Зарубин Павел Алексеевич
Темные и светлые стороны русской жизни, роман П. Зарубина. 2 т. С.-Петербург. Изд. Плотникова. 1872

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Темныя и свѣтлыя стороны русской жизни, романъ П. Зарубина. 2 т. С.-Петербургъ. Изд. Плотникова. 1872.
   Съ именемъ г. Зарубина какъ-то невольно связывается представленіе о человѣкѣ "злосчастномъ" и "неудавшемся", злосчастномъ и неудавшемся не по собственной винѣ, а потому, что, какъ говорятъ,-- среда заѣдала. Это пошлое и банальное выраженіе о заѣданіи средой изъ всѣхъ нашихъ литературно-общественныхъ дѣятелей ни къ кому, кажется, такъ не примѣнимо, какъ именно къ г. Зарубину. По всѣмъ тѣмъ даннымъ, которыя онъ счелъ нужнымъ повѣдать о себѣ россійской публикѣ, мы знаемъ, что это одинъ изъ такъ-называемыхъ самоучекъ, родившійся въ бѣдной мѣщанской семьѣ, проведшій свое дѣтство и свою молодость при самыхъ неблагопріятныхъ обстоятельствахъ для какого-бы-то ни было умственнаго или нравственнаго развитія. Какова была окружавшая его обстановка, какова была та несчастная жизнь, которая выпала ему на долю, обо всемъ этомъ г. Зарубинъ обстоятельно и много разъ уже сообщалъ своимъ читателямъ, и теперь сообщаетъ снова въ своемъ новомъ двухъ-томномъ романѣ. Тупоуміе и дикое невѣжество, семейный гнетъ и окружающій произволъ, вотъ, въ короткихъ словахъ, существеннѣйшіе элементы этой бѣдной жизни, вотъ тѣ характеристическія условія, при которыхъ родился и выросъ мѣщанинъ-самоучка. Какъ-бы ни были велики таланты и способности этого самоучки, весьма трудно предположить, чтобы онъ одинъ былъ въ состояніи одолѣть неблагопріятную окружающую обстановку и съ торжествомъ пробиться сквозь дремучій лѣсъ всевозможныхъ и нравственныхъ, и матеріальныхъ препятствій. Мы что-то плохо вѣримъ въ волшебную силу Смайльсовой "самодѣятельности". Можетъ быть, въ Англіи и Америкѣ она дѣйствительно творитъ чудеса, но въ нашемъ миломъ отечествѣ -- она приноситъ, по большей части, весьма невкусные и песочные плоды. При томъ-же мы думаемъ, что въ той лабораторіи, которая произвела на божій свѣтъ нашего "самоучку", и которую онъ потомъ описалъ въ своихъ романахъ, едва-ли и могъ выработаться слишкомъ значительный запасъ нравственныхъ и умственныхъ силъ. Но, какъ-бы ни были малы эти силы, онѣ не могли удовлетвориться тѣмъ убійственно пошлымъ существованіемъ, на которое ихъ обрекали. Они необходимо должны были пытаться и онѣ пытались пробить себѣ "новые пути", но онѣ встрѣтили только новыя препятствія... Ихъ то грубо удерживали, то цинически надъ ними смѣялись, то безсовѣстно ихъ эксплуатировали. Было-бы удивительно, если-бы среди этого систематическаго гнета, этого, въ принципъ возведеннаго, противодѣйствія, онѣ но измельчали-бы и не опошлились-бы; было-бы удивительно, если-бы изъ людей, одаренныхъ ими, не вышли "неудавшіеся люди!" Но кто-же осмѣлится упрекнуть ихъ за это? Въ ихъ судьбѣ столько истиннаго трагизма, столько горя и страданія, что уже одно это даетъ имъ право на наше уваженіе и нашу симпатію. Однако, это уваженіе и эта симпатія не должны вліять на наше безпристрастіе при оцѣнкѣ той или другой стороны ихъ общественной или литературной дѣятельности. Богу-богови, кесарю-кесареви! Во многихъ отношеніяхъ мы глубоко симпатизируемъ г. П. Зарубину, какъ человѣку много страдавшему, много вынесшему, но это не мѣшаетъ намъ считать его литературные "опыты" ниже всякой посредственности, а его послѣдній романъ -- однимъ изъ бездарнѣйшихъ произведеній нашей лубочной беллетристики. Въ предисловіи къ этому роману г. Зарубинъ говоритъ себѣ wo обыкновенію (мы говоримъ, по обыкновенію, потому-что всѣмъ извѣстна замашка г. Зарубина смотрѣть на свои труды и свои таланты сквозь увеличительное стекло) комплименты и предъявляетъ довольно неумѣренныя притязанія. По его словамъ, его произведеніе имѣетъ въ виду изобразить "въ возможно вѣрномъ очертаніи", "во-первыхъ, бытовую сторону различныхъ классовъ русскаго общества, а во-вторыхъ, представить тѣ господствующія убѣжденія, съ тѣмъ складомъ мысли и съ тою логикою, которыми руководились разноклассные (?) русскіе люди въ минувшее время"; "вообще-же, скромно замѣчаетъ г. Зарубинъ,-- я желалъ выставить русскаго человѣка, каковъ онъ есть на самомъ дѣлѣ, со всѣми его достоинствами и недостатками, съ его міровоззрѣніемъ, выражающимся при различныхъ жизненныхъ условіяхъ и при различныхъ степеняхъ его развитія". Желаніе очень прекрасное, но только, прежде чѣмъ приступать къ его осуществленію, автору слѣдовало-бы немножко проанализировать свои способности и откровенна спросить себя: не превышаютъ-ли его желанія его силенку? Вѣдь его желаніе -- было совсѣмъ не изъ числа скромныхъ: "выставить русскаго человѣка, каковъ онъ есть, на самомъ дѣлѣ", "при различныхъ жизненныхъ условіяхъ и степеняхъ развитія! "-- какъ это наивно! Г. Зарубинъ въ одномъ своемъ твореніи, и одними своими собственными силами мнитъ разрѣшить задачу всей россійской беллетристики. Самые гордые изъ нашихъ беллетристовъ обыкновенно ограничиваютъ свои желанія воспроизведеніемъ "русскаго человѣка", при одномъ какомъ-нибудь опредѣленномъ рядѣ жизненныхъ условій, на одной какой-нибудь извѣстной, степени развитія. Одинъ г. Зарубинъ хочетъ изобразить его "при различныхъ жизненныхъ условіяхъ", на "различныхъ-ступеняхъ", обнять "всѣ явленія въ жизни русскаго народа". И при этомъ онъ еще стыдливо замѣчаетъ, "что не ему судить" насколько подобное сочиненіе можетъ удовлетворить желанію образованной и необразованной публики". "Образованной" и "необразованной!" Неужели г. Зарубинъ полагаетъ, что желанія и той и другой будутъ, въ этомъ случаѣ, вполнѣ совпадать? Можетъ быть, публика "необразованная" и въ самомъ дѣлѣ желаетъ, чтобы г. Зарубинъ изобразилъ ей "русскаго человѣка, какъ онъ есть на самомъ дѣлѣ со всѣми его достоинствами и недостатками",-- вѣдь извѣстно, что у этой публика часто являются весьма неумѣренныя желанія и что она бываетъ нерѣдко чрезвычайно легковѣрна. Впрочемъ, г. Плотникову -- лучше это знать. Что же касается до публики образованной, то мы твердо убѣждены, что она никогда ничего подобнаго не желала и не желаетъ отъ г. Зарубина, эта публика давно уже и по горькому опыту знаетъ, какая можетъ произойти "бѣда, коль пироги начнетъ печи сапожникъ, а сапоги -- точать пирожникъ!" Наивный и непостигающій всей мудрости этого изреченія г. Зарубинъ, клятвенно увѣряетъ, что онъ будетъ изображать только то, что дѣйствительно было или есть, не извращая и не искажая истины. "За одно только я могу здѣсь поручиться, увѣряетъ онъ,-- за вѣрность лицъ, выведенныхъ мною на сцену" -- "и вообще за вѣрность тѣхъ картинъ, которыя я бралъ цѣликомъ изъ дѣйствительной русской жизни". Можетъ быть, для г. Плотникова это, поручительство и имѣетъ какое-нибудь значеніе, но читателя, даже и не проницательнаго, оно не введетъ въ обманъ, потому-что слишкомъ уже напоминаетъ гостинодворскія зазыванія, да къ тону же не совсѣмъ и опредѣленно. Что такое "вѣрность" лицъ, выведенныхъ на сцену, "вѣрность картинъ", взятыхъ "цѣликомъ изъ дѣйствительной русской жизни?" Если подъ этимъ неопредѣленнымъ эпитетомъ, авторъ подразумѣваетъ близкое сходство лицъ, изображенныхъ въ его романѣ, съ лицами дѣйствительно когда-то жившими, сходство описываемыхъ "картинъ" съ тѣми, которыя онъ когда-то видѣлъ въ "натурѣ", то, смѣемъ увѣрить его, что одна такая вѣрность еще не сдѣлаетъ его произведенія ни интереснымъ, ни удобочитаемымъ. Если-бы онъ заботился объ интересахъ г. Плотникова и хотѣлъ потрафить желаніямъ публики "необразованной", ему-бы слѣдовало толковать не столько о "вѣрности", сколько объ "эфектности", "неожиданности" и о "картинахъ, цѣликомъ взятыхъ изъ практики новыхъ судовъ". Ну, а если-бы онъ хоть сколько-нибудь хотѣлъ сообразоваться съ желаніями "публики образованной", то ему-бы не мѣшало припомнить слѣдующія, правда, весьма старыя, но все-таки ничуть неустарѣвшія истины. Чтобы умѣть художественно изображать ту или другую жизнь, не достаточно только жить ею: не всякій грамотный мѣщанинъ можетъ писать романы изъ мѣщанскаго быта, и не всякій дворянинъ -- изъ дворянскаго. Чтобы быть способнымъ рельефно очертить внутреннюю физіономію того или другого лица, не достаточно одного знакомства съ ними. Чтобы умѣть представить типическіе характеры -- не достаточно только запомнить, какъ говорятъ, одѣваются, ходятъ, бранятся и плутуютъ такіе-то мѣщане, такіе-то купцы и дворяне. Для всего этого нужно еще кое-что; нуженъ, хотя небольшой, но все же хоть какой-нибудь творческій талантъ. Что такое это за штука и изъ чего она состоитъ -- объ этомъ, г. Зарубинъ, конечно, можетъ и не знать, но если онъ воображаетъ, будто такая штука у него, имѣется, или будто и безъ нея можно написать отмѣнный бытовой романъ, то развѣ только г. Плотниковъ не посмѣется надъ нимъ. Впрочемъ, и мы не посмѣемся. Не стоитъ, вѣдь не одинъ г. Зарубинъ чувствуетъ нѣкоторую наклонность снисходительно относиться къ своимъ беллетристическимъ способностямъ; ее обнаруживаютъ, вмѣстѣ съ нимъ, и многіе другіе изъ вашихъ патентованныхъ и непатентованныхъ беллетристовъ. Хотя, по правдѣ сказать, беллетристическая неумѣлостъ г. Зарубина почти выходитъ изъ ряда вонъ.
   Г. Зарубинъ принадлежитъ къ разряду беллетристовъ-рецептистовъ и моралистовъ, у него не только всѣ характеры, но даже и положенія лицъ, сцены, разговоры и т. п. составлены по впередъ сочиненному рецепту, и насквозь пропитаны какою-нибудь моральною сентенціею. Онъ морализируетъ не только въ своихъ лирическихъ (довольно часто встрѣчающихся) отступленіяхъ, не только устами дѣйствующихъ лицъ, онъ сочиняетъ характеры, компонуетъ сцены и разговоры съ цѣлью провести и доказать (какъ ему, вѣроятно, кажется -- наглядно) тотъ или другой изъ ходячихъ нравственныхъ трюизмовъ. Надъ каждомъ характеромъ, надъ каждою почти сценою, какъ надъ могильнымъ монументомъ, можно сдѣлать какую-нибудь моральную надпись, въ родѣ того, напримѣръ, что невѣжество -- ведетъ къ самодурствуй вообще дурно, что самодурство порождаетъ лицемѣріе и развратъ; что лихоимство -- отвратительно, что быть честнымъ -- хорошо и т. п. иногда, сентенція изъ чисто-нравственной переходитъ въ чисто-ніэтическую, строго-религіозную; такъ напримѣръ, сцена смерти Ивана Порфирича (т. I, стр. 170--189) и длинные разговоры Пелагеи Петровны съ отцемъ Гавріиломъ (т. 1, стр. 290--301) написаны съ нарочитою цѣлью, что "слово божій утѣшаетъ въ самомъ сильномъ горѣ, и что покаявшійся грѣшникъ пріемлетъ смерть съ радостью, твердо увѣренный въ жизнь будущаго, "иде-же вѣсть ни болѣзнь, ни воздыханіе..!" Все это прекрасно: но когда, ради проведенія этой превосходной мысли, сочиняются длинные разговоры, выдумываются совершенно невозможныя сцены я неправдоподобные характеры, то это становится и скучно, и глупо. Даже сообщая какія-нибудь этнографическія подробности мѣщанскаго быта, г. Зарубинъ всегда умудрится приплести къ нимъ какую-нибудь мораль. Хочетъ онъ познакомить васъ съ "мѣщанскимъ пиромъ" -- и вотъ онъ сейчасъ-же группируетъ всѣ данныя, относящіяся до этого предмета и сохранившіяся въ его воспоминаніи, такимъ именно образомъ, чтобы вы могли непремѣнно и немедленно убѣдиться во вредѣ пьянства, обжорства, праздности и сплетенъ. Самою любимою темою морализированія г. Зарубина, служитъ тема о вредѣ невѣжества и самодурнаго воспитанія. Ради нагляднаго изображенія этого вреда, онъ сочиняетъ характеры, разговоры и цѣлыя "жизнеописанія". Но вотъ тутъ-то и чувствуется все безсиліе этихъ "наглядныхъ", по напередъ составленному рецепту, сочиненныхъ доказательствъ. Онѣ наводятъ на читателя смертельную скуку, и если онъ въ чемъ и убѣждается, то только въ томъ, что такъ нельзя доказывать вредъ невѣжества. Читатель, съ первыхъ-же строчекъ, догадывается, что хочетъ сказать авторъ,-- и его удивляетъ, зачѣмъ онъ облекаетъ въ длинныя "притри" и скучные "діалоги" такія обыкновенныя и общеизвѣстныя мысли. Если-бы тѣ-же "обыкновенныя и общеизвѣстныя" мысли вытекали сами собою изъ даннаго художественнаго описанія какого-нибудь характера или какого-нибудь положенія, если-бы онѣ явились въ головѣ читателя, какъ результатъ его собственнаго самостоятельнаго вдумыванія въ описываемое событіе, а не были подсказаны стоящимъ за спиною авторомъ,-- тогда онѣ произвели бы на него совершенно иное впечатлѣніе. Въ прочтенномъ фактѣ онъ увидѣлъ-бы новое подтвержденіе старой мысли и старая мысль еще-бы крѣпче засѣла въ его голову и, быть можетъ, даже получила-бы толчекъ къ дальнѣйшему развитію. Когда-же читатель чувствуетъ, что разсказываемый фактъ скомпонованъ авторомъ именно съ предвзятою цѣлью доказать ту или другую мысль,-- фактъ теряетъ въ его глазахъ значеніе доказательства, а потому, если мысль автора уже имъ была ранѣе усвоена, она и остается въ прежнемъ положеніи, не выигравъ ни крошечки отъ авторскихъ притчъ; еслиже она не была ранѣе усвоена, то она такъ и останется неусвоенною. Извѣстно, что подсказанныя мысли никогда не западаютъ крѣпко и надолго въ головы читателей. Вотъ почему романы г. Зарубина, не смотря на все обиліе моральныхъ сентенцій, не произведутъ никакого моральнаго дѣйствія, а скуки нагонятъ тьму тьмущую.
   Какъ сцены и разговоры онъ сочиняетъ на ту или другую предвзятую, ходячую сентенцію, такъ точно характеры дѣйствующихъ лицъ фабрикуются имъ по старымъ, завалявшимся рецептамъ, составленнымъ еще при царѣ Горохѣ какими-то неискусными беллетристами-аптекарями.
   Рецепты эти извѣстны всему міру, ихъ умѣетъ разбирать теперь любой мальчикъ изъ уѣзднаго училища. Извѣстно также, что та психологическая смѣсь, которая называется на ихъ языкѣ "человѣческимъ характеромъ", отличается крайнею несложностью и однородностью: столько-то лихоимства и жестокости -- и вотъ вамъ "характеръ" приказнаго "старыхъ временъ"; столько-то скаредности, жадности и самодурства,-- и вотъ "характеръ" "купца-кулака"; столько-то тупоумія, лицемѣрія и наклонности къ разврату и пьянству -- и вотъ "характеръ" "сынка", забитаго отцомъ-самодуромъ. Одѣньте эту "психологическую смѣсь" въ сюртукъ или сибирку, или сарафанъ, заставьте ее ходить, говорить, пить, ѣсть,-- наклейте на этого манекена ярлыкъ съ крупною надписью: "купецъ-кулакъ", "подъячій-лихоимецъ", "забитый сынъ" и т. п. и "литературный типъ"обработанъ по всѣмъ правиламъ рецептуры. Но для кого-же теперь могутъ быть интересны эти ходячія воплощенія разныхъ пороковъ и добродѣтелей? Читатель напередъ знаетъ, какъ, что, гдѣ и когда они будутъ говорить и дѣлать, потому-что они никогда ничего не говорятъ и не думаютъ, кромѣ того, что имъ предписываетъ ихъ ярлыкъ. Онъ напередъ знаетъ, какъ будетъ поступать и о чемъ заведетъ рѣчь секретарь магистрата, къ которому долженъ идти Николай Ивановичъ, потому-что объ этомъ секретарѣ напередъ заявлено, что онъ лихоимецъ; онъ напередъ знаетъ, что сдѣлаетъ Картузовъ съ работникомъ, сломавшимъ себѣ руку на хозяйской работѣ, и какъ отнесется онъ къ сыну, осмѣлившемуся, для излеченія себя отъ холерныхъ припадковъ, напиться отцовскаго вина и т. п. Онъ читаетъ на Картузовѣ ярлыкъ: "купецъ-кулакъ" или "воплощеніе скупости и деньголюбія",-- ну, значитъ, работника, сломавшаго руку, онъ сейчасъ-же прогонитъ, и такъ-какъ рука сломалась въ полдень, то онъ и разочтетъ его только за полдня; сына онъ полумертваго выброситъ на улицу и проклянетъ! Все это такъ слѣдуетъ по ярлыку, все это дѣйствительно такъ и описалъ г. Зарубинъ. Нужно отдать справедливость г. Зарубину: предписанія ярлыка онъ всегда исполняетъ съ неустрашимою послѣдовательностію; къ какимъ-бы нелѣпостямъ ни приводила эта послѣдовательность, его ничто не смущаетъ. Можетъ быть, въ своей наивности онъ воображаетъ, что это значитъ выдерживать характеръ! И ужь выдерживаетъ-же онъ его! Возьмемъ, ради курьеза, хоть одинъ примѣръ. Однажды Картузовъ, подвизаясь на поприщѣ сквалыжничества, попалъ какъ-то въ рѣку и сталъ тонуть. Увидѣвъ на берегу пильщиковъ, онъ началъ звать ихъ на помощь. Но пильщики, желая дать ему нравственный урокъ насчетъ вредныхъ послѣдствій сквалыжничества и являясь въ настоящемъ случаѣ, по желанію автора, воплощеніемъ мудрой сентенціи: "какъ аукнется, такъ и откликнется",-- требуютъ съ него за помощь пять рублей. "Пять рублей дашь-ли? такъ вытащимъ!" Картузовъ въ это время уже начинаетъ захлебываться; но Такъ-какъ, по смыслу своего ярлыка, онъ всегда долженъ торговаться, то онъ и въ водѣ торгуется. "Безъ четверти два рублика дамъ, батюшки! (т. 6. 1 р. 75 к., вмѣсто запрошенныхъ 5 р.!) Помогите ради Бога! Минутное дѣло!" -- "Пять рублей, меньше не возьмемъ!" настаивали мужики, оглядываясь, впрочемъ, во всѣ стороны -- нѣтъ-ли кого-нибудь свидѣтелей.-- "Дорого, батюшки!.. Минутное вѣдь дѣло! Два рублика дамъ... Богъ съ вами!" -- "Пять рублей!" -- "Два съ полтинкой!" едва наконецъ могъ выговорить Картузовъ -- и больше уже не могъ сказать ни одного слова, потому-что началъ захлебываться и тонуть (т. 2, стр. 268, 269). Какъ это правдоподобно, неправда-ли, г. Плотниковъ? Но этимъ еще дѣло не кончается. Давъ "купцу-кулаку" нравственный урокъ, по желанію нравственнаго автора, пильщики все-таки вытащили полумертваго Картузова, хотя онъ и не давалъ имъ ихъ цѣны. Кое-какъ они привели его въ себя, и вотъ между ними происходитъ слѣдующій діалогъ: "...Намъ, сударь, хоть пожалуйте то, что обѣщали!" проговорили пильщики.-- "Когда обѣщалъ, тогда-бы и вытаскивали, братъ-родимый, тогда-бы я и видѣлъ, кто меня спасаетъ, а теперь, братъ, не знаю, вы-ли меня вытаскивали, нѣтъ-ли; повѣрьте Богу, не знаю".-- "Да койу-же, батюшка, вытащить-то тебя, кромѣ насъ?" поясняли пильщики.-- "Не знаю, братъ, не знаю", твердилъ свое Картузовъ. Кончилось, однако, тѣмъ, что онъ вмѣсто обѣщанныхъ 2 р. 50 к. далъ спасшимъ его людямъ всего 40 к., да и за это еще заставилъ ихъ караулить принадлежавшую ему плотнику. Какъ вамъ нравится, читатель, это умѣнье г. Зарубина "выдерживать характеръ" дѣйствующихъ лицъ? Точно такъ-же выдержаны характеры и всѣхъ другихъ "персонажей" его двухтомнаго повѣствованія. Никогда онъ по обмолвится и не дозволитъ имъ, какъ-нибудь невзначай, говорить и дѣйствовать какъ говорятъ и дѣйствуютъ обыкновенные живые люди -- безъ предварительныхъ справокъ съ наклееннымъ на нихъ ярлыкомъ. Нѣтъ, съ гордостью можетъ сказать г. Зарубинъ: "мои "живые люди" слова не скажутъ, шага не сдѣлаютъ безъ спасительнаго указанія ярлыка; если на тебя приклеенъ ярлыкъ: "семейный деспотъ" -- то кромѣ вѣчнаго самодурства, "нещаднаго битья" я непрерывнаго ругательства я тебѣ ничего не позволю дѣлать; если на тебѣ ярлыкъ: "простой, но честный человѣкъ", то ты, кромѣ честности, добродушнаго великодушія и простоты, уже никакихъ другихъ качествъ не смѣй проявлять" и т. п. Читатель, конечно, не потребуетъ отъ насъ, чтобы мы въ подтвержденіе своихъ словъ стали приводить подлинныя цитаты изъ романа г. Зарубина. Вѣдь намъ тогда пришлось-бы почти цѣликомъ переписать всѣ два тома, т. е. совершить преступленіе, предусмотрѣнное такими-то и такими-то статьями уголовнаго закона. Г. Плотниковъ привлекъ-бы насъ къ суду и намъ-бы пришлось оплачивать свое мнѣніе штрафомъ. Ну, на такой подвигъ мы могли-бы отважиться лишь тогда, если-бы мы сами принадлежали къ числу дѣйствующихъ лицъ "Темныхъ и свѣтлыхъ (замѣтимъ кстати, что о "свѣтлыхъ" сторонахъ говорится только въ заглавіи, а въ романѣ-то ихъ совсѣмъ не оказывается) сторонъ русской жизни" и если-бы на насъ г. Зарубинъ наклеилъ ярлыкъ: "безкорыстная стойкость убѣжденій" или "человѣкъ небоящійся суда". Взаключеніе мы можемъ утѣшить читателей, что дальнѣйшихъ томовъ "Темныхъ и свѣтлыхъ сторонъ" не появится въ печати: выходъ ихъ въ свѣтъ авторъ обусловливаетъ въ своемъ предисловіи успѣхомъ двухъ первыхъ, теперь изданныхъ, томовъ. Но, разумѣется, не можетъ быть ни малѣйшихъ сомнѣній, что этого ожидаемаго успѣха они имѣть не будутъ., Читатель сколько-нибудь развитой броситъ, съ первыхъ-же страницъ, читать это бездарное, топорное издѣліе апраксинской литературы, а читатель неразвитый заснетъ съ тоски, слѣдя за скучными, лишенными всякой эфектности и драматизма перипетіями существованія нѣкоторой мѣщанской семьи съ ея драчливыми деспотами-самодурами, забитыми сынками, съ ея тупыми и распутными дочерями, съ ея самоучками-геніями и т. ц. "Все это уже мнѣ давнымъ-давно надоѣло и давнымъ-давно мнѣ извѣстно, скажетъ читатель г. Плотникову,-- дайте что-нибудь поновѣе: хоть изъ судебной практики или что-нибудь о проказахъ Наполеона и интригахъ Евгеніи, о "парижскихъ тайныхъ и драмахъ" до и послѣ прусскаго погрома; что-нибудь о "петролѣ", "интернаціоналкѣ" и "комунѣ" -- вотъ я чего хочу!" Да, г. Плотниковъ, этого хочетъ ваша публика,-- справьтесь у г. Львова! Зачѣмъ-же вы издаете г. Зарубина? Кому же онъ теперь можетъ понравиться и кто его будетъ читать?

"Дѣло", No 2, 1872

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru