Зайцев Борис Константинович
Письма Веры Буниной к Вере Зайцевой

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   
   И.А. Бунин в начале XXI века: материалы и статьи
   Межвузовский сборник научных трудов, посвященный творчеству писателя. -- Воронеж: Издательский дом "Кварта", 2005.
   

Другая Вера
("Повесть временных лет")

   Письма Веры Буниной к Вере Зайцевой были напечатаны в "Русской Мысли". Теперь, с любезного разрешения Л. Ф. Зурова, в архиве которого находятся их подлинники, предлагаются здесь письма "другой Веры", Зайцевой -- Вере Буниной, за тот же период 20-х гг. Объяснительные дополнения, примечания и некоторые сокращения сделаны Б. К. Зайцевым.
   Весной 1922 года я заболел в Москве сыпным тифом. Двенадцать дней был без сознания, на границе гибели. По ночам жена моя Вера выходила на улицу, обламывала сосульки льда с крыш и заборов, прикладывала мне ко лбу.
   Наступила ночь, когда стали коченеть ноги -- начинался так называемый менингитизм, от которого спасения нет. Доктор Павлик Муромцев, брат Веры Буниной, лечивший меня, наш приятель, так был подавлен, что решил на другой день утром не приходить: не хотелось видеть покойника. Но Вера не сдавалась. Верила в противоочевидность. Положила мне на грудь образок св. Николая Чудотворца, которого особенно чтила, молилась и твердила: "Боря будет жив!"
   Это была тринадцатая ее бессонная ночь. В ночь эту и произошло таинственное, чего здравый смысл не ждал, одна Вера верила, вопреки всему. Утром ко мне вернулось сознание.
   Началось выздоровление. Все это переломило нашу жизнь и судьбу. Явилась возможность выехать заграницу -- предлог серьезный: в Берлин, на отдых и восстановление сил.
   Некогда, в Московском университете, был я слегка знаком со студентом Каменевым. В 1907 году во Флоренции встречался часто с Луначарским. Теперь Каменев был председателем Московского Совета, а Луначарский -- министром народного просвещения. Они и помогли мне получить разрешение на выезд (с женой и дочерью) заграницу на поправку. После довольно долгих, все-таки, хлопот, мы смогли в июне тронуться в Берлин.
   Вера Бунина, давняя подруга моей жены, жила в этом, 22 году, в Париже. Предлагаемые письма Веры Зайцевой Вере Буниной написаны вначале из Германии, затем из других стран.
   Ясно, что приехали мы в Берлин чуть живые. Той германских писем Веры более чем объясняется обстоятельствами. С Иваном Буниным она всегда была в дружественных отношениях. Оба одинаково ненавидели революцию, насилие и террор, оба уснащали "великий, свободный русский язык" словечками, для печати не всегда подходящими. Но во многом, конечно, были и совсем разные.
   Вот первое письмо Веры Зайцевой из Берлина.
   

20 июня/3 июля 1922 г.

   "Дорогие мои, родные Ваня и Верочка, бесконечно рады были получить от тебя письмо, моя близкая, родная!" (Бунины уехали из Москвы гораздо раньше нас. В 1918 году оказались уже в Одессе, откуда и выбрались в Париж -- через Болгарию и Сербию. Б. З.).
   "До сих пор не верю, что мы вне советской жизни. Так устали, что слов нет. Пока нравится все, воздух, люди, цветы, чистота, а главное -- нет кровавого тумана. Писать не могу, слишком все еще близко, а когда увидимся, все расскажу. Но увидимся ли? Теперь еще нет, т. к. валюта не позволяет. (В Берлине мы жили прилично на печатавшееся у Гржебина собрание моих сочинений, но немецкая марка с каждым днем падала безнадежно, для Парижа обращалась в ничто. -- Б. З.) Но надеемся очень выбраться, только сначала надо поправиться. Борюшка после болезни все еще слаб очень, хотя уже поправляться начал, ну, а про меня и говорить не хочется, одно слово: страсть кобылья. (Она любила это выражение, ею, кажется, и выдуманное. -- Б. З.) Наташенька бледновата тоже. Все расскажу, когда увидимся! Боже, как мы устали!
   Жена у Павлика хорошая русская женщина и пока ему хорошо с ней. Она о нем заботится, бережет его. Теперь это главное в советской жизни. Только бы человеку не дать ослабнуть -- нет, не могу писать, как все страшно.
   Павлик прекрасный, сколько слез пролила я у "его на френче в холодной кухне, накалывая лед для бедной головушки Бориной, а потом топили печурку в комнате в 2-3 часа очи и говорили об Эросе (это когда Боря выздоравливал). Хороший, редкий человек Павлик. Живет он в одной комнате. Средне живет, как большинство. Радость, конечно, большая, когда Ару-посылку получает от вас, а жена его поддерживает и бережет. Родители твои выглядят хорошо. Веруня, Веруня, мечтала сколько раз встретить вас и реветь. Боже мой, если б можно все сказать (в этом месте чернильное небольшое пятно, вероятно, от капнувшей слезы. -- Б. З.). Какая горечь и печаль. Лешку-то не вернешь? Тут Боря, Наташа и еще в коробочке земля с могилы бедного моего. Вот две макушки не помогли. (Леша -- ее сын от первого брака, мой пасынок, расстрелянный большевиками в 1919 году, юноша-офицер. "Две макушки" считается знаком счастливой жизни! -- Б. З.)
   Милый Ваня! Родной, любимый Борюшка очень благодарит и говорит, что сейчас не надо ему посылать 500 франков. У нас деньги есть пока, нам теперь не надо. Потом -- что Бог даст, а теперь у нас есть.
   Господь храни вас! Ваня! Мечтаю поговорить с тобой о стервецах. Без конца обнимаю. Хорошо, если "а свадьбу к вам попадем. Боря целует". (Бунины были вместе с 1907 года, но развода с первой женой он не получал долго и "узаконить" все с Верой Муромцевой смог только уже в эмиграции, кажется, в том же 22 году. -- Б. З.)
   

15/28 июля 1922. Остзеебад Мисдрой.
(Местечко между Штральзундом и Штеттином).

   Дорогая моя родная Верунечка, получила от тебя письмо и от Яна {Так Вера Бунина всегда называла мужа.}. Боря получил тоже. Мы живем на море в Мисдрой'е (не очень для русского уха благозвучно). Погода убийственная, холод и дожди беспрерывные. Но я рада, что мы не в Берлине. Все-таки мы мечтаем и добьемся ехать в Италию. Как это мы добудем денег, это фантастично еще, но все же мы надеемся. За 500 фр. спасибо. Боря уже написал спасибное письмо. Веруня, несмотря на погоду, мы поправились очень. Как-то отдохнули в нашей жизни. Здесь живет Толстой {Алексей Толстой, "граф".}, первое время мы питались в одном пансионе, но теперь устроились с обедами отдельно. Пропасть нас разделяет страшная, и мне кажется, что он это чувствует. Мне вот ни капли не больно, что мы с ним разошлись. Близости никогда не было, а были поверхностные распивочные отношения. Ну и Бог с ними в России, конечно, та часть, на которую он рассчитывает, примет с распростертыми объятьями, ну, а наши "без энтузиазма". Я нашла и его и его жену хорошо упитанными, и тон у них не приемлем для моих ушей и сердца моего. Это люди чужие и Бог с ними. Наружно мы вежливы, и только.
   Вас, тебя, Ваню я любила всегда и теперь люблю как никогда, вы оба для "ас дорогие, близкие, родные. Вера, как бы мне хотелось поговорить с вами. Многое не напишешь. О Москве скучаю и надеюсь вернуться. (Очень распространенное в то время настроение у только что уехавших. -- Б. З.) Папа неузнаваем, христианином стал, мягкий, добрый. Мама моя худенькая и очень старая. Сильно нуждались, голодали. Дом весь занят, только две проходные комнаты и папин кабинет. Остальное занято семьями рабочих. Жизнь адская. В Москве очень сплоченные были люди, если б не друзья -- гибель. (Думаю, вспоминает она тут и время моей болезни, когда незнакомые оставляли нам на подоконнике деньги, еду. -- Б. З.) Все друг друга поддерживали и не кланялись никому. Анофриева держит столовую, обед два с половиною миллиона, из двух блюд.
   В Москве сейчас страшное религиозное течение. Церкви все полны. Никогда столько не молились, как сейчас.
   ...Перемерло народу уйма. Ник. Нилыч Филатов {Известный в Москве врач.} был арестован и умер сыпным тифом. Чулковы {Георгий Чулков, писатель.} до сих пор не могут оправиться после смерти ребенка. Очень сошлись мы с Новиковыми {Писатель Ив. Новиков.}. Бердяев благороднейший человек. Айхенвальд молодцом держится, но уж очень его травят наши правители. Все это я тебе только пишу и Ване. Милые мои, сколько бы вам порассказать и страшных и смешных вещей. Жизнь столь фантастична в Москве -- представить трудно. Ужасный кошмар! Даже не верится, что все это пережито. Да и пережито ли? Наташенька стала розовая, скоро пришлю вам карточку, ее и Лешину -- его последнюю. Офицерскую боялись везти через границу. Ждем сюда Муратова, это тоже наш друг. Написал роман "Эгерия". (Выйдет у Гржебина) Господь с вами, нежно целую вас, милые мои! Веруня! Родная сестра моя и Ваня братик мой".
   

8 сент. 1922. Рождество Богородицы. (Мисдрой)

   Дорогая моя, родная Веруня, получила твое письмо и на сердце стало легче. Неужели же мы не увидимся? Ведь так близко теперь... Мы все еще в нашем Мисдрое. Все уехали, пустота, а нам это нравится. Боря начал писать повесть {Роман "Золотой узор".}, размордел очень. Так счастлива за него.
   Веруня. моя, кажется, сто лет не виделись! У нас хорошая дочка растет. Ты ее совсем не знаешь. Сниму и пришлю карточку. Как Ян? Поцелуй его за нас, родного нашего.
   Вспоминаю, когда вы уезжали {Из России.} в 18 году, как он меня ветчиной накормил и шляпу мою назвал плантаторской.
   Толстые жили здесь все лето, но отношения далекие. Все хорошо бы было, если б он не наскакивал со своими сменовеховскими разговорами. Мы отклонялись, но 3-4 раза жестоко поговорили. Он очень изменился, мрачный. Ты знаешь, на мой взгляд в его поклонении большевикам главную роль играет материальное благополучие.
   Конечно, вздор, что они ему деньги дают, но его привлекает сила. их. Между прочим, он уже взял на год квартиру в Берлине и не собирается теперь ехать. Страшно злится, когда его спрашивают, скоро ли он в Москву поедет? В Москве и Петербурге прием ему будет дурной, если он туда поедет. (В "наших" кругах, подразумевается. В правительственных его приняли превосходно, он все получил, чего искал. Но не уважение -- обе стороны в этом держались одинаково. -- Б. З.)
   Ждем наших друзей из Москвы. А когда мы вернемся -- не знаю. Боюсь, что годы и годы придется отсиживаться. Страшно за Россию, что будет. Мне Таня {Старшая сестра Веры, оставшаяся в Москве.} писала так: "Хорошо, что вы вовремя уехали. Кольцо сжимается. Живем в безвоздушном пространстве". А тут еще разговор о том, жива! ли Россия? Верю, что жива... но помоги моему неверию.
   Веруня, я пишу все, что думаю, ты письма Ване не показывай, а то смеяться будет, что понять трудно. [...] Я тоже здесь стираю, глажу, готовлю, но как все это легко после советской России! Там до того доходилась я, что со мной два раза обморок был, весной. Вообще физически здесь хорошо живется.
   Ты, Веруня, очень хорошо стала письма писать. Каждый раз я перечитываю без конца. Какая ты стала?
   Вера!! Знаешь, кого я здесь встретила, друзей Лешиных, из их дома он был взят. Если бы они все трое (и Лешенька) уехали! Но они не успели и только спустя полгода перешли границу. Они сюда ко мне приезжали. Как плакали мы все, вспоминая весь ужас. Обнимаю, пиши мне. 1-го октября будем в Берлине. Обнимаю, люблю и всегда молюсь за вас.
   

28/9 ноября. Курфюрстенштрассе 144, Берлин.

   Дорогая моя, родная! 1 окт. по-нашему я вспоминала тебя, день твоего рождения. Нежно целую тебя. Дня три тому назад получила от тебя письмо, теперь вы в Париже. А мы застряли в Берлине, чему я не рада очень, но ехать никуда нельзя, здесь напоминает жизнь советскую. Цены растут чудовищно. Ну, все равно. Как-нибудь проживем. Бог даст все же летом с вами встретимся. Вот было бы счастье! Здесь теперь почти все наши, из Москвы. Бердяевы, Осоргины, Айхенвальд, Муратов (сам приехал, его. не выслали). Но жить в Москве совсем нельзя, такие репрессии, что не приведи Бог.
   Наташенька учится у учителя (дроби), немецк., геогр., истор. и т. д и кроме того танцует в балетной школе Девильер, с большим успехом. Это ее очень забавляет. Она очень хорошая, интересная девочка, с чудесным характером. Это такое наше счастье. Завтра 20 лет нашего союза с Борей, 20 лет! Вся жизнь. С Толстыми почти не видаемся, он зверски хамеет. Отовсюду его исключают, а он хвастает, что зато он богат. Они два сапога пара -- только бы деньги, больше им ничего не надо. Когда у них денег много, они счастливы и довольны. Он, говорят, пьет. Но мы нигде не бываем там, где они. У нас своя компания подобралась. Верун мой, любимый, как я хочу тебя и Ваню видеть. Проклятые деньги, из-за них не смогу приехать. Может быть, летом на Рейн вы и мы приедем, хоть месяца три прожить вместе. Получила письмо из Москвы, сахар стоит 12 миллионов фунт. Как там живут -- представляешь. У меня чувство, что сердце у меня висит на тонком волоске и постоянно болит. Это физически. Правда, у меня всегда болит сердце -- ранка какая-то! 1/13 ноября три года, как погиб Леша, пойдем все в церковь. Бедный, бедный мальчик! Весь этот месяц, день за днем переживала все снова. Что пишет Ваня? Боря пишет повесть. Скоро выйдут на немецком языке его три рассказа.
   Какой... город Берлин, бездарный, скучный, да еще эта деревенщина. Приехавшие из Москвы устраивают "Союз Писателей" -- я очень рада, там будем встречаться по субботам. Здесь был "Дом литерат." (кажется, так наз.), но там мы не бывали, это все советск. учрежд., и "Накануне" {"Сменовеховская" газ., там и Толстой участвовал.}. Веруня, как ваши денежные дела? Мы живем день за днем. Но отлично, сравнительно с Москвой. Чисто, уютно и тепло. Ну, мой родимый, целую тебя, Ваню. Господь храни вас. Боря, Тата целуют тоже. Пиши мне. Да? Буду ждать и сама напишу.
   

18 нояб. -- 2 дек. 1922. Курфюрстенштр. 144. Берлин.

   Дорогой друг мой, нежно целуем тебя и Яна и поздравляем. Мы очень рады, что вы повенчаны. Бог над вами, родные мои. Верун, спасибо тебе за заботу о нас, но теперь пока нам денег не надо. Мы живем хорошо, т.-е не голодаем кое-что себе делаем из одежды. А вот папе и Добровым устрой, родная. Я тоже посылаю папе 2 доллара -- это пустяки, но все же хоть что-нибудь. Веруня, меня всегда страшно трогают твои письма -- до того близка и дорога ты -- как никто сейчас и я мысли не допускаю, что мы не увидимся.
   В Россию мы не знаю когда вернемся. Там жизнь невыносимая. И знаешь, странное дело. Все, кто сюда приезжает, первое время только и говорят о том, что вернутся -- пройдет месяц, и все с грустью признаются, что вернуться туда немыслимо. Здесь Пат Муратов {Известный писатель, автор "Образов Италии", наш давний друг.} теперь, мы каждый день с ним видимся -- это большая для нас радость. Кроме того, мы с ним спаяны ненавистью к нашим негодяям. Столько вместе пережили. Не знаю, писала я тебе или нет, -- но сейчас я очень грустна и вообще подавлена Берлином. В Мисдрое было лучше, а здесь бездарный город, никаких ярких впечатлений.
   Здесь в миссии праздновали 5-летн. юбилей октябрьской революции, и Граф читал отрывок из романа. После этого вечера встретился коммунист с одним из высланных, Мавичем, и рассказывал ему: "Вот хам этот, "граф", у нас теперь передние околачивает, переигрывает в своем усердии". А дней пять назад узнали, что здесь будет живая, красная церковь и Толстому поручено охранять церковные ценности (!???!) жутко от такого места. Мы совершенно теперь уже не встречаемся... Здесь теперь устроили Клуб, писателей, больше из высланных людей. Я была только один раз.
   

29 дек. 1922 (ст. стиль).

   С наступающим Новым Годом, мои родные, дорогие Веруня и Ян! Мы живем на людях, т.-е. я очень мало где бываю, а у нас много очень. Сейчас жизнь напоминает московскую, бешеное вздорожание, это печально для нас, хотя мы пристукались. Спасибо тебе за моих стариков -- вперед. Если можно, сделай и для Добровых.
   Конечно, Художеств, театр готовит себе обратный въезд в Россию. Ты еще не знаешь последнего хамства Маяковского. У него шла в Москве пьеса, где Господь Бог становится перед рабочим на колени. И все это в виршах. Я бы ему предложила... а не писать стихи. Недавно Борис, говоря с Эренбургом о Маяковском, спросил его (это было в Клубе Писателей), серьезно ли он считает поэтом этого хама? На что Эренбург ответил, что Есенин и Маяковский величайшие поэты. Все это отвратительно.
   Я о вас тоскую ужасно. Здесь у меня почти никого нет любимых. Один Павел Павл. Муратов, да с Айхенвальдом душу отвожу, вспоминая прежнюю Россию и обкладывая наших правителей. Наташенька учится по-немецки. И по-прежнему кроткий ребенок. Борюшка работает, пишет повесть. Шмелев у нас был, он совсем старый стал. Я боюсь с тобой увидеться, так я изменилась, совсем старая [...] стала. Скажи Ване, чтобы он мне хоть три строчки написал. Веруня, Юлий Алексеевич {Старший брат Ивана, умер в Москве в 1920 году.} скончался во сне, лег отдохнуть и во сне скончался, он не страдал. К нему подошли через 10 минут, как он лег, и он был уже мертв. Я его видела за десять дней до кончины. Когда увидимся, все расскажу. Живите, мои дорогие, Бог даст, мы тоже доживем до того, когда в Россию можно будет вместе ехать {Не дожили. Все трое успокоились в Париже, на русском кладбище St. Genevieve des Bois.}.
   Толстого не видели. Верун мой, есть ли у тебя фотогр. карточки? Я скоро сниму Тату и пришлю тебе. Я тоже сама готовлю, целый день верчусь как белка в колесе. Гуляю с Татой. Читаю, штопаю. Берлин не люблю, но приходится жить здесь. Мы Новый Год встречали дома, а Боря ездил в Скалу и вернулся в 7 час, он там встретил Lolo и вообще многих других, которые в Париже жили. Под наше Рождество втроем ходили в церковь, а на другой день к обедне с Тэтой ездила в Тегель (кладбище русских).
   Боря, Тата и я нежно целуем вас. Пиши мне, моя Душа родная. Яна целуй. Господь вас храни.
   

21 февр. 1923 г.

   Дорогая моя Веруня, что-то ты давно не пишешь? Ваня писал, что был болен, а потом и ты захворала. Милый Друг мой, получила грустное письмо от Тани {Старшая сестра Веры в Москве.}, что была больна очень моя мама, а теперь Лидия Федоровна {Мать Веры Буниной.} серьезно захворала. Знаешь ли ты это? Веруня моя, у меня такое чувство, что мы стариков наших больше здесь не увидим. Я верю, что в Той Жизни и Юлий Алексеевич, и моя мама, и твоя, и Лешенька, все мы будем вместе. А я так привыкла терять близких, что как-то меня это и не очень ушибает больше. Я тебе пишу все это для того, чтоб ты держалась крепче в этой жизни и не падала духом. Умерла мать Макса Волошина, скажи Бальмонту. Веруня, если б не занятие Рура, я бы приехала к тебе хоть на недельку. Сил нет, как хочется быть с тобой. Ваню, моего дорогого повидать. Летом должны мы быть вместе. Ведь и мы, вероятно, скоро не вернемся в Россию.
   У Толстых родился сын 14 фунтов гигант. Она {Тогдашняя жена Ал. Толстого, Нат. Крандиевская.} чуть не умерла. Я была у нее один раз. Очень уж он сытый, и вечный разговор о доблести Красной армии и уме наших правителей. Бог с ними. Наташенька моя, мой Жар Птенчик, страшно милая. Она велела написать, что тебя нежно целует и Яна и что она вас хорошо знает по моим рассказам. Как она трогательно молится за всех по вечерам, и за живых и за мертвых. И кончает она молитву: Богородица, Дева, Матерь Бога, сохрани православную Россию (3 раза).
   Это сказал один священник, что если все будут так молиться, то Россия спасется от большевиков. Сейчас очень серьезно Тэффи больна. Лежит в клиниках. Я к ней пойду. На две минуты пустят меня. Веруня, все эти дни я особенно близка к тебе. Ничего не значит, что мое старое тело {Ей было тогда 45 лет, она была очень жива и молода.} в Берлине, но Душой я с тобой, моя дорогая Беатриче (как тебя дядя Доля {Адольф Штраус, любитель и знаток Данте. Брат матери моей Веры.} звал. Он старый и большевик!!!). Господь храни вас.
   

3 апр. 1923.

   Моя дорогая, родная Веруня! Через 5 дней наше Светлое Христово Воскресенье, а послезавтра именины дорогой Лидии Федоровны. Поздравляю тебя, моя дорогая, с дорогой именинницей. На этой неделе мы говели, и я очень много думала о тебе и о ней. Веруня! Моя Веруня! Твое письмо я получила и плакала, плакала, и еще больше хочу тебя видеть. Не отвечала тебе потому, что возилась с одной страдалицей.
   А из Москвы следующие новости. Лидин женился на красавице -- в апреле, год тому назад, а недели три тому назад она умерла в Москве, заразили во время родов. И так каждый день что-ниб. ужасное. Мою маму чуть не засадили в М.Ч.К. за то, что она позволила поставить узел какой-то, в коридор, одной пролетарке, а там оказались краденые вещи. Кошмар, Веруня! Когда "Ара" {Американские продовольственные посылки.} им послана? Спасибо тебе, тысячу раз целую тебя. Напиши мне, дорогой мой.
   Последняя литературная новость -- Горький выставил Толстого. Он, т.-е. Горький, журнал {Он и издавал в Германии "Беседу"; Г. тогда был в оппозиции Советам. Журнал левый, но не советский.} хочет издавать и пригласил Толстого, но условие -- уйти из "Накануне". Толстой сказал -- я уйду, мне там мало платят. Горький спросил: а если в монархич. журнал вас пригласят и хорошо платить будут, вы пойдете? Толстой: Да. -- Горький вышел из комнаты. Толстой сидел с его сыном, пьянствовал, остался ночевать и утром уехал -- Горький к нему не вышел. (Это было у Горького {Очевидно, в Герингсдорфе, на Балт. море, где Г. тогда жил.}). Мне рассказывал это Гржебин. Мы не видались ни с тем, ни с другим. Посылаю тебе вырезку из "Накануне". Кланяйся Шмелеву и скажи, что они его почему-то за своего считают. Я так злюсь, когда они хороших людей [...] лижут. Милый мой, пишу тебе все, все, пустяковое, важное, а о самом большом, тяжелом не могу писать. Должны увидеться. Борюшка благодарит Ваню за письмо, напишет ему сам. Какие чудесные стихи Яна "Петух на церковном кресте", "Ночью". Целуй его от меня. Друг друга поцелуйте. Мы очень хорошо говели, молились о вас -- просфорочку вынула. Ну, Господь с вами. Дорогой мой, любимый друг.
   

6 мая 1923. Курфюрстенштр. 144. Берлин.

   Дорогая моя Веруня, отчего так давно не пишешь? Я тебе это третье письмо пишу, неужели не доходят? Я лежу уже 3-ю неделю. У меня грипп. Ползучее воспаление обоих легких плюс расширение сердца. Как встану, а это через неделю или полторы -- поедем в Кави. Мих. Андр. Осоргин там, и жизнь там не дороже здешней, а доктор велел меня на солнце, т. к. легкие оказались слабы. Да вообще вся я расклеилась. Милый мой, незабвенный Друг, напиши, куда вы поедете? Что Ваня? Как ты? Что из Москвы пишут? Приехала Олечка из Москвы, дочь Тани {Старшая сестра Веры, оставалась в Москве.}, и говорит, что нам (а ей 26 лет) нельзя там жить, потому что мы прежняя Россия, а если жить как современные, т.-е. не имея ни чести, ни совести, можно отлично жить. Все почти церкви переходят в "живые" (и она говорит, что это самое ужасное). Веруня! Нет героев, умерли герои. Как все это страшно.
   В день именин Мамы твоей я была в церкви, молилась за нее, а вечером была на Двенадцати Евангелиях. И все думаю, думаю, как жить? В высоком смысле. Что-то иногда хочется сделать для России, а не только языком трепать.
   Алексей Ник {Толстой.}, уехал в Москву, они там вчетвером будут отделывать какой-то особняк: Клёстов, Вересаев, Толстой, а четвертый не знаю, кто. Наташа {Жена Толстого, урожд. Крандиевская, поэтесса.} тут с детьми. Когда узнала, что я больна, пришла ко мне (он уже уехал в Москву).
   Боря тоже захварывает, и я боюсь, что он тоже сляжет. Уже жарища, ласточки визжат, а я как колода лежу, вся в компрессах. Наташенька, радость наша, помогает, все делает, что по хозяйству. Дорогой Друг мой, пиши же мне. Боря работает, но теперь меньше, т. к. с моей болезнью хлопот масса. Были мы у заутрени {Очевидно, до болезни.}, всех вспоминала вас. Олечка говорит, что Папа мой удивительно бодр, добр, а Мамочка очень плоха. Так пала духом, хворает всю зиму. Ты мне писала, что "Ара" Папе и Добровым послана (в каком месяце?) Все это мне ответь. Мы из Италии (пробудем там 1 1/2 мес.) приедем опять сюда. Какие дивные стихотв. Вамины в "Медном Всадн." Поцелуй его, моего Брата дорогого. Перед смертью хотелось бы вас повидать. А где Бальмонт? Боже мой! Как ему плохо!
   Ну, родная, устала. Очень устала. Господь храни вас всегда. Получил ли Ян письмо от Бори? Без конца целую.
   

28 июля, 1923.

   Дорогая моя, золотая Верочка, я тебе не отвечала 2 месяца. Весной у меня было воспаление легких, а у Бори плеврит. Мы живем в Прерове, на берегу моря. Перед самым отъездом из Берлина Наташе делали операцию в носу -- очень ей это было на пользу. Она изумительно поправилась. Было две недели жары; мы купались, но вот уже 2 недели дождь и холод. Это ужасно! Дорогая моя Веруня, напиши мне сейчас же, если тут невозможно будет жить, то возможно ли нам отступить на Париж? (В Германии произвели девальвацию, цены бурно возросли, и в политическом отношении стало беспокойно. -- Б. З.) Второй раз переживать революцию нет никаких сил, ни физических, ни моральных, а здесь на это похоже. Цены взбадриваются каждый день на десятки тысяч. Уже проживаем 6 миллионов в месяц, нет, теперь больше. Сахару достать почти невозможно... все это мерзко. Многие уже поговаривают о возвращении назад. А мы... не можем. Лучше смерть, чем опять туда. Верун, если бы не Наташа, я бы не думала ни о чем, но ее хочется сохранить. Она отличный Человек, и все чувствует, и ей тоже видимо жутко. Она мне вчера говорит: "Мама, какие мы все несчастливые, неужели и тут революция будет?" И так это грустно сказала и посмотрела на меня. Борюшка работает пока, но и его все это мучает. Весь народ здесь мучается. О, Господи! Что же это такое? Прости, мой дружок, что жалуюсь, но я Боре стараюсь не показать, как я волнуюсь. Что же его зря терзать? Напиши, как вы живете? Читали мы Ванину сказку. Милый Ян, поцелуй его бесконечно нежно. Так хорошо, так прекрасно написал. Его словечки все так дороги -- читаем мы вслух с Олей Полиевктовой {Племянница Веры, дочь ее старшей сестры Тани.}. Она тут теперь живет, Бердяевы, Муратовы, Осоргины, Рабенек {Танцовщица, если не ошибаюсь, в духе Дункан.} и многие другие, все москвичи.
   Боря совсем не поправился, я больше, а Наташа отлично выглядит. Дорогой мой, что знаешь о Москве? Как себя чувствуешь? Что дорогой Ян? Господь вас храни. Верю, что увидимся. В Италию нам визу отказали (красн. паспорт). Теперь по-иному хлопочем {И получили.}. Все же верим, что туда поедем. Боря там (в Риме) приглашен лекцию читать. Пока это секрет. Где Шмелев? Про всех пиши. Сейчас же ответь насчет Парижа. Все трое целуем.
   Это -- последнее письмо Веры Зайцевой Вере Буниной из Германии. Дальнейшее складывалось не совсем так, как Вера думала. Я сам тоже заболел. Когда оба поправились, то на окончательную поправку поехали с Наташей в Преров, на Балтийское море, в тот же край, где в прошлом году летом были. В этом Прерове снимали помещение в нижнем этаже большого дома, а над нами жил С. Л. Франк с семьей, еще выше Н. А. Бердяев. Там я, как и другие писатели-эмигранты, получил от проф. Ло Гатто приглашение прочесть в Риме нечто о России в Institute per Europa Orientate.
   Чтения в Риме происходили в ноябре (1923 г.), но мы, Зайцевы, оказались в Италии уже в сентябре -- ненадолго в Вероне, потом в Венеции, Флоренции и наконец осели на Лигурийском побережье в очаровательном рыбацком местечке Кави ди Лаванья -- там провели остаток осени, оттуда ездил я в Рим читать. Сохранились два. письма Веры Вере из Кави во Францию.
   

18 окт. 1923.

   Дорогой мой Дружок, я очень рада, что ты все еще в Грассе, быть может, я одна приеду к тебе на 1-2 дня. Это выяснится на-днях. До сих пор Боря не был еще в Риме. Ждет письма о дне лекции.
   1 октября мы праздновали по настоящему твое Рождение. Пили вино (цел. Фиаско Кианти). Фрукты, пирожные, конфеты, чай и "макароны". В гостях у нас был Кочаровский, приятель Фондаминского, "Кавийский фантасмагорист" {Слово моей выдумки.} и я вспоминала этот день с ранней молодости до 1912 года, когда последи, раз была у вас. За Всех, всех пили мы; вспомнила, как кто-то сказал: "Какая музыкальная семья Муромцевых", имея в виду Лутона {Знакомый Муромцевых, не помню его фамилию. "Лутон" -- это кличка. Ни моя Вера, ни он к семье Муромцевых не принадлежали, в этом и комизм замечания.} и меня. (Кстати, где он?)
   Если Боря не скоро поедет или очень скоро съездит в Рим, а я после него, оставив Наташу с ним, приеду к вам. Я жалею, что не знала, что вы еще в Трассе. Во всяком случае, если вы останетесь после 10 ноября, то заранее напиши мне.
   Эти дни мне очень тяжки, под день твоего рождения, под Покрова Пресвятой Богородицы был арестован Леша в 1919 г. И я до такой степени во власти воспоминаний, что мне трудно очень. Но нельзя поддаваться унынию -- это, Веруня, большой грех. Я молюсь за Лешу, Лидию Фед {Мать Веры Буниной.}. И еще за друзей раза по три в день. Мне легче. И им легче. Это наверное знаю. Как об Юлии Алексеевиче {Брат Ив. Бунина.} сердце болит тоже. Я тебе писала или нет? Перед его кончиной, за пять или 6 дней, я у него была. Он сказал сиделке: "Вот моя сестра, Алексеевна". Слабо улыбнулся. Я ему принесла статью Ванину (вытащили из Кремля знакомые) и принесли нам. Он очень равнодушно отнесся. Как-то был уже вне жизни. Прочел и сказал: "А что, по твоему, я мог бы до них доехать?" Когда я уходила, я его перекрестила и он меня перекрестил. Я очень внутренно удивилась, а потом поняла. Мы всегда все слишком поздно понимаем. Веруня, я на-днях... (конца этого письма нет).
   Все та же осень 1923, Кави ди Лаванья, очевидно, позже
   

18 окт. Начало письма утеряно.

   ...жду друзей моих и Лешиных (от которых он и был взят). Они во Франции; я их зову сюда заехать, к нам. Верун, есть ли у вас квартира в Париже? Вообще, напиши мне, как это делается, ищут комнаты. Мне почему-то кажется, что мы в Париж не попадем. Боюсь я его. Мы все-таки страшно замученные и страшно мне за Борю.
   Я к тебе с Наташей только потому не приехала, что она безумно кашляла, б недель прошло коклюша и она продолжала задыхаться. Тут {В Кави.} она изумительно поправилась. Мы, т.-е. Боря и я, тоже потолстели до неузнаваемости. Подумай, с 1914 года я тут в первый раз сама себе хозяйка. А то Притыкино (отвратно), затем уплотнение в Москве, в Берлине хозяин, {Герр Вольте. Мы снимали у него две комнаты на Курфюрстенштрассе.} а тут у нас три великолепных комнаты, кухня. Клозет "а таком балконе, что не уйдешь. Здесь жизнь райская, но кэ фэр, фэр-то кэ? {Из расск. Тэффи.} Не Знаю. Играю в Банко ди Лотто. Проигрываю. Борик себя чувствует хорошо. Вчера получила я из Москвы письмо от Жилкиных {И. В. Жилкин, член Госуд. Думы, партии не то кадетов, не то народн. социалистов.} -- ужасно они живут. Только Т. процветает. Пишет: Толстой ездит по провинции с Василевским {Не знаю, с каким именно.} и читает лекции... Зарабатывает уйму. В Петербурге наняли роскошную квартиру (там никого нет), а в Москве не мог.
   Его пьеса "Любовь, книга золотая" была принята в Студ. Худ. Театра, а теперь вернули. Он, пишет Жилкин, очень уязвлен. Но Жилкины с ним все покончили. А писатели некоторые с ним любезны (конечно, из новых). Андрей Соболь {Писатель, с.-р. Бедствуя, перешел к коммунистам. Позже покончил самоубийством.} в нищете, написал покаянное письмо и, кажется, очень страдает. Грозится повеситься. Вообще ужасно грустное письмо, трагическое. Они все оставшиеся писатели и интелл. только что не голодают, но измучены в лоск. Андрея Белого не пустили в Россию {В конце концов, пустили, позже. Но не на радость.}. Сюда к нам Осоргин приедет погостить. Он в Париже будет жить. Из Берлина бегство поголовное. У кого нет заработка.
   Верик, радость. Целую моего милого Ваню. Голубую кровь и белую кость. Боря, Тата целуют. 1 октября она была очень довольна, что мы праздновали твое Рождение. Господь храни вас.
   
   Бунины раньше нас обосновались во Франции, не позлее 1920 года. Жили в Париже, в том Пасси, тихом и тогда не столь нарядном округе (аррондисман) города, где, как и в соседнем Отей, провело и закончило свое земное странствие старшее поколение литературной русской эмиграции. Явление, думаю, беспримерное в истории: вся тогдашняя действующая армия писательская ушла с Родины из-за невозможности думать и писать по-своему (вовсе далее не в области политики).
   Париж стал центром изгнанничества. К этому ему не привыкать стать: издавна был он средоточием свободы, и не зря на Плас де л'Альма бронзовый Мицкевич, хоть и невелик ростом на пьедестале своем, экстатически зовет куда-то.
   Бунин, Мережковский, Бальмонт, Куприн, Шмелев, Ремизов, Алданов, Осоргин -- все они обитатели Пасси и Отей, большинство тут же в Париже и головушки свои сложило, упокоившись кто на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, кто на других.
   Бунины, кроме Парижа, избрали себе как второе местопребывание чудесный городок на юге Франции, в Провансе, Грасс. Сначала ездили туда только на лето, позлее жили подолгу, зимой в Париж только наезжая. Дальнейшая переписка двух Вер -- Зайцевой и Буниной -- идет между Парижем, куда мы докатились из Италии, и Грассом Буниных.

Бор. Зайцев

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru