Зарин Андрей Ефимович
Термоген

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Андрей Зарин

Термоген

   "Черный ангел: Фантастика Серебряного века. Том IV": Salamandra P.V.V.; 2018
   

I

   -- Вот, изволите ли видеть, -- в раздражении сказал мне командир второй роты. -- Я его послал на батарею, чтобы он передал мое поручение, а он встретился там с каким-то офицером, два часа провел с ним в беседе о взрывчатых веществах и, только уходя, вспомнил о моем поручении. Помилуй Бог, это не офицер, а одно недоразумение!
   Он сердито бросил окурок папиросы и придавил его ногой. Я засмеялся.
   -- Так оно и есть, Егор Степанович, -- ответил я. -- Заметьте, что он приват-доцент, готовится к кафедре и при этом химик.
   -- Ах, черт его дери! -- сердито буркнул капитан. -- Здесь нужны не химики, а простые исполнительные офицеры. Вы ему, пожалуйста, внушите это, голубчик.
   -- Слушаю, только вряд ли он меня даже расслышит.
   -- Ну, повлияйте; держите его построже; гоняйте чаще.
   -- Слушаю, -- повторил я и пошел к своему взводу.
   Разговор касался прапорщика запаса, Павла Дмитриевича Тригонова. Я был поручиком, командовал взводом, числился кандидатом в ротные, а Тригонов был у меня младшим офицером. Правда, он не был военный, даже по внешнему виду: маленького роста, близорукий, несмотря даже на очки, с головой, ушедшей в приподнятые плечи, с жиденькими волосами на бороде и усах, с небольшой лысиной, хотя ему было всего 27 лет, и нежными белыми руками. Серая солдатская шинель висела на нем больничным халатом, шашка то путалась между ногами спереди, то была сдвинута совсем назад, папаха налезала совсем на уши. Перед нами он всегда словно стеснялся, а если нужно было командовать или разговаривать с солдатами, то он, видимо, чувствовал себя совсем несчастным; поправлял очки, кашлял, говорил каждому рядовому "вы" и словно подыскивал слова.
   Занимался он беспрерывно, но все не военным делом. То у него в руках записная книжка, и он что-то вычисляет, исписывая ее странички, то книга, которую он читает с такой жадностью, как гимназист Шерлока Холмса, а если не пишет и не читает, то сидит, съежившись в комок, и глаза его рассеянно блуждают или сосредоточенно смотрят в одну точку, а он, перебирая нежными пальцами свою редкую бородку, так погружается в свои думы, что его надо было окликнуть два-три раза прежде, чем он придет в себя. Солдаты любили его по своему, но, как начальство, не признавали вовсе и, понятно, унтер-офицер имел в глазах их гораздо большее значение. Он был и храбр, но по-своему; вернее, храбрость его была от рассеянности и от сосредоточенных мыслей. Однажды, когда нас буквально засыпали шрапнелью и снарядами и мы сидели в окопах, не смея высунуть носа, он, погруженный в свои мысли, одиноко сидел на совершенно открытом месте под деревом. Когда адская стрельба стихла и мы вылезли из окопов, то с удивлением увидали его спокойно сидящим с записной книжкой и карандашом в руке. Я подбежал к нему и окликнул:
   -- Павел Дмитриевич, вы живы?
   Он не сразу отвлекся от своей работы, а потом поднял глаза и, испуганно вставая, спросил:
   -- Что? Я нужен?
   Мы все засмеялись, а капитан только махнул рукой:
   -- Никакой снаряд его не тронет!..
   К сожалению, он ошибся.
   Случалось нам ходить в атаку, наш Тригонов не отставал от всех. Он обнажал свою шашку, оглядывался на своих солдат, диким голосом кричал: "Вперед!", даже бежал, даже кричал "ура", но затем отдавался своим мыслям и в самый разгар рукопашного боя я видел его спокойно стоящим в позе задумавшегося Сократа.
   Человека не переделаешь. Я видел в нем ученого, увлекавшегося какими-то задачами, и оставлял его в покое. Как знать, может быть, в его голове зарождалось такое же великое открытие, как атомистическая теория Менделеева. Ко всему он был великолепной души человек, мягкий, увлекающийся, всесторонне образованный, и с ним приятно было вести беседу, если только разговор не касался химии. Тогда беда! Он сразу загорался и был способен в окопах, среди рвущихся снарядов, забыв обо всем окружающем, прочесть целый курс органической или неорганической химии. Один раз как-то в разговоре упомянул кто-то о пикриновой кислоте {...пикриновой кислоте -- Пикриновая кислота (также мелинит, лиддит) -- нитропроизводное фенола; пикриновая кислота и ее соли используются как взрывчатые вещества.}, и он тотчас прочел нам целую лекцию. Лицо его оживилось, глаза загорелись, и он, вероятно, думал, что импровизирует поэму.
   Как бы то ни было, я лично любил и уважал Тригонова, солдаты его любили и не уважали, высшие офицеры уважали и не любили. А Тригонов не замечал ничего окружающего и жил со своими думами и записной книжкой, исполняя свои обязанности по мере сил. Понятно, если бы это было не на войне, а в строевой службе мирного времени, Тригонов был бы на беспрерывном замечании, под постоянными арестами и, вероятно, в конце концов, изгнан со службы, как никуда не годный офицер; но на войне всякий человек дорог.
   Я с Тригоновым постоянно старался жить вместе. Когда удавалось захватить какую-нибудь халупу, я непременно тащил его с собой. Сам о себе он бы не позаботился. В окопах также я помещал его в своей каморке, которую мой денщик старался обставить всевозможными удобствами. Толстый слой соломы лежал на земле, и к стенам были прислонены доски. Из досок или ящиков Анисим устраивал нечто вроде дивана, и всегда в нашей железной печурке горели или торф, или дрова. Этот же Анисим с особенной внимательностью относился к Тригонову и часто говорил про него:
   -- Выросла борода и офицер в некотором роде, а можно сказать, как ребенок. Не скажи ему: "Ваше благородие, кушать пожалуйте", так он целые сутки без еды просидит.
   

II

   Мы были за Стрыковым. Там происходили беспрерывные бои, покуда мы не отогнали немцев. Наш полк был в передовой линии. Мы несколько раз ходили в атаку и выбивали немцев из окопов. Мой взвод шел всегда впереди, и Тригонов всегда рядом со мной. Я ни разу не видал в нем смущения или нерешительности, но не видал также, чтобы он хотя раз нанес удар, и могу присягнуть, что на его душе не было ни одного убитого, а на клинке его шашки ни капли неприятельской крови. Шел он вперед твердо, увлекая примером солдат, но в бою не участвовал. "Если его оставить, так его разом забьют", -- говорили солдаты и всегда окружали его внимательной заботой.
   Прошло немало дней, и окончились тяжелые бои; немцы отошли, и мы временно могли отдохнуть. Наш полк прошел через Стрыково и расположился в небольшой деревушке. Мне удалось занять чистенькую маленькую халупу: в одной половине жил старик-крестьянин со своей женой и малым внуком, а другую половину занял я с Тригоновым. Заняли мы ее вечером, и Анисим тотчас угостил нас великолепным куриным бульоном.
   Съели мы его с жадностью, потом съели курицу, стали пить чай, и тогда Тригонов вдруг обратился ко мне:
   -- Так как на короткое время наступило затишье, то я попрошу вас отпустить меня на пару дней в Варшаву.
   -- Как? -- спросил я.
   -- На пару дней в Варшаву. Мне там очень надо быть.
   -- Для чего? Все-таки сейчас еще горячее время.
   На лице Тригонова отразилось настойчивость.
   -- Вы простите, но мне совершенно необходимо. Я непременно должен произвести несколько опытов; там у меня есть один знакомый, а у него лаборатория.
   -- Батюшка, да какие же теперь лаборатории! -- воскликнул я.
   -- Все равно. Во что бы то ни стало, мне нужно два-три дня провести в Варшаве. Я хотел бы проехать в Петроград, но...
   Я замахал руками.
   -- Об этом не может быть и речи. Капитан вас не пустит, командир не пустит.
   -- Я так и думал. А в Варшаву дня на два, на три, это можете позволить и вы.
   -- Контрабандой...
   -- Это как знаете, но необходимо.
   Я чувствовал, что ему, действительно, нужно для чего- то побывать в Варшаве; нашему полку был дан отдых, и я решил на свой страх отпустить Тригонова.
   -- Поезжайте, -- сказал я. -- Только, пожалуйста, не больше двух дней. Я, главное, боюсь, что мы отсюда уйдем, а вы по своей рассеянности нас не найдете.
   Тригонов засмеялся.
   -- Ну, это про мою рассеянность легенды ходят, а когда мне нужно, я не забуду того, что должно сделать: и дорогу найду, и вас разыщу, хоть на дне моря.
   -- Тогда поезжайте. Только во всяком случае поторопитесь.
   -- Я сегодня же и поеду, -- сказал он просто, вставая с лавки. -- Спасибо вам.
   -- Не стоит, -- ответил я, пожимая его тонкую руку. -- Не лучше ли вам отдохнуть и ехать на рассвете?
   -- Нет!
   -- Как знаете! -- и я написал ему ордер с поручением.
   Он торопливо надел полушубок, поверх его солдатскую шинель, опоясался шашкой, нахлобучил папаху, которая сразу обратила его в маленькое чучело, и протянул мне руку.
   -- До свидания!
   -- Всего хорошего, -- сказал я. -- Кстати, Павел Дмитриевич, если не забудете, привезите мне 500 папирос.
   -- 500 папирос, -- повторил он. -- Постараюсь не забыть.
   Он засмеялся детским смехом и вышел.
   Вскоре я услыхал фырканье коня и затем топот копыт у окошка. Тригонов уехал. Я остался один в тесной горенке и невольно улыбнулся, подумав об этом человеке.
   Сидел он в своей лаборатории, занимался своей алхимией, и вдруг судьба вырвала его от реторт и колб и бросила на войну...
   

III

   Прошло три дня, а Тригонов не вернулся. Мы получили назначение выступить, сделали переход в тридцать верст и заняли приготовленные окопы. Видимо, немцы приготовились снова к наступлению, и мы готовились их встретить. А Тригонова все нет. Хорошо, что я догадался оставить записку о месте нашего назначения.
   Только на пятый день объявился мой прапорщик. Был уже вечер, в окопах было смертельно холодно; Анисим разжег железку, я сунул ноги в мешок, завернулся в одеяло и дремал на жесткой постели, устроенной из двух ящиков, когда вдруг услышал голос:
   -- Вот и я!
   Я тотчас же сел и увидел его. Маленькая фигура была вся занесена снегом. Очки запотели, и он походил на слепую сову. Войдя, он прежде всего осторожно поставил на землю какой-то сверток, завернутый в одеяло, потом снял папаху, шинель, протер очки, и я сразу увидел его рассеянное добродушное лицо с виноватой улыбкой на губах.
   -- Папиросы-то я позабыл, -- сказал он.
   Я махнул только рукой.
   -- То есть, не позабыл, собственно; а мне везти их было очень неудобно. Со мной была вот эта поклажа.
   И он указал на сверток.
   -- Это что же?
   -- Победа! -- ответил он.
   -- Отчего вы опоздали? -- сказал я строго, желая показать, что его шутка неуместна. Он виновато улыбнулся.
   -- А я не заметил времени. Как сел за работу, так и не мог очнуться. Я ведь и не спал, то есть спал так, по несколько часов на стуле.
   -- Что же вы делали? -- спросил я.
   -- Ой, большое дело! -- ответил он.
   Тем временем Анисим с деловым видом принес чайник, наполненный снегом, и поставил на нашу железку.
   -- Вы бы переобулись, ваше благородие, -- сказал он Тригонову и тотчас нагнулся и стал стаскивать с него сапоги, потом достал валенки и с заботливостью переобул Тригонова. Тот благодарно кивнул Анисиму.
   Я смотрел на него, и мне казалось, что на лице его отражается какое-то особенное, новое выражение; как будто спокойствие, какое-то горделивое сознание полного удовлетворения. Раньше он был погружен в задумчивость, а теперь, напротив, его глаза смотрели светло и, пожалуй, весело. Вода закипела; я встал, заварил чай, и мы выпили по два стакана. Потом я сказал:
   -- Мы ждем немцев, но их до сих пор нет, и пока что недурно хорошо выспаться.
   Анисим уже приготовил подобие ложа для Тригонова, достал его мешок и широкое одеяло, толстое, как попона. Тригонов закутался и лег.
   В нашей душной яме стало тепло. Я уже совсем засыпал, когда Тригонов вдруг окликнул меня и взволнованно заговорил.
   -- Я не могу сегодня молчать. Вы знаете, я сделал замечательное открытие... по военной части. Вы знаете... -- голос его выдавал волнение; лица его в темноте я не видел. -- Если мы его применим теперь на войне, то немцы не выдержат, и мы их победим только этой штукой...
   -- Которую вы привезли с собой? -- сказал я.
   -- Вот, вот!
   В моем вопросе была легкая насмешка, но Тригонов не разобрал ее, и мне стало совестно. Я знал, что его имя уже известно науке и что он очень мало походит на шарлатана.
   -- В чем же ваше изобретение? -- спросил я.
   -- Видите ли, -- оживленно говорил взволнованный Тригонов. -- Я добыл особое вещество в жидком виде, как вода... после я, вероятно, сумею его сгустить, но теперь нет времени. Так вот. Если эту жидкость оставить на воздухе, то она начнет быстро улетучиваться. Заметьте! -- воскликнул он, -- несмотря на холод, при 15® мороза, при 20!..
   -- Ядовитые газы? -- спросил я.
   -- Нет, не то; совсем другое. Видите ли, по мере того, как она улетучивается, она обладает свойством развивать тепло, неимоверное тепло. Могу сказать уверенно, что на окружности 12 саженей во все стороны будет развиваться жар, а не тепло, который дойдет до 500®. Да, до пятисот! Ни одно живое существо не будет в состоянии удержаться. Станет взрываться порох, и если я, например, волью эту жидкость в окопы, то раньше, чем разовьется температура до высшей точки, люди не выдержат и бросятся бежать во все стороны. Я его назвал термогеном.
   Я даже приподнялся на своем месте.
   -- Это не фантазия?
   -- Нет! Я давно об этом думал, а здесь мысли мои прояснились. Я, так сказать, эмпирически открыл это вещество, а потом -- вот теперь -- приехал в Варшаву; у меня там есть знакомый доктор Пяц, он известный химик. Я попросил у него позволения поработать в его лаборатории и добыл это вещество. Опыт я произвел у него на огороде; понятно, в лаборатории нельзя было. И полный успех! Полный...
   Он замолчал, а я был поражен. Действительно, это изобретение было удивительно. Быстрая победа на нашей стороне, если мы применим это средство; но тут же у меня мелькнуло сомнение.
   -- А как пересылать эту жидкость врагу? -- спросил я.
   В темноте послышался вздох.
   -- Вот в этом-то сейчас и задача! Если бы я был артиллеристом... Мне, видите ли, кажется, что ее можно будет разливать в снаряды. Снаряд разорвется, и содержимое расплещется вокруг по земле...
   -- А если во время наполнения снарядов она прольется?
   -- Вот, вот! -- он вздохнул. -- Да и когда наливать будут, все-таки она будет улетучиваться. В такой атмосфере нельзя будет работать.
   Я вздохнул тоже.
   -- Следовательно, ваше изобретение неприменимо.
   -- Я не знаю! Я с собой привез две бутылки и хочу сделать опыт. Изготовлять ее легко, сколько угодно, а эти бутылки я хочу пожертвовать.
   -- А где можно произвести ваш опыт?
   -- Пробраться к немцам, -- сказал он просто.
   -- Ну, дорогой мой, это почти неосуществимо.
   -- Но я проберусь к их окопам и кину свои бутылки, они разобьются, и я увижу, что из этого выйдет. А потом уже можно подумать, как посылать. Ведь затем у нас и голова.
   И он засмеялся. Потом снова оживился и долго говорил о том, как пришел к этой мысли, какими путями теоретически дошел до решения своей задачи, но в его речи было столько специальных терминов, что я совершенно не смог ее усвоить и под его речи крепко заснул.
   На другое утро, когда мы сидели за чаем, я кивнул головой на сверток и спросил:
   -- Это?
   -- Вот-вот! -- он подбежал и осторожно стал разворачивать сверток.
   Две бутылки из-под кваса были тщательно завернуты в солому, войлок и одеяло. Он вынул их и торжественно показал.
   -- Вот! А их действие я испытаю во что бы то ни стало.
   Глаза его блеснули. Я немного встревожился.
   -- Дорогой мой, эта штука очень опасна в наших окопах. Вообразите, что они разобьются...
   -- Да, -- сказал он, -- тогда дело плохо; но я заверну их со всевозможной тщательностью, а потом засуну в угол, под нашу рухлядь; авось, Бог помилует.
   И он улыбнулся детской, ясной улыбкой.
   В эту минуту раздался характерный треск рвущейся шрапнели.
   -- Вот, словно вас дожидались! Кажется, начинается! -- сказал я, вставая, и торопливо вышел из своей ямы.
   Действительно, начиналось. В отдалении показался неприятель, и его густые колонны двигались прямо на наши окопы. В то же время вдали гремели пушки, и над нами стала рваться шрапнель, а следом посыпались и снаряды. Неприятель приближался. Мы допустили его на 300 шагов, когда раздалась команда, и линия наших окопов сверкнула огнями.
   -- Стрельба пачками! -- скомандовал я.
   Залп следовал за залпом; пулеметы затрещали, обливая ряды немцев свинцовыми пулями, словно из лейки.
   Град не выбивает так поля, как наш огонь.
   Ряды немцев падали, как скошенные. Их колонны дрогнули и отступили. Потом второй раз они сделали попытку подойти к нам и снова были отбиты нашим огнем. Они отошла к своим окопам и залегли в какой-нибудь тысяче шагов от нас. Начался артиллерийский бой. На нас тучей понеслись шрапнель и снаряды, и среди них загудели, завыли их знаменитые чемоданы {...чемоданы -- крупнокалиберные снаряды (разг .).}, несущие ураган смерти.
   Нам приходилось тяжело. Из какого-то невидимого места нас обстреливали особенно сильно.
   Наши батареи не могли их нащупать. Необходимо было высмотреть эту проклятую батарею, чтобы сшибить ее, -- иначе хоть оставляй позицию; и у меня вдруг мелькнула мысль испытать средство Тригонова. Я пошел к своему капитану и сказал:
   -- Позвольте мне, Егор Степанович, на разведку. Я найду эту батарею.
   Капитан замотал головой.
   -- Вы? Да что вы! Для чего... Это надо послать солдата.
   -- Нет, пойду я, и со мной Тригонов.
   -- Тригонов? -- добродушный капитан даже всплеснул руками. -- Милый мои, да вы обезумели! Куда же он к черту годится для такого дела? Посреди дороги остановится, уткнет палец в лоб и задумается. Какой! Придет в немецкий окоп и там сядет. Разве он годится на какую-нибудь разведку?
   -- Будьте покойны, он пойдет за мной, и это будет его боевое крещение; мы с ним, может быть, -- и я засмеялся, -- заставим замолчать батарею.
   -- Ну, ну, -- сказал капитан, качая головой. -- Вы, кажется, от этого самого химика и сами немножко того, -- и он повертел пальцем около лба.
   -- Так я иду, -- сказал я.
   -- Благослови вас Бог! -- ответил капитан. -- Только осторожненько, голубчик, и скорее.
   -- Слушаю...
   Я быстро вернулся к своему взводу, нашел Тригонова и сказал:
   -- Есть случай произвести ваш опыт.
   -- Какой? -- спросил он быстро.
   -- А вот какой... -- и я рассказал ему про взятое на себя поручение.
   Лицо Тригонова просияло.
   -- Отлично! Значит, я с вами?
   -- Да! И пойдем сейчас, берите бутылки.
   -- Одну вы, другую я...
   -- Хорошо.
   Тригонов тотчас побежал в землянку, а я осторожно высунулся, взял бинокль и постарался определить направление, откуда летели на нас градом губительные снаряды. Тригонов вернулся с двумя бутылками.
   -- Если мы их разобьем по дороге, то для нас они безвредны; мы успеем уйти, -- сказал он.
   -- Лучше разобьем их на той батарее, -- сказал я, смеясь. -- Ну, с Богом!
   

IV

   Я передал команду унтер-офицеру, и мы с Тригоновым осторожно вылезли из окопов. Нас было отчетливо видно на снежной поляне, но мы быстро пробежали открытое пространство и скрылись за деревьями, в небольшой роще. Я решил идти этой рощей в обход немецкой позиции, дождаться сумерек и вечером прокрасться в том направлении, в котором, мне казалось, находится губительная для нас батарея. Мы двинулись.
   Путь был тяжелый, кругом лежал огромными сугробами наваленный снег, и мы шли, погружаясь в него иногда по пояс. Над нами безвредно пролетали снаряды с немецких и наших батарей, и иногда жужжала совсем близко пуля, сшибая ветви у деревьев и сбрасывая с них хлопья снега. Мы медленно и неуклонно продвигались вперед, не отдыхая ни на мгновение. Ружейная стрельба и резкий треск немецкого пулемета помогали нам определять положение немецких окопов, а гулкие раскаты пушечных выстрелов вели нас к проклятой батарее. Каждую минуту мы опасались, что нам встретится немецкий дозор, и я все время держал руку у кобуры. Тригонов шел с полной беспечностью и время от времени говорил:
   -- Только бы нам пробраться на их батарею! Вот там-то вы и увидите действие термогена. Воображаю, какой будет эффект!
   И он вдруг провалился в снег до самых плеч. Я помог ему выбраться и сказал:
   -- Эффект эффектом, а вы лучше идите за мной; я буду прокладывать дорогу.
   Мы продолжали путь. Зимний день короток; вышли мы после полудня, и до сумерек оставалось несколько часов, но они мне казались вечностью.
   -- Здесь окопы, -- вдруг сказал Тригонов, и, действительно, совершенно ясно по одной линии с нами раздавались выстрелы немецких винтовок и резкий треск их пулеметов. Привычное ухо сразу отличает частую дробь нашего пулемета от резких раскатов немецких.
   Я жалел, что не взял с собой бинокля, но и так, в просвете деревьев, я увидал клубы дыма, которые поднимались, словно пар, над поверхностью снежной равнины.
   -- Держаться надо подальше, -- сказал Тригонов, -- того гляди, что провалишься к ним в окоп.
   -- Ну, им тут окапываться не для чего.
   Наконец, надвинулись сумерки. Сперва серые, они скоро сгустились, и ружейная пальба смолкла, только продолжали грохотать пушки.
   В то же время мы выбрались из снежных сугробов, отряхнули покрывавший нас снег и почувствовали под собой твердую дорогу.
   -- Теперь надо быть особенно осторожным, -- вполголоса проговорил я. -- Они совсем близко.
   И вдруг, словно в подтверждение моих слов, почти под нашими ногами друг за другом громыхнули три выстрела. Я вздрогнул и отшатнулся. Тригонов тихо засмеялся.
   -- Они здесь, за пригорком, -- сказал он шепотом. -- Ляжем и поползем.
   Мы опустились на снег. Тригонов прижал к себе бутылку и, словно плывя на одном боку, пополз, опираясь на правую руку. Я сунул свою бутылку за пазуху и пополз на руках.
   Снова грянули пушки почти под нами. Мы удвоили осторожность. Как знать, может быть, здесь обрыв, и мы рискуем скатиться по снегу к немцам в гости.
   -- Дерево! -- сказал Тригонов.
   В темноте я увидел черный силуэт развесистого дерева, на сучьях которого искрился снег, словно на убранной рождественской елке потухающие огоньки. Мы подползли к нему и встали на ноги.
   -- Бум, бум, бум! -- снова раздался грохот пушек. Я выглянул из за дерева и, совсем близко, внизу под ногами, увидел неприятельскую батарею. Стволы пушек были подняты кверху, солдаты суетились около орудий и продолжали посылать в наши окопы гибельные снаряды. Я стал высматривать расположение. В лощине, прикрытые гребнем холма и кустарником, стояло шесть орудий; позади них, шагах в тридцати, прямым рядом стояли зарядные ящики и подле них запряженные кони, а в середине горели костры.
   -- Отсюда не докинуть, -- с сожалением сказал Тригонов.
   Я быстро сообразил. Нет никого остерегающего батарею; все заняты работой, и мы могли обойти батарею со стороны, где стояли зарядные ящики, и оттуда бросить бутылки.
   -- А как их разбить?
   -- Просто бросим в ящик!
   -- Они разобьются со звоном, и нас тотчас схватят, -- сказал я.
   -- Нет; что значит среди этого грохота стук разбитой бутылки? Даже не услышат.
   -- Пожалуй, -- согласился я. -- Тогда ползем.
   Мы проползли по краю оврага, потом опустили ноги и неслышно по снегу скатились вниз, в узкую ложбину. Теперь совсем рядом с нами стояли лошади, а дальше ящики. Мы прошли несколько саженей.
   -- Здесь кидать, -- сказал Тригонов и поднял свою бутылку.
   -- Только смотрите, -- сказал я, -- чтобы она разбилась.
   -- Я-то уж знаю! -- проговорил он и взмахнул рукой.
   Бутылка полетела, ударилась о колесо и разбилась с легким звоном. Действительно, в сравнении с грохотом выстрелов этот шум был слишком ничтожен. Я в свою очередь размахнулся бутылкой и кинул ее в другой ящик. Она также ударилась и разбилась.
   -- А теперь следите, -- сказал Тригонов, -- только лучше нам отсюда убраться. Сейчас станут взрываться эти ящики.
   Его голос прозвучал такой уверенностью, что меня охватил страх.
   -- Идем скорее! -- сказал я, и мы поспешно двинулись назад.
   Вползать по склону было тяжело. Ноги скользили, снег обваливался, и мы, поднявшись кверху, снова скатывались вниз. Пот катился с нас градом и тут же замерзал на усах, бороде, ресницах. Наконец, мы осилили подъем и влезли.
   -- Чувствуете? -- с торжеством спросил Тригонов.
   Я с удивлением почувствовал, как тепло вдруг коснулось моей щеки, словно до нас донесся жаркий июльский ветер; и в то же время растаяли ледяные сосульки на усах и бороде.
   -- Начинается, -- сказал Тригонов и тихо засмеялся.
   -- Бум, бум, бум, -- гремели пушки одна за другой.
   -- Сейчас пойдет другая стрельба, -- сказал Тригонов, -- идемте скорее прочь.
   Я прибавил шагу, Тригонов шел за мною. Мы шли по откосу и уже сравнялись с передней частью батареи, как вдруг раздался оглушительный взрыв.
   -- Я говорил! -- в диком восторге закричал Тригонов.
   

V

   Слова его оправдались. Раздался такой грохот, словно залп из ста пушек. Это взорвался первый зарядный ящик. Снаряды лопались и трещали, шрапнель с визгом разлеталась на куски. Пушки смолкли, но вместо них друг за другом взрывались зарядные ящики. Словно гремели сотни батарей. В брызгах вылетающего огня мы увидели смятенных людей, которые кидались во все стороны. Сорвавшиеся с коновязей кони с диким ревом пронеслись по снежной равнине и скрылись вдали, а восемнадцать ящиков рвались с невероятным грохотом, и во все стороны с визгом и шипением летели осколки и пули разорвавшихся снарядов.
   -- Бежим! -- крикнул я, пораженный виденным.
   -- Я говорил! -- с восторгом кричал Тригонов. -- Мой термоген победит!
   -- Бежим! -- повторил я.
   Грохот от взрыва снарядов продолжался. Казалось, окрестность охватило землетрясение: стреляли десятки батарей, из разъяренного вулкана выбрасывались громадные камни, тряслась земля. Панический ужас охватил меня среди этой ночи при грохоте беспрерывных взрывов, под свистом смертоносных пуль.
   -- Ой! -- вдруг услышал я тихий крик и в то же мгновение увидел, как Тригонов тяжело опустился на снег. Я нагнулся к нему.
   -- Милый, что с вами?
   -- Ранен, -- сказал он.
   -- Встаньте, идем...
   -- Не могу, -- проговорил он.
   Я напряг все усилия и приподнял его. Голова его бессильно свесилась на грудь. Я растерялся на одно мгновение. Сделать перевязку, -- но было темно; распахивать его шинель, снимать полушубок было некогда. Я наклонился, взвалил его себе на спину и тихо пошел по тяжелой снежной дороге. Ноги мои скользили, я увязал в снегу, обливался потом и то и дело опускал на землю несчастного Тригонова и с усилием переводил дух, а выстрелы все еще гремели; смутно доносились до меня крики растерявшихся людей. В немецком лагере царило смятение. Я снова поднимал Тригонова на спину и снова тащил его по сугробам снега, изнемогая от усталости. Взошла луна и осветила все пространство. Я опустил Тригонова и посмотрел на его лицо: оно было бледно, как снег. Полузакрытые глаза остекленились; из полуоткрытого рта тонкой струей текла кровь. Я положил его на снег и осмотрел руки, лицо, грудь, живот, ноги, но не увидел раны. Тогда я повернул его спиной кверху и увидел возле правой лопатки в клочья разорванные шинель и полушубок. Кровь большим сгустком замерзла по краям огромного отверстия. Очевидно, случайный осколок снаряда ударил его в спину и в одно мгновение пресек его жизнь. Я снова поднял его похолодевший труп и пошел тяжелой дорогой. Мне казалось, что я изнемогу и погибну среди этих сугробов, замерзну от холода в эту светлую ночь. Но Бог спас. Луна описала дугу и стала опускаться к горизонту; надвинулась предрассветная тьма, и звезды ярко выступили на небе, когда я, наконец, добрался до последних деревьев перелеска и увидал гряду наших окопов. Я сделал последний привал. Снова опустил труп на снег и сам прилег подле него. Усталость охватила мои члены, голова склонилась на грудь, но я победил сонливость, поднялся, снова взвалил на плечи печальную ношу и, наконец, дошел до наших окопов.
   -- Кто идет? -- спросил часовой.
   -- Свой! -- ответил я и, обессиленный, опустился на снег вместе с трупом.
   Солдаты выбежали из окопов. Анисим наклонился надо мной. Я на мгновение потерял сознание и очнулся только в своей землянке.
   Анисим растирал мою грудь суконкой; жарко горела железная печка, и на ней шумела в чайнике вода...
   -- Где прапорщик? -- спросил я.
   -- Мы его там оставили, чтобы не оттаял, -- ответил Анисим, -- как есть насмерть. В спину...
   Его голос задрожал.
   -- Да, убит, -- сказал я с тяжелой грустью.
   

VI

   Час спустя я был у капитана и доложил ему о нашей разведке.
   -- Могу уверить вас, что вредной для нас батареи больше нет, она вся разметена.
   -- Как? -- спросил капитан с изумлением.
   Я рассказал ему, что мы сделали и чему я был свидетелем.
   -- То-то мы слышали чертову пальбу, а снаряды не падали, -- сказал капитан и потом вдруг воскликнул: -- Но ведь это чудо из чудес! И он это выдумал?
   -- Он это выдумал, -- повторил я, -- а теперь убит.
   -- Убит? -- капитан широко перекрестился. -- Вот и здесь недоразумение, -- сказал он, качая головой. -- Химик, а для войны оказался первый человек. Надо доложить командиру.
   Мы прошли вместе в небольшую деревушку, что находилась позади окопов, и проснувшийся генерал внимательно выслушал мое донесение.
   -- Это прапорщик запаса Тригонов? -- спросил он.
   -- Да, -- ответил я.
   -- Тригонов... Мне говорили о нем; он химик. Что же, насмерть?
   -- Насмерть, -- ответил я. -- Осколок снаряда ударил его в спину.
   Генерал перекрестился.
   -- А его изобретение, этот состав?..
   -- Я ничего не знаю, -- ответил я. -- Вероятно, его изобретение погибло с ним вместе.
   -- Это будет очень печально, -- сказал генерал.
   Я промолчал.
   Наутро мы подняли труп Тригонова. Доктор осмотрел его. Осколок бомбы пробил ему спину и глубоко ушел внутрь.
   -- Вероятно, -- сказал доктор, -- у него внутри все перебито.
   Мы завернули его в одеяло и торжественно похоронили позади окопов. Солдаты набожно молились подле его могилы и, словно уважая торжественную минуту, немецкие батареи смущенно молчали, только изредка щелкали ружейные выстрелы.
   Тригонов был убит, и с ним вместе погибло его замечательное изобретение.
   От дивизионного генерала приехал адъютант вместе с артиллерийским полковником. Они забрали с собой все записки Тригонова; артиллерийский полковник расспрашивал меня, не говорил ли он что-нибудь о своем изобретении, и я должен был ответить, что ничего не знаю. Мне было больно и стыдно, что в ту ночь я не напряг своего внимания и не запомнил ничего из его рассказа о том, каким путем он дошел до своего открытия.
   Мир праху его! Он был необыкновенный человек...
   После я узнал, что особая комиссия ездила в Варшаву, в лабораторию Пяца, но не нашла там никаких следов великого открытия, также как никаких указаний в записках Тригонова.
   Его великое изобретение пропало, но, вероятно, если он думал об этом, то в том же направлении сейчас думает не один химик и специалист; быть может, кто-нибудь уже приближается к разрешению той же задачи, которую так успешно решил Тригонов...
   

Комментарии

   Впервые: Мир приключений. 1915. No 10.
   
   А. Е. Зарин (1862-1929) -- плодовитый литератор, журналист, сценарист, представитель "массовой" литературы конца XIX -- нач. XX вв. В 1880-х и 1900-х гг. дважды находился под арестом за революционную деятельность, в 1900-х гг. был редактором журн. Живописное обозрение, Воскресенье, Природа и люди, а также газ. Обновленная Россия и Современная жизнь. Публиковался в более чем 60 столичных и провинциальных изданиях, опубликовал свыше 100 книг. Среди написанного им встречаются как детективные, так и фантастические романы, повести и рассказы.
   Оригинальная публ. была снабжена следующим редакционным примечанием: "Считаем долгом отметить, что этот рассказ был приобретен от автора и находился в портфеле редакции задолго до применения германцами удушливых газов".
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru