Зависецкий Юрий Геннадиевич
Фетиш

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ФЕТИШЪ.

Difficile est satiram non scribere.

I.
Не въ коня кормъ.

   Театръ былъ биткомъ набитъ; онъ вмѣщалъ въ себѣ въ данную минуту чуть-ли не половину жителей губернскаго города N.
   Партеръ, ложи, галлерея, раекъ -- все представляло собой одну движущуюся массу головъ. Англійскіе проборы, благородныя лысины, смѣло закинутыя назадъ кудри виднѣлись внизу, въ креслахъ и ложахъ бенуара. И чѣмъ выше подымался глазъ наблюдателя, тѣмъ чаще и чаще встрѣчалъ онъ знакомые, но иные типы губернскаго населенія: восьмипудовая купчиха, вознесшаяся подъ самыя облака, неистово обмахивающая себя носовымъ платкомъ, чиновникъ "изъ мелкой рыбицы", въ свѣтло-сѣрой жакеткѣ, пріютившійся между двухъ матово-черныхъ кафтановъ, по грудь покрытыхъ какой-то безпорядочной лохматой куделью, гимназистъ, старая дѣва-гувернантка или классная дама, молодое смѣющееся, розовое, какъ яблоко, женское личико, выглядывающее изъ подъ дешевенькой, но экстравагантной шляпки...
   А тамъ, все ниже и ниже, въ морѣ огней и свѣта, оглушаемое визгомъ и ревомъ дико-завывающаго оркестра, блестящее золотомъ и поддѣльными каменьями, ослѣпительной бѣлизною обнаженныхъ плечъ, расфранченное до полу одѣянія, красовалось сонмище барышень губернскаго beau mond'а.
   Мужчины, какъ тѣни, сновали изъ ложи въ ложу. И надо всѣмъ этимъ, кромѣ неистоваго рева плохаго оркестра, царилъ непрерывный шумъ, словно вѣтеръ набѣжалъ и ударилъ по верхушкамъ дремучаго лѣса, словно поднялись съ тревожнымъ жужжаніемъ вспугнутые со своихъ ульевъ безчисленные рои пчелъ.
   Губернскій городъ веселится. Сегодня первый дебютъ опереточной труппы, съ участіемъ нѣкоторыхъ столичныхъ артистовъ.
   Оркестръ рявкнулъ, что было мочи, и шелковый занавѣсъ, съ размалеваннымъ на немъ вѣнкомъ и лирой, взвился.
   Мгновенная тишина воцарилась въ театрѣ. Рѣзкій надорванный голосъ провинціальнаго Калхаса одинъ звучалъ теперь какъ-то безпомощно и жалко, словно по тяжелой неволѣ.
   -- "Все цвѣты и цвѣты!" выкрикивалъ огромный толстый дѣтина въ блестящемъ подрясникѣ, и при этомъ съ недоумѣніемъ поводилъ руками.
   Желѣзный листъ, долженствовавшій изображать громъ, не произвелъ надлежащаго впечатлѣнія на публику. "Громъ" не былъ слышенъ,-- и испуганное восклицаніе толстаго жреца вызвало не одну улыбку сожалѣнія.
   -- Скучно, процѣдилъ сквозь зубы толстый генералъ въ эполетахъ, величественно развалившійся на креслѣ, обитомъ, не въ примѣръ прочимъ, пунцовымъ бархатомъ.
   -- Подождемъ, ваше превосходительство, что скажетъ намъ Орестъ, тихо шепнулъ ему сидѣвшій съ нимъ рядомъ молодой человѣкъ лѣтъ 30, съ выразительными и тонкими чертами лица, и художественно закинутою назадъ гривою черныхъ, какъ смоль, полосъ.
   -- По-дож-демъ, протянулъ генералъ и навелъ въ то же время свой огромный бинокль на быстро выскочившаго изъ-за задней кулисы кудряваго мальчугана въ легкой шелковой рубашенкѣ, съ стройными, обтянутыми въ трико, ногами.
   -- Вотъ Парѳенисъ и Леона! звучалъ его нѣжный контральто.
   -- Прелесть дѣвочка, облизнулся правитель губерніи, обращаясь снова къ своему сосѣду.
   Тотъ, казалось, не слыхалъ его замѣчанія; онъ сидѣлъ теперь, нѣсколько подавшись впередъ всѣмъ тѣломъ, не сводя бинокля съ хорошенькаго Ореста. нервная дрожь пробѣгала по красиво очерченному рту.
   -- Да вѣдь вы, Левъ Александровичъ, профанъ по этой части, молвилъ, отворачиваясь отъ него, генералъ.
   -- Какъ? Что вы сказали? словно проснулся тотъ.
   -- Профанъ, я говорю, вы по женской-то части.
   -- Ванъ извѣстны, генералъ, мои взгляды...
   -- Знаю, знаю! взгляды!.. Ну, ужь и взгляды, между нами будь сказано!
   -- Я никогда не измѣню ихъ, съ дрожью въ голосѣ проговорилъ тотъ.
   -- Ну, это еще бабушка на двое сказала. Атанде! А Марью Степановну видѣли? При этомъ лицо губернатора приняло выраженіе необычайнаго лукавства..
   -- Нѣтъ.
   -- Вонъ она, батюшка, въ бельэтажѣ, вторая ложа. Не мѣшало бы и навѣстить прелестную вдовушку.
   -- Да, я зайду въ антрактѣ, какъ-то вскользь промолвилъ на это Левъ Александровичъ.
   -- Зайдите, зайдите,-- фи-ло-софъ! и губернаторъ смѣялся своими маленькими заплывшими глазами и круглымъ, гладко выбритымъ, подбородкомъ.
   Левъ Александровичъ опустилъ на колѣни бинокль и глядѣлъ предъ собою пристальнымъ, неподвижнымъ взглядомъ.
   "Она здѣсь, мелькало въ его головѣ... Маша, милая Маша! Но что же мнѣ дѣлать"!
   
   "Всѣ мы жаждемъ любви
   Это наша -- святыня!" --
   
   звучалъ, межъ тѣмъ, въ ушахъ его избитый мотивъ.
   Онъ ничего не видѣлъ, ничего не слышалъ, хотя глаза его и были, казалось, устремлены на сцену. Давно извѣстныя слова давно небитаго мотива болѣзненно отзывались въ его душѣ, будили какія-то отдаленныя струны, вызывали сладкія и вмѣстѣ съ тѣмъ мучительныя воспоминанія.
   "Лёвушка, милый"! Звучитъ въ ушахъ его молодой женскій голосъ. Голубые, какъ небо, глаза ласкаютъ и жгутъ его невыносимымъ, мучительнымъ пламенемъ. Нѣжныя, бѣлыя, обнаженныя до плечъ руки, словно змѣи, обвились вокругъ его шеи... А лицо горитъ отъ знойныхъ поцѣлуевъ. Нѣтъ -- это не рай, это адъ,-- страшный, съ безконечною мукою ада!
   Блѣдный, съ искрящимися глазами, съ нервно-вздрагивающей нижней губой, неподвижно сидѣлъ онъ до конца перваго дѣйствія.
   А на сценѣ уже гремѣлъ жестяной листъ, изображая собою гнѣвъ бога боговъ, и пестрая колѣнопреклоненная толпа распѣвала, молила и трепетала.
   Занавѣсъ палъ.
   Во второй ложѣ бельэтажа, куда направился теперь Левъ Александровичъ, съ мучительнымъ нетерпѣніемъ ждала его молодая женщина въ изящномъ черномъ шелковомъ платьѣ, плотно обтягивающемъ ея гибкую миніатюрную фигурку, съ блѣднымъ, словно восковымъ личикомъ, озареннымъ большими, полуприкрытыми длинными рѣсницами, темными задумчивыми глазами.
   Нѣсколько разъ, во время представленія, направляла она на него бинокль и долго не сводила глазъ.
   Вотъ, вотъ оглянется, увидитъ, придетъ къ ней...
   Но маленькая, затянутая въ перчатку ручка ея скоро начинала нервно дрожать: онъ не оглядывался, не замѣчалъ ея.
   Тогда огорченная, раздосадованная, она надувала губки и старалась выместить свое неудовольствіе на сидящемъ съ ней рядомъ молодомъ гвардейскомъ офицерѣ.
   -- Коля, съ чего ты это вздумалъ напомадиться? рѣзко говорила она ему, желая только къ чему нибудь придраться.
   -- Quelle idée! съ удивленіемъ пожималъ тотъ плечами.
   -- Ахъ, Боже мой, какъ я не люблю этого тона!
   -- Маня, ты капризничаешь.
   -- Да нѣтъ же, ты невыносимъ! И эта толстая Елена,-- посмотри, пожалуйста,-- elle a l'air de je ne sais quoi.
   Она была, какъ на иголкахъ. Капризное раздраженіе все болѣе и болѣе овладѣвало ею.
   Сидящій съ ней рядомъ братъ казался ей въ эту минуту пошлsvъ. Она находила его гладко причесанные волосы припомажиными, усы его, закрученные стрѣлкой,-- невозможными, пѣніе артистки невыносимымъ... Все ее волновало, раздражало до крайности.
   Два -- три бинокля поднялись на нее изъ партера; она нетерпѣливо передернула плечами и поспѣшно закрылась вѣеромъ.
   А онъ не взглянулъ на нее ни разу, онъ не замѣтилъ ее... Еще минута -- и она была способна расплакаться.
   Но вотъ замолкло безсвязное пѣніе, въ глазахъ не рябятъ Аяксы и Менелай... Онъ всталъ, онъ пробирается среди креселъ, онъ взглянулъ на нее.
   Она вспыхнула, сердце радостно затрепетало въ груди.
   Невольно, не отдавая себѣ отчета, она два раза кивнула ему головой и поманила вѣеромъ.
   -- Кто это?
   -- Моравцевъ... Левъ Александровичъ, отвѣтила она, и, радостная, ожидающая, вся повернулась ко входной двери. Я приглашу его послѣ театра, мелькомъ замѣтила она въ сторону брата.
   -- Bonsoir, протянула она руку входящему въ эту минуту Моравцеву.
   Тотъ сѣлъ позади ея стула. Николай Степановичъ всталъ и, подобравъ саблю, тихо вышелъ изъ ложи.
   -- Куда? окликнула его Марья Степановна.
   -- Курить, отвѣчалъ онъ на ходу, взглянувъ на нее лукаво смѣющимися глазами.
   -- Боже, какъ я скучала все это дѣйствіе! всплеснула молодая женщина своими маленькими ручками, едва лишь затворилась дверь ея ложи. А вы, насколько я могла замѣтить, добросовѣстно изучали Ореста... Прелестная дѣвочка, не правда-ли?
   Насмѣшливая дрожащая нотка звенѣла въ ея голосѣ.
   -- Откровенно сказать, я хорошенько не разсмотрѣлъ ея.
   -- Ну, да, да, такъ я вамъ и повѣрю!
   Она пытливо взглянула на него.
   -- Левъ, скажи мнѣ: вѣдь ты любишь меня?
   -- Ты вѣрила, зачѣмъ же теперь сомнѣніе?
   -- Боже мой! воскликнула она съ мукой въ голосѣ. Но я не понимаю, не понимаю тебя! Что ты за человѣкъ?
   -- Не считайте меня чудакомъ, страннымъ человѣкомъ, Марья Степановна, заговорилъ онъ съ нѣкоторой аффектаціей. Я не чудакъ, я лишь человѣкъ съ непреклонной силой воли. Я то, чѣмъ долженъ быть всякій, уважающій въ себѣ человѣческое достоинство.
   -- Любить -- значитъ потерять человѣческое достоинство? съ злобнымъ недоумѣніемъ прошептала она.
   -- Совсѣмъ нѣтъ. Любовь не только не унижаетъ, но возвышаетъ человѣка, но... какая любовь?
   -- Опять старая, старая пѣсня! Я двадцать разъ слышала ее отъ васъ,-- и не понимаю ея!
   -- Не ея, а меня вы не понимаете,-- тихимъ, почти задыхающимся голосомъ, проговорилъ онъ.
   -- Я не понимаю тебя! О, да развѣ не вижу я, какой ты человѣкъ! Милый, дорогой мой! Вѣдь ты честнѣе, благороднѣе всѣхъ, Левъ; въ тебѣ сила нечеловѣческая!..
   Въ порывѣ боготворенія она схватила его руку, забывъ, что сидитъ на виду у всѣхъ, въ ложѣ. Горячая рука его отвѣтила ей страстнымъ пожатіемъ,-- но то была лишь минута. Онъ всталъ; выпрямился и проговорилъ, видимо стараясь казаться хладнокровнымъ:
   -- До свиданія. Вѣроятно, я заѣду къ вамъ завтра.
   -- Ахъ, да; я и забыла... Нѣтъ, не завтра; я хочу сегодня. Пріѣзжайте ко мнѣ изъ театра, непремѣнно. У меня будутъ кой-кто: Нина Осиповна Нимилина съ мужемъ, ну, братъ, потомъ тотъ, какъ его, забыла!-- членъ судебной палаты...
   -- Верейкинъ?
   -- Ну, да, да... Верейкинъ. Такъ непремѣнно же. Я жду.
   Онъ обѣщалъ.
   Въ дверяхъ ложи онъ столкнулся лицомъ къ лицу съ губернаторомъ.
   -- А, Левъ Александровичъ! привѣтствовалъ его тотъ. Какъ мотылекъ вокругъ огня, такъ онъ вокругъ женщинъ.
   Въ глубинѣ бенуара, откинувшись на спинку обитаго полинялымъ бархатомъ кресла, губернская красавица Нина Осиповна Нимилина вела въ это время оживленную бесѣду съ окружавшею ее толпой молодежи.
   Ея ложа была полна. Мужчины спѣшили къ ней наперерывъ, горя желаніемъ приблизиться къ своему солнцу.
   Солнце грѣло и освѣщало всѣхъ одинаково,-- и не было того счастливца, который могъ бы похвалиться, что на его долю выпало нѣсколько лишнихъ лучей.
   Мужъ Нины Осиповны, высокій старикъ съ длинными висячими усами, затерявшійся теперь въ толпѣ окружавшей его жену, былъ только что избранъ на послѣднихъ выборахъ губернскимъ предводителемъ дворянства. Гордый своимъ новымъ положеніемъ, онъ былъ въ этотъ вечеръ въ самомъ розовомъ настроеніи духа: его не смущали жара, давка, и постоянный приливъ и отливъ поклонниковъ жены. Онъ склоненъ былъ сегодня смотрѣть на всѣ эти неудобства съ добродушной, всепрощающей точки зрѣнія.
   Андрей Константиновичъ былъ ревнивъ, хотя и не всегда имѣлъ возможность выказать женѣ эту ревность, зная ея крайне самолюбивый и вспыльчивый характеръ. Во избѣжаніе вспышекъ и непріятныхъ неожиданностей, онъ предпочиталъ скрывать въ себѣ это неугомонное чувство, доводившее его, минутами, до полнаго отчаянія. Но сегодня онъ былъ вполнѣ счастливъ,-- и не чувствовалъ даже въ глубинѣ души хорошо знакомыхъ ему уколовъ ревности.
   Молча улыбаясь, сидѣлъ онъ въ темномъ углу бенуара, самодовольно поглаживая свой китайскій усъ.
   Изъ-за чьей-то наклоненной спины виднѣлся ему оживленный профиль красиваго лица Нины.
   Онъ не сводилъ глазъ съ этого профиля,-- онъ съ наслажденіемъ разсматривалъ темную, дугой очерченную бровь, изящный носикъ съ тонкими подвижными ноздрями, граціозный выгибъ бѣлаго, какъ мраморъ, подбородка, маленькое розовое ухо, въ которомъ блестящими огнями переливалась брилліантовая стрѣлка.
   Онъ наслаждался созерцаніемъ давно извѣстныхъ ему прелестей,-- и сознаніе, что эта красивая женщина, хоть и окружена толпой поклонниковъ, но принадлежитъ ему,-- дѣлало его въ эту минуту окончательно счастливымъ.
   -- Нѣтъ, что ни говорите, я неспособна относиться къ людямъ съ безграничнымъ довѣріемъ, съ убѣжденіемъ говорила Нина Осиповна стоящему передъ ней плотному мужчинѣ съ красивыми выхоленными баками.
   -- Это должно отравлять вашу жизнь въ такомъ случаѣ, проговорилъ тотъ.
   -- Можетъ быть, до нѣкоторой степени оно и такъ, но важно уже то, что менѣе другаго я рискую обмануться.
   -- Я не могу согласиться съ вами, вмѣшался въ разговоръ высокій молодой человѣкъ съ тихими спокойными движеніями, все время молча прислушивавшійся къ спору, -- мнѣ кажется, что отсутствіе довѣрія къ людямъ не можетъ служить вамъ вѣрнымъ ручательствомъ въ томъ, что вы не обманетесь; вы рискуете дѣйствительно не быть обманутой другими, но вы не гарантированы отъ самообмана.
   -- Какъ такъ? Я несовсѣмъ понимаю васъ, m-r Верейкинъ, вскинула она на него своими красивыми, вызывающими глазами.
   -- Именно. Не довѣряя человѣку, вы склонны уже тѣмъ самымъ заранѣе отрицать его, быть можетъ, выдающіяся качества,-- ну, добродѣтель, безупречную честность; а разъ они существуютъ въ дѣйствительности, то ваши отношенія къ безупречно-честному человѣку будутъ предвзятыми, будутъ такими же, какъ и къ остальнымъ. Кого же вы обманываете въ такомъ случаѣ, какъ не себя?
   -- Пусть такъ... Но гдѣ же безупречно-честные люди?
   -- Поищите вокругъ себя -- и вы найдете ихъ.
   Всѣ засмѣялись; отвѣтъ выходилъ оригинальнымъ. Нина Осиповна не могла тоже сдержать улыбки.
   -- Вотъ что называется ставить вопросъ ребромъ, проговорила она. Но, Боже мой,-- вы меня не поняли... господа, обвела она всѣхъ смѣющимися глазами,-- les présents sont exclus... Я, конечно, готова признать въ васъ всевозможныя добродѣтели... M-r Bepейкинъ, вы слишкомъ безжалостны, заставляя меня такъ извиняться.
   -- Не трудитесь, отвѣчалъ онъ,-- мы слишкомъ довѣряемъ вамъ, потому и отнесемся съ недовѣріемъ къ вашему раскаянію.
   Взрывъ дружнаго смѣха покрылъ его слова.
   -- Благодарю за урокъ, искренно смѣялась Нина Осиповна,-- тѣмъ болѣе благодарю, что я очень желала бы научиться лучше смотрѣть на людей, даже не прочь бы встрѣтиться съ идеаломъ en chair et en os.
   -- Я готовъ, если вы желаете, указать вамъ на такого, вызвался кто-то изъ толпы.
   -- Ахъ, пожалуйста! Еслибъ я говорила съ Петромъ Михайловичемъ, указала она на Верейкина, я была бы заранѣе увѣрена, что онъ отрекомендовалъ бы себя... Но вы... вы вѣдь не себя отрекомендуете?
   -- Успокойтесь, не себя. Я укажу вамъ на нашего губернаторскаго чиновника особыхъ порученій.
   -- Левъ Александровичъ! вскрикнула она, словно пораженная какой-то мыслью.
   -- Моравцевъ, этотъ красивый брюнетъ? переспросилъ Веревкинъ.
   -- Да-съ, господа, онъ и есть. Сила характера въ немъ безгранична, честность убѣжденій -- непоколебима, высота принциповъ -- неизмѣрима.
   -- Это все потому, вѣроятно, что про него распущенъ здѣсь слухъ, будто-бы ни одна женщина не могла его никогда побѣдить, и потому что господинъ Моравцевъ недурно разглагольствуетъ о достоинствѣ человѣка, о долгѣ и т. д., насмѣшливо замѣтила она.
   -- А, можетъ, и потому, колко вставилъ господинъ съ выхоленными бакенбардами,-- что названный идеалъ не рѣшается предложить свою руку и сердце хорошенькой вдовушкѣ съ очень кругленькимъ состояніемъ, а?
   -- Всякій бы поступилъ на его мѣстѣ иначе, подчеркнулъ Веревкинъ.
   -- Довольно, господа, фи!-- стыдитесь,-- мужчины, и занимаетесь сплетнями, шутливо перебила Нина Осиповна.-- Сейчасъ Парисъ соблазнитъ жену Менелая, но, пожалуйста, прошу васъ, держите свои языки на привязи,-- не разносите завтра этого скандала по всему городу.
   И кивнувъ слегка головой, весело улыбаясь, она встала и направилась въ освѣщенную ложу.
   -- Не забудь, André, изъ театра мы ѣдемъ къ Волковичъ, вскользь замѣтила она мужу.
   А на сценѣ Парисъ уже объяснялъ Еленѣ -- что есть три способа покорить женщину и третій -- это хитрость. "Быть можетъ, это самый вѣрный", пронеслось въ ея головѣ, и при этомъ взглядъ ея упалъ и остановился на сидящемъ въ креслѣ Моравцевѣ.
   

II.
Между Сциллой и Харибдой.

   Спектакль кончился въ половинѣ одиннадцатаго.
   Марья Степановна Волковичъ уѣхала сейчасъ же послѣ втораго дѣйствія; она торопилась домой, смущаемая нѣкоторыми упущенными ею хозяйственными распоряженіями по поводу сегодняшней вечеринки. Губернаторъ самъ назвался сегодня, съостривъ при этомъ съ глубокомысленной физіономіей:
   -- Я, знаете, не охотникъ до всякихъ комитетовъ, филантропическихъ, сельскохозяйственныхъ и иныхъ, но до комитетишекъ -- большой любитель.
   Этимъ словомъ онъ пытался какъ можно ближе передать французское -- "petit comité".
   Итакъ, съ пріѣздомъ губернатора, Гришки Отрепьева, какъ его звали, потому лишь, что фамилія его была -- Отрепинъ, а имя Иванъ Иванычъ,-- хозяйственныя хлопоты Марьи Степановны значительно усложнялись. Но она съ честью вышла изъ затруднительнаго положенія, и ея гости заранѣе могли разсчитывать на самый изъисканный и обильный ужинъ.
   Первымъ подкатилъ къ крыльцу, на своихъ тучныхъ коняхъ, самъ "Гришка Отрепьевъ".
   Хозяйка встрѣтила его въ залѣ.
   -- Вотъ это мило, привѣтствовала она,-- какъ и подобаетъ генералу, впереди всѣхъ...
   "Гришка" осклабился, сопнулъ и приложился къ протянутой ему ручкѣ.
   -- Мой девизъ: впереди непріятеля...
   -- Вотъ какъ! весело разсмѣялась она. Впереди непріятеля... Кто же вашъ непріятель -- во-первыхъ? А во-вторыхъ,-- я не завидую вамъ; ваше положеніе критическое, если вы дѣйствительно впереди: непріятель идетъ по пятамъ.
   Генералъ не потерялся.
   -- Извольте, прелестная женщина, я отвѣчу вамъ, кто мой непріятель... Нѣкій чернокудрый мужчина. А насчетъ того, что, какъ вы изволите выражаться, положеніе мое впереди -- критическое, то я на этотъ счетъ придерживаюсь своего мнѣнія: чѣмъ дальше отъ непріятеля, тѣмъ ближе къ пріятелю.
   При этомъ онъ еще разъ облобызалъ ея руку, смотря на нее краснорѣчивыми масляными глазами.
   Марья Степановна не успѣла отвѣтить на эту генеральскую любезность, какъ раздался сильный звонокъ. Черные силуэты подъѣхавшихъ саней виднѣлись чрезъ замерзшія стекла.
   Нимилины, Верейкинъ и Моравцевъ вошли вмѣстѣ.
   -- Иванъ Иванычъ! Какъ я рада васъ встрѣтить! Быстрыми, легкими шагами Нина Осиповна приблизилась къ генералу, протягивая ему обѣ руки.
   Черезъ нѣсколько минутъ, они сидѣли вдвоемъ въ уютномъ уголкѣ гостиной и вели тихую оживленную бесѣду.
   -- Генералъ, скажите мнѣ правду!
   -- Да что васъ такъ интересуетъ, не понимаю.
   -- Помилуйте, да фактъ меня интересуетъ, фактъ. Неужели это возможно въ наше время, въ нашъ девятнадцатый вѣкъ?
   -- Какъ видите, возможно.
   -- Мнѣ кажется, что это ложь, маска какая-то.
   -- А съ чего бы Моравцеву надѣвать на себя такую глупую маску, сами посудите.
   -- Почемъ я знаю. Такъ вы думаете, что это настоящая сила характера, фанатизмъ убѣжденія.
   -- А чортъ его знаетъ, развелъ генералъ руками... Pardon, Madame, тутъ же засмѣялся онъ.
   -- Такъ что же говоритъ онъ о бракѣ вообще?
   -- А вотъ спросите его; онъ вамъ поразскажетъ.
   И генералъ открылъ было ротъ, чтобы подозвать Моравцева.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, остановила она его движеніемъ руки. Не надо... лучше наведемъ его самого на эту тему.
   -- Да что вы влюблены въ него, что-ли?
   -- Фи! Я интересуюсь человѣкомъ, подчеркнула она.
   -- То-то-же,-- человѣкомъ... Вѣдь и онъ человѣкъ.
   -- Да нѣтъ же, нѣтъ, не то! Вы меня не понимаете, генералъ! горячилась она.
   -- Не понимаю. А его нахожу черезчуръ благороднымъ, если "черезчуръ" вяжется съ благородствомъ.
   Любовь Марьи Степановны къ Моравцеву была въ городѣ притчей во языцѣхъ. Всѣ были увѣрены также, что послѣдній отвѣчаетъ ей тѣмъ же.
   Но онъ -- необыкновенный человѣкъ! Онъ отворачивается отъ того, отъ чего никто бы не былъ въ состояніи отвернуться. Онъ проповѣдуетъ "силу характера", "твердость воли", "чистоту души", онъ -- фанатикъ своихъ убѣжденій.
   Бракъ съ Волковичъ былъ бы для всякаго блестящимъ бракомъ: она молода, хороша, имѣетъ болѣе ста тысячъ состоянія. Она спитъ и видитъ выйти замужъ за Моравцева, но онъ и не думаетъ на ней жениться.
   Его называли благороднѣйшимъ человѣкомъ, избранной натурой, но его не могли окончательно понять. Женщины горѣли нетерпѣніемъ испробовать на немъ свои силы, заставить его полюбить "по-человѣчески", но онъ любилъ по своему; онъ любилъ и вмѣстѣ съ тѣмъ казнилъ любимую женщину за то, что она женщина, за то, что кровь кипитъ и бьется въ ея жилахъ.
   Но онъ не бѣгалъ женщинъ; напротивъ, онъ видимо искалъ ихъ общества. Странная загадка!
   Все это волновало теперь Нину Осиповну.
   Она не вѣрила въ нравственныхъ атлетовъ, въ людей колоссовъ, не вѣрила въ избранныхъ натуръ; она горѣла желаніемъ во чтобы-то ни стало сорвать маску съ лицемѣра, какимъ почему-то казался ей Моравцевъ.
   Она готова была сегодня пустить въ ходъ все свое неотразимое кокетство, все обаяніе своей женской красоты, чтобъ только увидать въ немъ человѣка обыкновеннаго, не выше головою другихъ.
   -- Какъ вамъ понравилась столичная "Елена"? прервалъ ея размышленія подошедшій къ ней Николай Степановичъ.
   -- Играетъ очень недурно, но поетъ непозволительно.
   Онъ подсѣлъ къ ней, заговорилъ о петербургскомъ Буффѣ, разсказалъ нѣсколько скандаловъ изъ закулисной жизни.
   Она не слушала его; все вниманіе ея было обращено въ сторону Моравцева.
   Тотъ стоялъ у противоположной стѣны, блѣдный, красивый, съ безпокойно-блестящими глазами. Марья Степановна смотрѣла на него съ какимъ-то благоговѣніемъ. Верейкинъ, Нимилинъ и генералъ стояли вокругъ. Тихій, сдержанный голосъ Моравцева долеталъ минутами до нея.
   -- Ни горя, ни радости, ни счастья, ни несчастья внѣ насъ по существуетъ, говорить онъ.
   -- Но еслибъ вы видѣли, какъ она играла тогда! Elle avait le diable au corps, восхищается гвардеецъ.
   Она снова прислушалась.
   -- Борьбы съ обстановкой, борьбы съ препятствіями не существуетъ, говоритъ Моравцевъ.
   -- Мы вызвали ее тринадцать разъ, imaginez vous, тринадцать разъ! не унимается тотъ.
   "Да ты-то самъ съ чѣмъ борешься"? вертится въ головѣ ея страстный вопросъ.
   -- Одна существуетъ борьба,-- это съ самимъ собой, долетаетъ до нея его фраза, словно въ отвѣтъ на этотъ вопросъ.
   Тутъ она не выдержала и, не дослушавъ своего собесѣдника, промолвивъ что-то невнятное ему въ извиненіе, встала и, высоко поднявъ голову, словно смѣривъ всѣхъ взглядомъ, подошла къ Моравцеву.
   -- Скажите, эта борьба съ самимъ собой неужели необходима и тогда, когда человѣкъ счастливъ, и счастье его не вредитъ другому?
   -- Счастье -- вещь условная. Что вы называете счастьемъ?
   Онъ окинулъ ея горделивую, изящную фигуру мгновеннымъ взглядомъ съ головы до ногъ, и легкая тѣнь пробѣжала по его лицу.
   -- Счастье -- это всестороннее удовлетвореніе моихъ потребностей, вотъ что я называю счастьемъ.
   -- Такъ, такъ, заговорилъ генералъ, вотъ это я понимаю!
   -- А по моему, наслажденіе жизни лежитъ въ борьбѣ,-- откинувъ набѣжавшіе на лобъ волосы, отвѣчалъ онъ,-- и нѣтъ сильнѣе, нѣтъ ужаснѣе борьбы съ самимъ собой, но и нѣтъ выше наслажденія, какое испытываешь отъ сознанія побѣды духа. Мы всѣ люди, потому что созданы по подобію Божію,-- но развѣ это подобіе не унижено, не оскорблено! Каждый-ли изъ насъ человѣкъ? Каждый-ли изъ насъ управляется сознательной волей? Мы необузданны, алчны, жестоки, сладострастны... Но вѣдь это главнѣйшія свойства животныхъ,-- гдѣ же въ насъ человѣкъ? гдѣ задерживающее вліяніе мозга, нравственнаго чувства? Если оно не изсякло, то уже почти изсякло.
   -- Не понимаю, пожалъ плечами генералъ.
   И тутъ же наклонившись къ уху Нимилина, проговорилъ очень серьезно:-- неужели мнѣ не плодиться только потому, что свиньи плодятся?
   Нимилинъ фыркнулъ на всю комнату, генералъ ему вторилъ, и оба, взявшись подъ руки, шумно смѣясь -- прошли въ гостиную.
   -- Скажите, съ любопытствомъ обратился Верейкинъ къ Моравцеву,-- что могло создать въ васъ такую непоколебимую силу характера?.. Мнѣ кажется, что она у васъ дѣйствительно огромна.
   -- Жизнь и воспитаніе, сухо отвѣчать Моравцевъ.
   Недовѣрчивая полуулыбка появилась на губахъ Нины Осиповны.
   -- Левъ Александровичъ, вы увлекательно говорите. Мнѣ нравится въ васъ эта страстная вѣра, этотъ энтузіазмъ... Знаете, мнѣ пришла прелестная мысль... Я, хочу учиться у васъ, я хочу понять, усвоить себѣ ваши убѣжденія. Хотите быть моимъ руководителемъ?
   -- Съ удовольствіемъ, но смогу-ли я...
   -- Сможете, сможете, если только захотите! Съ вашей нравственной силой, вамъ все возможно. Навѣщайте меня почаще, и мы будемъ говорить, много говорить... О, я буду прилежной ученицей!
   Губы ея уже не смѣялись, черные глаза сдѣлались, казалось, еще глубже, чувственное красивое лицо приняло несвойственное ему выраженіе покорности, смиренія.
   -- Вы хотите переродиться! шепнулъ ей Верейкинъ съ саркастической улыбкой.
   -- Можетъ быть...
   -- Но выиграете-ли вы въ новой формѣ?
   -- Я не забочусь объ этомъ.
   -- Вѣроятно, съ этой минуты, подчеркнулъ онъ.
   -- А раньше вы не замѣчали этого?
   -- Не замѣчалъ, -- я думала даже, что болѣе другихъ вы привязаны къ нашей... Онъ подъискивалъ выраженія -- юдоли грѣха и слабости.
   -- Такъ разувѣрьтесь же; я научусь бѣжать теперь отъ грѣха и слабости.
   -- Какъ знать! не поддаться бы только новой слабости,-- а при этомъ онъ выразительно повелъ глазами на тихо разговаривающаго съ Марьей Степановной Моравцева.
   -- Ха, ха, ха! разсмѣялась Нина Осиповна... Не вздумаете-и вы ревновать меня къ нему? Онъ не опасенъ...
   -- Знаете, au fond мнѣ не вѣрится въ его неуязвимость.
   -- Qui viverra -- verra.
   Марья Степановна ревновала Моравцева къ Нимилиной.
   Ей не понравилась послѣдняя ея выходка. Она знала непоколебимость его убѣжденій, она знала его лучше другихъ, вѣрила въ него безусловно, но теперь, помимо успокоивающихъ ее доводовъ разсудка, она мучилась при одной мысли, что онъ будетъ часто навѣщать эту красавицу; будетъ, быть можетъ, проводить съ нею, съ глазу на глазъ, цѣлые вечера, будетъ говорить свои вдохновенныя рѣчи.
   Вѣдь ей, Нимилиной, не понять его; она сочтетъ его, чего добраго, за маньяка, за сумашедшаго... Что стоило труда ей, Марьѣ Степановнѣ, понять его!
   А уа;ь она-ли не любить его! И то, минутами, онъ подымалъ въ ея душѣ чувство злобы, досады...
   Она нескоро помирилась съ своимъ положеніемъ,-- да и помирилась ли она съ нимъ окончательно? Нѣтъ, нѣтъ! Всему есть мѣра, граница... И этой гордой, непреклонной силѣ есть тоже границы. Онъ любитъ ее; по крайней мѣрѣ, онъ увѣряетъ ее въ томъ, а съ чего бы ему притворяться, обманывать?
   Но развѣ онъ женится на ней? Онъ высказалъ ей, что не бывать этому никогда...
   И опять эти высшія, святыя убѣжденія... Человѣческое достоинство, индивидуальность, принципъ безкорыстной чести.
   -- Женщина, которую сегодня назову я своей законной женою, завтра же наскучитъ мнѣ, и я принужденъ буду всю жизнь ее обманывать, не любя и въ то же время увѣряя въ любви, высказался онъ однажды.
   Боже, сколько характера! Онъ любитъ ее, боготворить, но отказывается отъ обладанія ею, предвидя въ отдаленномъ будущемъ возможность грѣха, фальши...
   А такъ, безъ думъ, безъ размышленій, онъ не въ состояніи владѣть ею: съ его благородной, высшей натурой не вяжется это...
   И вотъ борьба, борьба изо дня въ день, безконечная.
   Она видитъ, чего ему стоитъ эта борьба; отъ нея не можетъ укрыться его внезапная блѣдность, его внезапные порывы... Онъ цѣлый адъ переживаетъ въ своей груди, но онъ справляется съ муками, справляется съ вѣчно томящею жаждой,-- и выходитъ изъ нихъ все тотъ же могучій, идеально благородный, не запятнавшій себя ничѣмъ.
   Но Марья Степановна не дошла еще до такой нравственной высоты, несмотря на стоящій предъ ея глазами примѣръ этой высоты, несмотря на безграничное почитаніе, на боготвореніе, вызываемыя въ ней этимъ примѣромъ;-- она все же оставалась слабой женщиной, обуреваемой земными страстями,-- и не легко ей было съ иной, не эгоистической точки зрѣнія, отнестись теперь къ высказанному Нимилиной желанію -- сблизиться съ Моравцевымъ. Ревнивая женщина одна заговорила въ ней.
   -- Левъ, если ты разлюбишь меня, Левъ!..
   Онъ смотрѣлъ съ нескрываемымъ восхищеніемъ въ ея взволнованное, разгорѣвшееся лицо.
   Они оставались одни въ комнатѣ. Изъ полуотворенной двери гостиной доносился до нихъ громкій смѣхъ генерала и капризно настойчивый голосъ Нины Осиповны, видимо о чемъ то его просившей.
   -- Никогда, Маня, что ты! съ убѣжденіемъ говорилъ онъ.
   -- Но вѣдь она такъ хороша! Я не скрываю, -- я ревную тебя... О, не ты первый, не ты послѣдній; она немало головъ вскружила.
   -- Не бойся за мою-то, по крайней мѣрѣ.
   -- Милый, хорошій, шептала она,-- обѣщай мнѣ, что не будешь къ ней часто ѣздить... Ну, Богъ съ ней! зачѣмъ она тебѣ?
   -- Часто, пожалуй, не буду, а не бывать совсѣмъ невозможно.
   -- Левъ Александровичъ!
   Изъ полуотворенной двери гостиной глядѣли на него смѣющіеся глаза Нины Осиповны. Марья Степановна поспѣшно встала и присоединилась къ остальному обществу. Блѣдныя щеки ея покрылись жгучимъ румянцемъ, въ каждомъ словѣ, въ каждомъ движеніи сказывалось необычное нервное возбужденіе.
   -- Левъ Александровичъ, говорила межъ тѣмъ Нина Осиповна, усаживаясь въ темный уголъ дивана и указывая ему на кресло подлѣ себя,-- я хочу задать вамъ вопросъ; отвѣтите вы мнѣ на него искренно, вполнѣ правдиво?
   -- Конечно.
   -- Бога ради, заговорила она, внезапно понизивъ голосъ и съ страстной мольбою сложивъ руки,-- научите меня, чѣмъ могу я бороться противъ самой себя! Вы такой -- умный, такая избранная, благородная натура...
   -- Что вы хотите сказать этимъ? Я несовсѣмъ понимаю.
   Она опустила глаза и проговорила тономъ смущенной молодой дѣвушки:
   -- Мнѣ такъ трудно высказаться... Но я смотрю на васъ, какъ на своего наставника, не правда-ли?
   -- О, я, конечно, постараюсь оправдать это ничѣмъ незаслуженное довѣріе,-- проговорилъ онъ, любуясь ея смущеніемъ.
   -- Ну. такъ слушайте же, съ усиліемъ начала она... Вообразите, что я позволила себѣ увлечься... безуино, страстно увлечься! Но я замужемъ... Боже, Боже! закрыла она лицо руками... Спасите меня вашимъ словомъ, поддержите...
   Онъ вздрогнулъ. Она молила его спасти, поддержать...
   Что-то глухое, злобное, но безсильное въ своей злобѣ, подымалось въ его груди. Онъ смотрѣлъ на нее молча, пристальнымъ, загадочнымъ взглядомъ.
   Пошлый мотивъ, слышанный имъ два часа тому назадъ, почему-то вспомнился ему теперь: "всѣ мы жаждемъ любви"... безсвязно носилось въ его головѣ,-- и онъ не находилъ въ себѣ болѣе ни одного слова, ни одного звука...
   -- Что же? Вы молчите...
   Она взглянула на него съ тихимъ и робкимъ укоромъ.
   -- Кого вы любите? машинально сорвалось съ его языка.
   Она засмѣялась на это рѣзкимъ, короткимъ смѣхомъ.
   -- Развѣ необходимо это?
   Ему стало досадно за себя, досадно за глупый, необдуманный вопросъ. Онъ вспыхнулъ.
   -- О, нѣтъ! Но я думалъ... что... вы повѣрите.
   Краска все сильнѣе и сильнѣе заливала лицо.
   Нина Осиповна зорко слѣдила за нимъ изъ-за полузакрытыхъ вѣкъ, и нервно подергивались уголки ея алыхъ, чувственныхъ губъ.
   -- Поддержите меня, едва внятно проговорила она, словно не замѣчая его смущенія.
   -- Если слабость въ васъ самой, то, повѣрьте мнѣ, надо искать и силу въ себѣ, оправившись, заговорилъ онъ. Противопоставьте искушенію высшій идеалъ,-- и оно исчезнетъ. Какого рода ваше искушеніе, не страсть-ли это, не желаніе?
   Она тихо подняла на него свои черные, какъ ночь, глаза и проговорила, пылая и смущаясь:
   -- Желаніе, страсть...
   Порывисто вздымающаяся грудь, учащенное дыханіе выдавали охватившее ее волненіе, а, можетъ быть, и стыдъ.
   -- Страсть... страсть... задыхающимся голосомъ проговорилъ онъ, судорожно сжавъ при этомъ ручку кресла. Боритесь съ нею опять таки силою высшаго идеала.
   -- Дайте мнѣ его, укажите.
   -- Идеалъ этотъ -- человѣкъ, не животное.
   -- Боже мой! всплеснула она руками.-- Человѣкъ! Но я слаба своей человѣчностью,-- вѣдь я не Богъ же!
   -- Не Богъ,-- это правда, но должны быть полубогомъ.
   -- А если останусь человѣковъ?
   -- То рискуете опуститься до животнаго.
   Нина Осиповна смотрѣла на него внимательно и серьезно;-- тонкая складка легла между бровями.
   "Что это? актеръ... или нѣтъ", мучительно вертѣлось въ ея головѣ.
   -- Завтра, послѣ завтра, когда хотите,-- я жду васъ къ себѣ, поговорила она и съ этими словами она встала и вышла изъ гостиной.
   

III.
Шарлатанъ.

   Въ третьемъ часу ночи вернулся допой Іовъ Александровичъ.
   -- Никого не было? спросилъ онъ впустившаго его заспаннаго лакея.
   -- Былъ этотъ... какъ его! Фамиліи не запомнилъ... съ бородой-то купецъ...
   Левъ Александровичъ замѣтно оживился при этомъ.
   -- Подушкинъ?
   -- Такъ точно. Какъ и въ первый разъ, вручилъ пакетъ, чтобъ, значитъ, вамъ въ собственныя руки непремѣнно передать.
   -- Ну, ну, гдѣ же пакетъ-то?
   -- А вотъ сію минуту.
   Старикъ зажегъ въ кабинетѣ свѣчи и скрылся. Черезъ минуту онъ вошелъ съ пакетомъ.
   -- Извольте получить.
   -- Хорошо, я раздѣнусь самъ.
   Оставшись одинъ, Левъ Александровичъ не замедлилъ вскрыть конвертъ. Онъ вынулъ оттуда пачку ассигнацій и небольшую записку. Отложивъ послѣднюю въ сторону, онъ присѣлъ къ письменному столу и принялся считать: "...двѣсти пятьдесятъ, восемьдесятъ, триста, четыреста".
   Затѣмъ, мелькомъ взглянувъ на записку, онъ разорвалъ ее, съ ней и конвертъ на мелкіе куски, и бросилъ все это въ стоящую подъ столомъ соломенную корзину.
   -- А съ Подушкина второй разъ перепадаетъ, проговорилъ онъ самъ съ собой,-- восемьсотъ рублей... Вотъ Бакунинъ не то,-- крѣпокъ бестія, не сорвешь!
   Онъ задумался. Странныя мысли овладѣли имъ.
   "Я проповѣдую высшія идеи, борьбу... А они вѣрятъ, всѣ вѣрятъ!" Онъ разсмѣялся злобнымъ, надорваннымъ смѣхомъ.
   "Какъ хороша эта Нимилина!.. Одни глаза чего стоятъ... А фигура, -- царственная... Я ужасно люблю такихъ женщинъ. Маша не то; она субіильпа очень, хоть тоже прелесть въ своемъ родѣ... Однако какое впечатлѣніе я произвелъ сегодня!.. Потрясающее. Еще новая... сама записалась. Что-жъ, я поѣду къ ней и завтра, и послѣ завтра. Зачѣмъ ѣхать? Нѣтъ, не поѣду, не поѣду, не поѣду! Довольно и одной... Боже мой, какъ тяжело! А какъ говорила она сегодня: "страсть, желаніе"!.. Она сама была воплощенная страсть, воплощенное желаніе. А я, несчастный!? Я витійствовалъ... Богъ, полубогъ, человѣкъ, животное... что за чушь! А она вѣрила,-- это очевидно. Да вѣдь всѣ вѣрятъ... Нѣтъ, не всѣ... говорятъ, что я шарлатаню, что я хочу выигрывать навѣрняка, что умышленно надѣваю на время маску... Навѣрняка выиграть! Вотъ потѣха. Конечно, конечно, навѣрняка,-- вы не ошибаетесь, проницательные, умные люди!"
   "Вѣдь какъ меня любитъ Маня! А красавица -- чудо! Какъ я люблю этотъ задумчивый взглядъ... Но нѣтъ, я больше люблю ее иною... Я люблю, когда она мучитъ меня и себя! Ротъ полуоткрытъ, глиза безумные, вся горитъ, дрожитъ... "Бери, бери"! Тише, тише: принципъ, сила характера"...
   И онъ снова расхохотался тѣмъ же злобнымъ, болѣзненнымъ хохотомъ. Онъ всталъ, прошелся по комнатѣ: "Обладать... обладать женщиной, любить по человѣчески... Нѣтъ!-- слова, слова, слова! но какимъ благороднымъ, какимъ недосягаемо-высокимъ кажусь я! А эта бѣлая лебединая шея, синяя жилка такъ и бьется, такъ и бьется... Она говорила: "Желаніе, страсть"... Она любитъ... Кого она любитъ? Счастливецъ! Но нѣтъ, нѣтъ, я отымаю ее у тебя, я не отдамъ ее.. Пусть говорятъ, пусть: собака на сѣнѣ лежитъ, сама не ѣсть, другимъ не даетъ... Ха, ха, ха! Не дзетъ, не даетъ... Да и не дастъ, это также вѣрно, какъ то, что я человѣкъ... Человѣкъ!.. А не полубогъ развѣ? Вотъ мысль! Ну, нѣтъ, по совѣсти... Меня называютъ благороднѣйшимъ, а я... дрянь... Фи!.. Странно,-- я не съумѣю сказать, кто лучше: Нимилина или Маня? Обѣ лучше,-- совсѣмъ по-дѣтски... Ну, да, обѣ, обѣ; я обѣихъ хочу... Хочу! А "задерживающее вліяніе мозга и борьба съ самимъ собой" -- забылъ? Ха, ха, ха! неужели забылъ? Ну, нѣтъ, но забылъ..."
   Лицо его исказилось судорогой, глаза блуждали дико и горѣли лихорадочнымъ огнемъ. Онъ провелъ рукою по лбу, по головѣ. Поздно, скоро свѣтать начнетъ,-- а онъ еще не ложился.
   Быстро раздѣвшись, онъ бросился въ постель.
   "Уснуть бы теперь, сладко, покойно,-- вотъ какъ мертвые спятъ". Онъ плотно завернулся въ одѣяло и повернулся къ стѣнѣ.
   Но нѣтъ,-- сонъ бѣжитъ его. Въ темнотѣ, предъ закрытыми глазами, возникаютъ видѣнія.
   Вонъ она опять съ синими, какъ небо, глазами, манящая, страстная, какъ вакханка... Да уйди же, уйди! "Лёвушка, милый, я съ ума сойду!" слышитъ онъ надъ собой ея замирающій шепотъ... Она цѣлуетъ глаза его, губы, щеки; онъ чувствуетъ на себѣ эти невыносимые поцѣлуи. Огненными потоками кровь переливается въ жилахъ...
   Онъ застоналъ и раскрылъ глаза, чтобъ отогнать мучительный кошмаръ.
   Минуту пролежалъ онъ такъ на спинѣ, съ широко раскрытыми глазами, словно вглядываясь въ окружающій его мракъ.
   Но что это? Стройная, гибкая ножка... Ахъ, да,-- это ножка Ореста, сегодняшняго хорошенькаго Ореста! Кудрявый мальчуга съ женскою упругой грудью... Трико на ногахъ...
   "Да не мучьте, не мучьте!..." стоналъ Моравцевъ. Маня... Она зоветъ его, она обѣщаетъ ему такое счастье, которое въ сказкахъ дается немногимъ. Нимилина... Та тоже говоритъ: желаніе, страсть... Онъ палъ передъ ней на колѣни. Знойныя, животныя ласки...
   "Страсть, желаніе", еще разъ прозвучалъ въ ушахъ его молодой женскій голосъ, и, какъ живая, встала въ его воображеніи соблазнительная фигура Нимилиной,-- ея пунцовыя, дрожащія губы, высоко подымающаяся грудь...
   Онъ порывисто повернулся и, уткнувъ въ подушки лицо, разразился глухимъ рыданіемъ...
   Дня черезъ два Моравцевъ поѣхалъ къ Нимилиной; Андрея Константиновича въ этотъ вечеръ не было дома. Нина Осиповна приняла его одна въ своей уютной, обильно украшенной зеленью, гостиной.
   Видимо она была ему крайне рада.
   -- Ну, вотъ, благодарю, что навѣстили, говорила она, смотря на него своимъ глубокимъ, ласкающимъ взглядомъ. А я такъ скучала эти дни -- невыносимо! Можете себѣ представить, даже безвыѣздно сидѣла дома.
   -- Что-жъ это вы такъ соскучились?
   -- Сама не знаю, только давно подобной тоски не испытывала. Говорятъ, что иная тоска "благодатна", правда это?
   -- Говорятъ... и я думаю, что это правда.
   -- Вотъ какъ! Въ такомъ случаѣ, почемъ знать,-- быть молить, и моя тоска была благодатна, вѣдь не хуже я другихъ, весело разсмѣялась она.
   Онъ, улыбнувшись, склонилъ свою голову, словно говоря: не хуже, а въ тысячу разъ лучше другихъ.
   Она замѣтила этотъ невольный жесть, замѣтила также и то мало замаскированное чувство восхищенія, съ какимъ онъ смотрѣть на нее -- и почувствовала внезапный приливъ почти дѣтской неудержимой радости.
   "Онъ сдается... шарлатанъ!" пронеслось въ ея головѣ.
   -- Левъ Александровичъ, заговорила она робкимъ, смущенныхъ голосомъ,-- вы, можетъ быть, и забыли, въ какую роль вступаете вы теперь,-- въ роль моего наставника, руководителя?..
   -- О нѣтъ! не забылъ.
   -- Но вы, быть можетъ, не считаете это серьезнымъ? взглянула она на него съ тихимъ упрекомъ. Вы, можетъ быть, думаете, что отъ нечего дѣлать, отъ скуки ищу я себѣ новаго развлеченія...
   -- Полноте, мнѣ этого въ голову не приходило. Я вполнѣ вѣрю вашей искренности. Да и что же въ томъ удивительнаго, скажите на милость, что человѣку надоѣло быть постоянными игралищемъ страстей -- какъ своихъ, такъ и чужихъ,-- что онъ созналъ наконецъ необходимость твердой подъ собой почвы, опоры... Не такъ ли?
   -- Вотъ именно, -- "почвы"... Мы женщины,-- да, пожалуй, и большая часть вашего брата, мужчинъ,-- не имѣемъ подъ собой почвы, это наше величайшее несчастіе... Мнѣ могутъ возразить, конечно, что женщина замужняя,-- жена, мать,-- не вправѣ жаловаться на недостатокъ опоры... Конечно, быть можетъ, это и такъ до нѣкоторой степени; но -- вы сами знаете -- всегда-ли семья служитъ въ дѣйствительности для насъ этой желанною почвой?.. И,-- увѣряю васъ,-- не мы однѣ въ томъ виноваты: какъ привязаться къ тому всей душой, всѣми своими помыслами, что зачастую не въ состояніи найти доступъ въ ваше сердце?
   -- Пусть разсудокъ руководитъ васъ тамъ, гдѣ сердце не въ состояніи руководить.
   -- Разсудокъ!.. недовѣрчиво улыбнулась она. Да въ томъ-то вся и бѣда, что часто подскажетъ онъ вамъ то, что идетъ въ разрѣзъ съ общепризнанной нравственностью.
   -- Be думаю. Разсудокъ васъ не научитъ безнравственности.
   -- Будто? А какъ назовете вы такой, положимъ, примѣръ?.. Женщина -- замужемъ, она связана съ нелюбимымъ человѣкомъ на жизнь и на смерть, по всей своей душой, своими помыслами -- отдалась другому, который долженъ быть ей по разсудку-то совершенно чужимъ, а на самомъ дѣлѣ выходитъ единственно близкимъ, дорогимъ человѣкомъ... И причемъ же тутъ разсудокъ? Развѣ можно разлюбить... по разсудку?..
   -- Разлюбить нельзя, но сдержать, регулировать свое чувство, поставить передъ нимъ барьеръ, дальше котораго оно не должно идти, не только возможно, но и необходимо... Вѣдь еслибъ не было wo, этого разсудка, еслибъ не было облагороживающаго насъ вліянія мозга,-- во что бы мы тогда обратились? Мнѣ кажется, нетрудно нарисовать картину подобнаго общежитія, въ теоріи, по крайней мѣрѣ;-- на практикѣ, въ человѣческомъ обществѣ, оно вѣдь невозможно... Господство чувства, страстей, аффектовъ... Къ чему повело бы оно? Къ убійству и самоубійству. Человѣческое общество обратилось бы въ сборище безумныхъ, маньяковъ, дѣйствующихъ Исключительно подъ вліяніемъ минуты,-- необузданныхъ въ своемъ безуміи, ненасытныхъ въ разнообразномъ проявленіи страстей и желаній. О, пусть только исчезнетъ у людей разсудокъ,-- и первое, что они сдѣлаютъ -- это примутся за поголовное истребленіе другъ друга... Если звѣри могутъ существовать, то потому лишь, что не знаютъ они человѣческихъ страстей и аффектовъ.
   Съ напряженнымъ вниманіемъ слушала она его страстную рѣчь.
   -- Но вѣдь нельзя же жить однимъ разсудкомъ.
   -- Я и не говорю этого. Живите и чувствомъ, но чувствомъ возвышеннымъ, облагороженнымъ вашей человѣчностью.
   -- Человѣчностью!.. воскликнула она,-- Да я же говорила вамъ, что слаба своей человѣчностью.
   -- Но ею же вы можете быть и сильны,-- съ убѣжденіемъ возразилъ онъ.-- Все дѣло -- въ идеалѣ и волѣ.
   Она задумалась. Злыя думы забродили въ головѣ.
   "Въ идеалѣ... ужъ не ты-ли этотъ идеалъ! Исключительная натура... Зачѣмъ же ты ластился къ намъ, женщинамъ, бѣднымъ, но мудренымъ натурамъ?.. Чиновникъ особыхъ порученій при губернаторѣ, свѣтскій человѣкъ и проповѣдникъ нравственнаго величія!.. Не вяжется это что-то. Лгунъ, лгунъ, шарлатанъ! О, что бы дала я, чтобы вывести тебя на свѣжую воду, чтобы расхохотаться тебѣ въ лицо, унизить, затоптать ногами!.."
   Моравцевъ не сводилъ съ нея глазъ, такъ хороша была она въ эту минуту злаго раздумья.
   Она внезапно поднялась съ мѣста, окинула его мгновеннымъ ласкающимъ взглядомъ и, взволнованно пройдясь по комнатѣ, проговорила какимъ-то страннымъ голосомъ:
   -- Мужъ навѣрное не вернется раньше двухъ часовъ, пойдемте ко мнѣ.
   Онъ всталъ и машинально послѣдовалъ за нею.
   Она привела его въ свой полуосвѣщенный, изящный будуаръ. Тонкое благоуханіе дорогихъ духовъ смѣшивалось съ запахомъ цвѣтущихъ растеній. Нога тонула въ мягкомъ коврѣ; стѣны были обиты пунцовой матеріей съ разсѣянными на ней золотыми букетами; въ простѣнкѣ между двумя окнами, закрытыми тяжелыми портьерами, красовалась масляная картина, изображавшая полунагую мать съ ребенкомъ на рукахъ; круглые, низкіе столики на золоченыхъ ножкахъ въ живописномъ безпорядкѣ виднѣлись тутъ и тамъ, то почти теряясь въ темной, густой зелени деревьевъ, занимавшихъ собою чуть не половину комнаты, то рѣзко выдѣляясь по стѣнамъ своей миніатюрною, игрушечною формой. Въ лѣвомъ углу, противъ мраморнаго камина, змѣей изогнутая козетка и низенькій турецкій диванъ, съ стоящимъ передъ нимъ мозаиковымъ столикомъ, окончательно тонули въ зелени широкихъ пальмъ и олеандровъ.
   -- Садитесь сюда вотъ, Левъ Александровичъ, говорила Нина Осиповна, указывая ему на закрытый деревьями турецкій диванчикъ. Я прикажу затопить каминъ -- хотите?
   Черезъ нѣсколько минутъ каминъ весело трещалъ въ будуарѣ и нагрѣвалъ уже и безъ того сильно натопленную комнату.
   -- Какой прелестный уголокъ! не могъ выдержать Моравцевъ.
   -- Это мой любимый, проговорила она. Много пережила я въ немъ и тяжелыхъ, и хорошихъ минутъ. На что ни взгляну я здѣсь,-- мнѣ все что нибудь да напоминаетъ. Вотъ хоть, напримѣръ, эта медвѣжья шкура,-- указала она ему на простертаго въ ногахъ огромнаго медвѣдя съ вызолоченными когтями,-- на нее безъ смѣха я, право, не могу смотрѣть... Знаете,-- изъ-за этого глупаго медвѣдя, я чуть не разсорилась съ мужемъ... mais c'était sérieux,-- вѣрите ли!.. Онъ приревновалъ меня къ одному молодому человѣку, который поднесъ мнѣ въ даръ этого медвѣдя... Онъ самъ его убилъ, съ опасностью жизни... Я была благодарна, я не знала, чѣмъ ему отплатить за такой подарокъ -- и нашла наилучшимъ... ну, быть съ нимъ любезнѣе, чѣмъ съ другими. Андрей Константиновичъ однажды обрушился на меня за эту благодарность, и, знаете, мы сильно повздорили: я не говорила съ нимъ четверо сутокъ. А эта мраморная Венера -- что на каминѣ,-- тоже подарокъ... И какъ бы вы думали, отъ кого? Отъ самаго Гришки Отрепьева,-- ха, ха, ха! Вѣдь онъ долго состояла, при мнѣ въ качествѣ страстнаго поклонника, но -- комически вздохнула она -- отошелъ отъ меня къ m-me Волковичъ... Премилая женщина эта Марья Степановна,-- я ее ужасно люблю... Я даже не могу хорошенько объяснить себѣ, почему я такъ къ ней примазалась; минутами, мнѣ кажется, что я люблю ее въ особенности за то, что она такъ много намучилась замужемъ, бѣдная!.. Вѣдь вы знаете, конечно, она была страшно несчастлива.
   Она болтала весело и оживленно. Совсѣмъ иная женщина сидѣла теперь предъ Моравцевымъ,-- не робкая, молящая помощи и норы, а беззаботная, самоувѣренная кокетка.
   Словно съежившись, тѣсно прижавшись къ углу козетки, полуосвѣщенная отблескомъ камина, съ яркими разгорѣвшимися щеками, съ искрившимся взоромъ, она походила въ эту минуту на женщину, готовую впервые отдаться любимому человѣку.
   Въ комнатѣ было жарко, смѣшанный запахъ цвѣтовъ и духовъ щекоталъ нервы Моравцева,-- въ головѣ чувствовалась тяжесть, пульсъ усиленно бился.
   Онъ смотрѣлъ на Нимилину,-- и любилъ ее въ эту минуту со всею необузданною страстью "низшей натуры".
   -- Вы думаете, что я не поняла васъ? говорила межъ тѣмъ Нина Осиповна, вся какъ-то странно потягиваясь и изгибаясь.
   -- Нѣтъ, отчего же! Вы слишкомъ умная женщина, чтобы не понять меня.
   -- То то же!.. загадочно проговорила она, остановивъ на немъ долгій, пытливый взоръ. Я поняла, что вы тоже умный человѣкъ... А потому -- по рукамъ.
   Онъ взялъ ея руку и съ удивленіемъ глядѣлъ на нее. Она улыбалась... Но что это была за улыбка!
   -- Вы довѣряете моей скромности? почти шепотомъ проговорила она, не спуская съ него пытливаго взора.
   -- Что за вопросъ... Я не понимаю,-- уже окончательно потерялся тотъ.
   Она крѣпко сжимала въ своей рукѣ его руку и близко придвинулась къ лицу его своимъ горѣвшимъ лицомъ. Онъ чувствовалъ, что голова его кружится, сердце стучитъ часто и неровно. А она все ближе и ближе... Черные съ огненными переливами глаза, казалось, проникаютъ въ его душу, горячее, прерывистое ея дыханіе жжетъ нестерпимо...
   Онъ сдѣлалъ надъ собой усиліе и грубо выдернулъ изъ ея руки свою руку.
   Съ громкимъ, внезапнымъ хохотомъ быстро откинулась она снова на спинку козетки.
   -- Вѣдь вы же... умный человѣкъ!.. Не бойтесь!.. Мы свои люди... ха, ха, ха! Онъ струсилъ, онъ струсилъ,-- ха, ха, ха!
   Онъ стоялъ предъ нею блѣдный, дрожащій,-- колѣни подгибались, горло сжималось судорогами.
   -- Слушайте, заговорила она, поборовъ душившій ее хохотъ. Я не знаю, да и знать не хочу -- зачѣмъ понадобилась вамъ та или иная маска, но я знаю, что вы умѣете носить ее, какъ никто... Но сегодня, вотъ здѣсь, предо мной,-- вы ее скинете,-- скинете потому, что хочу я этого, хочу!
   Она встала, выпрямилась, сдѣлала шагъ и, охвативъ его шею руками, словно подкошенная, упала на диванъ, съ силою увлекая его съ собой.
   -- Люблю!.. люблю! раздавался въ ушахъ его страстный шепотъ, прерываемый жгучими поцѣлуями.
   Онъ опустился къ ея ногамъ и, охвативъ ихъ руками, цѣловалъ колѣни.
   Злая, торжествующая улыбка заиграла на ея лицѣ,-- но то была лишь минута; лицо ея поблѣднѣло, судороги сжали углы губъ, когда рѣзкій надорванный голосъ прозвучалъ въ ея ушахъ:
   -- Я... не упаду до... животнаго! У меня хватитъ на то... силы.
   

IV.
Благороднѣйшій.

   "Онъ не шарлатанъ, онъ въ самомъ дѣлѣ высшая, исключительная натура".
   Нина Осиповна не могла уже болѣе сомнѣваться въ этомъ.
   Какъ мелка и ничтожна показалась она самой себѣ предъ этимъ нравственнымъ великаномъ! Теперь словно завѣса спала съ ея глазъ, и въ отталкивающей безобразной формѣ предстала предъ нею вся прошлая жизнь съ ея капризными увлеченіями, съ ея ничѣмъ непоправимыми ошибками.
   Вотъ онъ единственный человѣкъ, который можетъ гордо и высоко держать свою голову,-- сознавая свою безграничную нравственную мощь.
   Развѣ не достоинъ онъ поклоненія? А давно-ли еще вполнѣ искренно и убѣжденно не допускала она существованія человѣка выше человѣческихъ слабостей?..
   Нинилина знала жизнь, и знала ее не съ одной лишь свѣтлой, красивой стороны, но знала и ея изнанку.
   Рано пришлось ей лицомъ къ лицу столкнуться съ себялюбивыхъ эгоизмомъ, попирающимъ въ другихъ всякое чувство человѣческаго достоинства... Алчность, разсчетъ, животные инстинкты, заглушившіе собой почти все человѣческое,-- вотъ съ чѣмъ встрѣтилась она съ первыхъ же шаговъ своихъ на жизненной аренѣ.
   Чудной, свѣтлой, сулящей однѣ лишь радости и успѣхи, казалась эта арена неопытной шестнадцатилѣтней институткѣ. Она твердо вѣрила, что люди должны быть всѣ добрые, честные, по крайней мѣрѣ, тѣ, съ которыми столкнетъ ее судьба. Вѣдь никому не желаетъ она зла, вѣдь готова же она всѣхъ полюбитъ, всѣхъ приласкать...
   И вотъ, почти еще ребенкомъ, она покидаетъ стѣны института и, радостная и довѣрчивая, вступаетъ въ жизнь.
   Ей не доставало, конечно, многаго: отца, матери, преданнаго умнаго друга, но зато сколько клятвъ, сколько страстной любви! Онъ приходится двоюроднымъ дядей,-- конечно, ужъ онъ не первой молодости, онъ женатъ, но развѣ нельзя полюбить женатаго, роднаго? Вѣдь она же всѣхъ, всѣхъ готова любить... А онъ говоритъ, что мучится, страдаетъ... Бѣдный! Могла-ли она не желать его счастья, когда счастье это въ ея рукахъ?.. Она отвѣчала, что любитъ... потомъ, что было -- словно кошмаръ! Жалость погубила ее... Связь преступная, безъ опредѣленнаго сознанія преступленія... Безобразныя сцены... Оскорбленія, обидныя, безжалостныя слова, брошенныя ей обезумѣвшей отъ ревнивой злобы теткой...
   Она выгнана на улицу: -- "развратной" не стоитъ благодѣтельствовать.
   "Нѣтъ, что же это! Люди безжалостны, злы"... безпомощно промелькнуло впервые въ юной головѣ.
   А на дворѣ было сыро и грязно, ноги и руки коченѣли послѣ цѣлаго дня безцѣльнаго шатанья по улицамъ Москвы. Хочется поѣсть, отдохнуть въ постели; она съ утра не ѣла и не отдыхала, а теперь ужь вечеръ, зажглись фонари, блестящимъ газовымъ свѣтомъ залиты роскошные магазины.
   Она остановилась у одного изъ нихъ, машинально разсматривая за стекломъ выставку дамскихъ уборовъ.
   Прохожіе сновали мимо, безцеремонно заглядывая ей въ лицо. Кто-то настойчиво звалъ ее куда-то, говорилъ о шампанскомъ... Она молчала, ничего не слыша, ничего не понимая, только голодъ и утомленіе все сильнѣе и сильнѣе давали себя чувствовать.
   -- Вы, вѣроятно, работаете на магазинъ?
   Она обернулась. Незнакомый ей молодой человѣкъ обращался къ ней съ вопросомъ, безцеремонно и развязно наклонившись въ ея лицу.
   Она вспомнила въ эту минуту о знакомой ей барынѣ, содержащей вблизи модное заведеніе. Ее озарила мысль -- устроиться тамъ. У нея были кой-какія деньги въ карманѣ, она могла просуществовать на нихъ нѣкоторое время отдѣльно, еслибъ даже барыня не согласилась взять ее къ себѣ въ мастерицы. Да отчего же ей не согласиться: она тоже недурно умѣетъ шить.
   Молодой человѣкъ еще ближе наклонился къ ней и шепталъ что-то на ухо. Она внезапно съ силой оттолкнула его и, молча, быстрой походкой пошла по тротуару. До нея донеслись бранныя слова.
   Ей удалось поступить въ модное заведеніе, но тамъ не пробыла она и трехъ мѣсяцевъ.
   Она переѣхала въ роскошный бельэтажъ, снятый для нея богатымъ подагрикомъ-генераломъ. Появились въ рукахъ деньги, брилліанты... День длился съ десяти часовъ вечера до десяти утра, остальное время она спала крѣпкимъ сномъ. Генералъ смѣнился купцомъ, купецъ -- артистомъ, артистъ -- проживающимъ свои послѣдніе десятки тысячъ титулованнымъ бариномъ. Жизнь вошла въ свою колею. Люди не казались уже ей какъ прежде честными, добрыми; она не любила ихъ, а ненавидѣла... Разорить богатаго, довести бѣдняка до сумашествія, до отчаянія -- доставляло ей злобное наслажденіе. Безсознательно для самой себя она мстила.
   Наконецъ -- блестящій финалъ. Заѣзжій провинціалъ, старикъ Нимилинъ, человѣкъ съ большими средствами и положеніемъ въ губерніи, влюбляется въ нее до безумія. Немного стоило ей труда сдѣлаться его законной женою.
   Вдали отъ Москвы, отъ свидѣтелей ея позорнаго блеска, въ новой, совершенно незнакомой ей провинціальной средѣ, Нина Осиповна заняла видное общественное положеніе и, благодаря выработавшемуся въ ней такту, съумѣла пріобрѣсти и соотвѣтствующее уваженіе. Никто, кромѣ мужа ея, не зналъ объ ея прошломъ: даже залетная сплетня не доходила сюда изъ столицы. Въ сущности -- натура ея была искренняя и правдивая; жизнь не извратила ее окончательно. Составить то или иное убѣжденіе -- значило для нея никогда его не измѣнять. Однимъ изъ такихъ непоколебимыхъ убѣжденій была пріобрѣтенная ею увѣренность въ общей лживости и пошлости людей. Убѣжденіе это имѣло за себя многое: она судила о людяхъ по тѣмъ многочисленнымъ, но однообразнымъ выродкамъ, съ которыми сводила ее судьба въ будуарѣ. Жизнь измѣнилась, а съ ней измѣнилась и Нина Осиповна, теперь не дала бы она поцѣловать кончикъ своего розоваго пальца тому, кто прежде получалъ отъ нея самые горячіе, хотя и не всегда искренніе поцѣлуи. Она хотѣла во чтобы то ни стало остаться честной женщиной и не запятнать имени мужа еще новымъ позоромъ.
   Но искушеніе было не подъ силу. Оно явилось ей въ лицѣ Моравцева, этой непонятной ей "высшей натуры". То не было искушеніемъ плоти, то было, такъ сказать, искушеніемъ духа. Сбросить маску съ лицемѣра, имѣть право отнестись къ нему съ тѣмъ же скрытымъ презрѣніемъ, съ какимъ относилась она къ большинству окружающихъ -- доставило бы ей немалое наслажденіе.
   На этотъ разъ она ошиблась,-- и настолько груба и очевидна была ошибка, что не признать ея было невозможно.
   Ее оттолкнулъ Моравцевъ. Ничего подобнаго не случалось съ ней въ жизни; значитъ, дѣйствительно напала она въ немъ на необыкновеннаго человѣка.
   А если такъ, то пусть будетъ онъ, этотъ "необыкновенный человѣкъ", ея единственнымъ другомъ и наставникомъ, именно -- наставникомъ; вѣдь она такъ нуждается въ могущей руководить ею твердой и безкорыстно честной рукѣ. Мужъ слишкомъ слабохарактеренъ, безличенъ: она не можетъ ему безгранично вѣрить. А ей такъ страстно хочется кому нибудь безгранично вѣрить...
   Все это нашла она теперь въ Моравцевѣ. Онъ сталъ ея "другомъ", ея "опорой", ея первой чистой любовью.
   Съ мучительнымъ стыдомъ вспоминала она подробности разъигранной ею сцены искушенія.
   Она, слабая, безхарактерная, легкомысленная женщина,-- пыталась искусить этого гордаго, съ ногучею силою воли, человѣка! Она, лгавшая на каждомъ шагу въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ, лгавшая предъ собой, предъ другими,-- смѣла заподозрить въ обманѣ и лицемѣріи Моравцева!..
   Съ страстнымъ раскаяніемъ, съ дрожащими въ глазахъ слезами, молила она его простить ея сумашедшій поступокъ.
   -- Я не вѣрила, я не могла вамъ вѣрить, взволнованно говорила она.-- Я слишкомъ сама, быть можетъ, запачкана, чтобы быть въ состояніи допустить въ другомъ такую идеальную чистоту... О, вы не знаете моего прошлаго! Вы мнѣ многое простили бы, узнавъ его... Я разскажу когда нибудь, какъ придъ духовникомъ, разоблачу предъ вами свою душу. Но скажите мнѣ, умоляю васъ, скажите мнѣ теперь, что вы не отшатнетесь отъ меня, какъ отъ безнравственной женщины!.. Мнѣ необходима ваша дружба, съ того самаго дня... помните?..
   -- Считайте меня своимъ другомъ, -- я васъ прошу о томъ. Неужели вы думаете, что истинно нравственный человѣкъ можетъ быть злопамятнымъ! Я забылъ все то, что васъ такъ сильно мучитъ, забылъ эту... странную сцену,-- и вы забудьте ее. Знаете, строго говоря, быть можетъ, она къ лучшему, эта прошлая сцена... Вы удивляетесь? Однако это такъ. Теперь вы мнѣ вѣрите, безусловно вѣрите,-- неправда-ли? А тогда вѣдь вы считали меня обманщикомъ, ловкимъ фигляромъ.
   -- Не повторяйте этого! вскрикнула она, при одномъ воспоминаніи о своей ужасной ошибкѣ, покрываясь яркимъ румянцемъ.
   -- Итакъ -- мы друзья? слегка тронулъ онъ ея руку.
   -- Самые искренніе, самые беззавѣтные!
   "Друзья" начали видаться почти ежедневно. Андрей Константиновичъ даже въ душѣ ничего не имѣлъ противъ постоянныхъ визитовъ Моравцева: слишкомъ уже громко трубили въ городѣ о его неуязвимости.
   Марья Степановна молча слѣдила сначала за этимъ быстрымъ сближеніемъ; она словно выжидала чего-то. Цѣлый мѣсяцъ таила она въ себѣ охватившее ее чувство ревности. Она старалась заглушать его разсудочными доводами.
   "Развѣ можно относиться къ нему, думала она про Моравцева, одинаково, какъ къ другимъ. Быть можетъ, оно вполнѣ естественно, что онъ проводитъ цѣлые дни съ Нимилиной. Вѣдь онъ же вліяетъ на нее, воспитываетъ. Онъ всегда искалъ людей, готовыхъ поддаться его нравственному вліянію; онъ слишкомъ увѣренъ въ благодѣтельности этого вліянія, чтобы но употребить его тамъ, гдѣ болѣе или менѣе ужо подготовлена къ тому почва. Я не имѣю права ревновать его... Я рискую приревновать его въ такомъ случаѣ не къ женщинѣ, а къ любимой идеѣ. Это глупо. Развѣ способенъ онъ разлюбить, увлечься другой?.. Онъ сдѣлаетъ свое дѣло -- и броситъ ее".
   Но на эти мысли напрашивались иныя, менѣе утѣшительнаго характера. Вспоминалось ей начало ея съ нимъ знакомства. Дѣло было почти такъ же, какъ и съ Нимилиной.
   Она не обращала на него особеннаго вниманія до тѣхъ поръ, пока не прожужжали ей уши объ его необыкновенной силѣ характера я нравственности. Она невольно заинтересовалась имъ, такъ же, какъ теперь и Нимилина,-- думала Марья Степановна. Онъ сталъ бывать все чаще и чаще...
   Однако она хорошо помнитъ, что были минуты, когда онъ еле владѣлъ собой; ему нелегко было бороться съ развивающимся въ немъ чувствомъ.
   Онъ тоже хотѣлъ вліять на нее, перевоспитать по своему, но -- она хорошо помнитъ это -- принялся за это перевоспитаніе не ранѣе, какъ они уже любили другъ друга.
   "А Нимилина? Неужели... и ее полюбилъ..." задала она себѣ мучительный вопросъ,-- не въ силахъ формулировать его въ иной формѣ,-- "полюбилъ". Наконецъ она не выдержала.
   Она встрѣтила его однажды вся въ слезахъ, осыпала его градомъ упрековъ, молила не скрывать истины, а высказаться еі прямо и откровенно.
   -- Брать уѣхалъ въ полкъ... Я одна, какъ есть одна, всхлипывала она. Ты меня бросилъ окончательно, ты забылъ меня, Левъ!.. Что я за несчастная! Я принуждена сносить все, все,-- ы терпѣть потому лишь, что тебѣ непріятно слышать отъ меня такія слова... Вѣдь я отлично знаю, что ты весь въ этой гадкой, противной Нинкѣ!.. Мнѣ остается только одно: чтобъ ничего не видѣть, не слышать, убѣжать, уѣхать отсюда... Что-жъ, я поѣду къ себѣ въ деревню, вапрусь въ четырехъ стѣнахъ до лѣта... Нечего сказать, хороша перспектива! А больше мнѣ ничего не остается... Зачѣмъ тебѣ мѣшать, бѣльмомъ на глазу сидѣть!.. Вѣдь я увѣрена, что безъ меня ты почувствуешь себя куда легче -- уѣду, уѣду!
   -- Чего же ты добиваешься отъ меня, Маня? съ недоумѣніемъ спросилъ тотъ.
   -- Вотъ это мнѣ нравится! Чего я добиваюсь... Это мило! Давно бы такъ... Чего вы отъ меня, милостивая государыня, желаете?! Такъ вѣдь?
   -- Боже мой! ты переиначиваешь мои слова.
   -- Ничуть не бывало... Я васъ отлично, отлично поняла, Левъ Александровичъ! Вы не любите меня, и никогда вотъ на столько,-- указала она на кончикъ своего мизинца,-- не любили! Вы просто обманывали...
   Съ этими словами, вся въ слезахъ, она оставила его въ гостиной и заперлась въ спальнѣ.
   Моравцевъ былъ оскорбленъ до глубины души.
   Онъ -- обманывалъ! Она говоритъ ему это, она, Маня, которая считала его неспособнымъ на обманъ.
   Да развѣ способенъ онъ обманывать, поступать нечестно? Развѣ, въ самомъ дѣлѣ, онъ не идеально-честный, благородный человѣкъ... Вѣдь всѣ называютъ его такимъ, всѣ ему вѣрятъ, всѣ ставятъ его на недосягаемую для другихъ высоту.
   Конечно, онъ не абсолютно-честный человѣкъ. Третьяго дня ему удалось урвать еще кушъ съ купца Подушкина, на дняхъ онъ получитъ и съ Бакунина.
   Но вѣдь это дѣло иное... А въ остальномъ онъ все-таки замѣчательный человѣкъ: въ немъ столько силы воли, столько рѣдкаго благородства! А она его упрекаетъ "обманомъ", обзываетъ обманщикомъ.
   Сумрачный и оскорбленный, онъ отправился къ себѣ.
   За послѣднее время, послѣ выдержаннаго имъ искушенія у Нимилиной, въ Моравцевѣ произошла нѣкоторая перемѣна, неуловимая не только для другихъ, но и для него самого.
   Прежде всего, онъ возгордился... Приписываемыя ему нравственныя качества, не заставляя его долго надъ собой задумываться, повліяли на него совершенно внѣшнимъ образомъ: онъ сталъ до крайности обидчивъ и щепетиленъ. И обижался онъ такими вещами, на которыя другой никогда не обратилъ бы вниманія.
   Цѣлыя двѣ недѣли, напримѣръ, онъ не могъ забыть одного страшнаго оскорбленія. А "оскорбленіе" произошло слѣдующимъ образомъ. Губернаторъ давалъ балъ. Вся губернская аристократія мужескаго и женскаго пола собралась къ нему.
   Моравцевъ, по обыкновенію, и на этотъ разъ дирижировалъ танцами. Хлопоча о другихъ, стараясь и суетясь, онъ не пригласилъ себѣ заранѣе дамы на мазурку. Марья Степановна и Нимилина, тщетно ожидая его приглашенія, обѣщали другимъ. Ему по неволѣ пришлось довольствоваться остатками... Дѣвочка лѣтъ шестнадцати, курносенькая и рябая, съ едва сформировавшейся, почти еще дѣтскою грудью, забытая всѣми, сидѣла гдѣ-то въ углу съ своей матерью, помѣщицей средней руки.
   Никто, видимо, не интересовался ни ею, ни ея матушкой; одинокія сидѣли онѣ неподвижно, въ углу за дверью, съ самаго начала бала.
   Видя себя въ неловкомъ положеніи, Моравцевъ, какъ кладу, обрадовался курносенькой дѣвочкѣ,-- и поспѣшилъ пригласить ее на мазурку. Дѣвочка вспыхнула отъ удовольствія, маменька побагровѣла отъ восторга.
   Началась мазурка, щеки дѣвочки разгорались все сильнѣе и сильнѣе; Моравцевъ велъ съ ней какой-то незначительный разговоръ. Наблюдая изъ-за угла за сіяющей дщерью, маменька разъ десять подходила къ ней во время танцевъ и, любовно улыбаясь, дѣлала ей какія то замѣчанія на ушко Послѣ одного изъ такихъ замѣчаній Моравцевъ увидалъ, что дама его какъ бы смутилась и съ замѣтной неловкостью, уже робѣя, продолжала прерванный разговоръ.
   "Предупредила мамаша, злобно пронеслось въ его головѣ.-- Повелѣно быть сдержаннѣе, "plus réservée", какъ подобаетъ дѣвицѣ съ незнакомымъ кавалеромъ".
   И цѣлыя двѣ недѣли вспоминалъ онъ потомъ съ глубокимъ негодованіемъ толстую мамашу, нашептывающую въ уши дочери о сдержанности и... осторожности.
   И съ кѣмъ-же "осторожничать", "сдерживаться"! Съ нимъ, съ нимъ, Моравцевымъ!
   Значитъ, не смотря на то, что весь городъ кричитъ о его безпримѣрной честности, нравственности, толстая мамаша не довѣряетъ ему,-- сложился въ головѣ его обидный выводъ,-- и онъ искренно былъ способенъ страдать отъ этого.
   А теперь -- Маня... Она осмѣлилась усомниться въ его честности.
   Онъ вошелъ къ себѣ, окончательно разстроенный. "Какъ быть съ Маней?" мучилъ его неотвязный вопросъ. "Она не вѣритъ,-- такъ пусть же пойметъ, какое страшное оскорбленіе наноситъ мнѣ этимъ недовѣріемъ... Развѣ можно мнѣ не вѣрить? Я любилъ ее, когда говорилъ такъ; я не лгунъ. Но я разлюблю ее, я заставлю себя разлюбить ее, если она рѣшается такъ глубоко меня обидѣть... Что-жъ,-- мнѣ Нимилина замѣнитъ ее вполнѣ, я полюблю ее уже потому, что она поняла меня, оцѣнила. Она неспособна бросить мнѣ такой фразы"...
   Онъ не сознавалъ, а, можетъ быть, и не хотѣлъ сознать, что за послѣднее время окончатёльно забылъ Маню для Нимилиной. Онъ силился во чтобы то ни стало доказать самому себѣ, что онъ вправѣ прекратить съ ней всякія сношенія уже потому, что она рѣшилась такъ глубоко его оскорбить.
   Развѣ обманетъ онъ ее тогда, когда, порвавъ все,-- даже, быть можетъ, самое знакомство съ нею,-- перенесетъ свою высшую любовь на Нимилину?
   Нѣтъ, онъ останется тѣмъ же Моравцевыхъ, т. е. тѣмъ же образцомъ высокой честности и нравственности.
   На другой день онъ не преминулъ разсказать о своей ссорѣ Нимилиной.
   -- Другъ мой волнуясь, говорилъ онъ ей, вы понимаете, какъ мнѣ больно было слышать это... Вѣдь я же не обманывалъ ее. Я никого никогда не обманывалъ. Я думалъ, что эта женщина поняла меня... А развѣ не великое счастье быть понятымъ? Я любилъ ее за это дарованное мнѣ сознаніе. Я любилъ въ ней свое собственное счастье. Не говорите, что та любовь была исключительно эгоистична; во всякомъ случаѣ въ ней болѣе эгоизма, чѣмъ въ другой... Строго говоря, всякое чувство эгоистично, въ широкомъ смыслѣ слова, конечно. Не удивляйтесь этому, Бога ради... Вникните сами. Съ чего бы вамъ переносить порой за другаго муки, страданія, съ чего бы вамъ доходить до самозабвенія? А это такъ, это сплошь и рядомъ бываетъ... Все объясняется любовью. Любовь де укрѣпила, любовь подвинула... А откуда эта самая любовь "укрѣпляющая" и "подвигающая" берется? Изъ эгоизма,-- этого начала всѣхъ началъ. Вѣдь я любилъ Волковичъ -- вамъ это хорошо извѣстно -- но не потому же, что любилъ ее когда-то гвардіи штабъ-ротмистръ Волковичъ, или же, въ данную минуту, по ней рѣжутся и стрѣляются десятки безнадежно влюбленныхъ,-- нѣтъ, вѣдь не потому любилъ я ее, а потому лишь, что она нравилась мнѣ, пріятно мнѣ было такое именно, а не иное къ ней отношеніе. Тутъ до "самозабвенія" часто лишь одинъ шагъ... Но это зависитъ отъ натуры. Одному радостно идти хоть на смерть за созданный себѣ идеалъ,-- хотя бы въ дѣйствительности этотъ идеалъ далеко не отвѣчалъ его о немъ представленію;-- другой -- тотъ не доходитъ до крайностей, до "самозабвенія"; разсудочная способность остается при немъ и предохраняетъ его отъ заблужденія и шаржа. Я именно принадлежу къ этимъ "другимъ". Я увидалъ, что ошибся, что навязалъ женщинѣ, несвойственныя ей на самомъ дѣлѣ, качества... Я былъ увѣренъ, что она одна могла вполнѣ понять и оцѣнить меня. Увѣренность эта была непреклонная до вчерашняго дня, до той самой минуты, какъ слово "обманщикъ" сорвалось съ ея языка. Это можно простить, пожалуй, всякому другому, или же не обратить вниманія,-- но ей, которая, думалъ я, такъ меня хорошо знаетъ, такъ оцѣнила меня,-- ей нельзя простить подобнаго оскорбленія.
   -- Нельзя, нельзя! страстно проговорила Нина Осиповна.
   -- И что-жъ бы вы думали? Въ ту самую минуту, какъ безпощадное слово прозвучало въ моихъ ушахъ, -- я не любилъ ее уже болѣе, я почувствовалъ, что какія-то струны порвались въ моемъ сердцѣ, что я становлюсь инымъ, чуждымъ этой, за минуту передъ тѣмъ, дорогой и близкой мнѣ женщинѣ.
   -- Не любите ее: она недостойна васъ.
   Слова эти звучали горячей мольбой и убѣжденіемъ.
   -- Да! я не люблю ее болѣе...
   Нина Осиповна не могла, конечно, замѣтить въ эту минуту той очевидной натяжки и противорѣчія самому себѣ, которыя звучали въ каждомъ его словѣ.
   Не онъ-ли много разъ корилъ и безпощадно казнилъ предъ нею "всепоглощающій" эгоизмъ? А теперь -- въ союзѣ съ нимъ пытается мотивировать свои поступки... Мѣсяцъ тому назадъ, она съумѣла бы критически отнестись къ этимъ словамъ и къ человѣку, говорящему ихъ такимъ авторитетнымъ тономъ; но теперь она не разсуждала, она вѣрила и была счастлива своей вѣрою.
   Далеко за полночь просидѣли они вдвоемъ.
   Андрей Константиновичъ попытался было раза два прервать ихъ tête à tète, но гнѣвный взглядъ супруги слишкомъ краснорѣчиво говорилъ ему, что онъ лишній,-- и, проклиная въ душѣ всѣхъ "развивателей" и "высшихъ натуръ", онъ покорно удалялся къ себѣ въ кабинетъ, стараясь утѣшить себя мыслью, что "оно, пожалуй, и не мѣшаетъ Ниночкѣ побесѣдовать иногда о нравственности и всякой такой матеріи; вѣдь бесѣдуютъ же дамы по часамъ съ различными попами и архіереями, "а этотъ -- думалъ онъ про Моравцева -- по нравственной-то части всякаго архіерея за поясъ заткнетъ".
   А Нина Осиповна въ эту минуту исповѣдывалась предъ своимъ "наставникомъ".
   -- Я не хочу оправдывать себя, говорила она, чуть не плача, но я хочу, чтобъ вы поняли все, все!.. Тогда, быть можетъ, вы и простите мнѣ. О, какъ бы я хотѣла заслужить себѣ отпущеніе прошлаго! Оно пятномъ неизгладимымъ лежитъ на мнѣ... Но одно слово, одно ваше слово,-- и я увѣрую, что могу загладить его, могу обновиться... Если вы способны простить мнѣ, то кто же осмѣлится осудить!..
   -- Не утрируете-ли вы? удивился Моравцевъ.-- Чѣмъ же оно такъ ужасно -- ваше прошлое?
   -- Ужасно! этого мало,-- воскликнула она, содрогаясь всѣмъ тѣломъ,-- оно отвратительно, омерзительно!
   "Она много любила", пронеслось въ его головѣ.
   Онъ внезапно почувствовалъ необъяснимый приливъ злобы къ этой красивой женщинѣ, молящей его объ отпущеніи, жаждущей излить передъ нимъ свою душу.
   -- Вы обманывали мужа? рѣзко и грубо спросилъ онъ.
   -- Нѣтъ, мужа я никогда не обманывала. Еслибъ только это!
   -- Вы... вы...
   Онъ не могъ договорить фразы.
   -- Я была развратная... едва слышно прошептала она, закрывъ ярко вспыхнувшее лицо рукаии.
   Онъ вскочилъ, какъ ужаленный.
   -- Вы продавали свои ласки, вы торговали своимъ тѣломъ?! не своимъ голосомъ прохрипѣлъ онъ, весь дрожа и злобно сжимая кулаки.
   -- Я была на содержаніи...
   -- Да взгляните же, взгляните мнѣ прямо въ глаза! Не закрывайте лица руками! Вѣдь на него всякій могъ смотрѣть вдоволь, всякій могъ цѣловать его... О-о-о!
   Онъ схватилъ ея руки и, съ силою, отвелъ ихъ отъ лица. Слезы текли по ея щекамъ, губы вздрагивали, искривились, грудь часто и неровно подымалась.. Она отворачивалась отъ него, старалась высвободить свои руки, а онъ неподвижно, пристальнымъ взоромъ, казалось, впился въ ея лицо, мокрое отъ слезъ, покрытое яркой краской стыда.
   -- Пустите! вырвалось у нея наконецъ, и она глухо зарыдала при этомъ, съ силою высвобождаясь отъ него.
   Моравцевъ схватился за голову обѣими руками и молча, шатаясь, какъ пьяный, вышелъ изъ комнаты.
   Нина Осиповна провела ужасную ночь.
   Даже онъ не можетъ простить. А она надѣялась, она была увѣрена, что однимъ словомъ своимъ, ласковымъ и ободряющимъ, онъ сниметъ съ души ея этотъ невыносимый свинцовый гнетъ прошлаго. Она переживала теперь критическую минуту въ жизни, одну изъ тѣхъ минутъ, отъ которыхъ зависитъ вся дальнѣйшая участь человѣка. Искупить свое прошлое во что бы то ни стало, покаяться, очиститься отъ него предъ единственно любимымъ человѣкомъ, какимъ былъ для нея Моравцевъ,-- не было для нея дѣломъ внезапной душевной вспышки, а сознательнымъ, безповоротнымъ рѣшеніемъ: "быть или не быть"... И Моравцевъ рѣшалъ этотъ вопросъ отрицательно. Значитъ, ни къ чему не повело и не поведетъ ея жгучее раскаяніе... Свѣтъ, пролившійся на нее, не выведетъ ея на честный, узкій путь. Торная, избитая дорога ожидаетъ ее впереди.
   Много думала, много плакала, много мучилась въ эту ночь Нина Осиповна. Она заснула лишь на разсвѣтѣ, но и сонъ не принесъ ей облегченія. Ужасный кошмаръ волновалъ и мутилъ ея душу. Грязное, омерзительное прошлое, съ поразительной ясностью, въ знакомыхъ сценахъ и лицахъ, преслѣдовало ее и во снѣ.
   На слѣдующее утро она была еще въ постелѣ, когда горничная передала ей письмо, присланное отъ Моравцева съ нарочнымъ.
   "Я люблю васъ, писалъ онъ, -- и только этимъ сильнымъ чувствомъ могу объяснить себѣ мою вчерашнюю необузданность. Вы не ошибаетесь, считая меня честнѣйшимъ и благороднѣйшимъ изъ людей; но поймите также, какъ я долженъ былъ мучиться въ ту минуту! Я не помнилъ себя, я думалъ, что голова моя лопнетъ... Но то была лишь минута... Я снова сталъ самимъ собой, а потому и говорю вамъ: прощаю и люблю по своему, т. е. высшей человѣческой любовью".
   Нина Осиповна была безконечно счастлива... Вопросъ "быть или не быть" рѣшился въ ея пользу.
   Въ то же самое утро Марья Степановна Волковичъ получила также письмо отъ Моравцева. "Благороднѣйшій", не былъ способенъ обманывать.
   

V.
Записки Моравцева.

   Я рѣшилъ писать свои записки... Конечно, я не имѣю въ виду готовить ихъ для печати,-- при жизни, по крайней мѣрѣ. Онѣ будутъ имѣть, вѣроятно, слишкомъ частный характеръ. Я буду писать ихъ для самого себя.
   Я не считаю себя великимъ человѣкомъ, въ томъ смыслѣ, какъ принято понимать это слово. Я -- не Сократъ, не Коперникъ, не Наполеонъ, я не оставлю по себѣ памятниковъ рукотворныхъ и нерукотворныхъ, я пройду въ жизни, замѣченный лишь тѣмъ ограниченнымъ кружкомъ, съ которымъ столкнула меня судьба. Слава обо мнѣ, вѣроятно, не прогремитъ за горами и морями, имя мое не будетъ произноситься во всѣхъ концахъ образованнаго міра съ великой хулой или съ великимъ почитаніемъ.
   Итакъ, я не великій человѣкъ. Что же я? Я -- благороднѣйшій и честнѣйшій изъ людей. Такъ думаетъ, такъ и говорить обо мнѣ всякій, кто сколько нибудь меня знаетъ. Конечно, это еще не такъ много,-- быть честнымъ и высоконравственнымъ человѣкомъ; это ни болѣе, ни менѣе, какъ человѣческій долгъ. Но вотъ вопросъ: многіе ли исполняютъ его? На каждомъ ли шагу встрѣчаются безукоризненные люди? Я не горжусь своимъ преимуществомъ; это значило бы гордиться предъ животнымъ своею человѣчностью. но какъ на животныхъ, уже органически стоящихъ ниже меня, такъ и на милліонную массу людей, погрязшую въ развратѣ и всевозможныхъ порокахъ, я не могу смотрѣть, какъ на себѣ равную.
   Не будучи великимъ человѣкомъ, я не остаюсь однако и малымъ; я -- середина, я -- самъ по себѣ,-- я мысль, создающая великое, но не нашедшая себѣ носителя, не осуществленная никѣмъ... О, нѣтъ! Что говорю я: никѣмъ! Всѣ великіе мыслители и философы, начиная съ Сократа, признавали необходимость для человѣка возвышающей и украшающей его нравственности. Носители идеи находились, они несли ее человѣчеству, міру... на растерзаніе. Одна условная нравственность могла ужиться между людьми,-- это нравственность изъ подъ палки, нравственность самосохраненія...
   Абсолютное начало ея не прививалось къ людямъ. Я -- эта абсолютная нравственность. Развѣ я честенъ и благороденъ потому лишь, что мнѣ выгодно быть такимъ? Не одинъ практическій человѣкъ не скажетъ этого. Съ точки зрѣнія условной нравственности я могъ бы быть безнравственнѣе.

-----

   Да! Съ точки зрѣнія условной нравственности я могъ бы быть безнравственнѣе... Мнѣ приходится еще разъ прійти сегодня къ этому выводу. Что же,-- я не фразирую, не лгу: факты на лицо. Маня сдержала свое слово; она уѣхала въ деревню. Казалось бы, все кончено между нами, разрывъ окончательный... Причины выяснены, опредѣлены; вѣдь я же не шарлатанилъ. Я прямо высказалъ ей, что неспособенъ любить женщину, которая, зная меня коротко, тѣмъ не менѣе въ состояніи заподозрить мою честность... Завтра же -- я твердо въ томъ увѣренъ -- я перестану любить Нимилину, если теперь еще и она усомнится.
   Итакъ, Маня уѣхала. Я начиналъ уже мало-по-малу окончательно о ней забывать. Прошло двѣ недѣли,-- и вдругъ нежданно-негаданно письмо... И какое письмо! Она умоляетъ меня не отворачиваться отъ нея окончательно, умоляетъ простить ея горячее слово.
   Но что мнѣ больше всего понравилось въ ней -- это отсутствіе въ данномъ случаѣ мелочнаго самолюбія. Другая женщина, любящая и отвергнутая,-- она мстила бы, ненавидѣла... Маня не то: она выше многихъ, право... Ни меня, ни Нимилиной она не хочетъ преслѣдовать ревностью, она хочетъ лишь сохранить къ себѣ мое расположеніе, мою дружбу. Это слово недаромъ было дважды подчеркнуто. И отлично. Я очень радъ, что отъ меня не потребуютъ невозможнаго. Писать ей время отъ времени, поддерживать своимъ словомъ въ непрестанной борьбѣ плоти и духа,-- отчего же?.. Я это могу... Во мнѣ тоже нѣтъ мелочнаго самолюбія... Я никогда не оттолкну просящаго, хотя бы этотъ просящій и былъ моимъ оскорбителемъ. А вѣдь съ точки зрѣнія условной-то нравственности,-- пожалуй,-- что и отвернуться въ такомъ случаѣ ничуть не было бы безнравственно...
   Я очень доволенъ собой, написавъ ей сегодня длинное письмо, теплое, дружеское, ободряющее. Пусть же воочію увидитъ, какъ оскорбила она меня своимъ жосткимъ, а главное -- незаслуженнымъ словомъ...
   Вчера весь вечеръ просидѣлъ у Нины. Какая чудная женщина! Я ее ужасно люблю. Постараюсь припомнить нашъ разговоръ; онъ былъ очень интересенъ.
   -- Какъ бы я была счастлива, еслибъ встрѣтилась съ тобой раньше! говорила она.
   -- Почему же, спросилъ я ее.
   -- Неужели тебѣ ни разу не приходило того же въ голову, и ты не догадываешься даже -- почему?
   Я дѣйствительно не догадывался въ эту минуту.
   -- Теперь я связана, связана по рукамъ и ногамъ; я замужемъ. Я должна иногда кривить душой въ такихъ вопросахъ, гдѣ чистая, святая искренность прежде всего. Развѣ легко фальшивить на каждомъ шагу, обманывать, лгать?
   -- Кого же ты обманываешь? спросилъ я. Вѣдь ты же но измѣнила мужу.
   -- Каждый день, каждый часъ, каждую минуту измѣняю! воскликнула она.-- Чѣмъ ближе, чѣмъ дороже становишься ты мнѣ, тѣмъ все болѣе и болѣе чужимъ становится онъ для меня. Да, я не измѣнила,-- ты говоришь... Конечно, если подъ измѣной обязательно разумѣть обзаведеніе любовникомъ... Любовникомъ я не обзавелась, слава Богу, но почему, почему? Потому что тебя, а не другаго полюбила... Ты навѣрное больше радѣлъ о моей чистотѣ, чѣмъ я сама... Вѣдь одно твое слово, одно твое желаніе -- и я все забуду на свѣтѣ...
   -- Но я никогда не скажу тебѣ этого слова, проговорилъ я, невольно любуясь ея красивымъ оживленіемъ.
   -- То-то же! Не скажешь... Я знаю, я увѣрена, что не скажешь. Пойми ты это противорѣчіе, котораго я и сама хорошенько не понимаю. Пожелай ты сегодня же, сейчасъ, сію минуту, чтобы я снова сдѣлалась той же легкомысленной, порочной женщиной, какою была до знакомства съ тобой, чтобъ, позабывъ все на свѣтѣ, я бросилась тебѣ въ объятья, -- и я брошусь, брошусь съ восторгомъ... А завтра? Знаешь ли ты, что можетъ быть въ такомъ случаѣ завтра, когда угаръ страсти пройдетъ, когда жгучее желаніе удовлетворится?.. Завтра я расхохочусь тебѣ въ глаза, какъ мальчишкѣ, я перестану уважать тебя завтра,-- не говорю ужъ любить... Вѣдь я никогда не любила своихъ любовниковъ. Я тебя перваго полюбила, но отдайся я тебѣ,-- и всему конецъ!.. Прежде всего, я вѣру въ тебя потеряю... А какъ я вѣрю, какъ я вѣрю!
   Я чувствовалъ, что она была права. Мнѣ такъ хотѣлось, чтобъ она всегда вѣрила въ меня, какъ вѣрила въ эту минуту? Я принялся вѣрующую убѣждать.
   Жгучее наслажденіе и, вмѣстѣ съ тѣмъ, муку давало мнѣ тогда сознаніе своей силы...
   Да развѣ это не сила, не великая, горы движущая сила? Я вѣрилъ въ себя.

-----

   Я перечелъ послѣднія строки, написанныя мною три дня тому назадъ,-- и удивился. Неужели на самомъ дѣлѣ я мучился отъ сознанія своей силы? Не можетъ быть. Это клевета на самого себя,-- это рука размахнулась и машинально вывела не идущее къ дѣлу тогда -- спрашивается? Вѣдь я сознавалъ себя неизмѣримо могучимъ, непреклоннымъ... Много ли нашлось бы людей, которые съумѣли бы устоять противъ такого искушенія?! А я устоялъ... Она говорила о "завтра"... Да Богъ съ нимъ, съ этимъ "завтра", которое невѣдомо что принесетъ съ собой, когда "сегодня" сулитъ такъ много наслажденій! О, конечно, не моя эта точка зрѣнія, не моя! Такъ скажетъ большинство, такъ скажутъ, можетъ быть, всѣ, -- но я не скажу такъ. Сегодня и завтра не должны имѣть для меня рѣзкаго различія. Сегодня -- борьба, завтра -- борьба, а если ея не будетъ, этой борьбы, то и сегодня и безчисленное множество вчера -- все пойдетъ прахомъ, все рушится въ одно мгновенье, какъ карточный домикъ отъ неосторожнаго движенія мальчугана.
   Нѣтъ, тутъ не было муки, и не могло ее быть! Ложь, ложь, клевета на самого себя. Я -- честнѣйшій человѣкъ, я не дѣлаю ни одного сколько нибудь предосудительнаго поступка, я наблюдаю за собой зорко и неустанно, я стараюсь совершенствоваться и совершенствуюсь съ каждымъ днемъ (о, теперь ужь я взятки не возьму!),-- и, тѣмъ не менѣе, я клевещу на самого себя.-- Что это? какъ рѣшить эту шараду?
   Неужели человѣкъ по существу своему клеветникъ, неужели и безупречно честный -- и тотъ клевещетъ, хотя бы на самого себя?
   Какъ трудно отдавать себѣ подробный и безпристрастный отчетъ въ своихъ поступкахъ!.. однако это необходимо, существенно необходимо, для меня, по крайней мѣрѣ: нельзя смотрѣть легко на жизнь и на отношенія свои къ другимъ.

-----

   Польза! Какое широкое понятіе, какое громкое и растяжимое слово! Можно приносить себѣ пользу во вредъ другимъ, и, наоборотъ, можно принести себя на пользу другимъ.
   Я не философъ -- и очень мало смыслю въ философіи. А какъ бы я хотѣлъ обладать глубокимъ умомъ философа, блестящимъ краснорѣчіемъ оратора, чтобъ доказать міру, что жить не стоить иначе, какъ принеся себя въ жертву обществу... Еслибъ меня тогда поняли, еслибъ со мной согласились, то не было бы ни одного "лишняго" человѣка, ни одного "непризнаннаго", "непонятаго"; всякій былъ бы на своемъ посту съ твердымъ сознаніемъ своего, признаннаго всѣми, значенія.
   -- Вы для насъ кладъ, вы намъ полезны, сказалъ мнѣ старикъ Нимилинъ, пожимая обѣ руки.
   Я хотѣлъ спросить у него разъясненія, открылъ было ротъ, но онъ убѣжденно тряхнулъ головой и ушелъ, оставивъ меня наединѣ съ Ниной.
   Она объяснила мнѣ его слова: я -- кладъ, я -- полезенъ... Еще бы! конечно, полезенъ... Въ тѣхъ узкихъ, ограниченныхъ рамкахъ, въ какія поставила меня судьба, я не нуль, а крупная, дѣйствующая единица. Я -- пастырь заблудшихъ душъ, я возвращаю ихъ на путь истины, чести и добра. Боже, какъ я счастливъ, что за мной признаютъ эту заслугу! И какъ счастливо было бы человѣчество, еслибъ перевоспитать его, ну точь въ точь такъ, какъ удалось мнѣ перевоспитать на своемъ вѣку трехъ -- четырехъ женщинъ!

-----

   Вчера былъ день рожденія Нимилина. Какъ водится, вечеромъ къ нему съѣхался почти весь городъ.
   Я пріѣхалъ поздно; уже почти всѣ были въ сборѣ. Нина встрѣтила упрекомъ, что я такъ долго заставилъ себя ждать. Она говорила, что проскучала невыносимо въ продолженіе цѣлыхъ двухъ часовъ среди нашей безцвѣтной и назойливой молодежи. Дѣйствительно, надо отдать справедливость, наши губернскіе львы изъ рукъ вонъ плохи. Одинъ развѣ Верейкинъ туда-сюда...
   Не могу вспомнить о немъ хладнокровно. Я чувствую, что и теперь еще краска негодованія приливаетъ къ щекамъ моимъ, когда пишу эти строки. О, я знаю отлично, что онъ давно уже влюбленъ въ мою Нину! Болѣе полугода преслѣдуетъ онъ ее своею любовью. Она смѣялась надъ нимъ, минутами третировала, какъ мальчишку; но люди такого закала, какъ Верейкинъ, не отличаются въ подобныхъ случаяхъ слишкомъ большой щепетильностью. Онъ отшутится, скажетъ каламбуръ, и сухъ изъ воды выйдетъ тамъ, гдѣ всякій уважающій себя человѣкъ будетъ поставленъ въ крайне непріятное положеніе.
   На этотъ разъ, по обыкновенію, онъ преслѣдовалъ ее своими влюбленными взглядами, ничуть не стѣсняясь собравшимся обществомъ. Откровенно сознаюсь, сначала мнѣ было противно на него смотрѣть, потомъ злость меня начала разбирать. Я подошелъ къ Нинѣ, когда она была одна, и высказалъ ей, какъ непріятно мнѣ видѣть это непрестанное ухаживаніе за ней судейскаго селадона. Она выслушала меня, повидимому, съ большимъ вниманіемъ и расхохоталась. Другаго отвѣта отъ нея я такъ и не дождался. А тутъ Верейкинъ началъ ей что-то вполголоса разсказывать. Она улыбалась ему и, какъ мнѣ казалось, смотрѣла на него болѣе чѣмъ ласково. Я былъ окончательно взбѣшенъ. Если это кокетство, думалось мнѣ, -- кокетство, пожалуй, простительное во всякой женщинѣ, только не въ ней, -- то къ чему оно? Нѣтъ, она неспособна играть и кокетничать съ первымъ попавшимся,-- теперь, по крайней мѣрѣ. Что же означаетъ эта рѣзкая перемѣна съ Верейкинымъ? Я мучился этими вопросами, а она все болѣе и болѣе оживлялась, видимо заигрывая съ нимъ.
   Право, она стала еще красивѣе! Я какъ сейчасъ вижу эти блестящіе, какъ ночь, черные глаза; покрытыя нѣжнымъ румянцемъ щеки; яркія, словно къ поцѣлую манящія губы.
   И не я одинъ замѣтилъ обращеніе ея съ Верейкинымъ. На нихъ поглядывали изъ-за всѣхъ угловъ, безцеремонно перебрасываясь другъ съ другомъ тихими двусмысленными замѣчаніями. Всѣ видѣли, одинъ мужъ ничего не видалъ.
   Счастливый наглецъ этотъ Верейкинъ! Я помню его покраснѣвшій отъ удовольствія затылокъ, вздрагивающія, жидкія баки... Онъ всталъ, что-то сказалъ ей еще, чуть ли не на ухо, и подалъ руку. Она смѣялась соблазнительно, лукаво смѣялась... Голова моя окончательно закружилась отъ этого русалочнаго смѣха.
   Они пошли къ полуосвѣщенному будуару.
   Что происходило во мнѣ въ эти минуты -- я, право, не въ состояніи сказать; но только я стоялъ, прислонившись къ двери, не спуская главъ съ удаляющейся пары, ничего не видя, не слыша вокругъ себя.
   Они скрылись за шелковой портьерой будуара.
   Отвратительныя, ужасныя картины пронеслись въ моемъ воображеніи. Вѣдь я одинъ, кромѣ мужа, изъ всѣхъ собравшихся здѣсь, зналъ прошлое Нины. И вотъ это прошлое, какъ кошмаръ, встало теперь внезапно передъ моими глазами, но въ новой, еще болѣе ужасной для меня формѣ. Я зналъ, что Нина продавала свои ласки, я зналъ, что она расточала ихъ въ изобиліи подъ вліяніемъ минутнаго каприза.
   Не одинъ разъ, помимо воли, глядя на нее, слушая ея теплыя, вѣрой и любовью проникнутыя рѣчи, мерещилась мнѣ женщина, съ такимъ же точно чудно-красивымъ лицомъ, съ такимъ же взглядомъ, проникающимъ прямо въ душу,-- мерещилась подъ роскошной занавѣсью, въ объятіяхъ сластолюбиваго развратника. Я слышалъ тогда ея голосъ, но не слыхалъ словъ, смотрѣлъ въ ея глаза, но не видалъ въ нихъ души, которую такъ сильно полюбилъ въ ней... Я гналъ отъ себя назойливый кошмаръ, мучился, страдалъ, смущался... Прошлое позабыто, отрѣзано,-- утѣшалъ я себя въ эти невыносимо тяжелыя минуты. Какое мнѣ дѣло до него, до этихъ занавѣсей, мягкихъ подушекъ, до этого незнакомаго мнѣ лица, утопающаго въ нихъ? И мнѣ удавалось убѣждать себя въ такихъ случаяхъ, что оно дѣйствительно позабыто, отрѣзано, что нѣтъ мнѣ дѣла до незнакомаго лица.
   Всѣ они, обладавшіе когда-то этой женщиной, казались мнѣ почему-то словно не живыми людьми, а какими-то безличными существами, цѣль жизни которыхъ и сама жизнь исчерпывалась въ продажной ея ласкѣ, въ продажномъ поцѣлуѣ. О, я мучился бы несравненно больше, еслибъ зналъ лично, видѣлъ одного изъ чѣхъ, кого миловала она подъ этими, ясно воображаемыми мною, роскошными занавѣсями постели!
   Единственное лицо, которое могло бы, казалось, поднять въ душѣ моей цѣлый адъ, ея теперешній мужъ,-- совершенно напротивъ,-- почему-то стушевывался до сихъ поръ, скрадывался въ моемъ ревнивомъ воображеніи.
   Всего прошло не болѣе двухъ-трехъ минутъ, какъ я простоялъ такимъ образомъ, неподвижно прижавшись въ углу двери, не спуская глазъ съ колыхающейся портьеры. Но эти двѣ-три минуты, помню, показались мнѣ чуть не вѣчностью. Ревность душила меня, парализовывала разсудокъ. Я не помню, чтобы когда нибудь пришлось мнѣ испытать ее въ такой сильной степени.
   Мнѣ стыдно теперь за самого себя, когда я вспоминаю объ этомъ. О, это было безнравственно, унизительно, гадко!.. Я сознаю все это теперь, обсудивъ хладнокровно, но тогда -- я не сознавалъ, не понималъ, не чувствовалъ, какъ далекъ я былъ отъ той нравственной высоты, которой удалось таки мнѣ достигнуть путемъ тяжелой и неустанной борьбы...
   Больно вспоминать мнѣ объ этомъ, но я умышленно вспоминаю, я умышленно казню себя созерцаніемъ своего минутнаго паденія. Я хочу запечатлѣть его настолько глубоко въ своей душѣ, чтобъ постоянно стояло оно предо мной, какъ ужасный кошмаръ, служа предостереженіемъ въ будущемъ.
   Странная это точка зрѣнія -- знаю; не всякій пойметъ ее... Но я твердо вѣрю, что подобное самоистязаніе полезно, временами, человѣку.
   Итакъ я пересталъ быть собой въ тѣ немногія мучительныя минуты. Еслибъ кто нибудь былъ въ состояніи тогда заглянутъ въ мою душу, то навѣрное ужаснулся бы тому, что происходило въ ней... въ душѣ безупречнаго Моравцева. Кажется, Нина поняла это отчасти сама. Какъ горячо раскаивалась она въ своемъ "невинномъ" кокетствѣ, въ своемъ желаніи во чтобы то ни стало убѣдиться: люблю ли я ее сколько нибудь "по человѣчески"? Да, именно "по человѣчески"... Я употребляю ея собственное выраженіе. Что-жъ, она убѣдилась... но въ чемъ? Въ томъ, что, какъ бы совершенъ ни былъ человѣкъ, минутами онъ можетъ быть слабъ. Конечно, минутами, быстрыми, короткими минутами... О, это еще большее утѣшеніе! Нѣтъ, необходима мнѣ иная жизнь, необходимы болѣе широкіе интересы, болѣе широкій кругъ дѣятельности. Та польза, которую приношу я здѣсь, въ губернскомъ городишкѣ, не можетъ удовлетворить меня. Мало мнѣ этого, мало!
   Да и честно ли съ моей стороны зарывать въ землю талантъ. Развѣ я рабъ лѣнивый и неблагодарный?... Много дается, много и спросится. "Овому талантъ, овому два"... Дѣятельность моя безспорно плодотворна. Я не говорю, конечно, о дѣятельности оффиціальной: та болѣе чѣмъ безполезна. Вѣдь кого ни посади на мое мѣсто, кого ни сдѣлай чиновникомъ особыхъ порученій при N-скомъ губернаторѣ, -- всякій съумѣетъ исполнить свои несложныя обязанности. Гдѣ же тутъ проявиться въ широкой формѣ личнымъ человѣческимъ достоинствамъ?.. Развѣ тотъ, кто не будетъ драть съ убогаго и богатаго, тотъ въ состояніи однимъ этимъ, осчастливить людей? Пусть желающіе или не имѣющіе ничего лучшаго занимаютъ всевозможные посты и положенія. Лучше положеніе, чѣмъ ничего... На безрыбьѣ и ракъ рыба. Но развѣ эта логика примѣнима ко мнѣ! Развѣ я ничтожество, чтобы согласиться на малость, утѣшая себя: лучше малость, чѣмъ ничего. Я еще молодъ, силенъ, меня на много лѣтъ хватить. Запасъ бодрости и энергіи неистощимъ, а главное -- я сила дѣятельная, крупная сила. Нужно только найти ей точку приложенія...
   Я не вправѣ отдаться исключительно двумъ-тремъ единицамъ; я принадлежу всему обществу, всѣмъ нуждающимся въ нравственномъ обновленіи, такъ же, какъ и все общество и всѣ эти ищущіе и жаждущіе принадлежатъ мнѣ. Я обязанъ быть всѣмъ имъ полезенъ. По какому же пути идти мнѣ, чтобы достигнуть этой цѣли?
   Узокъ и теменъ настоящій мой путь, не на широкую ровную дорогу ведетъ онъ, не къ желанной цѣли... Что значитъ счастіе двухъ трехъ единицъ передъ счастіемъ большинства, быть можетъ, всей массы этихъ единицъ? Да, конечно, я вполнѣ исполнилъ бы свое назначеніе, еслибы запасъ нравственной силы моей былъ ограниченъ, еслибъ голосъ мой не могъ хватить дальше сосѣдняго дома.
   Но вѣдь опять повторяю, мнѣ не занимать стать нравственной силы и далеко, далеко можетъ прозвучать голосъ одного человѣка... О, мнѣ многаго недостаетъ для этого въ данную минуту! Нелегко быть проповѣдникомъ, носителемъ идеи... Недостаетъ мнѣ знаній и знаній. На почвѣ науки, человѣческихъ знаній, я ребенокъ... Противники мои могутъ поражать меня тѣмъ оружіемъ, которымъ владѣть и защищаться я не умѣю -- это разъ во-вторыхъ, наука (я разумѣю здѣсь, по преимуществу, философію и исторію), какъ плодъ глубокой человѣческой мысли или грандіозная картина непреложныхъ законовъ, управляющихъ государствами и самыми событіями,-- не можетъ быть ложною.
   Я не знаю двухъ противорѣчащихъ другъ другу истинъ, но я знаю противорѣчащія другъ другу истолкованія одной и той же истины, одного и того же факта.
   Итакъ вся суть въ истолкованіи, въ томъ или иномъ освѣщеніи факта. Вотъ почему и говорилъ я, что противники мои могутъ поражать меня при помощи той же самой истины, той же науки, которая должна еще сильнѣе, если возможно только, закрѣпить за мной право голоса... Я долженъ посвятить себя наукѣ.
   Легко и хорошо на душѣ! Рѣшеніе принято, прошеніе объ отставкѣ подано, паспортъ заграничный въ карманѣ...
   Завтра или послѣ завтра выѣзжаю. Удержать ничто меня не въ состояніи, ужь если Нина меня не удержала.
   Какъ была поражена, убита она моимъ рѣшеніемъ! Она умоляла меня остаться, плакала, заклинала, но я былъ твердъ, я устоялъ противъ слезъ любимой женщины. Да, я люблю ее сильно, глубоко!.. Но больше ея люблю человѣчество, люблю свою высшую идею. Богъ дастъ мнѣ силъ для проведенія ея въ жизнь; мнѣ удастся очеловѣчить людей.
   Прощай родина, прощай и ты, моя дорогая любимая! Я вернусь къ вамъ и скажу: будьте счастливы обѣ. И будете счастливы...
   

VI.
Съ ума сошелъ!..

   Прошло два года, два шумныхъ, тяжелыхъ года...
   Новый семьдесятъ девятый годъ принесъ съ собой побѣду надъ врагомъ и миръ, столь горячо желанный послѣ продолжительной борьбы, треволненій и неустаннаго напряженія силъ.
   Центры и захолустья Россіи равно принимали посильное дѣятельное участіе въ этой борьбѣ. Провинція сочувствовала не хуже столицъ: бинты и корпія изготовлялись съ неимовѣрною быстротою, въ неимовѣрномъ количествѣ; патріотическихъ спичей на торжественныхъ обѣдахъ произносилось тоже великое множество; молебны заказывались и служились чуть не ежедневно.
   Однимъ словомъ -- провинція не отставала, а съ ней не отставалъ и губернскій городъ N, явившій себя въ эту ненастную пору во всемъ блескѣ гражданскихъ доблестей и патріотизма...
   Боже, сколько хлопотъ и волненія выпало на долю градоправителя -- извѣстнаго намъ генерала Отрепина! Все, что ни дѣлалось, все, что ни предполагалось -- все проходило чрезъ его, и безъ того уже занятыя, руки. Всевозможные адресы, комитеты, собранія, подписные обѣды, вечера, гулянья въ "пользу раненыхъ" или же Краснаго Креста...
   А главное -- не было отъ барынь отбою. Барыни являлись прожектерами, застрѣльщиками, а часто и устроительницами.
   Губернаторъ, какъ въ смолѣ, кипѣлъ.
   Не разъ вспоминалъ онъ въ эти тяжелыя минуты о Моравцевѣ. О, еслибъ тотъ былъ теперь здѣсь, то навѣрное съумѣлъ бы помочь ему и выручить при случаѣ изъ затруднительнаго положенія! Отрепинъ твердо вѣрилъ, что лучшаго, болѣе ловкаго и исполнительнаго чиновника не пріобрѣсти ему послѣ Моравцева.
   "И дернувъ его чортъ, какъ нарочно, на самое-то нужное время удрать за границу... Учиться захотѣлось заморскимъ наукамъ! Не понимаю..." размышлялъ онъ иногда съ искреннимъ недоумѣніемъ.
   Два раза писалъ онъ ему въ Женеву, узнавъ предварительно отъ Нимилиной адресъ, увѣщевая въ дѣланныхъ, напыщенныхъ фразахъ.
   Не мало труда стоило Отрепину написать эти оба письма,-- чего, чего въ нихъ только не было! "Долгъ", "служеніе отечеству", "обязанности гражданина", "нужды родины"...
   Съ "благороднѣйшимъ" человѣкомъ онъ пытался заговорить наиблагороднѣйшимъ языкомъ; но тѣмъ не менѣе результатовъ никакихъ не воспослѣдовало. Моравцевъ отвѣчалъ ему сдержанными, оффиціальными письмами, въ которыхъ между строкъ сквозило полнѣйшее равнодушіе къ "нуждамъ родины", въ тонъ прямомъ смыслѣ, въ какомъ понималъ это правитель губерніи.
   Онъ писалъ, что усиленно занимается исторіей и философіей, и посѣщаетъ лекціи профессоровъ: Gourd, Ernest Naville, Jacquemot.
   Отрепинъ сердито плюнулъ, прочтя это письмо, и въ тотъ же день, пріѣхавъ къ Нимилиной, всецѣло отдавшейся теперь заботамъ о бѣдномъ "солдатикѣ", заявилъ: "вашъ идеалъ, матушка, (онъ разумѣлъ Моравцева) на сколько я могу судить по полученному сегодня письму, -- если еще не окончательно спятилъ, то, безъ сомнѣнія, спятитъ".
   Затѣмъ онъ и не поминалъ о немъ болѣе. Мѣсто чиновнаы особыхъ порученій было замѣщено другимъ.
   Но если Моравцевъ умеръ въ памяти своего начальника, то о немъ сильно помнили другіе. Нимилина и Волковичъ жили одной общей жизнью, жизнью, созданной для нихъ этимъ загадочнымъ и неотразимо-обаятельнымъ человѣкомъ. Моравцевъ былъ для нихъ богомъ, чѣмъ-то высшимъ, требующимъ поклоненія и почитанія. Обѣ женщины, не смотря на рознь, существующую въ ихъ характерахъ, не смотря наконецъ на соперничество, -- сблизились между собой подъ вліяніемъ одной и той же идеи.
   Идея эта -- стремленіе къ возможному самосовершенствованію, идея подражанія Моравцеву.
   Конечно, еслибъ учитель присутствовалъ лично среди своихъ ученицъ, дѣло не обошлось бы безъ отступленія отъ принятой ни программы самосовершенствованія. Но теперь не могло быть мѣста болѣе или менѣе сильнымъ вспышкамъ и аффектамъ подъ вліяніемъ не выдрессированнаго на высшій образецъ чувства: Моравцевъ, это яблоко раздора, былъ далеко отъ нихъ. Одна "идея" его оставалась съ ними.
   Ею то и жили, и дышали все это время обѣ увѣровавшія и нее женщины.
   Первое время послѣ своего отъѣзда, Моравцевъ часто и много писалъ Нимилиной. Переписка, завязавшаяся между ними, обѣщала быть дѣятельной и горячей; но вдругъ онъ пересталъ отвѣчать на ея письма и, измученная его продолжительнымъ, ничѣмъ необъяснимымъ молчаніемъ, Нина Осиповна узнаетъ со стороны, что онъ часто пишетъ Манѣ Волковичъ.
   Дѣло, тѣмъ не менѣе, объяснилось очень просто.
   Та сама сказала ей всю правду и даже показала ей письма Моравцева, въ которыхъ тотъ убѣждалъ ее сойтись на самую короткую, дружескую ногу съ Нимилиной.
   "Вы обѣ чудныя, достойныя другъ друга женщины; вы обѣ знаете меня одинаково и способны мнѣ одинаково вѣрить; вы обѣ умнѣе, наконецъ, многихъ. Мнѣ кажется, что при такихъ условіяхъ не должно быть мѣста розни, непріязни. Соединитесь воедино, слейтесь душами, и каждая изъ васъ выиграетъ отъ этого сліянія. Кто рѣшается провести въ жизнь идею, тотъ не долженъ изолировать себя отъ единомышленниковъ. Вы обѣ стремитесь къ возможному самосовершенствованію, васъ обѣихъ ожидаетъ борьба съ обстановкой, съ обществомъ, быть можетъ, съ его алчными, плотоядными инстинктами, а потому и подайте другъ другу руку и боритесь вмѣстѣ, взаимно поддерживая и ободряя другъ друга. А я буду руководить вами по мѣрѣ моихъ силъ и умѣнія. Прежде всего, мнѣ необходима подъ собою серьезная почва, это наука,-- философія и исторія. Та и другая должны служить мнѣ одинаково. Не раньше вернусь я въ Россію, какъ послѣ пріобрѣтенія необходимыхъ знаній, которыя должны, такъ сказать, служить мнѣ нравственнымъ подспорьемъ въ великомъ дѣлѣ очеловѣченія людей".
   Такъ писалъ онъ Манѣ изъ-за границы.
   Эти странныя, полуфанатическія письма перечитывались обѣими женщинами съ какимъ-то священнымъ восторгомъ. По его слову, онѣ слились воедино, подали другъ другу руки и выступили вмѣстѣ, разглагольствуя повсюду, гдѣ только случалось имъ встрѣтить аудиторію, о необходимости высокой нравственности, борьбы съ самимъ собой...
   Но вотъ вдохновенныя письма изъ-за границы становятся все рѣже и рѣже, все короче и короче. Послѣднее, написанное имъ обѣимъ вмѣстѣ, ровно годъ тому назадъ, поразило даже ихъ своей недоконченностью и странностью. Оно носило характеръ какой-то болѣзненной страстности, оно было нѣжно и ласково, оно говорило о его любви -- и къ кому же?-- къ нимъ обѣимъ! говорило какъ-то темно, загадочно...
   И съ тѣхъ поръ, вотъ уже годъ,-- ни одной строчки, ни одного слова. Что съ нимъ? Живъ ли? Не случилось ли бѣды? Вопросы эти, назойливые и мучительные, ежедневно возникали у Мани и Нимилиной, ежедневно обсуждались съ тоской и боязнью. Заказные пакеты одинъ за другимъ летѣли за границу. Отвѣтъ ожидался съ каждымъ днемъ, съ каждою минутою; но напрасно.
   Наконецъ страшное слово было произнесено.
   -- Онъ умеръ! съ тихимъ отчаяніемъ порѣшила однажды Нина Осиповна.
   -- Онъ умеръ! какъ эхо, повторила за ней Маня.
   "Моравцевъ умеръ"... пролетѣла вѣсть съ быстротою птицы по губернскому городу.
   "Извѣстно изъ самыхъ вѣрныхъ источниковъ", добавлялось при этомъ.
   Нимилинъ набожно перекрестился и вздохнулъ, правитель губерніи вздохнулъ, но не перекрестился, большинство же только перекрестилось...
   Черезъ день послѣ этой, неизвѣстно откуда взявшейся вѣсти, всѣ, кромѣ Мани и Нины Осиповны, забыли окончательно объ умершемъ. Онѣ же, твердо увѣренныя въ его смерти, на основаніи годичнаго молчанія, выплакавъ обильными слезами свою незамѣнимую утрату, рѣшили остаться на всю жизнь вѣрными своему учителю... А въ жизни -- еще много ждетъ ихъ борьбы и искушеній; есть гдѣ приложить къ дѣлу его чудное слово.
   Но вдругъ -- неожиданность! Моравцевъ живъ!.. И не только живъ и здоровъ, но на дняхъ возвращается въ N. Телеграмма, лежащая передъ Нимилиной, не допускала сомнѣнія.
   "Опять на родину. На дняхъ пріѣду. Привѣтствую добрыхъ знакомыхъ. Моравцевъ".
   Вѣсть о добромъ здоровьѣ Моравцева произвела несравненно большее впечатлѣніе, чѣмъ вѣсть о его смерти. "Добрые знакомые", всполошились...
   На этотъ разъ правитель губерніи перекрестился бы, еслибъ не было ему совѣстно предъ другими: такъ радъ былъ онъ въ душѣ возвращенію своего любимца. Онъ не сомнѣвался, что тотъ снова поступитъ къ нему на службу.
   Мучительный вопросъ,-- отчего цѣлый годъ не писалъ онъ?-- не занималъ уже болѣе Мани и Нимилиной. Не до вопросовъ тутъ было, тѣмъ болѣе мучительныхъ... Не сегодня -- завтра онѣ увидятъ его снова, снова услышатъ знакомыя, въ душу проникающія рѣчи.
   Счастью обѣихъ женщинъ не было бы теперь предѣловъ, еслибъ не новая, грызущая, еще неясно сознанная дума, появившаяся внезапно гдѣ-то въ глубинѣ души. И одна и та же дума овладѣла обѣими.
   Женщины способны на беззавѣтное служеніе идеѣ -- если она не воплощена въ томъ или иномъ лицѣ. Но лицо и идея сливаются для нихъ часто воедино, и служеніе идеѣ если не переходить, то во всякомъ случаѣ часто граничитъ съ поклоненіемъ лицу. Затаенная, жгучая ревность другъ къ другу заговорила въ обѣихъ.
   Одна сидѣла Нина Осиповна вечеромъ въ своемъ будуарѣ.
   Предъ ней лежалъ цѣлый ворохъ мелко исписанныхъ листовъ почтовой бумаги. Это были письма Моравцева. Она перечитывала ихъ сотый разъ съ восторженнымъ благоговѣніемъ, съ особенной любовью останавливалась она на иныхъ, болѣе всего любимыхъ ею мѣстахъ. Вотъ уже битыхъ два часа проводитъ она сегодня за ними. Какъ живой, всталъ въ ея воображеніи Моравцевъ,-- она словно слышитъ его голосъ, словно различаетъ его слова. И что это за слова! Чудныя, благодатныя... Ей, извѣрившейся, искалѣченной, измученной жизнію, ей говорятъ о вѣрѣ, объ идеалѣ, о торжествѣ духа. И она вѣритъ,-- и въ эту вѣру, и въ идеалъ, и въ торжество духа. Жизнь приняла новый смыслъ, одѣлась въ новыя радужныя краски. Нѣтъ, не безполезна она, не коптитъ она неба, много грѣшившая женщина! Силы воскресли въ груди, свѣжія, непочатыя силы. Хочется наслажденій, но не тѣхъ грѣховныхъ, которыя черпала она въ изобиліи,-- а высокихъ, чистыхъ радостей!.. Хочется осчастливить всякаго, хочется руку протянуть павшему; хочется искушеній, искушеній, чтобы бороться съ ними все тою же "силою высшаго идеала".
   Онъ далъ ей эту силу, онъ далъ ей эту новую жизнь, эту новую неизвѣданную радость. О, какъ любитъ она его въ эту минуту! Развернутое письмо лежало на колѣняхъ,-- она не читала его уже больше. Она вся отдалась чуднымъ воспоминаніямъ недалекаго прошлаго. Вотъ онъ стоитъ передъ ней, красивый, блѣдный, съ закинутыми назадъ черными волосами. Онъ говоритъ ей: "я хочу работать, хочу быть въ состояніи приносить возможно большую пользу". Она слушаетъ его съ благоговѣніемъ, любуется на него, упивается звукомъ голоса... "Я уѣзжаю заграницу,-- буду учиться, развиваться"... Сердце ея дрогнуло при этихъ словахъ, рукя безпомощно опустились.
   "Останься, дорогой мой, милый, безцѣнный"!
   Но онъ не остался, онъ не поддался "человѣческой слабости"... Уѣхалъ.
   Быстрые, осторожные шаги раздались у двери. Она дрогнула, обернулась, -- замерла на мѣстѣ. Предъ ней стоялъ Моравцевъ, съ лихорадочно горящимъ взоромъ, съ протянутыми къ ней руками.
   Не сонъ ли это? Но нѣтъ... Она чувствуетъ свои руки въ его рукахъ, она ощущаетъ на нихъ.то долгіе, жадные поцѣлуи.
   -- Господи!.. вскрикнула она и, обхвативъ руками его голову, приблизила къ себѣ его лицо, смотря на него почти безумными отъ радости глазами.
   -- Левъ, жизнь мое! Счастье...
   Слово такъ и замерло на устахъ. Зачѣмъ такъ глядитъ онъ на нее, зачѣмъ легкая судорога пробѣгаетъ по его нижней губѣ, зачѣмъ эти безумныя, страстныя объятья?
   -- Любишь... по прежнему? раздается надъ самымъ ея ухомъ задыхающійся голосъ.
   -- Люблю.
   Она старается высвободиться изъ тѣснѣе и тѣснѣе охватывающихъ ее объятій.
   -- Такъ не мучь же! Довольно...
   -- Что ты говоришь?..
   Онъ опустился предъ ней на колѣни, прильнулъ головой къ ея ногамъ и дрожащимъ шопотомъ проговорилъ:
   -- Не вспоминай стараго... Нина моя! Теперь я не тотъ уже, я снова живу... Что ты смотришь на меня такими глазами?.. Не смотри такъ, не смотри... Вѣдь не сумашедшій же я! Я знаю, что говорю теперь... Тогда я не зналъ, не понималъ самого себя... Но это все прошло... Я снова человѣкъ, снова здоровый, сильный... Ну, поняла теперь, поняла?.. Такъ цѣлуй же меня страстно, крѣпко! О, не мучь, если любишь!
   Нина Осиповна дрожала, какъ въ лихорадкѣ. Что-то невыразимо мучительное овладѣвало ею отъ его словъ и безумныхъ объятій. Молча, широко раскрытымъ, неподвижнымъ взоромъ глядѣла она теперь въ его обезображенное страстью лицо. А онъ умолялъ ее, умолялъ "не мучить",-- "позабыть старое"...
   Минута -- и она все поняла... Безъ кровинки во внезапно поблѣднѣвшемъ лицѣ, съ перекосившимися отъ ужаса губами, вырвалась Нимилина изъ его рукъ.
   -- Боже!.. могла лишь простонать она, протянувъ впередъ обѣ руки и поспѣшно отступая къ двери.
   -- Нина, Нина! шепталъ Моравцевъ, не подымаясь съ колѣнъ.
   Она дрогнула всѣмъ тѣломъ и вскрикнула голосомъ, полнымъ ужаса и отчаянія: "съ ума сошелъ"!!.. Съ этими словами она бросилась вонъ изъ комнаты.
   Нѣсколько секундъ Моравцевъ оставался въ томъ же положеніи на колѣняхъ, съ протянутыми къ двери руками.
   Спѣшные шаги и голоса слышались за дверью.
   "Съ ума сошелъ"!.. долетѣлъ до него не то вопль, не то рыданіе Нимилиной. Дверь быстро распахнулась передъ нимъ, -- и старикъ Нимилинъ въ сопровожденіи двухъ слугъ, блѣдный и встревоженный, появился на порогѣ. Лакеи со страхомъ х любопытствомъ выглядывали изъ за его широкой спины.
   Быстро, въ одну секунду вскочилъ Моравцевъ... Смѣлымъ взглядомъ окинулъ онъ комнату и, схвативъ съ камина тяжелый бронзовый подсвѣчникъ, закричалъ не своимъ голосомъ:
   -- Дорогу!
   Всѣ трое бросились въ сторону. Подсвѣчникъ съ грохотомъ покатился на полъ, и Моравцевъ выбѣжалъ вонъ.
   Нѣтъ сомнѣнія, что онъ сумашедшій... Нина Осиповна, Андрей Константиновичъ и слуги могутъ подтвердить это всѣмъ и каждому.
   Не прошло получаса послѣ описанной нами катастрофы, какъ весь городъ уже зналъ о сумашествіи Моравцева. Нимилинъ во весь опоръ подскакалъ на своихъ сѣрыхъ рысакахъ къ крыльцу градоправителя, и на заявленіе дежурнаго чиновника, что генералъ очень занятъ, приказалъ доложить, что пріѣхалъ по экстренному и не терпящему отлагательства дѣлу.
   Четверть часа просидѣлъ онъ съ глазу на глазъ съ губернаторомъ. Наконецъ они распрощались, оба взволнованные, красные.
   -- Неужели?.. Такъ таки и хватилъ подсвѣчникомъ? съ недоумѣніемъ разводилъ руками Отрепинъ.
   -- Чуть не убилъ, ваше превосходительство... Я бросился въ сторону. Какъ и уцѣлѣлъ, не знаю.
   -- Ай, ай, ай!
   -- Бѣшенство, генералъ, настоящее бѣшенство! волновался Нимилинъ.
   -- Свяжемъ его, свяжемъ... А жаль, очень жаль. Прелестный былъ молодой человѣкъ: заучился... Кланяйтесь вашей супругѣ. Что она, не очень перепугалась?
   -- Какое не перепугалась!.. Лица на ней не было, когда она вбѣжала ко мнѣ въ кабинетъ. Вѣдь на нее онъ прежде всего и бросился... Вотъ вамъ и идеалъ.
   -- Кусается?
   -- Именно кусается... Такъ вы сдѣлаете распоряженіе, генералъ?
   -- Всенепремѣнно. Развѣ можно его такъ оставить? Накуралеситъ съ три короба.
   Нимилинъ уѣхалъ. Губернаторъ съ минуту постоялъ на мѣстѣ, уставился глазами въ стѣну и проговорилъ съ соболѣзнованіемъ, головою: Ай, ай, ай!
   Засимъ, позвонивъ дежурнаго, онъ отправился въ кабинетъ,-- сдѣлать надлежащее распоряженіе.
   Вечеромъ того же дня, всякому уличному мальчишкѣ было доподлинно извѣстно, что пріѣхавшій изъ нѣметчины баринъ кусается, что енаралъ хотѣлъ было его связать и посадить въ сумашедшій домъ, да тотъ уѣхалъ по желѣзной дорогѣ.
   -- А допрежь того, сказываютъ, былъ, какъ слѣдуетъ человѣку быть, у нашего енарала служилъ, и хошь бы что замѣтно,-- недоумѣвала подворотная челядь.
   -- Вотъ-те, братцы, и нѣметчина!..
   Долго и горячо молилась въ этотъ вечеръ Маня Волковичъ, запершись въ своей комнаткѣ и отдавъ строжайшій приказъ лакею -- не впускать къ себѣ "несчастнаго"... Вѣдь она такъ боялась сумашедшихъ!
   

"Ларчикъ просто открывался".

   Черезъ три дня, Нина Осиповна получила изъ Москвы письмо слѣдующаго содержанія:
   "Вы назвали меня сумашедшимъ, и всѣ, какъ эхо, повторили за вами это слово. Еслибъ я не бѣжалъ изъ города, я былъ бы, вѣроятно, посаженъ на цѣпь. Итакъ, вы рѣшили, что я съ ужа сошелъ. На основаніи какихъ данныхъ произнесли вы, а за вами все общество, этотъ безпощадный приговоръ? Я долженъ, я хочу раскрыть вамъ правду, хотя-бъ она и не пришлась вамъ по вкусу. Итакъ, выслушайте меня.
   "Когда я былъ сумашедшимъ, когда мое мѣсто было въ психіатрической лечебницѣ,-- я былъ на волѣ, всѣми чтимъ, уважаемъ теперь -- я здоровый членъ общества,-- и бѣгу, какъ преступилось, отъ веревокъ, какими хотятъ связать меня, здорово живешь!
   "Назовите меня лучше преступникомъ, но не называйте сумашедшимъ. Ту любовь, какой добивался я отъ васъ въ тотъ день, принято называть преступной... Связь съ замужней женщиной -- это преступная связь, но это не сумашествіе. Не было бы мѣста въ сумашедшихъ домахъ, еслибъ сажались туда всѣ погрѣшившіе противъ седьмой заповѣди.
   "Что поразило васъ во мнѣ, что навело васъ на мысль о моемъ сумашествіи? Рѣзкій переходъ? Но вѣдь между человѣкомъ совершенно больнымъ и совершенно здоровымъ существуетъ рѣзкая разница? Вы не видали меня выздоравливающимъ,-- вы видѣли меня сначала больнымъ, потомъ здоровымъ. Конечно, тутъ не безъ рѣзкаго перехода. Сначала болѣзнь моя была чисто физической немощью... Сознательно, умышленно лгалъ я, прикрываясь "высшимъ идеаломъ", рисуясь исключительнымъ положеніемъ "высшей натуры"... Я шарлатанилъ, я обманывалъ всѣхъ, но не обманывалъ еще самого себя. Но вотъ я перестаю шарлатанить, я начинаю самъ вѣрить въ е вой ся ои а, начин аю гордиться своими нравственными достоинствами, "своей непоколебимою силою воли"... Вы, всѣ, кто окружалъ меня, -- вы прожужжали мнѣ уши о моихъ доблестяхъ, о моей "высшей натурѣ"... Вы приняли больнаго за здороваго, вы ободряли его, вы вдохнули въ него увѣренность, которой не имѣлъ онъ прежде. Тутъ начало моей нравственной болѣзни... Я постепенно сходилъ съ ума... О, еслибы я бросался тогда на людей, еслибъ кусалъ ихъ, какъ бѣшеная собака, -- меня схватили бы, заперли въ сумашедшій домъ! Но, къ несчастію, я велъ себя настолько лучше всѣхъ умныхъ и здоровыхъ, я былъ такъ интересенъ и такъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, безопасенъ, -- что никому и въ голову не могла прійти мысль, что безукоризненный Моравцевъ безукоризненъ по неволѣ. Да и кому было дѣло до этого?
   "Вы увѣровали въ меня глубоко и искренно: еще искреннѣе и глубже я увѣровалъ въ самого себя. Съ каждымъ днемъ, съ каждымъ часомъ я становился все болѣе и болѣе невмѣняемымъ. Когда я говорилъ вамъ о человѣкѣ-полубогѣ и проповѣдывалъ борьбу -- аскетизмъ,-- вѣдь я не былъ уже "нормальнымъ, здоровымъ человѣкомъ" и, конечно, не понималъ и не могъ понимать его. Мой "полубогъ" былъ для меня человѣкомъ, люди же перестали людьми. Сумашедшему, какъ извѣстно, всѣ, кромѣ его самого кажутся сумашедшими.
   "Мое помѣшательство было, такъ сказать, "на благородныхъ началахъ", и потому оно обмануло васъ, смутно жаждущую этихъ "благородныхъ началъ" и впервые, быть можетъ, увидавшую ихъ не въ здоровомъ, а въ душевно-больномъ человѣкѣ.
   "Да, сумашедшій былъ вашимъ учителемъ. (Все то, что я говорю относительно васъ, примѣнимо и къ Марьѣ Степановнѣ Волковичъ).
   "Въ своемъ безуміи я рѣшилъ пересоздать, "очеловѣчить" людей. Поѣздка моя въ Женеву была предпринята, какъ вамъ извѣстно, съ цѣлью пріобрѣсть недостававшія мнѣ и необходимыя для пропаганды знанія.
   "И знаете, чѣмъ она увѣнчалась! Problèmes actuels de la philosophie и всевозможныя "systèmes philosophiques" дѣйствительно занимали меня первое время. Но это было не долго. Случайно встрѣтился я тамъ съ однимъ нѣмецкимъ психіатромъ. Въ два -- три дня онъ раскусилъ меня окончательно и, вмѣсто философіи и исторіи, прописалъ мнѣ курсъ лѣченія.
   "Сдѣлавшись физически здоровымъ человѣкомъ,-- я сталъ здоровъ и душевно. Я захохоталъ надъ своимъ болѣзненнымъ бредомъ -- "очеловѣчить" людей, я увидалъ, чѣмъ я былъ и чѣмъ сталъ, и съ ужасомъ взглянулъ на свое недалекое прошлое. Теперь я былъ спасенъ:-я снова въ мірѣ живыхъ.
   "Жажда жизни, неизвѣданныхъ мною наслажденій, заговорила во мнѣ съ страшною силою. Любовь женщины,-- та сажая любовь, которую громилъ я въ своихъ сумашедшихъ рѣчахъ,-- теперь манила меня къ себѣ неотразимо. Какъ выпушенный изъ темницы узникъ жаждетъ свѣта и воздуха, такъ я жаждалъ наслажденій и любви. Любви!.. Вѣдь въ ней-то недостатка у меня не было. Вѣдь я зналъ, что вы меня любите, я зналъ, что меня любятъ и другія, и я полетѣлъ въ N, считая часы и минуты, отдѣляющіе меня отъ васъ. Цѣлый годъ я не отвѣчалъ на ваши письма, и сколько было въ нихъ любви и преданности! Я стыдился писать вамъ, я стыдился своего прошлаго...
   "Остальное вамъ извѣстно. Я пріѣзжаю къ любимой и любящей женщинѣ и, въ отвѣтъ на мой искренній страстный порывъ, слышу ужасныя слова: съ ума сошелъ!
   "Меня накрываетъ вашъ мужъ съ лакеями... О, сколько злобы и стыда клокотало во мнѣ въ ту минуту! Я защищаюсь инстинктивно... Самая защита моя объясняется, конечно, бѣшенствомъ сумашедшаго.
   "И вотъ, здоровый, я признанъ сумашедшимъ, тогда какъ -- сумашедшій былъ признаваемъ здоровымъ и... чуть ли не великимъ человѣкомъ.
   Больше мнѣ вамъ нечего сказать.

Моравцевъ".

   Дочитавъ письмо, Нина Осиповна бережно сложила его, повертѣла въ рукахъ и задумалась.
   Словно не Моравцевъ, на котораго молилась она въ продолженіе двухъ слишкомъ лѣтъ, а кто-то иной, совершенно ей чуждый, писалъ эти строки.
   Этого инаго Моравцева она не знала и никогда не любила.

Ю. Зависѣцкій.

"Наблюдатель", NoNo 8--9, 1882

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru