Зарина Екатерина Ивановна
Питомцы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ПИТОМЦЫ.

РАЗСКАЗЪ.

I.

   По дорогѣ въ Шлиссельбургъ, по правому берегу Невы, какъ это извѣстно всякому петербургскому жителю, есть нѣсколько нѣмецкихъ колоній, жители которыхъ преимущественно занимаются сѣяніемъ картофеля. Но, можетъ быть, не всякій знаетъ другую спеціальность, очень развитую въ этихъ колоніяхъ, именно воспитаніе тайнорожденныхъ дѣтей, которыя берутся и прямо отъ матерей, и изъ воспитательнаго дома. Воспитаніе это обходится не дорого: отъ шести до десяти руб. въ мѣсяцъ. Тайно рождающія матери, конечно, не могутъ пожаловаться, чтобы эта была слишкомъ высокая такса. Болѣе выгодъ получаютъ колонисты и колонистки отъ дѣтей, которыхъ они берутъ изъ воспитательнаго дома. Здѣсь плата производится сама собою, но, кромѣ того, воспитанникъ отдается воспитателю на года, и при томъ на многіе года, такъ что и по достиженіи совершеннолѣтія долго остается у него батракомъ, въ видѣ возмездія за свое воспитаніе. Самое батрачество иногда начинается очень рано; примѣрно, малютку обучаютъ исполнять подачку, съ того самаго дня, въ который онъ въ первый разъ проявитъ искусство стоять на ногахъ, придерживаясь за стулъ или лавку. Плата за дѣтей такого рода производится изъ воспитательнаго дома до пятнадцатилѣтняго возраста питомцевъ; съ этого же возраста она прекращается, деньги кладутся въ кассу питомцевъ, и выдаются имъ по освобожденіи ихъ изъ домовъ воспитателей, въ видѣ пособія. Въ этотъ-то именно періодъ времени, съ прекращеніемъ платы до полной эмансипаціи, питомцамъ и приходится очень жутко отъ своихъ воспитателей. Тутъ на нихъ чуть воду не возятъ.
   Характеристическая черта невскихъ колонистовъ -- это многочисленность ихъ семействъ; нерѣдко здѣсь встрѣчаются семьи, въ которыхъ есть до пятнадцати ребятишекъ. Есть между колонистами люди весьма зажиточные, которые имѣютъ у себя по нѣскольку лошадей, коровъ, хорошенькіе, уютные домики, ѣдятъ жирно и хорошо. Если эти берутъ къ себѣ питомцевъ, то для того исключительно, чтобы барствовать и помыкать ими, въ видѣ домашней прислуги. Но большая часть колонистовъ живетъ очень бѣдно, хотя работаютъ они очень много надъ неблагодарной петербургской почвой. Ѣдятъ они свой неизмѣнный картофель, сваренный въ водѣ, съ чернымъ хлѣбомъ, молоко и изрѣдка; въ праздники, свинину; кофе -- цикорій, который они сами сѣютъ и пьютъ постоянно безъ сахара. Вотъ эти-то преимущественно и промышляютъ питомцами. Тутъ на питомца обыкновенно наваливаютъ всѣ низшія хозяйственныя должности, начиная отъ тѣхъ, которыя свойственны батраку и землекопу, и кончая тѣми, которыя приличны дворовой собакѣ и рабочей скотинѣ.
   Былъ сентябрь мѣсяцъ. Колонисты убрали уже съ поля весь хлѣбъ и картофель, который везутъ продавать въ Петербургъ. Будничный день; по берегу не видать никого; лишь изрѣдка, размахивая руками, пройдетъ торопливо колонистъ; или, сгибаясь подъ тяжествю коромысла, покажется молоденькая колонистка, неся полныя ведра воды изъ Невы -- и опять ни души. На дворахъ народъ суетится живѣе; скоро зима; кое-какія санишки вытаскиваютъ и оправляютъ.
   Вотъ, напримѣръ, на пригоркѣ довольно уродливый старенькій домъ, съ двумя покосившимися окнами, съ заборомъ, подпертымъ въ нѣсколькихъ мѣстахъ бревнами, съ небольшимъ полисадникомъ, разбитымъ передъ окнами по пригорку; въ немъ нѣсколько маленькихъ клумбъ для цвѣтовъ и грядъ съ разными овощами. На небольшомъ, нечистомъ дворѣ кадушки, телѣга, дрова, доски и разная рухлядь разставлены и сложены кое-какъ. Подъ навѣсомъ, около саней возится колонистъ, лѣтъ 40, высокій, широкоплечій, сутуловатый, съ лицомъ на подобіе трехъ-уголѣника; впалыя щеки, большіе потупившіеся глаза, вѣроятно послѣ пьянства, коротко остриженные черные волосы встрепаны и всѣ въ пуху; одѣтъ онъ въ синіе суконные штаны, красный клѣтчатый жилетъ и ватную дикую куртку, съ эпилатама на рукавахъ. Это Карлъ Иванычъ Фрицъ, владѣлецъ уродливаго домика. Около него суетится его старшій сынъ, лѣтъ 46, съ блѣднымъ продолговатымъ лицомъ, худой, костлявый; рыжіе, коротко остриженные волосы торчатъ, какъ щетина; взглядъ его дикъ и суровъ; одежда тоже стара и худа.
   Отецъ и сынъ, храня упорное молчаніе, часто поглядываютъ на ворота. Планы, одинъ за другимъ, мѣняются въ головѣ Карла Иваныча: онъ ждетъ жену изъ Питера съ частнымъ воспитанникомъ, за котораго они будутъ получать рублей 8 въ мѣсяцъ, а восемь рублей въ мѣсяцъ и подарки составляютъ разсчетъ для бѣднаго и обремененнаго большимъ семействомъ Карла Иваныча.
   Черезъ нѣсколько минутъ около воротъ раздался скрипъ. Карлъ Иванычь и Петеръ бросились къ воротамъ, и на дворъ въѣхала кибитка, изъ которой выглядывала женщина черная, худая. Около нея, свернувшись въ комочекъ и прижавшись въ уголъ кибитки, сидѣла дѣвочка лѣтъ 10, и робко поглядывала на Марѳу; мальчикъ, лѣтъ 14" бойко спрыгнувъ съ козелъ, началъ отпрягать лошадь. Карлъ Иванычъ, заложивъ руки въ карманы, стоялъ около кибитки, изъ которой, съ помощью Петра, вылѣзала Марѳа.
   -- Откуда? спросилъ Карлъ Иванычъ свою жену.
   -- Изъ воспитательнаго.
   -- Такъ я и зналъ. Да еще никакъ и дѣвочку? проговорилъ колонистъ, плюнувъ съ сердцемъ въ сторону, и, почесавъ затылокъ, пошелъ прочь отъ жены.
   Всѣ планы, построенные на деньгахъ частнаго пріемыша, въ одну минуту лопнули, и Карлъ Иванычъ съ досадой поглядывалъ искоса на жену, которая отъ плевка мужа пришла въ совершенное бѣшенство.
   -- Чортъ ты эдакой! кричала она вслѣдъ мужу: -- чѣмъ же я-то виновата? все лучше, чѣмъ никого.
   -- Не нужно мнѣ лишнихъ эдакихъ; будетъ и своихъ 10 штукъ, отозвался Карлъ Иванычъ изъ-подъ навѣса.
   -- Такъ и мнѣ не надо, плевать я хочу!
   И Марѳа, сморщивъ лицо отъ злости, плюнула, толкнула отъ себя дѣвочку, стоявшую около нея, и скрылась въ комнаты, сильно захлопнувъ за собою дверь. Отъ внезапнаго сильнаго толчка Марѳы, дѣвочка, какъ снопъ, повалилась на землю.
   -- Собака ты! чѣмъ она-то виновата, если ты дура! говорилъ Карлъ Иванычъ, медленно подходя къ дѣвочкѣ.
   Бережно приподнявъ ее съ земли, онъ покачалъ головой, увидавъ кровь на лицѣ несчастной. Взявши ее за руку, онъ ввелъ ее въ комнату и, усадивъ чуть дышащую отъ страха на лавку, обратился къ женѣ, которая сидѣла на лавкѣ за большимъ столомъ, отвернувшись къ окну, и ворчала себѣ что-то подъ носъ.
   -- Ей ты, умная голова! умой ребенка-то, ишь тебя угораздила какъ раскроить ей носъ.
   Но Марѳа не подвигалась съ мѣста и по прежнему продолжала сидѣть, устава глаза въ окно и что-то ворча.
   -- Да тебѣ же говорятъ! крикнулъ нетерпѣливо Карлъ Иванычъ.-- Коли взяла дѣвчонку, такъ и нянчайся съ ней. Ступай, умой ее.
   Дѣвочка тихо всхлипывала, угираясь своимъ чернымъ коленкоровый! Фартукомъ.
   -- Знала бы и я съ твое-го! отозвалась, наконецъ, Марѳа, не поворачивая головы:-- хотѣла вонъ взять мальчишку, да сосѣдушка, чортъ бы ее дралъ, чуть у меня рукъ не оторвала, выхватила его.
   -- А ты, вѣрно, и языкъ прикусила, куда и прыть дѣвалась! а какъ брехать да горло драть на мужа,-- такъ на это тебя взять!
   -- Ужь и ты змѣй хорошъ, проговорила въ сильномъ бѣшенствѣ Марѳа.
   -- На тебя еще не такого бы нужно, проговорилъ Карлъ Иванычъ, и вышелъ изъ комнаты, сильно хлопнувъ дверью.
   -- Ишь дьяволъ, хлопнулъ какъ! Вѣрно не любишь, какъ говорятъ правду-то! И Марѳа выбѣжала на дворъ вслѣдъ за мужемъ, и рѣзкій, пронзительный ея голосъ долго еще раздавался на дворѣ.
   Наругавшись вдоволь на мужа, она вбѣжала въ комнату и набросилась на Варю (такъ звали привезенную дѣвочку). Въ то время, когда Марѳа ругалась на дворѣ съ мужемъ, въ комнатѣ дѣти облѣпили со всѣхъ сторонъ Варю, и съ любопытствомъ оглядывали новое лицо, такое же маленькое, какъ и они сами. Вторая дочь Марѳы, Аграфена, показывала Варѣ свою куклу, сшитую изъ тряпокъ и запачканую до нельзя. Въ то время, когда Аграфена насильно втискивала въ руки Вѣры свою куклу, Марѳа, какъ стрѣла, влѣтѣла въ комнату, и, увидѣвъ въ рукахъ питомицы куклу, бросилась къ ней и принялась трепать ее за уши, крича и топая ногами.
   -- Ахъ ты, шелапутная эдакая! только что переступида мой порогъ, да и за куклы! Развѣ я для этого взяла тебя къ себѣ? Развѣ мой хлѣбъ мнѣ даромъ пришолся, что вашего брата, подкидыша, корми? Дѣвочка молчала и дрожала всѣмъ тѣломъ; слезы въ нѣсколько ручьевъ текли по ея щекамъ. На этотъ разъ она даже боялась приподнять руки, чтобы утереть слезы.
   -- Что разрюмилась, чухна эдакая? тебѣ говорятъ, ступай мети сѣни, крикнула снова Марѳа и толкнула дѣвочку въ дверь.
   Карлъ Иванычъ Фрицъ былъ небогатый колонистъ, подчасъ добрый, молчаливый, трудолюбивый, какъ всѣ вообще колонисты; любилъ иногда въ праздникъ, иди и вообще когда, по его расчёту, у него въ карманѣ заводилась лишняя копѣйка, пуститъ ее ребромъ, или на нее побалагурить, какъ онъ выражался. Трезвый, онъ побаивался крѣпко жены; но за то, будучи пьянымъ, спуску не давалъ; и жутко ей тогда доставалось отъ него. За то, на другой день, когда проходилъ хмѣль, ему приходилось каяться. Марѳа ругалась, кричала на весь дворъ, а иногда даже и колотила своего пріютившагося подъ навѣсомъ или гдѣ нибудь на дворѣ, Карла Иваныча.
   Марѳа, жена Карла Иваныча, женщина лѣтъ 34-хъ, средняго роста, худенькая, черная, съ маленькими черными глазами, въ которыхъ было какое-то непонятное выраженіе; губы тонкія, постоянно синія, показывающія хитрость и злость; носъ прямой, тонкій; волосы черные, никогда немаэанные и нечесанные. Всегда грязная, замасленная, злая и сварливая, она съ утра до вечера не переставала кричать, то на того, то на другаго. Дѣтей у нихъ было штукъ десять, изъ которыхъ старшему сыну, Петеру, было 16 лѣтъ, дочери, Фридерикѣ 14, а остальныя малъ-мала меньше, заканчивались 8-ми мѣсячнымъ ребенкомъ.
   Комната, гдѣ помѣщалось семейство, была довольно грязная, большая, съ двумя окнами на дворъ; русская печь и тутъ же плита, загроможденная разной посудой. По лѣвую сторону длинная широкая лавка, передъ нею большой бѣлый столъ, а на немъ на палецъ грязи. У стѣны большая двухспальная кровать, покрытая худымъ ситцевымъ одѣяломъ, на которой разбросана разная дѣтская одежда. Около кровати, на крючкѣ, вбитомъ въ потолокъ, болтается люлька; посреди комнаты, на полатяхъ стоитъ какой-то ящикъ, наполненный разнымъ отвратительнымъ тряпьемъ. Дальше ведетъ дверь въ другую комнату, такую же большую, съ двумя окнами, выходящими въ палисадникъ. Легкія кисейныя занавѣски висятъ на окнахъ; въ простѣнкѣ небольшое зеркало, имѣющее свойство изъ одного лица показывать два, и то перекошенныя; столъ, накрытый бумажной красной скатертью, нѣсколько кожаныхъ стульевъ, прислоненныхъ къ стѣнѣ въ разныхъ мѣстахъ; два сундука, шкафъ съ разной посудой, чинно разставленной за стекломъ на полкахъ. На стѣнѣ, въ углу, большіе стѣнные часы, каждый часъ напоминающіе о своемъ присутствіи какимъ-то чиханьемъ и хрипѣніемъ. Эта комната называлась чистой и въ нее заглядывали члены семейства только тогда, когда бывали у нихъ почетные гости, свадьба, или вообще какое нибудь торжество. Въ другое же время она была заперта. Когда послѣднему ребенку Марѳы минуло 8 мѣсяцевъ, имъ вздумалось взять къ себѣ пріемыша, разумѣется за хорошую плату. Долго не думая, Марѳа собралась и поѣхала въ Петербургъ. Пробѣгавши часа четыре изъ одного мѣста въ другое, она, не смотря на всѣ старанія, не могла найти себѣ частнаго пріемыша, и разсерженная, недовольная своей неудачной поѣздкой, возвращалась домой. Но вдругъ, на грѣхъ, ей подвернулась толстая Генріетта, ближайшая ее сосѣдка, ѣхавшая въ Воспитательный домъ за питомцемъ.
   -- Куда ѣдешь? спросила Марѳа, увидѣвши Генріетту.
   -- Въ Воспитательный, отозвалась та, и лошади обѣихъ колонистокъ остановились.
   -- Привезли отъ чухонъ дѣтей, хочу взять къ себѣ; скучно, вѣдь я почитай одна; одна только Маша у меня, да и ей, сердечной, скучно. Возьму къ себѣ въ сынки кого нибудь, все-таки мнѣ будетъ утѣха на старости лѣтъ и Машѣ моей, говорила Генріета по нѣмецки.
   -- А развѣ иного привезли ихъ тамъ? спросила Марѳа.
   -- А кто ихъ знаетъ, вѣроятно много: вѣдь каждый разъ привозятъ вволю. А ты куда ѣздила? спросила Генріетта.
   -- Да къ акушеркѣ, хотѣла взять пріемыша. Молоко есть, что же даромъ ему пропадать,-- хотѣла еще покормить.
   -- Что же, нашла?
   --. Какое, нашла! чортъ ихъ найдетъ! какъ нужно, такъ ихъ нѣтъ, а какъ не надо, тутъ пожалуй бери, сколько хочешь, сказала Марна съ досадой.
   -- Можетъ быть, въ Воспитательномъ есть. Ты бы туда пошла.
   -- Да и то пойти, колеблясь проговорила Марѳа.
   -- Пойдемъ пожалуй, вмѣстѣ.
   Скоро обѣ колонистки были въ воспитательномъ домѣ. Пришедши туда, они увидѣли, что всѣ почти воспитанники были разобраны, и Генріетта первая успѣла захватить послѣдняго мальчика, такъ что тамъ уже осталась только одна дѣвочка. Марѳа попыталась было отнять у Гспріепы мальчика, и даже подняла споръ, но тщетно. Чиновникъ велѣлъ ей замолчать. Такимъ образомъ, на долю Марѳы досталась дѣвочка, которую она и взяла. Обѣ сосѣдки возвращались домой: одна веселая, довольная, любуясь на своего питомца; другая озлобленная, съ сердцемъ покрикивая на дѣвочку, которая отъ страха забилась въ уголъ кибитки и боялась пошевелиться. Что чувствовало въ это время крохотное сердце Вари? Не билось ли оно сильнѣе обыкновеннаго, при одной мысли, что ее везетъ къ себѣ злая женщина? Не ныло ли оно при взглядѣ на раскраснѣвшееся отъ злости лицо Марѳы, которая безпрестанно то кричала на сына, управлявшаго лошадью, то разражалась неистовой бранью на Генріетту.
   -- Ишь какого бѣсенка взяла! будетъ ли она мнѣ работницей, дьяволенокъ эдакій! шипѣла Марѳа, толкая при этомъ дѣвочку въ бокъ. Варя еще крѣпче жалась въ уголъ кибитки и не шевелилась.
   Ежели Марѳа находила невыгоднымъ имѣть у себя питомицу, то ничто не могло помѣщать ей возвратить несчастную въ воспитательный домъ. Какая же мысль удерживаетъ ее отъ этого? Марѳа думала, что, не смотря на то, что она взяла дѣвочку. и изъ дѣвочки можно сдѣлать работницу. Нужно только держать ее построже да покруче. Да еще и то ее удерживало возвратить несчастную, что, пожалуй, за ея капризъ, ей больше никогда не дадутъ питомца, а это весьма невыгодно для колониста, потому что если онъ не обзаведется питомцемъ. то ему прядется нанимать работника, которому нужно платить деньги. А между тѣмъ, имѣя питомца и получая за него, хотя и маленькія деньги, онъ можетъ на него возложить какую угодно работу. Несчастный вѣдь никуда не уйдетъ, а работникъ нанятой, если его дурно кормятъ, или много заставляютъ работать, уйдетъ къ другому колонисту. Онъ свободенъ. Питомецъ же самовольно отлучиться не можетъ; онъ долженъ сначала пожаловаться смотрителю, который на эти жалобы почти никогда не обращаетъ вниманія. И потому участь воспитанника вся въ рукахъ его хозяина-воспитателя.
   Такимъ образомъ, первое вступленіе Вари въ домъ Карла Иваныча Фрицъ было сопровождаемо сильною ссорой мужа съ женой, и даже нѣсколькими толчками ей самой.
   Къ вечеру. Марѳа набросала въ углу на полу около двери соломы, которую накрыла какою-то мерзкой тряпкой, и это-то логовище было назначено постелью Варѣ.
   На другой день, на Варю была возложена работа: она должна была выметать и чистить весь дворъ, конюшню, носить дрова и воду въ комнату, и много еще кое чего. Въ семействѣ на нее глядѣли, ее какъ на человѣка и новаго члена семьи, но какъ на какого-то звѣрка, который долженъ все переносить и молчать. Худенькая, тихонькая, она все терпѣливо переносила; только украдкой утирала свои глаза, изъ которыхъ ручьями лились слезы. Часто вспоминала она свою жизнь у чухонъ, гдѣ хотя тоже было нехорошо, но все же не такъ, какъ здѣсь. Хотѣлось бы Варѣ убѣжать къ чухнамъ, да злая Марѳа зорко за ней смотритъ, да и большая Нева заграждаетъ дорогу.
   Часто и голодной Варя оставалась, потому что ей только тогда давали ѣсть, когда оставалось что послѣ обѣда или ужина; иначе ей приходилось питаться остатками чернаго хлѣба и водой. Когда пили кофе, ее выгоняли на дворъ, и она несмѣла показаться до тѣхъ поръ, пока не крикнуть, чтобы все убрать. Общипанная, оборванная, голодная, жида Варя у Марѳы. Часто, чувствуя сильный голодъ, она съ жадностію бросалась на корку чернаго хлѣба, брошенную ей кѣмъ нибудь изъ членовъ семейства. Запуганный ребенокъ, при одномъ голосѣ своей воспитательницы, дрожалъ и робко озирался кругомъ. Часто случалось, что Варя, окруженная дѣтьми Марѳы, которыя щипали се, только хваталась за больное мѣсто и удерживала слезы. Жаловаться она не смѣла, если Варя не успѣвала что сдѣлать, то сильно ей доставалось отъ Марѳы. Ложась спать позже всѣхъ, она должна была встать раньше всѣхъ и всѣмъ прислуживать; однажды, вставши часу въ четвертомъ утра и видя Варю еще спящую, Марѳа со злостью подошла къ ней и начала будить ее, толкая ногою въ бокъ. Варя, какъ встрепаная, вскочила и дрожащими руками начала натягивать на себя толстую юбку, сшитую изъ стараго мѣшка. Лѣтомъ она ходила босикомъ, а зимою въ старыхъ башмакахъ или сапогахъ, смотря по тому, что находилось похуже. Юбка изъ стараго мѣшка и худая ватная куртка не разъ заставляли коченѣть члены бѣднаго ребенка; но она переносила все это терпѣливо; рано поняло это созданіе свое сиротское и беззащитное положеніе. Даже въ сердце Карла Иваныча иногда проникала жалость къ ребенку, и онъ замѣчалъ, что надо бы сажать его вмѣстѣ за столъ; но Марѳа поднимала такой гвалтъ, что Карлъ Иванычъ зажималъ уши и убѣгалъ изъ комнаты, а Варя, выслушивая упреки и ругательства, стояла молча у стола и вмѣстѣ со слезами глотала брошенный ей кусокъ хлѣба. Часто дѣвочка забивалась на сѣнникъ и горько рыдала, призывая въ тысячный разъ свою мать къ себѣ на помощь. Такъ проходила жизнь ея, не освѣщенная ни одной лаской, ни однимъ привѣтливымъ, добрымъ словомъ, ни однимъ сострадательнымъ взглядомъ. На каждомъ шагу ей попрекали кускомъ хлѣба, ея происхожденіемъ и клеймили позорными именами.
   Подобная ненависть къ русскимъ питомцамъ во всѣхъ колонистахъ непонятна: они почти всѣ безъ исключенія смотрятъ на этихъ дѣтей, какъ на существа безъ чувства, безъ сердца, какъ на что-то скотоподобное. Сравнить нельзя жизнь воспитанника у колониста съ жизнію у русскаго крестьянина; какъ въ колонистахъ рѣдко можно встрѣтить доброе семейство въ отношеніи къ русскому воспитаннику, такъ въ крестьянахъ рѣдкость встрѣтить худую жизнь ему. Русскій принимаетъ его въ свою семью, какъ родного, и старается сдѣлать изъ него преданнаго себѣ работника, не обдѣляя его ни чѣмъ и, по силѣ возможности, стараясь не изнурять его работою; между тѣмъ, какъ колонисты смотрятъ на него, какъ на водовозную лошадь, не знающую никогда устали, и даже съ самохвальствомъ говорятъ, что давъ двѣ порціи кушанья, они выжмутъ шесть.
   По нѣскольку разъ въ годъ, въ колоніи, гдѣ воспитываются питомцы, пріѣзжаетъ смотритель доглядывать за ихъ жизнью и содержаніемъ. Его обязанность, если дурно жить питомцу, отобрать его и отдать въ другое мѣсто, выпустить на волю по достиженіи 21-го года, за дурное же поведеніе оставлять еще на нѣсколько лѣтъ въ рабствѣ. Имѣя право жаловаться на дурное житье, ни одинъ изъ воспитанниковъ имъ не пользуется, потому что деньги и угощеніе для смотрителя бываютъ гораздо уважительнѣе, чѣмъ жалоба какой нибудь бѣдт ной невольницы, не имѣющей ни родныхъ, ни защиты. Вообще на подобныя жалобы смотритель дѣлаетъ подавшему внушительное наставленіе, предварительно получивши съ кого слѣдуетъ приличное вознагражденіе, и кончаетъ тѣмъ, что оставляетъ воспитанника на прежнемъ мѣстѣ, гдѣ ему становится еще невыносимѣе. Побойчѣе изъ воспитанниковъ бѣгаютъ въ воспитательный домъ, гдѣ находятъ себѣ защиту, но большая часть съ величайшимъ терпѣніемъ переноситъ дурное обращеніе.
   Въ лѣтнее время, въ праздникъ, когда всѣ колонисты гуляютъ, Варѣ тоже позволялось выходить на улицу, но не надолго. Сидя скромно за воротами на бревнушкѣ, Варя съ завистью слѣдитъ за играющими дѣтьми, боясь присоединиться къ нимъ. Часто изъ кружка дѣтей подбѣгалъ къ ней бѣлокурый сосѣдскій мальчикъ Ѳедя и утаскивалъ за руку въ кружокъ играющихъ. Но Варя, всегда грустная и нелюдимая, какъ волчокъ глядѣла въ сторону и при первой удобной минутѣ убѣгала на свое прежнее мѣсто. Иногда, видя, какъ колонистки ласкаютъ своихъ дѣтей, личико Вари измѣнялось, и со слезами на глазахъ она слѣдила за каждымъ движеніемъ, за каждымъ поцалуемъ, даннымъ матерью ребенку. Тяжело и грустно было ей вспомнить, что вотъ уже ей одиннадцать лѣтъ, а она еще ни разу не испытала ласки матери, и никогда ни одна рука не касалась съ ласкою до нея, какъ до другихъ дѣтей. Тысячу разъ она спрашивала себя, гдѣ ея мать, и тысячу разъ ея маленькій умъ терялся въ догадкахъ.
   Ѳедя былъ тоже изъ Воспитательнаго Дома. Съ перваго дня рожденія онъ воспитывался въ одной чухонской деревнѣ, вмѣстѣ съ Варей. Когда минуло Варѣ десять лѣтъ, а Ѳедѣ двѣнадцать, ихъ взяли къ себѣ колонисты. Варю взяла Марѳа, а воспитательницею Ѳеди была высокая, толстая Генріетта, вдова, лѣтъ пятидесяти, съ добрымъ лицомъ, имѣвшая двѣнадцать человѣкъ дѣтей, изъ которыхъ въ живыхъ осталась только одна дочь Маша. Генріетта, взявши къ себѣ Ѳедю, полюбила его какъ роднаго сына. Имѣя небольшое хозяйство, она не изнуряла своихъ дѣтей работой и по возможности старалась управляться сама. Ѳедя, живя у Генріетты, чувствовалъ себя какъ въ родномъ домѣ. Но ему больно было видѣть, какъ его крошечная подруга страдала, попавши въ руки Марѳы. Не разъ, сидя на крыльцѣ съ Генріеттой, которая его ласкала какъ мать, Ѳедя, вспомнивъ Варю, становился грустенъ и слезы навертывались на его глазахъ. Живя въ сосѣдствѣ, Ѳедя и Варя все болѣе и болѣе привыкали другъ къ другу.
   И однажды, послѣ сильной брани и побоевъ, Варя, увидѣвшись съ Ѳедей и забившись въ уголъ подъ сараемъ, со слезами на глазахъ, спросила его:
   -- Гдѣ же, Ѳедя, моя мама?
   -- Не знаю, отвѣчалъ мальчикъ, пристально глядя на грустное личико своей подруги.
   -- А вѣдь Марѳа мнѣ не мать, и та, которая въ чухнахъ была, и та не мать...
   И помолчавъ немного, Варя опять спросила:
   -- Ѳедя, а твоя мама гдѣ?
   -- И моя мама не знаю гдѣ. Личико Ѳеди сдѣлалось мрачно.
   -- За чѣмъ это, Ѳедя, насъ съ тобой матери сюда отдали? Тебѣ хоть жить хорошо, а мнѣ-то? И Варя залилась слезами.-- Ужь лучше бы я тамъ жила, у своей чухонской маменьки, все было лучше, чѣмъ тутъ. Хоть бы умереть скорѣе!
   Ѳедя робко взглянулъ на Варю.
   -- А какъ родная мать найдется?
   -- Нѣтъ, видно она ужь умерла! больно ее клянетъ Марѳа, а я слыхала, Петровна говорила, кого клянутъ, того черные берутъ.
   Ѳедя задумался и молча перебиралъ солому, валявшуюся подъ его ногами.
   Былъ какой-то праздникъ; колонисты почти всѣ перепились, и почтенный Карлъ Иванычъ не упустилъ вѣрной оказіи побалагурить, или по просту напиться до нельзя. Марѳа, съ самаго утра разсерженная своимъ мужемъ, кипѣла злостью. Все, что попадалось подъ руку, она била, бросала, ничего не разбирая. Дѣти, привыкшія къ подобнымъ сценамъ, не обращали на это никакого вниманія, играли и бѣгали по избѣ, стараясь перекричать другъ друга. Но вдругъ осколки отъ каменной чашки, брошенной Марѳой на полъ, полетѣли въ дѣтей, заставили ихъ разбѣжаться на время по угламъ, но спустя нѣсколько минутъ дѣти снова выползали изъ угловъ, и крикъ, бѣготня по прежнему раздавались въ комнатѣ.
   Одинъ изъ мальчиковъ подбѣжалъ къ Варѣ, стоявшей около плиты и мывшей посуду, и толкнулъ ее со всего размаху. Въ рукахъ дѣвочки былъ ковшъ съ горячей водой, и отъ внезапнаго толчка кипятокъ прямо плеснулъ на плечо ребенка. Оглушительный крикѣ раздался по комнатѣ. Марѳа, какъ полоумная, бросилась къ ребенку и, обложивъ плечо тряпкой съ постнымъ масломъ, старалась успокоить его, и въ то же время, дрожа и сверкая глазами, поглядывала на Варю. Дѣти на время пріутихли и безсознательно посматривали кругомъ. Варя, блѣдная, дрожа всѣмъ тѣломъ, стояла ни жива, ни мертва, прислонившись въ уголокъ; она хорошо знала, что этого ей не простятъ; но какое наказаніе придумаетъ Марѳа? -- это пугало несчастную дѣвочку. Успокоивъ ребенка, Марѳа, раскраснѣвшаяся, въ синими губами, какъ тигрица бросилась на свою жертву. Ухвативъ ее за руку, она притащила ее къ плитѣ. Варя совершенно обезумѣла, ей представилось, что, Марѳа ее хочетъ сунуть въ печку.
   -- Я вотъ покажу тебѣ, пащенокъ, побирушка! шипѣла Марѳа съ пѣной у рта.-- Легко ли теперь! мой Мишутка-то! Какъ, за мой хлѣбъ да соль, моихъ дѣтей кипяткомъ варить,-- вотъ я тебѣ докажу.
   И въ одно мгновеніе Марѳа, зачерпнувъ въ ковшъ кипятку, начала медленно обливать руку Вари. Искры вмѣсто слезъ посыпались изъ глазъ несчастной, и пронзительный крикъ вторично раздался по комнатѣ. Съ силой, свойственной одиннадцатилѣтнему ребенку, Варя старалась вырваться, до Марѳа крѣпко ее держала.
   -- Нѣтъ, постой, не вырвешься! Я тебя до костей пройму! Я покажу тебѣ, какъ дѣтей моихъ кипяткомъ варить!
   Наконецъ, Варя не могла долѣе выносить боли, глухо застонала и упала на полъ. Марѳа бросила ковшъ, и ногой отпихнула валявшуюся безъ чувствъ Варю. Теперь, изливъ свою желчь, накипѣвшую въ продолженіи дня, Марѳа немного притихла, но все еще не переставала ворчать себѣ подъ носъ.
   Черезъ нѣсколько времени, Варя очнулась и сѣла на полу, покачиваясь изъ стороны въ сторону и поматывая рукой, съ которой уже слѣзла ножа и обнаружилось мясо. Старшая дочь Кетхенъ, пришедшая только что изъ гостей, увидя эту сцену, подошла къ Варѣ и съ заботливостью увязала больную руку. Жгучая, невыносимая боль, поднялась въ рукѣ. Ухвативъ больную руку и прижавъ ее близко къ себѣ ребенокъ, какъ съумасшедшій, метался по комнатѣ, издавая при этомъ глухія стоны. Но Марѳа, не взирая, на эти страданія выгнала ее на дворъ изъ опасенія, чтобы не разбудить своего ребенка.
   

II.

   -- Ей ты! Окся! кричалъ толстый колонистъ, съ круглымъ краснымъ лицомъ, съ маленькими плутовскими черными глазами, въ короткомъ нанковомъ сюртукѣ, застегнутомъ на всѣ пуговицы и въ такой же нанковой шапкѣ, надѣтой немного на бокъ.-- Что ты тамъ несешь? Молоденькая дѣвушка, къ которой кричалъ колонистъ, проходила черезъ большой чистый дворъ, неся въ рукахъ глиняную чашку.
   -- Творогъ, проговорила она тихо. Толстякъ подошелъ къ ней заглянулъ въ чашку съ творогомъ и искоса, плутовски посмотрѣлъ на дѣвушку, которая тотчасъ же опустила къ землѣ свои красные, распухшіе отъ слезъ глаза. Густые, русые волосы дѣвушки были заплетены въ одну густую косу и придерживались гребнемъ; темное, ситцевое платье ловко обхватывало ея стройную фигуру.
   -- Ну, что же, Окся? спросилъ вполголоса толстякъ, прищуря свои маленькіе глаза и пріятно улыбаясь.
   -- Бога вы не боитесь, едва проговорила дѣвушка, и слезы въ нѣсколько ручьевъ вдругъ покатились изъ ея главъ.
   -- Ну еще, и слезы! Что идешь -- нейдешь, лѣнь перекатная! ступай скорѣй! сердито крикнулъ толстякъ на дѣвушку, и нахмуря брови, отошелъ прочь отъ нея.
   -- Господи! думала Окся, остановись въ сѣняхъ и утирая слезы фартукомъ.-- Господи! лучше бы я не родилась на свѣтъ Божій, чѣмъ переносить эдакій срамъ! Господи, не допусти меня! проговорила она, перекрестившись, и, подавивъ въ себѣ грусть, вошла въ кухню.
   -- Что, опять плакала? спросила старушка кухарка, увидя заплаканные глаза Окси.-- Плюнь ты на него окаяннаго, продолжала она. Ужь и правда, собачье оно отродье, безкрестные! Чѣмъ бы сироту уму разуму учить, а онъ ишь на что подбиваетъ, срамникъ эдакій!
   -- Нѣтъ ужь, Ѳеклуша, моченьки моей не стаетъ; убѣгу я въ воспитательной, пусть что хотятъ тамъ со мной дѣлаютъ! али руки на себя наложу! вся душа изныла во мнѣ! говорила Окся прерывающимся отъ слезъ голосомъ.
   -- Что ты, что ты, голубка, Христосъ съ тобой, не бери грѣха на душу. Пожалуй еще убѣжать-то не убѣжишь, а только горя себѣ наживешь... Да тебѣ много ли лѣтъ еще осталось маяться-то?
   -- Еще три года.
   -- О... о хо... хо... проговорила старушка, покачивая своей сѣдой головой.-- Трудно сиротѣ жить на бѣломъ свѣтѣ! Кому и не надо обидѣть, такъ обидитъ. За грѣхи отца съ матерью Богъ посылаетъ злаго человѣка. Охъ, наглядѣлись мои старые глазыньки на вашего брата, воспитанника!... Вонъ тамъ на концѣ-то, около завода, держатъ тоже трехъ питомцевъ, и ужь не приведи Богъ въ другоредь видать такія казни, какихъ я тамъ насмотрѣлась. А ты попробуй отвѣтить хозяйкѣ-то, какъ больно расхордыбачится, такъ може она языкъ-то и прикуситъ, сиволапка эдакая. Може сама босикомъ въ одной юбчонкѣ картофель рыла; а теперь благо богата, да стала хозяйкой, также издѣвается надъ другими. Да у тебя, може, мать-то природная барыня?
   При этихъ словахъ, Окся незамѣтно вздрогнула.
   -- Ѳеклуша, не говори мнѣ про мою мать. Богъ съ ней! мнѣ, вѣрно, никогда ее не увидать; вѣкъ вѣрно прожить сиротой! И блѣдная, грустная, она устремила неподвижно своя глаза въ окно, выходящее на Неву.
   -- Ну, прости матка, что напомнила. Ѳекла покачала головой и громко вздохнула.
   -- Говори, пожалуй; только у меня сердце всегда болитъ, какъ вспомню про нее, али кто напомнитъ; такъ бы, кажется, жизнь свою загубила.
   Толстякъ былъ одинъ изъ самыхъ богатыхъ колонистовъ въ этой колоніи, и держалъ у себя всегда по нѣскольку воспитанниковъ. Имѣя большое хозяйство, онъ считалъ себя вправѣ заставлять работать до упаду бѣдныхъ питомцевъ, объ которыхъ думалъ, что эти люди никогда не должны уставать. Онъ ихъ кормитъ, одѣваетъ, за это они должны животы свои положить на его работѣ. Ежели въ продолженіи дня онъ давалъ часъ отдыху, то это считалось благодѣяніемъ, а то у него было положеніе отдыхомъ считать только то время, которое употребляется на обѣдъ и завтракъ. Много отъ него страдали питомцы. Дѣвушка Маша на дняхъ убѣжала, и теперь осталась только одна Окся, которую онъ на каждомъ шагу преслѣдовалъ. За, душевный пріятель смотрителя, толстякъ не стѣснялся ничѣмъ.
   

III.

   -- Эко пекло-то какое! хоть въ воду лѣзь! ну, денегъ! рѣдко простаиваетъ цѣлый день такая жара, а смотри къ вечеру будетъ дождикъ; просто на смѣхъ, изъ самыхъ-то маленькихъ облачковъ пойдетъ частить! проговорилъ курносый мужикъ, въ синей домотканной рубахѣ, тянувшій лямку вмѣстѣ съ тремя другими мужиками по берегу Невы.
   -- Бѣда въ эвдакую жару тянуть: -- ишь вонъ на баркѣ-то какъ развалился Прошка, паритъ свое брюхо. А пошолъ бы сюда, да потянулъ лямку-то,-- небось упыхтѣлся бы, отозвался молодой худощавый парень.
   -- Да что ему, неволя что ли какая? деньги платитъ, а самъ значитъ полеживаетъ.
   -- Оно вѣстимо такъ: деньги значитъ заплатилъ, и баринъ сталъ.
   -- А вотъ что. Кликнуть бы его, хоть бы передыхнуть отъ эдакаго жару-то.
   -- Да надоть и есть; ты крикни, дядя Ѳадей.
   -- Что? отозвался сѣдой старикъ, шедшій впереди и не вступавшій до сихъ поръ въ разговоръ.-- Что надоть?
   -- Да крикни, чтобы передыхнуть Прохоръ далъ.
   -- Пожалуй, да сами-то вы что же!
   -- Да тебѣ лучше, ты какъ набольшій у насъ.
   Старикъ пріостановилъ лямку, крикнулъ Прохора, и барка остановилась около берега. Мужики, утирая градомъ катившійся потъ съ ихъ лицъ, не торопясь убрали веревки и взошли на барку.
   На Невѣ тихо и спокойно, не шелохнетъ. Словно и она пріостановила на этотъ день свое стремленіе и отдыхаетъ, покрывшись голубой, свѣтло-прозрачной дымкой. Только кое-гдѣ, среди мертваго спокойствія плеснется рыбка, показывая свою серебристую чешую и снова спрячется. Около берега стоитъ нѣсколько лодокъ, едва замѣтно покачиваясь, какъ будто убаюкивая своимъ качаніемъ лодочниковъ, вытянувшихся на днѣ лодки. Неподалеку отъ лодокъ, толпа мальчишекъ бросаетъ камешки въ воду и слѣдитъ за кружками, которые они образуютъ; дальше по берегу, двѣ дѣвушки полоскаютъ бѣлье и дружно, однообразно раздается стукъ ихъ вальковъ.
   -- Что же она-то? спросила одна изъ дѣвушекъ, средняго роста, брюнетка, лѣтъ 19, съ смуглымъ лицомъ.
   -- Разумѣется что! у ней одна расправа. Дѣло не дѣло -- все колотитъ, отвѣчала высокая, стройная дѣвушка, пріостановившись полоскать бѣлье и утирая глаза свои чернымъ фартукомъ.
   -- Какая эта жизнь, Господи Боже мой! день-то деньской мотаешься, мотаешься, всѣмъ хочешь угодить, за всѣхъ работу справляешь, и то тебѣ все не въ угоду; и не пройдетъ-то ни единаго денечка, чтобы она не ругала меня, и не попрекнула кускомъ хлѣба, такъ что иной разъ и кусокъ хлѣба поперекъ горла станетъ.
   -- Что же дѣлать, вѣрно ужъ участь наша такая! вотъ хоть бы мнѣ, только и словъ, что подкидышъ! а кто ей велѣлъ брать меня? ежели дурна, такъ прогнала бы отъ себя.
   Въ это время на плотъ вбѣжала дѣвушка низенькаго роста, рябо* вліяя, довольно некрасивая собой, покрытая пунцовымъ шелковымъ платкомъ, и въ ситцевомъ накрахмаленномъ платьѣ.
   -- Здравствуйте, дѣвыньки! сказала она весело, ставя на плотъ три пустыя корзины.
   -- Здравствуй, Лиза, отвѣчали дѣвушки, продолжая полоскать бѣлье.
   -- Гдѣ ты была? спросила одна изъ нихъ.
   -- Да вотъ ягоды продавала, малину да крыжовникъ; давеча забѣжала было къ тебѣ, думала Ягодокъ дать, да Петрушка сказалъ, что ты въ поле ушла; Соню тоже не застала дома,-- такъ и пошла по дачамъ.
   -- А развѣ хозяйка не побранила бы тебя за это?
   -- У меня мамынька добрая, если бы я роздала и цѣлую корзину, и то не осерчала бы.
   -- Значитъ тебѣ хорошо тамъ жить?
   -- Хорошо, просто умирать не надо. Просто, какъ родную дочь холитъ: вечоръ купила мнѣ шолковое платье съ оборками, 25 рублевъ дала; брошку бриліантовую подарила. Всего-то у меня теперь вволю.
   -- Да у твоей маменьки велика ли семья?
   -- Нѣтъ. Только и есть: мама, тетка Палагея старенькая старушка, питомецъ Летя 21 года, да я,-- вотъ и вся семья.
   -- А развѣ хозяина-то нѣтъ?
   -- Онъ умеръ по запрошлую зиму: домъ каменный, двухъ-этажный послѣ себя оставилъ. На верхъ-то жильцовъ пускаемъ, а внизу сами живемъ.
   -- А много тебѣ еще осталось выжить у ней?
   -- Два годка. Да что мнѣ,-- я и не пойду отъ нея; хоть бы вѣкъ такъ пожить пришлось. Помолчавъ немного, она спросила:-- а тебѣ, Поля, сколько еще осталось!
   -- Мнѣ одинъ годъ, отозвалась высокая дѣвушка, приподымаясь отъ бѣлья.
   -- А тебѣ, Соня?
   -- А мнѣ еще три года, отвѣчала брюнетка.
   -- Тебѣ, значитъ, Дольше насъ всѣхъ еще маяться!
   Соня молчала, только по ея щекамъ скатились двѣ крупныя слезинки.
   -- Знаете что, дѣвыньки? мнѣ тетка Палагея сказывала, что маменька насъ съ Петей хочетъ повѣнчать, какъ только я года выживу, и все имущество на насъ записать.
   -- Дай Богъ тебѣ. Русскіе къ намъ лучше, чѣмъ эти нѣмцы; по крайней мѣрѣ, хоть работаешь съ ними вмѣстѣ, да и зря не обидятъ.
   Лиза встала съ корзинки, на которой сидѣла.
   -- Охъ, заболталась я съ вами, дѣвыньки! вишь, никакъ хотятъ переѣзжать на другую сторону. Побѣгу скорѣе къ пристани да поѣду, а съ одной-то дорого возьмутъ.
   -- Да никакъ они уже отчаливаютъ, сказала Соня.
   -- Нѣтъ. Я имъ махну! И Лиза принялась махать въ воздухѣ своимъ платкомъ, вбѣгая на крутой берегъ.
   -- Мнѣ что-то грустно, сказала Поля, по уходѣ Лизы.-- Живу я здѣсь долго, а чему выучилась: картофель рыть да землю пахать? Что будешь дѣлать, какъ выйдешь отсюда да переѣдешь въ городъ? Хоть бы братишку съ сестренкой удалось отыскать.
   -- Развѣ у тебя есть родные? ты знаешь? спросила Соня, пристально посмотрѣвъ на Полю.
   -- Знать-то знаю, да ужь вотъ давно о нихъ слуху никакого нѣтъ. Теперь Христосъ ихъ знаетъ, гдѣ они. Да я и мать-то свою знаю. Сколько разъ видѣла.
   -- Какъ же это такъ? Что же она тебя не взяла?
   -- Богъ ее знаетъ, отчего. Видишь ли, когда я еще жила у чухонъ, мнѣ было тогда семь лѣтъ, я теперь это все, какъ во снѣ, вижу. Разъ поѣхала чухонская мать въ городъ и меня съ собой взяла: пріѣхали мы на Пески и вошли въ большой домъ, прямо въ комнаты, а въ комнатахъ-то все ковры да бархатъ; постояли немного, гляжу: вышла къ намъ барыня, высокая, красивая такая; поздоровалась съ матерью и меня поцаловала и повела насъ въ свою спальну, а ужь тамъ-то, чего-чего не было! Посидѣли, поговорили и уѣхали съ чухонской матерью въ свою деревню.
   -- А ро дна я-то мать дала что нибудь?
   -- Цѣлый узелъ всякой всячины надавала. Вотъ какъ ѣхали мы назадъ, чухонская-то мать и сказала мнѣ, что мы были у родной матери моей, что она купчиха богатая. Послѣ этого, я еще была у нея раза три, и сколько чухонская мать ни уговаривала ее взять меня, да у ней всегда былъ одинъ отвѣтъ: еще время не пришло, нельзя теперь, подожди немного. А при ней жили: сестренка моя лѣтъ 9, да братишка лѣтъ 10 -- это будто законныя дѣти отъ покойнаго мужа. Мы все ждали, что вотъ пріѣдетъ она за мной, да не тутъ-то было. Прошелъ еще годъ: мы опять поѣхали къ матери, пріѣзжаемъ, а ея ужь нѣтъ на старой квартирѣ. Насилу-то мы ее розыскали въ маленькой, грязной комнатѣ; какъ вошли мы къ ней, она даже, бѣдная, заплакала: вотъ, говоритъ, до чего я дожила, погляди на меня! А сама выпимши немного, худая да оборванная такая. Сестренка съ братишкой по двору бѣгали, тоже грязныя и оборванныя. Узнала я послѣ, что жилъ съ нею какой-то баринъ, и, однажды, напоилъ ее пьяную, обобралъ всѣ векселя и деньги, и серебро, да и уѣхалъ, Богъ вѣсть куда. Какъ очнулась она, глядитъ кругомъ -- пусто; бросилась къ комоду, гдѣ были деньги, глядь -- ничего нѣтъ. Такъ она бѣдная тутъ же замертво упала, да съ тѣхъ поръ и начала пить, и до того дошла, что вся обнищала. Когда меня назначили сюда въ колонію, поѣхала я съ ней проститься, мнѣ было тогда 10 лѣтъ. Сколько я плакала и просилась, чтобы она меня у себя оставила, хоть бы на дворѣ какой нибудь пріютъ дала, лишь бы сюда не ѣхать.-- Голосъ дѣвушки дрожалъ и крупныя слезы катились по ея щекамъ.-- А она меня обняла, продолжала снова Поля: -- обняла крѣпко, поцаловала... Голосъ дѣвушки оборвался и она зарыдала; Соня тоже тихо плакала, слушая разсказъ подруги.-- И говоритъ: "милая моя Поля! прости меня, видитъ самъ Богъ, какъ я тебя люблю и жалѣю, но взять къ себѣ не могу. Не осуждай меня, моя крошка!" а сама едва говоритъ, такъ и рыдаетъ. Долго она со мной говорила, и помню я, Соня, какъ болѣло мое сердце, какъ завидовала я тогда даже собачонкѣ, которая у нихъ жила... Скоро мы узнали, что она до того допилась, что въ кабакѣ умерла.
   -- Упокой Господи ея душу, проговорила про себя Соня и вздохнула.
   Поля, наклонившись надъ бѣльемъ, истерически рыдала.
   -- Ну, а братъ и сестра куда дѣвались? спросила Соня.
   -- Кто-то Христа ради взялъ къ себѣ, отвѣчала Поля.
   -- Такъ и не знаешь, гдѣ они?
   -- Нѣтъ.
   -- А гляди-ка, Поля, какая туча, сказала Соня, взглянувъ на небо,-- вѣрно дождикъ будетъ. Пойдемъ!
   -- Я ужь готова, пойдемъ, отвѣчала грустно Поля, ставя себѣ на голову корзину съ бѣльемъ, и обѣ дѣвушки проворно пошли на берегъ.
   Между тѣмъ, вѣтеръ становился все сильнѣе и сильнѣе; вотъ подулъ онъ съ сѣвера и потянулъ за собой маленькія сѣрыя облачка, которыя все больше и больше сгущались, застилая собою все небо, и длинная черная тѣнь налегла на Неву.
   -- Вонъ хозяйка съ хозяиномъ сидятъ у воротъ, прощай, Соня! сказала робкая Поля и прибавила шагу.
   -- Ишь, право, хоть бы годка три еще у насъ пожить,-- дѣвка огонь! проговорилъ колонистъ лѣтъ 60, обращаясь къ колонисткѣ, сидѣвшей около него, приземистой женщинѣ лѣтъ 48, съ калмыцкимъ лицомъ, когда съ ними поровнялась Поля съ корзиной на головѣ.
   -- Д", ужь нечего сказать. За десятерыхъ успѣетъ, отвѣчала ко лонистка по нѣмецки.
   -- Дѣвка-то огонь, нечего сказать, да тово, помолчавъ немного. Флегматически проговорилъ колонистъ.
   -- Что тово?
   -- Какъ, что? значитъ, ты дура баба, когда не понимаешь: земли-то прибавилось 10 десятинъ, а работниковъ-то убавится; Полька-то уйдетъ черезъ годъ, тогда, значить, и нанимай работниковъ, потому что однимъ не справиться. *
   Но жена не слушала мужа. Въ головѣ ея вертѣлись планы одинъ другаго вѣрнѣе, какъ бы обвинить передъ смотрителемъ Польку, и такимъ образомъ оставить ее у себя еще на нѣсколько лѣтъ. Наконецъ, въ ея большихъ сѣрыхъ глазахъ блеснула радость.
   -- Не тужи, старикъ, мы оставимъ Польку у себя еще года на три, смазала она, и злая улыбка пробѣжала по ея губамъ.
   Не понявъ сразу, что говорила жена, колонистъ раскрылъ свои большіе оловянные глаза, и съ изумленіемъ посмотрѣлъ на нее,
   -- Что такъ смотришь?
   -- А! вдругъ, какъ будто со сна, отозвался колонистъ.
   -- Польку оставимъ еще у себя пожить.
   -- Какъ? Вѣдь она знаетъ, что черезъ годъ уйдетъ отъ насъ, да и смотритель скоро пріѣдетъ.
   -- Смотритель-то? спросила жена, лукаво взглянувъ на мужа.
   -- Да, смотритель.
   -- Знаю я вашего смотрителя! дать ему три рубля да полштофъ водки, вотъ тебѣ и все: и Польку оставитъ, и вину самъ найдетъ.
   Заблистали глаза у колониста, но онъ старался не обнаружить передъ женой свою внутреннюю радость, а только шмыгнулъ носомъ и началъ вытирать клѣтчатымъ платкомъ потъ, катившійся съ его лица. Между тѣмъ, крупный дождикъ начиналъ уже накрапывать.
   -- А какъ дѣвка-то пожалуется? спросилъ робко мужъ.
   -- Не таковская; вонъ въ позапрошломъ году Карловна да Иваниха то же сдѣлали, а ничего имъ не было, да и никто не узналъ.
   -- Гм... промычалъ колонистъ, вставая съ лавки и медленнымъ шагомъ направляясь къ крыльцу.
   Жена молча послѣдовала за нимъ.
   

IV.

   Насталъ іюль мѣсяцъ. Въ колоніяхъ и въ ближайшей русской деревнѣ объявили, что скоро будетъ смотритель. Всполошились колонисты, велѣли воспитанникамъ пріумыться и пріодѣться, и въ этотъ день накормили ихъ до сыта и даже кофиемъ напоили. Въ понедѣльникъ, часу въ 10 утра, на берегъ взъѣхала телѣжка, запряженная парою пѣгихъ казенныхъ клячъ. Мужчина пожилыхъ лѣтъ, въ черной шинели на распашку, сидѣлъ въ ней, грозно поглядывая на домики колонистовъ, мимо которымъ онъ проѣзжалъ. Вскорѣ худощавый кучеръ осадилъ лошадей передъ домомъ въ пять оконъ съ мезониномъ, довольно старой постройки. Около дома лежало множество бревенъ, вѣроятно для поправки его. Передъ окнами былъ разведенъ большой палисадникъ, около ограды котораго, выходящей на Неву, была сдѣлана деревянная скамейка, а противъ нея стоялъ круглый столъ. Пріѣзжій слѣзъ съ телѣжки и вошелъ на большой чистый дворъ,
   -- А! милости просимъ, дорогой гость! кричалъ толстякъ колонистъ, вышедшій изъ-подъ навѣса на встрѣчу пріѣзжему.
   -- Здравствуй, да вправду ли дорогой? отвѣчалъ пріѣзжій, плутовски улыбаясь и поглядывая на толстяка.
   -- Какъ же, какъ же! еще бы не дорогой былъ! Ей, Окся! крикнулъ онъ, обращаясь къ молодой дѣвушкѣ, показавшейся на крылымъ.
   -- Скажи-ка, чтобы намъ приготовили закусить, скажи, что дорогой гость пріѣхалъ! И взявши подъ руку пріѣзжаго, толстякъ направился къ крыльцу.
   -- Прежде, чѣмъ закусить, надо, братъ, дѣломъ заняться, заговорилъ внушительно пріѣзжій, обращаясь къ толстяку и почесывая затылокъ.
   -- Закуска закуской, а дѣло дѣломъ; пойдемте-ка въ мою хату да перекусимъ чего нибудь, а тогда и за дѣло примемся, говорилъ толстякъ, вводя гостя въ комнату.
   -- Да ужь ты вѣчно такой; къ тебѣ какъ заберешься, такъ и дѣлай по твоему.
   Пріѣзжій усѣлся на кожаный диванъ, вытянувъ ноги и засунувъ руки въ карманы. Толстякъ подошелъ къ двери, ведущей въ другую комнату, и крикнулъ:
   -- Подавайте живѣе, а то горло пересохло!
   Дверь отворилась и въ комнату взошла Окся, неся въ рукахъ подносъ съ закуской. Смотритель улыбнулся и началъ потирать руки. Окся, поставивъ закуску, хотѣла было уйти.
   -- Постой-ка, любезная! крикнулъ смотритель.
   Окся остановилась и опустила глаза.
   -- Ты воспитанница?
   -- Да-съ! отозвалась дѣвушка, покраснѣвъ.
   Въ это время, толстякъ, отчасти взволнованный, началъ наливать водку въ рюмки.
   -- Что, каково тебѣ жить? а!
   Окся молчала, только лицо ея мгновенно поблѣднѣло и тихій затаенный вздохъ вырвался изъ ея груди.
   -- Что же ты молчишь? отвѣчай! хорошо, такъ ладно; дурно -- такъ мѣсто перемѣнишь.
   Но дѣвушка хорошо знала, что это были только одни слова, что послѣ жалобы ея участь то же не перемѣнится.
   -- Что же ты молчишь? крикнулъ вдругъ толстякъ на Оксю.
   -- Хорошо, проговорила она, подавляя въ себѣ рыданія.
   -- Что же ты рюмишь, коль хорошо! спросилъ сердито смотритель.
   -- Такъ, проговорила она и вышла изъ комнаты. Пришедши въ кухню, она уткнула лицо свое въ подушку и горько заплакала. Ѳекла посмотрѣла на Оксю,
   -- Будетъ тебѣ убиваться-то. Господи, грѣхъ какой! извелась дѣвка совсѣмъ, говорила Ѳекла охая и покачивая головой: -- чѣмъ надрываться-то, лучше поди да скажи -- вѣдь пріѣхалъ смотритель-то?
   Окся приподняла голову. Глаза ея были красны.
   -- Ну, оправься; да ступай съ Богомъ, скажи ему!-- уговаривала Ѳекла.
   -- Я ужь сказала, что мнѣ хорошо, проговорила Окся дрожащимъ голосомъ.
   Ѳекла, при этихъ словахъ, сначала посмотрѣла на нее, какъ будто не понявъ, въ чемъ дѣло, потомъ плюнула и отвернулась.
   -- Вѣрно, сладка тебѣ жизнь-то! проговорила она сердито:-- мученицей вѣрно святой хочешь быть!
   Между тѣмъ, смотритель, уконтеновавшись, какъ слѣдуетъ, съ краснымъ носомъ и съ слезливыми глазами сидитъ на диванѣ и куритъ трубку, стараясь пустить изо рта дымъ кольцомъ, что ему никакъ не удается.
   -- Тьфу ты, пострѣлъ эдакій! говоритъ нетвердо смотритель:-- совсѣмъ устарѣлъ! даже кольца не умѣю пустить. Эхъ! прошла молодость!
   -- Да ты, братъ, и теперь еще не старъ! гляди-ка, какой молодецъ) говоритъ толстякъ, лицо котораго отъ вина сдѣлалось багровымъ.
   При этихъ словахъ, смотритель пріосанился, и его глаза быстро забѣгали.
   -- Нѣтъ ужь, братъ, устарѣлъ, что ни говори. Помолчавъ немного, онъ продолжалъ.-- А никакъ пора и за дѣло приняться? а? какъ ты думаешь? И онъ дружески ударилъ толстяка по плечу.
   -- Пожалуй, отвѣчалъ толстякъ, наливая водку въ рюмки:-- вотъ пропустимъ на дорожку да и пойдемъ.
   Между тѣмъ, вѣсть о пріѣздѣ смотрителя быстро разнеслась по колоніи, и питомцы одинъ за другимъ собирались на дворъ толстяка., Боже! какое разнообразіе одеждъ и лицъ! Здѣсь были и изнуренныя лица, межъ которыхъ рѣзко выдавалось нѣсколько лицъ полныхъ а здоровыхъ. На всѣхъ на нихъ лежалъ общій отпечатокъ запуганности и робости. Робко поглядывали питомцы на дверь, откуда долженъ былъ выйти смотритель, не у одного забилось сердце и вырвался тяжелый вздохъ, когда онъ вдругъ показался на крыльцѣ, обнявшись съ толстякомъ. Подошедши ближе къ питомцамъ и обведя ихъ мутными глазами, онъ хриплымъ голосомъ спросилъ:
   -- Вы всѣ здѣсь?
   -- Всѣ, отозвались робко питомцы.
   -- Ну, кто недоволенъ житьемъ, выходите и говорите!
   Въ толпѣ послышался шопотъ Наконецъ изъ нея выступали три дѣвушки и четыре мальчика. Мольбы и стоны огласили весь дворъ. Питомцы жаловались на свое дурное житье, прося ихъ хоть въ кабалу отдать, лишь бы взягь отъ хозяевъ. Смотритель выслушалъ все, спросилъ фамиліи хозяевъ и, обратившись къ дѣвушкѣ съ подвязанной щекой, сердито спросилъ ее:
   -- Что у тебя щека завязана?
   -- Хозяйка ударила щепкой и разсѣкла.
   -- Покажи? сказалъ смотритель. Дѣвушка повиновалась и показала разсѣченое мѣсто. Во всю щеку былъ глубокій шрамъ, въ которомъ виднѣлась змекппяоя кровь.
   -- За что это она тебя?
   -- Щи нечаянно пролила, проговорила дѣвушка со слезами и глазахъ.
   -- Хорошо. Ступайте "сторону, я дѣло разберу! сказалъ смотритель, идя дальше.
   Онъ подошолъ къ высокой стройной дѣвушкѣ съ открытымъ кроткимъ лицомъ; въ ея продолговатыхъ синихъ глазахъ казалось невозмутимое спокойствіе. Когда къ ней подошелъ смотритель, она кротко взглянула на него и тотчасъ опустила глаза въ землю. Во всемъ ея существѣ, закаленномъ страданіями, было что-то гордое, непреклонное.
   -- Ты Палагея Яковлева No 255? сказалъ смотритель, взглянувши въ книгу.
   -- Я-съ, отвѣчала, дѣвушка.
   -- Иванъ Карловъ! крикнулъ смотритель, обводя главами стоявшихъ поодаль нѣсколькихъ колонистовъ и колонистовъ, хозяевъ этмъ несчастныхъ. Но вмѣсто Ивана Карла, изъ толпы выступила приземистая колонистка съ калмыцкимъ лицомъ.
   -- Тебѣ что нужно? спросилъ смотритель.
   -- Я жена Ивана Карлова.
   -- А гдѣ же мужъ? развѣ онъ не знаетъ, что я долженъ пріѣхать нынче? куда онъ уѣхалъ? 1
   -- Онъ не уѣхалъ, ваше благородіе, а лежитъ боленъ, такъ что не можетъ встать съ постели, проговорила колонистка, сдѣлавъ плаксивую физіономію.
   -- Вотъ, отъ васъ меньше чѣмъ черезъ годъ отходитъ питомица Пелагея; ей кончается срокъ, сказалъ смотритель, и отвернувшись пошолъ было прочь, но услышавъ голосъ колонистки, онъ остановился и сердито взглянулъ на нее.
   -- Ваше благородіе, позвольте мнѣ вамъ доложить,
   -- Ну, что! докладывай! крикнулъ нетерпѣливо смотритель.
   -- Она повинна, проговорила какъ-то вдругъ колонистка, какъ будто сама боясь своихъ словъ.
   Смотритель захлопалъ глазами и искоса посмотрѣлъ на дѣвушку, которая услыша на себя обвиненіе, вдругъ устремила свои спокойные глаза на хозяйку, и замѣтная блѣдность покрыла ея лицо.
   -- Что же такое она сдѣлала? спросилъ смотритель, сдвинулъ брови.
   -- Ваше благородіе, позвольте это вамъ однимъ сказать, при всѣхъ больно зазорно говорить,
   -- Хорошо, проговорилъ онъ и, велѣвъ ей отойти прочь отправился дальше продолжать распросы. Обошедши всѣхъ питомцевъ, онъ направился къ дому, хмуря брови и стараясь придать какъ можно больше важности своему лицу. Его помутившіеся глаза не замѣтили и^хъ слезъ, которыя катились по изнуреннымъ щекамъ нѣкоторыхъ питомцевъ; онъ не слышалъ этихъ затаенныхъ вздоховъ, которые невольно вырывались изъ груди этихъ несчастныхъ. Но видѣла все и слышала добрая старушка Ѳеклуша, стоявшая на крыльцѣ въ продолженіи распросовъ смотрителя, и когда онъ проходилъ мимо моя нетвердыми шагами, она съ досадой отвернулась.
   -- Постылая рожа, собака эдакая! ишь нализался, чтобъ тебѣ!... проговорила она сердито, и утеревъ глаза, тихо побрела въ кухню.
   Пришедши домой, смотритель велѣлъ позвать къ себѣ колонистовъ, на которыхъ были жалобы. Онъ сидѣлъ на диванѣ съ раскраснѣвшимся лицомъ я растрепанными волосами. Передъ нимъ почтительно стояли пять колонистовъ, въ длинныхъ суконныхъ сюртукахъ, заложивъ руки за спину; стояла здѣсь и приземистая колонистка, уже успѣвшая переговорить наединѣ съ нимъ, и радостно поглядывало вокругъ. По лицу ея видно было, что дѣло кончилось въ ея пользу.
   -- Все это они неправду говорятъ, оправдывались колонисты, обращаясь къ смотрителю.
   -- Врете, канальи! кричалъ смотритель, хлопая глазами:-- врете! Всѣхъ у васъ отниму, и недадутъ вамъ больше никогда. Тутъ смотритель принялся ругать ихъ, какъ попало. Колонисты старались оправдаться, но все было напрасно,-- смотритель и слушать не хотѣлъ. Но толстякъ мигнулъ колонистамъ, которые тотчасъ же приблизились къ смотрителю и жалобнымъ голосомъ стали его упрашивать не сердиться, а дѣло покончить мирно. Они доказывали ему, что имъ нельзя обойтись безъ воспитанниковъ въ такую дѣловую пору, и просили смотрителя положить гнѣвъ на милость. Долго кобянился смотритель и кончилъ тѣмъ, что взявши съ каждаго дань, велѣлъ позвать къ себѣ воспитанниковъ, принесшихъ жалобы. Они явились, робко и боязливо поглядывая на своихъ хозяевъ. Вошла вмѣстѣ съ ними и Пелагея.
   -- Вотъ... началъ заикаясь говорить смотритель: -- хозяева говорятъ, что вы лѣнитесь работать и ведете себя дурно. Васъ нужно бы было еще за это оштрафовать, но я вмѣсто этого, оставляю васъ на прежнихъ мѣстахъ... А ты, обращаясь къ Пелагеѣ сказалъ онъ: -- за твою одну, остаешься еще на три года.
   Задрожала дѣвушка, и слезы выступили изъ ея глазъ, попыталась было она возвысить свой голосъ, чтобы оправдаться, но смотритель приказалъ ей выйти вонъ. Ни одного стона, ни одной жалобы невырвалось изъ устъ воспитанниковъ, и затаивъ свое горе, опустивъ головы на грудь, они тихо вышли изъ комнаты,
   "Господи! думала Поля идя къ своему дому; что я сдѣлала, что меня ошрафовали! Господи! порѣшу я съ собой! Лучше умереть, чѣмъ остаться здѣсь! И остановившись на крутомъ берегу Пены, она задумалась; -- Три года! Господи, еще три года! проговорила она почти вслухъ, и безъ чувствъ повалилась на землю.
   

V.

   Но вотъ минуло Варѣ 15 лѣтъ; теперь она хорошо стала понимать свое грустное положеніе; она чувствавала себя обязанной своей воспитательницѣ, которая ее, брошенную своей родной матерью, призрѣла и кормитъ. Варя была хороша собой. Худощавая, средняго роста, съ бѣлымъ, нѣжнымъ отъ природы лицомъ, на которое однако изнурительная жизнь и лучи палящаго солнца наложили свою смуглую тѣнь; черные, большіе умные глаза всегда были грустны; черные густые волосы заплетенные въ двѣ косы, два раза обвивали ея маленькую круглую голову; маленькій, слегка вздернутый носикъ, тоненькія черныя брови на открытомъ лбѣ; вообще въ этомъ худомъ и изнуренномъ личикѣ было такъ много нѣжнаго и привлекательнаго, что не смотря на ея изорванную, уродливую одежду, она казалась несравненно лучше разодѣтыхъ дочерей Марѳы. День за день проходила безотрадная, одинокая жизнь Вари; одинъ только Ѳедя былъ ея другомъ, съ которымъ и горе радость она дѣлила. Она видѣла, что Ѳедя жалѣетъ ее и любитъ, и всей дутой привязалась къ нему. Но скоро насталъ день, въ который и эту послѣднюю радость отняли* у нея.
   Однажды въ августѣ мѣсяцѣ, передъ домикомъ Генріетты остановилась карета, запряженная парою здоровыхъ лошадей. Изъ нея проворно вышла дама, вся въ черномъ, лѣтъ 37, худенькая, блѣдная. Приказавъ отъѣхать отъ дома кучеру, она поспѣшно въ него вошла. Вся взволнованная, она въ короткихъ словахъ объяснила Генріеттѣ, что она мать Ѳеди и теперь пріѣхала за нимъ. Какъ громомъ поразило это извѣстіе добрую Генріетту, она не вѣрила ушамъ своимъ, что отъ нея хотятъ взять ея Ѳедю, котораго она такъ любила и берегла, какъ роднаго сына. Но необходимость заставила ее разстаться съ милымъ питомцемъ, который сначала испугался и не рѣшался подойти къ матери, робко поглядывая на доброе лицо пріѣзжей. Близкія сосѣдки тотчасъ развѣдали, въ чемъ дѣло, и съ любопытствомъ заглядывали на дворъ и въ окна Генріетина домика; вышла и Варя за ворота. Сердце ея отчего-то сжалось, страшная грусть овладѣла ею, и непрошенныя слезы выступили на глазахъ ей. Вскорѣ изъ за воротъ показалась дама, ведя за руку Ѳедю, ужо вдѣтаго въ короткое черное пальто. За ними шли Генріетта и Маша съ заплаканными глазами. Колонисты, столпившись въ кружокъ, съ удивленіемъ смотрѣли на эту сцену. Завидя Варю, Ѳедя кивнулъ ей головой и медленно послѣдовалъ за матерью въ карету. Карета тронулась, Ѳедя, высунувшись изъ окна, кричитъ Варѣ: правдой!... но она не слышитъ. Она только видитъ его, навсегда уѣзжающаго отъ нея и оставившаго ее одну, несчастную, среди этихъ злыхъ людей. Она чувствуетъ что силы ее оставляютъ и, прислонившись къ столбу воротъ, стоитъ недвижно, едва дыша...
   Вотъ ужь и зима прошла съ своими вьюгами и непогодами, а жизнь Вари не улучшилась. Вотъ и лѣто пришло. Не разъ думала она о Ѳедѣ, вспоминала всѣ его слова, его добрый и ласковый вмръ, его милое и дорогое ея сердцу лицо... Однажды, когда она шла съ коромысломъ на Неву, Генріетта остановила Варю.
   -- Тебѣ Ѳедя поклонъ прислалъ. Поди-ко, какой онъ сталъ красавецъ -- я даже не узнала! одѣтъ во все тонкое, причесанъ, бѣленькій такой, а комнаты словно палаты какія. Мать его вышла ко мнѣ, обрадовалась, повела по всѣмъ комнатамъ. "Вотъ, говоритъ, посмотри, гдѣ нашъ Ѳедя живетъ!" -- а я ужь и говорить-те, глядя на него, не ногу! Подарилъ онъ мнѣ, мой милый, 5 р. и велѣлъ тебѣ поклонъ передать.
   И живо представились Варѣ тѣ неодолимыя преграды, которыя ее отдѣляютъ отъ Ѳеди и уничтожить которыя нельзя. Послѣдняя надежда увидать когда нибудь его изчезла, и блѣдная, убитая, простившись съ Генріеттой, Варя тихо пошла домой. Въ первый разъ въ жизни, она почувствовала какую-то непонятную боль въ груди и поставилъ ведра на полъ около плиты, совершенно изнеможенная опустилась на лавку. Глухой, сухой кашель вырвался изъ ея груди.
   Дня черезъ четыре, черезъ Неву перевозили простой досчатый гробъ. Перевозили его изъ колоніи въ русское село, расположенное на противоположномъ берегу рѣки. Тамъ Варю отпѣли и опустили на вѣчный покой...

Е. Новикова-Зарина.

"Современникъ", No 12, 1863

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru