Замятин Евгений Иванович
Куны

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Евгений Замятин

КУНЫ

  
   Оригинал здесь: http://lib.aldebaran.ru
  
  
   Все выше взымает солнце, все беспощадней. Вороха лучей насыпаны в ржаном поле -- рожь стоит золотая, жаркая и тихонько, матерински-довольно колышет колосья. Яблоки в садах стали темно-желтыми и качаются, каждый миг готовые отдать кому-то свою сладость. В поповом саду погасли все нежные весенние цветы, горят только красные спелые пионы и пьяные маки. За Куйманским лесом пруд весь зарос темной зеленью, из пруда по ночам выходят русалки и напролет до утра, заломивши руки, тоскуют на берегу; уж поздно, отошло их время, прошла Русалочья неделя, не успели залучить себе парня, девушками останутся еще на целый год. Одна надежда на Ильинские куны: закружатся парни в кунных кругах, завихрят их девки, запутает в серебряную паутину паук-месяц: может, попадет какой по ошибке в русалочий хоровод...
  
   Ильин день -- престол в Куймани, ярмарка. Всю ночь скрипят колеса мимо лабаза по крутому взволоку. Лабаз открылся с самого рассвета; желтый, лысый, вышел лабазник Аверьян на порог, ухмыльнулся: телег кругом -- сила, как стан татарский заполонили весь базар, торчат вверх оглобли, лошади машут хребтюгами с кормом, руки выплескиваются и опять ныряют вниз рыбой.
   Увидали Аверьяна, огарнули: кому деготьку, кому шорного товара, кому жамок, кому аспидную доску -- ребятенкам на забаву.
   И только, было, руки -- целые веники из корявых рук с деньгами -- встопорщились перед Аверьяном на прилавке, как уж и закрывать надо: вдарили к обедне.
   С сердцем перекрестился Аверьян:
   -- Ах, ешь твою... Мать Пресвятая Богородица...
   Очистил нос направо и налево, застегнул пиджак и лицо -- будто застегнутое двунадесятое стало лицо -- и пошел в церковь.
   За обедней жара, чуть не гаснут свечи, однако же парни в поддевках и в новых резиновых калошах: что поделаешь, дело молодое, всякому покрасоваться лестно.
   Ребята вьются, шныряют где-то под ногами, получают подзатыльники, хнычут и, глядишь, опять уж хихикают, неслухи, опять невесть что выкомаривают.
   Девки, чинные, дивуются -- ведомо на что. Первое -- на коровинских баб: бог весть каким чудом уберегли коровинские весь старый наряд и строго его блюдут. Все вместе, островом, стоят в церкви, важные и чудные, и не наши какие-то. Повойники от матерей, от бабок достались, пронизаны серебряной монетой; убрусы шелковые накрахмалены -- рогами стоят над головой; поневы нарядны -- домотканые, синие, с красной ластовицей, с бахромкой, с узором.
   А на другое дивуются девки -- на Марьку. Запевала, певунья наша, что с ней сталось! Первая затейница да задорница, и в церкви-то, бывало, на нее угомона нет, а нынче стоит, не шелохнется, у Спасова образа, глаз не сводит. На белом плате -- Нерукотворный Лик, светлокудрый, глаза не поднятые. И молится Ему с жаркой любовью и с ненавистью. И это Его голос из алтаря, повелевающий всем преклонить голову, -- и так радостно преклонить перед Ним голову. И это Он в золотых ризах с крестом на амвоне...
   Целует Марька холодную медь креста, потом -- руку. И такие у ней губы -- жадные, сухие, раскрытые, как трещина в бездорожной земле. Рука отдергивается, с дерзкой надеждой Марька поднимает глаза вверх. Но там все тот же на белом плате Нерукотворный Лик.
   И вот кончилось, хлынули.
   На паперти обступили Марьку. Пестрые, красные, солнечные, говорливые.
   -- Да неужто же не пойдешь, Марька? Как же мы без Марьки! Уж без Марьки какие же куны?
   Звонит веселый колокол. Звонит солнце. Растормошили, отступило что-то назад, проснулась Марька. Кому-то в ответ хочется сделать злое и сладкое, подмигнула плечами и пошла, припечатывая каблуками. Через два шага в третий: эх-эх да эх.
   -- Постой, постой, на паперти, что ты!
   Куда там... за ней -- заметелились -- подняли кулеберду по всему по селу, докатились вихрем до самой ярмарки. Солн­це между скученных оглобель лошади с вымоченными квасом и расчесанными гривами, и нечесаные, как лешие, цыгане около них; берестяные коробки, глиняные свистульки, маковники, неистовые поросята в торбах, бабы -- беременные с ребятами на руках.
   Какая-то развытная девка свистнула пригоршню жамок в ларьке -- и рады все, заливаются: дороже им эти жамки, чем купленные. Завертели по дороге пьяненького дядю, потащили, как русалки, щиплют, хохочут.
   Только завернули за Аверьянов лабаз -- вот они, парни, ватагой табунят по улице. И уж конечно: верховодит не кто иной -- Яшка Гребенщиков, кузнец.
  
   Звонит колокол, звонит солнце. Но все где-то далеко, во сне: церковь, ярмарка, Куймань, гомон, пыль, расписные дуги, синие цыганские жупаны, топот, свист. А жизнь, неспешная, древняя, мерным круговоротом колдующая, как солнце, -- здесь на выгоне.
   По-над озером, в сторонке, водят свой хоровод девушки-вековуши, все в темных платочках -- так уж заведено. Тихонько поют, медленно кружатся в сторонке -- тут, под солнцем, такие какие-то слепые, ненужные, умершие. Но так уж заведено. Им свой положен удел -- вечным девушкам.
   Отпелись вековушки, погасли.
   Медленно, еще разрумяненные, вышли на выгон молодые девки и немужние жены -- солдатки, все в красных платках, такой уж обычай. Схватились крепким кругом -- крепким частоколом оборонились от желанных врагов, от погубителей милых.
   Посредине кунного города -- ходит гордая царевна Марь-ка: куны налево, Марька направо. Поет царевна звонкую насмешливую песню, закидывает хитрые сети:
  
   Как за городом живут вороги,
   Золотой казны у них ворохи,
   Нет у ворогов военной головы...
  
   Да ой ли так, разве уж нет?
   В "ихнем" стане, у старой лозины, -- зашевелились, загорелись; смех, визгнула гармоника.
   -- Яша Гребенщиков, кому же еще? Он самый! Яшу повеличаем!
   Румяный, крепкий, как яблоко боровинка, встряхивает Яша стриженными под польку волосами, идет. Стал на полдороге, отдал поклон.
   А Марька, откидывая голову, отдаваясь солнцу, -- эх, все равно! -- уж новую запела песню. Эх, быстрее, девки, эх, жарче: вороги близко.
  
   У нас в городе царевна, царевна,
   По-за городом царев сын, царев сын...
  
   Вот он подошел, подбоченился. Брови крутые, губы -- пион. Эх, не одну погубил, лютый...
   Веселой, жаркой злобой напружилось сердце у Марьки. К кому? К Яше? Нет. Что ей Яшка Гребенщиков. Так к кому же? Не скажет о том ни вчерашняя ночь, ни Спасов на плате лик, ни вздрогнувший в руке медный крест.
  
   ...Он из тысячи любую выбирает,
   Он и белыим платочком махает...
  
   Все быстрее кружится солнце, травы и деревья расплываются в жарком дурмане, мелькают по зелени пестрые платья, почти бежит кунный круг.
  

Эх, жисть, отопрись...

  
   Разорвался кунный город против Яши, стал.
   Вот она, царевна наша, бери -- отдают, лукаво-покорные.
   Быстро поднимается высокая грудь у царевны, и под тонкой красной кофтой -- два острых жала -- справа и слева.
   Опущены веки, но видит, какое вино у Яши в глазах.
   Эх, потешиться хоть над этим, замучить, защекотать по-русалочьи -- все равно, кто ни попадись по дороге...
   Звонит где-то далеко колокол, звонит солнце, кружится голова, поредел кунный круг, пыльно-зеленые сосны сейчас сорвутся с места и ринутся на горячую траву...
   Опять Яша да Марька посредине. Кругом него ходит избо-ченясь Марька, дразнит раскрытыми губами, обжигает плечом -- и уж далеко, а он с протянутой рукой стоит, жалкий, измученный.
   Сидят под кустами по двое и идут к Куймани, по пыльной дороге, обнявшись, по двое, усталые, ласковые.
   -- Глянь-ко, -- говорит Яша, -- а ты не велишь, не хочешь.
   -- Погоди до ночи, -- Марька хмурится: "Ах, если бы не Яшка это сказал".
   Угарный жаркий день к концу. Тянутся обратно телеги, задешево продают купцы последние платки, коробушки и пряники-козули. Уж на задах где-то, за огородами, курлыкают и бормочут пьяные дяди -- никак не найдут избы. Запыленное, разомлевшее солнце качается на самом краю синей чаши и устало смотрит налитым кровью глазом. Дергачи перебегают в душной траве и просят пить, пить.
   Да нет ни капли. Хоть бы одна на смех, одна какая-нибудь дождинка.
  
   Ночь. Темное небо, увешанное тяжелыми, горячими звездами.
   Пономарь Африканыч, дылда с колокольню -- ночью еще выше в рыжей шляпе -- добрался-таки до своей завалинки, плюхнулся, смотрит в небо. Да, все пошло не по-человечьи -- где же видано, чтобы Ильин день без дождя.
   Спешит Марька на кунный выгон. Усмехнулась Африканычу: нализался дядя! Эх!
   -- Сама ты эх! Развытная больно! Плясавица. Из-за вас этаких Илья и дождя не дает. Куда? Али на русалочий хоровод?
   Покачиваясь, поплелся за ней. Потерял колею из-под ног, чуть не свалился в Куйманский лог, шел по целине. Да ведь что втемяшится пьяному в башку -- ничем не вышибешь: разыскать Марьку, а то погубит себя девка. А девка-то какая: я те дам -- девка-то, во!
   Лежал, споткнувшись. Трава под лицом, пришлепала лягушка. Ах ты, лягва, старуха! Ах, старуха! Похлопал приятельски по спине. Да холодная какая, черт! С нами Бог, разумейте...
   Протрезвел как будто. Опять брел наобум лазаря, брел. Донесло-таки. Пруд, пьяные кузнечики орут песни; не то туман белый над-под горой -- не то русалки повели свои бесстыдные куны.
   Через выгон идут две тени, вытягиваются, все длиннее. Голос Марькин, ей-богу, ее смех злючий, как у русалки. А парень просит. Да, попроси-ка, они тебя поводят, покажут, жилочки все повытянут, и разве тогда уж...
   Две длинные тени, обнявшись, скользят по выгону. Но где ж человеки-то сами? Хоть убей -- не видать.
   Смыкаются усталые глаза, засыпает Африканыч. Две тени молча садятся у старой ветлы, на валу, на остатках старого городища, бог весть какого старого.
   Царевна и царев сын.
   Царевна смеется и говорит цареву сыну: "Винишься передо мною, винишься, больше не будешь. Ну, ложись, лежи тут, а я на тебя ноги поставлю, нишкни. Будешь тихонько, ну тогда, может быть..."
   И долго сидит так. А потом качает царевна головой и плачет тихонько и все громче.
   Вскакивает царев сын и засыпает ее поцелуями, как свадебным хмелем.
   -- Да как ты смеешь! -- кричит шепотом царевна. -- Да ты знаешь, о чем я? Я тебе велела тихо лежать, а ты что! Уходи, и смотреть на тебя не хочу!

* * *

   Пустеет кунный луг. Смело выходят русалки и до утра, заломивши руки, тоскуют на деревьях, кличут, плачут малыми ребятами -- быть им в девушках еще целый год.
   Но никто не идет. Позаснули все в Куймани.
   Медленным чародейным хороводом обходят вокруг ветхих избушек летние сны и все позволяют. Жаркое девичье тело, белея, раскидывается в темноте и отдается -- кому хочет: все можно во сне.
   Сладким медленным хороводом плывут летние сны, а к утру белыми хлопьями собираются над озером, из белого свивается прозрачная девушка, и около нее цветы молчат и птицы. Смотрит она утренними глазами на чуть мигающий золотом крест колокольни, медленно поднимается вверх и розовеет от подслушанных ночью снов.
   Эх, сны! Милый, безумный мир -- единственный, где люди свободны.

1922

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru