Завитков Александр Карпович
Из приисковой жизни

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ИЗЪ ПРІИСКОВОЙ ЖИЗНИ.

(Разсказъ).

   20 сентября 187... года, день стоялъ теплый, ясный, похожій скорѣе на лѣтніе, чѣмъ на осенніе дни. По ровной степной дорогѣ катился легонькій тарантасъ съ откинутымъ верхомъ, запряженный тройкой сытыхъ коней. Въ немъ сидѣлъ мѣстный исправникъ, Акакій Сысоичъ Темный; закуривъ сигару, онъ благодушно оглядывался по сторонамъ, невольно любуясь разстилавшейся передъ глазами картиной. Подлѣ него сидѣлъ его письмоводитель, Алексѣй Ивановичъ, а на козлахъ, рядомъ съ ямщикомъ, помѣщался казакъ.
   Акакій Сысоичъ представлялъ изъ себя совершенную противоположность своего письмоводителя. Лѣтъ пятидесяти отъ роду, онъ казался на видъ гораздо старше, любилъ сидѣть дома, въ халатѣ и съ трубкой въ зубахъ, и отличался крайней безпечностью и нерадивостью. Еслибъ не настойчивая энергія письмоводителя, бумаги по годамъ лежали бы неподписанными.
   Много труда стоило Алексѣю Ивановичу, чтобы вытащить своего патрона изъ насиженнаго за зиму гнѣзда и заставить предпринять ту поѣздку въ тайгу, съ которой начинается нашъ очеркъ. Жаль было бѣдному разставаться съ удобствами отведенной ему уютной квартиры, съ привычнымъ халатомъ, пимами и женой. Онъ откладывалъ эту поѣздку до послѣдней возможности, во въ концѣ-концовъ все-таки долженъ былъ согласиться, что и служба требуетъ нѣкоторыхъ жертвъ, и сѣлъ въ поданный къ крыльцу экипажъ, зѣвая, кряхтя и почесываясь.
   На пятый день скучнаго и утомительнаго путешествія, гдѣ спутникамъ нашимъ не разъ приходилось убѣждаться въ неудобствѣ имѣть несходные характеры, исправникъ съ письмоводителемъ прибыли наконецъ въ село П., стоящее на рубежѣ тайги. Село небольшое, избы ветхія, почернѣвшія и покосившіяся, но между ними, еще рельефнѣе выдѣляя ихъ неприглядность, высились большія, красивыя зданія золото промышленническихъ резиденцій. Одна изъ нихъ, принадлежащая богачу Луковицыну, представляла настоящія барскія хоромы, съ службами, усадьбами и другими причудливыми затѣями добраго стараго времени, когда крѣпостничество отдавало въ полное распоряженіе барина трудовой потъ и кровь мужика.
   Приближалось время разсчета выходящихъ съ пріисковъ рабочихъ. Село П* приняло праздничный видъ. Лавки и балаганы пестрѣли товарами, заманчиво разложенными на прилавкахъ и привлекавшими покупателей своими яркими цвѣтами.
   Молодцовато подбоченясь, съ сигарою въ зубахъ, Акакій Сысоичъ подкатилъ къ подъѣзду дома Луковицына и послалъ казака спросить, можно ли остановиться.
   -- Приказали просить, возвратясь объявилъ казакъ.
   Занявъ отведенные покои, Акакій Сысоичъ тотчасъ же облачился въ захваченный съ собою неизмѣнный мѣховой халатъ, надѣлъ пимы и расположился отдохнуть, надѣясь на то, что на его счастье не случится никакихъ особенныхъ происшествій во время его пребыванія въ П*.
   Но, увы! его надеждамъ не суждено было осуществиться. На слѣдующее утро, едва онъ успѣлъ открыть глаза, къ нему явился пріисковой урядникъ съ рапортомъ о чрезвычайномъ происшествіи, случившемся на пріискѣ купца Прутикова. Вмѣстѣ съ урядникомъ явился и самъ Прутиковъ.
   -- Что это у васъ тутъ случилось? спросилъ Акакій Сысоичъ, выходя къ посѣтителямъ.
   -- Да вотъ, равнодушно началъ урядникъ,-- рабочій рабочаго зарубилъ.
   -- Что? Какъ? Да за что же это?
   -- Неизвѣстно, за что.
   -- Мы все васъ поджидали, Акакій Сысоичъ, обратился къ исправнику Прутиковъ.-- Я нарочно самъ къ вамъ пріѣхалъ просить, чтобы поскорѣе какъ нибудь кончили слѣдствіе.
   -- Извольте, извольте; я постараюсь.
   -- Нельзя ли вамъ сегодня же пріѣхать ко мнѣ на пріискъ? настойчиво продолжалъ Прутиковъ.-- Это недалеко. Сами изволите знать, теперь время разсчета, рабочимъ расходиться надо.
   -- А вы ихъ того... не разсчитывайте покуда... Паспорта придержите. Сегодня я никакъ не могу ѣхать: просто всего разломило съ дороги.
   -- Нельзя не разсчитать ихъ, ваше высокоблагородіе,-- вмѣшался урядникъ:-- рабочіе взбунтуются... Хлопотъ съ ними будетъ много.
   Но и это заявленіе не могло побѣдить лѣни исправника. Потребовалось вмѣшательство письмоводителя, умѣвшаго очень ловко заставлять патрона плясать по своей дудкѣ. Акакій Сысоичъ далъ слово пріѣхать, но по уходѣ Прутикова и урядника еще разъ попробовалъ выказать сопротивленіе. Видя однако, что письмоводитель стоитъ на своемъ, онъ прибѣгъ къ хитрости.
   -- Хорошо,-- согласился онъ,-- я поѣду, что съ вами станешь дѣлать. Только вотъ что: поѣзжайте сначала вы, Алексѣй Иванычь, и начинайте слѣдствіе; а я отдохну немножко, и потомъ пріѣду къ вамъ.
   -- Ладно, знаю я, какъ вы пріѣдете. Собирайтесь-ко лучше, иначе я сейчасъ же уѣду отъ васъ домой, пригрозилъ неумолимый письмоводитель, и угроза эта подѣйствовала лучше всякихъ уговоровъ.

-----

   Въ полдень, на рубежѣ тайги показалась кавалькада, состоявшая изъ восьми всадниковъ: исправника, его письмоводителя, казака, пріискового священника, купца Прутикова, урядника и двухъ конюховъ. Заведя съ священникомъ длинный разговоръ о трудностяхъ своей службы, исправникъ съ удовольствіемъ вспомнилъ доброе старое время, когда онъ служилъ кавалеристомъ и, по его выраженію, "сломалъ два похода въ Венгрію". "Конь у меня былъ тогда не конь, а прелесть!" говорилъ Акакій Сысоичъ, по временамъ хватаясь за гриву лошади, чтобы крѣпче держаться. "А дорога-то тамъ не здѣшней чета: лѣпиться бывало надъ пропастью цѣлый день, да все въ гору, да все въ гору. На вершинѣ тово... вѣчный снѣгъ. Лошадь, знаете-ли, такъ и скользитъ, такъ и скользитъ. Одинъ невѣрный шагъ, и въ пропасть!"
   -- Ну, и у насъ въ горахъ нѣтъ недостачи, отозвался священникъ, повидимому мало пораженный эффектомъ картины, нарисованной Акакіемъ Сысоевичемъ.
   -- Горы! Развѣ это горы? Такъ... ничтожество! Вотъ Карпаты, вотъ это горы!
   -- И то правда, вмѣшался въ разговоръ Прутиковъ,-- это что за горы! Вотъ, бывало, въ "Сынѣ Отечества" читаешь...
   -- Ой, ой, ой! батюшки, упаду! закричалъ старый кавалеристъ, хватаясь за гриву.
   Разговоръ вѣсти было небезопасно: нужно было смотрѣть подъ ноги лошади, чтобы не очутиться на землѣ. Пробитая по крутому скату горы тропинка то круто спускалась впизъ, то также круто поднималась вверхъ, переваливала горные хребты и спускалась въ болотистыя долины. По обѣимъ сторонамъ высился густой хвойный лѣсъ. Мѣстами, дорога перегораживалась сваленными бурей деревьями; мѣстами встрѣчались на и ути ручьи и рѣчки, которыя приходилось переѣзжать вбродъ. Въ цвѣтущія времена золотопромышленности, здѣсь были устроены мосты, но теперь все это разрушилось, развалилось и сгнило.
   На крутыхъ горныхъ подъемахъ всадники спѣшивались, исключая кавалерійскаго ветерана, предпочитавшаго идти пѣшкомъ не въ гору, а подъ гору, да и то изъ постыднаго, тщательно затаеннаго отъ товарищей опасенія упасть черезъ голову лошади, еслибъ ей вдругъ вздумалось разбѣжаться съ горы.
   Къ вечеру показалась между горъ группа домовъ, дворовъ и амбаровъ, расположенныхъ на берегу таёжной рѣчки. Это и былъ пріискъ купца Прутикова, почему-то названный "ненастнымъ". Путниковъ встрѣтила стая голодныхъ собакъ, присмирѣвшихъ, унылыхъ, съ опущенными ушами и поджатыми хвостами.
   Пріѣхавъ на пріискъ, исправникъ прошелъ въ квартиру Прутикова "слегка отдохнуть съ дороги", а письмоводитель, въ сопровожденіи урядника, отправился осмотрѣть трупъ убитаго.
   Въ грязной казармѣ, имѣвшей скорѣе видъ конюшни, чѣмъ человѣческаго жилья, на голомъ полу лежало ничѣмъ не прикрытое тѣло старика лѣтъ шестидесяти. На лбу его зіяла огромная рана, съ частью вышедшаго наружу мозга. Двѣ небольшія раны виднѣлись на лѣвой щекѣ.
   -- Отработалъ Буранъ, успокоился! говорили собравшіеся въ казарму рабочіе, участливо глядя въ измученное, застывшее лицо старика.-- Теперь ужъ, братъ, не будетъ нарядчикъ подзатыльниками угощать. Нѣтъ ужъ, шалишь!
   -- Пора бы и моимъ костямъ на покой, печально отозвался сидѣвшій въ сторонѣ исхудалый старикъ-рабочій.-- Не мало тоже поработано, да немало и неправды-то принято.
   -- Ишь что выдумалъ, старый! шутили рабочіе.-- Нѣтъ, ужъ погоди, сдѣлай Божескую милость. Кто же намъ станетъ безъ тебя кашу варить? живи, Махни-драло, живи знай, братъ!
   Въ мрачной, грязной казармѣ, подлѣ искалѣченнаго трупа "отработавшаго", эти шутки сегодня сытой, а завтра голодной толпы, на всякаго свѣжаго человѣка производили тяжелое, щемящее впечатлѣніе. Хладнокровно осмотрѣвъ трупъ убитаго и обстоятельно описавъ всѣ найденные на немъ знаки насилія письмоводитель спокойно вернулся въ домъ хозяина и сдѣлалъ распоряженіе привести преступника.
   Минутъ черезъ десять, преступникъ стоялъ уже передъ лицомъ карающаго правосудія, облеченнаго въ мѣховой халатъ и стоптанные пимы. Это былъ молодой, красивый парень, высокій, статный, плечистый. На ногахъ его и на загорѣлыхъ мускулистыхъ рукахъ были надѣты тяжелые кандалы.
   Пріисковой рабочій, преступникъ, стоялъ блѣдный предъ своими слѣдователями.
   Священникъ началъ свое увѣщательное слово. Онъ говорилъ о первомъ грѣхѣ человѣка, о грѣхѣ вообще, объ отвѣтственности за этотъ грѣхъ передъ Богомъ и обществомъ, о покаяніи, о прощеніи въ будущей жизни, о необходимости принятія наказанія въ настоящей и о смягченіи этого наказанія за добровольное и полное признаніе.
   -- Я ничего не утаю, батюшка, тихо проговорилъ преступникъ, внимательно вслушивавшійся въ краткую рѣчь священника, торжественно звучавшую въ мертвой тишинѣ комнаты. Ничего не утаю. Чтожъ будешь дѣлать? Грѣхъ мой попуталъ меня.
   "Три года, говорилъ онъ, работалъ я у Прутикова, и ни въ чемъ дурномъ онъ меня не замѣтилъ. Нонѣ нанялъ онъ меня на четвертый годъ и далъ мнѣ въ задатокъ тридцать рублей денегъ, да пять бутылокъ вина. Роспилъ я это вино съ товарищами, отправился въ свою П*, да съ легкой-то руки и пропилъ тамъ всѣ свои тридцать рублей. Почитай, цѣлую недѣлю пилъ безъ просыпа. Ну, и ничего, кажись, все хорошо было. Только-что вдругъ, и самъ не знаю, что это со мной приключилося, покажись мнѣ, будто меня убить хотятъ. Такъ вотъ и чудится, такъ и чудится. Прошло это дня три. Просто измучился я, спокою нѣтъ; чуть только закрою глаза, такъ словно кто шепчетъ мнѣ въ уши: "убьютъ тебя, берегись, парень!" Боюсь на улицу выйдти, боюсь и дома сидѣть. И до того, батюшка, одолѣлъ меня страхъ этотъ, что я ужъ ни о чемъ другомъ и думать не могъ, да черезъ три дня, ночью, въ одной рубахѣ, взялъ да и убѣжалъ на пріискъ.
   Дорогой-то и покажись мнѣ, что за мной кто-то гонится. Безъ ума я вбѣжалъ въ казарму и ну кричать: "братцы, спасите, убить хотятъ"! Ребята наши выбѣжали изъ казармы, потомъ воротились и говорятъ; "нѣтъ никого, такъ это тебѣ померещилось". Я я не вѣрю имъ, и такъ вотъ и дрожу весь, какъ листъ осиновый.
   "Полегли они спать, и я съ ними легъ, а спать не могу, все мнѣ чудится. И назавтра то же, и на послѣзавтра, просто бѣда моя пришла, хоть караулъ кричи; съ ногъ смотался, работать не могу. День за днемъ, а мнѣ все хуже да хуже. Подошелъ такъ-то вчерашній день. Ребята наши съ самаго утра собрались въ гости на сосѣдній пріискъ; ну, и меня, разумѣется, взяли съ собой; недалеко тутъ, верстахъ въ трехъ. Тамъ новика идетъ, ребята пѣсни орутъ, вино пьютъ, и меня угощаютъ; а мнѣ и вино въ ротъ нейдетъ: людей бояться сталъ. Сижу себѣ и думаю: въ какое бы это мѣсто мнѣ уйти, гдѣ бы людей не было? Взялъ, да и убѣжалъ отъ нихъ въ лѣсъ; легъ я подъ колоду, а самому еще страшнѣе, чѣмъ тамъ: мало-ли, думаю, кто здѣсь пройти можетъ. Увидитъ меня и ужъ непремѣнно убьетъ. Лучше, думаю, домой пойду, тамъ теперь никого нѣтъ.
   "Пришелъ я въ казармы, легъ на нары, а все спокоя мнѣ нѣтъ. И вдругъ это словно бы осѣнило меня, мысль мнѣ пришла, что кабы я убилъ кого нибудь, такъ ужъ меня бы тогда не убили, потому казака бы ко мнѣ приставили, чтобы, значитъ, стерегъ меня. И такъ это мнѣ въ голову втемяшилось, что просто прогнать не могу. Проворочался это я до свѣта; все уснуть не могъ. Только слышу вдругъ дверь скрипнула; гляжу: Буранъ идетъ, рабочій нашъ. Онъ въ селѣ былъ, гдѣ братъ мой Гаврило живетъ, и принесъ мнѣ поклонъ отъ него.
   "Всталъ я съ наръ, взялъ топоръ въ руки, спряталъ его за спину и подошолъ къ Бурану.
   -- Здоровъ братъ? спрашиваю, а самъ близко, близко къ нему подвинулся.
   -- Здоровъ, говорить,-- поклонъ тебѣ посылаетъ.
   "Не успѣлъ это онъ вымолвить, какъ я хватилъ его по головѣ изо всей силы. Покатился онъ бѣдный, пикнуть не успѣлъ. Точно какое-то затмѣнье нашло на меня, не помнилъ, что дѣлалъ, не помнилъ, какъ изъ казармы вышелъ. Опомнился я только на дворѣ, какъ ребятъ нашихъ увидалъ. Вяжите, говорю, меня братцы: я Бурана убилъ. Сперва было не повѣрили, а какъ пришли въ казармы, да увидали -- ну, и связали меня".
   Преступникъ кончилъ разсказъ и молча стоялъ передъ священникомъ, тупо смотря передъ собой безпокойнымъ, блуждающимъ взглядомъ. Повидимому, онъ и теперь еще не вполнѣ созналъ силу совершеннаго имъ преступленія.
   -- Ну, а теперь-то ты не боишься, что убьютъ тебя? спросилъ священникъ, нѣсколько минутъ молчавшій подъ впечатлѣніемъ разсказа.
   -- Нѣтъ, теперь не боюсь. Какъ только убилъ я его, такъ съ меня въ тотъ же часъ страхъ этотъ и спалъ.
   На другой день слѣдствіе было окончено, свидѣтели подтвердили подъ присягой показаніе подсудимаго, и онъ сданъ былъ въ острогъ. Еслибъ Буранъ былъ убитъ самымъ сознательнымъ образомъ, съ гнусною цѣлью грабежа или просто разбоя, его убійцу постигло бы то же наказаніе, какое присудили человѣку, совершившему преступленіе въ припадкѣ бѣлой горячки, за которымъ были всѣ права, если не на оправданіе, то на значительное смягченіе приговора. Но кому мало дано, съ того мало и спросится, а сибирскимъ жрецамъ Ѳемиды не дано ничего, стало быть съ нихъ и взятки гладки.

-----

   Праздникъ выхода рабочихъ съ пріиска былъ въ полномъ разгарѣ, когда Акакій Сысоевичъ съ письмоводителемъ возвратились въ село П*. Шумною толпою ходили по улицамъ рабочіе, пѣли пѣсни, кричали, бранились, мирились, ссорились и снова мирились. У лавокъ тѣснились щедрые подвыпившіе покупатели, и купцы наперерывъ спѣшили сбыть имъ гнилой, залежавшійся товаръ.
   Въ домахъ тоже стоялъ пиръ горой. Изъ оконъ слышался безобразный визгъ женскихъ голосовъ, нестройные звуки гармоники, топотъ бѣшеной пляски. Пріискатели гуляли. Все, что было на долгое время подавлено въ нихъ тяжелымъ физическимъ трудомъ и полной всевозможныхъ лишеній пріисковой жизнью, теперь вырвалось наружу и хлынуло неудержимымъ потокомъ веселья и безшабашной, разгульной удали.
   Первый визитъ исправнику сдѣлала пьяная инородка, пришедшая съ жалобой на сына, отказывающагося содержать ее. Только что удалось удалить ее, съ помощью казака, въ дверяхъ показалась высокая, плотная фигура рабочаго, а изъ-за спины его -- цѣлый рядъ головъ.
   Акакій Сысоичъ испугался перспективы жалобъ и разбирательствъ и, указавъ на письмоводителя, посовѣтовалъ обратиться къ нему. Оказалось, что дѣло у всѣхъ одно, общее, заключающееся въ жалобѣ на Машинецкаго, обсчитавшаго рабочихъ при разсчетѣ. Одинъ жаловался на то, что ему засчитали лишнихъ 25 рублей за какія-то подати, которыя онъ всегда вносилъ аккуратно; другой говорилъ, что въ пять лѣтъ работы ему не даютъ выйти изъ долга, хотя онъ навѣрно знаетъ, что у него давно все отработано и надо еще дополучить; у третьяго Машинецкій удерживаетъ паспортъ, чтобы сорвать съ него какой-то несуществующій долгъ и т. д., и во всѣхъ этихъ однородныхъ жалобахъ обвиняемымъ является Машинецкій. Ясно, что онъ виноватъ, рѣшаетъ письмоводитель и успокоиваетъ рабочихъ, обѣщая послать за Машинецкимъ и разобрать это дѣло. Онъ даже тутъ же, въ присутствіи рабочихъ, отдастъ приказаніе казаку отправиться къ Машинецкому и просить его немедленно явиться.
   Рабочіе уходятъ успокоенные, увѣренные въ томъ, что они нашли себѣ защиту, и что ихъ правое дѣло непремѣнно выгоритъ. Но надежда ихъ сильно поколебалась бы, еслибъ они были свидѣтелями той подобострастной встрѣчи, которую устроили исправникъ и письмоводитель явившемуся по ихъ приглашенію Машинецкому.
   Машинецкій былъ крупный золотопромышленникъ, когда-то служившій при полиціи и ловко намаклачившій себѣ довольно изрядный капиталъ. Пуская его въ ростъ и предпринимая различныя выгодныя аферы, онъ быстро удвоилъ и даже утроилъ его, и въ то время, какъ мы встрѣчаемъ его въ гостинной исправника, Машинецкій былъ уже силой въ золотопромышленномъ мірѣ.
   Завидѣвъ Машинецкаго, Акакій Сысоичъ бросился къ нему на встрѣчу.
   -- Григорій Ивановичъ, наше вамъ всенижайшее! залебезилъ онъ, пугаясь суроваго выраженія на лицѣ гостя.-- Вы извините, пожалуйста, что мы побезпокоили васъ, по что станешь дѣлать?-- служба! Дѣло въ томъ, видите-ли... пришли тутъ трое рабочихъ... Жалуются, канальи!
   -- А вы и вѣрите имъ? произнесъ Машинецкій тономъ пренебрежительнаго упрека.-- Нашли кому вѣрить! Точно сами не знаете, какіе это мошенники, разбойники. Пропьются, негодяи, влѣзутъ въ долги, да потомъ и шляются съ жалобами. Я ихъ въ шею-бы на вашемъ мѣстѣ, Акакій Сысоичъ. Въ другой бы разъ не сунулись.
   -- Такъ-то такъ, Григорій Ивановичъ, да нельзя этого: служба! До высшаго начальства дойдетъ -- бѣда! Самихъ по шеѣ турнутъ.
   -- Ну, это еще веслами на водѣ писано: дойдетъ либо нѣтъ. По дорогѣ-то и перехватить можно.
   -- Боюсь, Григорій Ивановичъ; нельзя! Вы бы ужъ лучше какъ-нибудь тово... поладили-бъ съ ними. А то вѣдь, пожалуй, и до жандармскаго дойдутъ, неловко! уговаривалъ исправникъ своего негодующаго гостя.
   -- Не дойдутъ, не бойтесь, увѣренно произнесъ Машинецкій.-- Съ голоду имъ помирать, что-ли? Ко мнѣ же опять наймутся, знаю ужъ и дай только лишній стаканъ водки, вотъ все и забыли. Нашли кого опасаться!
   Побесѣдовавъ еще нѣсколько минутъ, Машинецкій дружески распрощался съ исправникомъ, вышедшимъ проводить его на крыльцо. Результатомъ такой любезности былъ довольно солидный "пакетецъ", ловко оставленный гостемъ въ рукѣ хозяина. Акакій Сысоичъ очень быстро спустилъ его въ карманъ, такъ что лѣвая рука не видала, что сдѣлала правая и, вынувъ мимоходомъ носовой платокъ, громко высморкался.
   -- Славная погода стоитъ! между прочимъ замѣтилъ онъ, старательно вытирая усы и губы.
   -- Отмѣнная погода! согласился Машинецкій, застегиваясь на всѣ пуговицы и глядя куда-то въ сторону. Онъ какъ будто забылъ о только что переданномъ "пакетцѣ", а Акакій Сысоичъ какъ будто и не замѣтилъ, что опустилъ его въ карманъ.
   Оба разстались, очень довольные другъ другомъ.
   Рабочіе тоже были довольны, что ихъ выслушали и не прогнали въ шею и, къ вечеру, пропивая остатки своего тяжкаго заработка, говорили, что "исправникъ у нихъ, кажись, баринъ добрый и Машинецкому не мирволитъ". Но недолго суждено было "доброму барину" морочить добрыхъ людей. Четыре мѣсяца спустя послѣ его послѣдней поѣздки, въ одинъ прескверный зимній день, когда прелесть мѣхового халата и мягкихъ пимъ была еще очевиднѣе обыкновеннаго, Акакій Сысоичъ сидѣлъ у самовара и опоражнивалъ четвертый стаканъ чая. Въ кругу своей неоцѣненной семьи, немучимый никакими зловѣщими предчувствіями, онъ былъ благодушенъ и счастливъ, когда вошедшій въ столовую казакъ подалъ ему бумагу, съ роковыми, загадочными словами:
   -- Отъ новаго исправника, ваше высокоблагородіе.
   Сначала всѣ оцѣпенѣли, потомъ опомнились и принялись жаловаться на несправедливость судьбы. Но Акакій Сысоичъ съ твердостью мученика перенесъ это новое испытаніе и покорно произнесъ, воздѣвъ очи къ небу:
   -- Да! тяжела была служба -- и вотъ награда!

З--ковъ.

"Восточное Обозрѣніе", NoNo 24, 25, 1883

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru