Збышко
Санатория

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Письмо.).
    "Русская Мысль", кн.IX, 1908.

   

САНАТОРІЯ.

(Письмо.)

   Прошумѣлъ ливень. А теперь дождь идетъ прямой, упорный, безнадежный. Изъ водосточныхъ трубъ вода льетъ маленькими каскадами. На улицахъ стоятъ огромныя лужи, въ нихъ отражается бѣлое небо, и оттого онѣ кажутся бездонными. Тротуары, крыши домовъ, зонтики и "непромокайки" прохожихъ, извозчичьи пролетки съ поднятымъ верхомъ лоснятся, словно смазанные масломъ. Ворона, вся мокрая и растрепанная, гуляетъ вдоль тротуара большими энергичными шагами, такъ же бодро, какъ въ ведреный день.
   Кабы не дождь, докторъ погналъ бы меня на прогулку. Какой докторъ? Конечно, не старый нѣмецъ (того мы видимъ только мелькомъ), а его помощникъ, душа санаторіи, Рафаилъ Алоизіевичъ. Каково имечко? языкъ сломаешь! Наши дамы заглаза зовутъ его "Рафаэлемъ". Для краткости и я буду звать его такъ же. У насъ нѣтъ ни двора, ни садика. Поэтому мы, больные, гуляемъ въ сосѣднемъ гаденькомъ скверикѣ. А для этого приходится пройти до конца нашу улицу да еще длинный извилистый переулокъ.
   Самое мое завѣтное желаніе -- залѣзть какъ таракану въ печную щель и прятаться тамъ отъ людей и отъ жизни. А вмѣсто того я должна идти по улицѣ подъ раздражающими лучами великопостнаго солнца, слушать грохотъ пролетокъ, назойливыя выкрикиванія разносчиковъ и глотать ѣдкую пыль. А прохожіе? Я вижу ясно по ихъ лицамъ: они всѣ до единаго догадываются, что я иду изъ санаторіи на прогулку по приказанію доктора. Одни смотрятъ съ холоднымъ любопытствомъ, другіе -- съ обиднымъ состраданіемъ, третьи -- съ насмѣшкой. Я ощущаю на лицѣ физическое прикосновеніе этихъ взглядовъ: они клейки, какъ паутина.
   Смущенная и злая, съ судорожно-сжатыми зубами и неровно бьющимся сердцемъ, я прохаживаюсь по боковой, наиболѣе безлюдной дорожкѣ сквера. Разъ... два... три... пять обязательныхъ туровъ,-- и мое испытаніе кончено.
   На мое счастье сегодняшній дождь зарядилъ надолго. Съ отраднымъ сознаніемъ безопасности я примащиваюсь поудобнѣе въ жесткомъ нескладномъ креслѣ и раскрываю томикъ любимаго Апухтина. А изъ книги выскальзываетъ узенькій розоватый кусочекъ картона и падаетъ мнѣ на колѣни.
   Это ваша фотографія. Помните?... та, которую я снимала на балконѣ торнтоновской дачи... И мнѣ такъ живо представился старинный домъ, широкій балконъ съ традиціонными пятью колонками. Внизу ослѣпительно-бѣлая лента шоссе, а за нею безбрежное яркосинее море. Ваша красивая смуглая голова откинута на спинку кресла и кажется еще смуглѣе отъ бѣлаго кителя. Глаза смѣются изъ-подъ надвинутой на лобъ фуражки, шелковистые усы вздрагиваютъ отъ улыбки, сверкаетъ полоска ослѣпительно бѣлыхъ ровныхъ зубовъ. Слышу мой любимый пронзительный крикъ цикадъ. Мягкій вѣтеръ съ моря ласкаетъ разгоряченное лицо.
   И, охваченная волной воспоминаній, я сажусь писать это письмо. Попади оно въ постороннія руки, тотъ, чужой, сказалъ бы: "Женщина никогда не знаетъ чувства мѣры. На фонѣ картинныхъ декорацій и ея герой непремѣнно долженъ быть красивый смуглый брюнетъ".
   Ну, чѣмъ же я виновата, что все правда такъ и было! Видъ съ нашего балкона былъ такой дивный, что когда я взглянула на него первый разъ, у меня сердце замерло, какъ отъ быстраго полета.
   Весь балконъ завитъ маленькими красными розами и душистой каприфоліей. Цвѣтутъ глициніи. Пышные лиловые гроздья красиво свѣшиваются со стѣнъ крохотной кухоньки Савельича. Бѣдный Савельичъ! Однажды онъ разставилъ на площадкѣ великолѣпные столики "подъ мраморъ" для удобства господъ дачниковъ, которыхъ онъ кормитъ "отъ себя". Но безпощадный управляющій приказалъ немедленно убрать ихъ, говоря, что они портятъ видъ парка. И востроглазая Саша попрежнему летала, какъ пуля, разнося обѣды по безчисленнымъ сосѣднимъ дачкамъ.
   Мы съ вами, несмотря на палящую жару, храбро приходили обѣдать подъ развѣсистымъ платаномъ, ибо, на наше счастье, колченогій столикъ не подвергся остракизму. Надъ нами, по верхней дорогѣ, стонала и горько жаловалась на что-то маджара, навьюченная хворостомъ, а погонщикъ-татаринъ невозмутимо тянулъ свою заунывную пѣсенку. Проходили гуськомъ запыленные поденщики-дангалаки, мелькали продавцы фруктовъ и расшитыхъ чадръ. Старый Ахметъ, съ сивыми усами на бронзовомъ морщинистомъ лицѣ, бережно отбиралъ самые крупные душистые персики, клалъ ихъ передъ нами на скатерть и величественно уходилъ, не дожидаясь платы. "Дэнги? зачѣмъ дэнги? Послэ отдашь -- успѣешь".
   Проходили дачницы съ влажными отъ купанья волосами, разомлѣвшія отъ морской воды. Съ каждой изъ нихъ -- если только она не была старымъ уродомъ -- вы старались встрѣтиться взглядомъ и потомъ долго-долго смотрѣли ей вслѣдъ. Какой вы были типичный homme à femmes! Кого тутъ только не было: и дамы свѣта и полусвѣта, и швейки, и горничныя.
   Встрѣча съ женщиной означала для васъ коротенькій романъ, неизбѣжно заканчивавшійся тѣмъ, что французы такъ очаровательно легкомысленно называютъ la bagatelle.
   Вы пользовались огромнымъ успѣхомъ,-- это было такъ понятно. Но что вы сами увлекались каждой новой "ею" со всѣмъ пыломъ пятнадцатилѣтняго гимназиста, этого я рѣшительно не постигала. И при этомъ такая подкупающая искренность, ни тѣни фатовства ши цинизма.
   -- Увѣряю васъ, что это только упрочиваетъ, скрѣпляетъ дружбу,-- убѣждали вы.
   -- Это возмутительная ересь, теорія жителя Гонолулу.
   -- Ну, что же дѣлать, если я родился со взглядами дикаря? Зовите меня зулусомъ, но будьте снисходительны ко мнѣ.
   -- По-моему у васъ скорѣе лицо калабрійскаго бандита, mais va pour le zoulou.
   А "зулусъ" улыбался такой обезоруживающей улыбкой и такъ почтительно цѣловалъ у меня руки...
   И я всѣми силами старалась выработать въ себѣ снисходительность. Чѣмъ онъ виноватъ, разсуждала я; можетъ быть, основаніемъ всего этого является несчастная наслѣдственность? Неправильное воспитаніе додѣлало остальное. Вѣдь его вырастило то привилегированное учебное заведеніе, которое споконъ вѣку поставляло изящныхъ кавалеровъ для столичныхъ баловъ. Или, можетъ, его въ дѣтствѣ "мамка уронила"?
   Въ концѣ-концовъ я пріучила себя смотрѣть на вашу грѣховность, какъ на физическій изъянъ. Господи Боже мой! вѣдь могли бы вы оглохнуть на одно ухо, охромѣть? Развѣ это измѣнило бы мое отношеніе къ вамъ? Напротивъ!
   И все пошло у насъ очень гладко. Пока въ одинъ прекрасный день вамъ не пришла въ голову несчастная мысль заняться моимъ "обращеніемъ". Вы принялись за проповѣдь со всѣмъ фанатизмомъ сектанта. Всю мою терпимость какъ рукой сняло.
   -- Вы упускаете изъ виду, что я очень учена на этотъ счетъ. И какъ это вы, мужчины, такъ удивительно быстро дознаетесь, что та или иная жена "въ разводѣ" или "разъѣздѣ" съ мужемъ? По наитію? Или, сами того не подозрѣвая, мы носимъ печать Каина на своемъ челѣ?-- И не теряя времени ведете атаку. Очень тонкую -- только жаль, всегда по одному и тому же шаблону. Чуть не со слезами въ голосѣ говорите вы о неудачныхъ бракахъ, о разбитыхъ иллюзіяхъ. Но все же не слѣдуетъ отчаиваться. Надо жить и наслаждаться жизнью. Она такъ коротка! Это даетъ и утѣшеніе и успокоеніе. (Отчего ужъ прямо не сказать: склеиваетъ разбитое сердце?)
   Конечно, нуженъ партнеръ. Но... онъ тутъ, близко, онъ къ вашимъ услугамъ.
   -- Этотъ монологъ всегда проникнутъ такимъ братскимъ участіемъ или отеческой заботливостью,-- это уже глядя по возрасту утѣшителя. Увѣряю васъ, всѣ эти сострадательные люди очень скоро убѣждались, что они сердобольны -- en pure perte. Съ вами я не хочу быть рѣзкой. Вы этимъ злоупотребляете. И потому ваша проповѣдь носитъ такой непростительно настойчивый характеръ.
   И правда. Своимъ упрямствомъ вы нарушили очарованіе многихъ полуденныхъ часовъ. Балконъ на дачѣ Торнтона. Тихо и знойно. Все полно нѣги и сладкаго покоя. Я вытянулась въ покойномъ chaise longue'ѣ. Такъ хорошо! Лѣнь шевельнуться. Безъ конца смотрѣла бы на синее море и воздушныя сказочныя горы съ жемчужнымъ отливомъ, голубѣющія на краю неба. Тѣло нѣжится въ удобной позѣ. И душѣ тоже хочется отдохнуть и "распуститься". Говорить о томъ, что на небѣ ни облачка, а нарзанъ упоительно холоденъ, говорить разныя platitudes,-- все, что придетъ въ голову. Но... я чувствую на себѣ вашъ пристальный взглядъ. У васъ въ глазахъ тотъ особенный лихорадочный блескъ, который я такъ хорошо изучила. Опять предстоитъ краснорѣчивая проповѣдь! И, подавивъ невольный вздохъ, я вся подбираюсь, какъ лошадь на мундштукѣ. Высмѣиваю полковника "по трафарету", передразниваю нашу хозяйку, высчитываю, во что мнѣ можетъ обойтись починка желтыхъ ботинокъ... Все годится! Лишь бы не дать вамъ говорить, только бы убѣдить васъ, что я безчувственная деревяжка. Временами украдкой взглядываю на васъ. Слава Богу, кажется, достаточно расхолодила.
   Дни шли за днями. Фанатическій пылъ "накатывалъ" на васъ все рѣже и рѣже... Мы часами бродили по берегу моря и бросали камешки "рикошетомъ". Или узенькой тропочкой шли въ глубокую зеленую долину, туда, гдѣ заброшенная сакля пріютилась подъ раскидистымъ столѣтнимъ орѣшникомъ. Пили ледяную воду изъ родника и бросали другъ въ друга цвѣтами... Сеибъ-Аметъ, черный, какъ жукъ, съ глазами, похожими на маслины, приводилъ намъ верховыхъ лошадей. Мы ѣхали то въ татарскую деревушку, затерявшуюся въ горахъ, то въ вѣковые сосновые и дубовые лѣса, которыми поросли склоны Яйлы. А возвращаясь по шоссе, гладкому какъ паркетъ, скакали на перегонки...
   Мнѣ уже не нужна была моя бдительность. Вы держались такого непринужденнаго товарищескаго тона. Откуда онъ у васъ взялся? Всю жизнь вы изучали "науку страсти нѣжной". А мужчинъ-пріятелей у васъ не было.
   Какъ хорошо и легко намъ было вмѣстѣ... А потомъ... потомъ пришла телеграмма: тетушка съ Дона просила васъ встрѣтить ее въ Севастополѣ. Вы ее встрѣтили и показывали ей окрестности историческаго города, потомъ проводила ее до Ѳеодосіи, а оттуда вмѣстѣ проѣхали въ Харьковъ.
   Можетъ, "она" была и не тетушка и не съ Дона. Но фактъ тотъ, что на дачѣ Торнтона васъ больше не видали. Вы писали мнѣ коротенькія письма -- такія нѣжныя и искреннія! Грустить о васъ долго мнѣ не пришлось. Въ то время мои личныя дѣла сложились такъ скверно. "Все вперерѣзъ и въ переплетъ", какъ говорила одна старушка. Пришлось и мнѣ уѣхать на сѣверъ... И когда я вспоминала то крымское лѣто, оно казалось мнѣ поэтичнымъ, какъ недопѣтая пѣсня.
   Прошелъ годъ, и я собралась вамъ отвѣтить. Я -- въ санаторіи. И все же мнѣ не хотѣлось бы, чтобы вы представляли себѣ, будто я одѣта въ сѣрую хламиду, какъ оперная Маргарита въ послѣднемъ актѣ, и прикована цѣпью къ стѣнѣ.
   Каково мнѣ живется? Разскажу, какъ сумѣю. Не смѣйтесь, если выйдетъ сбивчиво и нескладно. У меня нѣтъ ни на грошъ описательнаго таланта. Выводы и обобщенія... ce n'est pas mon fort... Когда все складывается для меня ужъ слишкомъ сумбурно и я пробую хотя немного разобраться въ этой сумятицѣ, у меня никогда ничего не выходитъ. Скажешь только: "что ужъ! гдѣ ужъ тамъ!" да и махнешь рукой.
   Оглядываю свою комнату. Она узенькая, темная, смахиваетъ на купе вагона. Казенная обстановка. Обои сомнительной свѣжести: непозволительно-свѣтлые -- по сѣрому фону голубенькіе цвѣточки-самоварчики. Веселенькаго рисунка, чтобы поддерживать въ насъ бодрость духа. А несвѣжіе, дабы вселять въ больныхъ чувство христіанскаго смиренія.
   Когда меня привезли сюда, еще совсѣмъ слабую послѣ перенесенной мною тяжелой болѣзни, я рыдала цѣлыми часами. Каждый цвѣточекъ-самоварчикъ я оплакала въ отдѣльности.
   Я чувствовала себя такой ничтожной, безпомощной, одинокой... Приходилъ Рафаэль, одѣтый какъ модная картинка. Необычайные воротнички, то блѣдно-розовые, какъ цвѣтъ яблони, то нѣжно-голубые, то rouge crevette... А къ нимъ стильные галстуки диковинныхъ рисунковъ. Они положительно "говорили"... Бородка колышкомъ; усики выведены въ стрѣлку. Синіе глаза съ красивымъ разрѣзомъ, которыми онъ удивительно фокусничаетъ. Похожъ не то на потомка Валуа, не то на парикмахера. Отъ него вѣетъ необыкновенно пряными духами... Мнѣ почему-то кажется, что это то самое "амбре" о которомъ мечтала гоголевская городничиха.
   Все это я разглядѣла гораздо позднѣе, а тогда... тогда я плакала, а Рафаэль тихонько поглаживалъ меня порукѣ и приговаривалъ своимъ красивымъ баритономъ: "полно, голубчикъ, полно".
   Сквозь дымку слезъ мнѣ не видно было ни холеныхъ усиковъ, ни наигранныхъ глазъ. Такъ по-дѣтски хотѣлось ласки и участія. Я жадно ловила звуки мягкаго голоса -- въ немъ слышалось такое безплотное состраданіе, и на душѣ становилось легче. Рыданія затихаютъ. Я скатываю въ тугой клубочекъ намокшій платокъ, словно хочу закатать въ него мое горе, смигиваю послѣднія слезы съ покраснѣвшихъ глазъ и послушно пью валерьянку.
   Я не представляю изъ себя исключенія. Наши дамы удивительно слезливы. Онѣ плачутъ за утреннимъ чаемъ, передъ ванной, послѣ прогулки. Призываютъ Рафаэля. И онъ похлопываетъ ихъ по плечу, поглаживаетъ по рукѣ и успокаивающе приговариваетъ: довольно, голубушка, довольно!... И больная затихаетъ.
   Прямо непостижимо, сколько женскихъ слезъ осушилъ Рафаэль этимъ немудрымъ средствомъ. Но есть и другія, болѣе сложныя. Насъ лѣчатъ душами и обливаньями, ваннами -- углекислыми, паровыми и еще какими-то, массажемъ, электричествомъ... да всего и не припомнишь!
   Мнѣ кажется иногда, что насъ, какъ механическихъ куколъ, сдали въ починку. И вотъ намъ здѣсь подклеиваютъ руки, ноги и головы. Клей не особенно прочный, потому что на моихъ глазахъ многія куклы попадали вторично въ руки мастера.
   Утромъ, послѣ душа, обязательная прогулка, послѣ обѣда гонятъ гулять снова. Просовываешь руки въ рукава пальто и думаешь, съ отвращеніемъ глядя на швейцара: вотъ этотъ рыжій "унтеръ" ежедневно доноситъ докторамъ, когда какой больной вышелъ изъ дома и когда возвратился. Чувствуешь себя какой-то занумерованной и зарегистрированной вещью. И невыносимо страдаетъ самолюбіе. Теперь я понимаю, почему бабы такъ чураются больницы. А ужъ онѣ ли не забиты! Должно быть, свобода такая хорошая вещь, что человѣкъ судорожно цѣпляется за самый ея призракъ.
   У насъ нѣтъ ни рояля, ни книгъ (кромѣ разрозненныхъ томовъ "Нивы") нѣтъ общей комнаты, гдѣ мы могли бы собраться вмѣстѣ. Больные лѣниво, какъ осеннія мухи, бродятъ по коридорамъ, ссорятся, сплетничаютъ. Тоскливо, тягуче идутъ однообразные дни. Иногда мнѣ начинаетъ казаться, что время остановилось. Вамъ случалось когда-нибудь ѣхать по степи мглистыми зимними сумерками?
   Бѣлое небо и бѣлый снѣгъ. Небо сливается съ землей и линія горизонта пропадаетъ. Передъ вами, вокругъ васъ -- однообразная бѣлая пелена. И ничего на ней: ни жилья, ни деревца, ни даже кустика полыни. И вамъ начинаетъ казаться, что вы висите въ воздухѣ и ни чуточки не двигаетесь, а лошади такъ только для виду перебираютъ ногами. У меня здѣсь часто является ощущеніе, очень сходное съ этимъ.
   Наступаетъ вечеръ. Стучится Маша и говоритъ казеннымъ голосомъ: Пожалуйте ужинать!... Хмурая столовая скупо освѣщается двумя электрическими лампочками. За длиннымъ столомъ насъ помѣщается восемнадцать человѣкъ: девять дамъ съ одной стороны и восемь мужчинъ съ другой, а на предсѣдательскомъ мѣстѣ фельдшерица Инна Ивановна. У нея невѣроятно высокіе каблуки, которыми она рѣзко стучитъ по паркету, свистящія шелковыя юбки и "шикарныя" блузки. Зеленые глазки безпокойно бѣгаютъ по сторонамъ. Она непомѣрно стягивается и гордо выставляетъ впередъ пышный бюстъ, словно носитъ его на блюдѣ. Она душится тѣмъ же "амбре", что и Рафаэль. За столомъ мужчины перешептываются, фыркаютъ, подталкиваютъ другъ друга локтями, заводятъ между собой разговоръ въ "клубничномъ" стилѣ. Инна Ивановна сидитъ безучастно, какъ каменное изваяніе. Она не прикасается къ ѣдѣ изъ боязни еще растолстѣть. Для нея ужинъ -- потерянное время. Вѣдь теперь она уже сидѣла бы въ комнатѣ Рафаэля (если онъ въ добромъ духѣ, конечно), кушала бы конфеты или стянула бы у него папиросу. Онъ бросился бы догонять грабительницу, изловилъ бы... и у нихъ завязалась бы "французская борьба"... Чаще и мы и наши визави угрюмо молчимъ. Слышно только звяканье ножей и вилокъ. Попросишь сосѣдку передать что-нибудь и сама испугаешься своего голоса.
   Кормятъ насъ по большей части разными гадостями: форшмакъ съ "душкомъ", печенка, синяя простокваша. (Доброкачественный столъ необязателенъ по мнѣнію нашихъ врачей.) Видя мою пустую тарелку, Инна Ивановна вдругъ спохватывается:
   -- Вы, кажется, этого не кушаете, Ольга Петровна?
   -- Нѣтъ, Инна Ивановна.
   -- Однако мы не можемъ для каждаго больного готовить отдѣльныя блюда...
   -- Но вѣдь я и не прошу объ этомъ.
   Видно -- "гдѣ гнѣвъ, тамъ и милость". И Инна Ивановна торжественно приказываетъ зажарить для меня яичницу. Ужинъ тянется томительно долго. А яичницы все нѣтъ, какъ нѣтъ. Понемногу столъ пустѣетъ. Я тоже порываюсь встать.-- Куда же вы? вѣдь яичницу нарочно для васъ жарятъ,-- подчеркиваетъ Инна Ивановна. Она сидитъ на концѣ стола, вся красная отъ гнѣва, а я, готовая провалиться сквозь землю, на другомъ, а между нами -- широкая бѣлая поляна скатерти. Входитъ Маша. Отъ нея вѣетъ молчаливымъ укоромъ. Она ставитъ передо мной микроскопическую сковородку. Мнѣ кажется, что даже "глазокъ" яичницы смотритъ на меня съ упрекомъ. Я краснѣю, давлюсь, обжигаюсь.
   Неужели опоздала на электризацію? Слава Богу, нѣтъ. Мужчинъ электризуетъ нѣмецъ, а насъ -- Рафаэль. Съ нами, "живущими", онъ не тратитъ времени попусту. Вѣдь его еще дожидается цѣлая толпа приходящихъ больныхъ. Лѣченіе электричествомъ -- новинка въ X. А потому въ нашу санаторію хлынула волна туземныхъ "сливочныхъ" дамъ. Анемичныя барышни, скучающія дамы, мѣстныя красавицы, старухи, дрожащія какъ желе. И у старыхъ и у молодыхъ лица слегка подрисованы. Таковъ обычай. X. былъ когда-то въ чертѣ татарскихъ владѣній. И это, конечно, слѣдъ монгольскаго вліянія.
   Эти паціентки наперебой восхищаются интереснымъ докторомъ и тѣмъ упрочиваютъ его славу. Рыжій швейцаръ безпрестанно таскаетъ наверхъ таинственныя цвѣточныя приношенія. А вышитыхъ подушекъ въ кабинетѣ Рафаэля больше, чѣмъ въ саклѣ богатаго татарина.
   Надо его видѣть на одномъ изъ такихъ сеансовъ. Колесо электрической машины монотонно гудитъ. Рафаэль плавно движется вокругъ больной и картинно-ловко управляетъ проводами. Они такъ и мелькаютъ въ его гибкихъ рукахъ. Онъ чертитъ ими въ воздухѣ какія-то причудливыя линіи и фигуры. И кажется, что это не врачъ, электризующій больную, а чародѣй, завораживающій свою жертву.
   Жж...? Проводъ быстрѣе молніи скользитъ отъ затылка къ таліи... отъ плеча къ кисти руки.
   -- Вамъ не больно, "птичка?" -- звучитъ надъ самымъ ухомъ ласкающій голосъ. И, не дожидаясь отвѣта, напѣваетъ вполголоса:
   
   Какъ фату... дорогія надежды
   Я надѣну, мой другъ, на тебя-я...
   
   -- Траля-ля... траля-ля... Скажите правду... Ни за что въ мірѣ не хотѣлъ бы я причинить птичкѣ хотя минутное страданіе... Траля... ля...
   
   О не рви ихъ!... За нихъ свою ду-ушу
   Я къ ногамъ твоимъ бросилъ, ди-итя!
   
   А "птичка" только моргаетъ хорошенькими глазками. Что ей отвѣтить? Прикосновеніе электрическаго тока такъ необычайно, а тутъ еще рядомъ эта диковинная машина... А возлѣ, за ея плечомъ, красивый докторъ. Ей такъ хотѣлось бы хоть чуть-чуть отодвинуться отъ него, но шевелиться нельзя. А онъ все подсвистываетъ, напѣваетъ, говоритъ безъ умолку -- и кружитъ надъ нею, какъ ястребъ. У нея горятъ щеки и сердце бьется неровно и часто... Но, можетъ, такъ и всегда бываетъ на электризаціи?
   ...Я бреду къ себѣ и принимаюсь вышивать безконечную "никчемную" полосу en point hongrois. Это "подневольная" работа, начатая по приказанію Рафаэля. Она должна успокоить мой мятежный умъ и сломить злую волю.
   Пять, десять, пятнадцать стежковъ... Два взволнованныхъ голоса -- мужской и женскій -- горячо спорятъ о чемъ-то. Долетаютъ обрывки фразъ и отдѣльныя слова... Ну, конечно! Это купчиха изъ Солигалича. Мы всѣ давно знаемъ ея исторію.
   "Я вышла замужъ по шестнадцатому году, душечка, можно сказать со школьной скамьи и ровнехонько ничего не понимала. Дѣтей не было. Мужъ вѣчно въ разъѣздахъ. Свекровь-вѣдьма поѣдомъ меня ѣла. Только у себя наверху отъ нея и спасалась. Все бывало сижу и пелены да воздухи въ церковь шью. Такъ пятнадцать лѣтъ какъ въ казематѣ и просидѣла. Привезъ меня мужъ сюда, а у меня ровнымъ счетомъ ни души знакомой! На кого меня оставить? Спасибо, у мужа тутъ пріятель нашелся. Онъ меня ему и поручилъ.
   -- Ты, говоритъ, Клавочка, за всѣмъ къ нему обращайся. Онъ, говоритъ, тебѣ меня замѣнитъ,-- проникновенно цитируетъ Клавочка мужнины слова и поводитъ своими выпуклыми вѣчно удивленными глазами.
   Пріятель мужа свято исполняетъ волю отсутствующаго друга и всѣ вечера проводитъ у больной Клавочки. За дверью слышится заглушенный звукъ поцѣлуя... еще и еще...
   Tant pis! Зачѣмъ Клавочку держали въ казематѣ такъ долго! И потомъ: развѣ она виновата, что поняла слова мужа слишкомъ буквально?... А все же не надо мѣшать имъ.
   Нѣжная парочка пріютилась на крохотномъ диванчикѣ въ коридорѣ, какъ разъ напротивъ моей двери. Пріемной у насъ нѣтъ: "нѣмецъ" считаетъ это излишней роскошью. А потому больные общихъ палатъ принимаютъ своихъ посѣтителей, гдѣ посчастливится -- въ коридорахъ, на лѣстницѣ. Съ трудомъ поднимаюсь наверхъ въ столовую. Тамъ у краешка стола пріютился тощій юнецъ съ забинтованной головой, а возлѣ него маленькая сморщенная старушка, судя по сходству -- его мать. Ба!... у меня есть еще уголокъ. На площадкѣ лѣстницы, въ глубокой амбразурѣ окна. По дорогѣ спугиваю еще одну парочку: нашъ фельдшеръ на кривыхъ ножкахъ только что собрался облапить вертлявую Машу, бѣгущую наверхъ съ подносомъ въ рукахъ.
   Уфъ! наконецъ-то кончились мои мытарства... Забираюсь съ ногами на широкій подоконникъ и заботливо расправляю складки портьеры. На лѣстницѣ густой сумракъ: мы экономимъ на электричествѣ. "Просятъ въ электрическій кабинетъ", доносится снизу голосъ швейцара. Мимо меня, легкой походкой, задерживая прерывистое дыханіе, проскальзываетъ стройная блондинка подъ густой вуалью. Въ дежурные дни Рафаэль принимаетъ своихъ "приватныхъ" посѣтительницъ въ электрическомъ кабинетѣ. "Входъ постороннимъ воспрещенъ", гласитъ надпись. Узенькая полоска свѣта падаетъ на лѣстницу сквозь неплотно притворенную дверь. Отсюда вижу эту картину.
   За день у Рафаэля изсякъ запасъ сладкихъ словъ, чарующихъ взглядовъ и медовыхъ улыбокъ. А потому онъ принимаетъ разочарованно-холодный видъ, небрежно прислоняется къ столу и застываетъ въ эффектной позѣ. Выхоленная рука привычнымъ движеніемъ крутитъ усы, а ихъ обладатель насвистываетъ всевозможные мотивы. Вотъ что-то страстное изъ "Карменъ" и приторно-грустное изъ "Манонъ", а вотъ задорный припѣвъ шансонетки... А бѣдная гостья то краснѣетъ, то блѣднѣетъ, хруститъ тоненькими пальчиками, нервно мнетъ концы пушистаго боа. Слова замираютъ на ея губахъ. Никогда не рѣшится она сказать... Какъ же такъ? Вчера онъ былъ совсѣмъ инымъ... Ей показалось... Тогда она была увѣрена... Она думала, что онъ иначе приметъ ея попытку... А онъ такъ неприступно холоденъ... и такъ обаятеленъ въ своей холодности.
   Давно когда-то слыхала я деревенскую пѣсню о красавцѣ-атаманѣ. Явясь на rendez-vous, онъ:
   
   Снимаетъ черну шляпу,
   Самъ крутитъ усы,
   Кладетъ на столъ перчатки
   И смотритъ на часы...
   
   И по тому, какъ бережно выводили эти слова звонкіе дѣвичьи голоса, ясно было, что атаманъ казался пѣвицамъ образцомъ изящества. Очевидно, и не имъ однѣмъ...
   Если бы вы знали, какъ я устала отъ всего этого!
   И, чтобы чуть-чуть отдохнуть отъ опостылѣвшей обстановки, я крѣпко, крѣпко зажмуриваю глаза да еще прикрываю ихъ сверху ладонями. И сижу такъ долгое время безъ единой мысли въ головѣ. А когда я опоминаюсь -- сквозь дверную щель уже не падаетъ свѣта. Наверху Маша звякаетъ чашками и ложечками. Сейчасъ подадутъ чай, а потомъ насъ, больныхъ, разгонятъ по нашимъ комнатамъ... чуть не сказала -- камерамъ.
   За окномъ черезъ улицу видна ветхая церковь съ облупившимися стѣнами и синими главками-луковицами. А надъ нею, на блѣднозеленомъ небѣ четко вырисовывается узенькій серпъ молодого мѣсяца.
   Что видѣла она въ своей юности? Не было тогда ни санаторіи, ни автомобилей, ни кэкъ-уока... И люди принимали жизнь проще, любили крѣпче, умирали мужественнѣе.
   Помните, однажды вы показали мнѣ перстень такой оригинальный формы? На немъ была выгравирована надпись по-арабски: "И это пройдетъ". Его носятъ на указательномъ пальцѣ. Когда араба постигнетъ горе, сказали вы, онъ покорно складываетъ руки и, не отрываясь, смотритъ на мудрое изреченіе перстня...
   "И это пройдетъ".
   Конечно, да. Пройдетъ цѣлый рядъ дней, полныхъ безысходной тоски и будничныхъ заботъ, дней, отравленныхъ людской пошлостью и мелкой тупой злобой. Они пройдутъ, потому что уже цѣлая вереница такихъ дней осталась позади. Лишь бы скорѣе настало то, что уже никогда не проходитъ...

Збышко.

"Русская Мысль", кн.IX, 1908

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru