Закржевский Александр Карлович
Литературные впечатления

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В сокращении

  

A. К. ЗАКРЖЕВСКИЙ

Литературные впечатления

   К. Н. Леонтьев: pro et contra
   Серия "Русский путь"
   Личность и творчество Константина Леонтьева в оценке русских мыслителей и исследователей. 1891--1917 гг.
   Антология. Книга 1
   СПб., Издательство Русского Христианского гуманитарного института, 1995
  

III
ВОСКРЕСШИЙ ПИСАТЕЛЬ

   Книгоиздательство Саблина задумало выпустить полное собрание сочинений Константина Леонтьева; пока вышло два тома...
   Дело, во всяком случае, полезное: ведь для многих имя Леонтьева -- звук пустой, а для некоторых -- и того хуже (считают позорным самый этот звук; так поступают те, которые любят таблички с определенными надписями на лбу человеческом, им все равно до души этого человека, лишь бы значилась табличка, по ней и судят)... И только очень и очень немногие -- человек десять во всей России, не больше -- знают, кто был Леонтьев не по табличке, а душой своей, творчеством своим, мукой своей... И для этих немногих имя Леонтьева так же дорого, как имя Ницше, с которым у него много общего.
   Так называемое общественное мнение осуждает Леонтьева за его "катковщину", брезгливо относится к его консерватизму, называет "приверженцем палки и кнута", ставит наряду с Меньшиковым. Но рассуждать таким образом могут люди очень недалекие, люди "табличек" и партий, люди, для которых мир заключается в формуле, они и живут ею, а до мира им, в сущности, никакого дела и нет...
   Да и не правы они по отношению к Леонтьеву: он от "общественности" так же далек был, как и все выдающиеся гениальные люди, как и Достоевский, как и Ницше, как и многие им подобные... Он стоял выше всякой политики и общественности, которые так же нужны были ему, как телеге пятое колесо.
   Если бы было иначе, то незачем было и откапывать теперь Леонтьева: ну, бранил политику и либерализм, ну и Бог с ним, пусть себе почивает, у нас и теперь своих достаточно... Если бы Леонтьев был только сотрудником "Русского вестника", то нам в настоящее время было бы до него столько же дела, сколько до "Русского вестника"... По-видимому, интерес его вовсе не в этой стороне, по-видимому, значение его выше всякой политики, выше всяких интересов дня, и это свидетельствует о том, что Леонтьев творил для вечности и представляет ценность писателя незаурядного, оригинального, вневременного.
   Удивительно, сколько еще никому не известных кладов хранит в себе Россия! Творят они в одиночестве, в одиночестве пребывают, и знают о них лишь одинокие и такие же страдающие, никем не понятые люди, как они сами, а потом "гробокопатели" извлекают их трупы из могил -- и снова они воскресают, только теперь уже каждый идиот может повторить автоматически: "Да, это, знаете, человек весьма, весьма, как бы это сказать... гм... глубокомысленный, что ли!" -- ну, а тогда никто о них не знал и они не были никому нужны... Впрочем, это участь общая для всех истинно глубоких художников: улица подхватывает и превозносит лишь то, что годится для улицы, а алмазы сохраняются за семью печатями до тех пор, пока случай или мода, или какой-нибудь "гробокопатель" не вытащит их на поверхность жизни... Напишет "гробокопатель" кирпич в шестьсот страниц о значении извлеченного трупа, докажет так ясно, как уже нельзя иначе, что извлеченное достойно внимания, улица подхватит, газета поможет, и кумир готов... Так было с Ницше: при жизни над ним смеялись, гнали отовсюду, гнали и предавали злобным издевательствам его же товарищи, его же друзья, а теперь имя Ницше треплет всякий буржуй (и это, конечно, святотатство)...
   Все обаяние Леонтьева, вся его красота именно в том и заключается, что он заявил неслыханное дерзание: пошел вразрез со своим временем, с господствующими идеями, с догматами, с традициями -- во имя своей личной свободы, во имя истинной индивидуальной свободы, которая непонятна стаду и тем, на устах которых слово "свобода" звучит так же привычно, как, например, слово "автомобиль".
   Но в этом же была и его трагедия: пошлая толпа поняла Леонтьева с одной лишь стороны, назвала его консерватором (по табличке!), но сам-то он в глубине души был опаснее какого-нибудь анархиста, сам-то он лелеял в своем уме такие замыслы и такие идеи, которые пришлись бы по вкусу какому-нибудь Нерону, или Александру Борджиа, или Иоанну Грозному, сам-то он хотел бы разрушить весь мир во имя хаоса, безумия и мрака, для самого-то него жестокость была глубоко эстетическим переживанием, а пресловутое "свобода, равенство и братство" -- лишь вечной скукой, приводящей человечество к муравейнику, где все будет приведено к нулю, где, вследствие того что все будут равны, уничтожится красота человеческой личности, наступит рабство, невыносимое для людей необычных, для людей гениальных, для людей с неутолимым голодом тоски безмерной, больной, бездонной, снов упоительных, снов безумных, снов о невозможном, о чуде, -- невысказанных мечтаний, непонятных, таинственных, неразрешенных чувств... В этом муравейнике всеобщей сытости, равенства и невыносимой хамской скуки эти люди, конечно, бы не выдержали, задохнулись бы, с ума бы сошли... И вот как относился к этому муравейнику один из них -- Достоевский: "Тогда настанут новые экономические отношения... Конечно, нельзя гарантировать, что тогда не будет, например, ужасно скучно (потому что что ж и делать-то, когда все будет рассчитано по табличке), зато все будет чрезвычайно благоразумно. Конечно, от скуки чего не выдумаешь. Ведь и золотые булавки от скуки втыкаются, но это бы все ничего. Скверно то, что, чего доброго, и золотым булавкам тогда обрадуются... Свое собственное, вольное и свободное хотение, свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда хотя бы даже до сумасшествия, -- вот это-то все и есть та самая пропущенная выгода, которая ни под какую систему не подходит и от которой все системы и теории постоянно разлетаются к черту" ("Записки из подполья").
   Так же, как и Достоевский, относился к этому величайшему рабству в муравейнике всеобщего равенства и Леонтьев, ибо ему было душно со своей глубокой тоской, со своими потребностями, со своей гениальной одаренностью в этом душном курятнике, где всякая свободная, оригинальная, творческая мысль, всякое ничем не стесненное мнение, всякий произвол поэтической фантазии подлежат искоренению и вместо этого ставится идеал "правильных, честных, благородных", а главное -- санкционированных общественным мнением, стриженых, плоских и бездарных мыслей...
   Однажды Леонтьев проходил по Невскому с одним из сотрудников "Современника" -- Пиотровским, пламенным поклонником Чернышевского и Добролюбова...
   "Желали бы вы, -- спросил Леонтьев Пиотровского, -- чтобы во всем мире все люди жили все в одинаковых маленьких, чистых и удобных домиках, вот как в наших новороссийских городках живут люди среднего состояния?" Пиотровский ответил: "Конечно, чего же лучше?"... Тогда Леонтьев сказал: "Ну, так я не ваш отныне. Если к такой ужасной прозе должны привести демократические движения, то я утрачиваю последние симпатии свои к демократии. Отныне я ей враг!" В то время они проходили мимо огромного дома Белосельских, за ним было видно Троицкое подворье, а направо, на самой Фонтанке, ютились бедные домики рыбаков... Леонтьев указал Пиотровскому на эти домики, на дом Белосельских, на подворье и сказал: "Вот вам живая иллюстрация. Подворье во вкусе византийском -- это церковь, религия, дом Белосельских в виде "рококо" -- это знать, аристократия; желтые садки и красные рубашки -- это живописность простонародного быта. Как это все прекрасно и осмысленно! И все это надо уничтожить и сравнять, для того чтобы везде были все маленькие, одинаковые домики или вот такие многоэтажные буржуазные казармы, которых так много на Невском!" {Сборник памяти Леонтьева. С. 53-54.}
   Но страсть Леонтьева к эстетическим контрастам не объясняется его эстетизмом, он не был вовсе эстетом в пошлом нынешнем смысле слова, нет, это была натура глубоко религиозная, натура, возлюбившая свободу (настоящую, религиозно-индивидуалистическую свободу) выше всего, способная во имя утверждения этой свободы, во имя торжества и расцвета личности уничтожить все преграды, "подморозить Россию", предать разрушению весь муравейник, отвергнуть и предать насмешкам даже самую идею прогресса!.. И в этом отношении Леонтьев -- индивидуалист par excellence, индивидуалист, равный по силе своей оригинальности одному лишь своему антиподу -- Ницше. "Леонтьев, -- говорит В. В. Розанов в прекрасно написанной, чуткой, удивительной по некоторым мыслям статье "Неузнанный феномен", -- имел неслыханную дерзость выразиться принципиально против коренного, самого главного начала, принесенного Христом на землю, против кротости. Леонтьев сознательно, гордо, дерзко и богохульно сказал, что он не хочет кротости и что земля не нуждается в ней, ибо кротость эта ведет к духовному мещанству, из этой "любви" и "прощения" вытекает "эгалитарный процесс", при коем все становятся курцами-либералами, неэстетичными Плюшкиными, и что этого не надо, и до конца земли не надо, до выворота внутренностей от негодования. Таким образом, Леонтьев был plus Nietzsche que Nietzsche mЙme; y того его антиморализм, антихристианство все же были лишь краткой идейкой, некоторой литературной вещицей, только помазавшей по губам европейского человека. Напротив, кто знает и чувствует Леонтьева, не может не согласиться, что в нем это, в сущности "ницшеанство", было непосредственным, чудовищным аппетитом и что дай-ка ему волю и власть (с которыми бы Ницше ничего не сделал), он залил бы Европу огнями и кровью в чудовищном повороте политики" {Там же. С. 182-183.}.
   Мне кажется, что Розанов немного преувеличил жестокий аппетит Леонтьева: он вовсе уж не был так чудовищно жесток, и если прорывались в нем по временам нероновские проклятья по адресу буржуазного стада и либерализма, то здесь причина была чисто психологическая, лежащая в самом складе его души. Во имя страдания хотелось ему уничтожить стремление к равенству и сытости, во имя утонченной красоты страдания, тайну которой он постиг и без которой невозможно истинное творчество гения, хотелось ему "подморозить Россию" и обречь на жестокость весь мир. "Все изящное, -- говорит он, -- все глубокое, выдающееся чем-нибудь, и наивное, и утонченное, и первобытное, и капризно развитое, и блестящее, и дикое одинаково отходит, отступает перед твердым напором этих серых людей!" Во имя единственной радости в страдании, во имя эстетического и религиозного чувства страдания готов был он принести в жертву и свой покой, и покой и радость человечества, ибо ведомо было ему, что не спокойствием, не сытостью, не мещанскою жизнью покупается мир горний, мир гения, а жертвой, слезами и кровью... Красоту страдания он возлюбил выше своей жизни... Это не всем понятно, только в России встречаются такие удивительные, странные, безумные люди, только здесь во имя страдания отрекаются от прогресса и счастья, только здесь любят одинокую и страшную свободу свою сильнее всей жизни!..
   Судьба этого человека по существу своему трагична... Трагедия Леонтьева -- это трагедия русской души, которой противны все рамки, все условности, все традиции, которая в своей одинокой, странной, загадочной жизни видит такие миры, прозревает такие горизонты, проникает в такие глубины, где водоворот, где хаос, где безумие, где боль, где Христос...
   Этот человек, проповедующий жестокую свободу свою, будучи уже консулом в Салониках, лежа больной, решил, что если выздоровеет, то уйдет в монастырь!.. Он выздоровел, но остался верен своему обету, бросил консульство, карьеру, деньги, свет, весь мир и уехал на Афон, чтобы постричься в монахи... Правда, тогда постричься ему не пришлось (это он сделал гораздо позже), но переворот уже совершился в его душе!..
   Разве не загадочна, разве не трагична была судьба этого человека? Вот и он не выдержал страшной свободы своей, он отрекся от мира и пришел ко Христу, и мир весь истаял во Христе...
   Тогда начался новый период в жизни Леонтьева... Он все время как обезумевший блуждал в странных загадочных грезах своих около монастырских стен, возненавидел мир, обрек его на казнь, и только лик Христов, и только Оптина Пустынь, в которой он пребывал безвыездно в последнее время своей жизни, и только безумная боль его, никому не ведомая, им же самим в сердце своем схороненная, были содержанием удивительной этой, выходящей из дней необычайной души!..
   В Оптиной Пустыни, пребывая все время около знаменитого старца Амвросия, в тишине, в полнейшей отрешенности от мира, в своей уединенной келье, Леонтьев схоронил жестокое свое, гениальное дерзание, свой анархический бунт, свое проклятье и тоску свою, приняв монашеский сан незадолго до кончины своей, последовавшей в 1891 г.
   Теперь перед нами его книги, столько времени пребывавшие неизвестными, непонятые, отвергнутые, забытые... Но не книги его имеют для меня главное значение, а душа его, столько перемучившаяся, переболевшая, обессилевшая в жестоком бунте своем, пережившая всю трагедию нашего времени и сквозь тяжелый мрак путями неведомыми пришедшая к радости своей нездешней...
   Эта душа ценою непосильного страдания купила свою гениальность, свою красоту и свободу, эта душа мучительным крестом своей жизни оставила во времени немеркнущий след...
  

ПРИМЕЧАНИЯ

   Впервые: Огни (киевский еженедельный журнал). 1912. No 30. С. 12-14.
  
   Закржевский Александр Карлович (1886--1916) -- критик, литератор; его личное трагическое мироощущение сопрягалось с интересом к творчеству Достоевского, особенно к проблеме "подпольного человека". В Киеве в 1908 г. создал вокруг себя кружок одиноких. В литературной критике стоял на позициях субъективного психологизма. В 1912 г. обратился в православие, стал одним из активных участников Киевского РФО, но вскоре снова стал обращаться к тотальному нигилизму, к бунту. В 1916 г. выпустил брошюру о Леонтьеве "Одинокий мыслитель", которая оказалась его последней книгой (Христианская мысль. 1916. No 4-5; отд. изд. -- Киев, 1916): в ней он увидел в Леонтьеве человека Запада, ибо в его психике "отсутствует специфически русская черта мировой скорби", и сравнивал его воззрения с эстетизированным христианством Ж. К. Гюисманса и Л. Блуа, считая, что православие было для Леонтьева лишь маской, под которой скрыт "вампирный лик инквизитора". При этом он сознавал свою близость к Леонтьеву, замечая, что разгадать "символические иероглифы" леонтьевской религии "может лишь душа родственная, пережившая такой же ад исканий".
   На публикацию Закржевского в "Огнях" отозвался В. В. Розанов (Закржевский о Константине Леонтьеве // НВр. 1912. 11 нояб., No 13080), охарактеризовав ее как вдумчивую статью.
   Другие книги Закржевского: "Сверхчеловек над бездной" (1911), "Подполье" (1911), "Карамазовщина" (1912), "Религия" (1913), "Рыцари безумия (футуристы)" (1914), "Лермонтов и современность" (1915).
  

Список сокращений

  
   ВД -- "Варшавский дневник"
   ВЕ -- "Вестник Европы"
   ВЖ -- "Вопросы жизни"
   ВФиП -- "Вопросы философии и психологии"
   Гр. -- "Гражданин"
   ЖМП -- "Журнал Московской Патриархии"
   КО -- "Критическое обозрение"
   ЛУ -- "Литературная учеба"
   MB -- "Московские ведомости"
   НВр. -- "Новое время"
   PB -- "Русский вестник"
   РМ -- "Русская мысль"
   РО -- "Русское обозрение"
   РФО -- "Религиозно-философское общество"
   СС -- Собрание сочинений К. Леонтьева: В 9 т. М.: Изд. В. М. Саблина, 1912--1913.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru