Lib.ru/Классика: Замятин Евгений Иванович. Чрево

Е. И. Замятин

Чрево

Замятин Е. И. Собрание сочинений: В 5 т. Т. 1. Уездное

М., "Русская книга", 2003.

Поехал Пётра сено косить -- поехал через лес. По лесной дороге -- хорошо, мягко, колеса шепотом говорят. А дух-то зеленый, листвяной, настоистый -- дух-то какой: дыхнешь -- и двадцать годов сразу с плеч долой, проседи в голове -- как не бывало.

Все бы хорошо, да на опушке повстречал Пётра отца Федота: не миновать теперь худа. И впрямь: доехал до лесного колодца, стало быть, с полдороги уж проехал, поглядел -- ан оселка-то и нету, оселок-то дома остался. Ах ты, батюшки! Что ж теперь, не иначе как домой вертаться: чем без оселка-то косу точить? Вот он, Федот долгогривый, вот он: полдня косьбы теперь не считай...

Повернул назад Пётра. Ехал -- и уж ни духу зеленого, ни солнца сквозь рядно листьев не чуял: обида ему застила.

Увязал лошадь у ворот, пошел во двор оселок искать. И вот где -- в закуте нашел -- ну, скажи ты, пожалуйста.

В закуте -- коровенка комолая стоит привязана, и под ней подойник на боку валяется: начали, видно, доить -- и ушли, а корова-то задней ногой брыкнула и свалила.

-- Эка порядки, эка порядки! Надо вот Афимью пойтить пробрать хорошенько, небось в другой раз не будет...

Пошел Пётра в избу. Что за притча: и тут бабы нету. Васятка двухгодовалый -- вылитая мать, Катерина-покойница, -- Васятка один на полу сидит и слюни пускает.

Над кроватью кумачовый полог колыхнулся. "Уж не там ли? Да зачем бы ей, днем-то?"

Отвернул полог Пётра -- и обмер: Афимья на кровати расхристанная вся лежит, а сосед, Ванька Селифонтов...

А сосед -- и очухаться Пётра не успел -- метнулся, нырнул мимо ног -- и поминай, как звали.

Стал Пётра белый, как мел.

-- Я ль тебя, Афимья, не любил да не холил? А ты...

Вскочила Афимья, крикнула -- за всю свою с Пётрой жизнь в первый раз -- крикнула:

-- Да на какой ты мне ляд с любовью нужён-то, родимец старый? Ребят, что ли, я от тебя родила? Другой год с тобой горе мыкаю... Ты думал...

Шея у Петры -- морщинами темными вся исстегана -- кровью налилась, стала страшная. Сгреб Пётра за косы бабу свою -- и зачал учить.

Афимья-то в голос сперва кричала, а то уж стала хрипом хрипеть. А Пётра все возил ее по полу. И угораздило как-то его, приложил Афимью об угол -- об печку головой, она и затихла. Тут только Пётра стал: "Подохнет еще..." Бросил Афимью, пошел к двери. Васятка двухгодовалый с полу к отцу тянулся, слюни пускал...

Уж и косил нынче Пётра: так молоньей коса и блескала, так ничком трава наземь и падала.

И пошло с того проклятого дня, и пошло. И что ни дальше -- то все пуще лютовал Пётра. Только вот и дал Афимье передохнуть малость, когда пришло время хлеб убирать. Хлеб-то, ведь он какой: надо всем владеет. Хлеб убирать -- так тут уж работай, пустяками не моги заниматься.

И ходит Афимья по полосе, снопы вяжет, рада-радешенька. Рожь золотая, и солнце -- золотое. И все горячеет золото, и все калится. Во рту земля, сухая, полынная. Испить бы, жбанчик-то вон -- под телегой стоит. Да идти туда мимо Пётры -- уж лучше как-нибудь так. И идет полосой Афимья, следом за Пётрой, снопы вяжет. Едучий горький пот лезет в глаза, точит слезы.

Работали две недели -- и две недели Пётра пальцем Афимью не тронул. А убрали хлеб -- и в ту пору ж, в воскресенье, напился Пётра после обеда и опять Афимью измутыскал до полусмерти. В понедельник опохмелился -- и опять...

Пошла Афимья к соседке Петровне за советом: чем бы лютого мужа унять? Да нет ничего такого. Только и присоветовала Петровна -- попытать трем угодникам молиться, жен покровителям. И молилась Афимья Гурью, Самону да Авиву, вот как молилась -- лбом об земь стукалась. А толку нет: все так же Пётрова рука тяжела.

Только и есть одно-разъединое утешенье Афимье: к Иванюшеньке милому сбегать. Пьяный-то сон что мертвый. Захрапит Пётра -- и без страху можно Афимье бежать к Селифонтовым. Там за овином, под старой лозинкой, Иванюша давно сидит, ждет уж час битый.

-- Иванюша, родненький, светик мой! Иванюша, да как же мне быть, горемычной?

И не знает Иванюша, молчит, не придумает, чем Афимью утешить. Правда ведь: от живого мужа -- куда же уйдешь?

-- Иванюша, милый, ведь забьет меня Пётра. Ведь в гроб вколотит, как Катерину свою вколотил...

Бабьи слезы -- что дождь летний: приголубил, пригрел пожарче -- и высохли.

За полночь сидит с Иванюшей Афимья щека к щеке под старой лозинкой. Месяц выплыл седой. Трясется, шамкает, шепчет, как знахарь, -- и снимает своим наговором все озлобы, все горя, все болячки.

Терпела, все -- терпела и молчала Афимья. Ни на Бога не роптала, ни на родителей, что силком за Пётру за вдового ее выдали. Сызмальства Афимья послушлива была, в терпеньи выросла.

На одном только Афимья и срывала зло: на Васятке. Как ни подвернется ей под руку -- все норовит подзашлычину ему дать, а то и веником настегать.

Васятка... Васятка -- еще несмышлёныш, что ей такого он сделал? А вот то, что не ее он, не Афимьин, а Пётрово отродье -- Пётры и покойницы его Катьки. Господи, да, может, и Пётру-то самого Афимья за то невзлюбила, что младенчика он с ней не прижил? Может, и с Иванюшей от этого самого связалась, на такое пошла? Вед Афимья баба молодая, сытая, крепкая: как ребенка не зажелать? Ведь чрево у ней -- как земля пересохшая -- дождя ждет, чтобы родить. Ведь груди -- как почки о весеннюю пору -- налились, набухли, ждут расцвести, ждут сладкое молоко точить. И есть ли что слаще в бабьем житье, как не это вот: всю себя расточать, кровью-молоком исходить, выносить, выкормить дате первенькое?

И вот так случилось, что понесла Афимья от Иванюши милого, родименького, от любименького понесла.

Неделю Афимья все не верила, другую, месяц. Но и через месяц -- все то же: замкнулось чрево, берегло в себе... И поверила, бухнула Афимья земной поклон Богородице:

-- Матушка Пресвятая, да спасибо ж тебе, что надо мной смилосердилась -- над поганкой, над грешницей...

Глаза у Богородицы были ласковые, Афимья сказала ей:

-- Матушка ты милая. Ведь и ты вот ждала же младенчика, радовалась, знаешь ведь? Ох, до чего хорошо!

Стала Афимья -- со стороны поглядеть, как порченая. То ничего все -- ходит и ходит, дела свои бабьи правит, а то вдруг станет, как столб, как урытая -- так и стоит.

Стоит и опять, в какой раз уж, спрашивает себя:

-- Господи, да неужто ж взаправду -- младенчик будет -- Господи? Как Иванюшенька -- только махонький, крупитешный... И такие же волосики медвяные -- желтые будут? В рубашке кумачовой без пояса по двору будет гонять, кликать будет: мам, а мам... Господи, ведь сосать будет, вот тут вот, вот тут...

Бережливо ходила Афимья по улице, как с махоткой, полной молока до краев: как бы не сплеснуть. И глаза -- бывало-то бойкие да веселые, огонь черный. А теперь -- остановились, как вот маятник у часов: не для ча больше часам ходить-маяться. Остановились -- и внутрь глядят, и туманной пеленой от белого света закрылись.

-- Афимьюшка-голубушка, -- соседки смотрят на нее, -- и чтой-то, матушка, глаза у тебя нехороши больно стали? Ай неможется? Ай изверг вконец забил? Ай уж ты -- тьфу-тьфу, чтоб не накликать! -- ай уж тяжела ты? Ведь муж-то тебя и совсем прикончит...

-- И то будто, бабоньки, тяжела, -- и сияет Афимья, и расплывается.

-- Чего ж ты, дурья голова, рада? А? Хошь, мы тя к бабушке Агафье предоставим, она те веретенцем живо поправит...

И слышать Афимья не хотела о чем-нибудь этаком.

Стала Афимья от тяжелой работы бегать. Полов не мыла, к управителю звали картошку копать -- отбоярилась: оборони, Господи -- не загубить бы его-то... Только вот и пошла Афимья -- к попу яблоки сбирать перед третьим Спасом.

Яблок у попа в саду -- сила: боровинка, шелковка, грушовка, коричное, скрижапель. Тяжелые деревья стоят, плодные, нагнулись и дух от яблок по саду идет -- праздничный, сладкий.

От девок Афимья в сторонку ушла: ну их, ни точить языки, ни песни с ними играть -- неохота. Одной бы побыть -- да и не одной, а вдвоем...

А девки-то поют, девки -- в верхи серебром забираются, поют песню про старого мужа, неудалого:

Во какая бородишша --

Не пускае на гульбишша...

"...И ладно. И ничего мне такого теперь и не надобно. Буду дите миловать. Пущай тогда бьет мужик, пущай -- что хочет: только бы теперь Господь дал уберечься от Петры".

Набрала Афимья в фартук кучу, яблок, нагнулась в корзину их ссыпать -- да вдруг так и ахнула: оторвалось в животе что-то. Господи помилуй!.. Бросила яблоки, выпрямилась, прислушалась внутрь -- и услыхала, будто вот повернулось там что-то, толкнуло легонечко так, ласково, мягко.

Брызнули у Дфимьи слезы из глаз -- как дождь давно жданный летний, Брызнули -- и высохли в ту пору ж радость высушила.

Подняла Афимья с земли изжелта-румяную шелковку, укусила своими сахарными крепкими зубами, разжевала сладкую ядовитую мякоть -- глотнула, вместе со слезами с последними:

-- На тебе, миленький, родименький, на, желанненький, на, поешь... -- И еще, и еще кормила его -- махонького, милого, кормила шелковкой-яблоком и вслух с ним разговаривала.

Услыхали девки, подошли к ней, окружили Афимью кругом -- как цветы: желтые, красные, синие.

-- Афимья-а-а? Ай ты спятила, с собой-то гуторишь?

-- И то, милые мои, и то -- спятила...

На Воздвиженье продал Пётра в городе хлеб. И по хорошей цене продал, что Бога гневить. А до тех пор денег было -- хоть бы грош ломаный. Не то чтобы что -- а даже водки выпить было не на что. А как же без водки горе свое избыть?

Продал Пётра хлеб, купил баранинки на засол -- пора уж, купил селитры да соли, купил две кадушечки новых, было бы в чем солонину готовить. И купил, по привычке, гостинец: арбуз да кренделей фунт сдобных. Купил и встренулся:

-- Кому ж это я гостинцы-то? Афимке треклятой? Эх! -- махнул рукой и поехал и всю дорогу думу тяжелую думал.

Приехал на село Пётра и первым делом зашел к куму Терентьичу в лавку -- рюмочку пропустить, хоть одну. Одна -- а потом: человек без двух ног не ходит. А потом: троица, а потом: дом об четырех углах строится, а потом: кто ж без пяти пальцев на руке? А потом: крест наш православный -- об шести концах, а потом...

К вечеру на Здвиженьев день все село пьяно-распьяно. Да и как же: престол ведь Здвиженье-то. Ночь темная, непроглядная, и ходят во тьме, песни горланят. Налезают на камни, друг на дружку, дубасят с пьяных глаз до смерти, бунтуют до самой до глухой до полночи. А к полночи расползаются, как просыпанные раки, во все стороны, ползут и бормочут, невидные в темноте.

Уж и первые петухи пропели, а все Петры нету. Сморило Афимью. Так, на лавке сидя, и заснула. И во сне -- все груди свои чуяла, рукой трогала их: полны ли, до краев ли? Стыдилась -- и протягивала, улыбаючись, жмурясь:

-- На, возьми, на, возьми, махонький, на, пососи, ах ты мой...

И уж так ей было сладко, так сладко -- прямо дух захватывало. И уж так-то просыпаться не хотелось: ведь еще молочка он хочет, ишь-ишь... Еле уж еле -- глаза раскрыла.

Раскрыла -- и канула: стоит над ней Пётра пьяный да страшный и рубелем замахнулся. Вскочила Афимья с ногами на лавку -- как от воды, будто вот вода подступила. В угол у печки забилась, заслонила руками живот:

-- Петрушка, погоди, ради Господа, не губи, младенчика не губи -- Петрушка, тяжела ведь я, вот те крест святой!

Должно быть -- протрезвился тут Пётра, понял -- должно быть: услыхала Афимья, как он зубами скрипнул. И уж толком не помнила, что дальше и было.

Слышала Афимья чей-то визг и вой -- и подумала: "Да, Господи, неуж это я так?" Увидала потом над собою пётров сапог, весь в грязи: "Что ж это, я -- на полу или он на лавку взлез?"

А как попал ей Пётра в живот -- свету невзвидела: ухнуло все, пропало -- и Пётра, и изба, и ночь.

Очнулась Афимья -- глядь, под святыми она лежит, в красном углу, ни рукой, ни ногой шевельнуть.

-- Ай уж померла я, Господи-батюшка?

Нет: поглядела -- у печурки чтой-то сушит соседка, Петровна. Кликнула ее Афимья:

-- Петровна?

-- А? Ай ты уж в память пришла? Ну, слава те, Господи. А уж мы и живой тебя видеть не гадали -- не чаяли, пра-а...

-- Петровнушка, что я, уж скажи по правде?

-- Да что греха таить, милая: скинула. А младенчик-то какой: жалости подобно. Уж мальчик -- видать, только вот что ноготков еще нету, да глазки слепые, щенячьи...

Вспрянула с лавки Афимья, взвыла -- не своим, бабьим, а звериным голосом. И из чрева, пустого, как побитое градом поле накануне покоса -- хлынула из чрева

И родилась с кровью нестерпимая против Пётры-погубителя злоба.

-- Всё бы простила ему, все тиранства, все измывы, а ребеночка, а мла-ден-чи-ка-а-а...

Хлопотала Петровна, холодной водой кровь унимала.

-- Плачь, милая, плачь, родная, полегшает. А идол-то твой укатил в город, авось-либо вернется не скоро.

Но не легче было от слез Афимье: как смола в огонь, капали слезы -- и еще пуще бушевало в ней полымя злое.

На четвертый день встала Афимья: дела-то не ждут ведь, Васятка инда охрип от крику голодного, надо ему глотку-то чем-да-нибудь заткнуть. Ходит Афимья по избе -- и за стены держится: от прежней силы румяной ни звания не осталось, только одни глаза полыхают.

На четвертый же день к вечеру возвернулся и Пётра домой. В кабаке царевом сапоги оставил, и пинжак, и картуз новый -- без всего пришел. Ввалился в дверь, о порог запнулся, упал -- и захрапел мертвым сном, слова не молвив.

Постригся Пётра в городе. Явственно увидала Афимья -- навек запомнила: на затылке волосы ровнехонько, как по линейке, подрезаны, и под ними -- шея, багровая, вся накрест исстегана морщинами.

Увидала Афимья, всполыхнуло в нсй всё, земля ходуном пошла. Стоит и глядит неотрывно: волосы как по линейке, и морщины накрест -- стоит и глядит, как цепью прикована.

И все так же, глаз не отрывая от шеи, протянула Афимья руку за топором -- тут он. всегда, у дверей, к косяку прислонён стоял.

Подняла топор -- знать, враг укрепил ей руку -- ахнула Пётру со всего плеча. Метила в шею, в морщины накрест, да промахнула: угодила в висок. Хряснула кость, затряслись избяные стены, потемнело у Афимьи в глазах, сронила топор.

Как лежал -- не копнулся Пётра, готов: висок место нежное.

И потухло в Афимье все полымя -- вся потухла. Как впотьмах шарила -- думала:

"Ну, вот и -- вот и... Куда же? На гумне? В погребицу?"

Зачерпнула в кадушке воды, выпила полный корец. Положила крест: "Владычица, помоги" -- и взялась за Пётру, за босые ноги, еще теплые. Потянула -- ни с места: как свинцом налитой лежит. "Господи, что ж это?" Еще раз взялась, изо всех сил -- и опять ни на волос не сдвинула, лежит Пётра, как урытый.

Обуял тут страх Афимью, в жар ударило. Бежать надо, бежать сломя голову. А не может через Пётру переступить. Как в лихоманке трясется -- стоит, и нету сил один шаг этот сделать.

Вылезла Афимья в окно, помчалась к Селифонтовым. Сыпал всегда Иванюша в сарайчике на дворе, авось там и нынче. Кликнула тихонько -- и уж тут как тут Иванюша: чуток он на Афимьин голос.

Вышел Иванюша, теплый от сна, протянул к Афимьюшке к милой руки -- да и назад отскочил: "Не та, не прежняя, не Афимья это..."

-- Да что ты, Афимьюшка, что ты, что?

Хлипнула Афимья -- выплакать бы все Иванюшеньке, а губы-то сухие, а глаза сухие, а слез -- нету...

-- Убила. Убила, порешила Пётру -- за младенчика за твово. Как свинцом налитой... Не могу я -- лежит. Страшно мне, пойдем ты со мной.

Пошли. Влезли в окно, как воры. Тихо в избе: чуть-чуть носом посвистывает Васятка на печи. Пётра -- молча лежит, лампочка-коптилка глядит туманно. Взял Иванюша Афимью за руку -- и затрясла его трясовица Афимьина: стоят и трясутся.

Взяли за ноги -- за руки, понесли. Спотыкались в огороде на грядках. Брехнули раз -- и стихли собаки. И опять все хорошо, все тихо.

Только вот месяц проклятый -- глядит и глядит, и светит, и все тянет оглянуться, глянуть ему прямо в лицо.

-- Не могу я больше, ох, не могу! -- отпуствда ношу Афимья, и шмякнулось тело наземь, на грядки, как мешок.

Стал Иванюша копать яму, тут же, на соседском петровнином огороде, а Афимья все. торопила:

-- Да скорей ты, скорей -- не могу я...

Через пень-колоду ровнял Иванюша землю, вершка на три каких-нибудь Пётру землей принакрыл. ю все месяц, а все месяц проклятый: сзади стоит -- и глядит насквозь.

Сентябрь уж к концу идет. Поля -- неуютные, пустые, стриженые. По воздуху летят паутинки: вокруг кого обовьются, тому и помирать скоро. По времени-то пора бы уж и утренникам, и ветрам прохладным, и серым облачкам слезливым. А тут, как нарочно, как на смех -- жарынь пошла. До того дошло дело -- ребятенки в речку Ворону полезли, второй раз купаться начали, вот до чего тепло.

"Ох, пропадет, пропадет баранина по такой жаре, видно -- надо солить взяться".

Хоть и не до солонины совсем Афимье, а дело такое, что не ждет. Принесла баранину с погреба, порубила на куски топором -- тем самым, клала в кадушку, что Пётра к Воздвиженью привез, посыпала селитрой толченой да солью.

А изба уж опять полным-полна любопытных кумушек, все вокруг да около Афимьи кружатся, с расспросцами да с подходцами. Как это такое, в сам-деле? Пропал человек -- и ни слуху ни духу. Чай, не иголка...

-- А как же, кума, без мужика теперича будешь жить? С душевым-то мекаешь как? Арендателю?

-- Надо быть -- арендателю.

-- Н-да... Ну, а это самое... В город-то Пётра уезжал -- нюжли ж ни полслова не молвил, так вот и провалился?

Ходят, нюхают кумы по избе. Пощупали шаль Афимьину. Покопали в золе на загнетке. Отколупнули корку от ковриги.

-- Афимьюшка-а, смазка-то у тебя пеклеванная, что ль? Корка-то дюже бела?

И от смазки пеклеванной, от хлеба -- к Петре опять. Да за дорого ли хлеб-то продал, да много ли денег с собой привез? Да...

Извели, как есть -- извели Афимью. И что им тут надобно, и чего вынюхивают? Еле их проводила.

Проводила -- кадушки с солониной в погребицу поставила, гнетком пригнела. Из погребицы темной да прохладной вышла на двор -- жара-то в голову так и вдарила.

И дымком закурилась -- закружилась несуразная мысль:

"Жара... От жары Пётра дух пустит... Учуют, узнают, разроют..."

Поглядела Афимья туда, где желтел бурьян огородный, нюхнула, и чудится: уж есть душок, есть -- да тошный, да мутный.

Вернулась в избу. Ходила, дела правила, и ничего как будто. А в голове, внутри, стали все колеса: зацепились вот за одну непроворотную мысль и стали.

Ничего в этот день не ела Афимья: все притчился дух тот -- тошный и сладкий. И всю ночь не сомкнула глаз. "Да попритчилось, может? Ничего, в самом-то деле, и нету?" И опять побежит из избы, и стоит на крыльце белой тенью, и нюхает. Пес на рыскале мечется, воет, морду поднял кверху. А оттуда -- ущербленным, прищуренным зраком глядит, ухмыляется месяц-ведун.

Наутро Афимья пошла к Селифонтовым, Иванюшу выждала. Подошла к нему, голову подняла, понюхала:

-- Чуешь, Иванюша, дух-то пошел, чуешь -- от Петры?

-- Что ты, Христос с тобой, Афимья! Да и далеко отсюдова огород петровнин, ничего не учуешь.

-- Эх... А она вот чует, собака-то... Ну вот -- ну теперь? Нет, надобно Пётру инако спрятать, так оставить нельзя.

-- Да никак ты рехнулась, Афимья? Мысленно ли дело -- покойника вырывать? Уходи, у-хо-ди, боюсь я тебя...

Не хочет -- так не хочет, теперь все равно Афимье: как деревянная стала, как дерево безлистное, обуглела вся душа.

Перед паужном подкатил к Афимьину двору тарантас парой, и вылезли: барин городской какой-то и сам становой. Ни заторопилась, ни тебе испугалась Афимья. Деревянно-покорно ходила, куда водили ее господа. Отвечала, раскрывала сундуки приданые, отпирала закуты, чуланы, подклетья. А сама все нюхала тошный, сладкий дух с петровнина огорода -- и дивилась:

"Да что ж они -- обезносели все, не чуют-то?"

Уехали, не учуяли. Затихла всполошенная улица. Полегла на дороге пыль. Замигали подслепо-покорно деревенские огоньки. Глянул месяц -- и еще больше прищурен был нынче, еще хитрее подмаргивал тусклый его зрак.

Все равно Афимье. Ничего не боялась, совсем как деревянная. С железной скребкой одна пошла на петровнин огород. Вырыла Пётру -- кумачовая рубаха его от земли замокла, стала черная-пречерная. Откуда сил взялось, дотащила до своего двора, сволокла Пётру в овин.

Засветила фонарь, опустилась в погребицу. Вывалила наземь солонину из кадушек -- уж и жалко было своими руками добро губить! -- накрыла солонину веретьем.

Вернулась в овин с фонарем и с топором, с тем самым. Неторопливо, спокойно, без единой дрожи, как во сне, разрубила Пётру на куски. Перетаскала в погребицу, уложила в кадушки, пересыпала солью с селитрой, гнетком пригнела: солонина.

Проспала Афимья всю ночь без просыпу: уж не притчился дух тот проклятый.

Глотка у Васятки распухла, по телу по всему сыпь рассыпалась. Двои сутки надрывался он, без отдыха на печи кричал. А Афимья -- как не слыхала. Сунет ему чашку с хлёбовом, либо воды корец -- и сидит опять на лавке, час и другой, как очумелая, без дела, без мысли единой.

На третий день у Васятки не хватило уж крику, стал он щенячьим жалостным писком пищать. Пронял этот писк Афимью. Кинулась на печь, нагнулась:

"Мертвенький мой -- щеночком вот так же пищал бы. Ножками бы вот так брыкал, и морденка бы от слез чумазая..."

Всю ночь так просидела, нагнувшись; Но не над Васяткой сидела -- над тем, над своим, над первеньким -- сидела, исходила тоской, а слез все не было, а глаза -- сухие, а губы -- сухие.

Был ночью туман, и встало солнце красное, тусклое. Вздрогнула Афимья, отвернулась от окна;

Услыхала: колокол сквозь туман. Вспомнила: воскресенье ведь. Хотела было руку поднять да крест на себя наложить -- сил не хватило.

От обедни заглянула, к Афимье соседка -- Петровушка.

После церкви -- она строгая, ладаном пахнет легонько, лик темный -- морщин щепоть.

Шевельнулась было ей навстречу Афимья -- да не всталось. Плеснула руками Петровна -- уложила лежать Афимью:

-- Поглядела бы, какая ты есть-то, матушка: краше в гроб кладут. Лежи, лежи, не бойчись. Я все тебе справлю.

Искупала Петровна Васятку, печь истопила, пошла в погребицу: надо для-ради воскресенья щи наварные, с убоиной, сделать.

Лежит Афимья, глядит на Петровну.

"Кто я ей? Никто. А вот ведь пришла, дом свой бросила, ходит, хлопочет..."

Глядит Афимья на проворные петровнины руки, на чашку расписную с рубленой капустой, на добрый кусок солонины.

И вдруг -- узнала Афимья... Задохнулась -- рот раскрыт, как у вынутой рыбы -- сказать -- а не может.

-- Пё-Пётра... -- поднялась на локте, вперилась, остолбенела.

-- Куролесишь ты, баба, погляжу я. Ну чего -- Пётра? Кончился Пётра -- и весь тут сказ. Чего с ума-то сходить? Иль дюже сладок он тебе был?

-- Погляди... Петровна, Господи... В погребице-то... Погляди... пропала я...

Повалилась Афимья и глаза замкнула, чтобы не ввдеть -- чтобы только не видеть.

Пошла Петровна ворчливо: эх, и что за народ нонче пошел никудышный, распустёхи, замуздать себя не хотят.

Спустилась в черную яму погребицы. Минуточку малую пробыла там Петровна -- и выскочила, как угорелая, ужахнулась, увидала там...

-- Господи Исусе! С нами крестная сила, да что ж это такое?

Трижды перекрестилась: уж не наважденье ли? Нет, вот и руки еще все в рассоле...

А в избу Петровна вошла уж такая, какая и была: степенная, строгая, разве только руки чуть приметно дрожали.

Села на лавку в изголовье у Афимьи, рукою прикрыла ей глаза, стала гладить ей волосы -- неприбранные.

-- Ах, Афимьюшка, ах, сердешная...

И все пуще мелкой треской тряслась Афимья у ней под рукой.

-- Эх, Афимьюшка, девонька, вот она жисть-то наша какая. Эх, Афимьюшка, болезная...

И полились в три ручья слезы у Афимьи: как лед вот тронулся, как половодье. Сломался лед -- и все, как на духу, рассказала Афимья. И как младенчика хотела всей душой, и как у порога топор взяла, и как была шея Пётрова с морщинами накрест. И как ей попритчился тошный тот дух. И всякое слово обмывала Афимья горючей слезой.

Покачала Петровна темным ликом, раскрыла щепоть морщин.

-- Эх ты, неразумная! Людей боялась... Людей-то, чего их бояться: себя страшно. Так ведь, а?

Долго толковала Петровна с Афимьей -- и оттаяла Афимья, отошла.

С понедельника осень началась, заслезил дождичек меленький. Ничего-о, пущай слезит: зато зеленя хорошо взойдут. И смирно, терпеливо стоят у ворот Афимьиных, мокнут понятые, бабы в кацавейках со всего села, старики с посохами.

Вышла из избы Афимья -- петровниным черным платком покрыта, у самой-то цветные все были. Низко насунут черный платок, глаз не видать, только губы одни крепко сжаты.

Не Афимья это, нет. Но уж так-то всем знато и ведано это лицо, и глаза в тенях, и сжатые губы. Но где? Во сне ли, привиделось? Нет. Уж не там ли, не в церкви ли, видели на стене тот женский скорбящий лик?

И все, как один, стар и млад -- отдали последний поклон Афимье. И все, как один, сказали:

-- Прощай, Афимьюшка. Бог те простит.

1913

КОММЕНТАРИИ

Впервые: Русские записки. 1915. No 4. С. 158-170. Печатается по: Собрание сочинений. Т. 2. М.: Федерация, 1920.

Оставить комментарий Замятин Евгений Иванович (yes@lib.ru) Год: 1915 Обновлено: 02/08/2013. 27k. Статистика. Рассказ: Проза Рассказы	Скачать FB2 Ваша оценка:

Замятин Евгений Иванович Чрево

Замятин Евгений Иванович
Чрево