Зайцев Борис Константинович
Дела литературные

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Зайцев Б. К. Собрание сочинений: Т. 9 (доп.). Дни. Мемуарные очерки. Статьи. Заметки. Рецензии.
   М: Русская книга, 2000.
   

ДЕЛА ЛИТЕРАТУРНЫЕ

1. Конкурс

   Известные французские писатели -- среди них Мориак, Моруа -- выбрали недавно двенадцать лучших иностранных романов. Русскую литературу хорошо оценили. Три наших автора оказались лауреатами: Толстой, Достоевский, Чехов. Однако, Диккенс получил за "Большие надежды" 15 голосов, а Толстой за "Войну и Мир" -- 14, Достоевский ("Братья Карамазовы") 13. Чехов никогда романистом не был. Ему дали за "Скучную историю" и рассказы 8 голосов. Это уже большинство, все же странно ставить нашего классика на одну доску с Хемингуэем. Но тут ничего не поделаешь: англосаксы заполонили конкурс.
   Толстой считал Диккенса писателем "для юношества". (Кажется, сказано еще резче.)
   Изобразительный дар Диккенса бесспорен, велик. Добрые намерения и чистая душа неоспоримы. Столь же неоспорима словоохотливость. И главное -- внутренний примитив, дух прописи. Выше Толстого и Достоевского! Это значит возвращаться к детству -- и только. Все мы зачитывались "Давидом Копперфильдом", "Домби и сыном" (правда, в спасительном сокращении). Но это было именно в детстве.
   "Война и Мир", "Братья Карамазовы" вообще величайшие из романов, рядом с ними просто ничего нельзя поставить, их надо взять отдельно, как бы вне конкурса, а не равнять с Киплингами, Кафками, симпатичной Мансфилд.
   Но тут начинается совсем странное. Катрин Мансфилд была очень мила, любила Чехова, писала элегические дневники, рано умерла. Романа ее "Гарден парти", получившего больше голосов, чем Чехов, я не читал, но ее фигуру и литературное значение вижу ясно: все это такое же скромное, как и она сама. И вот "Гарден парти" получает 11 голосов, а Тургенев ("Отцы и дети") три. Можно говорить о том, что Тургенев больше поэт и лирик, чем романист, что "Отцы и дети" не лучший его роман (но чтобы оценить "Дворянское гнездо" надо быть русским) -- все же... Мансфилд и Тургенев!
   Когда судим судей, то отчасти их извиняет незнание языка. Англичан читают (почти все, думаю) в подлиннике, русских в переводе. Оценить по-настоящему, значит, для них труднее.
   Одно из условий оценки было: 1850 г. -- 1950-й. Пушкинская проза сюда не входит и "Мертвым душам" не хватило нескольких лет, чтобы попасть в состязание. Может быть, однако, Кафка обогнал бы Гоголя.
   Что же все-таки делать, если надо выбрать непременно двенадцать? Откуда взять? У немцев, итальянцев, у испанцев что-то не видно. Франция дала бы своих Флоберов, может быть, Золя, Прустов, Мориаков, но романы должны быть чужие. Как будто выход один: некоторым сверхавторам добавить. Тогда получилось бы: Толстой -- кроме "Войны и Мира", "Анна Каренина". Достоевский -- "Идиот", "Бесы". Гамсуну непременно прибавить "Пана". Это гораздо выше "Голода", включенного в лавры.) Но поэзия севера, Норвегии, "Пана" и героя его, капитана Глана, французским писателям далека. Как далек и светлый внутренний дух, обаяние (при всей старомодности и некоей сентиментальности) "Дворянского гнезда".
   У нас "Пан" был переведен превосходно, полвека назад. Поляковым в "Скорпионе". Склад души норвежской, склад самой речи нам ближе, чем французскому человеку. Как и Гамсуну, близка была Россия, русская душа. Он и литературу нашу любил. Особенно Достоевского.
   

2. Памятник Толстому

   5 июля в сквере на бульваре Сюше открыли памятник Льву Толстому -- именно "открыли": бюст работы Гюрджиана уже стоял среди зелени, с него сняли покрывало, и он предстал пред нами -- задумчивый, глубокий, несколько смягченный Толстой, не такой крепкий и ветвистый, вековой, как отложился в сердце с детских лет. Несколько и мифический облик, может быть.
   В Толстом Гюрджиана больше мягкости, он очень человечен -- что же, при своем как бы суровом виде Лев Толстой никакой суровости не проповедовал. ("А я говорю вам, не противься злому" -- это он очень любил.) Один из ораторов даже отметил: Толстой и атомный век... Да, тот русский век, Толстого породивший, был далек от всяких истреблений.
   Торжество вышло как бы семейное. Громадный облик заслуживает, конечно, иного размаха. Но отчасти так лучше. Семья в прямом смысле -- потомки, внуки, но и более широкая семья пришла почтить -- русская интеллигенция, пожилые дамы, скромно одетые, мы все, тоже неблестящие, уходящие, но нельзя сказать, что не помнящие родства: нет, очень хорошо помнящие, где наша истинная родина. Не надо быть во всем согласным с Толстым, есть в нем даже и такое, что вовсе чуждо и враждебно, все же, когда Моруа сказал пред памятником, что вот Толстой в конце жизни бросил и близких, и славу, и богатство, сердце дрогнуло: да, русский писатель! Моруа почтительно упомянул о "безумии" -- уж, конечно, латинский не бросит.
   Праздник вышел "без государства". Городской голова есть хозяин Парижа, он -- самоуправление, он дал место, разрешил поставить бюст, сказал слово сочувственное -- и дай Бог ему здоровья. Государство не было представлено. Тоже хорошо. Вопервых, Толстой и не очень-то обожал государство. Второе это избавило нас от другого государства, которое заявилось бы непременно и угостило бы нас Толстым, приодетым под Ленина. Нет, все прошло достойно.
   

3. Из дневника

   23 июля. "Собрался опять в сквер к Толстому. Вечер прекрасный, солнечно и нежарко. Полупустой Париж.
   На открытии много было народу, впечатление беглое. Теперь хочется рассмотреть ближе, внимательней.
   Толстой слит с глыбой мрамора, как бы выплывает из нее. Борода струится, наклон головы удачен, очень толстовский, лоб преувеличенно громаден, выдается над нижней частью лица. Знаменитые брови и совсем неудачный нос. Будто Гюрджиан постеснялся толстовского носа, очень русско-мужицкого, но так ему подходившего! Гюрджиан обобщил, "идеализировал". Получился некий всечеловеческий мудрец в знакомом облике. Мог быть и греческим философом. Такому нужен гармонический нос.
   Над Толстым каштан, довольно большое дерево, кругом кусты. С расстояния, от скамейки, на которой сижу, бюст лучше. Очень выигрывает. И слава Богу, что стоит здесь. Больше чувствуется Толстой, именно Толстой, наш, такой, как жил в Ясной Поляне, в Москве в Хамовниках. Когда-то, в юности, не без трепета случалось проходить мимо этого особняка с забором. Там Толстой! Само слово магическое. Есть такие слова, например, Синай. Но Толстого встретить, хоть и жили в одном городе, так и не пришлось.
   Зато вот теперь сижу, смотрю на его "кумир". Это единственный памятник русскому писателю в Европе -- стоял бюст Чехова в Баденвейлере, да во время войны немцы сняли.
   Странно: в Толстом совсем не было мира и тишины. Он всю жизнь так и прокипел, промучился. Вряд ли "освободился". Но вот сейчас его памятник говорит о каком-то успокоении. И одиночестве. В чужом дальнем городе мраморный Толстой распространяет задумчивость.
   Солнце ближе к закату. Тихо здесь, голубовато, золотисто. Беззаботно играют дети".
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Русская мысль. 1955. 5 авг. No 786.
   С. 339. Синай -- гора, на которой пророк Моисей получил десять заповедей Иисуса Христа, написанных на двух каменных плитах.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru