Lib.ru/Классика: Засодимский Павел Владимирович. А ей весело

А ЕЙ ВЕСЕЛО -- ОНА СМѢЕТСЯ...

(Изъ воспоминаній моего стараго друга.)

Зиму 186* года я жилъ въ городѣ калачей и грязи -- жилъ скучно. Скучно жило тогда и все наше общество. Хотя политическія страсти и поулеглись къ тому времени, злые инстинкты поугомонились, но общественный барометръ все еще показывалъ "перемѣнно". Атмосфера была еще тяжела. Дышалось съ трудомъ, жилось вяло и лѣниво, словно нехотя. Сѣрый сумеречный свѣтъ лежалъ на всемъ -- на небѣ, и на землѣ. Иные мудрецы пришли въ ту пору къ тому нерадостному заключенью, что теперь именно настало такое время, когда должно запереться у себя въ комнатѣ, обложиться книгами, запастись бумагой, перьями и думать, мечтать, жить внутреннимъ міромъ, все и вся предать забвенью, отрѣшиться отъ той жизни, что такъ апатически-вяло, какъ въ полуснѣ, вращалась внѣ комнатныхъ стѣнъ. И сидѣли они въ четырехъ стѣнахъ, и ходили они, понурившись и бранясь, изъ угла въ уголъ, не глядючи на божій свѣтъ. А между тѣмъ, эти люди, заживо себя погребавшіе, никогда прежде не склонялись къ мизантропіи. Они еще недавно были свѣжи и молоды, съ силою и упованьемъ они еще наканунѣ смотрѣли въ даль... Да, тогда было тяжелое время, читатель! О немъ -- когда нибудь на досугѣ -- мы поразскажемъ нашимъ дѣтямъ...

Итакъ, я скучно проживалъ тогда въ мертвомъ городѣ.

Въ утро одного воскреснаго дня лежалъ я на диванѣ съ шлоссеровской исторіей XVIII вѣка -- и не столько читалъ, сколько раздумывалъ о суетѣ мірской...

До меня долетали звуки фортепіано -- я зналъ, откуда летѣли они. Въ одной изъ комнатъ той квартиры, гдѣ я жилъ, обитали студенты: трудящійся людъ обыкновенно пѣніемъ и музыкой начиналъ праздничный день. Звуки неслись все громче, все сильнѣе, наконецъ стали упадать все ниже, все тише, тише -- и вдругъ раздался мелодичный голосъ, голосъ женскій, молодой и звонкій...

"Въ глубокой тѣснинѣ Дарьяла,

Гдѣ роется Терекъ во мглѣ"...

пѣлъ голосъ.

Очевидно было, что неизвѣстная пѣвица -- не диллетантка. Видимо, что она понимала музыку, мало того -- она чувствовала и заставляла чувствовать другихъ, что сама чувствовала и пѣла. Это ужь была сила. Полнота, ясность, отчетливость звуковъ, ихъ необычайная задушевность и теплота заставляли меня пойеволѣ до неприличія долго сидѣть надъ одной и той же страницей почтеннаго Шлоссера. Я слушалъ... Затѣмъ, послѣ царицы Тамары, пѣвица спѣла еще нѣсколько романсовъ... "Что это за ранняя птичка прилетѣла къ намъ?" спрашивалъ я самъ себя.

-- Кто это у васъ поетъ тамъ, Анна Семеновна? спросилъ я потомъ свою квартирную хозяйку.

-- Пришла тамъ одна несчастненькая.... отвѣчала Анна Семеновна.-- Въ нашъ домъ она часто заходитъ, все какого-то помѣщика спрашиваетъ... Богъ ее знаетъ! Теперь ее студенты къ себѣ зазвали, тѣшитъ ихъ... Вонъ, слышите, какъ наигрываетъ!.. Жалкая такая, молоденькая, воспитанная и все...

"Значитъ, жертва міра нечистаго!" думалось мнѣ -- и я продолжалъ допрашивать хозяйку:

-- Чѣмъ же она несчастненькая?

-- Тронулась... то есть... не въ полномъ!-- хозяйка выразительно ткула себѣ пальцемъ въ лобъ и расширила зрачки.

"Вотъ оно что..." смекнулъ я. Меня заинтересовало. Я просилъ хозяйку доставить мнѣ случай повидаться съ "несчастненькой", поговорить съ нею. Пѣнье въ студенческой кельѣ, между тѣмъ, смолкло; пѣвица ушла -- "усвистала", какъ мнѣ доносила потомъ наша вѣчно черномазая работница Марфуша...

Въ воображеніи моемъ уже рисовалось одно изъ тѣхъ милыхъ, слабыхъ созданій, которыхъ бѣда гонитъ къ пропасти разврата, сводитъ съ ума, давитъ, отравляетъ, моритъ угаромъ, сталкиваетъ безвременно въ могилу.

И такъ всегда, во всѣхъ концахъ земли.

II.

Утромъ на другой день, когда я сидѣлъ за работой -- дверь комнаты тихохонько пріотворилась и въ нее просунулась всклокоченная голова Марфуши.

-- Барышня-то здѣсь... шепнула Марфуша, глупо моргая мнѣ глазами за дверь.

Не успѣлъ еще я ничего сказать, какъ Марфушина голова изчезла, въ ту же минуту дверь настежь распахнулась и въ комнату весело и легко впорхнула дѣвочка. То была таинственная пѣвица, что наканунѣ такъ меня очаровала своимъ голосомъ.

-- Охъ, какъ я озябла! звонко щебетала она, подбѣгая къ моему письменному столу.-- А у васъ здѣсь тепло... Хорошо... Ахъ и печь топится! Здравствуйте! Ахъ... И пожавъ мнѣ руку, то есть едва коснувшись моей руки своими холодными пальцами, она бросилась къ печкѣ и начала грѣть руки.

Она была такъ оживлена, такъ весела и беззаботно-мила, такъ казалась счастлива, что назвать ее "несчастненькой" было бы вовсе неправдоподобно.

-- Ахъ, какъ тепло! Какъ славно! повторяла она, протягивая къ огню свои худенькія, еще дѣтскія рученки.-- Вы, быть можетъ, удивляетесь, что я такъ ворвалась къ вамъ? Мнѣ сказали, что вы желали меня видѣть... Я помѣшала вамъ? Да? Вы что-то пишете... Вы меня извините... пожалуйста... Прелесть, какъ тепло!..

Все это говорилось живо, бѣгло, торопливо и безъ тѣни смущенія.

Я подвинулъ ей кресло къ печкѣ, она сказала мнѣ "merci". Тутъ-то разсмотрѣлъ я мою таинственную пѣвицу.

Это была дѣвочка лѣтъ 16, не болѣе -- роста невысокаго, но стройная и изящная. Она съ разу же напомнила мнѣ какую-то прекрасную картину... Въ наружности пѣвицы отразились отчасти чудныя черты того вѣтхозавѣтнаго, классическаго типа, которымъ мы любуемся въ Рахили. Но рѣзкій типъ еврейскій въ моей знакомой незнакомкѣ уже значительно посгладился, смягчился, но все еще напоминалъ о своемъ существованіи; онъ характеристично просвѣчивалъ въ ея выразительномъ, смугломъ личикѣ... Прямой носикъ, тонкія, розовыя ноздри, полуоткрытыя губы, дышащія страстью, глаза большіе, глубокіе, темные -- глаза странъ знойныхъ, роскошный румянецъ на щекахъ, изящно очерченный подбородокъ, лобъ немного выпуклый, брови черныя, черные волоса, -- густой волной они падали по спинѣ, разсыпались, спускались ниже пояса. Простая роговая гребенка -- отъ сильныхъ и скорыхъ движеній она спускалась низко на затылкѣ и, едва держась, висѣла въ волосахъ... Гребенка поизломана... Очень поношенное, черное шерстяное платье, талью слегка перетягивалъ черный же, засаленный поясъ, а смуглую, граціозную шею обвивалъ бѣлый, порванный шарфъ -- одинъ конецъ его лежалъ на плечѣ, другой былъ закинутъ за спину и позакрылся волосами... Вотъ все, что я увидалъ передъ собой при тускломъ сіяніи дня, передъ догорающимъ огнемъ.

-- У васъ все книги! говорила гостья, указывая мнѣ глазами на этажерку, всю уставленную книгами. Вы студентъ? Да? У меня много знакомыхъ студентовъ... Она смотрѣла на горящіе уголья, ея глаза ярко горѣли, щеки пылали.

Я сказалъ ей, что я не студентъ теперь, а что былъ имъ когда-то, во дни оны,-- спросилъ объ ея знакомыхъ. Она назвала мнѣ нѣсколько фамилій. Когда же я освѣдомился объ ея имени, то она очень просто сказала: "Marie".

-- А отчество? Фамилія?

-- Да такъ и зовите Marie! Меня все такъ зовутъ, всѣ... убѣдительно съ улыбкой говорила мнѣ пѣвица.-- Что въ имени!.. Да вамъ развѣ не нравится?.. Отчего? А? Это худо?..

Деликатность не позволяла настаивать. Я совершенно успокоилъ ее, сказавъ, что дѣйствительно, дѣло не въ имени, не въ словѣ, что все равно, какимъ бы именемъ человѣка ни назвать, только бы отличить его отъ милліоновъ ему подобныхъ. Впрочемъ, послѣ она сказала мнѣ и имя своего отца и фамилію, но я ужь ее не называлъ тогда иначе, какъ Мари. Ея фамилія напоминала фамилію того нѣмецкаго писателя, который дописался нѣкогда до чертиковъ {Мой старый другъ нигдѣ не упоминаетъ фамиліи этой дѣвушки: описываемое -- недавній фактъ.}.

Я опять заговорилъ о студентахъ. Она съ жаромъ принялась мнѣ разсказывать о своихъ знакомыхъ, о братьяхъ -- какъ звала она студентовъ.

-- Я очень люблю студентовъ, съ теплымъ, искреннимъ чувствомъ говорила она.-- Они всѣ бѣдные такіе, меня любятъ... Какіе они добрые... Я у нихъ, какъ дома! Мы учимся, играемъ вмѣстѣ... Да!.. славные, славные люди... Какъ мы съ ними... Мари улыбалась, смотря на груды догоравшихъ угольевъ -- такъ нѣжно, такъ ласково улыбалась она, вѣроятно, воспоминанію о томъ, какъ любятъ ее братья и какъ пріятно идетъ время въ ихъ честномъ, молодомъ кружкѣ. Такъ думалъ я. Передо мной вдругъ открылся совершенно невѣдомый міръ. Новизна людскихъ отношеній, братство Мари съ молодежью-студентами меня поразили сильно. По ясному, несмущаемому взгляду, по открытому лицу Мари можно было съ увѣренностью полагать, что отношенія къ ней студенческаго кружка вполнѣ чисты и гуманны.

-- Иногда они безъ денегъ сидятъ, продолжала Мари, -- ну -- тогда и мнѣ плохо... Тогда мы голодомъ сидимъ, съ хозяйкой изъ-за дровъ воюемъ... Мари надула, было, губки, но черезъ мгновенье оживилась снова.-- Мы тогда поемъ, отъ пѣсни какъ будто веселѣе дѣлается -- я не знаю, отъ чего это такъ... Вы тоже не знаете?

-- Да тутъ, я полагаю, помогаетъ не столько пѣсня, сколько молодость... отвѣтилъ я.-- Старости веселѣй не станетъ -- запой она хоть самую развеселую пѣсню...

Гостья моя при этомъ засмѣялась, а щеки ея такъ и пылали.

-- Что же вы не предложите мнѣ папиросу? обратилась она ко мнѣ съ чисто-дѣтскою, ни для кого необидною фамильярностью.-- Вѣдь я курю... Они и курить меня научили...

Я подалъ ей папиросу и хотѣлъ было зажечь спичку. Но она меня остановила, выхватила изъ огня горячій уголекъ и, перебрасывая его съ ладони на ладонь, закурила отъ него папиросу. Я замѣтилъ ей, что это совершенно ненужный подвигъ. "Хуже быть вовсе не готовой, чѣмъ быть готовой ко всему!" Эту фразу Мари проговорила по-нѣмецки, съ разстановкой и какъ-то странно-серьезно хмуря брови.

-- Братья меня за это хвалятъ, добавила она.-- Да нѣтъ, впрочемъ... И они иногда смѣются... Никто, говорятъ, тебя не станетъ жечь! Полно, говорятъ... Такихъ хорошенькихъ дѣвочекъ не жгутъ... Мари усмѣхнулась.-- Они шутятъ. Они-знаютъ, что дѣвочка такъ же можетъ сгорѣть, какъ и они -- не хуже....Такъ, вѣдь? Да? Вотъ святую Екатерину какъ мучили... Ахъ, я картину видѣла!.. Колесо такое, зубцы -- страсть!.. А вы знаете, сколькихъ женщинъ сожгли, удавили, на съѣденіе звѣрямъ бросили!.. Вѣдь, священную исторію я тоже учила... Мари лукаво посмотрѣла на меня. Она выпускала густые клубы дыма, но вдругъ страшно закашлялась, болѣзненно, глухо закашлялась... Я на губахъ ея замѣтилъ кровь, понурился: горько и обидно увидѣть весело болтающаго, беззаботнаго ребенка на краю могилы. Не докуривъ, она бросила свою папиросу въ огонь.

-- У-ухъ, какой у васъ крѣпкій табакъ! Какой это... и опять закашлялась.-- Знаете ли? у меня легкія испорчены! обратилась она вдругъ ко мнѣ и пристально смотрѣла мнѣ въ глаза, словно желая узнать: сомнѣваюсь я или нѣтъ -- въ ея болѣзни.

-- Кто же вамъ сказалъ это? спросилъ я нехотя.

-- Одинъ знакомый медикъ... студентъ... Далѣе года, говоритъ, вамъ у насъ не прогостить... Вѣдь вы, говоритъ, гостья... Птичка залетная -- вмѣстѣ, говоритъ, съ птичками осенью и улетите... Посмотрите, какъ у меня сердце бьется! Ахъ, какъ оно бьется... точно хочетъ вырваться вонъ... А у женщинъ, говорятъ, сердца нѣтъ, есть только, говорятъ, сердечко -- маленькое такое, крохотное... Мари тяжело дышала, гладила себѣ грудь и улыбалась, видимо, сверхъ силъ. Я досадовалъ на того медика, которому неизвѣстно чего ради заблагоразсудилось отравлять ненужнымъ открытіемъ бѣдняжкѣ ея, быть можетъ, послѣдніе дни.

Поотдохнувъ, она принялась разсказывать о томъ, какъ студентъ-медикъ слушалъ у нея грудь, какъ ей совѣтуютъ ѣхать куда нибудь на югъ, гдѣ потеплѣе, гдѣ море. "Только у меня теперь денегъ нѣтъ!" замѣтила она вскользь. "И безъ твоего признанья, думалъ я, ужь по одному твоему платью, я бы догадался, что нѣтъ у тебя денегъ, что не уѣхать тебѣ изъ нашей холодной стороны, что никогда тебѣ не видать ни теплаго моря, ни южнаго неба, что не суждено сбыться твоимъ мечтамъ золотымъ -- такъ написано въ книгахъ судьбы..."

Такъ бесѣдовали мы, то смѣясь, то улыбаясь очень грустно...

Красный огонь въ печи догорѣлъ, и синеватое пламя, послѣдній, замирающій свѣтъ потухъ. Уголья темнѣли, подергивались золой...

-- Вы пьете чай въ это время? Нѣтъ? Теперь вѣдь еще рано... спросила меня Мари, дѣлая рѣзкій переходъ въ разговорѣ.

Я сказалъ, что пью -- и приказалъ подать намъ чаю.

-- Зимой я очень люблю чай... какъ бы оправдываясь, объяснила она.

Было бы грѣшно и стыдно заподозрить ее въ нахальствѣ, въ желаніи эксплуатировать съ ясно сознанною цѣлью своего ближняго. Она говорила -- что думала, просила -- чего желала, просила просто и искренно. И очевидно было, что если бы мнѣ вздумалось ей въ чемъ нибудь отказать, то и тѣни мелочнаго недовольства я бы не подмѣтилъ на ея лицѣ. До сихъ поръ въ Мари я не видалъ еще ничего такого, что подавало бы поводъ назвать ее "несчастненькой." Наружностью, какъ уже сказано, на несчастную она не походила вовсе. Во всѣхъ же ея поступкахъ и словахъ былъ видѣнъ очень свѣтлый, очень живой умъ. А если въ ней было еще много наивнаго, дѣтскаго, то развѣ это признакъ помѣшательства? Да рѣзвѣ она, дѣйствительно, не дитя?.. Сидя съ нею и бесѣдуя, я чувствовалъ, что со мной сидитъ, бесѣдуетъ живое, умненькое, сильно впечатлительное дитя. Душа этого дитяти, всѣ его мечты и помыслы были ясны, прозрачны и чисты, какъ тѣ простыя слова, что срывались съ его устъ. Въ ней была -- какимъ-то чудомъ сохранилась та глубокая, цѣльная правда, на которую мы любуемся только въ созданіяхъ нашей фантазіи...

Долго протолковали мы съ Мари, -- напились чаю, отобѣдали.

Въ сумерки, полулежа на диванѣ, она пѣла мнѣ пѣсню за пѣсней, пѣсню пѣсни лучше, пѣла много нѣмецкихъ, туманныхъ мелодій, дающихъ просторъ мечтаньямъ, пѣла много французскихъ романсовъ -- живыхъ и веселыхъ. Отрывочно и бѣгло разсказала она, между прочимъ, о своихъ родныхъ, о прошломъ. И я узналъ, что у нея есть мать старуха, двѣ сестры -- одна замужемъ, другая въ гувернанткахъ.

-- Онѣ не любятъ меня, говорила Мари.-- Онѣ не говорятъ со мной, все бранятъ... Да и межъ собой бранятся: мать на сестру ворчитъ, а сестра ее бранитъ; другая сестра напустится на нихъ, а онѣ на нее -- и пойдетъ, и пойдетъ... О что онѣ дѣлятъ? не понимаю... Онѣ такія странныя...

Я узналъ, что Мари воспитывалась въ театральномъ училищѣ и готовилась выступить пѣвицей, но годъ тому назадъ она вышла изъ училища, не кончивъ курса... Почему вышла?.. но она это объяснила такъ темно и сбивчиво, что я рѣшительно ничего не понялъ -- и этотъ эпизодъ изъ жизни Мари остался для меня пока темнѣе самой темной ночи. Добиваться болѣе настойчиво я считалъ неудобнымъ для первой встрѣчи...

Къ концу вечера мы говорили уже другъ другу "ты"...

Когда на колокольнѣ сосѣдняго монастыря пробило 10, Мари встала, попрощалась и торопливо удалилась, накинувъ на голову свой бѣлый шарфъ.

III.

-- Нѣтъ ли у тебя мелкихъ денегъ? Мнѣ нужно извощику отдать... щебетала моя веселая птичка, вбѣгая ко мнѣ въ комнату и дружески пожимая мнѣ руку своими руками, холодными, какъ ледъ. Отъ нея вѣяло свѣжестью, морозомъ -- и вся она алѣла, какъ алая, только-что распустившаяся роза.

Послѣ нашего перваго свиданія прошло два дня.

Разсказовъ Мари принесла мнѣ бездну. Она была въ оперѣ, каталась на тройкѣ далеко, за городъ, "такъ было славно"... Съ кѣмъ она каталась? я не спросилъ.

Вечеромъ собралось ко мнѣ нѣсколько пріятелей. Мари забавляла насъ анекдотами и спѣла намъ -- по нашей просьбѣ -- премиленькую юмористическую пѣсенку, какую только когда либо слагалъ народный нѣмецкій геній. Помянули мы живыхъ и мертвыхъ. И заживо умершихъ -- помянули словомъ прощенья и примиренія; время то располагало къ уступчивости. Перекинулись нѣсколькими словами о литературѣ, посулили успѣхъ и хорошее будущее одному журналу, что затѣвался на ту пору въ Петербургѣ съ спеціальной цѣлью разработки женскаго вопроса. Въ журналъ этотъ, повидимому, сносились всѣ лучшія наличныя силы нашей литературы, очутившіяся въ тѣ времена безъ всякаго органа. Мари во всемъ принимала горячее участіе. Оказалось, что она много читала, еще больше думала. И говорила-то она медленно, какъ будто бы размышляла.

-- Изъ всего, что я читала, говорила она,-- мнѣ всего больше понравились записки Достоевскаго "Изъ Мертваго дома", Крошка Дорритъ, "Домби и сынъ" да стихотворенія Никитина... И у Некрасова есть хорошія стихотворенія.... Ахъ, нѣтъ! Домби и сынъ... Не позабыть мнѣ его... Ахъ, какъ я плакала надъ нимъ!... Съ литературой Мари, какъ видно, была коротко знакома, не по наслышкѣ только, какъ то часто встрѣчалось во дни оны, да встрѣчается и нынѣ между нашими барышнями-попугайчиками. Изъ словъ Мари можно было заключить, что она читала, думая и чувствуя, что впечатлѣніе сильное произвели на нее названные ею авторы, что она живо откликалась на горе, сочувствовала страданью ближняго, отъ души жалѣла все приниженное, забитое, "все, что зелено и блѣдно, все то, что голодно и бѣдно, что ходитъ голову склоня." Но при этомъ отличительною чертою характера Мари выдавалась неспособность сосредоточиться на чемъ нибудь одномъ цѣльномъ, неспособность привязаться надолго къ какому нибудь отдѣльному представленію, развить строго-послѣдовательно свою идею. Мари мыслію и чувствомъ постоянно порхала. Ея мысль, ея чувство уподоблялись пчелкѣ... Такъ пчела не сидитъ долго на одномъ цвѣткѣ, все перелетаетъ съ одного на другой, съ другого на третій и вездѣ понемножку собираетъ, что нужно ей.

Потолковавъ еще о мелочахъ дня, мы засѣли за преферансъ. Во время умственной агоніи люди бываютъ очень склонны проигрывать ночи на пролетъ т. е. дѣлать глупости.... Мари выиграла одну пульку что-то около 5 или 7 рублей, сказала, что устала, прилегла тутъ же на диванъ и скоро заснула. На знакомыхъ моихъ Мари произвела такое же впечатлѣніе, какъ и на меня: они въ ней видѣли ребенка. Изъ боязни потревожить ея сонъ, мы за картами говорили шопотомъ, по комнатѣ проходили на ципочкахъ. Проиграли мы почти вплоть до бѣла утра -- поднялись изъ-за стола съ головною болью, съ страшною усталью, какъ водится. Одинъ изъ гостей, уходя, взглянулъ на Мари и остановился -- залюбовался...

-- Какая она хорошенькая! Точно картинка... замѣтилъ онъ вполголоса, указывая на Мари.

Мари спокойно спала, подложивъ подъ голову руки. Румянецъ игралъ на ея смуглыхъ щекахъ, на щекахъ отъ густыхъ и длинныхъ рѣсницъ лежала, тѣнь. Неуловимая улыбка скользила по раскрытымъ губамъ, по нѣжно и изящно обрисованнымъ ямочкамъ на щекахъ. Волосы темною волной лежали по плечамъ, упали на грудь... Спящая была, дѣйствительно, прекрасна. Ея красота не была ни сладострастною красотой вакханки, ни холодною красотой статуи. Ея красота была своеобычна; въ ней чудеснымъ образомъ соединялось обаяніе живыхъ прелестей съ холодною, строгою красотой, которая насъ поражаетъ въ произведеніяхъ древнихъ художниковъ...

Гости мои ушли.

Осторожно распустилъ я у Мари поясъ платья, осторожно и легко прикрылъ ее своимъ плащомъ и, погасивъ лампу, залегъ на свое жесткое, спартанское ложе.

IV.

Темно было въ комнатѣ. Только свѣтъ уличнаго фонаря, крадучись какъ тать, еле брезжущей, красноватой полоской падалъ на бѣлый подоконникъ сквозь стекла красиво разрисованныя искусною рукой невидимаго художника -- мороза.

Мнѣ не спалось. Я думалъ о томъ странномъ, молодомъ существѣ, съ которымъ я такъ нежданно-негаданно столкнулся. Чтобы Мари страдала тою умственною болѣзнью, которую мы зовемъ помѣшательствомъ -- я рѣшительно не допускалъ и не могъ допустить. Временемъ она подвержена припадкамъ, можетъ быть -- это такъ... Правда, странностей и оригинальнаго въ ней много. Но оригинальность еще не признакъ умственнаго разстройства. Къ числу, напримѣръ, ея странностей можно отнести то, что она всегда естественна, проста; своей простотой она часто смущала другихъ, но никогда самую себя. Если ей дѣлали выговоръ или рѣзко замѣчали о чемъ нибудь, она на мгновенье поникала головкой, не то какъ бы каясь въ своемъ прегрѣшеніи, не то раздумывая: за что ее такая немилость постигла. Черезъ минуту, какъ ни въ чемъ не бывало, она по прежнему опять свѣтло и ясно смотрѣла всѣмъ въ лицо, готова была пѣть и смѣяться. Она умѣла смѣяться, не насмѣхаясь, не обижая, не затрогивая ничьего самолюбія; она умѣла острить безъ злости и бранить, лаская и съ самымъ добродушнымъ видомъ. Сердилась она, кажется, только для вида... Поражала еще меня въ ней лихорадочная торопливость, порывистость. Мысли быстро проносились въ ея головѣ -- и все, что ей думалось, она открывала другимъ въ отрывистыхъ фразахъ, спѣшно и быстро. Все, за что она ни принималась, дѣлалось какъ бы въ торопяхъ, на живую нитку. Такъ и замѣтно было, что ея мысль, желаніе далеко опережало выполненіе; мускульная работа не поспѣвала за работой мысли.. Въ тотъ же вечеръ, напримѣръ, до прихода гостей она принялась ушивать у своего бурнуса рукавъ -- сломала иголку, раза три нитку оборвала и зашила чрезвычайно скоро и такъ искусно, что шва почти вовсе не было замѣтно.

Нравственно же Мари была чиста безукоризненно -- въ помыслахъ, на словахъ и на дѣлѣ, чиста, какъ самой чистой воды алмазъ голкондскихъ розсыпей. Скажетъ, бывало, она что нибудь рѣзкое и бровью не поведетъ -- не смущается. Она была выше тѣхъ мелочныхъ приличій, которыя для насъ -- людей благоразумныхъ -- стоятъ иногда выше всѣхъ законовъ -- божескихъ и человѣческихъ. Она, казалось, совсѣмъ не знала того непріятнаго ощущенія, что зовется стыдомъ. Она была невинна. Она жила, не испытывая противорѣчій съ самой собою, не зная укоровъ совѣсти, мукъ поздняго раскаянья. Ее не осаждалъ рой темныхъ демоновъ, которые, обыкновенно, являются непремѣнными спутниками всякаго разврата -- умственнаго и чувственнаго, разврата помысловъ и дѣлъ. Въ ней поэтому не замѣчалось колебаній, нерѣшительности, того рокового раздвоенія, что прививается человѣку съ его первыхъ минутъ сознанія. Если въ Мари порой и замѣчалось кокетство, то называть его этимъ именемъ не приходилось; до того оно было нескрытно, искренне. Хитрости не было ни на волосъ въ этомъ нелицемѣрномъ созданіи, хотя и проявлялось иногда лукавство -- лукавство ребенка, само себя выдающее, вызывающее въ другихъ смѣхъ, а по гнѣвъ или презрѣніе.

Ни на минуту, ни тѣни помысла не зарождалось въ моей головѣ -- сдѣлать Мари своей любовницей: не въ моемъ характерѣ пользоваться лакомымъ кускомъ, лежащимъ плохо. Хозяйка мнѣ уже дѣлала довольно ясные намеки, говоря о томъ, "какую красавицу" я поддѣлъ. Я убѣждалъ, но, кажется, не убѣдилъ ее въ томъ, что съ женщиной сходятся не для однихъ "амуровъ", что сильные не всѣ берутъ взятки съ слабыхъ. Хозяйка моя была женщина практическая, въ узкомъ смыслѣ этого слова; слова мои не дошли по назначенью. На мои слова хозяйка съ недовѣрчивой усмѣшкой покачала головой. Никакъ не могъ человѣкъ того взять въ толкъ, что бѣдняка задаромъ можно напоить, накормить, подарить добрымъ словомъ и лаской, если печаленъ -- горе поразмыкать, если болѣнъ -- полечить...

Для меня Мари была просто милое дитя, любящее, нѣжное, брошенное обществомъ на произволъ судьбы. Она для меня была -- по горькой участи -- сестра. Безъ всякихъ чувственныхъ смутъ и треволненій любовался я на нее -- и ни въ головѣ, ни въ сердцѣ не копошилось злыхъ думъ -- поползновеній нарушить ея мирный покой. Да и можно ли было, чѣмъ бы то ни было, возмутить невозмутимую тишь ея беззаботнаго, дѣтски-наивнаго міра? не знаю. Мнѣ тогда казалось -- "нѣтъ..."

Долго не спалъ я, все думалъ. Я думалъ о странной, страшной долѣ той дѣвушки, что такъ довѣрчиво назвалась моей сестрой и такъ довѣрчиво и мирно, словно у матери своей или у подруги, заснула въ комнатѣ едва ей знакомаго мужчины.

"Если всѣ тѣ добрыя качества души и ума существуютъ въ Мари дѣйствительно, думалось мнѣ, если они не обольстительный только миражъ, какимъ насъ нерѣдко радуетъ судьба, въ юдоли скрежета и плача, то неужели и всѣ люди не могли бы имѣть тѣхъ же хорошихъ качествъ? Неужели они не могли бы быть людьми въ собственномъ значеніи этого слова, то есть существами человѣчными, -- не ѣсть другъ друга, не лукавить..."

Мари, какъ существо не отъ міра сего, меня удивляла и влекла къ себѣ, какъ загадка. Какова будетъ разгадка!.. Я уже намѣчалъ планъ своихъ будущихъ отношеній къ Мари, по просту сказать -- мечталъ...

Вотъ отчего я такъ долго не спалъ въ ту ночь.

По утру на слѣдующій день мы сидѣли за завтракомъ. Морозъ въ ночь усилился. Въ печи дрова трещали, въ комнатѣ припахивало горящей березовой корой. Въ комнатѣ было свѣтло, уютно. Пріятное чувство довольства располагало поблагодушествовать, понѣжиться малость. Вдругъ на дворѣ заиграла шарманка. Старикъ въ какомъ-то обдерганномъ тулупишкѣ, въ маленькой шапкѣ и съ ушами, завязанными тряпицей -- стоялъ середи двора. Заиндевѣла его сѣдая борода, щеки побѣлѣли, а костлявые пальцы съ трудомъ вертѣли ручку. Шарманка плакала, болѣзненно стонала; шарманщикъ посматривалъ на окна... Мари захотѣлось бросить старику денегъ. Напрасно она рылась въ своихъ дырявыхъ карманахъ, напрасно перетряхивала платье, напрасно -- денегъ не находилось. А шарманка плакала, хрипѣла...

-- Да дай же! вскричала мнѣ наконецъ Мари послѣ тщетныхъ торопливыхъ поисковъ.-- Не могу никакъ вспомнить, куда я ихъ положила... добавила она про себя серьезно и хмуря брови.

-- Мелкихъ у меня нѣтъ! отвѣчалъ я и, молча, показалъ ей изъ портмоне кончикъ красной ассигнаціи.

-- Ну такъ что же!.. Тебѣ жаль, что ли? укоризненно спросила Мари, смотря на меня пристально, съ сожалѣніемъ.-- Вотъ ты какой! Я не знала... Я думала, что ты лучше, а ты... Тебѣ денегъ жаль? Да?-- Странно сердито надулись губки, глаза хмуро перебѣгали съ окна на меня и обратно.

Мари, какъ мнѣ казалось, очень хотѣлось вырвать у меня портмоне и бросить въ форточку старому нищему. И будь у нея поболѣе силы, я увѣренъ, что мой бумажникъ полетѣлъ бы на мостовую. Кромѣ красненькой ассигнаціи, у меня за душой ничего не было да и впереди предвидѣлось нескоро, но мы уладили дѣло. Я добылъ нѣсколько мѣди у хозяйки и передалъ Мари.

Ничѣмъ не накрывшись, несмотря на трескучій морозъ, по своему, живо сбѣжала она съ лѣстницы и уже подъ аркой воротъ вручила старику деньги. Черезъ минуту она бѣгала по комнатѣ, топала, хлопала въ ладоши -- грѣлась...

-- Ай, какъ холодно! Какъ холодно! приговаривала она.

Такъ мгновенная наша размолвка кончилась примиреньемъ.

-- А все-таки скупой! Скупой? Да? повторяла Мари, топая ножкой, какъ капризное, балованное дитя.

Кто же баловалъ тебя, сердечная?

Жизнь, кажется, не гладила и не гладитъ тебя по головкѣ, а на твои милыя улыбки отвѣчаетъ кислою гримасой...

А Мари не плачетъ, смѣется...

VI.

Черезъ недѣлю или болѣе -- хорошо не помню -- сидѣли мы вечеромъ съ Мари на диванѣ и. по обыкновенію, сумерничали. Я любилъ тогда сумерничать, то есть сидѣть или лежать на мягкихъ подушкахъ дивана въ потемкахъ, курить и думать.

Дневной свѣтъ гасъ въ окнахъ. Фонарщикъ, стоя наверху своей лѣстницы, зажигалъ подъ моимъ окномъ фонарь. Красноватый свѣтъ, не озаряя комнату, полоской пробивался на подоконникъ... А я тогда былъ могучъ, тогда я былъ парь, былъ богъ. Передо мной проходили смутными, длинными рядами событія временъ минувшихъ. Передо мной возставало темное настоящее, какъ чудовищная фантасмагорія, какъ страшный сонъ. Блестяще и ярко рисовались мнѣ блаженныя картины -- свѣтлая даль грядущихъ дней... Въ тѣ минуты, по справедливости, я могъ о себѣ сказать "je regne."

Въ вечеръ, описываемый теперь, я говорилъ Мари о тяжелыхъ временахъ, о жертвахъ, о необходимости ихъ. Я говорилъ Мари о той божественной искоркѣ, что на зло всѣмъ демонамъ тлѣетъ и горитъ надъ міромъ, не зловѣщимъ свѣтомъ погребальнаго факела. а голубымъ сіяньемъ вифлеемской звѣзды. Я говорилъ, что напрасно хлопочутъ легіоны темныхъ силъ потушить эту прометееву искру: свѣжій, благодатный вѣтерокъ раздуваетъ ее -- и искра горитъ... Но кончилъ я свою свѣтлую рѣчь унылой ноткой...

-- Такъ ты говоришь, что теперь у насъ ночь? спросила Мари. Она все время внимательно слушала, наклонившись къ моему плечу.-- А знаешь... Я тебѣ спою пѣсню и печаль твоя пройдетъ...

И Мари спѣла:

"Не все на небѣ будетъ ночь!

Авось, и солнышко проглянетъ..."

Каждое слово, каждый звукъ дышалъ глубокимъ чувствомъ. Живымъ упованьемъ вѣяло отъ мертвыхъ словъ старинной пѣсни.

-- Хорошая пѣсня! замѣтилъ я.

По моей просьбѣ она спѣла "въ глубокой тѣснинѣ Дарьяла" -- особенно хорошо исполняла она этотъ лермонтовскій романсъ.

"И было такъ нѣжно прощанье,

Такъ сладостно голосъ звучалъ;

Казалось, восторги свиданья

И ласки любви обѣщалъ..."

-- Тебѣ, кажется, скучно? Да? кончивъ пѣть, спрашивала меня Мари.-- Вѣдь я съ тобой не прощаюсь... Чего же ты? Мы съ тобой побудемъ прощаться...-- Она наклонилась ко мнѣ и нѣжно, ласково поцѣловала. Я погладилъ ее по головкѣ, провелъ рукой по ея шелковистымъ волосамъ, отвелъ съ лица упавшія темныя пряди и по-братски поцѣловалъ въ лобъ.

Въ тотъ же вечеръ, попозже, я разсказывалъ ей вкратцѣ сюжетъ моей повѣсти -- въ ту пору я работалъ надъ повѣстью, но ей не суждено было явиться на свѣтъ по обстоятельствамъ, ни отъ кого не зависящимъ. На столѣ, передъ диваномъ, горѣла лампа. Мари молча полулежала на диванѣ и какъ будто дремала.

-- Вотъ теперь я и остановился на свадьбѣ... закончилъ я свой разсказъ.-- Теперь будетъ свадьба, затѣмъ жизнь въ деревнѣ...

При послѣднихъ словахъ Мари быстро поднялась, отшатнулась отъ подушки дивана и глубоко задумалась, словно темное облако пролетѣло надъ ея склоненной головой. Она сидѣла, пристально глядя на узоръ переддиваннаго ковра, руки ея упали на колѣна... Я посмотрѣлъ на нее съ удивленіемъ: такая быстрая перемѣна поразила меня.

-- О чемъ такъ задумалась? спросилъ я, чтобы сказать что нибудь, чтобы вывести ее изъ тяжелаго раздумья. Я взялъ ее за руку. Мари тяжело вздохнула, отняла у меня руку, лѣниво провела ею по глазамъ и посмотрѣла на меня изподлобья, но такъ странно, безучастно, холодно -- словно бы въ то время мыслію витала она гдѣ-то далеко-далеко, за тридевять земель, а передо мной какъ будто оставалась только ея бездушная тѣнь. Губы ея сжались, лицо поблѣднѣло. Но вдругъ она меланхолически улыбнулась и пришла въ себя...

-- А мнѣ нужно сбираться, заговорила она наконецъ не безъ усилія.-- Опоздаю, пожалуй... Седьмой часъ!.. Ой, пора, пора!..

Мари вскочила и засуетилась. Заботой, тревогой дышала каждая черта ея оживленнаго, выразительнаго личика. Щеки, за минуту блѣдныя, загорѣлись, глаза блеснули изъ-за рѣсницъ.

-- Куда же это? спросилъ я, слѣдя за нею и ровно ничего не разумѣя, ни о чемъ не догадываясь.

-- Сегодня одна моя подруга замужъ выходитъ, меня звали... Ее надо наряжать къ вѣнцу... У нихъ будетъ балъ... музыка... Меня приглашали... торопливо сообщала мнѣ Мари и торопливо куталась въ свой бѣлый шарфъ.-- Будетъ гостей очень много... станутъ танцевать... весело! Я ужь думаю: не ворочусь сегодня... Ты меня не жди! Спи!

-- Да какъ же ты ничего объ этомъ... заговорилъ я.

-- Ну, прощай! Мнѣ теперь некогда... перебила она, цѣлуя меня на лету.

-- А денегъ-то на извощика! крикнулъ я ей вслѣдъ.-- Да вѣдь тебѣ одѣться надо... Не въ тряпкахъ же поѣдешь... Да и поздно ужь теперь, кажется... Какая странная!

Она вернулась ко мнѣ съ конца корридора, не глядя опустила деньги въ карманъ бурнуса и побѣжала.

-- Я заѣду къ парикмахеру! крикнула она уже изъ дверей.-- Потомъ въ магазинъ, тамъ... Дверь хлопнула. Мари изчезла. Я остался въ комнатѣ одинъ и былъ-таки ошеломленъ порядочно.

"Какъ такъ! Ее звали на свадьбу и она не вспомнила объ этомъ до сихъ поръ! Не сказала ничего мнѣ... размышлялъ я. Странно. Не сбиралась, не сбиралась, а вдругъ свернулась и полетѣла... Такъ скоропостижно! Гм! Неужели она могла забыть?.."

Память у Мари, дѣйствительно, была плоха. Бывало, попроситъ чего нибудь -- и черезъ пять минутъ уже забыла... Какъ дитя! Но свадьба! Свадьба подруги для нея должна быть фактомъ крупнымъ. Приглашеніе на свадьбу, на балъ въ бѣдной, жалкой жизни Мари -- явленіе, выходящее изъ ряда обыкновенныхъ, повседневныхъ дѣлъ... Весь вечеръ я писалъ, писалъ и ночь...

Пробило три часа.

Я уже спать хотѣлъ ложиться, какъ вдругъ раздался торопливый звонокъ...

VII.

Мари!..

Лице ея посинѣло отъ холода; она дрожала. Несмотря на ворчанье хозяйки, я досталъ у нея изъ шкафа вино и заставилъ иззябшую Мари выпить нѣсколько глотковъ и обтереть себѣ виномъ ноги и руки... Потомъ я уложилъ ее на диванъ и закуталъ всѣмъ, что только у меня имѣлось теплаго.

-- Теперь хорошо, хорошо... ладно! говорила она, согрѣваясь. Густой румянецъ пятнами выступилъ у нея на лицѣ. Дѣтски-довольная улыбочка пробѣгала по ея губамъ, когда я заботливо укрывалъ ее то тѣмъ, то другимъ. Она была въ томъ же поношенномъ, черномъ шерстяномъ платьѣ, что и всегда, въ той же грязной обуви, въ рваныхъ ботинкахъ -- и только, какъ бы въ контрастъ къ ея жалкому, бѣдному костюму, на головѣ у нея красовался вѣнокъ изъ цвѣтовъ. Цвѣты были сдѣланы не очень-то искусно, и все-таки прелестно шли къ ея смуглому лицу, къ ея цвѣтущимъ щечкамъ, къ темнымъ, небрежно взбитымъ волосамъ.

Я освѣдомился о свадьбѣ.

-- Не пустили! отвѣтила она.

Темная тѣнь скользнула по ея лицу. "Неудивительно!" подумалъ я съ ироніей, припоминая ея нищенское рубище.

-- Я долго стояла на улицѣ, просилась -- нѣтъ! И свадьбы, говорятъ, у насъ нѣтъ никакой! Съ чего вы взяли? Гм! А сами приглашали... Долго я стояла, подходила къ окнамъ -- и отъ окопъ гонятъ... Съѣла бы я ихъ окна-то, что ли! Странные... Говорятъ что-то, кричатъ... Точно сумасшедшіе... Долго еще болтала Мари, спрашивала хорошо ли убрана ея голова, красивы ли цвѣты, къ лицу ли они ей, но я ужь слушалъ ее плохо, отвѣчалъ не впопадъ.

Молча стоялъ я у нея въ ногахъ. Я упалъ вдругъ съ облаковъ. Страшная тяжесть стѣснила мнѣ грудь и сердце билось неровно. Очевидно, никакой свадьбы не было, никакая подруга не выходила замужъ и не приглашала Мари одѣвать ее къ вѣнцу. Итакъ -- правда! Мари -- "несчастненькая!" То, чѣмъ я восхищался, не дѣйствительность, а призракъ? Но какой прекрасный призракъ! Какъ бы я страстно желалъ обратить его въ дѣйствительность! Но нѣтъ къ тому возможности -- и руки опускаются и гнетущее, обидное сожалѣніе закрадывается въ голову... Трупъ я принялъ за человѣка... Мечты мои, какъ спугнутыя птички, разлетѣлись въ даль, скрылись изъ вида вонъ. Отъ недавнихъ мечтаній осталась только горечь и единственный слѣдъ -- пустота... Гдѣ волшебные замки, гдѣ рощи зеленыя, тихо журчащіе ручьи, гдѣ земля обѣтованная? Кругомъ одна безлюдная, безплодная пустыня...

И что же это за безчувственная мать, что отпускаетъ свое больное, слабое дѣтище шляться по улицамъ и закоулкамъ обширной столицы, шляться -- быть можетъ, по грязнымъ вертепамъ, одинъ ужь воздухъ которыхъ заразительнѣе всякихъ ядовъ! Что это за жестокосердыя сестры, что бросаютъ родную свою на произволъ судебъ! Хоть бы помѣстили ее въ домъ умалишенныхъ, если стѣсняются держать ее подъ своимъ надзоромъ дома! Я возмущался. Бросить ребенка, какъ какую нибудь негодную тварь! Вѣдь и собаченку не всякій вышвырнетъ на мостовую!.. И что за жалкое существо эта Мари Какая смѣсь ума и безумія! Смѣсь безобразія и красоты Только наша жизнь неурядная и можетъ производить такіе поражающіе контрасты, такія скорбныя явленія...

Теперь ужь совсѣмъ другими глазами, чѣмъ прежде, я смотрѣлъ на Мари. Умная, добрая Мари моего воображенія умерла, а въ дѣйствительности Мари жила безумная, жалкая, несчастненькая...

Мучительная прошла ночь.

VIII.

При свѣтѣ дня Мари опять была умна, весела, интересна, по обыкновенію. Она шутила, острила безобидно, напѣвала сквозь зубы "милыя горы" -- словомъ, была мила, какъ вчера, какъ и всегда.

-- Хозяйка твоя не разсердится, что я такъ часто бываю у тебя? спрашивала меня Мари.-- Она, можетъ быть, не любитъ, что я все пою? Да?

Я успокоилъ ее совершенно.

Вчерашнія тѣни, казалось, изчезли безслѣдно. Она ничего не говорила о свадьбѣ, какъ точно вовсе забыла о происшествіяхъ прошедшей ночи; я, разумѣется, не напоминалъ ей и сталъ утѣшать себя тѣмъ, что Мари изрѣдка подвержена припадкамъ, что ее впродолженіе припадка выпускать изъ дома не слѣдуетъ, что, посовѣтовавшись съ какимъ нибудь психіатромъ, можно бы было предпринять мѣры порадикальнѣе къ ея излеченію. Человѣкъ склоненъ утѣшать другихъ, а самого себя въ особенности. Дневной свѣтъ разогналъ ночные призраки и показывалъ положеніе дѣлъ въ лучшемъ видѣ.

Оказалось, что Мари надо купить кое-что изъ бѣлья и шляпку: свой знаменитый бѣлый шарфъ она вчера потеряла. Я снабдилъ ее деньжонками, далъ ей свою мѣховую шапку. Уходя, она нахлобучила на глаза шапку и, заглянувъ въ зеркало, громко, неудержимо расхохоталась.

-- Какая я смѣшная! щебетала она, повернувшись въ профиль передъ зеркаломъ.-- Ну, до свиданья! крикнула и убѣжала.

Возвратилась Мари уже поздно вечеромъ -- безъ денегъ, безъ бѣлья, безъ шляпки, даже своей мѣховой шапки не видалъ уже я болѣе.

-- Что же ты? встрѣтилъ я ее.-- Ты потеряла деньги, что ли? Мари, не смущаясь ни мало ни моимъ вопросомъ, ни взглядомъ строгимъ, вопросъ сопровождавшимъ, вытащила изъ кармана своего бурнуса щегольскіе сапожки и тутъ же вдѣла въ уши какія-то дрянныя сережки съ стеклянными подвѣсками.

-- Посмотри! Хорошо? Неправда ли? съ сіяющимъ отъ радости лицомъ показывала она мнѣ сапожки и бренчала серьгами. Ее очень занимали и радовали эти обновки. Она улыбалась, но я уже не отвѣчалъ улыбкой на ея улыбку, какъ прежде. Ея словамъ, ея взглядамъ, ея смѣху я придавалъ уже теперь иной смыслъ, какой придалъ бы имъ на моемъ мѣстѣ и всякій благоразумный человѣкъ. Мари, какъ уже сказано, была для меня не прежнею дѣвушкой -- умненькой и красавицей, а безумнымъ созданьемъ. Я не улыбался. Хмуро сидѣлъ я на диванѣ, съ раздраженіемъ перелистывая книгу... Не такъ ли же и все на свѣтѣ прахомъ идетъ, когда подойдешь ближе! Неужели только издали все прекрасно, величаво, вблизи же уродливо, мелочно и грязно!.. Не такъ же ли всѣ надежды -- и истина, и счастье и благородныя стремленья??.. Конечно, Мари не догадывалась о томъ, что происходило во мнѣ... Она обувала сапожки, бренчала своими мѣдными серьгами -- и была счастлива...

-- А денегъ не осталось отъ покупокъ? спросилъ я ее.

-- Осталось сколько-то... гривенъ семь, кажется! разсѣянно отвѣчала Мари, вся углубившись въ созерцаніе прелестей своихъ сапожокъ и серегъ.

-- Гдѣ же онѣ?

-- Гдѣ?! Да я ихъ извощику отдала... Онъ попросилъ, онъ бѣдный такой... И кляча-то у него голодная, еле ноги волочитъ...

-- Да къ чему же ты всѣ-то деньги ему отдала? добивался я.

-- Да онѣ, видно, ему нужны... объясняла Мари.

-- Да, вѣдь, у тебя ничего не осталось.

-- Мнѣ онѣ не нужны теперь... Ахъ, да отстань, пожалуйста! Наскучилъ...

Но кто же изъ насъ болѣе сумасшедшій? вотъ вопросъ. Она ли, отдавшая извощику семь гривенъ, или я, не отдавшій бы ему ихъ?... Да. Это еще вопросъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На другой день по утру я читалъ вслухъ одну главу своей повѣсти, гдѣ описывался медовый мѣсяцъ, его радости и сладости. Мари сначала слушала внимательно, дѣлила по временамъ мѣткія замѣчанія, подсмѣивалась -- по своему -- то есть безобидно. Потомъ она сдѣлалась безпокойна, разсѣянна, наконецъ, не дослушавъ, перебила меня.

-- Напиши мнѣ, пожалуйста, просьбу!

-- Кому?

-- Мировому судьѣ! Давно, давно бы еще надо... да все какъ-то такъ! Напиши мнѣ, пожалуйста... поскорѣе! Мнѣ, вѣдь, некогда... Право!-- Она торопливо выдернула изъ-подъ прессъ-папье листъ бумаги, придвинула ко мнѣ чернильницу, перо... Ну, пиши же! Пиши, голубчикъ! Ангельчикъ, милочка... Она гладила меня по плечу, въ глаза заглядывала...

-- О чемъ же писать? спросилъ я.

-- Я скажу, скажу! Пиши скорѣе... И Мари сказала мнѣ, какъ и съ чего надо начать; вѣроятно, уже не въ первый разъ диктовала она эту самую просьбу. Изъ ея разсказа я узналъ грустный эпизодъ изъ ея жизни и впослѣдствіи изъ иныхъ источниковъ имѣлъ случай убѣдиться, что суть ея сказанья -- истина и что только детали придуманы ею самою.

Въ прошломъ году на святкахъ она гостила у своей матери. Наканунѣ новаго года ѣздила она въ маскѣ съ нѣсколькими подругами. Пріѣхали онѣ, между прочимъ, къ своимъ знакомымъ въ домъ Валинецкаго (Въ томъ домѣ я жилъ въ ту пору, когда встрѣтился съ Мари). Дѣвушки много танцовали, веселились. Изъ кавалеровъ къ Мари особенно приставалъ одинъ, толстенькій, богатый человѣчекъ, у котораго -- какъ видно -- животные инстинкты стояли впереди всего. Онъ танцовалъ съ Мари, любезничалъ, мелкимъ бѣсомъ разсыпался. Шутя, уговаривалъ онъ Мари ѣхать съ нимъ кататься, обѣщалъ потомъ се къ матери завезти, домой -- на Неприглядную улицу. Мари отказывалась. Баринъ приставалъ, соблазнялъ лихой тройкой и соблазнилъ. Поѣхали, катались долго, заѣхали въ гостиницу куда-то...

-- Я страшно устала, говорила Мари.-- Спать мнѣ до смерти хотѣлось. Я, впрочемъ, не хотѣла идти въ гостиницу... Онъ меня на рукахъ снесъ, онъ такой сильный былъ! Сильнѣе тебя... Я испугалась, заплакала, стала проситься домой... Онъ мнѣ шоколаду предложилъ... Я шоколадъ ужасно люблю!... Ты любишь? Да? обратилась ко мнѣ Мари.

Я качнулъ головой въ знакъ согласія.

-- Ну, да! О чемъ же я говорила?... Да! Вотъ я и напилась шоколаду, да что ужь тутъ со мной сдѣлалось -- право не знаю... Я заснула крѣпко-крѣпко... Такъ скоро заснула я, что не успѣла, кажется, и чашки своей допить... Онъ мнѣ, говорятъ, сонныхъ порошковъ въ шоколадъ намѣшалъ... Ты смотри же, такъ и напиши... Ну, а пока я спала, онъ... Ты мнѣ не вѣришь?

Мари настойчиво поглядѣла мнѣ въ глаза.

-- Вѣрю! отвѣчалъ я.

-- Потомъ что разсказывать... Изъ училища, гдѣ я училась, меня исключили, мама меня отъ себя гнала, сестры тоже были противъ меня: онѣ такія благочестивыя... Я, говорятъ, уродилась не въ нихъ... А онъ обѣщалъ жениться на мнѣ, хотѣлъ весной пріѣхать, не пріѣхалъ -- обманулъ... Теперь онъ, говорятъ, здѣсь... Вотъ я все и хожу, ищу его -- не могу найти... Мнѣ совѣтовали прошеніе подать мировому судьѣ: мировой его можетъ принудить жениться... Вѣдь, можетъ? Да? Я думаю, что можетъ... Ну, тебѣ я все разсказала теперь... Пиши же, прошу тебя! Да поскорѣе... ахъ ты какой, право... Ты пойми: вѣдь онъ опять уѣхать можетъ, а я-то что же! Я такъ и останусь...

И такъ она меня упрашивала, такими нѣжными именами называла меня, такъ умильно, ласково смотрѣла, что отказать я былъ не въ силахъ ей. И сознавая, что я слушаюсь сумасшедшаго, дѣлаю глупость, я писалъ подъ диктовку, исписалъ цѣлый листъ, но не отдалъ ей, положилъ подъ сукно, сказавъ, что надо еще будетъ кое-что поисправить. Мари, между тѣмъ, высказавъ мнѣ свое горе, казалось поуспокоилась, притихла... Немного погодя, она уже съ одушевленіемъ пѣла:

"Ты причаль, моя рыбачка,

Легкій къ берегу челнокъ.

Подойди и дай мнѣ ручку,

Сядь со мною на песокъ!..."

Но не находилъ уже я прежней прелести въ ея пѣніи: въ иной цвѣтъ все окрасилось для меня.

На утро Мари позабыла и о женихѣ, и о своемъ прошеніи и о всѣхъ мировыхъ на свѣтѣ -- была попрежнему мила и весела. Но сомнѣнія уже болѣе не оставалось на счетъ ея умственнаго состоянія. Лишь только скажи при ней, что нибудь о свадьбѣ, упомяни слово женихъ, невѣста или что нибудь въ томъ же родѣ -- она тотчасъ или начнетъ сбираться къ подругѣ, "которая сегодня выходитъ замужъ," или начнетъ сочинять мировому судьѣ самую трогательную просьбу и, сочиняя, будетъ то напѣвать сквозь зубы какую нибудь арію, то горько-горько плакать...

Такъ оставалась она у меня еще нѣсколько дней.

IX.

Не разъ просила Мари мою карточку, но я отказалъ... А время шло, припадки безумія не повторялись. Днемъ я работалъ, въ сумерки засыпалъ подъ ея пѣсни, вечеромъ мы съ ней читали, разсуждали о прочтенномъ, спорили. Возвращаясь домой, я находилъ ее или за работой у окна или съ книгой. Если я возвращался рано -- она, какъ хозяйка, похваливала меня: если запаздывалъ -- дѣлала мнѣ выговоръ...

Однажды, возвратившись домой часу въ седьмомъ вечера, я -- противъ обыкновенія -- не нашелъ у себя Мари, а на другой день, перебирая альбомъ, я не досчитался двухъ карточекъ: карточки своей и кузины. Послѣ этого происшествія я просилъ хозяйку не пускать безъ меня Мари въ комнату, ибо она могла похитить и что нибудь поважнѣе моей карточки или карточки кузины. Но при этомъ я хозяйку просилъ принимать ее ласково, и если она попроситъ ѣсть -- накормить ее обѣдомъ, напоить чайкомъ, дать ей на извощика... Тутъ я вспомнилъ, что Мари при самомъ началѣ нашего знакомства, какъ бы предупреждала меня, говоря:

-- Я иногда ворую! Только денегъ не беру никогда: онѣ такія тяжелыя...

Два раза приходила Мари -- и все безъ меня. Въ послѣдній разъ, уходя, она сказала:

-- Видно, Василію Гавриловичу, что нибудь наговорили обо мнѣ. Онъ сердится... Напрасно!.. Скажите ему, чтобы онъ не вѣрилъ... Да скажите ему, что я весной уѣзжаю въ теплую сторону... Проститься приду...

Послѣ того Мари не приходила уже болѣе.

Ее, какъ я слышалъ, напугали студенты, погрозивъ ей желтымъ домомъ. Желтаго дома она всего болѣе на свѣтѣ боялась. Надо было видѣть, какъ страшно вдругъ измѣнялось и блѣднѣло ея личико, когда ей начинали говорить о желтомъ домѣ. При этомъ я узналъ, что картина отношеній студентовъ къ Мари, нарисованная моимъ воображеніемъ, въ дѣйствительности была вовсе не такъ чиста и человѣчна...

Тяжелыя думы, навѣваемыя воспоминаніемъ о Мари, еще долго смущали меня. Я задавалъ себѣ вопросы: Гдѣ-то Мари теперь? Нашла ли она себѣ новаго друга? По человѣчески ли поступить съ нею ея новый другъ? Или она шляется безъ пристанища, го. нимая изъ родного дома, гонимая чужими изъ дома въ домъ? Не воспользуются ли ею добрые люди, не позавтракаетъ ли ею какой нибудь больной, разслабленный кутила? Не замерзнетъ ли она на тридцатиградусномъ морозѣ гдѣ нибудь подъ заборомъ въ своемъ легкомъ бурнусѣ?... И не разъ въ сумерки, или вечеромъ, или сѣрымъ утромъ, сидя въ теплой комнатѣ, прислушиваясь къ треску пламени въ печи, прислушиваясь къ уличному шуму, я вспоминалъ Мари, ея живые, искристые глазки, ея разсказы, ея пѣсни, ея задушевныя улыбки, ея дѣтскую веселость, беззаботное довольство сегодняшнимъ днемъ и совершенное забвеніе дня прошедшаго и завтрашняго.

Зима приближалась къ концу. Подули февральскіе вѣтры.

Сѣрый день стоялъ надъ городомъ. Сильный вихрь взметалъ снѣгъ и несъ его по улицамъ, засыпая прохожихъ и проѣзжихъ, занося подъѣзды и панели. Стучали двери, стучали вывѣски лавокъ. Не видно было свѣта божьяго. Я шагалъ по сугробамъ съ рѣшимостью отчаянія и завертывался въ пальто. Вѣтеръ неистово ревѣлъ, визжалъ вокругъ меня, огибая улицы и несясь по широкимъ площадямъ, мимо лачужекъ и дворцовъ. Снѣгъ слѣпилъ мнѣ глаза. Я спѣшилъ домой: въ тотъ день я выѣзжалъ по дѣлу въ Петербургъ. Вдругъ передо мной изъ-за снѣжнаго вихря словно изъ земли выросла Мари.

-- Здравствуй! прошептала она, едва переводя духъ отъ усталости.

-- Куда это ты бѣжишь такъ? спросилъ я, держа ее за руку.

-- Охъ, тороплюсь! Пусти, пожалуйста... Вѣдь сегодня свадьба...

-- Гдѣ ты живешь? Твой адресъ?...

Мари закутывала голову какимъ-то дырявымъ платкомъ. Снѣгъ набился ей въ волоса, мокрые волосы выбивались изъ-подъ сѣpare, заячьяго воротника ея шубейки. Вѣтеръ сердито взвѣвалъ ихъ темныя пряди.

-- Да все тамъ же... на Могилкахъ живу... Прощай?-- Она сжала мнѣ руку крѣпко, улыбнулась... Зачѣмъ? Кому улыбалась она? Эхъ, если бы эта ангельская улыбка была умная улыбка!..

-- Ахъ, я нынче узнала новый романсъ, прехорошенькій -- я ужо тебѣ спою его когда нибудь... говорила она, воротившись ко мнѣ.-- Ты знаешь... Чей онъ? не помню...

"Не скажу никому,

Отчего я весной

По полямъ и лугамъ

Не сбираю цвѣтовъ!

Та весна далеко,

Тѣ завяли цвѣты,

Изъ которыхъ я съ нимъ

Завивала вѣнки..." продекламировала она скороговоркой. Свистъ и завыванья вѣтра заглушали ея слова.

Я нанялъ ей извощика, далъ на дорогу денегъ.

-- Я къ тебѣ зайду! крикнула Мари.-- Я... ея послѣднія слова вѣтеръ умчалъ. Скоро она скрылась у меня изъ глазъ въ снѣжныхъ облакахъ. Вьюга пуще ревѣла... "На Могилкахъ живетъ! раздумывалъ я. Ужь лучше бы тебѣ мертвой въ могилѣ лежать!"

Потомъ, будучи проѣздомъ въ городѣ калачей и грязи, я розыскивалъ Мари -- но напрасно: въ адресной конторѣ ея мѣстожительство не было извѣстно.

Такъ, я не видалъ Мари. "Что-то будетъ съ ней? Что-то ждетъ ее?" На этотъ вопросъ мнѣ жизнь дала отвѣтъ. Его я не скажу: ты, читатель, его знаешь самъ...

Теперь, то есть пробѣжавъ до конца мой разсказъ -- ты, читатель, конечно, вполнѣ убѣдился, что Мари -- безумная. Да, она безумная.

Горько жилось этой дѣвушкѣ, холодно и голодно жилось, ее подтачивала страшная болѣзнь, она терпѣла, повидимому, на каждомъ шагу обиды, разныя крупныя и мелкія лишенія, невзгоды -- и несмотря на то, веселость ее не покидала; она смѣялась -- не зло, не съ ироніей, а чисто и свѣтло, какъ свѣтло и чисто поетъ въ весеннемъ воздухѣ жаворонокъ надъ оживающей землею. На зло судьбѣ, на зло людямъ Мари не унывала... Главнымъ доказательствомъ безумія послужила тебѣ, читатель, разумѣется, именно эта беззаботность, эта дѣтская веселость, это невозмутимое спокойствіе посреди бѣдствій и горя. У сумасшедшихъ, видно, есть своя философія -- да такая крѣпкая, какой еще не снилось нашимъ Гегелямъ. Но веселость Мари понятна намъ... Она не видѣла того, что видѣли мы. Что насъ мучитъ и терзаетъ до боли страшной, до отчаянія, то, для нее проходило незамѣтно. Она не вникала въ тѣ мерзости и гадости, которыя мы наблюдаемъ съ такою любовью. Она не понимала тѣхъ золъ, что мутнымъ потокомъ бушевали неистово кругомъ нея и въ которомъ мы купаемся. Отчего бы ей было не смотрѣть весело на міръ? Вѣроятно, онъ ей представлялся такимъ, какимъ рисуется намъ, умнымъ людямъ, въ рѣдкія минуты восторженныхъ мечтаній... Вторымъ вѣскимъ доказательствомъ положительнаго безумія Мари служило то, что она не походила на насъ, на людей въ полномъ умѣ, т. е. считающихъ себя таковыми. Она, напримѣръ, отдавала послѣднія деньги тому, кто ихъ просилъ у нея, и готова была снять съ себя для друга-ближняго послѣднюю нитку -- не по принципу. Принциповъ Мари не знала.

Веселость была обычнымъ, нормальнымъ состояніемъ духа Мари; тогда она была совершенно здорова и здоровая она вовсе не походила на насъ -- людей благоразумныхъ и несчастныхъ. Но Мари иногда заболѣвала. Подъ болѣзнью я разумѣю тѣ припадки, впродолженіе которыхъ на нее находило непріятное, серьезное расположеніе духа, когда на нее нападала тревога, безпокойство: въ эти минуты безумная дѣлалась похожею на насъ -- умныхъ. Тогда ея міросозерцаніе вдругъ помрачалось, жизнь подергивалась мрачными тѣнями. Тогда у Мари вдругъ являлись заботы, замыслы, коварство, желаніе рядиться, желаніе кого-то на себѣ женить, свить себѣ гнѣздышко. Она дѣлалась кляузницей-юристкой, писала просьбы мировому судьѣ, хмурила брови, жаловалась, плакала, даже бранилась... Къ счастію ея, такія минуты скоро проходили и забывались, какъ забываются нами тѣ рѣдкія минуты, когда мы бываемъ людьми de facto. De jure, какъ извѣстно, мы всегда люди и по преимуществу -- хорошіе...

Итакъ, Мари была счастлива... А мы, умники? Счастливы ли мы?.. Ты, быть можетъ, думаешь, читатель, что я посовѣтовалъ бы лучше всѣмъ сойти съума, чтобы быть счастливѣе и человѣчнѣе, чѣмъ мы есть на самомъ дѣлѣ?.. Да?.. Ты угадалъ, Я посовѣтовалъ бы это и совѣтовала, бы до тѣхъ поръ, пока не изчезли бы причины, заставляющія умныхъ завидовать безумнымъ -- тому жалкому счастью, что можно назвать безсознательнымъ бытіемъ разумнаго существа, созданнаго чувствовать и сознавать...

Часто вспоминается мнѣ Мари, ея пѣсни и улыбки. Тогда въ моемъ воображеніи занимается сѣрый денекъ. тусклый, холодный и снѣжный. Тогда опять надо мной, вокругъ меня вьюга шумитъ, реветъ и стонетъ.

Но страшнѣе вьюги и мятели шумитъ и стонетъ тотъ омутъ, что зовется жизнью. Въ этомъ омутѣ щепки и тина плаваютъ по верху, а золотой слитокъ и алмазъ идутъ ко дну. Въ этомъ омутѣ высокое, благородное, чистое часто осмѣивается, зовется безуміемъ. Низкое, грязное и подлое величается достоинствомъ, умомъ. Когда отрѣшившись отъ всего ходячаго и предвзятаго, посмотрѣть совершенно объективно въ глубь этого омута -- морозъ по кожѣ подеретъ, дыбомъ волосъ встанетъ... И невидимая сила влечетъ, увлекаетъ въ тотъ омутъ все живущее -- и люди, "какъ будто листья въ ноябрѣ", какъ несчастные въ пляскѣ святого Витта, кривляясь, извиваясь, строя адскія гримасы, плача и смѣясь, стремятся въ темный омутъ, топятъ другъ друга, захлебываются... Не знаешь, кому помочь? Кого жалѣть? Кому посылать проклятье?

Оглянешься, подумаешь...

П. Засодимскій.

"Дѣло", No 4, 1870

Оставить комментарий Засодимский Павел Владимирович (bmn@lib.ru) Год: 1870 Обновлено: 17/03/2023. 61k. Статистика. Рассказ: Проза Рассказы	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: (Из воспоминаний моего старого друга.)

Засодимский Павел Владимирович А ей весело - она смеется...

А ЕЙ ВЕСЕЛО -- ОНА СМѢЕТСЯ...

Засодимский Павел Владимирович
А ей весело - она смеется...