Зайцев Варфоломей Александрович
Д. Л. Мотлей. История Нидерландской революции и основания Республики соединенных провинций. Т. I, часть 1-я

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   В. А. Зайцев. Избранные сочинения в двух томах
   Том первый. 1863--1865
   Издательство всесоюзного общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев
   

Д. Л. МОТЛЕЙ. ИСТОРИЯ НИДЕРЛАНДСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ И ОСНОВАНИЯ РЕСПУБЛИКИ СОЕДИНЕННЫХ ПРОВИНЦИЙ

Т. I. Часть первая. Издание Сулина. Спб. 1865.

   "История нидерландской революции" Дж.-Лотропа Мотлея, первая часть которой только-что вышла, считается в Европе лучшим сочинением по этому предмету и принадлежит к числу классических исторических трудов, как "История XVIII столетия" Шлоссера или "История пап" Ранке (1). Для тех, кто уважает объективный метод в истории, сочинение это покажется вполне безукоризненным, потому что автор судит лица и события с современной им точки зрения, и, вдобавок, сочинение читается, как роман. Но слишком много можно сказать против самого метода. Можно утверждать, что объективность в исторических сочинениях лишает их всякого серьезного значения. Рассказ, написанный с объективной точки зрения об интересных событиях, может быть, конечно, очень занимателен. Но трудно сказать, чем отличается занимательность такого рода от той, которую представляют романы и повести, хорошо, т. е. занимательно написанные. Я не вижу никакой разницы между, напр,, "Историей Филиппа II" Прескотта и романами Вальтера Скотта и многих других. Что из того, что в первой нет ни одного слова, не подтвержденного актами, хрониками и компетентными авторами; а во вторых многое или даже все принадлежит фантазии сочинителя? Ведь как то, так и другое относится собственно к области искусства и на никакие житейские цели не пригодно. Для читателя может быть равно интересно описание как вымышленного сражения, напр., или приема, так и самого достоверного и подтвержденного всеми источниками. Ведь все равно подробности какого-нибудь аустерлицкого сражения, как бы они ни были верны, никакого серьезного значения иметь не могут. Какая польза мне знать, что храбрый генерал какой-то ходил на батарею именно два раза и взял именно 6 пушек? Какими мыслями я обогащусь, какие результаты извлеку, если достоверно узнаю, что честь победы при Сен-Кантене принадлежит именно Эгмонту? Не все ли равно мне, если бы я полагал, что честь эта принадлежит какому-нибудь герою романа, одаренному всеми талантами и совершающему подвиги, чтобы покорить сердце героини? Знание или незнание таких фактов решительно ни к чему не ведет, и в этом отношении историческое сочинение, написанное объективно, может что-нибудь значить только как собрание материалов, тщательно проверенных и искусно выбранных, которыми может удачно воспользоваться историк, занятый более важными мыслями.
   Обыкновенно в исторических сочинениях, относящихся к предмету объективно, существует даже вредная сторона. Занимательностью рассказа они привлекают массы читателей, для которых более серьезные сочинения мало доступны и которые очень рады иметь чтение поучительное и вместе с тем легкое. Когда перед такими читателями сочинители начинают судить исторические события и характеры с точки зрения современной этим событиям эпохи, то в головах читающей публики должно все перевернуться вверх дном.
   Известно, как самым блистательным образом доказали Карлейль и Капфиг, что нет такого безобразия, которое нельзя было бы оправдать и даже возвеличить с объективной точки зрения. Для этого существует особая теория, красноречиво и обстоятельно изложенная у многих историков, -- о справедливом суде истории, о том, что нельзя судить людей, живших за 1000 и более лет, с нашей точки зрения и т. д. Но "справедливый суд истории" и все прочее, обыкновенно произносимое по этому поводу, -- не более, как громкие фразы.
   Во-первых, судить мертвых, как живых, с единственной целью оправдать или осудить их, было прилично разве египтянам, а никак не европейцам XIX века. Такой суд никому решительно не нужен; а тем более нечего заботиться о его справедливости. Какому-нибудь Эгмонту теперь совершенно все равно, что об нем говорят: из него и лопух-то давно перестал расти. Поэтому когда объективный историк заботится о такой справедливости и залезает на современную описываемым событиям точку зрения так удачно, что с успехом оправдывает все, что для его собственных современников должно служить предметом отвращения, он этим производит только путаницу в понятия читателей, не доставляя никому пользы.
   Г. Писарев в одной из своих статей говорил о нелепости историков, которые проводят всю жизнь, занимаясь как будто чем-то серьезным и важным, отмечиванием баллов за поведение разным историческим лицам. Это вполне верно относительно объективных историков, для которых кажется чем-то необыкновенно важным поставить данной личности именно тот балл, какой она заслужила. Такое занятие действительно праздно; но необходимо заметить, что замечание г. Писарева может распространяться только именно на то, что носит величавые названия "справедливого суда истории" и "объективности в историографии" (2). Очень жаль, что у многих развилась от увлечения Боклем охота распространять его на всякий исторический труд, рассматривающий события с иной точки зрения, чем Бокль. Нет сомнения, что переворот, произведенный в историографии Боклем, громаден и что его точка зрения есть единственная плодотворная и верная при занятии историей как наукой. Но было бы очень печально, если бы значение Бокля хотя на время заслонило значение прежней историографии. Весьма ошибаются те, которые полагают, что после Бокля все прежние историки совершенно лишились своего значения. Объективная историческая школа, конечно, не имеет теперь никакого значения, но нельзя сказать того же о тех историках, которые пользуются историческим материалом так, как, например, Макиавелли и Шлоссер. У таких писателей история теряет свой научный характер, но зато приобретает важное общественное значение. Из богини она делается слугою, но в повседневной жизни слуги полезнее богов. Правда, из Шлоссера читатель не вынесет такого богатства идей и знания, сколько из Бокля, но зато никогда не впадет в филистерство. Такие историки приносят громадную пользу, заставляя науку сходить с пьедестала и служить ежедневным нуждам людей. Для этого они пользуются ею не для изыскания вечных истин и законов, а для того, чтобы примерами научить людей избегать вредного и злого, выбирать и находить полезное и хорошее, ценить доброе, презирать и преследовать дурное. Конечно, политическая жизнь народов не может быть подведена ни под какие правила: для нее нельзя писать руководств и по параграфам учить людей поступать так или иначе в том или другом случае. Прошло то время, когда считали возможным писать учебники политической мудрости и мечтали о науке политики. Но суждение умного и благородного человека, чуждого всякой тени филистерства и потому не упускающего ни на минуту из виду современные интересы, -- суждение такого лица о давно прошедших событиях и прежних деятелях не может остаться бесплодным. Конечно, для этого он не должен заботиться о достоинстве богини истории и о справедливости исторического суда; для него должно быть совершенно в сущности индиферентно, честен ли или низок был такой-то человек. Мысль его должна быть, главным образом, обращена на то, чтобы известным образом настраивать образ мыслей своих слушателей или читателей, чтобы возбуждать их негодование против пророков живущих, а не мертвых, и в оценке полезных деятелей поставлять перед ними прекрасные идеалы вместо того, чтобы только раздавать похвальные аттестаты покойникам. Всякому должно быть понятно, как важен может быть разбор политических учреждений, переворотов и всех прочих явлений общественной жизни, если разбор этот сделан не с точки зрения той, быть может, давно прошедшей эпохи, а с современной.
   Конечно, могут сказать, что такой взгляд развенчивает науку, лишая ее самостоятельной цели. Но дело в том, что только то хорошо, что ведет к полезным результатам. На основании этого историография не только не теряет своего достоинства, но, напротив, возвышается, когда делается непосредственно полезна. Само собою разумеется, что такой исторический рассказ носит непременно на каждой странице прямой отпечаток личных взглядов автора. Эта субъективность, когда личные воззрения автора узки, ум ограничен, характер мелочен, делает многие исторические сочинения совершенно нелепыми, крайне вредными и безобразными. Примером такого рода произведений могут служить сочинения Маколея, о которых я когда-нибудь поговорю подробно. Для англичанина консервативно-либерального образа мыслей, как большинство английской публики, сочинения Маколея могут казаться неоцененными. Но для человека, неспособного увлекаться интересами английских либеральных консерваторов и даже понимать их, -- трудно представить себе что-нибудь нелепее сочинений этого писателя (3).
   Примеров такого безобразия художественные исторические сочинения, рассматривающие свой предмет объективно, не представляют. Но это потому, что они -- ни рыба, ни мясо, что от них ни вреда, ни проку быть не может и что роль их ограничивается только тем, чтобы служить приятным чтением на сон грядущий.
   

КОММЕНТАРИИ

   Д. Л. МОТЛЕЙ. ИСТОРИЯ НИДЕРЛАНДСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ И ОСНОВАНИЯ РЕСПУБЛИКИ СОЕДИНЕННЫХ ПРОВИНЦИЙ. Т. I, часть 1-я. Напечатано в "Русском Слове", 1865, No 3, "Библиографический листок", стр. 85--88.
   (1) Оба сочинения были переведены на русский язык. Ф. Шлоссер. "История восемнадцатого столетия и девятнадцатого до падения французской империи". 8 томов, Спб. 1858--1860. -- Леопольд Ранке. "Римские папы, их церковь и государство в XVI и XVII столетиях". 3 тома, Спб. 1842 -- 1847. -- Была переведена также упомянутая ниже "История царствования Филиппа Второго, короля испанского", Вильяма Прескотта, 2 тома, Спб. 1858.
   (2) Зайцев имеет в виду статью Писарева "Исторические эскизы", первая глава которой посвящена теоретическим рассуждениям о задачах исторической науки. "Когда мы беремся за изучение исторических явлений,-- пишет Писарев, -- тогда всякий лиризм должен быть устранен с неумолимою строгостью... Кто разбирает исторические события с тем близоруким пристрастием, с которым он рассуждает о своих добрых знакомых, тому было бы лучше вовсе не заниматься историею... Если мы вырвем из истории отдельный эпизод, то мы увидим перед собою борьбу партий, игру страстей, фигуры добродетельных и порочных людей; одним мы станем сочувствовать, против других будем негодовать; но сочувствие и негодование будут продолжаться только до тех пор, пока мы не поставим вырванного эпизода на его настоящее место, пока не поймем той простой истины, что весь этот эпизод во всех своих частях и подробностях совершенно логично и неизбежно вытекает из предшествующих обстоятельств. Как ни проста эта истина, однако многие писатели, рассуждающие об истории, и многие историки, пользующиеся очень громкою известностью, совершенно теряют ее из виду в своих исторических сочинениях. Раскройте, например, Маколэ, и вы увидите, что он на каждой странице кого-нибудь оправдывает или кого-нибудь обвиняет, кому-нибудь свидетельствует свое почтение или кому-нибудь делает строжайший выговор. Все эти оправдания или обвинения, почтения и выговоры служат только признаками неясного или неполного понимания событий. Моралист вытесняет историка, потому что у историке нехватает материалов или недостает проницательности. В приговорах Маколэ заключается такой смысл: я, говорит он, умнее такого-то исторического деятеля, я честнее такого-то; я понимаю политику лучше такого-то; я бы не сделал такой-то ошибки и т. д. На это читатель имеет полное право возразить, что ему нет дела до тех прекрасных свойств ума и сердца, которыми обладает Маколэ; ему нет дела до того, как поступил бы историк, находясь в таком или в другом положении; ему любопытно было бы знать, как поступила действительно историческая личность, почему она поступила так, а не иначе, и почему ее поступки имели важное значение для ее современников. Дело историка рассказать и объяснить; дело читателя передумать и понять предлагаемое объяснение; когда историк и читатель, каждый с своей стороны, исполняет свое дело, тогда уже не останется места ни для оправдания, ни для обвинения. Мыслящий исследователь вглядывается в памятники прошедшего для того, чтобы найти в этом прошедшем материалы для Изучения человека вообще, а не для того, чтобы погрозить кулаком покойнику Сидору или погладить по головке покойника Антона"... ("Русское Слово", 1864, No 1, стр. 1--5). Ссылаясь на Писарева, Зайцев считает нужным тут же оговориться: его оценка должна распространяться только на то, что называется "справедливым судом истории" и "объективным методом в историографии", а никак не на историков, которые пользуются историческим материалом для публицистических целей. У них история "теряет свой научный характер, но зато приобретает важное общественное значение". Точно такой же отзыв с одной стороны об "объективности" и отрешенности от современных исследователю идей и событий, а с другой стороны об историках, труды которых "представляют не только описание и объяснение прошедшего, но и поучение для настоящего", являются "важным рычагом политического развития", -- находим в рецензии Л. П--ского на том I "Истории XIX века" Гервинуса ("Русское Слово", 1863, No 6, "Литературное обозрение", стр. 4). Трудно сказать с полной уверенностью, плохо ли помнил Зайцев статью Писарева, на которую ссылался, или сознательно полемизировал с ним во второй половине рецензии на книгу Мотлея; вероятнее последнее.
   (3) Интересно сопоставить приведенные в примеч. 2 слова Писарева о Маколее с тем, что пишет о нем Зайцев как в этой рецензии, так и в рецензии на книги того же Мотлея, Циммермана и Гервинуса (перепечатана в настоящем издании). Оба отрицательно отзываются о нем, но исходят яри этом из различных принципиальных предпосылок. Зайцев, признавая законность и полезность исторических работ с публицистической направленностью, отмечает, что на них резко сказывается личность автора, а потому только "умный и добродетельный человек может возбудить симпатию к высокому и честному", между тем как, "читая Маколея, мы видим лишь попытку заинтересовать нас в пользу сословного своекорыстия и дипломатической ловкости". Для Писарева же Маколей а данном случае служит примером не идеологически чуждого ему публициста, а вообще историка-публициста (независимо от его политических убеждений), который "на каждой странице кого-нибудь оправдывает или кого-нибудь обвиняет". Таким образом, Писарев в этой статье нападает не столько на "справедливый суд истории" и "объективный метод", сколько именно на исторические работы с публицистической направленностью, авторы которых судят о людях и событиях прошлого, как говорит Зайцев, "не с точки зрения той, быть может, давно прошедшей эпохи, а с современной".

И. Я.

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru