Зайцев Варфоломей Александрович
Белинский и Добролюбов

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

БѢЛИНСКІЙ И ДОБРОЛЮБОВЪ

  
   Для людей неразвитыхъ значеніе каждой отдѣльной личности опредѣляется не внутреннимъ ея содержаніемъ, а тѣми внѣшними признаками, которые имъ бросаются въ глаза. Такъ, для Виктора Эммануила -- Гарибальди прежде всего генералъ лейтенантъ; для благонамѣреннаго историка -- Робеспьеръ есть представитель анархіи, революціонеръ; для Ап. Григорьева -- Гейне -- прежде всего жидъ, нехристь и т. п. Отъ этого въ головахъ этихъ людей иногда происходитъ странная путаница: Гарибальди, думаютъ они, -- генералъ и Чальдини -- генералъ, слѣдовательно они равны; Робеспьеръ -- революціонеръ и Дантонъ -- революціонеръ, слѣдовательно оба они принадлежатъ къ одной и той же породѣ людей. Если къ тому же замѣчаютъ, что два такія лица имѣютъ еще какіе нибудь общіе признаки, то уже окончательно убѣждаются въ ихъ сходствѣ. Гарибальди, напр., участвовалъ въ войнѣ за свободу Италіи и отличился; но и Чальдини тоже участвовалъ и тоже отличился: можетъ ли быть послѣ этого рѣчь о томъ, что между этими двумя личностями нѣтъ положительнаго сходства. Никто, конечно, не будетъ доказывать, что большинство нашего общества состоитъ исключительно изъ людей развитыхъ. Поэтому нѣтъ ничего удивительнаго, что въ понятіяхъ этого общества происходитъ та-же самая путаница. Бѣлинскій писалъ критическія статьи -- слѣдовательно онъ критикъ. Но и Добролюбовъ писалъ также критическія статьи; очевидно, что и онъ критикъ. Кромѣ того, какъ тотъ, такъ и другой принадлежатъ къ числу прогрессивныхъ людей своего времени, участвовали въ лучшихъ журналахъ, рано умерли, быть можетъ, были одинаковаго роста, ни имѣли похожіе носы -- чего же больше для того, чтобъ считать ихъ людьми совершенно одинаковыми. Принимая въ соображеніе, что дѣятельность Добролюбова началась семь или восемь лѣтъ спустя послѣ смерти Бѣлинскаго, его можно, смотря по расположенію къ нему, называть или продолжателемъ, или послѣдователемъ, или подражателемъ Бѣлинскаго. Въ довершеніе сходства изданы полныя собранія сочиненій обоихъ дѣятелей, и всѣ, кто не имѣетъ причины злиться на Добролюбова, рѣшаютъ, что Бѣлинскій есть Добролюбовъ сороковыхъ годовъ, а Добролюбовъ -- Бѣлинскій.
   Надо сознаться, что доселѣ было весьма мало сдѣлано для того, чтобы выяснить значеніе этихъ двухъ писателей. На рѣшеніе публики никакъ не могли и не могутъ повліять злобные выходки разныхъ темныхъ личностей, задѣтыхъ Добролюбовымъ, до сихъ поръ не забывающихъ при случаѣ уязвить его своимъ жаломъ, содержащимъ въ себѣ не столько яду, сколько грязи. Но точно также все, что было написано въ пользу Добролюбова, не можетъ служить публикѣ для уразумѣнія дѣятельности его. Это были большею частію лишь матеріалы для его біографій, состоявшіе изъ воспоминаній друзей покойнаго; какъ матеріалы, они могутъ имѣть большое значеніе, но публика не можетъ видѣть въ нихъ ровно ничего, что бы дало ей возможность понять дѣятельность человѣка, о которомъ столько слышитъ и котораго читаетъ, но оцѣнить не можетъ.
   Нельзя сказать, чтобы было болѣе сдѣлано для оцѣнки и Бѣлинскаго. Все, что о немъ писали, ограничивалось лишь воспоминаніями друзей и знакомыхъ. Изъ этихъ воспоминаній можно было кое-что узнать о личноcти Бѣлинскаго, -- но литературная его дѣятельность была загадкой. Изъ похвалъ, расточаемыхъ его имени, и изъ совершеннаго молчанія о его значеніи, какъ писателя, можно еще бы заключить, что его дѣятельность ограничивалась однимъ небольшимъ кружкомъ развитыхъ людей, среди которыхъ онъ игралъ первую роль и слылъ оракуломъ. Можно было подумать, чти значеніе его не болѣе значенія, напримѣръ, Станкевича, о которомъ люди, близко его знавшіе, всегда отзывались съ величайшимъ уваженіемъ, но до личности котораго публикѣ рѣшительно нѣтъ никакого дѣла, что бы ни говорилъ его панегиристъ Добролюбовъ. Почитатели такихъ людей, какъ Станкевичъ, до сихъ поръ не могутъ говорятъ о немъ безъ слезъ умиленія и возмущаются до глубины души при малѣйшемъ сомнѣніи въ огромномъ значеніи. Такой восторгъ вовсе не кажется мнѣ неосновательнымъ или страннымъ: люди подобные Станкевичу, были для своего кружка дѣйствительно великими людьми. Отличаясь умомъ и благороднымъ образомъ мыслей, они не только очаровывали своихъ знакомыхъ силою задушевной рѣчи, до и просвѣщали ихъ, поднимая передъ ними завѣсу, за которой доселѣ скрывалось для нихъ все высокое, благородное и прекрасное. Въ эти минуты они прозрѣвали, видѣли передъ собой совершенію новый міръ, міръ высокихъ идей и чувствъ, міръ восторженныхъ порывовъ и многосторонняго знанія. Этотъ міръ, весьма идеаллизированный и наполненный хотя сладкими, но въ сущности пустыми мечтами, идеями и идеалами, представлялъ такой рѣзкій контрастъ съ окружающей ихъ полностью, что они весьма естественно смотрѣли на своихъ просвѣтителей, какъ на какихъ-то Колумбовъ; Колумбы наши пріобрѣтали такимъ образомъ совершенно неожиданно для себя славу великихъ общественныхъ дѣятелей, и приверженцы ихъ были готовы положить за нихъ животъ свой. Слава и значеніе ихъ были, можно сказать, совершенно полны и не помрачались рѣшительно ничѣмъ, потому что у нихъ были только почитатели; врагомъ же у нихъ не было, потому что вѣдь они дѣйствовали въ своемъ кружкѣ, куда людямъ, не раздѣлявшихъ его мнѣній, не за чѣмъ было и показываться. Но хотя, судя по всему, что мы слышимъ объ этихъ людяхъ, они имѣли дѣйствительно много данныхъ на то, чтобы быть энергическими руководителями общества, -- обстоятельства, позволявшія имъ дѣйствовать лишь въ ограниченномъ кружкѣ, не допустили ихъ занять то положеніе относительно общества, на которое давали имъ право ихъ достоинства. Они могли дѣйствовать лишь на весьма ограниченное число людей, и то большею частію уже сдѣлавшихъ первый шагъ на пути своего развитія. Но надо вспомнить, что въ то время не было почти единственно возможное положеніе. Никому въ голову не можетъ придти порицать такихъ людей, какъ Станкевичъ или Грановскій за то, что они дѣйствовали на единицы, потому что всякому должно быть извѣстно, что дѣйствовать на массы они не могли. Теперь ораторствующій въ кружкѣ, конечно, ни въ комъ не возбудитъ сочувствія и заслужитъ названіе пустаго болтуна; но на все бываетъ свое время, и когда надо было подготовлять дѣятелей, то люди, дѣлавшіе это, тратили свою жизнь не попустому. Бываютъ эпохи, въ которыя полезно распространять даже такія мнѣнія, которыя, строго судя, ошибочны. Такъ, напримѣръ, теперь никто не будетъ хвалить человѣка за то, что онъ говоритъ то, что думаетъ, и подобная добродѣтель считается отрицательнымъ качествомъ. Но въ эпоху Станкевича и Грановскаго нравственный уровень общества былъ не на столько высокъ, чтобы подобная черта считалась не заслуживающей похвалы. Слушатели Грановскаго готовы были возстать горячо на человѣка, который бы захотѣлъ ограничить его значеніе, потому что для нихъ онъ не только умный и хорошій человѣкъ, но какой-то необыкновенный идеалъ, котораго они непремѣнно канонизировали бы, еслибъ это былъ въ ихъ власти. Тогда, для того, чтобы разбудить людей и заставить ихъ слушать себя, необходимо было говорить имъ объ убѣжденіяхъ, о самопожертвованіи, о принципахъ и т. п. высокихъ матерій; только этимъ путемъ, этими средствами можно было вывести людей изъ усыпленія и апатіи, оторвалъ отъ преферанса и указать имъ на болѣе высокія цѣли. Мы можемъ не толковать теперь о борьбѣ на святыя убѣжденія, о принесеніи себя въ жертву принципамъ, о цинической добродѣтели; мы знаемъ, что теперь практическаго дѣла изъ этого выйдти не можетъ, ибо все это болѣе ни менѣе нелѣпыя бредни. Мы можемъ все это высказывать въ слухъ, если только у насъ есть взамѣнъ всего этого что нибудь болѣе основательное, болѣе раціональное и практическое, если мы отступаемъ отъ фразъ, чтобъ обратиться къ дѣлу. Но тогда, когда и обществѣ царствовала глубочайшая апатія, когда требовалось образовать хотя небольшое число людей, которые могли бы шевелить мозгами остальнаго общества, нельзя было пренебрегать фразами которыя имѣли свойство наэлектризировывать и пробуждать умы. Когда даже эти фразы были полны жизни и содержанія, потому что имѣли практическую цѣль. Въ то время говорить противъ нихъ значило проповѣдывать индиферентизмъ, значило мѣшать пробужденію общества. Теперь, намъ, конечно, нельзя удивляться Станкевичу или другому подобному человѣку за честность и прямоту, съ какой высказывали свои мнѣнія, но мы должны быть благодарны имъ за то, что они подготовили намъ людей, способныхъ выступить на поприще общественной дѣятельности.
   Но значеніе Бѣлинскаго было другаго рода. Онъ оставилъ послѣ себя двѣнадцать томовъ сочиненій, которыя съ жадностью читались и читаются всѣми, мало-мальски претендующими на званіе образованный людей. Вліяніе его было обширно, какое только могло быть въ Россіи сороковыхъ годовъ; поэтому дѣятельность его не была такъ скромна и тиха, какъ дѣятельность людей, дѣйствовавшихъ на частные кружки, они захватывали всю читающую Россію. Много враговъ онъ имѣлъ при жизни, много новаго сказалъ, много стараго выбросилъ за окно. Онъ еще при жизни былъ авторитетовъ, и время, протекшее со дня его смерти, еще болѣе усилило его значеніе. Новое слово, связанное имъ, сдѣлалось общимъ достояніемъ, и стало старо какъ свѣтъ; старая дрянь, вычищенная изъ, давно забыта. Защитники и поборники, нѣкогда враждовавшіе за все съ Бѣлинскимъ, умерли, и теперь развѣ какая нибудь археологическая рѣдкость, въ родѣ г. М. Дмитріева, еще можетъ высказывать понятія, побитыя Бѣлинскимъ, и неблагосклонно отзываться о немъ. Лучшіе люди новаго времени относятся къ Бѣлинскому съ полнымъ уваженіемъ; современники его гордятся имъ. Сочинители разныхъ піитикъ, хрестоматій и исторій литературы, предназначаемыхъ для обученія юношества въ корпусахъ и гимназіяхъ, ссылаются на Бѣлинскаго, какъ на высшій авторитетъ. Въ уваженіи къ его личнымъ достоинствамъ, въ почитаніи его сочиненій, въ вѣрѣ въ авторитетъ его сужденій сходятся люди весьма различныхъ убѣжденій, возрастовъ, понятій и направленій. Въ дѣлѣ критики, въ оцѣнкѣ авторовъ, художественныхъ произведеній, и вообще въ дѣлѣ искусства -- его признаютъ непогрѣшимѣйшимъ судьею, и никому въ голову не приходитъ усомниться въ вѣрности его взгляда. Это въ нѣкоторомъ родѣ Горацій или Буало беллетристики. Величайшая похвала, дѣлаемая Добролюбову людьми, расположенными къ нему, состоитъ въ признаніи его продолжателемъ Бѣлинскаго. Наконецъ, новое поколѣніе чтитъ его, какъ основателя того направленія, котораго былъ представителемъ Добролюбовъ. Такимъ образомъ, и въ этомъ отношеніи въ глазахъ общества онъ является предшественникомъ Добролюбова, и связь между ними, какъ между двумя представителями критики, еще болѣе увеличивается этимъ сходствомъ образа мыслей и направленія.
   Не смотря на это, литературное значеніе Бѣлинскаго такъ же мало выяснено, какъ и значеніе Добролюбова. О Бѣлинскомъ была написана только одна книга: "Бѣлинскій, какъ моралистъ", одно заглавіе которой показываетъ, какъ мало было отъ вся проку для опредѣленія значенія дѣятельности Бѣлинскаго. Большинство публики до сихъ поръ знаетъ о Бѣлинскомъ лишь то, что онъ былъ очень хорошимъ критикомъ и поддерживался либеральнаго образа мыслей.
   Въ настоящей статьѣ я намѣренъ разсмотрѣть литературную дѣятельность. Бѣлинскаго и Добролюбова, и значеніе ихъ въ нашей литературѣ и обществѣ. Я покажу, какого рода была дѣятельность, куда она преимущественно была направлена, и какія дала послѣдствіи. Я разсмотрю также, насколько тотъ и другой могутъ считаться литературными авторитетами, на чемъ основывается уваженіе, которымъ они пользуются, а также и задатки для дальнѣйшей дѣятельности, представленные намъ этими писателями, такъ рано потерянный для нашей умственной жизни. Изъ этого разбора, надѣюсь, будетъ ясно, насколько справедливо господствующее мнѣніе о ихъ взаимныхъ отношеніяхъ другъ къ другу, какъ писатели.
  

ЛИТЕРАТУРА ДО БѢЛИНСКАГО.

Наше литература вначалѣ была пересаженнымъ цвѣткомъ,
жизненность котораго долго поддерживалась искусственно
за стеклами теплицы.
Бѣлинскій (T. VIII, стр. 44).

   4-го января 1701 года въ Европѣ родилось новое столѣтіе. Эта былъ веселый и шутливый вѣкъ, которому въ старости суждено было сдѣлаться такимъ серьезнымъ и мрачнымъ. Да, въ ту минуту, когда онъ родился въ пьяной, шумной, веселой Европѣ, никто не могъ предвидѣть, что этотъ игривый юноша, разыгравшійся до регентства, будетъ такъ гибеленъ дня всего того, что уже столько времени украшало собою эту счастливую страну свѣта. Никто не могъ предвидѣть, какъ окончится этотъ игривый вѣкъ, потомъ осудившій на гибель все, чѣмъ онъ шутилъ и хвалился -- порядокъ, нравственность, власть, весь государственный, общественный и частный бытъ.
   Но, говорятъ, нѣтъ яда, отъ котораго бы не было противоядія. Около того же времени явились на свѣтъ два другихъ новорожденныхъ, которыми заботливая судьба старалась обезпечить Европу на случай, если шалости новаго вѣка превзойдутъ всякую мѣру. То были два новыя европейскія государства -- Россія и Пруссія.
   Московскому царю Петру Алексѣевичу вздумалось покинуть Азію и обратиться къ къ Европѣ. Ему показалось лестнымъ быть настоящимъ государемъ, какимъ были его западные сосѣди, короли свейскій и польскій. Ему хотѣлось также имѣть армію и флотъ, и министровъ, и чиновниковъ, между тѣмъ, какъ до сихъ поръ ему приходилось довольствоваться довольно-неуклюжей ордой.
   И такъ, царю Петру Алексѣевичу захотѣлось сдѣлаться государемъ на европейскую ногу. Посредствомъ нѣсколькихъ, болѣе или менѣе прогрессивныхъ мѣръ, онъ быстро достигъ своей цѣли. Еще въ 1690 г., онъ былъ царемъ по обычаю предковъ, а двадцать лѣтъ спустя уже имѣлъ и войско, и флотъ, и сенатъ, однимъ словомъ, все въ такомъ же видѣ, какъ у его свейскаго, или у его польскаго величества. Все это произошло съ необычайной легкостью и скоростью, и съ этихъ поръ европейскій видъ сталъ пріобрѣтаться не по днямъ, а по часамъ. Были и академіи, и бароны, и камергеры, и столица въ европейскомъ вкусѣ -- все было. Почему же бы не завести и литературы? Завели. И не одну только литературу, а и фонтаны, и рысистыхъ лошадей, и художества разныя, и цивилизацію. Дѣло не въ примѣръ веселѣе пошло. Разумѣется, литература была крайне обязана этой цивилизаціи, что и выражала восторженными привѣтствіями въ честь другихъ ея даровъ, фонтановъ, рысистыхъ лошадей и камергеровъ. Дѣло шло въ такомъ видѣ до тѣхъ поръ, пока внезапно не было сдѣлано одно неожиданное открытіе. Собственно это не было одно открытіе, а цѣлый рядъ открытій, слѣдовавшихъ другъ за другомъ въ такомъ порядкѣ: 4) можетъ случиться, что литература уклоняется отъ служенія дарамъ цивилизаціи и обращается въ орудіе всякаго фармазонства; 2) таковое приключеніе случилось въ королевствѣ французскомъ; 3) оно можетъ постигнуть и другія страны; 4) оно уже постигло и любезное отечество. Однако на сей разъ открытіе это пріобрѣло нѣкоторое значеніе только для Радищева, ибо вслѣдъ затѣмъ шалости стараго вѣка превзошли должную мѣру, и Европѣ было дано противоядіе.
   Я не намѣренъ здѣсь распространяться о Ломоносовскихъ, Карамзинскихъ, Пушкинскихъ и прочихъ періодахъ вашей литературы, потому что все это подробно описано много разъ въ сочиненіяхъ Бѣлинскаго, и оттуда уже давно перешло во всевозможные "курсы словесности". Скажу только, что до самаго Пушкина и Гибоѣдова литература твердо помнила свое происхожденіе и отъ служенія дарамъ цивилизаціи не уклонялась. Поэтовъ и сочинителей было пропасть, а всѣ они, или переводили, или подражали. Переводили вещи письма любопытныя, начиная отъ Аргениды Тредьяковскаго до Россіады Хераскова. Подражали не менѣе удачно, и какъ нельзя лучше подвизались на поприщѣ драмы, лиры и эпоса, и съ напряженіемъ спорили о романтизмѣ и классицизмѣ.
   Вскорѣ послѣ приснопамятнаго двѣнадцатаго года произошло ничто весьма несообразное: въ противоядіе капнула значительная капля яду, ибо два эти вещества были слишкомъ близко поднесены другъ къ другу. Вопреки всѣмъ законамъ химіи ядъ не только не нейтрализовался въ этой средѣ, но даже произвелъ нѣкоторое броженіе въ ней... Но за то восторжествовали законы терапевтическіе. Младенцу привили оспу, но она не принялась, и разразилась только какими-то безобразными пузырями на привитомъ мѣстѣ За то теперь младенца, уже нѣсколько подросшаго, поднесли нечаянно къ больному оспой, -- и онъ заразился. Онъ воспринялъ ядъ всѣми своими порами, всей поверхностью своей, и ядъ вступилъ въ организмъ и не замедлилъ обнаружить свое вліяніе... О, приснодостопамятный двѣнадцатый годъ! Какъ ни пошлы похвалы, расточаемыя въ такомъ изобиліи твоимъ морозамъ, но я готовъ повторять ихъ всякій разъ, когда вспомню о тебѣ! Ты свелъ наши образованные классы съ западомъ, и благодаря этому, они совершенно независимо отъ чьей-бы то ни было воли, безсознательно и естественно восприняли цивилизацію. Ты намъ далъ все, что мы имѣемъ. Быстры и богаты были жатвы посѣяннаго тобою. Едва прошло нѣсколько лѣтъ и явились Пушкинъ, Грибоѣдовъ и Гоголь, которые столько же имѣютъ связи съ Ломоносовымъ, Сумароковымъ и Озеровымъ, сколько послѣдніе съ Киршей Даниловымъ. Не Петръ, не Кантеміръ, не Ломоносовъ -- родоначальники нашей литературы. Литература, основанная ими, не имѣетъ ничего общаго съ нашей литературой, хотя она не умерла, а жила рядомъ съ ней, живетъ и будетъ жить.
   Едва русская жизнь, воспринявъ цивилизацію запада, стала развивать ее сообразно съ тѣми условіями, которыя встрѣчала, какъ однимъ изъ первыхъ плодовъ ея была литература. Къ этой литературѣ уже вовсе не идетъ то изрѣченіе Бѣлинскаго, которое повторялъ и Добролюбовъ и которое я поставилъ въ эпиграфѣ этой главы. Бѣлинскій не видѣлъ разницы между литературой, которую произвела реформа Петра и той, которую произвела русская жизнь, напитавшаяся западной цивилизаціей. Съ этихъ поръ наша литература становится непосредственнымъ продуктомъ русской жизни, частью организма русскаго народа, хота и явилась лишь вслѣдствіе вліянія западной цивилизаціи. Но мясо, которое человѣкъ ѣстъ, принадлежитъ быку; однако, палецъ, образовавшійся изъ этого мяса, воспринятаго, перевареннаго и переработаннаго организмомъ, принадлежитъ человѣку, и быкъ не могъ бы на него претендовать, еслибъ былъ живъ.
   Литература, заведенная Петромъ, въ теченіе 150 лѣтъ, не дала ничего болѣе замѣчательнаго, какъ Державинъ и Ѳеодоръ Тютчевъ. За то русская литература на первыхъ же порахъ произвела четырехъ великихъ дѣятелей, троихъ я уже назвалъ: то были Пушкинъ, Грибоѣдовъ и Гоголь. Четвертый былъ Бѣлинскій.
   До того времени критики вовсе не существовало или, лучше сказать, она вполнѣ соотвѣтствовала той литературѣ, среди которой подвизалась. Бѣлинскій говоритъ, что тогда критики восхищались или отрицали отдѣльныя мѣста произведеній, на идею же не обращали вниманія. Это и не мудрено, потому что какая могла быть идея въ такихъ произведеніяхъ, гдѣ дѣло шло о фонтанахъ, камергерахъ и т. п. вещахъ. Но когда явилась, наконецъ, настоящая литература, явилась и критика. Какого рода она была и какія цѣли преслѣдовала, увидимъ ниже, а пока необходимо отвѣтить на одинъ вопросъ, который нельзя обойти: что такое критика, какова ея роль и значеніе въ литературѣ?
   Критика относится въ литературѣ точно такъ же, какъ литература къ обществу. Литература изображаетъ общество, судитъ о его состояніи, выражаетъ его желанія, стремленія и потребности. Точно также критикъ судитъ о состояніи литературы, изображаетъ ея положеніе и оцѣниваетъ всѣ отдѣльныя явленія, составляющія ее. Но критика, разумѣется, должна вникать и въ положеніе общества, знать его, имѣть понятіе о его нуждахъ и стремленіяхъ. Безъ этого знанія ей невозможно будетъ судить вѣрно о литературѣ. Если въ литературѣ является произведеніе, изображающее, положимъ, крестьянскій бытъ въ видѣ аркадской идилліи, то критика должна указать на ошибочность и нелѣпость подобнаго взгляда на крестьянскій бытъ. Сдѣлать это она можетъ только въ томъ случаѣ, если знаетъ, что положеніе крестьянъ нельзя уподобить аркадской идилліи, если, слѣдовательно, имѣетъ понятіе о состояніи общества. Является въ литературѣ книга, изображающая, положимъ, любовь соловья къ розѣ и выражаетъ претензію служить духовной пищей для народа. Критика только тогда можетъ указать на нелѣпость подобной претензіи, если на столько знаетъ народный бытъ, что понимаетъ несообразности примѣненія въ нему любви соловья къ разѣ. Слѣдовательно, чтобъ хорошо выполнить свою роль, судить о литературѣ, критикѣ необходимо обращать вниманіе на самое общество.
   Но критика, оставаясь критикой, не можетъ поступать на оборотъ, т. е. по литературѣ судить объ обществѣ. Какъ скоро критикъ дѣлаетъ эти, онъ перестаетъ быть критикомъ. Если онъ, разсматривая общество, на основаніи своихъ наблюденій и выведенныхъ изъ нихъ результатовъ судить о достоинствѣ литературнаго произведенія -- онъ остается критикомъ. Если онъ говорить: такое-то сочиненіе не хорошо, потому что невѣрно воспроизводитъ общественную жизнь -- онъ не выходитъ изъ предѣловъ критики. Но когда онъ говоритъ: такое-то общество имѣетъ весьма плохую литературу, слѣдовательно оно не развито -- онъ перестаетъ быть критикомъ и дѣлается сатирикомъ, историкомъ или публицистомъ.
   Потому дѣло критики состоитъ въ томъ, чтобы разсматривать литературу, судить о ея прогрессѣ, оцѣнивать ея результаты, указывать ея направленіе и истолковывать значеніе отдѣльныхъ ея произведеній.
   Изъ этого ясно, что критика вполнѣ зависитъ отъ литературы, и самостоятельнаго значенія не имѣетъ. Вся литература даетъ ей что нибудь, она беретъ, если нѣтъ, она не можетъ и существовать. Если литература завивается предметами совершенно ничтожными, чуждми обществу, если она состоитъ изъ звучныхъ рифмъ и краснорѣчивыхъ хрій, то критика обречена на разсматриваніе этихъ рифмъ и хрій, и отъ себя создать ничего не можетъ. Едва захочетъ она, воспользовавшись самымъ бѣдствіемъ своимъ, указать на него, какъ на признакъ плачевнаго положенія общества, то въ ту же минуту перестаетъ быть критикой и дѣлаются сатирой. Многіе смѣшиваютъ сатиру съ критикой, какъ мы увидимъ ниже, но для сужденія о Бѣлинскомъ и Добролюбовѣ разницу эту необходимо имѣть въ виду.
   Такое значеніе остается за критикой, какъ бы на нее ни смотрѣли. Эстетическіе критики, вѣроятно, также полагаютъ, чти критика лишь до тѣхъ взоръ критика, пока по "незыблемымъ законамъ искусства судить о литературномъ произведеніи, а не по произведенію объ искусствѣ. Если, повидимому, они поступаютъ иногда наобортъ, то въ такихъ случаяхъ произведеніе, по которому они судятъ, само по себѣ составляетъ для нихъ законъ. Что же касается до реальной критики, то обязанность ея состоитъ въ томъ, чтбы сказать, какое впечатлѣніе производятъ лица, вѣрны ли они и ихъ поступки дѣйствительности. Далѣе она должна показать, вѣрно ли понимаетъ авторъ выставляемые ихъ факты, ихъ взаимную связь и послѣдствія. Но обо всемъ этомъ критика можетъ судить лишь тогда, когда литература представить ей это на судъ. И съ другой стороны, какъ скоро литература принимается изображать общество, то въ ней непремѣнно возникаетъ и оцѣнка ея самой. Явились Пушкинъ и Гоголь -- явился и Бѣлинскій.
  

ВРЕМЯ БѢЛИНСКАГО.

   Что представляли собою Бѣлинскому современныя ему литература и общество?
   Литература совершала въ это время свой переходъ отъ насажденной Петромъ къ русской самостоятельной. Пушкина называютъ первымъ народнымъ поэтомъ. Это весьма справедливо, если подъ народнымъ разумѣютъ національнымъ. Съ Пушкина началась русская національная литература -- слѣдовательно онъ былъ первый русскій національный поэтъ, и его вполнѣ можно назвать народнымъ, если подъ этимъ не подразумѣвать простонародный.
   Впрочемъ, существуютъ обстоятельства, весьма ограничивающія значеніе Пушкина, какъ перваго національнаго писателя. Съ одной стороны, говоря строго, Фонъ-Визинъ имѣетъ полное право занять въ этомъ смыслѣ мѣсто передъ Пушкинымъ, и если тѣмъ не менѣе Пушкинъ сохраняетъ свое положеніе впереди всей этой литературы, то не во таланту своему, а по другимъ причинамъ: Фонъ-Визинъ представляется намъ явленіемъ совершенно отрывочнымъ, неимѣющимъ никакой связи не только съ современнымъ, но и съ послѣдующимъ поколѣніемъ. Какъ ни былъ великъ его талантъ, но онъ не могъ породить только замѣчательныя отдѣльныя произведенія, а не цѣлую литературу. Для того, чтобы изъ среды общества вытекла національная литература, необходимо было, чтобы оно развилось. Но ни въ эпоху Фонъ-Визина, ни въ эпоху, ближайшую къ нему, не случилось такого обстоятельства, которое бы послужило къ развитію общества; поэтому онъ остался одинокимъ среди темнаго лѣса насажденной литературы и не имѣетъ прямого отношенія къ современному развитію. Напротивъ того, за Пушкинымъ послѣдовали Грибоѣдовъ, Гоголь и наконецъ цѣлая литература. Но это произошло не подъ вліяніемъ дѣятельности Пушкина, а вслѣдствіе того, что общество созрѣло достаточно для того, чтобы породить литературу. Съ другой же стороны, Пушкинъ самъ только въ немногихъ своихъ произведеніяхъ принадлежитъ къ національной литературѣ; въ большей же части онъ -- представитель насажденной. Стоя на рубежѣ этихъ двухъ литературъ, онъ по предмету большей части своихъ пѣснопѣній принадлежалъ къ насажденной. Ожидать противнаго, требовать, чтобы онъ сразу отрѣшился отъ всякой связи со всѣмъ, существовавшимъ до него, было бы нелѣпо, потому что такіе скачки рѣдко удаются и болѣе самостоятельнымъ натурамъ. Поэтому Бѣлинскій въ высшей степени правъ, говоря о Пушкинѣ, что онъ былъ только художникъ, вслѣдствіе чего не имѣлъ никакихъ убѣжденій и былъ близокъ въ нравственному индиферентизму. Бѣлинскаго нельзя было обмануть; ему нельзя было втолковать, что человѣкъ, показывающій въ карманѣ кукишъ, храбръ и самоотверженъ, если тотъ же человѣкъ въ то же время изгибалъ картинно спину. Потому Бѣлинскій весьма справедливо говорятъ, что извѣстные стишки Пушкина ровно ничего не доказываютъ. Онъ былъ столь ревностный почитатель Пушкина, что твердо помнилъ хронологію его произведеній и зналъ, что въ 1825 г. Пушимъ писалъ пародіи на тѣхъ, кто
  
   ...хочетъ быть цыганомъ,
   Кого преслѣдуетъ законъ,
  
   и тутъ же сочинялъ Оду къ свободѣ и тому подобный вздоръ. "Демона движенія, вѣчнаго обновленія, вѣчнаго возрожденія," того демона, которыя "хотя и губитъ иногда людей, хотя и дѣлаетъ несчастными цѣлыя эпохи, но не иначе, какъ желая добра человѣчеству -- этого демона Пушкинъ не знаетъ, -- и оттого заботился столько о своихъ родословныхъ." Съ своей стороны я скажу, что то, что Бѣлинскій объяснялъ въ Пушкинѣ отсутствіемъ убѣжденій, я приписываю его тѣсной связи съ насажденными предметами, особенно съ этой литературой. Какъ скоро поэтъ или писатель не знаетъ о "демонѣ движенія," то не можетъ быть и рѣчи о его полной народности. Народная жизнь требуетъ движенія и создаетъ его. Неподвижность есть свойство созданій насажденныхъ и поддерживаемыхъ. Эти созданія могутъ цѣлые вѣка пребывать въ одномъ видѣ, чему служитъ примѣромъ наша выслуживающаяся пресса, существующая точно въ такомъ видѣ, въ какомъ существовала сто лѣтъ назадъ. Она неизмѣнна, какъ тѣ фонтаны и монументы, которые воздвигнуты въ одно время съ нею; но народная жизнь требуетъ движенія, въ стоячей же водѣ существовать не можетъ.
   Пушкинъ, кромѣ того, тѣсно связанъ съ насажденной литературой еще въ тѣхъ своихъ произведеніяхъ, гдѣ онъ является подражателемъ. Очевидно, что обстановка, среди которой процвѣтаетъ насажденная литература, не можетъ давать ей большого разнообразія въ матеріалѣ: фонтаны, иллюминаціи, рысаки, вотъ и все тутъ. Поэтому, всякая подобная литература споконъ вѣка отличалась наклонностью къ подражанію. Поэтому и Пушкинъ былъ преимущественно подражателемъ и подражалъ Байрону, подобно тому, какъ Херасковъ подражалъ Горацію или Виргилію. Говорятъ, что онъ былъ великій художникъ, и воспринятыя изъ Байрона впечатлѣнія воспроизводилъ съ необыкновенной живостію; указываютъ на Байроническій колоритъ его сцены изъ Фауста и Скупого рыцаря; восхищаются необычайно художественнымъ воспроизведеніемъ Донъ Жуана. Не знаю, что хотятъ этимъ выразить, знаю только то, что Пушкинъ Байрону подражалъ и подражалъ весьма неудачно. Чтобы не повторять того, что я уже сказалъ однажды по поводу Лермонтова, я считаю достаточнымъ обратиться къ авторитету Бѣлинскаго, который о пониманіи Пушкинымъ и вообще нашими поэтами Байрона говоритъ тоже самое. (См. соч. Бѣлинскаго Т. VII стр. 18, Т. VIII стр. 277) Тоже самое говоритъ не только Добролюбовъ, но и г. Милюковъ, котораго ужъ никто, конечно, не упрекнетъ въ крайнемъ нигилизмѣ. (См. соч. Добролюбова Т. I стр. 538).
   Разумѣется, за сладкіе звуки и неудачное подражаніе Байрону; нельзя было отдѣлять Пушкина отъ легіона поэтовъ, принадлежащихъ къ насажденной литературѣ. Но дѣло въ томъ, что у Пушкина кромѣ сладкихъ звуковъ и пародій на Байрона есть произведенія, въ которыхъ уже является русская жизнь,хотя еще въ очень блѣдныхъ и неясныхъ очертаніяхъ. Вотъ Евгенія Онѣгина уже нельзя причислять къ насажденной литературѣ, потому что онъ есть созданіе русской жизни, выразившейся въ немъ. Разумѣется, еслибъ кто нибудь теперь вздумалъ написать подражаніе Евгенію Онѣгину, то показалъ бы этимъ, что сходится съ Пушкинымъ только на поприщѣ насажденной литературы, потому что, какъ я уже сказалъ, жизнь требуетъ движенія и не можетъ произвести два одинакія явленія на разстояніи сорока лѣтъ. Во время Пушкина болѣе яснаго и полнаго созданія не могло быть; но послѣ Гоголя такое явленіи немыслимо иначе, какъ въ сферѣ насажденной литературы.
   Но эти не многія, истинно народныя произведенія Пушкина теряются среди его искусственно подогрѣтыхъ произведеніи, къ которымъ я отношу не только Клеветникамъ Россіи, но и Каменнаго гостя и Ночной Зефиръ, однимъ словомъ всѣ тѣ, которыя представляютъ собою или одни сладкіе звуки, или суть подражанія непонятнымъ образцамъ запада.
   Теперь намъ, конечно, легко разсуждать такимъ образомъ и отдѣлять жемчугъ отъ навоза; намъ легко разбирать, гдѣ сказалась наша народная жизнь, и гдѣ выразилась чуждая ей насажденность. Намъ все это истолковывали, объясняли, передъ нами трудолюбиво и добросовѣстно пересматривали и перебирали одно за друимъ всѣ явленія русской литературы отъ Кантеміа до Гоголя. Но взору Бѣлинскаго русская литература представляла собою совершенный хаосъ. Въ прошедшемъ она имѣла повидимому все: процвѣтали и лира, и эпосъ, и драма; были и реформаторъ Кантеміръ и реформаторъ Ломоносовъ; и великій Херасковъ и великій Озеровъ; и мирза-Державинъ и миннезингеръ-Жуковскій; былъ, наконецъ, и національный русскій писатель Фонъ-Визинъ; однимъ словомъ, вавиловское смѣшеніе языковъ. Геніи считались дюжинами и великими писателями хоть прудъ пруди. На болотѣ насажденной цивилизаціи происходили потѣшные бои чухонскаго классицизма съ чухонскимъ романтизмомъ. Та часть общества, которая ушла гораздо дальше всей этой литературы, не желала ее знать. Другая, гораздо многочисленнѣйшая, занималась службой или преферансомъ, и читала только сонники. Но на защиту ея образовалось цѣлое общество аристарховъ, съ важностію толковавшихъ о каждой строчкѣ Водопада или Россіяды; это общество учредило форменный взглядъ на всю русскую литературу, существовавшую при немъ и съ яростью, какъ на профана, кидалось на каждаго, пытавшагося разобрать, въ чемъ дѣло, осмыслить явленія, представляемыя этой литературой.
   За тѣмъ слѣдовали болѣе новыя порожденія насажденной литературы: романистъ Булгаринъ, журналистъ Гречъ, историки Карамзинъ, Полевой и безчисленная толпа поэтовъ, воспѣвавшихъ на всѣ лады Росса; и тутъ же рядомъ съ ними Пушкинъ и Грибоѣдовъ. Въ то самое время, когда среди литературы являлись такіе дѣятели, какъ Гоголь, она достигала величайшаго униженія, служа на потѣху праздности, взяточничеству и всевозможнымъ мерзостямъ. Въ виду всего этого представлялась странная загадка: съ одной стороны, казалось, что богатства литературы громадныя; съ другой -- что ея не существуетъ: число образцовыхъ произведеній было огромно, общество же не знало и не хотѣло знать литературы. Среди массы оффиціальныхъ продуктовъ изчезали немногочисленныя національныя произведенія Пушкина и другихъ. Но и эти послѣднія, какъ относились они къ жизни общества? Могли ли они прямо обратиться въ разсмотрѣнію внутренней его жизни? Могли ли они сразу обнять всю сущность общества, понять его нужды и потребности, вникнуть въ его положеніе, явиться его защитниками и представителями! Понятно, что они не могли сдѣлать всего этого, не ознакомясь прежде всего съ внѣшней стороной общества. Въ началѣ имъ предстояло рѣшить вопросъ: есть ли еще у насъ общество, каково оно, гдѣ оно? Литература еще только-что родилась, надо же ей было сперва осмотрѣться, взглянуть на арену, на которой ей приходилось дѣйствовать, увидѣть того, за кого ей надо стоять и того, противъ кого придется вооружаться. Поэтому первыя произведенія ея представляютъ собою только очертаніе внѣшности русскаго общества. Въ нихъ замѣчается совершенныя недостатокъ мысли, умственнаго развитія; за то они художественно, т. е. вѣрно представляютъ внѣшнія общественныя формы. Художественный элементъ, объективность не только преобладаютъ въ ней, но господствуютъ неограниченно. Какъ всегда и вездѣ въ ней искусство предшествуетъ мысли, знанію, внѣшность -- содержанію, объективность -- субъективности. Художественная сторона должна была имѣть рѣшительный перевѣсъ надъ глубиною мысли. Картинность или, какъ говорятъ эстетики, пластичность образовъ должна была стоять на первомъ планѣ тамъ, гдѣ отсутствовало знаніе. Художественная вѣрность въ воспроизведеніи явленій общественной жизни составляла тогда единственную доступную цѣль. Въ то время литература не могла заниматься ничѣмъ другимъ. Да и въ самомъ дѣлѣ, что было общаго у нашей литературы съ европейскимъ движеніемъ? Если бъ даже она и отдѣлалась отъ связи съ насажденною литературой, то съ какой стати, изъ за кого и въ чью пользу ей было увлекаться? Пожалуй, отъ нечего дѣлать можно написать задорные стихи; но въ сущности вѣдь только для своей потѣхи. Общественные интересы были совершенно неизвѣстны литературѣ, потому что и самое-то общество она едва лишь начала узнавать съ его внѣшней стороны. Слѣдовательно, всѣ эти Барбье, Гейне, Фурье до нея никакъ не могли касаться; для нея они были тѣмъ же, чѣмъ, напр., микроскопъ для какого нибудь новозеландца. Зачѣмъ была мысль, когда еще неизвѣстно было о чемъ мыслить? Развѣ о томъ, что бы было, еслибъ въ природѣ не было движенія? и отвѣчать самому себѣ на этотъ глубокомысленный вопросъ, что тогда "была бы слѣдующая картина:
  
   То было тьма безъ темноты,
   То было бездна пустоты,
   Безъ протяженья, безъ границъ;
   То были образы безъ лицъ;
   То странный міръ какой-то былъ,
   Безъ неба, свѣта и свѣтилъ,
   Безъ времени, безъ дней и лѣтъ,
   Безъ промысла, безъ благъ и бѣдъ, и т. д.
  
   Но разсуждать такимъ образомъ, все равно, что пальцами перебирать. Поэтому гораздо было прямѣе, естественнѣе и практичнѣе заниматься тѣмъ, что доступно, а именно внѣшней стороной жизни русскаго общества. Такъ и поступали лучшіе дѣятеля тогдашней литературы, и искусство возбуждало въ то время большой интересъ и имѣло большое значеніе. Если на Барбье и Гейне смотрѣли, какъ новозеландцы смотрятъ на микроскопъ, недоумѣвая, на что они могутъ годиться, то какъ Полемъ и Шлегелями занимались усердно. Тогда это было полезно, даже необходимо, и если въ наше время смѣшны ограниченные поклонники чистаго искусства, то не потому, чтобы, искусство вовсе не стоило вниманія, а потому, что теперь занятіе имъ обратилось въ филистерство. Покуда искусство разсматриваютъ какъ средство, до тѣхъ поръ занятіе илъ разумно. искусство, какъ матеріалъ для историка имѣетъ большую важность; оно имѣло жизненное значеніе для афинскаго народа за 2000 лѣтъ до нашего времени, когда счастливый и богатый народъ могъ спокойно наслаждаться даровыми зрѣлищами и видомъ художественныхъ произведеній, незапрятанныхъ отъ взоровъ толпы въ галлереяхъ, а открытыхъ для каждаго. Наконецъ и въ наше время искусство можетъ имѣть жизненное значеніе, какое Сицилійскія вечерни на брюссельскомъ театрѣ имѣли для бельгійцевъ. Но въ томъ то и дѣло, что современные поклонники искусства превращаютъ и его и самихъ себя въ муміи, проповѣдуя искусство для искусства и дѣлая его не средствомъ, а цѣлью. Они 2000 лѣтъ восхищаются Венерой Милосской и 300 лѣтъ мадоннами Рафаэля, не замѣчая, что этими восторгами изрекаютъ приговоръ искусству. Въ самомъ дѣлѣ поклонники его говорятъ, что оно со времени грековъ не произвело ничего достойнаго стать на ряду съ Венерой Милосской или Аполлономъ Бельведерскимъ, что эти произведенія суть недосягаемые идеалы. Они говорятъ такъ въ то время, когда всѣ прочія стороны дѣятельности человѣческаго духа развиваются и совершенствуются съ каждымъ днемъ. И они правы; искусство дѣйствительно не произвело ничего подобнаго тому, что создали греки; но вѣдь это оттого, что оно можетъ какъ роскошь, какъ предметъ наслажденія, процвѣтать лишь тогда, когда нужды удовлетворены, когда народъ, создающій его, можетъ наслаждаться, потому что не страдаетъ. Вмѣсто того чтобы вывести такое заключеніе, поклонники искусства пишутъ стихи, въ которыхъ воспѣваютъ разныя невинныя вещи и отправляются за двѣ тысячи лѣтъ назадъ искать себѣ идеаловъ. Оттого они филистеры, оттого искусство всего менѣе доступно прогрессу.
   И такъ художественность была главнымъ характеромъ нашей молодой, только-что возникшей литературы. Въ тоже время, пользуясь плодами литературы насажденной, одни брали взятки съ лавочниковъ, другіе писали поздравленія съ новымъ годомъ, третья спекулировали отвратительнѣйшими порожденіями человѣческаго ума, но большая часть занималась тѣмъ, что Бѣлинскій называетъ "деноціаціями". Понятно, что при такихъ обстоятельствахъ, еслибъ кому даже и вздумалось упомянуть, напримѣръ, о Байронѣ, то онъ долженъ былъ показывать видъ, что говорятъ о предметѣ строго эстетическомъ. Такъ напр. Бѣлинскій о Байронѣ выражался такимъ образомъ: "Это былъ Прометей нашего вѣка, прикованный къ скалѣ, терзаемый коршуномъ; могучій геній на свое горе заглянулъ впередъ, и не разсмотрѣвъ за мерцающей далью обѣтованной земли будущаго, онъ проклялъ настоящее и объявилъ ему вражду непримиримую и вѣчную; нося въ груди своей страданія милліоновъ, онъ любилъ человѣчество, но презиралъ людей" и т. д. Подумаешь, что рѣчь идетъ о чистомъ искусствѣ, а между тѣмъ весь этотъ наборъ словъ, всѣ эти Прометеи и коршуны, все это явилось затѣмъ, чтобы сказать, что во время Байрона скверно было жить на свѣтѣ.
   Среди такихъ обстоятельствъ литература нуждалась въ сильномъ и смѣломъ дѣятелѣ. Онъ долженъ былъ растолковать ее самое, долженъ былъ пересмотрѣть всѣ ея отдѣльныя явленія и произнести надъ ними приговоръ; онъ долженъ былъ уничтожить ея замкнутость въ самой себѣ, долженъ былъ разъяснить ея общественное положеніе и значеніе, ему предстояло указать ей осмысленные пути и разумныя цѣли; передъ нимъ лежала тяжелая обязанность борьбы съ закоренѣлыми предразсудками, съ авторитетами, защищаемыми толпою озлобленныхъ аристарховъ, съ лизоблюдствомъ, низкопоклонствомъ и деноціаціями, заставлявшими краснѣть русскую литературу. Изъ безпорядочной кучи матеріала ему слѣдовало создать исторію прошедшаго этой литературы, потому что, только узнавъ свое прошедшее, она могла твердо стоять въ настоящемъ и видѣть цѣли въ будущемъ. Трудъ былъ огромный, требовавшій большихъ силъ.
   Теперь посмотримъ -- каково было общество. Оно представляло зрѣлище въ высшей степени печальное и тяжелое для посторонняго наблюдателя: огромное большинство его было погружено въ апатію и не подавало никакихъ признаковъ человѣческой жизни. Интересы его поглощались служебными обязанностями и картами; впрочемъ объ этомъ классѣ его нечего и распространяться: онъ слишкомъ вѣрно переданъ намъ Гоголемъ и его послѣдователями, чтобы можно было еще что-нибудь прибавить къ ихъ описанію.
   Теперь посмотримъ -- каково было общество. Оно представляло собою зрѣлище въ высшей степени печальное и тяжелое для посторонняго наблюдателя: огромное большинство его было погружено апатію не подавало никакихъ признаковъ человѣческой жизни. Интересы его поглощались служебными обязанностями и картами; впрочемъ объ этомъ классѣ его нечего и распространяться: онъ слишкомъ вѣрно переданъ намъ Гоголемъ и его послѣдователями, чтобы можно было еще что нибудь прибавить къ ихъ описанію. Для насъ теперь гораздо замѣчательнѣе та небольшая частичка его, которая человѣческой жизнью, была способна мыслить и вдумываться въ положеніи общества, которая желала преслѣдовать высшія цѣли и имѣла лучшія интересы. Состояніе этой части общества было также незавидное. Она развилась подъ вліяніемъ запада такъ быстро и широко, что не только опередила остальное общество, но и всю литературу. Это раннее развитіе было для этихъ людей источникомъ несчастія: цѣлая бездна отдѣляла ихъ отъ своихъ современниковъ, отъ той среды, въ которой они, покрайней мѣрѣ, физически, если не умственно должны были жить. Бѣда ихъ состояла не только въ томъ, что они осуждены были жить среди чужихъ имъ людей, но главнымъ образомъ въ томъ, что развитіе не только не дало имъ возможности какъ нибудь дѣйствовать, но сдѣлало ихъ людьми совершенно лишними, ничтожными, безполезными. Если они могли смотрѣть на окружающее ихъ съ презрѣніемъ, то на нихъ самихъ смотрѣли, какъ на людей праздныхъ и ни къ чему негодныхъ. Они, какъ говорится, отъ своихъ отстали, а къ другимъ не пристали. Вблизи для нихъ не существовало ни интересовъ, ни симпатій. Въ самомъ дѣлѣ, могли ли они интересоваться русской литературой; когда были знакомы съ иностранными? Могли ихъ удовлетворить Пушкинѣ, когда они знали Байрона? Не должна ли была казаться имъ вся русская литература мелкой, когда умъ ихъ былъ занять Гегелемъ? Тогда въ русской литературѣ была мода упрекать высшіе классы въ томъ, что они пренебрегаютъ ею. Но что могло въ ней привлекать къ себѣ вниманіе людей, сочувствовавшихъ Байрону, понимавшихъ Гете, читавшихъ Беранже, проникнутыхъ идеями Гегеля? Но если они имѣли право смотрѣть свысока на своихъ современниковъ, то и эти послѣдніе имѣли право смѣяться надъ мечтателями, забывавшими дѣйствительность, окружающую ихъ, увлекаясь чужимъ достояніемъ, посторонними интересами. Для людей, остававшихся при своемъ, и они должны были казаться въ высшей степени непрактичными, безполезными, годными для вздоховъ и оховъ о томъ, что дѣйствительность не такова, какого бы они желали ее видѣть. Съ мѣщанскимъ самодовольствіемъ они, какъ андерсеновскія курицы, насмѣшливо смотрѣли на залетѣвшихъ въ ихъ клевъ аистовъ. Они смѣялись злобствовали, слушая ихъ мечты о далекой Африкѣ и считали ихъ чуть не сумашедшими, когда они не хотѣли вмѣстѣ съ ними рыться въ старомъ хламѣ. Этотъ разладъ высшаго по развитію слоя общества съ нисшимъ отражается во всѣхъ крупныхъ произведеніяхъ нашей литературы, отъ Горе отъ Ума до Рудина, и по типамъ Чацкихъ и Рудиныхъ мы можемъ судить, что этотъ розладъ имѣлъ печальныя послѣдствія для обоихъ сторонъ. Если толпа казалась скучной и пошлой, то и передовые люди вслѣдствіе ложнаго положенія, въ которомъ находились, являются смѣшными и неспособными не только къ безплодной дѣятельности, но къ какой бы то ни было. И Чацкій; котораго съ восторгомъ восхваляетъ Грибоѣдовъ, и Рудинъ, котораго съ нѣжностью осуждаетъ Тургеневъ, являются вамъ съ одной стороны симпатичными и благородными страдальцами, а съ другой -- смѣшными и безполезными болтунами; они не принесли пользы ни себѣ, ни другимъ, но за то принесли положительный вредъ обществу, расплодивъ толпу жалкихъ и мелкихъ личностей, по натурѣ и развитію принадлежавшихъ къ типу Фамусовыхъ и Сколозубовъ, но находившихъ удовольствіе въ томъ, чтобы драпироваться въ страданіе Чацкихъ. Таковы Онѣгинъ и Печоринъ, таковы сами Пушкинъ и Лермонтовъ. Имъ въ людяхъ высшаго развитія бросилась въ глаза одна только внѣшность, имъ нравился наружный видъ ихъ страданія, и вотъ они принялись пародировать ихъ. Но при всей охотѣ имъ нельзя было передѣлать своя натуришки; внѣшность они усвоить могли и усвоили, а дальше имъ забираться не хотѣлось, и нельзя было. И что же вышло? Подражатели пропагандиста Чацкаго и неудавшагося общественнаго дѣятеля -- Рудина являлись не болѣе, какъ селадонами, прельщавшими трагическимъ видомъ сердца разныхъ барышень. Вотъ на что пошло высокое развитіе Чацкихъ, вотъ какіе дало оно плоды. Гегели и Байроны, волновавшіе ихъ умы, въ обществѣ разродились Печориными, наражавшимися въ черкесское платье для пущаго трагизма; вліяніе ихъ можетъ быть еще т теперь гдѣ нибудь выражается въ видѣ армейскаго юнкера, поющаго черную-шаль. Исторія нашей литературы даетъ намъ превосходный примѣръ того, что человѣкъ, стоявшій на высокой степени развитія, обладавшій огромными способностями, являясь на единственномъ нашемъ общественномъ поприщѣ, въ литературѣ, дѣлалъ то же самое, что Чацкій въ обществѣ Фамусова; вспомнимъ громоносныя обличенія, огненное проклятіе, вырвавшееся изъ груди Чаадаева. Но къ чему послужилъ такой взрывъ великихъ силъ, вылившихся въ благороднѣйшемъ негодованіи? Къ чему послужила пламенная рѣчь Чаадаева, карающаго новое идолопоклонство? Общество въ куриномъ самодовольствіи въ отвѣтъ на обличительныя слова принялось хихикать и отнеслось къ обличителю, какъ общество Фамусовыхъ къ Чацкому. Грибоѣдовъ за нѣсколько лѣтъ предсказалъ этотъ результатъ и предсказаніе его сбылось слово въ слово, и это уже показываетъ, что фактъ этотъ не былъ случайнымъ, а вышелъ какъ неизбѣжное слѣдствіе изъ данныхъ условій. Другого результата не могло выйдти изъ столкновенія такой личности съ современнымъ ему обществомъ, и приговоръ, постигшій ее, служитъ величайшей апофеозой геніальноси Грибоѣдова. Но если Грибоѣдовъ вѣрно понялъ взаимныя отношенія передовыхъ людей и общества, если онъ съ математическою точностью вычислилъ слѣдствія такихъ отношеній, то субъективный взглядъ его на нихъ не совсѣмъ можетъ быть принятъ нами. Грибоѣдовъ воспѣвалъ Чацкаго въ то время, когда онъ еще не выродился въ Печориныхъ, когда отъ него еще можно было чего нибудь ожидать, когда безполезность, неумѣстность его еще не была ясна. Поэтому онъ беретъ его сторону, онъ восхищается имъ и, прославляя его, негодуетъ на общество. Если мы хотимъ научиться вѣрно смотрѣлъ на эти отношенія, то должны обратиться къ Тургеневу; здѣсь симпатія къ Рудинымъ не мѣшаетъ строгому и безпощадному приговору надъ ними, потому что уже ясно стало, что аномаліи, подобныя ему, не имѣютъ значенія для жизни общества. Дѣйствительно, если нельзя обвинить Чацкихъ за то, что имъ было душно среди современнаго имъ общества и что они выражали свое страданіе въ укорахъ и обличеніяхъ, направленныхъ противъ него, то и общество нельзя обвинять за его отчужденіе отъ передовыхъ людей. Если передовые люди гнушались жизнью общества и презирали его, то и общество имѣло право игнорировать ихъ самихъ и ихъ гегелизмъ, потому что ему нужны были люди, которые бы научили его азбукѣ, а не метафизикѣ. Мнѣніе общества о Чацкомъ и его хихиканье надъ нами было весьма естественно, потому что будь оно другое, слушай оно Чацкаго съ восторгомъ, тогда бы вѣдь и онъ не произносилъ своихъ ѣдкихъ монологовъ, тогда и онъ былъ бы совсѣмъ другимъ.
   Такой разладъ между обществомъ и его лучшими членами не могъ продолжаться долго: примиритель долженъ былъ явиться. Такое примиреніе или, лучше сказать, насильственное разрѣшеніе вопроса пытались сдѣлать наши славянофилы. Видя разладъ между невѣжественнымъ, апатичнымъ обществомъ и его немногими членами, воспринявшими западную цивилизацію, они думали уничтожить этотъ разладъ, уничтоживъ послѣднихъ. Замѣчая, что сближеніе съ западными идеями, наукою, философіею влечетъ за собою враждебныя отношенія къ своимъ домашнимъ, они возставали на все это во имя родной лѣни, апатіи и мрака. Чтобы избѣжать временнаго неудобства, они хотѣли замкнутости и неподвижности. Подобное разрѣшеніе вопроса отличалось чисто китайскимъ характеромъ. Такъ могли разсуждать только люди, приближавшіеся по образу мыслей въ тѣмъ китайскимъ бонзамъ, которые, приписывая бѣдствіе государства во время паденія Соновъ ихъ сношеніямъ съ иностранцами, запирали для послѣднихъ двери своей страны и повторяли тоже самое при новыхъ временныхъ политическихъ невзгодахъ, ознаменовавшихъ собою паденіе Миновъ. Какой результатъ вышелъ изъ такого образа дѣйствій -- извѣстно каждому: уничтожить цивилизацію -- еще не значитъ доставить ее народу, и такое разсѣченіе гордіева узла было бы плохимъ средствомъ окончить временные неудобства. Однако мы можемъ судить до какой степени въ самомъ дѣлѣ тяжелъ былъ этотъ разладъ, если такое китайское мнѣніе могло не только найдти многочисленныхъ приверженцевъ, но и удержаться до сихъ поръ. Но неудачные попытки разрѣшить вопросъ, обыкновенно, еще больше затемняетъ его. Такъ случилось и здѣсь: людей образованныхъ славянофилы не могли заставить отказаться отъ всего, что имъ было дорого, отъ всего, сдѣлавшагося ихъ кровнымъ достояніемъ и необходимымъ, какъ воздухъ и пища, безъ чего они бы чувствовали себя, какъ въ тюрьмѣ; они не могли убѣдить ихъ отказаться изъ уваженія къ географической широтѣ и долготѣ мѣстопребыванія,-- отказаться отъ науки и искусства для невѣжества, отъ всѣхъ идей философскихъ и политическихъ для самоваровъ и водки, отъ всей нравственной жизни для пожиранія пирога на лежанкѣ. Съ другой стороны, они не могли способствовать разсѣянію невѣжества тѣмъ, что возводили его въ систему, въ принципъ, въ догматъ; они не могли заставить предпочитать сивуху западной наукѣ, хотя и воспѣвали ея устами Языкова, поэта, наиболѣе пріятнаго для откупщиковъ.
   Я выше упомянулъ о внѣшнихъ препятствіяхъ, представлявшихся развитію литературы. Теперь съ появленіемъ славянофиловъ тѣ же препятствія являлись въ ней самой. Собственно всѣ внѣшнія преграды препятствуютъ только просвѣщенію, потому что для существованія ихъ опасно лишь одно оно; чтобы они не дѣлали, но въ концѣ концовъ видна всегда одна цѣль -- задержать развитіе общества. Славянофилы имѣли ту же цѣль, но явясь среди самой литературы, были вслѣдствіе этого еще вреднѣе. Въ нихъ внѣшнія препятствія находили самыхъ вѣрныхъ союзниковъ, хотя явной связи между ними не было; но за то желанія славянофиловъ опережали самыя рѣшительныя мѣры, шедшія извнѣ. Поэтому человѣкъ, которому бы выпалъ на долю тяжкій трудъ окончить разладъ въ обществѣ, встрѣчалъ въ нихъ грозное препятствіе своимъ усиліямъ, и ему приходилось бороться не съ простымъ невѣжествомъ, а съ самодовольствомъ, не съ конкретными препятствіями только, а еще съ сопротивленіемъ, возведеннымъ въ догматъ.
   Разладъ не могъ продолжаться, нелѣпыя попытки прекратить его только усилили его. Общество не могло долго находиться въ такомъ положеніи. Обстоятельства призывали такого человѣка, которыя бы, будучи врагомъ невѣжества, какъ простодушнаго, такъ и самодовольнаго, понималъ бы въ тоже время непрактичность людей образованныхъ; онъ долженъ былъ, принадлежа по всему къ послѣднимъ, былъ не чуждымъ и остальному обществу. Черезъ это онъ могъ быть снисходительнѣе къ нему, болѣе практиченъ и способенъ къ прямойи цѣлесообразной дѣятельности. Вмѣсто того, чтобы разражаться упреками обществу за его тупость и неразвитіе, онъ долженъ былъ самъ снисходить до общества, понимая, что ему легче это сдѣлать, чемъ обществу подняться до него. Терпѣливо и снисходительно долженъ былъ онъ учить общество азбукѣ, не мечтая о томъ, чтобы оно за другимъ, самыя элементарныя понятія о человѣческомъ достоинствѣ, самоуваженіи, презрѣніи ко всему стѣсняющему и унижающему его. Онъ долженъ былъ, такимъ образомъ, примирить общество съ своими передовыми людьми и въ тоже время возвысить его изъ апатіи, въ которой оно находилось, возвысить къ человѣчнымъ идеямъ и цѣлямъ. Наконецъ, славянофилы накладывали на него новую обязанность, энергически возставать противъ самодовольнаго невѣжества, догматической карантинной системы, противъ мрака и грязи, возведенныхъ въ принципъ.
   Такимъ образомъ и въ литературѣ, и въ обществѣ ощущалась потребность въ дѣятелѣ, исполненномъ сочувствія къ своимъ невѣжественнымъ современникамъ, который разъяснилъ бы имъ, съ одной стороны, ихъ собственное положеніе, ихъ прошедшее, настоящее и будущее, а съ другой, сдѣлалъ бы доступнымъ для ихъ пониманія то, что такъ неловко проповѣдывали имъ Чацкіе.
   Для такого дѣятеля тогда существовало лишь одно поприще, на которомъ онъ могъ принести непосредственную пользу -- литература, и совершить дѣло это явился Бѣлинскій, между тѣмъ какъ Станкевичи и Грановскіе дѣйствовали на отдѣльныя личности общества.
  

Критика Бѣлинскаго.

   Прежде, чѣмъ приступимъ къ разсмотрѣнію того, какимъ образомъ Бѣлинскій разрѣшилъ выпавшую ему на долю задачу относительно общества, взглянемъ на внѣшнюю сторону его литературной дѣятельности.
   Я уже показалъ, какія причины обусловливали преобладаніе художественной формы надъ мыслію въ литературѣ, современной Бѣлинскому. Я показалъ также, каковы были условія какъ внутреннія, такъ и внѣшнія, при которыхъ существовала эта литература. Безъ сомнѣнія тѣ же условія вліяли и на критику.
   И дѣйствительно критика Бѣлинскаго вполнѣ художественна и представляетъ собою лучшій образецъ эстетической критики. Никто ни изъ современниковъ его, ни изъ позднѣйшихъ писателей не обладалъ въ большей степени пониманіемъ художественнаго, никто не могъ такъ хорошо оцѣнить и разобрать произведеніе съ эстетической точки зрѣнія. Его художественный тактъ и его нелицепріятіе -- равно изумительны. Достаточно указать на его огромный разборъ произведеній Пушкина, гдѣ онъ шагъ за шагомъ слѣдитъ за литературной дѣятельностью поэта и проникаетъ въ самыя сокровенныя движенія ея. Въ одномъ мѣстѣ своихъ сочиненій онъ подтруниваетъ надъ Батюшковымъ за его критическія статьи: "Какъ хорошо это мѣсто! какой чудесный этотъ стихъ! какое живое описаніе представляетъ собою эта глава -- вотъ характеръ критики Батюшкова," говоритъ онъ. Но вотъ образецъ его собственной критики, вотъ что онъ самъ говоритъ по поводу извѣстныхъ стиховъ Пушкина: Ночной зефиръ. "Что это такое?-- волшебная картина, фантастическое видѣніе или музыкальный аккордъ, раздавшійся съ вышины и пролетѣвшій надъ утомленный нѣгою и желаніемъ головою обольстительной испанки? Звуки серенады, раздававшіеся въ таинственномъ, прозрачномъ мракѣ роскошной, сладострастной ночи юга, звуки серенады, полной томленія и страсти, которую лѣниво слушаетъ прекрасная испанка, небрежно опершись на балконъ и жадно впивая въ себя ароматическій воздухъ упоительной ночи? Въ гармонической музыкѣ этихъ дивныхъ стиховъ не слышно ли, какъ переливается эфиръ, струимый движеніемъ вѣтерка, какъ плещутъ серебряныя волны бѣгущаго (а не стоящаго?) Гвадалквивира?.. Что это -- поэзія, живопись, музыка? Или то и другое и третье, слившееся въ одно, гдѣ картина горитъ звуками (!!!), звуки образуютъ картину, звучатъ гармоніею и выражаютъ разумную рѣчь? Что такое первый куплетъ, повторяющійся на серединѣ піесы и потомъ замыкающій ее? Не есть ли это рулада -- голосъ безъ словъ (?), который сильнѣе всякихъ словъ?"
   Вотъ образчикъ эстетической критики, нанизывающей звучныя слова и риторическія обороты, въ которыхъ трудно отыскать какой нибудь смыслъ. Въ критикѣ такого рода вся разница между Батюшковымъ и Бѣлинскимъ ограничивается тѣмъ, что первый критиковалъ писателей насажденной литературы, а Бѣлинскій имѣлъ дѣло съ настоящей русской литературой. Поэтому Батюшкову приходилось ограничивать свои восторги: восхищаясь удачнымъ расположеніемъ словъ: стонетъ, угасъ и умеръ въ стихахъ такого рода:
  
   Иный, отъ сильнаго удара убѣгая,
   Стремглавъ нанизъ слетѣъ и стонетъ подъ конемъ.
   Иный, пронзенъ, угасъ, противника сражая,
   Иный врага повергъ и умеръ самъ на немъ.
  
   Между тѣмъ Бѣлинскій могъ доходить до величайшихъ эстетическихъ тонкостей, потому что стоялъ передъ Пушкинымъ, изобиловавшимъ несравненно большими красотами, чѣмъ предметъ восторговъ Батюшкова.
   Художественность, гдѣ бы онъ ее ни встрѣтилъ, находила въ немъ самаго жаркаго поклонника, и онъ съ радостью ломалъ за нее копья съ темными рыцарями Телескопа и Сѣверной Пчелы. Безобразію же въ эстетическомъ отношеніи онъ объявилъ непримиримую войну, и ничто не спасало автора, нарушившаго условія искусства, отъ его преслѣдованія. Въ одномъ мѣстѣ онъ прямо сказалъ, что "безъ всякаго сомнѣнія искусство должно быть прежде всего искусствомъ, а потомъ уже можетъ быть выраженіемъ духа и направленія общества въ извѣстную эпоху. Какими бы прекрасными мыслями", продолжаетъ онъ, "ни было наполнено стихотвореніе, какъ сильно ни отзывалось бы оно современными вопросами, но если въ немъ нѣтъ поэзіи -- въ немъ не можетъ быть ни прекрасныхъ мыслей и никакихъ вопросовъ... Невозможно безнаказанно нарушать законы искусства.". Вотъ эти-то законы искусства и были суперъ-арбитромъ критики Бѣлинскаго. Чтобы составить себѣ понятіе о нихъ; надо обратиться къ самому Бѣлинскому. Онъ вамъ скажетъ, что искусство прежде всего должно быть искусствомъ и что "безъ искусства никакое направленіе гроша не стоить". Далѣе мы узнаемъ отъ него, что безъ искусства не можетъ ничего сдѣлать даже ученый, потому что и историкъ не можетъ обойтись безъ фантазіи. Съ этимъ мнѣніемъ можно и не согласиться: ученый не только можетъ, но даже прекрасно сдѣлаетъ если обойдется безъ фантазіи. Фантазія есть неразвившіся умъ, и слѣдовательно предпочтительнѣе такіе ученые, у которыхъ она не разъмгрывается. Это мнѣніе повидимому раздѣляетъ и Бѣлинскій; онъ неоднократно говорилъ, что мысль убиваетъ поэзію или покрайней мѣрѣ стѣсняетъ искусство. Такъ въ 8 томѣ (стрю 514) онъ говоритъ безъ обиняковъ, "что наша поэзія не можетъ безъ ущерба для себя обратиться къ воспроизведенію крестьянскаго быта." Это доказываетъ намъ, что поэзіей онъ считалъ преимущественно описаніе любви соловья къ розѣ, потому что даже не допускалъ возможности явленія такой поэзіи, какова поэзія Некрасова. Въ XI томѣ (стр. 357) онъ говоритъ, что нерѣдко геніальные поэты, взявшись на рѣшеніе общественныхъ вопросовъ, производятъ вещи, лишенныя художественнаго достоинства, а такъ какъ выше было сказано, что направленіе безъ искусства гроша не стоитъ, но и произведенія, занимающіяся разрѣшеніемъ общественныхъ вопросовъ, также гроша не стоитъ. А это, разумѣется, ничѣмъ другимъ объяснить нельзя, какъ тѣмъ, что мысль пагубна для поэзіи, потому что развитіе ея убиваетъ источникъ поэзіи -- фантазію. Послѣ такого результата уже не можетъ быть и рѣчи о сравненіи "политико-эконома, доказывающаго человѣка" и "поэта, показывающаго образами и картинами". И какъ совершенно вѣрно по Бѣлинскому, что геніальные поэты рождены лишь
  
             ...Для вдохновенья,
   Для звуковъ сладкихъ и молитвъ.
  
   Въ 8 томѣ Бѣлинскій самъ развиваетъ передъ нами обязанности критики. Чтобъ произнести сужденіе о поэтѣ, по его мнѣнію, надо совершить прежде великій подвигъ. Надо забыть о самомъ себѣ и обо всемъ мірѣ, забыть даже объ изучаемомъ поэтѣ -- только полѣ такого полнаго забвенія, больше котораго, вѣроятно, не желалъ бы и самъ Манфредъ, "можно войдти въ міръ творчества поэта". Войдя въ этотъ міръ надо "проникнуть въ сокровенный духъ поэзіи его, уловить тайну его личности" и произвести много другихъ фокусовъ. Послѣ этого можно удалиться оттуда и снова вспомнить и себя, и поэта, и земную юдоль. Для совершенія всего этого нельзя взять, да прочитать сочиненія поэта: тогда это могъ бы всякій сдѣлать, а вѣдь извѣстно, что оцѣнка и уразумѣніе поэтовъ составляютъ монополію эстетической критики. Прочитать сочиненія недостаточно, а надо "перечувствовать, пережить ихъ, переболѣть всѣми ихъ болѣзнями, перестрадать ихъ скорбями, переблаженствовать ихъ радостью, ихъ торжествомъ,ихъ надеждами". Чтобы изучить Байрона надо сперва сдѣлаться на нѣкоторое время "байронистомъ", -- Гете -- "гетистомъ", Шиллера -- "шиллеристомъ". Послѣ этого можетъ ли кто претендовать на пониманіе всѣхъ этихъ господъ? Вѣдь только эстетическіе критики могутъ совершать такой подвигъ, на который у обыкновеннаго человѣка не хватитъ и десяти жизней, ибо поэтовъ -- что песку на днѣ морскомъ.
   Бѣлинскій въ свой критикѣ является настоящимъ жрецомъ искусства. На алтарь художественной критики онъ приноситъ свои восторги надъ произведеніями разныхъ поэтовъ, и нельзя не удивляться иногда, до какихъ странностей доходятъ у него эти восторги.
   Вотъ, напримѣръ, мѣра, которой онъ мѣрилъ художественность стихотворенія:
  
   Онъ во гробѣ лежалъ съ непокрытымъ лицемъ,
   Съ непокрытымъ, съ открытымъ лицемъ.
  
   Выписавъ эти стихи, онъ выражаетъ полнѣйшій восторгъ не не мыслію, выраженною въ нихъ (въ мысли нѣтъ ничего особеннаго), а чѣмъ бы вы думали? -- "повтореніемъ одного и того же слова съ незначительнымъ грамматическимъ измѣненіемъ!" Онъ находитъ въ этихъ стихахъ "какой-то безпечно-знаменательный смыслъ!" Нельзя не вспомнить при при этомъ восторги Батюшкова; надъ разстановкой словъ: стонетъ, угасъ и умеръ, восторги, надъ которыми почему-то издѣвался Бѣлинскій. Точно также онъ восхищается стихотвореніемъ Пушкина "Для береговъ отчизны дальной" и находить, что "въ нихъ заключена мелодія души и сердца, непереводимая на человѣческій языкъ", какъ будто стихотвореніе это написано языкомъ не человѣческимъ. Далѣе онъ выписываетъ изъ какой-то піесы Жуковскаго два куплета, содержащіе обыкновенную сахарную водицу, которую этотъ піитъ употреблялъ вмѣсто чернилъ, и утверждаетъ, что видитъ въ нихъ "вопль страшно потрясенной души, голосъ растерзаннаго, истекающаго кровью сердца". При этомъ нельзя не замѣтить, что если эстетическая критика и представляетъ такъ много данныхъ для уразуменія внѣшней красоты поэзіи, то не даетъ ничего для пониманія самого поэта. Иначе Бѣлинскій никакъ не могъ бы заподозрить Жуковскаго въ издаваніи "воплей страшно потрясенной души и растерзаннаго, истекающаго кровью сердца". Душа піиты была безмятежна, и далека отъ всякихъ воплей. Но Бѣлинскій въ качествѣ эстетическаго критика видѣлъ въ стихахъ не стихи, а нѣчто неизъяснимое, чего простые смертные понять не могутъ. Онъ говоритъ, напримѣръ, что приписываетъ большую цѣну переводамъ Батюшкова двѣнадцати маленькихъ піесокъ изъ греческой антологіи и прибавляетъ, что только эстетики могутъ понять, почему онъ приписываетъ имъ эту цѣну. Конечно, только эстетики могутъ понять или написать такую вещь, какъ Мѣдный всадникъ и только эстетики могутъ восхищаться такою вещью. Въ Мѣдномъ всадникѣ у одного господина утонула невѣста во время петербургскаго наводненія 1824 г. Господинъ этотъ, не зная на конъ сорвать горе, обращается съ упреками къ статуѣ Петра, но до того ужасается своей дерзости, что сходитъ съ ума и, обращаясь въ бѣгство, слышитъ за собой
  
   Какъ будто грома грохотаніе,
   Тяжело звонкое скаканіе
   По потрясенной мостовой.
  
   Нельзя не оказать, что герой этой поэмы любилъ доискиваться до причины причинъ: невѣста утонула въ наводненіи, наводненіе случилось отъ низменности мѣста, на которомъ выстроенъ Петербургъ, мѣсто выбиралъ Петръ, -- слѣдовательно главный виновникъ несчастія онъ и есть. Неудивительно, что въ помѣшанномъ состояніи человѣкъ разсуждаетъ такимъ образомъ, неудивительно даже, что поэтъ, принадлежащій на этотъ разъ къ насажденной литературѣ, избралъ такой способъ для прославленія насадителя, доставятъ ему торжество напугать своею статуей сумасшедшаго, -- но странно на первый взглядъ кажется то, что этимъ восхищается Бѣлинскій. Какъ будто, въ самомъ дѣлѣ, можетъ кому нибудь придти въ голову мысль обвинять или оправдывать Петра за то, что онъ построилъ Петербургъ именно здѣсь, а не въ другомъ мѣстѣ? Но Бѣлинскій не обвиняетъ и не оправдываетъ: онъ просто приноситъ дань эстетическихъ восторговъ на поэтическій алтарь Пушкина. Тоже самое онъ дѣлаетъ, когда говоритъ, что прійдетъ время, когда творенія Пушкина будутъ образовывать и развивая не только эстетическое, но и нравственное чувство русскаго люда. Вспомня, что въ другомъ мѣстѣ Бѣлинскій говоритъ, что въ сочиненіяхъ Пушкина мало мысли, мы можемъ пожалуй удивиться, почему онъ думаетъ, что по немъ будетъ развиваться нравственное чувство. Но мы знаемъ, что называютъ эстетики нравственнымъ и пересталъ удивляться. Для тѣхъ, которые не знаютъ ничего на счетъ эстетической нравственности, я приведу одно мѣсто изъ сочиненій Бѣлинскаго, гдѣ понятіе о ней выражено съ наибольшею откровенностію и полнотой.
   Въ 8 томѣ онъ излагаетъ постепенное развитіе понятія о любви въ разныя времена и у разныхъ народовъ. Сказавъ, что на востокѣ любовь имѣла чисто плотскій, половой характеръ, онъ начинаетъ говорить о древне-греческомъ взглядѣ на любовь и находятъ, что онъ былъ выше восточнаго, потому что у грековъ любовь имѣла основаніемъ не половое влеченіе, а понятіе о красотѣ. "Грекъ", говоритъ онъ (VII), 154), "обожалъ въ женщинѣ красоту, а красота уже порождала любовь и желаніе; слѣдовательно любовь и желаніе были уже результатомъ красоты. Отсюда понятно, какъ у такого нравственно-эстетическаго народа, какъ греки, могла существовать любовь между мущинами, освященная мифомъ Ганимеда, -- могла существовать не какъ крайній развратъ чувственности (единственное условіе подъ которымъ она могла бы являться въ ваше время), а какъ выраженіе жизни сердца".
   Было бы не справедливо удивляться такимъ словамъ Бѣлинскаго: онъ былъ не болѣе, какъ послѣдователенъ. Я уже сказалъ, что такъ какъ въ литературѣ преобладало одностороннее развитіе художественной стороны, то и критика должна была быть прежде всего эстетическою. Но дѣло въ томъ, что Бѣлинскій, какъ сильный и строгій умъ, доходилъ во всемъ до послѣднихъ границъ развитія, возможнаго въ то время; онъ не могъ, будучи эстетическимъ критикомъ, ограничиваться умиленіемъ надъ красотами слога въ Ночномъ зефирѣ; будучи эстетикомъ, онъ былъ имъ вполнѣ и доходилъ до Антэросовъ. Состояніе тогдашней литературы, а еще болѣе вліяніе Гегеля, котораго онъ зналъ только какъ эстетика, сдѣлали его самого эстетикомъ, и онъ усвоилъ себѣ не внѣшніе только пріемы эстетической критики, но вполнѣ проникся самымъ принципомъ художественности и не останавливался уже ни передъ какими выводами. А что такое эстетическій принципъ, какъ не раздражительная чувственность, какъ не irritatio spinalis, возведенное въ перлъ созданія? Что это такое, какъ не стариковская похотливость, гаденькій безсильный развратъ? Прежде, покрайней мѣрѣ, во времена Нероновъ и Геліогабаловъ, онъ имѣлъ болѣе жизни, быть грандіозенъ и поражалъ своимъ чудовищнымъ безстыдствомъ. Вспомнимъ неистовыя оргіи императора-артиста, мѣнявшаго престолъ на арену, скипетръ на лиру. Въ его публичныхъ бракахъ мы видимъ эстетическій принципъ, выраженный съ наибольшею полнотою и послѣдовательностью. Но жалкіе эстетики XIX вѣка уже не могутъ возвыситься до такой грандіозности въ развратѣ; они тщедушны и лимфатичны и не имѣютъ власти, которая бы позволяла имъ заставлять цѣпенѣть отъ ужаса общественное мнѣніе. Большая частъ ихъ даже слишкомъ мелки для того, чтобы доводить до крайняго выраженія свой принципъ, для того, чтобы прямо высказаться и объясниться.
   Кому послѣднія, приведенныя мною слова Бѣлинскаго, не нравятся тотъ пусть вспомнитъ, что еслибъ онъ не имѣлъ этой послѣдовательности въ эстетическомъ взглядѣ, то онъ бы и на другихъ путяхъ остановился на полдорогѣ. Сильные умы именно тѣмъ и отличаются, что доходятъ во всемъ до крайнихъ результатовъ, видятъ самые послѣдніе выводы какого нибудь принципа; поэтому они одни могутъ сдѣлать что нибудь идя по прямой дорогѣ; они же за то доходятъ и до абсурдовъ, сбившись съ пути. Разумѣтся, г. Анненковъ, или всякій другой не имѣлъ бы духу высказаться такъ рѣшительно, объявивъ Ганимеда -- выраженіемъ жизни сердца. Но зато ни одинъ изъ этихъ господъ не могъ бы совершить въ другихъ отношеніяхъ того, что сдѣлалъ Бѣлинскій, и къ разсмотрѣнію чего мы теперь обратимся.
  

Значеніе Бѣлинскаго въ литературѣ и обществѣ.

У Бѣлинскаго внѣшній, отвлеченный принципъ превратился
въ его внутреннюю жизненную потребность: проповѣдывать
свои идеи было для него столько же необходимо, какъ ѣсть и пить.
Добролюбовъ (т. II. стр. 416).

   Я съ намѣреніемъ такъ долго остановился на эстетическомъ характерѣ критики Бѣлинскаго, чтобы показать, въ какихъ узкихъ рамкахъ ему приходилось дѣйствовать.Напрасно мы стали бы и искать во всѣхъ 42 томахъ его сочиненій чего нибудь кромѣ разбора литературныхъ произведеній съ эстетической точки зрѣнія; напрасно мы старались бы открыть въ немъ публициста или сатирика. Послѣ того, что онъ самъ сказалъ намъ, что внѣ искусства нѣтъ спасенія, мы и не можемъ претендовать въ немъ на что нибудь другое: Но тѣмъ болѣе поражаетъ насъ сила и богатство ума этого дѣятеля, тѣмъ болѣе удивляемся мы ему; видя; какое великое дѣло совершилъ онъ, не смотря на то, что дѣйствовалъ въ такихъ тѣсныхъ предѣлахъ.
   Разбираетъ ли Бѣлинскій Ломоносова или Державина; судитъ ли о Кантемірѣ или Пушкинѣ; толкуетъ ли о Жуковскомъ и Озеровѣ; всѣ эти разсужденіи носятъ на себѣ характеръ эстетической критики. Никогда не начинаетъ онъ судить по литературѣ объ обществѣ, никогда изъ предѣловъ критики не переходитъ въ область политическихъ вопросовъ: онъ ограничивается разсмотрѣніемъ художественнаго достоинства произведенія разбираемаго писателя въ его отношеніи къ предшествующей ему и слѣдующей за нимъ литературѣ. Но изъ ряда этихъ эстетически-критическихъ разборовъ, часто нелѣпыхъ и мелочныхъ въ частностяхъ, иногда напоминающихъ Батюшкова и г. Анненкова, у Бѣлинскаго создается цѣлая исторія русской литературы. Въ его время это было самой ближайшей задачей, потому что необходимо было узнать свое произведеніе, чтобы вѣрно судитъ о настоящемъ, и, видѣть передъ собою цѣль въ будущемъ. Бѣлинскій разрѣшилъ задачу, что стоило ему много тяжелаго и неблагодарнаго труда, и этимъ сдѣлалъ доступнымъ для русской литературы прогрессъ въ будущемъ. При этомъ ему приходилось бороться съ самыми грубыми предразсудками и стаскивать съ пьедесталовъ героевъ, которыхъ защищали съ отчаяніемъ люди, пользовавшіеся въ то время значеніемъ и вѣсомъ въ литературѣ. Одна попытка его свести съ пьедестала величія и геніальности калмыцкаго божка Державина повлекла за собой ожесточенный нападки на него аристарховъ. Но хотя по временамъ борьба эта становилась для него трудною, особенно, когда доходило до того, что противники обращались для его пораженія къ денонціаціямъ, тѣмъ не менѣе дѣло было сдѣлано, и его повидимому невинный эстетическій разборъ сильнѣе поражалъ литературныхъ божковъ, чѣмъ бы могли въ то время сдѣлать самыя грозныя филиппики. Не смотря ни на какія средства, къ которымъ прибѣгали поклонники божковъ, они потерпѣли пораженіе, и скоро мнѣнія и приговоры ихъ подверглись осмѣянію. Между тѣмъ сужденія Бѣлинскаго были приняты всѣми, и созданная имъ исторія русской литературы преподается теперь во всевозможныхъ учебникахъ и руководствахъ, мало-мальски претендующихъ за удобочтаемость.
   Конечно, теперь рутинеры сдѣлали съ Бѣлинскимъ то, что всегда дѣлаютъ съ замѣчательными дѣятелями: они возвели его въ авторитетъ, и смотрятъ, какъ на святотатство, на каждую попытку подвергнуть пересмотру приговоры Бѣлинскаго. Они въ своемъ уваженіи къ нему забываютъ его главное, можно сказать, достоинство, -- способность видѣть свои промахи, когда время укажетъ ему ихъ. Онъ всегда былъ готовъ отказаться отъ своего взгляда, если убѣждался въ его несправедливости и, какъ извѣстно, не могъ равнодушно видѣть свои первыя статьи, которыя, какъ бы за зло ему, напечатаны въ первыхъ томахъ собранія его сочиненій. Поэтому нѣтъ сомнѣнія, что онъ бы измѣнялъ теперь многія изъ своихъ рѣшеній, но рутинеры на то и рутинеры, чтобы приводить къ схоластикѣ воззрѣнія какого угодно великаго человѣка.
   Создавъ критику прошедшаго русской литературы, Бѣлинскій сильно содѣйствовалъ этимъ успѣху нашей мысли; не менѣе сильно было вліяніе его и на ея настоящее. Не выходя изъ предѣловъ эстетической критики или даже преднамѣренно спускаясь до роли простого собирателя фактовъ изъ дѣятельности мудрой и ученой россійской академіи, онъ самымъ убійственнымъ образомъ обличалъ передъ обществомъ и передъ самой литературой ея мелочность и господствующія въ ней явленія въ родѣ фельетоновъ Булгарина, и совершенный застой и мертвенность царствующіе въ ней. Въ тоже самое время онъ проповѣдовалъ о прекрасномъ, о высокомъ, о благородномъ, о свободномъ, и хотя дѣло повидимому шло не болѣе какъ о поэзіи или музыкѣ, но эти идеи были спасеніемъ для литературы, преданной гніенію, и для общества, которое, слушая его, начинало смутно сознавать, что есть еще нѣчто высшее, чѣмъ карты и канцеляріи.
   Но не въ этомъ еще главная заслуга Бѣлинскаго. Самое доброе дѣло, совершенное имъ, состоитъ именно въ примиреніи общества съ образованностью, въ уничтоженіи того разлада, о которомъ я говорилъ выше. Я уже привелъ одинъ примѣръ того, какимъ образомъ Бѣлинскій умѣлъ говорить обществу подъ видомъ эстетической критики о вещахъ, будившихъ его отъ летаргическаго сна. Говоря о художественныхъ красотахъ Байрона, упоминая о Прометеѣ и коршунѣ, онъ этимъ самымъ доводилъ общество до сознанія. Или, восхищаясь эстетически стихами, гдѣ изображается невообразимое состояніе природы, лишившейся движенія, онъ даетъ чувствовать читателю всю тяжесть и невыносимость такого положенія, когда человѣкъ осужденъ на бездѣйствіе, на неподвижность, когда его со всѣхъ сторонъ окружаетъ мракъ и холодъ, когда въ жизни для него существуетъ лишь пустота и ничтожество. Или, наконецъ, въ эстетическомъ разборѣ произведеній Пушкина онъ наводитъ читателя на мысль не столько о художественномъ достоинствѣ поэта, -- хотя говорить только объ этомъ, -- а o томъ, что горе даже великому человѣку, ограничивающемуся самодовольнымъ пребываніемъ въ покоѣ и неподвижности, горе человѣку, хотя бы то былъ геній, забывающему о томъ "демонѣ вѣчнаго обновленія и движенія," который хотя и губить цѣлыя эпохи, но безъ котораго нѣтъ жизни, нѣтъ счастія, нѣтъ прогресса. Прогрессъ -- великая идея, отъ воспринятія которой обществомъ зависитъ все; и кто первый далъ обществу сознать, почувствовать ее? -- Бѣлинскій. Вотъ въ чемъ величайшая заслуга его, вотъ въ чемъ его слава. Филиппики Чацкихъ, отъ которыхъ общество открещивалось или хихикало надъ нимъ, не могли внушить ему ничего, кромѣ куринаго самодовольствія. Но эстетическая критика Бѣлинскаго совершила этотъ подвигъ. Нигдѣ, ни въ одномъ мѣстѣ онъ не говоритъ прямо обществу о движеніи общественномъ, о прогрессѣ; но эта идея, постичь которую -- значить проснуться, сана собою вытекаетъ изъ его литературной дѣятельности, и если намъ, привыкшимъ говорить о ней, какъ о воздухѣ и питѣ, трудно уловить ее въ сочиненіяхъ Бѣлинскаго, то тогдашнее общество какъ нельзя лучше чувствовало ее въ нихъ и понимало его такъ же хорошо, какъ онъ понималъ нужды, потребности и степень развитія своихъ читателей.
   Въ этой идеѣ, "проповѣдывать которую ему было также необходимо, какъ ѣсть и пить", Бѣлинскій нашелъ средство примирить общество съ его передовыми людьми. Понявъ, что жизнь имѣетъ другія цѣли, другія наслажденія, другія формы, чѣмъ тѣ, которыя оно знало доселѣ, общество поняло наконецъ, отчего страдаютъ и чего желаютъ Чацкіе; оно перестало смотрѣть на нихъ, какъ на букъ, и если еще не могло помочь имъ, то, по крайней мѣрѣ, не только перестало хихивать, а почувствовало нѣкоторое смущеніе за свои безобразіе. Оно могло считать ихъ мечтателями, заблуждающимися, могло даже досадовать на нихъ, во не могло не понимать ихъ, не могло считать умалишенными. Теперь оставалось сдѣлать только еще шагъ -- возбудить въ обществѣ сочувствіе къ такимъ людямъ. Что касается до самихъ Чацкихъ, то и они не могли оставаться въ прежнихъ отношеніяхъ къ обществу, а должны были сдѣлать съ своей стороны шагъ къ сближенію. Увидя, что общество перестало хихикать, что оно просыпается, передовые люди, впрочемъ уже не прежніе (прежніе такъ и остались неисправимыми), передовые люди, говорю я, почувствовали себя въ лучшемъ положеніи: они почувствовали надежду, начали считать свое положеніе не совсѣмъ безъисходнымъ. Такимъ образомъ разладъ кончился.
   Мы можемъ повѣрить справедливость сказаннаго, взглянувъ на отношенія Бѣлинскаго къ тѣмъ, которые хотѣли прекратить разладъ до него путемъ насильственнымъ, т. е. къ славянофиламъ. Очевидно, что, если мой взглядъ вѣренъ, то на нихъ должна была пасть вся тяжесть негодованія Бѣлинскаго, потому что они своимъ тупымъ вмѣшательствомъ препятствовали его дѣятельности, возбуждая въ пробуждающемся обществѣ желаніе захрапѣть снова отъ самодовольствія. И дѣйствительно мы видимъ что если когда нибудь Бѣлинскій выходить изъ себя и выражалъ свое негодованіе, уже не какъ эстетъ, а какъ человѣкъ, такъ это именно въ отношенія славянофиловъ. Хотя онъ и съ ними прикрывался еще эстетической критикой и протестовалъ во имя законовъ искусства, но уже прикрытіе это было очень слабо и прозрачно, и изъ-за эстетика уже сквозилъ публицистъ. Хотя онъ еще возмущается внѣшнимъ безобразіемъ такихъ стиховъ какъ:
  
             Горделивый и свободный
             Чудно пьянствуетъ поэтъ!
   или: Ну да! судьбою благосклонной
             Во здравье было мнѣ дано
             Той жизни мило-забубенной
             Извѣдать крѣпкое вино.
   или: Торжественно пропойте пѣснь родную
             И пьянствуйте о имени моемъ.
   или наконецъ: Благословляю твой возвратъ
             Изъ этой нехристи немѣцкой
             На Русь, къ святыни москворецкой,
  
   хотя онъ подсмѣивается во имя здраваго смысла и грамотныхъ людей надъ посланіемъ Языкова къ Погодину, въ которомъ поэтъ приглашаетъ ученаго "выпить стаканъ пьяно-буйныхъ стиховъ", но тутъ же рядомъ являются и весьма ясно выраженныя нападки на знаменитую школу, представителями которой были Хомяковъ и Языковъ; въ полемикѣ, которую ему приходилось вести, онъ являлся наиболѣе рѣзкимъ въ отношенія къ Москвитянину. Но гдѣ всего ярче выступаетъ негодованіе Бѣлинского противъ славянофиловъ, -- это въ его отношеніи къ Гоголю. Вспомнимъ, что Гоголь былъ его любимымъ писателемъ; что за Гоголя онъ долженъ былъ столько лѣтъ сражаться съ авторами денонціацій; что Гоголемъ онъ могъ гордиться не только какъ человѣкъ, которому дорога русская литература, но и какъ критикъ, первый и отъ перваго слова почуявшій великаго писателя. Сколько причинъ, чтобы упорно отстаивать Гоголя, особенно имѣя въ рукахъ весь арсеналъ эстетической критики, посредствомъ которой можно доказать все, что угодно и совмѣстить вещи несовмѣстимыя. Но еще въ Мертвыхъ Душахъ онъ по нѣкоторымъ признакамъ узнаетъ въ Гоголѣ славянофильство. Онъ недоумѣваетъ, когда Гоголь, приходя въ пафосъ, описываетъ знаменитую тройку, обгоняющую всѣ царства и народы, которые смотрятъ на нее, разинувъ ротъ. Онъ недоумѣваетъ передъ обѣщаніемъ показать русскую дѣву, передъ "мистико-лирическими выходками", пропитанными славянофильствомъ. Онъ сразу увидѣлъ во всемъ этомъ начало упадка великаго таланта и безпощадный къ юродству, не боится сравнить начало Мертвыхъ Душъ съ путешествіемъ Коробейникова.
   Но вотъ является Переписка съ друзьями. Здѣсь мысль, выраженная Языковымъ въ стихахъ
  
   Благословляю твой возвратъ
   Изъ этой нехристи нѣмецкой
   На Русь, къ святынѣ москворецкой,
  
   развита вполнѣ и доведена до крайнихъ результатовъ. Гоголь является здѣсь самымъ рѣшительнымъ славянофиломъ. Тогда Бѣлинскій не выдерживаетъ окончательно своей роли эстетическаго критика. Онъ пишетъ самую злую, самую острую рецензію, и, не довольствуясь этимъ, въ первый и послѣдній разъ въ жизни перестаетъ быть критикомъ и является общественнымъ дѣятелемъ.....
   Разъ испытавъ свои силы на этомъ поприщѣ, разъ расправивъ во всю ширь свои крылья, онъ уже не можетъ снова забраться въ тѣсную конуру эстетической критики. Онъ навсегда бросаетъ заржавѣвшее перо, которымъ доселѣ писалъ; онъ не хочетъ болѣе скрываться, считаетъ общество достаточно зрѣлымъ, чтобы говорить съ нимъ прямо о его интересамъ; онъ начинаетъ прямо говорить о томъ, о чемъ говорятъ въ это время всѣ хорошіе люди Европы, о дѣйствительныхъ страданіяхъ бѣдняковъ, о неравенствѣ, господствующемъ въ обществѣ, о реформахъ, которыя ему необходимы. Обличительная рѣчь противъ неправды и зла готовится излиться изъ его устъ. Первыя слова ея уже сказаны; все живое, все молодое, все благородно восторженно привѣтствуетъ его, какъ своего руководителя и представителя. Но въ это самое время смерть превращаетъ его дѣятельность, лишая насъ его лучшихъ произведеній.
   Въ заключеніе не могу не привести благодарныхъ словъ Добролюбова, въ которыхъ такъ свѣтло отразилось то чувство, которое питало позднѣйшее поколѣніе къ своему учителю.
   "Что бы ни случилось съ русской литературой, какъ бы пышно ни развилась она, Бѣлинскій всегда будетъ ея гордостію, ея славой, ея украшеньемъ. До сихъ поръ его вліяніе ясно чувствуется на всемъ, что только появляется у насъ прекраснаго и благороднаго; до сихъ поръ каждый изъ лучшихъ нашихъ литературныхъ дѣятелей сознается, что значительной частью своего развитія обязанъ, непосредственно или посредственно, Бѣлинскому. Въ литературныхъ кружкахъ всѣхъ оттѣнковъ едва ли найдется пять-шесть грязныхъ и пошлыхъ личностей, которыя осмѣлятся безъ уваженія произнести его имя. Во всѣхъ концахъ Россіи есть люди, исполненные энтузіазма къ этому геніальному человѣку, и, конечно -- это лучшіе люди Россіи"!
   "Для нихъ навѣрно ни одна изъ вашихъ новостей не могла быть столь радостною, какъ изданіе сочиненій Бѣлинскаго. Давно мы ждали его, и наконецъ дождались! Сколько счастливыхъ, чистыхъ минутъ снова напомнятъ намъ его статьи, тѣхъ минутъ, когда мы полны были юношескихъ, беззавѣтныхъ порывовъ, когда энергическія слова Бѣлинскаго открывали намъ совершенно новый міръ знанія, размышленія и дѣятельности! Читая его, мы забывали мелочность и пошлость всего окружающаго; мы мечтали объ иныхъ людяхъ, объ иной дѣятельности, и искренно надѣялись встрѣтить когда нибудь такихъ людей, и восторженно обѣщали себя самихъ посвятить такой дѣятельности... Жизнь обманула насъ, какъ обманула и его"; но для насъ до сихъ поръ дороги тѣ дни святаго восторга, тотъ вдохновенный трепетъ, тѣ чистыя, безкорыстныя увлеченія и мечты, которымъ, можетъ быть, никогда не суждено осуществиться, во съ которыми разстаться до сихъ поръ трудно и больно... Да, въ Бѣлинскомъ наши лучшіе идеалы, въ Бѣлинскомъ же исторія вашего общественнаго развитія, въ немъ же и тяжкій, горькій неизгладимый упрекъ вашему обществу." (II т. 514--515).
  

Періодъ 1848--56 гг.

   Бѣлинскій неоднократно повторялъ, изумленный быстрымъ развитіемъ русской литературы, совершавшимся предъ нимъ: "мы ростемъ не по днямъ, а по часамъ". Что сказалъ бы онъ, еслибъ прожилъ еще нѣсколько, еслибъ умеръ только въ 1854 г.? Вѣроятно онъ сказалъ бы тоже, что Добролюбовь: "Ростемъ мы скоро, истинно по богатырски, не во днямъ, а по часамъ, но выросши, не знаемъ, что дѣлать съ своимъ ростомъ".
   Ростъ нашей литературы отъ Пушкина до 1848 г. былъ дѣйствительно богатырскій. Черезъ какіе нибудь пятнадцать лѣтъ послѣ перваго ея лепета въ "Евгеніѣ Онѣгинѣ" она произвела не только "Мертвыя Души", но и настоящую, разумную, мужественную рѣчь, которая раздавалась въ сороковыхъ годахъ въ "Отечественныхъ Запискахъ". Общества, пробужденное Бѣлинскимъ, осматривалось и плодомъ этого явилось недовольство самимъ собою, отрицаніе своихъ недостатковъ. Общественные вопросы стали мало по малу выступать на очередь литературнаго обсужденія; осторожно, шагъ за шагомъ, пробираясь межъ всевозможныхъ подводныхъ камней, литературная критика захватывала въ себя новыя стороны жизни и обращалась къ предметамъ существенной важности для общества. Съ Гоголя началась и постоянно продолжалась литература отрицанія, покаянія, самообличенія. Конечно намъ теперь кажутся устарѣвшими и неимѣющими смысла выходки разныхъ обличителей противъ взяточничества и разныхъ злоупотребленій чиновниковъ; но оно и немудрено послѣ того, какъ правительство само не коснулось не только этихъ мелочей, но на гораздо болѣе важнаго и закоренѣлаго, крѣпостнаго права. Послѣ того, какъ правительство совершило такую существенную реформу, мелкія обличенія противъ частнаго зла уже не могутъ имѣть смысла и жизненнаго значенія. Поэтому въ тогдашней обличительной дѣятельности литературы общество имѣло право видѣть не только мелочное зло, выставляемое на первомъ планѣ сатирическихъ произведеній, но гораздо болѣе глубокое, выступавшее само собою на заднемъ планѣ и составлявшее фонъ всей картины. Когда Добролюбовъ упрекалъ литературу въ томъ, что она во всемъ являлась лишь эхомъ правительственныхъ мѣръ и числами доказывалъ, что она заговорила объ уничтоженіи крѣпостнаго права уже тогда, когда вопросъ былъ рѣшенъ правительствомъ, онъ забывалъ совершенно, что протестъ противъ этого кореннаго зла раздавался еще въ литературѣ сороковыхъ годовъ, отражался во всѣхъ лучшихъ произведеніяхъ того времени и наконецъ совершенно ясно высказался въ "Мертвыхъ Душахъ", весь смыслъ которыхъ основывается на отрицаніи крѣпостнаго права.
   Но вотъ * мы встрѣчаемъ фактъ, который уже прямо показываетъ намъ, что литература наша была безсильна, не смотря на на свое быстрое развитіе и великую общественную дѣятельность. Фактъ этотъ есть то положеніе литературы, въ которыхъ она находилась въ періодѣ 1848--56 годовъ. Чѣмъ поразительнѣе было ея развитіе, чѣмъ выше общественное значеніе, чѣмъ обширнѣе дѣятельность, тѣмъ горестнѣе разочарованіе, постигшее всѣ надежды, возлагаемыя на нее. Подулъ сѣверный вѣтеръ, и русская литература завяла и погибла, какъ тропическое растеніе въ оранжереѣ, которую перестали топить. Тогда-то можно было подумать, то она дѣйствительно растеніе привозное, не могшее въ теченіе двадцатипятилѣтняго существованія въ Россіи акклиматизироваться и пустить прочные корни. Но подобный упрекъ былъ несправедливъ, хотя, впрочемъ, его повторяли неоднократно. Я уже сказалъ, что въ Пушкинѣ, Грибоѣдовѣ, Гоголѣ, Бѣлинскомъ и въ ихъ послѣдователяхъ мы имѣемъ уже не насажденную, а свою собственную литературу, возникшую изъ самаго общества. Но въ такомъ случаѣ мнѣ, быть можетъ, возразятъ, какъ же объяснить ея внезапное увяданіе? Нельзя же, скажутъ, сваливать все на внѣшнія препятствія; внѣшнія преграды могутъ сломить лишь то, что лишено прочнаго основанія, что не имѣетъ въ обществѣ корней, что слѣдовательно не выработано имъ, а насаждено. Истинная же литература не предписывается ни отмѣняется напротивъ того внѣшнія препятствія даютъ ей лишь новую силу и энергію.
   Чтобы понять это, надо взглянуть на положеніе самаго общества.
   Дѣло въ томъ, что общества въ настоящемъ смыслѣ у насъ не было. Поэтому, что бы ни дѣлалъ и не говорилъ Бѣлинскій, что бы ни показывала отрицательная литература, они могли пробудить извѣстный кругъ читателей, показать ему возможность лучшаго положенія, заставить желать этого положенія, но и только. Еслиб общество наше было самостоятельно, еслибъ оно не было насажденнымъ, тогда бы оно могло дѣйствовать хотя въ своей средѣ. Но у него и среды самостоятельной не было; оно собой не могло располагать по своему желанію, и не потому, чтобы этому препятствовали внѣшнія преграды, а потому что по сущности своей оно было лишено самостоятельности. Ни французское дворянство, ни среднее сословіе не идутъ въ сравненіе съ нашимъ обществомъ. Я не говорю уже о томъ, до какой степени самостоятельно среднее сословіе на западѣ и до какой степени оно составляетъ органическое цѣлое, совершенно отдѣльное отъ верхушки и отъ основанія. Но наше общество какими бы идеями ни было проникнуто, не могло дѣйствовать, потому что отдѣлалось лишь отъ основанія тѣмъ самымъ, что было насаждено.
   Въ это время всеобщее крушенія рѣзко обнаружилось безсиліе разныхъ прнициповъ и убѣжденій, которымъ доселѣ покланялись, какъ идоламъ. Принципы эти не помогли ничѣмъ своимъ поклонникамъ, потому что какъ ни кричали послѣдніе о своей привязанности къ принципамъ, но такъ какъ человѣкъ можетъ энергически ратовать только за самаго себя, а принципы были чѣмъ-то совершенно внѣшнимъ, то и поклонники ихъ не подумали защищать ихъ, когда имъ пришелъ конецъ. У этихъ поклонниковъ принципа, по словамъ Добролюбова, "принципъ былъ самъ по себѣ, а страсть сама по себѣ." Таки и произошло здѣсь: принципъ, витая въ высшихъ сферахъ духовнаго разумѣнія, остался превыше всѣхъ обидъ и неудачъ; страсть же негодованія ограничилась низшей сферой житейскихъ отношеній, до которыхъ они почти никогда же умѣли проводить своихъ философскихъ началъ. Мало по малу они вошли въ свою пассивную роль (да и не могли на дѣлѣ выходить изъ нея, потому что она обусловливалась сущностью общества), и изъ всего прежняго сохраняли только юношескую восторженность, да наклонность потолковать съ хорошимъ человѣкомъ о пріятномъ обращеній и помечтать о мостикѣ черезъ рѣчку. Съ этими-то милыми качествами и съ совершеннымъ неумѣніемъ присматриваться къ дѣйствительной жизни, понимать ея требованія и задачи -- и выступили они въ недавнее время снова на поприще литературы.
   Если же захотимъ въ подтвержденіе всего сказаннаго обратиться къ фактамъ, то можемъ почерпнуть много доказательствъ, взглянувъ на дѣятельность нашихъ поэтовъ. Добролюбовъ указываетъ на одно обстоятельство, столь замѣчательное, что вѣроятно оно бросалось не разъ въ глаза каждому. Я говорю, что почти всѣ поэты наши обыкновенно весьма рано приходили въ какое-то весьма жалкое состояніе и вмѣсто поэтическихъ пѣснопѣній начинали издавать жалобный вой. Но, по моему мнѣнію, Добролюбовъ не совсѣмъ повялъ причину этого явленія. По крайней мѣрѣ, говоря о г. Плещеевѣ, онъ вовсе не разрѣшаетъ этого вопроса, и только въ III томѣ мы находимъ у него нѣсколько строкъ, показывающихъ, что онъ отчасти разгадалъ его.
   Дѣло въ томъ, что наши поэты еще больше, чѣмъ простые смертные, изобрѣтали себѣ всевозможные принципы и начинали порываться на борьбу изъ за ихъ. Подобная дѣятельность казалась имъ весьма привлекательной и приличествующей званію поэта. Поэтому въ началѣ своего поприща они, обыкновенно, бывали весьма бойками мальчтками и подавали большія надежды. Но потомъ вдругъ оказывалось, что борьба, о которой они мечтали, вовсе не такъ поэтична и можетъ быть уподоблена самому неблаговонному изъ подвиговъ Геркулеса. Они сперва приходили въ недоумѣніе и думали, что какъ же это однакожъ? Вотъ хоть бы Байрона взять: развѣ ему приходилось чистить чьи бы то ни было конюшни, развѣ ему приходилось зубрить азбуку, развѣ ему приходилось, наконецъ, копаться въ старомъ бѣльѣ? Нѣтъ: позиція его была самая благородная, работа самая чистая, отъ которой несло тончайшими духами, а не навозомъ. Когда же онъ азбуку-то зубрилъ? Онъ прямо въ философію пускался. Давай и мы такъ.
   Во оказывалось, что такъ нельзя, ничего не выходить. Тогда оставалось или спиться и обратиться къ прославленію пѣнника или сивухи, или поступить въ квартальные надзиратели, или, наконецъ, объявить среду презрѣнной и грязной, и принять въ отношеніи ея отчасти мефистофельскій, отчасти гамлетовскій видъ. Тутъ-то и начинался жалобный вой, въ родѣ этого:
  
   Подъ бурями судьбы жестокой
   Увялъ цвѣтущій мой вѣнецъ;
   Живу печальный, одинокій,
   И жду, прійдетъ ли мой конецъ.
  
   А бурь-то никакихъ не было, потому что какія же бури въ стоячей водѣ? Или:
  
   Гдѣ жъ силы тѣ, отвага прежнихъ лѣтъ?
   Сгубила все неравная борьба.
  
   Хотя борьбы и въ поминѣ не было, а существовало только поэтическое представленіе о ней въ воображеніи поэта.
   Здѣсь я говорю не только о тѣхъ поэтахъ, которые писали и печатали свои стихи и публично показывали свою скорбь о томъ, что дѣйствительность не такова, какою они ее себѣ представляли. Подъ поэтами я разумѣю здѣсь вообще всѣхъ, смотрѣвшихъ на жизнь сквозь призму своего воображенія и разыгрывавшихъ потомъ Гамлетовъ Щигровскаго уѣзда. Такими людьми Россія была наполнена въ то время изъ края въ край. Это были тѣ самыя талантливыя натуры, которыхъ такъ вѣрно изобразилъ г. Щедринъ. Они не имѣли никакого отношенія къ тѣмъ людямъ предшествовавшей эпохи, которымъ лучшимъ представителемъ служитъ Чацкій. Отличительный признакъ и вмѣстѣ съ тѣмъ причина горькой участи Чацкихъ было огромное разстояніе между развитіемъ ихъ и нравственнымъ уровнемъ общества. Между тѣмъ, талантливыя натуры именно тѣмъ и отличались, что по всему были равны обществу, исключая наклонности къ несообразнымъ съ дѣйствительностью мечтаніямъ.
   Такимъ образомъ застой, охватившій умственную жизнь русскаго общества, явныя признаки его ничтожества, являвшіеся въ уничтоженіи литературы и наконецъ появленіе талантливыхъ натуръ взамѣнъ прежнихъ благородныхъ и сильныхъ, хотя также непрактическихъ Чацкихъ -- вотъ характеристическія черты періода 1848--1856 годовъ. Здѣсь еще разъ можно съ благодарностью оглянуться на Бѣлинскаго. Среди совершеннаго уничтоженія всякой литературы, исключая, разумѣется, насажденной, для которой эта эпоха была временемъ процвѣтанія, среди отсутствія всякой умственной жизни въ русскомъ обществѣ, Бѣлинскій получалъ значеніе еще большее, чѣмъ то, которымъ онъ пользовался при жизни. Нельзя было изгладить впечатлѣніе, произведенное Бѣлинскимъ, нельзя было отнять вѣру въ прогрессъ, нельзя было истребить надежду на свѣтлое будущее. Новое поколѣніе, развивавшееся въ это время, имѣло въ немъ учителя и руководителя, и изъ него почерпало то, чего бы не могло узнать отъ общества. Поэтому, когда послѣ Бѣлинскаго явилась потребность новой, практической дѣятельности, общество должно было выдвинуть впередъ такихъ людей, какъ Добролюбовъ.
  

Время Добролюбова.

   Лучшимъ доказательствомъ отсутствія всякой самостоятельности въ нашемъ обществѣ и его безсилія служитъ нашъ прогрессъ, начавшійся почти въ одно время съ появленіемъ въ литературѣ статей -- бова. Всякому извѣстно, что поводомъ къ появленію этого прогресса была война: они произвели у насъ новыя чудеса; благодаря ей наше общество встрепенулось и заговорило, заговорило безъ умолку о самыхъ разнообразныхъ предметахъ, между тѣмъ какъ передъ этимъ, въ теченіе восьми лѣтъ, хранило глубокое молчаніе. Оно заговорило съ такимъ жаромъ и одушевленіемъ, что было ясно, что они таки любило поговорить, и если доселѣ молчало, то не потому, чтобы не желало, а потому что на это была уважительная причина.
   Но что это были за рѣчи! Конечно, во время оно, когда обстоятельства были совершенно иныя, литература не только могла, но даже прямо должна была указывать обществу на разныя злоупотребленія, совершавшіяся среди него, но теперь, когда вопросъ объ этихъ злоупотребленіяхъ былъ поднятъ правительствомъ, когда оно представляло на обсужденіе литературы самые существенные вопросы, когда подготовляло уничтоженіе крѣпостнаго права и тѣлеснаго наказанія, литература не умѣла иначе воспользоваться даннымъ ей позволеніемъ, какъ споря о томъ: Нужна ли палка, иль вредна, и толкуя о предметахъ, о которыхъ уже совершенно достаточно было говорено еще въ время Бѣлинскаго. Ничтожество дѣлалось еще хуже вслѣдствіе самодовольствія: до того привыкли молчать, что считали чѣмъ-то удивительнымъ повтореніемъ общихъ мѣстъ. Замѣчалась совершенная неспособность заглянуть подальше того, что показывали, воспользовался выгоднымъ положеніемъ для того, чтобы начать дѣйствовать самостоятельно. Даже самыя лучшіе результаты счастливаго положенія, въ которое неожиданно попала литература, отличались чахлостью и непрактичностію. Знаменитый принципъ, о которомъ было столько крику до 1849 г. вовсе не умеръ. Хотя его поклонники и оплакивали свои мечты вышеупомянутымъ воемъ, по плачь былъ напрасенъ. Тамъ, гдѣ общество не способно дѣйствовать, оно должно мечтать и покланяться принципамъ. Время послѣ 1856 г. можно по справедливости назвать временемъ торжества отвлеченнаго принципа. Ему снова начали покланяться платонически, какъ прежде. Люди, недовольные теперешнимъ молодымъ поколѣніемъ, ставятъ ему въ упрекъ служеніе принципамъ. Не буду здѣсь говорить, на сколько этотъ упрекъ справедливъ, но скажу только; что онъ весьма не къ лицу людямъ прежнихъ поколѣній. Никто болѣе ихъ не низкопоклонничалъ передъ принципомъ, не гнулъ спину передъ модными идейками. Что отношенія ихъ къ этимъ идейкамъ были именно таковы, доказало время, когда идейки вышли изъ моды или служеніе имъ перестало приносить барышъ. Еслибъ люди эти дѣйствовали не ради модныхъ идеекъ, а потому, что другая дѣятельность была имъ не возможна, еслибъ принципъ не былъ внѣ ихъ, а въ нихъ самихъ, еслибъ онъ былъ ихъ плотью и кровью, то они бы не могли покинуть его. Но въ томъ-то и дѣло, что они покланялись ему, какъ идолу, и безъ труда во всякое время могли покинуть его. Любопытно видѣть, кого перечисляетъ Добролюбовъ въ числѣ прогрессивныхъ дѣятелей въ статьѣ о книгѣ де-Жеребцова. Здѣсь находится и г. Ешевскій, и г. Бабстъ, и г. Забелинъ, и г. Кавелинъ, и даже г. Чичеринъ. А теперь?..
   Возродившійся изъ пепла принципъ нѣкоторое время виталъ по поднебесью, потому что стараго гнѣзда его уже не существовало и слѣдовательно изобрѣсти новое. Оно не замедлило быть изготовлено, потому что тутъ задумываться нечего. Если человѣкъ собирается дѣло дѣлать, то ему, конечно, надо поискать крѣпкой опоры, а для того, чтобъ "побесѣдовать съ хорошимъ человѣкомъ о пріятномъ обращеніи" ничего особеннаго не требуется.
   Случилось такъ, что и время этого возстанія въ правительствѣ подготовлялось рѣшеніе крѣпостнаго вопроса. Принципъ увидѣлъ это и нашелъ, что это совершенно достаточное основаніе для сооруженія новаго гнѣзда. Народъ, ничего, разумѣется, не подозрѣвавшій, вдругъ послужилъ неисчерпаемой темой для литературныхъ упражненій. Началась потѣха. Внезапно всѣ проникнулись необыкновеннымъ сочувствіемъ чему или кому нибудь невозможно. Прежде они сочувствовали разнымъ антикамъ и художествамъ, а теперь обратили весь свой пылъ на народъ. Впрочемъ перемѣнился только сюжетъ, а взглядъ остался тотъ же, и народъ разсматривался тоже какъ какой-то антикъ. Явились всевозможные Данковскіе, Дружинины, Григоровичи и множество другихъ. Принципомъ ихъ было -- сочувствіе къ народу, и имѣть этотъ принципъ вмѣнялось въ непремѣнную обязанность каждому, кто хотя нѣсколько претендовалъ на званіе прогрессивнаго человѣка. Вѣроятно для большаго возбужденія сочувствія въ тѣхъ темныхъ личностяхъ, въ которыхъ оно возбуждалось туго, -- наши поклонники народа начинали сначала мыть, чесать и одѣвать въ приличное платье свой кумиръ, дабы онъ не показался чумичкой. Но вскорѣ разчувствовались до такой степени, что истинно либеральный человѣкъ долженъ полюбить народъ и сѣренькимъ. Поэтому одни взяли на себя трудъ изображать кумиръ въ его натуральномъ видѣ, а другіе проповѣдовать любовь къ нему. Одни, напримѣръ, изобрѣтали,-- стараясь не пропустить ни одной черты въ своей картинѣ,-- какимъ образомъ русскій человѣкъ сморкается. А другіе стояли съ боку и приговаривали: "посмотрите, почтенные сограждане, какой русскій человѣкъ: задумано -- сдѣлано, захотѣлъ -- высморкался! Неправда ли какой душка! какой милашка! Вы должны любить его, почтенные сограждане"!
   Нельзя не сознатья, что на этотъ разъ принципъ явился въ весьма живописномъ плащѣ, въ который драпировался съ большой изящностію. Въ самомъ дѣлѣ, какой красивый звукъ: "любовь къ народу". Неправда ли? Но все таки это только звукъ и довольно нелѣпый. Что въ самомъ дѣлѣ за платоническая любовь къ народу? Чѣмъ похожъ мужикъ на неземную дѣву, роль которой онъ теперь занялъ? Что обозначаютъ слова: "любовь къ народу"? Весьма понятно и естественно, что у развитаго, мыслящего человѣка кусокъ нейдетъ въ горло при воспоминаніи о томъ, что гдѣ нибудь близь него бѣднякъ гложетъ сухую корку или что голодныя дѣти плачутъ на рукахъ матери, неимѣющей возможности накормить ихъ. Весьма естественно, что такой человѣкъ чувствуетъ скверное и болѣзненное чувство стыда, при мысли о съѣденномъ имъ трудѣ бѣдняковъ. Но ему скверно и непріятно -- это такъ, и онъ можетъ захотѣть содѣйствовать тому, чтобы подобныя чувства не имѣли бы больше причины возмущать пищевареніе пообѣдавшаго человѣка. Но скажите на милость, что такое изображаетъ изъ себя господинъ, восхищающійся умомъ, остроуміемъ и красотой мужика и питающій къ нему платоническую любовь? На что способенъ такой лицемѣръ, такой идіотъ? Не ясно ли, что, восхищаясь народомъ и твердя о своей любви къ нему, онъ восхищается самъ собой, звуковъ своего голоса, гуманностію своихъ принциповъ? Подобный господинъ все тотъ же эстетикъ въ новомъ видѣ, но въ сущности, и сами они и ихъ принципы -- одинаковая мертвечина.
   Эти платоническіе поклонники народа дошли наконецъ теперь до того, что, повторяя прежнихъ славянофиловъ, являются противниками всякой практической попытки сближенія образованнаго общества съ народомъ, какъ прежде препятствовали сближенію передовыхъ людей съ обществомъ. Вполнѣ понимая тягость такого разъединенія и громче другихъ вопія противъ разобщенности между обществомъ и народомъ, они съ страшной непослѣдовательностью становятся сами между тѣмъ и другимъ, считая для народа вреднымъ вліяніе общества, зараженнаго гнилымъ западомъ, и отказывая обществу въ правѣ содѣйствовать народному развитію. Они проповѣдуютъ въ дѣлѣ народнаго образованія принципъ laisser-faire, laisser-passer, и, какъ всѣ послѣдователи этого принципа, противорѣчатъ себѣ на каждомъ шагу. Ихъ мистическій взглядъ на народную жизнь совершенно мѣшаетъ имъ смотрѣть на дѣло прямо и практически и у нихъ въ результатѣ выходитъ, что не народъ надо просвѣщать, а самому обществу нужно отказаться отъ своей цивилизаціи и обратиться къ народному невѣжеству; результатъ, слѣдовательно, тотъ же, къ какому пришли нѣкогда славянофилы: тоже требованіе разстаться со всѣмъ своимъ нравственнымъ имуществомъ въ пользу невѣжества, бросить то, что пріобрѣтено десятками лѣтъ, чтобъ ничего не получитъ, потому что вѣдь отъ народа обществу ничего получить; они сами говорятъ, что народъ еще пребываетъ въ дѣвственной непорочности и только подаетъ надежды, обнаруживаетъ задатки. Славянофилы были послѣдовательнѣе: тѣ, покрайней мѣрѣ, прямо объявляя вздоромъ все, не относящееся къ пѣннику и роднымъ предразсудкомъ, и были вполнѣ довольны своимъ тупоуміемъ, гордились имъ и лучшаго ничего не желали. Между тѣмъ нынѣшніе платоническіе поклонники народа вполнѣ убѣждены, что пѣнникъ не можетъ замѣнить грамотности, что невѣжество вовсе не есть идеалъ народнаго благосостоянія; но они хотятъ чего-то несуществующаго и невозможнаго; хотятъ, чтобы народъ научился безъ учителей или, чтобъ учителя преподавали ему мудрость, почерпнутую изъ него же. Но подобный взглядъ до такой степени лишенъ всякаго смысла, кромѣ мистическаго, что имъ приходятся отдѣлываться общими мѣстами и воплями, показывая видъ, что за этимъ скрывается нѣчто положительное, между тѣмъ какъ положительнаго у нихъ ровно ничего не можетъ быть, и они, выкликая противъ отрицательнаго направленія, въ сущности самые отчаянные нигилисты, потому что отрицаютъ положительное или возможное во имя неосуществимаго, и мистическаго.
   Но самая нелѣпость такого нигилизма дѣлаетъ ихъ неопасными и безвредными, потому что они никого не убѣдятъ промѣнять практическую дѣятельность на разныя отвлеченія. Ихъ безсмысленное laisser-faire, laisser-passer доказываетъ лишь только то, что во время Добролюбова предстояла такая же необходимость сближенія между народомъ и обществомъ, какъ во время Бѣлинскаго между обществомъ и передовыми людьми.
   Возставать противъ всего этого было задачею, предстоявшею Добролюбову. Посмотримъ теперь, какъ онъ ее выполнилъ.
  

Значеніе Добролюбова въ литературѣ и въ обществѣ.

   Хотя Добролюбовъ писалъ преимущественно статьи критическія, но критикомъ не былъ и не могъ быть.
   Конечно, Бѣлинскій, котораго задача была разбудить и расшевелить общество и дать ему отвлеченное понятіе о прогрессѣ, могъ сдѣлать все это, почти не выходя изъ предѣловъ эстетической критики. Но Добролюбовъ уже не могъ оставаться въ такихъ тѣсныхъ рамкахъ, если желалъ служить обществу. А онъ не только желалъ, и не могъ не служить; для него кто было необходимостію, но и онъ преслѣдовалъ не литературныя цѣли, а общественныя. Если о Бѣлинскомъ онъ справедливо сказалъ, что для него было необходимо проповѣдывать свои идеи, то о немъ самомъ можно такъ-же справедливо сказать, что для него было необходимо дѣйствовать. Если Бѣлинскій подъ конецъ жизни долженъ былъ сдѣлаться общественнымъ дѣятелемъ, если рамки критики уже въ его время оказались слишкомъ тѣсны, то во время Добролюбова практическая дѣятельность должна была стать на первомъ планѣ. Разсматривая Добролюбова, какъ критика, мы бы поступили въ высшей степени не справедливо въ отношеніи къ нему. Будемъ ли мы при этомъ ограничивать критическое значеніе Добролюбова эстетическимъ воззрѣніемъ, или припишемъ его критикѣ болѣе глубокій и реальный взглядъ -- во всякомъ случаѣ несправедливость будетъ одинакова. Послѣ его отзывовъ о чистомъ искусствѣ и объ эстетической критикѣ не можетъ быть о немъ и рѣчи, какъ о достойномъ цѣнителѣ разныхъ художественныхъ произведеній. Онъ лилъ холодную воду здороваго смысла на горячій азартъ приверженцевъ чистаго искусства, и его здоровый взглядъ необыкновенно раздражалъ этихъ господъ.
   "Но знаете ли что? говоритъ онъ, созданія фантазіи такъ вѣдь и остаются въ области фантастическихъ призраковъ и не переходятъ въ дѣйствительность. Не смотря на все величіе гомерическихъ рапсодій, героическій вѣкъ съ своими богами и богинями не явился въ Греціи во время Перикла, равно какъ и въ Италіи Виргилій, при всемъ своемъ краснорѣчіи, не могъ уже возвратить римлянъ имперіи къ простой, но доблестной жизни ихъ предковъ и не могъ превратить Тиберія въ Энея. Мало того, явленія, изображенныя во всѣхъ названныхъ нами поэмахъ, и сами по себѣ-то не имѣютъ дѣйствительности, и съ каждымъ годомъ все далѣе отодвигаются въ туманный міръ призраковъ...
  
   Увы!... мечты поэта!
   Историкъ строгій гонитъ васъ!
  
   Что отжило свой вѣкъ, то уже не имѣетъ смысла, и напрасно мы будемъ стараться возбудить въ душѣ восхищеніе красотою лица, отъ котораго имѣемъ только голый черепъ. Боги грековъ могли быть пpeкрасны въ древней Греція, но они гадки во французскихъ трагедіяхъ и въ нашихъ одахъ прошлаго столѣтія. Рыцарскія воззванія среднихъ вѣковъ могли увлекать тысячи людей на брань съ невѣрными для освобожденія святыхъ мѣстъ; но тѣ же воззванія, повторенныя въ XIX вѣкѣ, не произвели бы ничего кромѣ смѣха. Пиндаръ воспѣвалъ олимпійскія игры, и вся Греція благоговѣйно внимала ему; въ ваше время никто уже серьезно не воспѣваетъ церемоніальныхъ процессій и торжествъ всякаго рода; а если и находились господа, воспѣвавшіе излеровскіе фейерверки и иллюминаціи на разные случая, то они всѣмъ показалось до того пошлы, что не возбудили даже смѣха... Пора бы ужъ бросить такія платоническія мечтанія, и понять, что хлѣбъ не есть пустой значекъ, отраженіе высшей, отвлеченной идеи жизненной силы, а просто хлѣбъ, объектъ, который можно съѣсть". (1, 499, 500).
   Такимъ образомъ Добролюбовъ прямо говоритъ, что время фантазіи и искусства прошло, и настало время здраваго смысла и реальныхъ потребностей и стремленій. Эстетическую критику онъ предоставлялъ чувствительнымъ барышнямъ и присяжнымъ эстетикамъ. Слѣдовательно заподазривать его въ ней нѣтъ никакого основанія.
   Не трудно доказать, что еслибъ Добролюбовъ былъ критикъ, то онъ былъ бы весьма плохой критикъ. Напрасно-бы мы искали у него критическаго такта, вѣрнаго пониманія сущности критики, правильной оцѣнки литературныхъ произведеній. Напротивъ того, насъ бы поразило множество промаховъ и ошибокъ, удивительная неспособность отличать вѣрное изображеніе отъ фальшиваго и надутаго. Возьмемъ примѣры.
   Существуетъ въ нашей литературѣ комедія г. А. Потѣхина: Мишура. Посредственнѣе этого произведенія, разсчитаннаго ея вкусъ публики Александрійскаго театра, быть ничего не можетъ. Добролюбовъ беретъ изъ нея самую мелодраматическую сцену въ кукольниковскомъ родѣ, и превозноситъ до небесъ.
   Точно такое же достоинство имѣютъ и стихотворенія г-жи Юліи Жадовской. Бѣлинскій справедливо замѣтилъ, что г-жа Юлія Жадовская смотритъ на небо не менѣе чѣмъ Леверрье, но съ тою разницею, что Леверрье открылъ тамъ новую планету, а г-жа Юлія Жадовская извлекла значительное количество плохихъ стишковъ. Добролюбовъ также приводитъ образчики плодовъ созерцанія неба г-жой Юліей Жадовской, въ родѣ напр. слѣдующихъ:
  
   Опять спокойно надо мной
             Сіяютъ небеса,
   И безотчетною слезой
             Блестятъ мой глаза.
  
   или слѣдующихъ:
  
   Чудная минута!
   Будто счастья жду я...
   И мечты слетаютъ,
   Нѣжа и чаруя.
   Какъ на чувство сердце
   Въ этотъ мигъ не скупо!
   Я готова плакать,
   Какъ это ни глупо.
   Чтожъ? Никто не видитъ...
   Лейтесь, слезы, смѣло!
   Мѣсяцу съ звѣздами
   Что до васъ за дѣло!
  
   Еслибъ стихъ былъ получше, то это стихотвореніе всякій бы принялъ за пародію, сочиненную напр. г. Адамантовымъ. Кромѣ того, Добролюбовъ приводитъ стихотворенія лѣтнія, зимнія, осеннія и весеннія. Но что бы вы думали?-- Приводить не въ доказательство бездарности г-жи Юли Жадовской и ея безплоднаго созерцанія неба, а наоборотъ, для подтвержденія похвалъ, которыя расточаетъ ей.
   Если подобные примѣры убѣждаютъ насъ, что Добролюбовъ былъ плохой критикъ, то его собственное сужденіе о критикѣ доказываетъ намъ, что онъ вовсе не былъ критикомъ.
   По его словамъ роль критики есть не только сужденіе "о литературѣ", но и сужденіе "по литературѣ" объ обществѣ. "Авторъ", говорить онъ, "выводитъ добраго и неглупаго человѣка, зараженнаго старинными предразсудками. Критика разбираетъ возможно ли и дѣйствительно ли такое лицо; нашедши же, что оно вѣрно дѣйствительности, "она переходитъ къ собственнымъ соображеніямъ, породившимъ такое лицо". "Критика должна сказать:" говоритъ онъ въ другомъ мѣстѣ, вотъ лица и явленія, выводимыя авторомъ; вотъ сюжетъ піесы; "а вотъ смыслъ, какой, по вашему мнѣнію, имѣютъ жизненные факты, изображаемые художникомъ, и вотъ степень ихъ значенія въ общественной жизни". Но послѣ всего, что я сказалъ о роли критики, такое опредѣленіе, очевидно, слишкомъ обширно и собственно критика опредѣляется уже первой половиной его; съ прибавленіемъ же второй мы уже выступаемъ изъ предѣловъ критики, потому что начинаемъ судить по литературѣ объ обществѣ. Предметомъ нашего сужденія дѣлается послѣднее, и мы становимся уже историками, публицистами, сатириками, а не критиками.
   Поэтому и Добролюбовъ, будучи плохимъ или вовсе не будучи критикомъ, былъ сатирикомъ, публицистомъ. Поэтому къ нему такъ идутъ его же собственныя слова: "литература наша началась сатирою, продолжалась сатирою, и до сихъ поръ стоитъ на сатирѣ".
   Въ литературномъ произведеніи онъ видѣлъ главнымъ образомъ не достоинства и недостатки его, а только главную мысль, выражаемую имъ. Если мысль ему нравилась, если онъ находилъ ее разумной и полезной для общества, то этого было вполнѣ достаточно, чтобы ему понравилось и самое произведеніе. Напримѣръ въ "Мишурѣ" г. Потѣхина ему поправилась мысль автора, который, среди всеобщаго обличенія взяточничества, захотѣлъ обличить пороки, совмѣстимые съ главной цинической добродѣтелью тогдашняго времени -- отказомъ отъ взятокъ. Мысль дѣйствительно хорошая для того времени, когда всѣ были совершенно убѣждены, что на свѣтѣ одно зло -- взятки; поэтому Добролюбовъ расхваливаетъ "Мишуру", потому что на его взглядъ литературныя свойства какого нибудь произведенія ничего не значатъ въ сравненіи съ его мыслію.
   Поэтому случилось такъ, что Добролюбовъ пользовался какимъ нибудь произведеніемъ лишь какъ поводомъ высказать свой взглядъ на ту или другую сторону общества. При этомъ онъ обыкновенно говаривалъ, что ему нѣтъ дѣла до того, что хотѣлъ сказать авторъ, а важно лишь то, что онъ "сказалъ". Послѣ этой оговорки онъ уже не стѣснялся: авторъ о его произведеніе откладывались въ сторону, и начиналась рѣчь о той или другой сторонѣ общественнаго зла.
   Какъ на примѣры такой критики, укажу на двѣ знаменитыя статьи его, "Темное Царство" и "Что такое Обломовщина".
   Но за то какъ широка била дѣятельность Добролюбова, какъ сатирика и публициста! Благодаря ему, послѣ его смерти не могло повториться то, что воспослѣдовало за смертью Бѣлинскаго. Пошлость и тупоуміе получили отъ него такіе жестокіе удары, что съ тѣхъ поръ уже не могутъ прійдти въ себя и никогда не пріобрѣтутъ прежняго самодовольствія и самоувѣренности. Поэты насажденной литературы не осмѣливаются воспользоваться удобнымъ случаенъ, чтобы писать серьезные подражанія Якову Хаму, а кто изъ нихъ обладаетъ достаточнымъ безстыдствомъ для него, то не вызываетъ даже насмѣшки. Два, три стихотворенія его сдѣлали совершенно невозможными славянофильскіе гимны въ челъ пѣнника и русской удали. И если еще насажденная литература не сгибла совершенно, если она еще выползаетъ на свѣтъ Божій, то лишь потому, что не во власти Добролюбова было уничтожить самый источникъ ея; но онъ для будущаго сдѣлалъ то, что она не найдетъ достаточно простора и всегда встрѣтитъ презрѣніе, какъ со стороны общества, такъ и со стороны литературы. Наконецъ въ "Темномъ Царствѣ", въ разборѣ "Наканунѣ" онъ такъ глубоко заглянулъ въ самую сущность нашего общества, какъ до него еще никому не удавалось.
   Но для того, чтобы разрѣшить главную задачу тогдашняго времени, для того, чтобы обратить общество къ народу, Добролюбовъ долженъ былъ имѣть въ виду главнымъ образомъ послѣдній.
   И онъ дѣйствительно былъ самымъ полнымъ и чистымъ представленіемъ любви въ народу. Любовь къ народу и сочувствіе въ нему были у него не пустымъ звукомъ, какъ у поклонниковъ принципа и не мистическимъ отвлеченіемъ, какъ у платоническихъ любовниковъ народа, а живымъ и дѣятельнымъ чувствомъ. Правда, онъ иногда увлекался слишкомъ этимъ чувствомъ, иногда выражалъ его странно; въ его симпатіи къ народу иногда слишкомъ проглядываетъ увлеченіе не столько дѣйствительной жизнью русскаго народа, сколько западнымъ демократизмомъ. Такъ онъ съ необыкновеннымъ жаромъ и увлеченіемъ говорить о Беранже, о его народной музѣ и ея любви къ народу. Онъ съ восторгомъ повторяетъ его слова
  
   Ne sert que loi......
   Sa cause est sainte. Il souffre, et tout grand homme
   Auprés du peuple est l'envoyé de Dieu
  
   Онъ повторяетъ эти слова, вовсе не скрывая, что, говоря о французскомъ пѣвцѣ народа, имѣетъ въ виду ваше общество и нашъ народъ. Онъ недоволенъ, что русская литература и русское общество не смотрятъ такъ на свой народъ, какъ Беранже смотрѣлъ на свой. Онъ порицаетъ общество на то, что народъ въ его глазахъ -- грубая толпа, неспособная къ возвышеннымъ, благороднымъ и нѣжнымъ ощущеніямъ. "А между тѣмъ", говоритъ онъ, "напротивъ -- въ нашемъ обществѣ всѣ эти чувства развиты гораздо меньше. Если есть еще въ мірѣ поэзія, то ее нужно искать среди народа". Для его восторженныхъ похвалъ народу, послѣднія является нѣсколько идеализированнымъ и польщеннымъ.
   Мало того: правда даже и то, что Добролюбовъ въ своихъ отзывахъ о народѣ напоминаетъ намъ почвенниковъ.
   И у него проглядываетъ это мистическое воззрѣніе на народъ, это мысль о какихъ-то необычайныхъ дарованіяхъ, отличающихъ массу. "Мы", говоритъ онъ, "т. е. образованный классъ, можемъ держаться только потому, что подъ нами есть "твердая почва" -- настоящій русскій народъ; а сами по себѣ мы составляемъ совершенно непримѣтную частицу "великаго" русскаго народа"... ..."И Гоголь", говоритъ онъ далѣе, "не носитъ вполнѣ, въ чемъ заключается "тайна русской народности", и онъ перемѣшалъ хаосъ современнаго общества, "кое-какъ изнашивающаго лохмотья взятой взаймы цивилизаціи", съ стройности простой, чисто народной жизни, мало испорченной чуждыми вліяніями еще способной къ обновленію на началахъ правды и здраваго смысла".
   Наконецъ и то правда, что идеальныя представленія о народеѣ вводили Добролюбова иногда въ заблужденіе и заставляли его слишкомъ много ждать отъ народа. Иногда даже онъ принималъ тонъ, весьма напоминающій тонъ платоническихъ поклонниковъ народа и восторгался тамъ, гдѣ слѣдовало учить. Въ такой восторгъ онъ пришелъ, напр., при извѣстіи о появленіи обществъ трезвости. "Прежде мужикъ покупалъ вино, потому что, хотя оно и было дорогонько, но все еще можно было выносить; а тутъ вдругъ поднялась цѣна до того безобразная, что мужикъ махнулъ рукой, да и сказалъ себѣ: "нѣтъ, лучше не стану пить; дорога больно окаянная". Сказалъ, да и сдѣлалъ -- не сталъ пить; потому что онъ не то, что вы, образованные господа, -- не станетъ тратить словъ по пустому. Глубокая вѣра этого народа выражается не на словахъ, а на дѣлѣ. Это не то, что фразеры, о которыхъ мы говоримъ. Толками тѣхъ господъ нечего увлекаться, на нихъ нечего надѣяться; ихъ ставитъ только на фразу, а внутри существа ихъ господствуетъ лѣнь и апатія. Не такова эта живая, свѣжая масса: она не любитъ много говорить, не щеголяетъ своими страданіями и печалями, и часто даже сама не понимаетъ ихъ хорошенько. Но ужъ за то, если пойметъ что нибудь этотъ "міръ," толковый и дѣльный, если скажетъ свое простое, изъ жизни вышедшее слово, то крѣпко будетъ это слово, и сдѣлаетъ онъ, что обѣщалъ. На него можно надѣяться".
   Такія выраженія, какъ "тайна русской народности", лохмотья взятой взаймы цивилизаціи, живая и свѣжая масса", такія выраженія, отъ которыхъ бы онъ вѣрно теперь съ ужасомъ отступился, увидя на что они употребляются, убѣждаютъ насъ, что Добролюбовъ раздѣлялъ идеально мистическія воззрѣнія почвенниковъ на народъ. Но въ сущности онъ былъ по убѣжденіямъ діаметрально противоположенъ этимъ ненужнымъ людямъ. Послѣ всѣхъ этихъ лирическихъ выходокъ, онъ восклицаетъ, обращаясь къ обществу: "Да, надобно трудиться для него, надобно вдохновляться имъ, но для этого надобно знать и сочувствовать ему!" Въ результатѣ его взгляда на народъ и отношенія къ нему общества все-таки выходило, что общество должно трудиться для того, чтобы сблизиться съ народомъ, не отказываясь отъ просвѣщенія, а усвоивая его, чтобы подѣлиться имъ съ народомъ. Время Добролюбова есть вмѣстѣ и наше время. Поэтому говорить о результатахъ его дѣятельности нельзя, потому что они еще не совсѣмъ выяснились. Притомъ всякій, желающій имѣть понятіе о томъ, на сколько наше образованное общество успѣло сблизиться съ народомъ, можетъ узнать это изъ собственныхъ наблюденій. Какъ скоро взглядъ на современную жизнь покажетъ, что успѣхъ значителенъ, то нѣтъ никакого сомнѣнія, что Добролюбову принадлежитъ въ этомъ дѣлѣ большая заслуга; конечно, онъ былъ не одинъ, его дѣятельность имѣла помощниковъ; но тѣмъ не менѣе популярность и слава, пріобрѣтенныя имъ въ теченіи столь краткой карьеры, доказываютъ, что его вліяніе было одно изъ первыхъ, если не первое.
   Съ чувствомъ глубокой признательности и любви, останавливаемся мы передъ свѣтлой личностью Добролюбова, которая уже принадлежитъ нашей исторіи и стоятъ выше мелкой злобы задѣтыхъ имъ самолюбцевъ. Какъ передъ могилой Бѣлинскаго, такъ и передъ могилой Добролюбова мы спрашиваемъ себя, жаловаться ли намъ на судьбу, похищающую преждевременно нашихъ руководителей, или благодарить ее за нихъ...
   Тысячу разъ готовы мы сказать да!
   Но всѣ, которымъ дорога его память, чьи симпатіи принадлежатъ ему, кого увлекаютъ его слова, всѣ, однимъ словомъ, которые любятъ и уважаютъ его, должны помнить, что не безплодное сожалѣніе о порошедшемъ и утраченномъ, а честный и бодрый трудъ и непреклонную дѣятельность онъ оставилъ намъ, какъ лучшее воспоминаніе о себѣ.

В. Зайцевъ.

"Русское слово", No 1, 1864

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru