   Дорогой ее оберегаетъ отъ волковъ Гриша, который учительствуетъ гдѣ-то на границѣ уѣзда.
   И всей компаніей мы отправляемся на лыжахъ. Иногда катаемся съ горъ, чаще идемъ на рѣку. Муся напяливаетъ на свои хорошенькія ножки огромные неуклюжіе валенки. Въ своей коротенькой англійской юбкѣ и шляпѣ-кибиточкѣ она такъ похожа на маленькую голландочку. Бѣдняжкѣ плохо дается лыжный спортъ. Безъ Васиныхъ совѣтовъ дѣло совсѣмъ не спорилось бы.
   Онъ -- добросовѣстный педагогъ, а потому на экскурсіяхъ учитель и ученица всегда въ арьергардѣ.
   По вечерамъ мы танцуемъ, гадаемъ, играемъ въ charades ея action. Муся, задрапированная простынями, танцуетъ фантастическій восточный танецъ, граціозно ударяя рукой въ тамбуринъ (крышка отъ картонки). Вася-пашй съ пробочными усами томно возлежитъ на диванныхъ подушкахъ. Онъ жадно слѣдитъ взоромъ за плѣнительной гуріей, и глаза у него блестятъ, право, не хуже, чѣмъ у настоящаго турка.
   А въ другой картинѣ Васинъ юнкеръ наряжается въ мое платье и шляпу и сразу превращается въ жеманную барышню съ осиной таліей.
   Мы ложимся спать чуть не на разсвѣтѣ. Уравновѣшенная Лиза уходитъ раньше всѣхъ. И мы дразнимъ ее "совой сплюшкой". А вы -- совы "бдюшки", возражаетъ она, сладко зѣвая. Мы встаемъ въ непозволительные часы. И утренній кофе у насъ наскакиваетъ на завтракъ, завтракъ на обѣдъ. Дарья горько жалуется мамѣ, что ростбифъ пережарился, а супъ укипѣлъ. Но вѣдь на то и праздники, чтобы не какъ въ будни.
   Мы съ Аркашей идемъ въ лѣсъ и выбираемъ кудрявую, прямую, какъ стрѣла, красавицу-елку. Какъ хорошъ ея строгій, темно-зеленый нарядъ. Аляповатыя елочныя украшенія придадутъ ей такой балаганный видъ. Но разъ ужъ такъ принято -- ничего не подѣлаешь. И мы усердно клеимъ цѣпи и бумажные флаги, нижемъ бусы, золотимъ орѣхи. А главное надо, чтобы какъ можно больше розъ. Розы -- основа всѣхъ елочныхъ украшеній. И вотъ Муся и я принимаемся за ихъ изготовленіе. Это наша спеціальность. Бумажныя розы всѣхъ оттѣнковъ -- желтыя, розовыя, пунцовыя. Онѣ больше похожи на кочни капусты. Но разъ принято считать ихъ цвѣтами, то уже не можетъ быть сомнѣнія. Мы съ головой ушли въ нашу работу и не слышимъ, какъ къ крыльцу лихо подкатила щегольская исправницкая тройка. Вася кричитъ: sauve qui peut! и черезъ минуту мальчиковъ и слѣдъ простылъ. Исправникъ стоитъ передъ нами, сконфуженно лепечетъ что-то, смущенно жмурится, подкатываетъ глаза подъ лобъ, точно поющій соловей. Блеститъ его обвѣтренное лицо, пуговицы мундира и лакированные сапоги. Какъ они хороши! Въ нихъ можно глядѣться, словно въ зеркало. Видно, что онъ надѣваетъ ихъ только по торжественнымъ днямъ, такъ какъ самъ не отводитъ отъ нихъ восхищенныхъ глазъ. Теперь и мы съ Мусей, словно загипнотизированныя, любуемся его праздничными сапогами.
   Господи, сколько онъ знаетъ иностранныхъ словъ: "циркуляція", "градація", "перронъ", "жандармерія". Мы съ Мусей слушаемъ, какъ зачарованныя, и бумажныя розы съ мягкимъ шелестомъ падаютъ съ нашихъ колѣнъ прямо къ ногамъ исправника. Онъ вскакиваетъ, галантно поднимаетъ цвѣты, щелкаетъ каблуками, какъ шпорами. Pardon... Мерси... Помилуйте...
   Долго ли намъ его занимать? Мама укрылась въ столовую подъ предлогомъ хозяйственныхъ распоряженій. Мальчики вѣроломно сбѣжали. Ну, а Настя? Она обязана была страдать вмѣстѣ съ нами. Гдѣ же она? Она, видите ли, ушла въ дальній лѣсъ вдвоемъ съ Гришей!
   И нѣтъ конца этимъ длиннымъ прогулкамъ. Мы высмѣиваемъ ихъ на всѣ лады, называемъ пошехонцами, заблудившимися въ трехъ соснахъ. Они неуязвимы. Ихъ ничто не беретъ. Если Настя съ Гришей дома, то они неизмѣнно сидятъ въ самомъ темномъ углу гостиной и таинственно бесѣдуютъ вполголоса.
   Даже елочныя свѣчи они обжигаютъ не съ того конца и распаиваютъ половину подсвѣчниковъ.
   "Увы, сомнѣнья нѣтъ"... Они влюблены! И какъ это мы прозѣвали? Гриша влюбленъ въ Настю!
   Тотъ самый Гриша, который былъ товарищемъ нашихъ дѣтскихъ игръ. Не онъ ли, спасаясь отъ краснокожихъ, порвалъ на заборѣ свои штанишки? А потомъ сидѣлъ, спрятанный подъ столомъ, пока няня Ариша, ворча и ругаясь, чинила ему эту деталь туалета. И этотъ Гриша -- герой романа. Нѣтъ, это прямо невозможно!
   Боже, сколько является у Насти совѣтчиковъ. "Настя, онъ уже просилъ твоей руки? Ну, а какъ быть съ эпархіальнымъ. Ты бросишь учиться? Настя, повѣрь, онъ не серьезно влюбленъ... Это мимолетное увлеченіе".
   Прибѣгаетъ Муся послѣ ожесточенной схватки изъ-за платка. Ея кудряшки растрепались, она дышитъ неровно, въ глазахъ еще мелькаютъ лукавыя искорки. Она наскоро оправляетъ прическу, дѣлаетъ степенное лицо и тоже говоритъ Настѣ что-то очень разсудительное. Мама зоветъ Настю къ себѣ и долго говоритъ съ нею наединѣ. Отъ мамы она переходитъ въ руки тети Дины.
   "Единственное утѣшеніе это то,-- говоритъ тетя Дина мамѣ,-- что во всей этой исторіи Муся и Таня выказали массу благоразумія. Признаюсь: я отъ нихъ этого не ожидала".
   А вечеромъ Лиза влетаетъ, какъ бомба, въ нашу комнату, отираетъ мучныя руки о передникъ и кричитъ: "И чего вы, непрошеныя совѣтчицы, суетесь не въ свое дѣло?Гриша любитъ не по настоящему? Ну, а вы-то знаете, какъ любятъ? И когда это Господь умудрилъ васъ опытомъ? Вѣдь не на васъ онъ женится? Что вамъ за дѣло до чужого счастья?"
   Одну маленькую минуточку и Муся, и я чувствуемъ себя совсѣмъ сконфуженными, потомъ быстро оправляемся и начинаемъ хохотать дѣланнымъ смѣхомъ. "Прелестно! Примѣрная Лиза -- сторонница романической любви! Недурно для начала!... Что же будетъ дальше?"
   Смущенная Лиза закрываетъ лицо фартукомъ и убѣгаетъ въ свое кухонное царство. А все же она стоитъ на своемъ и робко заговариваетъ съ Гришей, выражая сочувствіе къ его несчастливой долѣ. Тутъ уже на нее налетаютъ мальчики. Обсуждать жениховскія дѣла -- ихъ священное право. Горе узурпаторамъ.
   А мы съ Мусей ходимъ, гордыя, какъ павы. Мы сами прониклись сознаніемъ своей патентованной добродѣтели.
   "У-у, безстыдница, что выдумала,-- ворчитъ на Настю няня Ариша.-- Статочное ли это дѣло -- кутейницѣ идти за мужика. Что-жъчто учитель, а тотъ же мужикъ".
   Настинъ романъ обсуждается на всѣ лады.
   Только въ деревнѣ умѣютъ такъ беззавѣтно отдаваться злободневной новости. Въ прошломъ году за дочь красногорскаго дьякона посватался землемѣръ. Ударили по рукамъ. Насталъ день свадьбы. Уже за церковной оградой стѣной стояли любопытные. Въ церкви зажгли паникадило. Ждали только жениха. Онъ явился и... отказался отъ невѣсты. Произошелъ ужаснѣйшій скандалъ. Больше всего, конечно, бунтовалась публика, лишенная дарового зрѣлища.
   Сколько было толковъ. Просвирня горячо отстаивала правоту жениха. (Та самая, что торгуетъ "клочьями" въ базарные дни. Навязывая простодушной бабѣ гнилой линючій ситецъ, она убѣжденно говоритъ: "милушка, да онъ ужъ очень въ кучѣ хорошъ"),
   "Его зря виноватить нечего,-- доказываетъ просвирня.-- Надо говорить дѣло. Невѣста съ изъянцемъ... Сядетъ она, примѣрно, съ мужемъ чай пить. Эти-то мѣста у нея мягкія. Просвирня тычетъ кверху свои закорузлыя ладони. Блюдечко-то ей взять и неспособно... Ну, какъ же тутъ?" Просвирня торжествующе оглядываетъ собесѣдника.
   

III.

   Наконецъ, наступаетъ такой моментъ, когда Васѣ пріѣдаются и лыжи, и сцена съ платкомъ, и Гришинъ романъ. Плохо дѣло. Скоро Вася захандритъ. И тогда прощай святочное веселье! Онъ будетъ цѣлый день валяться на постели, свистѣть на весь домъ, изводить маму, дразнить насъ, мучить прислугу. Увидитъ тогда его юнкеръ, что такое Вася, одержимый "бѣсомъ унынія".
   Пріѣзжаетъ матушка въ "розовитой" блузочкѣ, старательно завитая мелкимъ барашкомъ. Перваго января -- именины ея попа. По этому случаю у нихъ состоится вечеринка. Она проситъ маму отпустить къ ней молодежь. "Пусть попляшутъ -- все-таки развлеченіе. Небольшое у насъ, поповъ, веселье... Ну да вѣдь и то сказать: выбрать-то имъ не изъ чего... Все дома да дома"...
   Мы спасены! Вася изъявилъ благосклонное согласіе.
   Мы ѣдемъ на духовный вечеръ подъ предводительствомъ тети Дины.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Въ поповскомъ зальцѣ такъ накурено, что кажется, будто кто-то развѣсилъ подъ потолкомъ синія скатерти. Передъ нами мелькаютъ разноцвѣтныя платья дѣвицъ и "бланжевая" блузочка матушки, вся усѣянная бантиками. Поповны подаютъ намъ руку "лопаточкой" и искоса окидываютъ насъ враждебнымъ взоромъ. Онѣ насъ не слиш: комъ обожаютъ. Мусѣ онѣ не прощаютъ ея пикантнаго личика, мнѣ -- Аркашу, а всѣмъ тремъ то, что мы пріѣхали со своими кавалерами.
   Мальчики быстро входятъ въ тонъ и незамѣтно прячутъ въ карманъ перчатки,-- вѣдь остальные танцоры безжалостно пачкаютъ своими ручищами свѣтлыя платья дѣвицъ. Они такъ же яростно, какъ и семинары, крутятъ на мѣстѣ своихъ дамъ и все свое вниманіе отдаютъ поповнамъ.
   Поповская кухарка Клавдія, стройная брюнетка цыганскаго типа, торжественно обноситъ гостей лакомствами. На подносѣ орѣхи, накрашеные пряники и дешевая карамель. Лицо Клавдіи ясно говоритъ: "Не стоите вы всѣ такой роскоши... Но ужъ для праздника... Жрите!" Попрыгунья-матушка бойко выхватываетъ у нея подносъ, передаетъ деверю Ѳедичкѣ и приказываетъ ему самому обносить дѣвицъ лакомствами. "Что же вы плохо просите барышенъ, Ѳедичка? Вы, вѣрно, забыли, что сегодня "вашъ" балъ... Неугостительный вы хозяинъ, какъ я погляжу!..." Матушка шутливо грозитъ ему пальцемъ, а ея вороватые глазки такъ и бѣгаютъ по сторонамъ. У Ѳедички мутно-голубые стеклянные глаза, кирпично-красныя щеки и отвислая нижняя губа. Въ прошломъ году его выгнали изъ семинаріи, и съ тѣхъ поръ онъ живетъ у брата. Ни для кого не тайна, что наша матушка любитъ его больше, чѣмъ братской любовью. Она дрожитъ надъ нимъ, какъ "орлица надъ орленкомъ", и ревниво оберегаетъ отъ женскихъ взоровъ. Но сегодня -- великое торжество. На этотъ вечеръ она даритъ его дѣвицамъ. Пусть танцуютъ съ Ѳедичкой сколько хотятъ. Ей желательно, чтобы Васильевъ день былъ для нихъ незабвеннымъ днемъ. Но въ этомъ случаѣ и поповны, и мы, дѣвочки, выказываемъ удивительную солидарность. Всѣмъ намъ гнусненекъ этотъ праздничный подарокъ. Въ кавалерахъ нѣтъ недостатка, и губастый Ѳедичка неизмѣнно остается безъ дамы. Съ горя онъ беретъ изъ рукъ товарища гармонику и играетъ намъ польку "Разлуку". Длинный тощій семинаристъ Даміанскій, съ каменнымъ лицомъ и неподвижнымъ станомъ, топчется на мѣстѣ, выдѣлывая немудрое на польки. Его маленькая, бѣлесая головка плаваетъ гдѣ-то подъ самымъ потолкомъ, а Муся, его дама, едва достаетъ ему до локтя. Мы танцуемъ кадриль "съ передачей". Чернявый семинаристъ, съ красными прыщами на блѣдномъ лицѣ, подставляетъ Лизѣ во время "балансе" свои плотно сдвинутыя руки ладошками кверху, а какъ только она опускаетъ на нихъ свои пальчики, раскидываетъ руки, словно крылья, и яростно вертитъ на мѣстѣ свою бѣдную даму. Дирижируетъ Туберозовъ. У него красное, плоское лицо, бѣлыя брови и мягкія, потныя руки. Онъ увѣренно выступаетъ на своихъ кривыхъ ножкахъ, изящнымъ жестомъ оправляетъ несуществующія манжеты, хлопаетъ въ ладоши и возглашаетъ: "Дамская кядриль!"
   Матушка мелькаетъ то тутъ, то тамъ, подсаживается къ тетѣ Динѣ и затѣваетъ съ ней солидный разговоръ. Въ душѣ она не переноситъ "старую шиповку", но какъ-никакъ, а все же тетя Дина самая почетная гостья.-- "Не церемоньтесь со мною, матушка,-- проситъ тетя Дина,-- я не хочу отрывать васъ отъ вашихъ хозяйскихъ обязанностей"... И матушка мчится въ столовую. Тамъ на большомъ блюдѣ, прикрытомъ газетой, лежитъ кусочекъ жареной телятины... Это "гвоздь" предстоящаго ужина. Матушка и боится, чтобы "бурсаки телятину не слопали". Ужинъ будетъ для самыхъ почетныхъ. Для прочихъ -- одинъ чай. Неугасимый самоваръ все время кипитъ на лежанкѣ. Чего же имъ еще? Къ тому же "холостежь" неуклонно "дуетъ пиво"...
   Изрѣдка самъ именинникъ выходитъ поболтать съ тетей Диной.
   Въ о. Василіи есть что-то военное. Онъ любитъ высокіе воротники, затѣйливыя запонки, короткіе подрясники въ обтяжку, изъ-подъ которыхъ виднѣются щегольскіе лаковые сапожки. Его домъ не блещетъ семейными добродѣтелями. Но у него "рука" вѣзапольскѣ, и потому онъ -- нашъ благочинный.
   Ради представительства онъ устраиваетъ этотъ единственный вечеръ въ году. Выигрышъ въ стуколку долженъ покрыть бальные расходы. Вотъ почему о. Василій неуклонно сидитъ за карточнымъ столомъ, втиснутымъ въ крохотную гостиную.
   У притолки стоитъ псаломщикъ Ѳеноменовъ. У него курчавая бородка и прекрасный синій смокингъ. Поповны украдкой взглядываютъ на него, словно молятъ: "подойди, подойди"...
   Онъ не станетъ танцовать: онъ пріѣхалъ ех ойсіо -- поздравить о. благочиннаго.-- Ну, что за церемоніи! Каждый лишній кавалерѣнаходка...-- Поймите же: если бы я пріѣхалъ на вечеръ -- тогда дѣло другое, но вѣдь я -- ex oficio...
   О. Василій нѣжно обнимаетъ его за талію и увлекаетъ въ залу. Ѳеноменовъ сдается и вальсируетъ съ матушкой. Она жеманно клонитъ головку на плечо кавалера, а сама зорко слѣдитъ за танцующими. Вотъ какъ? Дѣвицы наплевали на ея Ѳедичку? Онъ играетъ цѣлый вечеръ, какъ наемный гармонистъ. Хорошо же! Она имъ это припомнитъ... "Вы не дамскій кавалеръ, Ѳедичка, не умѣете ухаживать за барышнями",-- говоритъ она съ ласковой укоризной и украдкой поправляетъ нависшую прядь взмокшихъ волосъ на Ѳедичкиномъ лбу...
   Теперь одесную и ошую тети Дины сидятъ два старыхъ попа. О. Константинъ глухъ, какъ полѣно, и только хлопаетъ глазами. А о. Кондратій, востроносый, сѣденькій и юркій, вступаетъ съ ней въ горячій споръ... Настей и Гришей овладѣлъ порывъ отчаянной смѣлости. Они не разстаются во весь вечеръ, несмотря на то, что дьяконица дѣлаетъ имъ сердитые глаза изъ-за дверей.
   Мы танцуемъ безъ-устали и уже въ лоскъ уложили нашихъ гармонистовъ. Волостной писарь, съ лицомъ, похожимъ на губку, беретъ въ руки скрипку и извлекаетъ изъ нея пронзительные тонкіе, какъ ниточка, звуки. "Чижикъ, чижикъ, гдѣ ты былъ?" взвизгиваетъ скрипица. Муся и я тщательно продѣлываемъ вторую фигуру кадрили. У насъ губы подергиваются и лица прыгаютъ отъ сдержаннаго смѣха. Неужели расхохочемся?
   Послѣднюю кадриль танцуемъ безъ музыки. Всѣ поютъ хоромъ "Не будите молоду"... Я въ первой парѣ съ Туберозовымъ. На прощанье онъ изобрѣтаетъ самыя замысловатыя фигуры.-- Я собьюсь,-- сознаюсь я смиренно.-- "А я въ васъ увѣренъ, Татьяна Александровна,-- съ величавымъ благожелательствомъ говорзтъТуберозовъ.-- Кто отчаянно путаетъ фигуры, такъ это матушка. Она растерянно машетъ ручками и кидается по всѣмъ угламъ. Но Туберозовъ зорко слѣдитъ за нею, вылавливаетъ ее изъ самой толчеи и сдаетъ съ рукъ на руки ея отчаявшемуся кавалеру. "Пастухъ выйдетъ на лужокъ, заиграетъ во рожокъ"... гудятъ семинарскіе басы... И подъ звуки этой пасторальной пѣсни мы съ Туберозовымъ скачемъ, какъ козлы, черезъ всю залу...
   Водимъ хороводы. Сцѣпившись руками, плавно движемся по залу. "Не въ трубу ли я трубила" -- протяжно затягиваетъ Маша Граціанская. Ея пухлый ротикъ такъ и лоснится отъ губной помады. Заодно она ею же намазала и щеки. "Все бъ я съ милымъ говорила" -- подхватываетъ хоръ. Навѣрное такъ же водили хороводы и въ допетровскія времена. Только, мнѣ думается, сарафанницы гнусили меньше и не придавали пѣснѣ такой заупокойный характеръ. "Не садися со мной рядомъ", увѣщаетъ дѣвица своего милаго, потому что "люди скажутъ, что ты любишь".
   "Что, Танечка, всѣхъ завтра пересобачивать будете?" наклоняется ко мнѣ Аркаша.
   Я тихонько покачиваю головой, улыбаюсь ему глазами и продолжаю пѣть.
   
   Если любишь... то скажися
   А не любишь... откажися...
   
   Назидательная пѣсня!
   Потомъ мы ужинаемъ въ обществѣ батюшекъ. Матушка одѣляетъ насъ кусочками холодной телятины, угощаетъ вишневкой, отдающей сандаломъ. Батюшки хлопаютъ рюмку за рюмкой. О. Василій бойко таскаетъ изъ-подъ стола бутылки пива. Расхрабившійся писарь разсказываетъ анекдотъ: "Однажды одно семейство заказало себѣ боа изъ лисьихъ хвостовъ"... Какъ ихъ надулъ скорнякъ -- я не помню, но знаю, что адвокатъ обиженнаго семейства спросилъ плута на судѣ: "А что вы скажете, господинъ про...хвостъ?"
   Мнѣ дѣлается не по себѣ. Отъ анекдота? Отъ табаку? Оттого, что "голодающіе" семинары заглядываютъ въ дверь столовой?
   Ѳедичка бойко играетъ польку "Фіалку". Подвыпившіе попы пускаются въ плясъ. Бравый о. Гавріилъ держитъ руку фертомъ и крѣпко прижимаетъ къ себѣ свою даму. О. Василій лихо прищелкиваетъ каблуками. Его пышные волосы раззѣваются, какъ покрывало. Старые батюшки взмахиваютъ широкими рукавами рясъ, какъ испуганныя птицы крыльями, и гуськомъ выходятъ изъ залы. За ними выплываетъ возмущенная тетя Дина.-- "Дѣти, мы ѣдемъ домой... Благодарю васъ, матушка, за доставленное удовольствіе... Это невозможно... Дѣвочки не привыкли ложиться такъ поздно"...
   Мальчики вытаскиваютъ изъ-подъ груды тулуповъ наши шубы. Васинъ юнкеръ подаетъ тетѣ Динѣ ея безчисленныя косынки.
   -- Муся, ты поѣдешь со мной,-- командуетъ тетя Дина. Въ ея голосѣ еще клокочетъ возмущеніе.
   -- Что вы, тетя Дина,-- звенитъ тоненькій голосокъ Муси.-- Да я еще меньше, чѣмъ Таня, переношу возокъ! У меня дѣлается настоящая морская болѣзнь...
   Съ этими словами она безслѣдно исчезаетъ въ толпѣ. А когда мы выходимъ на крыльцо, тамъ далеко, подъ горой, мелькаетъ темное пятнышко. Это Вася съ Мусей въ саночкахъ-бѣгункахъ спасаются отъ морской болѣзни... Васинъ юнкеръ почтительно подсаживаетъ тетю Дину и, покорно вздыхая, лѣзетъ за нею въ возокъ, гдѣ такъ пахнетъ мышами и съѣденнымъ молью сукномъ. Лиза дремлетъ подлѣ меня въ саняхъ и тихонько клюетъ носомъ. Аркаша безуспѣшно пытается закурить.
   Высоко въ небѣ стоитъ полная луна и кажется отсюда такой маленькой и блѣдной. А кругомъ безбрежныя голубыя поля... но какъ холодно! Руки стынутъ въ лайковыхъ перчаткахъ. Я вынимаю ихъ изъ муфты и покусываю несгибающіеся пальцы.
   -- Танечка, у васъ руки мерзнутъ? Хотите: научу, какъ согрѣть? тихо спрашиваетъ Аркаша.-- Хочу.-- Снимите перчатки. Такъ... теперь засуньте руки въ муфту!...
   Черезъ минуту обѣ мои руки лежатъ на горячей Аркашкиной ладони. Другая накрываетъ ихъ сверху. Онъ осторожно то поглаживаетъ, то пожимаетъ мои озябшіе пальцы. Имъ сразу стало тепло и хорошо...
   На луну нѣтъ-нѣтъ да и набѣжитъ легкое облачко. И кажется, что ее задернули кисеей. Голубыя поля становятся дымчатыми. Всѣ предметы пріобрѣтаютъ такія мягкія неясныя очертанія... Призрачная ночь во вкусѣ Гофмана.
   Какія твердыя, увѣренныя руки у Аркаши! Можетъ быть, это и есть -- les mains qui me guideraient?... Вотъ было бы славно. Никакой отвѣтственности: куда повели, туда и пошла бы... Задергивать меня не слѣдуетъ -- тогда я закусываю удила. Распускать поводья -- тоже скверно. Я всегда должна чувствовать узду... Какимъ блѣднымъ кажется Аркаша въ лунной дымкѣ... Нѣтъ, не ему держать поводья мягкой, но твердой рукой... А все же... мнѣ хорошо сейчасъ!
   

IV.

   На другой день мы "пересобачиваемъ", по выраженію няни Ариши, всѣхъ участниковъ духовнаго вечера.
   А Насти нѣтъ какъ нѣтъ. Ни сегодня, ни завтра. А послѣ завтра намъ уже пекутъ дорожные пирожки. Мама съ красными глазами укладываетъ Васинъ чемоданъ.
   Я мрачно собираю учебники. Теперь ужъ намъ ни до кого...
   Настя появляется только во время преддорожнаго меланхолическаго завтрака,-- взволнованная, съ ковровымъ мѣшочкомъ въ рукахъ...-- Настя, почему ты такъ долго не шла? Что случилось?-- Гриша сдѣлалъ тебѣ предложеніе?
   Да, Гриша посватался за нее. И далъ бы ей окончить епархіальное. Они поженились бы только лѣтомъ. Но папаша и мамаша слышать объ этомъ не хотятъ... Голосъ у Насти перехватываетъ... Они отказали ему наотрѣзъ... Настя закрываетъ лицо салфеткой и безутѣшно всхлипываетъ.-- Папаша и мамаша очень просятъ васъ, Наталья Михайловна, чтобы вы позволили мнѣ ѣхать съ Таней... А то они боятся, что "онъ" поѣдетъ за мной слѣдомъ и "разговоритъ" меня дорогой. Они увѣрили его, что я ѣду завтра. А сегодня папаша будетъ караулить его цѣлый день...-- Конечно, можно, милая Настя...
   -- Ну и времена,-- говоритъ тетя Дина, шумно отодвигая кресло.-- Всего можно ждать... Не то что "разговоритъ", а устроитъ со своей "бандой" засаду на дорогѣ да и похититъ Настю...
   Тетя Дина властно отдаетъ приказанія. Ея голосъ гремитъ по всему дому. Отъ нея вѣетъ несокрушимой энергіей. Она -- словно полководецъ передъ битвой...
   -- Таню и Мусю проводитъ до Запольска моя Матрена Ивановна... Такъ надежнѣе. А то, можетъ быть, пользуясь пагубнымъ примѣромъ, Аркаша вздумаетъ бѣжать съ Таней, а съ Мусей -- ce porteenseigne circassien... Дѣти отправятся засвѣтло... Да... Ты, Лиза, не ѣдешь на станцію... Молода ты еще для подобныхъ зрѣлищъ...
   Всѣ мы проникнуты Настиной драмой, и горечь разлуки отступаетъ на второй планъ.
   Я ѣду съ Настей. Неужели ее похитятъ? Можетъ, это вздоръ? Тети Динина фантазія? Ужъ если Гриша со своей "бандой" и устроитъ засаду, такъ не иначе какъ въ Пьяномъ Бору... "Они" схватятъ лошадей подъ узцы... Алексѣй пронзительно свистнетъ: "Голубчики, грабятъ"... Какъ жутко и вмѣстѣ привлекательно...
   Но мы благополучно проѣзжаемъ Пьяный Боръ съ его угрюмыми мачтовыми соснами. Нѣтъ и слѣда ни Гриши, ни его банды...
   ........................................................................................................
   -- Танечка, пожалуйте вы въ вагонъ,-- отчаянно кричитъ Матрена Ивановна, свѣшиваясь черезъ перила площадки.
   -- Не пойду, Матрена Ивановна,-- еще и перваго звонка не было.
   Пока я гуляю по платформѣ, мнѣ кажется, что я еще не такъ далеко отъ Дольцевъ.
   --...И не смѣйте писать мнѣ казенныхъ зализанныхъ писемъ, Аркаша... Вы должны разсказать мнѣ все, все: какъ Дольцы и про конюшню и замѣтно ли вамъ мое отсутствіе...
   Передъ третьимъ звонкомъ къ вокзалу подлетаетъ взмыленная лошадь. Изъ саней выкатывается Гриша (не доглядѣлъ-таки о. дьяконъ!) и невѣрной походкой направляется къ нашему вагону. Лицо его красно, а глаза какіе-то отстоялые. Шапка такъ некрасиво сползла на затылокъ.
   -- Тайкомъ уѣхали, Настасья Іосафовна? Нехорошо-съ!-- говоритъ онъ съ кривой усмѣшкой.-- Даже и проститься не пожелали. Я вѣдь не звѣрь: васъ не укусилъ бы...
   Дальше мы не слышимъ. Онъ отводитъ въ сторону помертвѣвшую отъ волненія Настю.
   Всѣмъ намъ почему-то дѣлается неловко.
   -- Онъ пьянъ?-- спрашиваю я тихонько у Аркаши.
   -- Можетъ быть... Танечка, да вѣдь не отъ одного винахмелѣютъ. Иногда и отъ горя пьянѣешь... Или вамъ это никогда не приходило въ голову?-- И Аркашины глаза глядятъ на меня съ насмѣшливой грустью.
   -- Барышни! Танечка, Муся! Да ступайте же въ вагонъ!-- взмаливается Матрена Ивановна.-- Вѣдь этакъ я одна уѣду! На мученье я вамъ, что ли, далась?
   Поѣздъ ползетъ, какъ черепаха, громыхая расхлябанными винтами и гайками. Матрена Ивановна въ десятый разъ пересчитываетъ наши вещи и, вытянувъ длинную шею, косится на Настю, тихо всхлипывающую въ уголкѣ.
   Муся и Вася стоятъ у окна. Муся ухитрилась прицѣпиться кружевнымъ шарфомъ къ пуговицѣ Васиной шинели. Поневолѣ приходится прижиматься головой къ его плечу. Жесткое сукно царапаетъ нѣжную щечку. Вася и его юнкеръ усердно хлопочутъ надъ освобожденіемъ бѣдной плѣнницы. Жаль порвать дорогое кружево. И это, конечно, осложняетъ задачу...
   Навстрѣчу намъ медленно плывутъ строгія темныя ели въ своихъ снѣжныхъ ризахъ... И нѣтъ имъ дѣла до того, что возвращаюсь я снова къ постылымъ учебникамъ и ненавистной городской жизни...

Збышко.

"Русская Мысль", кн. XII, 1908

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru