Поручик запаса Борисов только что пообедал, когда денщик подал ему приказ.
Борисов развернул лист тонкой бумаги с бледным гектографическим оттиском, прочитать бумагу и недовольно поморщился. Батальон, в котором числилась его рота, должен был немедленно выступить из города и занять форт номер четвертый, расположенный где-то по окружности города.
Вместо послеобеденного сна Борисов надел шинель, поверх её боевое снаряжение, отдал необходимый распоряжения денщику и вышел из дома, сперва к батальонному командиру, потом в свою роту.
Толстый, с красным лицом и бровями в виде запятых, капитан Мухин встретил его уже одетый по-походному.
-- Когда выступать, Иван Сергеевич?
-- Как это, батенька, "когда"? -- удивился капитан, поправляя на толстом животе ременный пояс. -- Сейчас, сию минуту. Я думаю, первая рота уже вышла.
-- А мне надо задержаться в городе, -- сказал Борисов.
Борисов смущенно улыбнулся.
-- Надо окончить пломбировку зуба. Не окончу -- пропаду.
-- Ну, это можно. Доверьте роту своему офицеру, Крякину, что ли, -- окончите пломбировку и догоняйте нас. Только торопитесь.
Борисов поспешно пошел в роту. Там уже все было приготовлено к выступлению. Он обратился к прапорщику запаса:
-- Петр Алексеевич, я попрошу вас повести роту, потому что мне надо бежать к зубному врачу. Я догоню вас по дороге.
-- Нет ничего проще, -- ответил весело Крякин, сверкнув ослепительно белыми зубами и расправляя богатырские плечи.
-- Так я пошел...
-- С Богом!..
Борисов кивнул Крякину и направился к зубному врачу, зайдя по дороге в табачный магазин, чтобы купить себе папирос.
Зубной врач, Исаак Лазаревич Червончик, огромный, жирный еврей, с плешивой головою, черной бородою, с толстыми, короткими пальцами, с толстым, носом и толстыми красными губами, усадил Борисова в кресло и стал копаться в его зубе, в то же время говоря без умолку:
-- Другие евреи многие бежали из города, а я остаюсь и совсем спокоен. Чего, скажите, пожалуйста, мне могут сделать немцы? Ну, я буду лечить их зубы, как и вам -- и все! Если я буду бежать, я буду совсем разорен. Разве я могу все это свезти на себе?..
Он махнул короткой, толстой рукой вокруг себя и снова нагнулся к зубу, захватив на пинцет пломбу.
-- А без своего кабинета, что я таково? Пхе. Я вовсе не дурак. Жены у меня нет, детей тоже. Вы торопитесь? Ну, ну! Я закончу ваш зуб очень скоро. Потерпите немного. На форт? Они так и рвутся, чтобы войти к нам. Только я знаю, что это дудки. Сам Великий Князь, дай ему Бог здоровье, сказал: "это дудки"... Сидите, пожалуйста, спокойно. Я скоро... И чего мне бояться? Они, говорят, дерутся, как сумасшедшие, потому что пьяные, а лучше нашего солдата во всем мире нет. Ой-ой, какие молодцы эти солдаты! А казаки? Разве где-нибудь есть, как наши казаки? Я вас спрашиваю: где вы видали таких? Нигде!.. Вы торопитесь? Ну, я в одну минуту. Такой пломбы даже в Варшаве нету. Чемодан попадет, так ее не испортить. Ха-ха-ха!.. Когда это война окончится, будь она неладна, я непременно в Варшаву уеду. Вы торопитесь? Ну, теперь совсем кончено... Еще немножки и все будет очень хорошо и ни от какого ветра у вас зуб не будет болеть. Если вы будете в окопе по пояс в воде, по колена в снеге, и тогда у вас зуб болеть не будет. Это я вам верно говорю. Да-да! Спросите, кто не знает Червончика. Какие паны у меня зубы лечат. Пан Бржезовский ко мне из Варшавы приезжал. Вот какой Червончик.
Борисов сидел с раскрытым ртом, слушал непрерывную болтовню Червончика, и у него начала разбаливаться голова. Наконец, Червончик выпрямился, щелкнул пальцами и начал убирать свои инструменты.
-- Все! Теперь совсем готово и вы сто раз будете говорить: "Спасибо господину Червончику". О-о! Я непременно уеду в Варшаву. Здесь что? Пхе! Одного паскудства. Сколько надо? Ну, давайте шесть рублей. Это совсем задаром. В Петрограде с вас брали бы и десять, и двенадцать, а я только шесть.
Борисов заплатил шесть рублей за что обыкновенно он платил три рубля, пожал толстую руку Червончика, оделся и вышел.
II.
Зима подходила к концу. В воздухе уже чувствовалось веянье весны, и почерневший снег лежал рыхлыми массами, непрочно скрепленный слабыми морозами. Дул резкий ветер и гнал по небу тёмные, тяжёлые тучи.
Борисов увидел жалкого извозчика, сел в ободранные сани и приказал везти его до городской черты.
-- Чи до вигона, чи до заводов? -- спросил извозчик.
-- По дороге к форту номер четвертый.
-- Ну, тогда до вигона, -- и извозчик погнал свою клячу, неистово махая кнутом, вскрикивая и качаясь на козлах.
-- Куда мне теперь идти? -- спросил Борисов, сходя с саней на краю снежной поляны.
-- А вот и дорога, -- указал извозчик кнутовищем, -- все прямо и прямо.
-- Далеко?
-- Версты три.
Борисов, держа в руке коробку с папиросами, перешел снежную поляну и вышел на дорогу.
Он шел бодро-свободным шагом по крепко укатанной снежной дороге, справа и слева которой по обочинам росли огромные дубы и грабы с толстыми ветвями, покрытыми снегом. Дорога лежала прямая и ровная. Борисов шел уже добрый час и, наконец, остановился. Он прошел не три-четыре версты, а все шесть и не видел ничего похожего на форт.
-- Эй! -- закричал он, увидев впереди себя крестьянина в белом зипуне и мохнатой шапке, который быстро шел, опираясь на длинную палку.
Крестьянин остановился и обернулся.
-- Скажи, любезный, скоро ли будет форт номер четвертый?
-- Четвертый? Тут не будет такого. Вам надо вот туда идти... -- И он показал ему палкой совсем в другую сторону.
Борисов с досадою покачал головою.
-- Куда же идти, если там и дороги не видно?
-- А тут тропочка. Как тропочку пройдете, и дорога будет, по дороге прямо, прямо и форт! А тут ничего нет. Если двенадцать верст идти, то будет форт, только не четвертый, а восьмой.
Крестьянин зашагал дальше, мерно взмахивая палкой. Борисов свернул с большой дороги, перескочил канаву и пошел узкой, извилистой тропой, в сторону. Он уже потерял надежду нагнать свою роту и хотел только прийти до наступления ночи в форт. А вечер уже приближался. Темнеть начинало все быстрее и быстрее, и Борисов уж с трудом разбирал дорогу; огромные лохматые, черные тучи совсем нависли над землею и, вдруг, густыми хлопьями стал падать снег, мягкий, полуталый, какой обыкновенно падает в последние зимние дни. Дорога стала труднее.
Борисов скользил и спотыкался, попадая ногою в колеи; шашка мешала свободному шагу, и коробка с папиросами казалась тяжелой. Снег падал сплошною, холодною массою. Немая тишина стояла кругом. Непроглядная тьма окружила Борисова. Он уже шел, не разбирая дороги, и вдруг упал, провалившись в яму. Коробка с папиросами отлетела в сторону. Борисов поднялся, оправился и медленно двинулся опять по дороге, проклиная в душе болтовню Червончика, который задержал его на добрый час. Идти становилось все труднее. Борисов достал из кармана электрический фонарь, и яркий луч прорезал ночную мглу и осветил падающие хлопья снега. Борисов загасил фонарь и вынул шашку, чтобы концом её ощупывать дорогу.
Крестьянин сказал, что он должен выйти на трактовую дорогу. Значит, надо только все прямо, и Борисов, ободряя себя, медленно подвигался, скользя, спотыкаясь, время от времени освещая фонарем дорогу и опираясь на обнаженную шашку.
Вдруг в немой тишине до него совершенно ясно донесся топот копыт, едва уловимый звон оружия и голоса. Кто-то выругался, кто-то закашлял. Борисов сразу вспомнил, что только несколько дней назад, за линию фортов прорвался эскадрон германских улан. Часть их была убита, часть взята в плен, некоторые успели уйти, а некоторые остались и блуждали вокруг города, стараясь выбраться из форта. Казаки ловили их каждый день и забирали в плен.
Борисову стало жутко.
Он крепче сжал в руке обнаженную шашку, отошел к краю дороги и припал на колена. Конский топот стал слышнее, ясно послышался немецкий говор, и Борисову показалось, что он видит сквозь пелену снежной завесы фигуры всадников. Совсем близко заржал конь, железные ножны зазвенели, ударившись о стремя, грубый голос произнес по-немецки проклятье... Темные силуэты утонули во мгле и исчезли. Снова наступила мертвая тишина.
Борисов поднялся и двинулся в путь. Теперь он шел уже без всякой надежды выбраться; шел, потому что стоять на одном месте не было никакого смысла.
Дорога становилась все труднее. Рытвины и ямы, засыпанные снегом, походили на капканы. Борисов то и дело проваливался в сугробы. Мокрый снег залепил ему лицо и делал дорогу скользкой. Борисов поскользнулся, упал, и, когда поднимался, за что-то зацепил рукавом шинели. Он протянул руку и тотчас быстро отдернул ее. Рука наткнулась на острые шипы проволочного заграждения.
Теперь уже не было никакого сомнения, что он заблудился окончательно. Надо было выбраться хотя из сети заграждений, и Борисов, поднявшись на ноги, засветил свой фонарь.
Со всех сторон торчали колья, и по всем направлениям тянулась в 3-4 ряда колючая проволока. Казалось удивительным, как можно было забраться в такую глубину этой сплошной изгороди.
Борисов уже не гасил фонаря, и яркие серебряные лучи его, прорезая полночную завесу падающего снега, освещали куски дороги и черные полосы колючих заграждений. Борисов стал осторожно пробираться, идя извилистою тропою и уже совсем не думая о направлении.
Утомленный и возбужденный, он, наконец, прошел последнюю линию и вышел на узкую дорогу. Снег перестал падать и лежал вокруг то белой пеленою, то сугробами, -- словно огромный саван, под которым лежали тела и в один ряд, и наваленные грудами.
Батарея в фонаре иссякла, и свет вдруг погас, но небо очистилось от туч, и Борисов скоро освоился с темнотой. Он медленно двинулся по дороге, вдоль, с одной стороны которой тянулась изгородь из колючей проволоки, а с другой -- широкая канава с низкими кустами, теперь занесенными снегом.
Вдруг какая-то тень метнулась через дорогу и скрылась в канаве.
Борисов тотчас остановился. Быть может, это притаившийся враг.
Он переложил шашку в левую руку, вынул револьвер и осторожно двинулся к тому месту, где скрылась мелькнувшая фигура. Нервы напряглись, слух обострился. Ему послышался легкий шорох и тихий вздох.
-- Кто там? выходи! -- крикнул Борисов, поднимая револьвер.
Кругом царила мертвая тишина. Борисову стало жутко.
Притаившийся враг всегда страшнее, чем десять нападающих открыто. Явная опасность вселяет мужество, скрытая -- парализует волю.
-- Выходи, а то буду стрелять! -- снова крикнул Борисов, и глухой выстрел прорезал тишину ночи.
-- Ну, пожалуйста, не стреляйте! -- вдруг раздался дрожащий голос, и из канавы вылез человек. -- Это я.
-- Кто ты? -- спросил Борисов, опуская револьвер и чувствуя в душе живую радость. По дрожащему голосу и характерному акценту, он сразу узнал перепуганного еврея.
Борисов в темноте смутно увидал согнувшуюся фигуру подошедшего к нему еврея. Он не мог разглядеть его лица, но увидел невысокую фигуру в ватном пальто и меховой шапке, торчащую бороду и узкие поднятые плечи.
-- Как ты сюда попал?
-- Ну? а как попали вы? -- ответил, видимо, уже оправившийся от страха, еврей.
-- Я заблудился. Мне нужно пройти на форт номер четвертый.
-- На форт номер четверты-ый? -- сказал еврей. -- Пхе! это совсем не здесь.
-- А где здесь? куда отсюда можно выйти?
-- А вы же у города. Я шел домой и вижу огонь. Сверкнет здесь, сверкнет там. Я совсем перепугался и спрятался в канаву.
-- Ты говоришь, я у города. Проводи меня в город. Я озяб, устал и голоден.
-- Пойдемте, пожалуйста, -- сказал еврей. -- Тут совсем близко. Вы можете у меня и согреться, и немного покушать...
Борисов был рад, что окончились блуждания, и он может провести ночь у еврея.
-- Веди, -- сказал он.
Еврей тотчас повернулся и быстро пошел по дороге. Борисов шел следом за ним.
-- Куда же ты ходил? -- спросил он еврея.
-- А тут мой Мойша стоит с солдатами в форте у номер восьмой. Я был у него, а потом пошел себе до дома. А вот и город! -- Еврей остановился и указал рукою вперед.
Борисов разглядел слабо мерцающие огоньки.
-- Сейчас и дома будем! Прошу пана! -- Еврей прибавил шаг; они, увязая в сугробах снега, перешли дорогу и подошли к крошечному домику, с тремя крошечными окнами и крошечным крыльцом, занесенным снегом. Еврей постучал в окошко и закричал:
-- Ну! Лия! это я, отвори...
III.
В окошко мелькнул свет. За дверью послышался нежный девичий голос:
-- Ты, отец?
-- Я, Лия, отвори...
Дверь открылась. В просвете открытой двери Борисов увидал девушку. Свет от керосиновой лампы падал на её лицо, и Борисов успел разглядеть тонкие, строгие черты, большие, черные глаза, вьющиеся черные волосы. Тонкая, стройная девушка стояла в дверях, держа в одной руке жестяную лампу, а другой запахивая на груди платок. Лицо её вдруг приняло испуганное выражение, и взгляд с тревогою остановился на Борисове.
-- Ну, это господин офицер, -- сказал еврей, входя в тесные сени. -- Они заблудились, и я их привел к нам.
Лицо девушки стало спокойно. Она отодвинулась. Борисов вошел в сени следом за евреем и молча поклонился девушке.
-- Запри дверь, -- сказала Лия еврею и, повернувшись, пошла в комнату.
-- Идите за ней; я буду запирать двери.
Борисов сбил с сапог снег и вошел в тесную, низкую комнату. На него пахнуло затхлым душным воздухом бедного еврейского жилья. В смешанном запахе слышался запах чеснока, хлеба, кожаного товара, чего-то кислого и коптящей керосиновой лампы. За печкой у стены стояла широкая кровать с грязным ситцевым одеялом и грудою подушек в красных наволочках; напротив стояли сосновый стол, табурет, скамья и несколько стульев, в углу на стене висел маленький шкаф; у окна стоял низкий табурет с кожаным сиденьем, и подле него на полу валялись сапожный товар, молоток и колодки.
Лия, завернувшись в платок, сидела на скамье, прислонясь спиною к стене, и широко раскрытыми глазами смотрела на Борисова. Он поклонился ей еще раз и сказал:
-- Я, вероятно, пропал бы, если бы не ваш отец.
-- Они заблудились, -- подтвердил еврей, входя за Борисовым и снимая шапку и пальто, -- а я их встретил, Лия. Ты, может быть, найдешь что-нибудь нам покушать?
-- У нас есть рыба и хлеб, -- ответила Лия.
-- Ну, дай рыбу и хлеба, а я буду делать самовар и заварю чай. У нас есть чай?
-- Есть. Сахару есть десять кусков.
-- Ну, ну! Это завсем будет хорошо. Садитесь, пожалуйста. Я буду ставить самовар. Зараз! а она вас займет. Она у меня в гимназии училась; должна была кончить, а теперь...
Борисов уже снял свое снаряжение, шинель и сел подле стола на табурет.
При свете лампы он разглядел Хаима Струнку. Струнка был небольшого роста с маленькой рыжей бородою и жидкими рыжими волосами на голове. Маленький острый нос его словно нюхал воздух; маленькие черные глаза, быстро бегали, словно тараканы.
Он кивнул рыжей головою и прошел назад в сени, сказав:
-- Буду самовар ставить.
Борисов закурил папиросу и обратился к девушке:
-- Вас только двое и есть?
-- Нет, нас много, -- ответила Лия.
-- Ой, много! -- отозвался из сеней Струнка, жена и маленького Ривка уехали. Я отправил их у Вильна. Там у меня брат есть, а сам тут остался с Лией. Она не хотела меня бросить, о-о-о! -- словно простонал он из сеней, а Лия сидела неподвижно и смотрела широко открытыми глазами на Борисова.
-- А чем занимается ваш отец?
-- Он сапожник.
-- Так маленькая починка, -- опять откликнулся Струнка. -- Немного починял сапоги, немного паял и лудил, делал маленького гендель и жили... и к чему этого война?
Лия сидела молча. Разговор оборвался. Лампа тускло светила и мигающим светом освещала грязные стены, груды подушек на постели и недвижно сидящую Лию.
-- Ну, делай чай! -- сказал Струнка, внося в комнату и ставя на жестяной стол самовар.
Лия поднялась, подошла к висящему шкафу и достала из него рыбу, хлеб и посуду.
-- Кушайте, пожалуйста, -- сказал Струнка, садясь у другого конца стола на стул. -- Лия, налей чай.
Лия молча встала, налила две кружки чаю, пододвинула одну к Борисову, другую отцу, отошла к своему месту и опять села, завернувшись в платок.
-- Ох, ох! -- вздохнул Струнка, придвигая к себе кружку чая и встряхивая головой. -- Эта война, будь она не ладна, таково несчастье, которое посылает Господь только на испытание людям. Что теперь будет, что теперь будет?.. Для всех разорение.
-- Всем худо, -- сказал Борисов.
-- Всем худо, а нам хуже всех, -- услышал он вдруг нежный заглушённый голос.
Он оглянулся на девушку и увидал, как вспыхнули её глаза и как она крепче завернулась в платок, нервно передернув плечами.
-- Почему? -- машинально спросил он, уже предчувствуя ответ.
-- О, правда, правда, -- сказал. Струнка, отодвигая кружку. -- А почему? Потому что мы евреи...
Он глубоко вздохнул, потом поднял свою маленькую голову, причем нос его словно воткнулся в воздух, и заговорил торопливо, мигая воспаленными веками.
-- Вот послушайте, пожалуйста. У меня теперь сын Мойша, и Лейзер, и Аарон, и совсем небольшой Лейба, которому было всего только семнадцать лет. Ну? И Мойша солдат и стоит у форта номер восьмой. Лейзер тоже солдат, и я завсем не знаю, где он. Может быть, под Краковым или Перемышля. Аарон тоже солдат, и его убили, как только началась война, а теперь мой младший Лейба... Что сделал Лейба? Шел мой Лейба, -- и в голосе Струнки послышались слезы. -- Ну, и ничего себе -- шел. И вдруг идут немцы, и они схватили его и говорили ему: "веди нас". Ну, он завсем испугался и пошел с ними, а тут нападали казаки, и немцы убежали, а моего Лейбу взяли и говорят: "Ты шпион". Ну, а какой он шпион? Что будет делать маленький еврейский мальчик, если его будут захватывать солдаты, махать над ним саблями, ставить ему у самого лица пистолет и кричать: "убью!"? Говорите, пожалуйста, что он мог сделать? И тогда его схватывают и говорят: "ты шпион". А потом приедут казаки и скажут: "ну, Струнка, веди нас на фольварк Маевского", и я поведу их, а нападут немцы, схватят меня и будут говорить: "ты шпион". Где же правда?
-- Что же Лейба? -- спросил дрогнувшим голосом Борисов.
-- Ну, что же, -- грустно махнул рукой Струнка, -- его взяли, потом отправили в Варшаву и что с ним -- я совсем не знаю. Может, его уже повесили... Да, да...
До слуха Борисова донеслось легкое всхлипыванье. Он оглянулся. Лия наклонила голову, и её плечи вздрагивали.
-- Отчего вы отсюда не уедете? -- сказал Борисов.
-- Уехать? -- Струнка покачал головою. -- Мы не уедем, я им всем говорил: уезжайте, пожалуйста, а я останусь, здесь мой Мойша, я хожу к нему, я его видаю. Спасибо господину командиру, он меня не гонит, и я Мойше приношу кушать и для господина командира делаю всякие услуги. Ну, а когда Мойше погонят дальше, или, если не дай Бог, Мойше убьют, то я вместе с моей Лией тоже уеду, а теперь не могу. Все у меня тут: вот я от моего тателя имел этот домик и жил тут, и работал, и тут стояла наша корова, и тут моя Ривка имела свой огород, и здесь я работал. Тут родились и Мойше, и Лейзер, и Аарон, и Лейба, и Лия, и Ривка. Все! И я не могу. Я вот тут, -- голос у Струнки задрожать, он стал трясти головой и махать руками: -- знаю каждый кусочек. Тут, у окна, сидел мой тателя; на этой кровати мамеля и тателя лежали и умирали оба, а потом лежали и я и Ривка; я тут бегал завсем маленький, и что вы хотите, чтобы я все это бросил и сказал: "пропадай все"? И мне это так тяжело, тяжело. А тут Аарон помер, Лейба нет, Мойше бьется здесь с немцами, а Лейзер там где-то; може жив, може помер... Ой, какое паскудство эта война... И скажите мне, пожалуйста, -- вдруг сказал он, -- почему когда у меня четыре сына, и я сам завсем слабый, почему мне не оставили хотя бы одного, а всех взяли на война, и все бьются, а мне говорят: паршивый жид! Ну, разве так можно?
Борисов смущенно опустил голову.
-- Потому что нет на земле правды, -- дрогнувшим голосом сказала Лия.
Борисов промолчал.
-- Ой, Лия, Лия, -- воскликнул жалобным голосом Струнка, -- и я тебе говорю -- уезжай пожалуйста, не оставайся со мной, утешь свою мамеле. Что будет, если ты тоже будешь здесь пропадать?.. А я потом поеду за вами, и кончится война и мы придем опять сюда. Уезжай, Лия...
-- Нет, нет, тателе, не проси меня об этом, -- ответила Лия.
В её голосе послышалась нежность любящей дочери и твердость решительной девушки. Струнка закачал головою и сказал:
-- О, беда, беда! А что вы думаете, война скоро кончится?
-- Разве я могу сказать, -- ответил Борисов. -- Мы здесь только сражаемся и ничего не знаем.
-- Ох, -- вздохнул Струнка, -- теперь, говорят, нас всех будут выселять оттуда, где война. Ну, и чтой то будет, скажите на милость? -- воскликнул он и взмахнул руками.
-- Все погибнем, -- сказала Лия глухим голосом.
-- Ну, ну, -- ободряющим тоном сказал Борисов. -- Зачем так мрачно; напротив, когда кончится эта проклятая война, всем будет хорошо. Все люди будут братья; поверьте, не будет ни поляков, ни евреев, ни татарина, все станем одно. Да и теперь у всех один враг. Значит, мы все друзья и братья.
-- Да, это вы говорите сейчас, -- проговорила Лия, поднимая голову и смотря на Борисова горящими глазами. -- Но когда все кончится, тогда вы заговорите совсем другое. Мы это знаем, испытали, -- и она горько усмехнулась.
Борисов не нашелся что ответить, покачал головой и сказал с слабой улыбкой:
-- Какая вы, Лия, горячая. Сразу вспыхнули, как порох.
-- Есть от чего, -- сказала Лия и вдруг замолчала, опять завернувшись в платок и прислонясь к стене.
-- Ну, хозяин, -- проговорил Борисов. -- Если вы мне покажете какой-нибудь угол, я лягу. Я очень устал.
-- Ну, и зачем угол, -- сказал Струнка, вскакивая со стула, -- вы будете ложиться на нашу постель, вот и будет хорошо.
-- Но как же... кто у вас всегда здесь лежит?
-- Всегда спит Лия, ну, а теперь она пойдёт в комнату и будет там, а вы здесь...
-- Мне неловко.
-- Пожалуйста, -- сказала Лия, вставая. -- Там тоже стоит постель.
И, сказав это, она кивнула головой и вышла.
-- Покойной ночи, -- успел сказать Борисов уходящей Лии. -- А вы где же ляжете?
-- Я?.. ну, и что такое я?.. Я вот буду ложиться тут и будет очень хорошо, -- и Струнка торопливо положил на скамейку подушку, взял свое теплое пальто и тоже кинул его на скамью.
Борисову не раз приходилось в походной жизни стеснять хозяев, и он, сбросив с себя сапоги, снял ременный пояс и, прикрыв подушку носовым платком, лег на еврейскую постель. Едва он лег, как тотчас все закружилось вокруг него, и он сразу погрузился в тяжелый, крепкий сон.
Была глухая полночь, когда Борисов проснулся и вскочил с постели. Он с содроганием почувствовал на своём лице отвратительных насекомых, резкий запах их поразил его обоняние, а зуд в теле показывал, что они не теряли своего времени. Он чиркнул спичку, осветил подушку, с омерзением отошел от кровати и сел на стуле подле стола.
-- Ну, и что таково? -- спросил вдруг проснувшийся Струнка.
-- Не спится, -- ответил Борисов.
-- Я понимаю, -- сказал Струнка. -- От них мы никогда не можем избавляться; надо прямо сжигать весь дом.
Борисов ничего не ответил. Струнка поворочался на скамейке, и скоро в темноте раздалось его легкое похрапывание. Борисов вытянул ноги, положил голову на сложенный руки и стал дремать. Совершенная тьма окружала его. За окном поднялась снова непогода, гудел ветер, и в стекла ударял мокрый снег. Борисов дремал и в полудреме ему представлялась Лия с бледным лицом и прекрасными глазами. Он слушал её прерывающийся голос, любовался ею и жалел ее. Потом ему слышались отдаленные звуки выстрелов, трескотня пулемета, жалобные крики Струнки: "Вот у меня четыре сына, и всех их взяли. Двое, может быть, живы, а один убит наверное". -- "Кончится война, и будет общий мир, все будут братья и все будут счастливы", -- говорил кому-то Борисов и проснулся.
Тьма поредела, и бледные сумерки пробивались сквозь маленькие окна. Струнка поднялся и тер руками заспанное лицо.
-- И вы тут и спали? -- спросил он Борисова.
-- Да, здесь отлично, -- ответил Борисов, с трудом поднимая отяжелевшую голову и выпрямляясь на стуле. -- Где бы ополоснуть лицо? -- спросил он.
Борисов прошел за ним в сени и над грязной лоханкой стал умываться из ковша, в который Струнка зачерпнул воды. Он освежил лицо, вытерся носовым платком и вернулся в комнату.
-- А где ваша дочь?
-- Ну, она себе спит... Молодая, -- ответил Струнка.
Лицо его осветилось улыбкой.
-- Вы бы ее все-таки отослали к матери, -- сказал Борисов.
Струнка только поднял плечи.
-- Что я сделаю? Я ей говорю, а она свое: "я от тебя не уеду". Ну, потом мы с нею вернемся вместе. Как только Мойше куда-нибудь пошлют, так мы и уйдем.
-- Ну, -- сказал Борисов, закуривая папиросу. -- Теперь, может быть, вы мне укажете дорогу?
-- Ну, и пожалуйста, с полным удовольствием, -- сказал Струнка. -- Может быть, вы хотите выпить чаю?
-- Нет, -- ответил Борисов, -- Надо торопиться, я должен был быть там вчера вечером. Пойдемте, если вам не трудно.
-- Почему трудно... Сделайте ваше одолжение.
Он тотчас стал надевать пальто. Борисов надел шинель, опоясался и, осторожно положив на стол два рубля, сказал Струнке:
-- Ну, я готов, пойдемте.
Он подошел к двери, сунул в нее голову и нежным, ласковым голосом сказал:
-- Лия, я пойду проводить господина офицера; ты запри дверь; через два-три часа я буду дома; ты приготовь что-нибудь кушать... У тебя есть гроши?
-- Двадцать копеек, -- ответила Лия. -- Ты иди, я все сделаю.
-- Ну, ну, благослови тебя Бог! -- сказал Струнка и обратился к Борисову: -- Пойдемте.
Борисов громко сказал;
-- До свидания, Лия.
И вышел следом за Стрункой.
IV.
Круглое лицо денщика Сурова расплылось в сплошную улыбку, когда он увидел Борисова.
-- Ваше благородие! объявились! -- воскликнул он, забывая отдать даже честь, -- а мы уже думали, что вы немцев сустретили! Совсем я душою упал. Говорят, они здесь плутают.
Борисов дружески улыбнулся.
-- Поживем еще, Суров!.. Заблудился я, -- сказал он. -- Ну, а где наше жилье?
-- Тут, пожалуйте. И очень даже хорошо устроились.
Денщик побежал вперед и провел Борисова в занятое для него и младшего офицера помещение. В теплом каземате для него и Крякина была отведена большая, светлая комната. Справа и слева у стен стояли койки; впереди под окошком большой сосновый стол, два стула и два табурета составляли меблировку. Крякин, одетый в боевое снаряжение, собирался выйти, когда увидел Борисова и вскрикнул от радости:
-- Очень приятно, что вы вернулись. Мы думали, что вы к немцам попали, -- повторил он слова денщика и крепко пожал руку Борисова.
Борисов повторил, что он заблудился.
-- Ну, а здесь не произошло ничего особенного? -- спросил он.
-- Ничего, решительно. Устроились великолепно. Кроме нас, здесь отличный народ собрался. Артиллеристы, кавалерия, казаки. Будем жить припеваючи. Офицерское собрание; всего вдоволь.
Крякин широко улыбнулся; он считался весельчаком и скучал без общества.
-- Вы куда собрались? -- спросил его Борисов.
-- Проверить посты и заглянуть в роту.
-- Отлично... А я пойду к нашему батальонному.
-- А оттуда идите в офицерское собрание, там позавтракаем.
-- Суров, приготовишь мне постель. Не спал всю ночь, -- сказал Борисов и вышел следом за Крякиным.
Они вышли на тесную площадку, и Крякин объяснил дорогу.
-- Пойдете все прямо, мимо батарей, а потом направо; там увидите беленький домик. В нем канцелярия и там же живет наш Иван Сергеевич. Он вам объяснит, где собрание. Ну я пошел.
Крякин оставил Борисова, и тот пошел по указанному направлению.
Мухин сидел в канцелярии и сосал толстую папиросу. Красное, круглое лицо его оживилось, едва он увидел Борисова, и, кивая круглой, коротко-остриженной головою, он сказал сиплым голосом:
-- Вернулись, батенька... Неужто столько времени зуб пломбировали?
-- Никак нет, -- ответил Борисов. -- Сбился с дороги и блуждал.
-- Как это блуждали? Садитесь, батенька, и расскажите.
Борисов пожал руку Мухина, сел и коротко рассказал происшествие ночи.
-- И отлично могли к этим немцам в лапы попасть, -- сказал, дымя папиросою, Мухин. -- В плен бы они вас не взяли, потому что сами они, как крысы, в западне, а пакость бы с вами сделали: глаза, что ли, выкололи бы, уши отрезали, все могли.
Борисов даже вздрогнул.
-- А как это на дороге жид очутился? -- спросил Мухин.
-- Возвращался от сына, -- ответил Борисов, -- сын его -- солдат. Сейчас в каком-то форту. К нему и ходил.
-- От сына?.. -- Мухин покачал головой. -- Все они тут между фортов по дорогам шныряют, кто от сына, кто от племянника. Подозрительный народ.
-- Что вы говорите, Иван Сергеевич, -- с укором произнес Борисов. -- Ведь, они здешние жители; поневоле ходить приходится.
-- Ну, да... поневоле. Не верю я им. -- Мухин сердито шевельнул усами, скрутил новую папиросу и, уже улыбаясь, сказал: -- А этих немцев, которые здесь заблудились, что ни день, наши приводят по два, по четыре, а намедни -- шесть зараз. Нахалы, а как захватят -- трусливее зайцев. Сейчас начинают прощенья просить. Им там наговорили, что мы мучаем пленных, а как только его покормят, сунут в рот папиросы, так он своих ругать начинает. Подлый народ.
-- Опасности пока нет? -- спросил Борисов.
-- Шут их знает... Сейчас притихли, но, кажись, готовят нападение. Посылали разведчиков. Говорят, тащат тяжёлые орудия. Ну, значит, как по-писанному: сперва ураганный огонь на добрые сутки, а там атака. Ну, да мы их тут встретим! Видали форт?
-- Нет, я только пришел...
-- Здоровая штучка, скажу вам. Бетон да железо. Батареи на славу. Ну, и народ есть. Пусть сунутся! -- капитан засмеялся и встал, подтягивая широкий ремень на своем животе.
-- Вот что, -- сказал он, -- пойдемте-ка в собрание завтракать.
В собрании было шумно и весело, словно не накануне боя, а во время маневров. Большая, светлая комната, с отдельными столиками вдоль стен и большим, длинным столом посредине комнаты, была полна офицерами. Борисов быстро познакомился со всеми. Крякин вернулся из роты, сел за столик вместе с Борисовым, потребовал отбивную котлету и стал жадно есть, говоря:
-- Все обстоит благополучно. Сейчас пришли разведчики и рассказывают, что появился конный отряд. От нас послали сотню казаков. Интересно, какие новости они привезут.
-- Непременно к вечеру будет пальба, -- сказал артиллерист с длинным носом и седыми усами.
-- Почему вы думаете?
-- Много признаков. Говорят, тащат тяжёлые орудия... Ну, да и у нас есть им на закуску, -- усмехнулся он.
-- Стрельба по квадратам, -- отозвался юный поручик с другого конца комнаты.
Борисов позавтракал и встал.
-- Куда? -- спросил Крякин.
-- Устал; пойду высплюсь.
Борисов вышел. Он перешел единственную улицу и, пройдя по узкому каменному коридору, вошел в свою комнату. Денщик уже приготовил ему постель. Борисов разделся, с наслаждением вытянулся и завернулся в теплое одеяло. Веки его отяжелели, и он заснул почти тотчас. Он проснулся от яркого света.
-- Ну, и здорово спали! -- раздался голос Крякина, -- и обед, и ужин проспали. Два раза вас будил. Что делать будете?
Борисов засмеялся:
-- Выпью чаю и опять спать буду.
-- Отлично, -- сказал Крякин, -- а я письмо напишу и тоже на боковую.
Он зажег свечку, сел к столу и начал писать.
Борисов закурил папиросу и позвал денщика:
-- Давай нам чаю!
Суров вышел и снова вернулся с двумя кружками крепкого чаю и большим куском ситного. Борисов выпил один стакан и стал пить второй, когда Крякин встал от стола и сел на постель, держа в руке кружку чая.
-- Ну, написал письмо брату. Месяц собирался.
Он отхлебнул из кружки, поставил ее на табурет и стал раздеваться.
-- Как капитан встретил? ворчал?
-- Нет, -- ответил Борисов. -- Только, когда я стал рассказывать ему про свою встречу, то он, кажется, заподозрил моего еврея в шпионстве.
-- Еврей! -- сказал Крякин. -- Еврей всегда в подозрении. А что за встреча?
Борисов подробно рассказал о своих скитаниях и проведенной у Струнки ночи.
-- Меня он растрогал, -- окончил рассказ Борисов. -- Подумайте, четверо сыновей: одного убили, а другого, самого младшего, может быть, уже повесили.
-- Ну, что же, -- равнодушно сказал Крякин. -- Где их там разберешь. Я могу вас уверить, что где евреи, там и шпионы. Кто нам доставляет сведения? а?
-- Что за вопрос? -- ответил Борисов. -- Нам они служат, как своим, а служба немцам -- измена. Посмотрели бы вы на этого несчастного, и у вас не повернулся бы язык на такую клевету. И сколько раз я собирался не разговаривать с вами!
Крякин засмеялся: -- Забавный вы! в вас есть что-то более чем сентиментальное. Вы хотели бы воевать без крови. Нет-с, война есть война! а что касается еврея, то он великолепно продаст нас за 30 серебряников.
-- Вы не смеете этого говорить! -- воскликнул Борисов.
-- И очень смею, -- ответил Крякин, -- и говорю об этом с полным убеждением. Как ваш еврей ночью прошел наши проволочные заграждения? Что он там делал?