Заякин-Уральский Павел Иванович
Трясина

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

П. И. Заякин-Уральский

Трясина

   Рассказы и повести дореволюционных писателей Урала. В двух томах. Том первый
   Свердловское книжное издательство, 1956
  

I

   Супруги Голосовы сидели за утренним чаем.
   Иван Ефимович, белокурый толстяк, в сером английском пиджаке, с копной волос на голове и большими усами на брюзглом лице, озабоченный и мрачный, пил чай торопливыми глотками, часто тер рукой лоб и изредка обтирал салфеткой подмоченные усы.
   Мария Васильевна, блондинка, с тонкими чертами липа, ясными голубыми глазами, в белом капоте, сидела, наклонив голову, неподвижно, задумчиво и не дотрагивалась до чашки, стоявшей перед ней на столе, с дымившимся горячим напитком.
   Супруги порой мрачно посматривали друг на друга, но упорно молчали, как немые, и в этой атмосфере напряженного молчания чувствовалось что-то гнетуще тяжелое.
   Первым нарушил молчание муж.
   -- Сколько времени?
   -- А твои часы?
   -- Не завел вчера.
   -- Давно десятый.
   Не удовлетворяясь этим ответом, Голосов поморщился, нахмурился и, немного помолчав, повелительным тоном произнес:
   -- Узнай точно время.
   По лицу Марии Васильевны скользнула легкая тень неудовольствия, но все же она быстро встала и, уходя в другую комнату, чтобы узнать время по часам, печально думала: "Опять злится и рычит, как лев в клетке. Но кто же виноват в том, что- голова трещит с похмелья?"
   В отсутствие жены Голосов допил стакан чаю, тщательно обтер салфеткой в последний раз губы и усы, выпрямился на стуле, потер рукой лоб и тихо сказал про себя:
   -- Каждую ночь играть до пяти утра -- тяжело, надоедливо и скверно. Голова тяжелая, как будто чугуном налита, и побаливает, черт возьми!
   Он еще раз потер лоб и задумался.
   Мелькнула мысль о необходимости что-нибудь предпринять, чтобы ввести жизнь в нормальное русло и исправиться.
   Жизнь была страшно бесцветна.
   Пять лет уже он служил фельдшером в заводской больнице, занимаясь регистрацией больных на приеме врача в амбулатории и визитацией к тяжелобольным на квартирах. Его день замыкался скучным кругом,-- утром пил чай и уходил в больницу, по возвращении -- обедал, часа два тратил на послеобеденный сон, затем отбывал визитацию, а вечером, после чаю, отправлялся к кому-либо из знакомых, если очередь падала не на его дом, играть в преферанс или в вист, а иногда -- и в волка, играл до полуночи и дальше. Все это повторялось изо дня в день с ненарушаемой методической последовательностью.
   Случайно задумавшись теперь над заколдованным кругом тупого и пошлого прозябания, он ужаснулся бессодержательностью своей и точно такой же жизни окружавших его людей, именующихся заводской интеллигенцией, и у него невольно вырвалось горькое восклицание:
   -- Гадко, мерзко!
   Но его размышления были прерваны шумом шагов жены.
   Возвратясь в столовую, Мария Васильевна подошла к нему, положила на его плечо руку и, ласково заглянув ему в лицо, с улыбкой оказала:
   -- Три четверти десятого.
   Он к этой ласке жены отнесся безразлично и, промычав что-то невнятное, продолжал сидеть неподвижно на стуле.
   Затаив в душе обиду отвергнутой нежности, она тотчас отошла от него и села на стул на противоположной стороне стола, но после недолгого молчания, в т время как он взглянул на нее, обратилась к нему грустным и мягким тоном:
   -- Когда ты перестанешь пить и играть? Ведь это, Ваня, ужасно! Каждый день без передышки, без просыпу...
   Увещание жены его тронуло, он печально улыбнулся, но, желая, отшутиться, громко сказал:
   -- Когда у зайца черное с ушей сойдет.
   Этот игривый ответ на ее серьезное, почти молящее обращение ее возмутил. В глазах у нее вспыхнул огонек, а лицо покрылось румянцем. И она с жаром начала возражать:
   -- Полно, Ваня, дурачиться! Ведь ты прежде всего расстраиваешь здоровье. Подумай, к чему это приведет...
   Но он спокойно, слегка улыбаясь, перебил ее:
   -- После поговорим.
   И, поднявшись со стула, пробормотал про себя:
   -- Надо спешить в больницу. Амбулаторных, наверно, полный коридор.
   Она молча подчинилась его желанию прекратить разговор на докучливую, но неизбежную и важную тему.
   Пройдясь задумчиво по комнате, он подошел к столику, стоявшему в углу, где лежала коробка с табаком и гильзами, чтобы взять папирос, и, заглянув в коробку, повышенным голосом, в котором слышались нотки недовольства, произнес:
   -- Опять папирос нет! Трудно тебе набить их на досуге? Мне надо спешить, а тут...
   Она повернулась лицом к нему и смущенно, как уличенная в проступке, ответила:
   -- Папиросы были, но их, наверное, взяла мама.
   -- Кто бы не взял их, для меня -- безразлично, -- гневно, весь раскрасневшись, оборвал он ее.
   В этот момент в столовую вошла мать Голосова, Олимпиада Алексеевна, высокая, худая, с бронзовым выцветшим лицом, с отвисшей трясущейся нижней челюстью, с белой повязкой на левом глазу, вся в черном, мрачная старуха.
   Подозрительно оглядываясь и прислушиваясь, она прошлась, как черный призрак, по комнате, остановилась и глухим, надтреснутым голосом спросила:
   -- Что это у вас такое? Опять какая-то ссора?
   -- Ничего,-- с раздражением, не глядя на нее, ответил Голосов.
   -- Старая мать, видно, опять вам помешала... Тяжело покоить-то меня... Надоела, видно, вам... -- с желчью произнесла старуха и, окинув испытующим взором сына и сноху, медленно опустилась на стул.
   -- Полноте, мама, -- мягко возразила, стыдливо потупясь, Мария Васильевна.
   Голосов брезгливо посмотрел на мать, повернулся лицом к жене, торопливо сунул в карман портсигар, закрутил усы и хмуро пробурчал:
   -- Иду в больницу.
   Мария Васильевна, думая, что муж плохо выспался, нервничает, а потому легко раздражается, решила не обижаться и в ответ на его слова, ободрительно кивнув головой, посмотрела на него светлым, мягким взором.
   Он, как бы не замечая этого, бросил на нее мимолетный холодный взгляд, порылся у себя в карманах, торопливо чиркнул спичку и закурил папиросу, взял со стола шляпу и трость и, попыхивая на ходу папиросой, шумно и быстро направился в переднюю.
   Обе женщины сначала сидели неподвижно на своих местах и прислушивались к шороху в передней. Они слышали, как замерли звуки шагов, как щёлкнул замок двери, как с легким скрипом открылась и шумно закрылась дверь. Когда стало совсем тихо, они, облегченно вздохнули, начали пить чай. Некоторое время провели молча, а затем свекровь начала допрос снохи:
   -- Что у вас вышло?
   -- Ничего особенного. Папирос не оказалось набитых. Ваня сердится. Впрочем, он сердится больше потому, что проспал.
   Старуха злобно вперила в невестку мутный незрячий глаз, а трясущаяся челюсть у нее запрыгала еще сильнее, выдавая ее волнение, и она, с трудом сдерживая пыл, поучающе, с оттенком горечи, произнесла:
   -- Приготовляла бы все заранее, так не стал бы сердиться.
   Мария Васильевна приняла такой вид, как будто ничего не слыхала, и добродушно обратилась к свекрови:
   -- Как спали ночью?
   Старуха нахмурилась и нехотя ответила:
   -- Ничего.
   И после короткой паузы неожиданно, без всякого повода, громко и строго закричала:
   -- Ты, как я погляжу, время проводишь только за книгами да за музыкой, следишь за тем, чтобы пыли в зале не было, а на кухню для присмотра эа стряпкой, чтобы зря добро не изводила, выйти не изволишь. Я прежде, когда нужно было семью кормить да дом сдомить, никого не нанимала: сама пол мыла, сама стирала...
   -- Оставьте, мама, -- кротко взмолилась Мария Васильевна.
   Но старуха озлилась и не унималась. В ней клокотала застаревшая злоба к снохе, которая не пришлась по нраву и с которой не о чем было поговорить, как только упрекнуть образованностью, занятием музыкой, чтением книг, любовью к чистоте и опрятности. И она, входя в азарт, продолжала:
   -- Не нравится, когда дело говорю! Не на худо учу, матушка. Эх вы, молодые! Жить вы не умеете. Почему у вас из-за пустяка, из-за папирос, и то ссора?
   -- Папиросы были приготовлены, но вы, может быть, их взяли.
   При последних словах старуха вскочила, как ужаленная, лицо ее исказилось негодованием, она вся затряслась и, задыхаясь, визгливо закричала:
   -- Я взяла? Не брала и не возьму никогда. Не хочу попреков слышать. Если захочу курить -- сама набиваю...
   Мария Васильевна мысленно пожалела, что сорвались с уст неосторожные слова, и примиряюще перебила свекровь:
   -- Успокойтесь! Ничего особенного не случилось. Пустяки! -- И, тяжело вздохнув от волнения, добавила про себя: -- Как глупо все это!
   Старуха начала всхлипывать и с неоетывающим пылом продолжала злобно кричать:
   -- Не говори про меня напраслину. Вы оба -- ты и муж -- меня изводите, как старую собаку. Он со мной обходится не как сын, а как чужой. Я его в сиротстве воспитывала, учила на медные гроши, а он... Теперь он барином стал, живет и сыт, и пьян, и нос в табаке, а мое старание забыл. У меня на квартире жил мировой судья, тридцать рублей платил... Я деньги трудом добывала да его учила, старалась в люди вывести, а он... И ты, гордая! Мне не очень нужно, что ты -- поповна, образованная... Я тоже век жила не зря, не как-нибудь.
   Поток бессвязных упреков произвел аа Марию Васильевну такое действие, как будто ей пришлось выслушать бред безумного, и, почувствовав жалость к старухе, она еще больше смягчилась и начала ее успокаивать:
   -- Полноте, мама! Что вы говорите? Не волнуйтесь напрасно. Мы вовсе не хотим вас обижать. Вы это напрасно думаете. Уверяю вас!
   Старуха сразу стихла, как бы проникнувшись ее убеждениями, сделала костлявой рукой какой-то непонятный жест и, утирая слезы платком, медленно, точно плывя, удалилась из столовой.
   Мария Васильевна грустно посмотрела ей вслед, бессильно опустилась на стул, закрыла лицо руками, чтобы скорее успокоиться, и с тоской и болью в сердце думала: "Как вульгарно и глупо все это! Когда все это кончится?"
  

II

   Еще не успела Мария Васильевна оправиться от тяжелого впечатления сцены со свекровью, как в комнату вошел знакомый заводский техник Александр Гаврилович Юношев.
   При его появлении она, стараясь оживиться, быстро встала и с улыбкой протянула ему руку.
   Юношев добродушно улыбался и кланялся и в то же время сыпал вопросами:
   -- Как ваше здоровье? Почему-то давно нигде вас не встречал? Что у вас хорошего?
   Мария Васильевна попросила его сесть и, когда он опустился на первый попавшийся стул, начала отвечать на его вопросы.
   Она говорила и улыбалась, но причиной появления улыбки были совсем не ее слова, а вызвало улыбку воспоминание о том, как Юношев ухаживал за ней всюду при встречах.
   -- Стаканчик чайку выпьете? -- предложила затем она, вспомнив о роли хозяйки.
   -- Благодарю, благодарю, -- ответил он тоном, не имевшим и намека на отказ, и пересел к столу против нее.
   Она поставила перед ним стакан с чаем, кивнула головой в знак приглашения, и он начал пить.
   Взор ее скользнул по его наружности. Вид у него был цветущий. Юношески свежее, полное, жизнерадостное лицо и добрые, детские, серые глаза придавали ему облик взрослого ребенка. От всей его фигуры веяло здоровьем. Заметно проглядывали, невольно располагавшие к нему скромность и простота. Она знала, что среди заводской интеллигенции он выделялся оригинальностью, сводящейся вообще к полной опрощенности, и ее не удивило, что он явился в своем обычном костюме -- серой шерстяной блузе, черных узких брюках и высоких ботфортах. Это теперь ей даже почему-то понравилось.
   После недолгого молчания, извинившись за раннее посещение, Юношев стал объяснять цель своего прихода.
   -- Дело в том, что хотел вас, Мария Васильевна, а также и Ивана Ефимовича видеть вместе.
   -- Муж уже ушел в больницу.
   -- Жаль, что не застал. Впрочем, все равно, поговорю с вами.
   -- Пожалуйста.
   -- Хочется на празднике дать спектакль. Времени, правда, еще много. Но, чем раньше все оборудовать, тем лучше. Прошу вас не отказаться от роли. То же самое хочу предложить и Ивану Ефимовичу.
   -- Если роль подойдет, то я согласна, а мужа попросите.
   Он начал благодарить ее, но она остановила его и опросила:
   -- Какую пьесу намечаете?
   -- Желательно из народной жизни, а в заключение что-нибудь веселое. Выбор сделаем на общем собрании участвующих.
   -- Отлично.
   Он оживился и, забыв о стоявшем перед ним недопитом стакане, пустился в рассуждения.
   -- Так вот, стало быть, спектакль устроится. Похлопочу, встряхнусь... Жизнь до того сера и однообразна, что, право, в конце концов изленишься, опустишься и, пожалуй, одурь возьмет. Утром идешь на завод. Там -- духота, пыль, дым, гул машин, стук молотов, крики рабочих. Сами рабочие -- потные, грязные, с охрипшими голосами, с красными от огня лицами. Все это действует на нервы. Уходишь с завода издерганным и усталым, а отдохнуть, душой отдохнуть негде. Вечерами, сидя в четырех стенах квартиры, почитаешь, побрянчишь на гитаре -- и только. Если подойдет ночная служебная неделя, тогда совсем не живешь, кроме завода. Уходишь вечером на завод, а утром возвращаешься, пьешь чай и ложишься спать на целый день. Но ведь этого мало, чтобы чувствовать себя человеком. Хочется жить сознательно, делать что-нибудь полезное, наконец, хочется с кем-нибудь поговорить по душе, обменяться мыслями, развлечься. А этого-то и нет совсем. Иногда думаю: "не удрать ли отсюда?" Наше общество только и знает -- карты, выпивку, сплетни. Не только журналов, даже газет, кроме молодежи, никто не читает. Разве шорой заинтересуются обличительной корреспонденцией... Нет сплоченности, нет инициативы, нет желания сделать полезное. Играют в карты -- и довольны! Но я неспособен так убивать время. Мне нужно что-нибудь осмысленное, освежающее душу... Спектакль меня расшевелит, ободрит, а потом опять как-нибудь можно будет тянуть.
   Говорил он тихо, плавно и увлекательно. Голос его был мягкого тембра, с задушевными нотками. Это действовало подкупающе.
   В беседах со знакомыми Юношев держал себя спокойно и уверенно. В то время как другие горячились, он оставался хладнокровным и не отводил серьезного взора от собеседников. Не всякий мог понять, о чем он говорил серьезно и о чем -- шутливо или иронически. Но беседы с ним были приятными и захватывающими.
   Так это повторилось и теперь. Сначала Марии Васильевне казалось, что он говорит лишь для того, чтобы не сидеть молча, а затем беседа ее увлекла. Его слова совпадали с ее мыслями. Она думала, что он говорит правду, только не верила в возможность сплочения заводской интеллигенции для культурной работы, и откликнулась лишь на последнюю его фразу.
   -- Да, вы правы. Но что станете делать? Надо же как-нибудь жить...
   -- Да, жить надо, но еще мыслить надо и, главное, повторяю, делать что-нибудь общественное, полезное надо. Вот теперь кооперативное движение всюду, а мы спим да спим. Нельзя всецело погружаться в себя, в свои личные и мелкие интересы. Мы на заводе передовые люди, за нами стоят рабочие, большей частью тёмные. Мы и должны сделать что-нибудь для них. Нет, мы ушли в свои мелочи и забылись! Разве это не сон -- жизнь без мысли, без деятельности? Разве нормально играть в карты, просиживая целые ночи, а днем ходить, как угорелым? Мы интеллигенты, нам "много дано", на нас лежит обязанность "делать дело". Но мы ничего не делаем... Ленивые рабы, зарывшие таланты в землю!
   Вопрос общественной розни и бездеятельности для нее был близким и больным. Заговорив на эту тему, он коснулся самых чутких струн ее души. И она сочувственно заметила:
   -- Да, это правда. Глушь и яма у нас.
   Он, поощренный этим, с увлечением продолжал:
   -- Глушь и яма. Рознь у нас страшная. Это наш бич. Вот, например, мы с Глушковым служим вместе, делаем одно дело, а какой страшный между нами антагонизм! Он исповедует принцип: "нанялся -- продался". Скажите, разве обязательно нужно быть таким слугой капитала, что ради него должно забыть все, что с детства внушалось, что и сам считаешь священным? Служишь, или работаешь -- продаешь ум, знание, силу, но не продаешь свою честь, свои убеждения. Не так ли?
   Под впечатлением его страстной речи, впервые услышанного в мертвой глуши живого слова она встрепенулась, как разбуженная от сна, и с чувством безграничного доверия к нему начала сама высказываться.
   -- Это вопросы серьезные, но, мне кажется, вам труднее разрешить их не в теории, а на практике, в жизни.
   -- Да, в жизни труднее, особенно в нашей трясине....
   -- Я уже давно подметила, что вы, скажу откровенно, не подходите к среде, окружающей вас.
   -- Я это чувствую. Удирать нужно отсюда. Здесь. меня все как-то давит и гнетет...
   И он вдруг, спохватившись, тревожно произнес:
   -- Я слишком заговорился. Извините, Мария Васильевна, что занимаю вас таким, может быть, для вас неинтересным разговором. Невольно как-то вышло...
   Это извинение ей не понравилось и даже кольнуло ее самолюбие, как женщины чуткой и не зарывшейся только в пучине мелких домашних дел и интересов. Беседуя, как ей казалось, с человеком, ее понимавшим, захваченная искренностью речей, она почувствовала потребность высказаться больше, полнее и заявила:
   -- Как видите, с удовольствием слушаю. Разве со мной нельзя поговорить серьезно! Сознаюсь, когда оканчивала гимназию... Эх, какое это было время! Сколько было стремлений, желаний, волнений!.. Да что вспоминать? Скажу только, что и теперь живы во мне те чувства, и я не люблю эту жизнь... Почти задыхаюсь в этой атмосфере... А Ваня? Когда мы с ним встретились, то в нем было много порывов, огня, была жажда знания, было желание работать, приносить пользу. Он был намерен продолжать образование, я -- тоже... Но теперь... Эти карты, эта выпивка, эти люди, тупые, без жизненных интересов, без мысли погрузили его в тину, в которой давно сами погрязли... Он, несмотря на мои протесты и увещания, превратился в буржуа, опустился... И у нас с ним мало общего, мало говорим, почти нет духовной жизни. Но что станешь делать?
   Наступило минутное молчание. Она поникла головой и думала о своем невыносимом положении. Он почувствовал глубокую нежность и доверие к ней. Прежде она была ему симпатична только внешним обликом, а теперь он увидел в ней близкую и родную душу. Огневое чувство пробудившейся любви охватило его. Как пылкий юноша, он был не в силах противостоять порыву. В затуманенной страстью голове мгновенно созрело смелое решение. И он, не раздумывая, сказал:
   -- Нужно найти выход... Боюсь сказать... Но вы поймете...
   -- Есть, знаю... Но пока... Впрочем, скажите...
   Он немного смутился, но, быстро овладев собой, просто и прямо ответил:
   -- Вы знаете меня... Я знаю вас... Мы можем... сумеем... понять друг друга... Уедемте отсюда... ну, на Кочкарь, что ли...
   Это неожиданное предложение ее удивило и взволновало. В первую минуту она не знала -- верить ли тому, что услыхала. Они сразу умолкли. Он сидел, слегка побледневший, и наблюдал за ней. От его внимания не ускользнуло, как она нервно поводила бровями, как по ее лицу разлился густой румянец, как высоко вздымалась ее грудь, как она поднимала и опускала стыдливые взоры, точно боясь взглянуть на него. Он ни о чем не думал, а только с нетерпением ожидал ее ответа, готовый, если она не отвергнет его предложение, упасть на колени и целовать ей руки. Но она упорно молчала. Кроме удивления и смущения, ее охватило еще какое-то смутное, томительно-приятное и робкое чувство. Ей казалось, что внезапно налетела какая-то волна, подхватила ее и несет куда-то, не давая ей опомниться. Ова забыла о муже, о свекрови, обо всем, а только старалась понять, какое чувство овладело ею, и думала о том, как ей поступить. И вдруг, не решив еще ничего, она тихо сказала:
   -- Нет, это не то!
   Он вздрогнул, как от укола, воззрился на нее и хотел что-то сказать, но осекся.
   В комнату внезапно вошла Олимпиада Алексеевна и, метнув на него недружелюбный взгляд, обратилась к снохе грубо-крикливым тоном:
   -- Сходи на кухню -- посмотри творог.
   При этих словах им казалось, они упали в бездну. Мария Васильевна, не глядя на свекровь, тихо ответила:
   -- Хорошо.
   Юношев, с пылавшим лицом, оробевший, не считая возможным больше оставаться, встал, тихо простился и поспешно ушел.
   -- Наконец-то уходит!-- сердито проворчала ему вслед старуха и ушла обратно.
   Мария Васильевна, встревоженная, трепещущая и вместе с тем настроенная так, как будто в ее душу заглянуло солнце и спугнуло царивший там мрак, долго ходила по комнате и все думала:
   "Что это он? Неужели обдуманно и серьезно? Все-таки это не то, что мне нужно... Хотя у него живая душа и он близок мне по духу".
  

III

   Все время, пока Юношев с Марией Васильевной сидели в столовой, Олимпиада Алексеевна стояла в соседней комнате около двери и подслушивала разговор. Но по старческой глухоте из целых фраз улавливала только бессвязные слова и была не в состоянии их понять и осмыслить. Утомленная и озлобленная долгим и безрезультатным подслушиванием, вся кипевшая гневом, придумала повод к прекращению беседы и, когда ей это удалось, уходя из столовой, торжествующе ворчала:
   -- Теперь выпроводила, а на другой раз совсем не пущу. Скажешь сыну -- смеется. Это, говорит, по-вашему, по-старушечьему, не годится, а по-нашему, по-современному, так следует. Как так следует? Нет, подожди, еще поговорю!
   При этом, угрожая мысленно, инстинктивно грозила в воздухе пальцем.
   Вскоре к ней явилась соседка, теща заводского смотрителя Глушкова, толстая, как бочка, с жирным лицом, седая старуха, Анна Ивановна, с которой они всегда делились свежими сплетнями.
   Олимпиада Алексеевна была рада поболтать с приятельницей и, приветствуя ее, мягко и вкрадчиво говорила:
   -- Милости просим, Анна Ивановна! Садитесь. Давненько не заглядывали к нам.
   Гостья села и начала объяснять:
   -- С внучатами вожусь. Глаз и глаз за ними нужен. Подрастают. Балуют. Нельзя без присмотра оставить.
   Олимпиада Алексеевна, все еще кипевшая гневом к Юношеву и Марии Васильевне, выслушав ее, разразилась тирадой:
   -- Счастливы те, у кого есть дети. У нас -- никого. Поповна и не знает, что ей делать. За хозяйством не смотрит. Книжки читает. Вот Юношев был. С ним чуть не час высидела. Разговоры какие-то. Не глядела бы!..
   При упоминании имени Юнюшева Анна Ивановна вспыхнула негодованием.
   И обе старухи с жаром начали злословить:
   -- Юношев был? Голубушка, остерегайтесь! Опасный человек. Речами засыплет, ульстит, проведет. Он -- политика. Зять вместе с ним служит, так знает...
   -- Да, уж видно его сокола по полету. Я его на порог бы не пустила. Сынок-то слушать не хочет. Ты, говорит, стара стала и ворчишь.
   -- Хоть стара-стара, а хочу добра. Вот что ему скажите. Юношев -- опасный человек. Не водитесь с ним.
   -- Вот поговорю еще сыну.
   -- Поговорите. Опасный человек. Добра не будет. В политику замешает. Да и снохе-то нечего с ним лясы точить. Разврат, увидите, разврат...
   -- И я то же говорю, да разве послушает!
   Обе немного помолчали.
   -- А что она у вас варит варенье-то?
   -- Нет. Где ей! Некогда. Музыка да книги. Только и дела!
   -- Так... А у нас уже четыре банки наварили: вишневое, смородиновое, земляничное... Нина платье шьет... Голубое, грудь открытая, со шлейфом. Отделает стеклярусом... Прелесть!.. Целых полсотни вскочит.
   -- А у Елизаветы Ивановны новое-то платье двести рублей стоит.
   -- Ну, так ведь она -- управительша.
   -- Да... Что поделываете?
   -- Вяжу. Здоровье-то скверное. Плохо вижу.
   -- А мы все шьем. Ребят одеваем.
   И гостья вдруг, вспомнив о своих домашних обязанностях, озабоченно залепетала:
   -- Ой, засиделась! Пойти надо. Ребята расшалятся без меня. Засиделась!
   Олимпиада Алексеевна попыталась ее задержать:
   -- Посидите. Редко ходите. Поговорим.
   Но Анна Ивановна решительно заявила:
   -- Нет, пойду.
   И, тотчас же простившись, направилась к выходу, но еще остановилась около двери и сообщила несколько заводских дрязг и только после этого уже ушла.
   Олимпиада Алексеевна, довольная тем, что отвела душу, оставшись одна, сидела и думала: "Вот и другие то же самое, что я, говорят об этом хлыще. Поговорю еще с сыном. Поймет, не поймет -- все равно".
   И, вспомнив о кухне, отправилась туда, чтобы покричать на подвластных ей кучера или кухарку.
   Но, столкнувшись в столовой с Марией Васильевной, снова набросилась на нее с упреками и бранью.
   Мария Васильевна долго терпеливо выслушивала ворчание свекрови и, наконец, истощив запас терпения, схватилась руками за голову и выбежала во двор.
   Ясный полдень дышал зноем. Под навесом важно расхаживали пестрые индюшки, а около них прыгали и чирикали воробьи. Слышалось непрерывное гудение завода, и откуда-то доносимся лай собаки. В вышине сиял клочок глубокого голубого неба.
   Мария Васильевна села в тени на завалинку дома. Сердце ее сжималось и ныло от обиды. И у нее невольно, вместе с хлынувшими из глаз слезами, сорвалось с уст:
   -- И вчера, и сегодня, и завтра -- одно и то же: пьяный муж, злая свекровь, сцены из-за папирос, из-за творогу! Точно кошмар какой-то... Эх, как хочется разбить все это!
   И она плакала, чувствуя, как слезы и тишина облегчают душу.
  

IV

   В час дня Голосов уже возвратился из больницы. Вид у него был больного или полупьяного человека. Лицо побагровело и приняло тупое животное выражение. Глаза округлились и налились кровью. Длинные усы беспомощно опустились. Походка стала нетвердая.
   Олимпиада Алексеевна, открывшая ему дверь, заметила ненормальное состояние сына и тревожно спросила:
   -- Что с тобой?
   -- Голова болит.
   -- Лекарство бы принял.
   Он горько улыбнулся.
   -- Мое единственное лекарство -- сливки от бешеной коровы. Не понимаешь? Дай водки и закуски.
   -- Батюшки! Да у тебя опять, верно, запой начинается? Вот беда!
   -- Не запой, а нужно опохмелиться. Скажет тоже -- запой! Принеси поскорее водки.
   Она с сожалением посмотрела на него.
   -- Принесу. Только ты лег бы, так лучше было бы. Право!
   И, не дождавшись ответа, ушла на кухню.
   Голосов разделся, прошел в столовую, сел к столу и, поставив на него локти и опустив на руки голову, думал про себя: "Эх, как трещит голова! Надо вывести! из-под черепа этих проклятых кузнецов. Гадко, мерзко... Скверно сложилась жизнь... Самому противно так жить, а исправиться не можешь..."
   Он снова, как и утрам, задумался о том, как бы исправить жизнь, хватит ли на это силы воли, а если не хватит -- не лучше ли подумать о развязке.
   Эта мысль пришла ему в голову внезапно, как являются непрошенные гости в дом, и он на минуту остановился на ней, решая вопрос, дурно это или хорошо, и затем, испугавшись ее, решил ни о чем не думать и стал рассматривать обстановку комнаты.
   В столовой царила чуткая тишина. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь парусиновые шторы в окнах, трепетно ложились золотистыми бликами на желтом полу и отчетливо чеканились узкими полосками на белых стенах и потолке. Стены были украшены небольшими олеографиями и гравюрами в рамках. Возле стен тянулись рядами столы и стулья и на столах лежали молочно-белые скатерти. На полках ютившейся в углу этажерки с стеклянными дверцами красовались серебряные бокалы, хрустальные вазы, фарфоровые чашки и разные изящные безделушки. Самовар и посуда на буфетном столе, стоявшем среди комнаты, и венские стулья около "его были расставлены в строгом порядке. На всем лежала печать заботливости об убранстве, все ласкало взор чистотой и поблескивало, точно улыбаясь яркому дню, сиявшему за занавешенными окнами.
   "Как тихо, как светло, как хорошо! -- подумал он.-- Нет, еще стоит жить на свете!"
   Олимпиада Алексеевна принесла графин с водкой и тарелку с хлебом и сыром.
   Он благодарно посмотрел на нее.
   -- Вот спасибо. Добрая старуха! Сейчас поправлюсь.
   -- Много-то не пей. Опять перепаратишь.
   Он тотчас же взял дрожащей рукой графин, налил немного водки в чайный стакан, глубокомысленно поглядел в него и горьким тоном оказал:
   -- Эх ты, проклятущая!
   Олимпиада Алексеевна стояла сзади, наблюдая за ним, и печально качала головой.
   Когда он выпил водку, она ему предложила:
   -- Ты лег бы, так лучше.
   Он, прожевывая закуску, глухо и невнятно ответил:
   -- Посижу немного.
   В комнату вошла Мария Васильевна, с недоумением остановилась, долго смотрела то на мужа, то на свекровь и, наконец, заговорила:
   -- Что это ты, Ваня, колобродишь опять?
   Он бросил на нее осовелый взгляд и ответил развязным тоном:
   -- Пустяки. Знаешь, как это поется:
  
   На свете все пустое --
   Богатство и чины...
  
   Но она энергично его перебила:
   -- Не дурачься, Ваня, а поговорим серьезно. Зачем ты пьешь? К чему это приведет? Катишься и катишься по наклонной плоскости...
   Последние слова были произнесены таким грустным, мягким и подкупающим тоном, что ему стало жаль ее и совестно перед ней, и он стал серьезно говорить:
   -- Мне и самому тяжело так крутить, да что станешь делать? Пью потому, что я -- фельдшер, который в медицине -- ни рыба, ни мясо... Чтобы работать на этом поприще, нужно иметь диплом врача, иначе, будь ты хоть семи пядей во лбу, тебя будут держать в тисках... И еще пью потому, что мне все надоело и сам себе я надоел...
   Она печально посмотрела на него и продолжала:
   -- Вот так-то ты и погружаешься в тину. Будь силен, остановись, вернись к сознательной жизни. Помнишь, о чем мы с тобой прежде мечтали, к чему стремились?.. Как далеко ушло все это!
   -- Да, невозвратное время! -- грустно отозвался он.
   Она подошла к нему. Взор ее вспыхнул нежной лаской. Он тоже ласково посмотрел на нее и виновато улыбнулся. Она горячо возразила:
   -- Почему невозвратное? Нет, мы можем встать на прежний путь, только нужно взять себя в руки. Ты обещаешь мне это?
   Тронутый ее участием, он тепло и мягко ответил:
   -- Когда ты говоришь об этом, то я верю, что это возможно.
   Олимпиада Алексеевна, молча наблюдавшая за ними, нетерпеливо вставила замечание:
   -- Лег бы лучше.
   Голосов взял графин, снова налил водки в стакан, повернулся лицом к матери и сказал:
   -- Еще выпью и тогда лягу.
   Водку он выпил залпом, закусил с ножа сыром и, встав на ноги, обратился к матери и жене:
   -- Вот теперь хорошшо. Теперь пойду спать.
   Когда он удалился, Олимпиада Алексеевна, глубоко вздохнув, проворчала:
   -- Не дай-то бог такую напасть!
   Мария Васильевна, сидевшая в задумчивом оцепенении, услыхала только последнее слово и спросила;
   -- Какую напасть?
   Старуха с раздражением ответила:
   -- А если у него запой...
   Мария Васильевна задумалась и грустно произнесла:
   -- Он кончит, пожалуй, скверно. Сгубит его это болото.
  

V

   На следующий день вечером супруги Голосовы должны были пойти к управителю завода Заверткину: он -- на очередной вист, а она -- на чашку чаю.
   В дом управителя полагалось являться "в одеждах брачных". Поэтому Голосов надел новый пиджачный костюм, завил усы и надушился, а Мария Васильевна, по его же настоянию, надела шерстяное платье со шлейфом и сделала красивую прическу, подходившую к ее мраморному лицу со вздернутым слегка носом. Сборы их были продолжительны, но все сошло, против обыкновения, мирно.
   Проходили они по безлюдным улицам. Вечер был теплый, светлый и тихий. На западе угасали последние вспышки зари, а на востоке из-за волнистой горной цепи всходила медноликая луна. Жизнь в селении замирала, вокруг все безмолвствовало, только завод непрерывно гудел. И они шли в этом приятном сумраке, безмолвно, без всяких размышлений, отдыхая душой и телом.
   Парадную дверь в управительском доме открыла им горничная Оля, высокая женщина с лоснящимся лицом, в черном платье и белом фартуке, а в переднюю, пока они раздевались, вышли встречать их сами хозяева.
   -- Милости просим! -- протяжно гудел Заверткин, высокий, худощавый, с подстриженными кружком волосами, в дымчатых очках, с рыжеватой бородой лопаточкой, в длиннополом сюртуке и широких брюках.
   -- Пожалуйте, пожалуйте! -- тихо и жеманно приглашала хозяйка, Елизавета Ивановна, высокая, полная, с рыхлым лицом, большими синими глазами, широким носом, тонким разрезом рта, двойным подбородком и высокой грудью, одетая в голубое с дорогими прошивками платье.
   Управитель и его жена, считая себя особами высшего ранга на заводе, держались с своеобразной важностью и достоинством. Все движения Заверткина отличались медленностью, и говорил он медленно и тягуче густым басом. Но, как автодидакт, достигнувший высокого положения на заводе по протекции, он не обладал внешним лоском, и в нем проглядывали те характерные для людей этого класса черты, которым дано название "мужиковатость". Елизавета Ивановна держала себя строго, говорила мало, смеялась очень редко, и улыбка ее всегда выходила натянутой и уродливой. Такие манеры были привиты ей, как считавшиеся обязательными, в доме ее отца, бывшего управителя, и предписывались, как она думала, настоящим ее положением.
   Когда гости разделись и обменялись с хозяевами приветствиями, все направились в богато и роскошно обставленную гостиную.
   Здесь все было на барскую ногу: дорогая мебель, ковры, бронза, фарфор, бархат, картины, цветы... Только убранство комнаты по случаю предполагавшегося карточного вечера было необычайным. В одном углу стоял диван с малиновой бархатной обивкой, а в другом -- массивное пианино и пюпитр для нот. Один стол был сервирован для чая, на втором были выставлены вина и закуски, третий -- карточный -- стоял среди комнаты, на четвертом -- лежали цитра и гитара. Резные стулья, обитые малиновым бархатом, стояли правильными рядами около стен и чайного стола. Вокруг карточного стола были расставлены венские стулья. В центре потолка висела зажженная электрическая люстра с матовыми колпачками и заливала комнату ровным мягким светом.
   Заверткин и Голосов сели на диван, под сень высоких темнозеленых фикусов и трепетно-нежных араукарий, стоявших около дивана, и оба закурили по папиросе, обмениваясь в то же время свежими заводскими новостями. Дамы ушли к чайному столу. Хозяйка начала перетирать дорогую изящную посуду белоснежным полотенцем и затем, сделка гремя фарфором и серебром, стала наливать чай. Говорила она о вкусном вареньи, приготовленном по рецепту бабушки, и предлагала гостье попробовать этого прелестного лакомства. Окончив приготовления к чаю, сиявшая удовольствием от обилия угощения, она пригласила всех к столу.
   За чаем Заверткин начал рассказывать о посещении завода управляющим, с гордостью подчеркнув свою дружбу с ним. Но его речь в самом начале прервали звенящие и клокочущие звуки электрического звонка, донесшиеся откуда-то издалека. Он поспешно встал и направился в переднюю. За ним же последовала и Елизавета Ивановна, жеманно обратившись к гостям:
   -- Извините, господа, на минуточку.
   Голосов, оставшись наедине с женой, любовно и нежно взглянул на нее и с грустью сказал:
   -- Вот придут -- и начнется опять... Не хотелось бы, право, пить, а нельзя... Как ты думаешь?
   Мария Васильевна ласково посмотрела на него и тихо ответила:
   -- Воздержись... Играй, но не пей... Все-таки лучше...
   Через минуту гостиная наполнилась гулом голосов и раскатами веселого смеха вошедших вместе с хозяевами новых гостей.
   Первым вошел заводский врач Егор Дмитриевич Петров, маленький, коренастый, с черными вьющимися волосами и черной бородкой на смуглом липе, в сиреневой вышитой косоворотке, темносиней суконной поддевке и лакированных сапогах.
   Он, слегка улыбаясь, подошел к Марии Васильевне, поклонился, пожал ее руку и медленно, как бы неохотно выпуская ее из своей руки, осведомился:
   -- Здоровы ли? Как поживаете?
   Она также с едва заметной улыбкой ответила:
   -- Благодарю вас... Ничего... Помаленьку...
   Он снова поклонился ей и, подавая руку Голосову, сказал:
   -- Еще раз...
   Затем вошли в комнату заводский смотритель Николай Петрович и его жена Нина Петровна Глушковы, сопровождаемые приветливо встретившими их хозяевами, все разом говорившие и громко смеявшиеся.
   Нина Петровна, маленькая, худенькая, с завитыми черными волосами, выцветшим лицом, черными, как ягоды смородины, глазами, тонкими и бескровными губами, была в черном платье, с большой золотой брошкой и золотой массивной цепью на груди.
   Она, не переставая разговаривать с Елизаветой Ивановной и улыбаться ей, небрежно и сухо поздоровалась с Голосовыми и увлекла хозяйку, усиленно тараторя с ней, на противоположную сторону стола.
   Глушков, высокий, с рябоватым, обросшим лицом, кривой на левый глаз, в тужурке и ботфортах, покачиваясь огромным телом и разглаживая на ходу большую рыжую бороду, подходил поочередно к присутствующим, протягивал руку и развязно говорил:
   -- Доброго здоровья! Наше вам... с кисточкой!.. Как поживаете?
   В то время как Петров, за чаем, рассказывал дамам о своей охоте на глухарей, Глушков завел с управителем деловой разговор.
   -- Вынужден вам доложить: третьего дня уволил за пьянство подмастерья Крупина, а сегодня Юношев его принял, без моего согласия, на работу.
   Заверткин неприятно поморщился и сказал:
   -- Ах, уж этот Юношев! Вечно создает неприятности... Надо как-нибудь от него отделаться...
   Глушков, торжествуя, продолжал:
   -- Крайне неудобно: я увольняю, а он принимает. Этим дезорганизация вносится в дело.
   -- Да, неудобно, -- подтвердил Заверткин и добавил:-- сделаю ему внушение.
   Довольный таким результатом кляузы, Глушков сразу умолк, а Заверткин, вслушиваясь в разговор Петрова с дамами, заинтересовался и спросил:
   -- Начали, Егор Дмитриевич, охотиться?
   -- Да, был сегодня на охоте и убил двух глухарей... Завтра пожалуйте глухариного супа откушать...
   -- Благодарю, благодарю...
   -- Завтра ведь у меня играем...
   В разговор вмешался Глушков:
   -- Вы, Егор Дмитриевич, велите-ка одного-то глухарика зажарить да на закусочку подать... С горчичкой очень хорошо... Люблю, грешный человек...
   Петров, добродушно улыбаясь, сказал:
   -- Хорошо, велю зажарить и подать с горчичкой...
   -- Ты уж опять насчет закуски заботишься,-- вставила замечание по адресу мужа Нина Петровна.
   Глушков, тряся бородой, громко засмеялся и ответил:
   -- Так, между прочим, не мешает...
   Но жена уже не слушала, его, увлеченная разговором с хозяйкой.
   -- Газеты опять начинают писать о войне,-- сказал после паузы Петров.
   -- Нынче постоянно порохом пахнет в воздухе... -- авторитетно отозвался Заверткин.
   -- Ерунда, сплетни... Не будет войны...-- уверенным тоном возразил Глушков.
   -- Почему?-- мягко спросил Петров и, помолчав, добавил: -- Помните, перед японской войной также не верили в возможность столкновения, а оказалось...
   И он многозначительно посмотрел на собеседника. Глушков начал горячо объяснять:
   -- Тогда было совсем другое, дело. Тот народ, японский, народ энергичный, сумевший в несколько десятков лет превратиться из полудикого состояния в культурную нацию. Там, на востоке, война была неизбежна. Японцам жить было тесно, а мы в Корею, под самый нос к ним, забирались. Вот и вспыхнула война. Теперь нет таких комбинаций, да и в войну играть теперь -- дело рискованное. Прежде артиллерия да пулеметы разрушение наносили, а теперь снаряды с аэропланов будут бросать, это будет не война, а бойня...
   Петров, чтобы остановить разошедшегося оратора, шутливо заговорил:
   -- Ну, успокойтесь, успокойтесь, патриот и политик, не спорю.
   -- Ради этого, -- сказал давно жаждавший выпивки Глушков, указывая на стол с винами и закусками, -- охотно успокоюсь....
   Заверткин быстро встал и, тоже указывая на буфетный стол, пригласил выпить и закусить.
   Глушков и Петров разом поднялись с мест, а Голосов, помедлив несколько секунд, уловил грустный взгляд жены, горько улыбнулся, махнул рукой, встал и подошел к буфетному столу.
   -- Не начать ли с коньячку, господа?-- спросил Заверткин.
   И, не дожидаясь ответа, начал наполнять рюмки.
   Протестов не было.
   Все взяли рюмки, чокнулись и выпили.
   -- Икорка чудесная! Пробуйте-ка, господа. Чудесная, -- говорил Глушков, с аппетитом прожевывая закуски.
   -- Да, вкусная икра,-- отозвался Заверткин.
   -- Вчера из Екатеринбурга артельщик привез по заказу...
   -- Ну, господа, в картишки не пора ли? -- предложил вопросительно Петров.
   Глушков одобрительно заметил:
   -- Давно следовало начать. Поздно начинаем.
   Но Заверткин возразил:
   -- Нет, господа, предварительно прошу вас...
   И указал рукой на выпивку.
   -- Это можно, это хорошо, -- одобрил Глушков. -- Отчего не выпить? Добрые люди между первой и второй не дышат, а мы поговорить успели.
   -- Нет, очень круто будет, -- начал протестовать Голосов.
   -- Знаете поговорку: первая -- колом, а вторая -- соколом, -- урезонил его Глушков.
   И они, чокнувшись рюмками, снова выпили.
  

VI

   От буфетного стола компания перешла к карточному столу.
   Глушков разорвал обертки с двух колод карт, ловким взмахом руки рассыпал их по столу полудугой, крапом кверху, и предложил брать карту.
   Все взяли по карте, определяющей место за столом каждого партнера, и сели за стол.
   Глушков начал тасовать карты и обратился к партнерам;
   -- Знаете, господа, как нашу игру живописует кухарка Егора Дмитриевича?.. Интеррессно, интересно!..
   Петров улыбнулся и сказал:
   -- Да, это курьезно, господа.
   -- Раздадут, говорит, карты, -- продолжал Глушков,-- и сидят и перекликаются: три пик, четыре треф... Потом молча выбрасывают карты на стол. И, как только ни у кого карт на руках не останется, тотчас все разом начинают кричать, спорить, ругаться...
   При последних словах Глушков громко захохотал. Смеялись, раскачиваясь на стульях, также и остальные.
   Заверткину понравился этот курьез, и он решил рассказать тоже нечто комичное.
   -- Знаете рабочего, старика Павла Старцева? Такой ядреный старик. Еще в крепостной зависимости работал. С кочергой бегал за приказчиком. Драли его сильно. С ума, говорят, сходил. И теперь он все такой же шалый. Старик крепкий, говорит басом, ругается... Так вот его судил на днях земский. Лесообъездчики взяли его на дороге с двумя кряжами дров. В протоколе по ошибке сказано: "два воза". Земский, конечно, читает, как написан протокол. И вот, как только упомянул "два воза", -- Старцев вскочил, глаза с кровью, уставился на земского и ляпнул: "Турусь давай! У меня и лошадь-то одна! Откуда два-то воза?" Земский оторопел. Публика хохочет. Курьез!
   И снова все засмеялись.
   -- Ну-с, приступимте, с легкой руки,-- сказал Глушков.
   Взяли карты и начали играть.
   Во время хода Заверткин несколько раз бил карту Глушкова.
   -- Ну, Николай Петрович, -- кричал потом, смеясь, Глушков,-- сказывайте спасибо, что хороший прикуп достался, а то остались бы без двух...
   -- Спасибо, спасибо! -- улыбнулся Заверткин. -- Целых две поденщины стоят... Не баранья рожа!
   И он опять пригласил всех "воодушевиться", и все встали, выпили и начали закусывать.
   Глушков, взглянув в окно, заметил зарево, быстро подошел к окну и с тревогой упавшим голосом сказал:
   -- Господа, где-то пожар!.. Большое зарево светится...
   Все сразу переполошились, бросились к окнам, зашумели и начали выкрикивать:
   -- Где пожар?
   -- Что горит?
   -- Далеко отсюда?
   -- Это, кажется, начинают гореть заводские дрова,-- высказал предположение Заверткин.
   -- Да, пожалуй, горят дровяные склады, -- согласился с ним Глушков.
   -- Нужно бежать туда. Идемте скорее, господа! -- крикнул Заверткин и первый направился к выходу.
   Тотчас же за ним последовали сначала Глушков и Голосов, а затем не устоял и Петров.
   Остались одни дамы. В гостиной сразу затихло. Но исход пожара интересовал и дам. Они столпились у окна и молча наблюдали за розовым пятном, напоминавшим отблеск зарева на темном ночном небе. Зарево сначала розовело и разрасталось, а затем начало меркнуть и уменьшаться. Постепенно отблеск пожара на небе исчез совсем. И дамы, утратив интерес, отошли от окна, сели к столу и начали разговаривать.
   -- Я ужасно боюсь пожаров, -- говорила Елизавета Ивановна.-- Жутко делается, когда зазвонят да свисток заорет. Стала бояться с тех пор, как у нас дом сгорел.
   -- Я тоже боюсь, -- вторила ей Нина Петровна. -- Как услышу этот противный свисток, эти протяжные, с перерывами, плачущие звуки, так и в дрожь меня бросает.
   Мария Васильевна вставила замечание:
   -- Пока еще не слышно набата. Зарево померкло. Авось, пожар быстро погасят...
   Но ни та, ни другая из дам-подруг не отозвались на ее слова. Она встала, подошла к окну и начала смотреть на темное с редкими звездами небо. В душе у нее вспыхнуло желание немедленно уйти отсюда, уйти чуждой от чуждых людей, но сделать этого она не решалась из-за нареканий на мужа. А подруги-сплетницы в это время вполголоса злословили о ней.
   -- Я уже слышала это...-- говорила Нина Петровна.-- Олимпиада Алексеевна маме сказывала...
   -- Как вы думаете?-- спрашивала Елизавета Ивановна. -- Правда это?
   -- Не знаю... Может быть... Юношев -- ловкий, хитрый... Муж его знает...
   Мария Васильевна обернулась и, желая оказать что-нибудь, не раздумывая, безотчетно произнесла:
   -- Скучно тянется время. Точно не живешь, а проводишь день за днем, как во сне. Нет у нас общественной жизни. Вот это плохо....
   Нина Петровна презрительно взметнула на нее глазами и резко сказала:
   -- У меня вон четверо ребят, так некогда скучать... Возишься, возишься с ними -- дня недостает...
   Елизавета Ивановна, поддерживая единомышленницу, таким же тоном отозвалась:
   -- У меня все время уходит на хозяйство. Везде нужно досмотреть, обо всем позаботиться...
   Мария Васильевна молча, не глядя на них, села на стул.
   С минуту царило тяжелое молчание.
   -- Давайте выпьемте еще по чашке чаю,-- предложила хозяйка обеим гостьям.
   И снова начали, изредка перекидываясь короткими фразами, пить чай.
  

VII

   Врач Петров возвратился первым с пожара.
   -- Пожар потушен, -- сказал он.-- Сторожа его заметили раньше нашего и вытребовали пожарных. Я вернулся, не доходя до места пожара.
   -- Что горело? -- опросила Елизавета Ивановна.
   -- Заводские дрова.
   -- Где же остальные? -- осведомилась Нина Петровна, чувствуя животный страх за мужа, нелюбимого, как она знала, рабочими, которые на пожаре легко могли причинить ему какое-либо зло.
   -- Сейчас все вернутся,-- успокоил ее Петров. Вскоре шумно вошли в комнату Голосов, Глушков и Заверткин.
   Сели, кто где мог, и не переставали шуметь.
   -- Надо завод остановить,-- злобно кричал Заверткин,-- остановить да проморить всех хорошенько, тогда не будут поджигать.
   -- Да, черт возьми, пожар мог бы быть здоровенный!-- трагически восклицал Глушков.
   Мария Васильевна вмешалась в разговор:
   -- Вы, господа, думаете, что был поджог? Может быть, искру от домны занесло -- и дрова загорелись.
   -- Не может этого быть! -- авторитетно возразил Глушков.
   -- Что же еще, как не поджог? -- с горячностью вскричал Завертки". -- Ничего другого предположить нельзя. Мстит какой-нибудь мерзавец за штраф или увольнение...
   -- Дерзкий и грубый народ!-- воскликнул Глушков.
   -- Да, действительно, грубые нравы, -- подтвердил Голосов. -- Ежедневно в числе амбулаторных больных бывают избитые, израненные. Один приходит с разбитой головой, так что мозг видно, другой -- с распоротым животом и вывалившимися внутренностями... И все это делается ведь под хмельком, в такую минуту, когда руки чешутся.
   -- Удивляюсь,-- воскликнул Заверткин,-- как это до сих пор полиция не просит в помощь казаков или ингушей! Это славные ребята! Где они -- там смирно...
   -- Это было бы полезно,-- подобострастно согласился Глушков. -- Теперь у нас драки, стеклобитие, резня... С казаками этого не было бы.
   Мария Васильевна, волнуясь, с плохо скрываемым негодованием оказала:
   -- Нет, господа, этой мерой ничего существенного не достигнется.
   -- Почему? -- спросил у нее муж.
   -- Потому, что это -- грубая сила, потому, что это -- паллиатив.
   Слова "грубая сила" и "паллиатив" она подчеркнула растянутым произношением.
   -- Это правда,-- вмешался Петров. -- В одном конце селения будут стоять казаки, а в другом -- может происходить резня. Казаки -- паллиатив.
   Мария Васильевна, поддерживая опор, горячо продолжала:
   -- Нужно научить людей уважать себя, научить каждого уважать в другом человека, дать истинное понятие о добре и зле. Образование, воспитание -- вот вопросы, около которых стоит биться.
   Глушков тоном мудрого человека заявил ей:
   -- У нас нет школ и учителей, чтобы всех учить. Да все-то и не будут учиться. Укрощать же дикие нравы нужно...
   В это время Елизавета Ивановна и Нина Петровна начали бросать в сторону Марии Васильевны иронические взгляды и предательски шептаться.
   Она заметила это и, еще больше разгораясь, возразила:
   -- Прививайте культуру и этим будете укрощать дикие нравы.
   Глушков, желая придать больше весу своим словам, от общих рассуждений перешел к фактам.
   -- Грубость всюду страшная. Вчера, например, сделал замечание рабочему, а он мне ответил дерзостью. Что тут прикажете делать? Вот казачок-то и нужен...
   -- Да, распущенность ужасная! -- подтвердил Заверткин.-- Когда объявили свободу, так все -- на кого и плюнуть жаль -- с флагами ходили, с нами козырем держались, на тачках из цехов вывозили, а теперь, как прижали их, так снова за прежнее ремесло -- за пьянство да буянство. Бьют и режут друг друга. И все это творится ведь только ради дебоширства. Бьют за здорово живешь! Другие заводы из-за кризиса закрылись, рабочие по миру пошли, голодают, а наш завод действует, у нас все сыты, пьянствуют, поджигают...
   Но Мария Васильевна не сдавалась и продолжала:
   -- Отчего грубые нравы? От невежества, от невоспитанности. Вот и нужно направлять все силы на борьбу с этим. Нужны школы, спектакли, чтения...
   Глушков сделал гримасу и насмешливо возразил:
   -- Так-то вас и поймут эти чурбаны.
   Она с еще большим пылом говорила:
   -- Не смейтесь... Конечно, поймут. Ведь вы не пробовали еще подать руку этим темным, но зачастую хорошим людям, чтобы так отзываться о них. Они тоже не выродки, а люди как люди.
   Глушков хотел свести весь спор на шутку и шутливым тоном сказал:
   -- Эта миссия не для меня... Мое дело на заводе... Болваночку приготовлять да за болванами наблюдать...
   При этих словах, считая свой каламбур остроумным, он громко расхохотался. Начали смеяться также Заверткин и дамы. Но врач Петров вдруг серьезно заговорил:
   -- Действительно, господа, знание -- великая, благодетельная сила. Вы,-- обратился он к Глушкову,-- сказали сегодня, что японцы в полсотню лет из полудикого состояния превратились в культурную нацию. В чем же секрет такого чудодейственного превращения? Почему мы с вами не идем бить стекла? Это сделало просвещение -- великий фактор к облагорожению и возвышению человека. России, пережившей столько зол, нужнее всего просвещение. Мы перешли от абсолютизма к представительному строю. Чтобы упорядочить этот строй, нужна всеобщая культура. Будет свет -- будет все. Исчезнут голодовки, эпидемии, создадутся условия лучшей жизни. Теперь о рабочих. Чем культурнее рабочий, тем продуктивнее его труд. И жить легче с культурными рабочими. За границей, на Западе, это опытом доказано.
   После этой речи все смутились и замолчали, только Глушков пробормотал:
   -- Нужен свет, да мрак кругом. И ничего не сделаете...
   Заверткин, как бы спохватившись, указал на выпивку и пригласил:
   -- Господа, заговорились, прошу вас...
   -- С удовольствием!-- откликнулся Глушков. -- Во рту сухо стало от полемики с Марией Васильевной.
   Подошли к столу, выпили и начали закусывать. Глушков сказал:
   -- Я, с разрешения хозяина, ввиду большого антракта, повторил бы.
   -- Отлично, все выпьем,-- отозвался Заверткин.
   Глушков взял рюмку, отошел на середину комнаты, высоко поднял руку, державшую рюмку, и торжественно проговорил:
   -- За искоренение поджигателей!
   -- А я бы другой тост произнесла... -- сказала Мария Васильевна.
   -- Выпьемте, господа,-- провозгласил Заверткин, -- за хорошее железо, за тех, кто его делает, и за всех присутствующих!
   -- У-р-р-а! -- крикнул неистово Глушков.
   -- У-р-р-а!-- подхватили все остальные и прокричали три раза.
   -- После тоста нужно еще выпить,-- сказал Заверткин.
   И снова все выпили.
   Петров подошел к столу, где лежала гитара, взял ее, начал брать аккорды и, выверив строй, заиграл польку.
   Голосов направился к Елизавете Ивановне, поклонился и пригласил ее на тур. Она встала рядом с ним и положила ему на плечо руку. Он деликатно обхватил ее талию. И они, легко и плавно, выделывая ногами па, закружились по комнате.
   Все остальные, весело улыбаясь, наблюдали за ними.
   Покружившись минут пять, танцующие остановились, Голосов проводил даму до стула и почтительно отошел.
   -- Это что! -- задорно воскликнул Глушков. -- Вот я попробую вспомнить старинку...
   И вышел на середину комнаты.
   -- "Барыню!" -- крикнул он Петрову. Гитара загудела веселый плясовой мотив.
   Глушков сделал руки в бедра, повел плечами, топнул ногой и пустился в пляску. Сначала он засеменил на носках, мягко шурша о пол, затем прошелся как-то боком-боком, начал делать ногами чудовищные выверты, начал приседать и кружиться. Казалось, что это не человек, а огромный волчок, и, если бы не дробь, отбиваемая подборами по полу, можно было бы подумать, что он носится в воздухе, не касаясь пола. Плясал он долго и, наконец, весь раскрасневшийся, с выступившим на лице потом, сделав несколько приседаний, покружился и сразу в такт музыки остановился.
   -- Вот, молодец! Ай, молодец! -- гудел Заверткин.
   Все остальные тоже восторгались и громко выражали одобрение.
   Глушков, ни на кого не обращая внимания, махнул рукой, повалился на диван, достал из кармана платок, начал отирать пот и, испустив тяжелый вздох, оказал:
   -- Стар стал. Не так выходит, как прежде бывало. Ушло время.
   И долго комната наполнялась оживленным разговором и раскатами смеха.
  

VIII

   В самый разгар веселья в гостиную вошла горничная с докладом:
   -- Барин, рабочие пришли.
   -- Какие рабочие?-- спросил Заверткин.
   -- Дозорный, сторожа и еще один.
   -- Сейчас выйду.
   Горничная ушла.
   Заверткин оставался после доклада горничной среди веселящихся гостей еще с полчаса, а затем уже вышел в переднюю к рабочим.
   Здесь, при его появлении, дозорный, высокий, с военной выправкой, с большой седой бородой, в желтом пальто, выступил вперед и вкрадчиво доложил:
   -- Барин, мы Швецова у дров взяли...
   -- Не у дров, а на дороге, -- перебил его, тоже выступая вперед, невзрачный, с лохматой головой, бойкими карими глазами, длинной черной бородой, в синем с опояской армяке рабочий Швецов.
   -- Как? Швецова?-- громко переспросил Заверткин.
   -- Так точно, -- подтвердил дозорный.-- Иду я после пожару и вижу -- человек на камне сидит. Подхожу -- Швецов. Ты, говорю, что делаешь? Ничего, говорит, сижу...
   Заверткин круто повернулся и пошел в гостиную.
   Здесь он сообщил, что дозорный привел поджигателя. И, довольный, ликующий, снова направился в переднюю.
   Глушков стремительно выбежал за ним. Вслед за Глушковым повскакали с мест остальные и тоже пошли в переднюю.
   Все они столпились у дверей и внимательно слушали допрос.
   -- Зачем ты был у дров?-- резким тоном допрашивал Заверткин.
   -- Я, барин, с поля шел,-- объяснял Швецов.-- Лошадь в поле водил. Вот и узда.
   При этих словах он судорожно вынул из-за опояски узду, демонстративно потряс ремнями перед собой и с жаром продолжал оправдываться:
   -- Вот видите! С поля шел. Сел отдохнуть около дороги, а ваш дозорный да сторожа подошли и взяли меня. У нас, говорят, пожар был. Ступай к управителю. А я и сном дело не знаю.
   -- Зачем у дров был?
   -- У дров не был. Напрасно это говорят. На камне около дороги сидел. Если бы знал, что у вас пожар был, так я далеко бы обошел, лишь бы в подозрение не попасть. Сам себе не враг.
   -- Вы где его взяли?
   -- У дров сидел.
   -- Не у дров, а около дороги. Дорога проходит мимо дров. Шел и присел отдохнуть. Чего зря говорить.
   -- Где вы его взяли?
   Дозорный замялся, посмотрел на стоявших сзади него сторожей, упорно молчавших, и нерешительно ответил:
   -- Сидел.
   -- У дров сидел?
   -- Недалеко.
   -- Спички есть у него?
   -- Не обыскивали.
   Швецов лихорадочно начал развязывать опояску и забормотал:
   -- Нет ни спичек, ни табаку, хоть обыщите.
   Глушков подошел вплотную к Швецову и, грозя пальцем, сердито сказал:
   -- Ты, молодец, смотри, живо сподобишься в Сибирь!
   -- Что смотри-то?.. -- с раздражением ответил Швецов. -- Человек с поля шел, а ваши сторожа поймали и таскают по начальству. Ни в чем не виноват.
   -- Отведите его к уряднику, -- распорядился Заверткин, обращаясь к дозорному.
   -- Барин, ночь на дворе, а вы человека мучаете! -- взмолился Швецов.
   -- Урядник разберет. Проваливайте!-- крикнул Заверткин.
   -- Вот наказание-то! -- воскликнул Швецов.
   -- Что разговаривать, пойдем! -- сказал дозорный.
   Дозорный, сторожа и Швецов направились к выходу, а веселящаяся компания возвратилась в гостиную.
   -- Дело как будто раскрывается, -- говорил Заверткин.
   -- Мы не ошиблись, -- вторил Глушков. -- Поджог был. Уж это наверно.
   Мария Васильевна тоже внесла замечание:
   -- Вот вы,-- сказала она Глушкову,-- говорите, что я полемизирую с вами. Но я должна сказать вам, что вы голословны. У вас одно предположение, а улик -- никаких. Удивляюсь, как можно ни с того, ни с сего взять человека и водить по начальству, допрашивать... Я бы протестовала самым энергичным образом.
   -- Не беспокойтесь, -- возразил ей Заверткин, -- следствие все выяснит... Я отправил его к уряднику, а тот разберется.
   -- Я сильно подозреваю,-- сказал, смеясь, Глушков,-- что Мария Васильевна состоит в рабочей партии...
   Заверткин его перебил:
   -- Забудемте, господа, эту неприятную историю. Прошу выпить и закусить.
   -- Сейчас будет готов ужин,-- заявила Елизавета Ивановна.
   -- Прошу, господа, прошу!-- повторил Заверткин.
   И снова все начали выпивать.
   И веселье их больше ничем не омрачалось.
  

IX

   Через несколько дней после первого посещения Голосовых Юношев вторично пришел к ним. На этот раз он избрал вечерний час. Но самого Голосова опять не застал дома и снова был принят Марией Васильевной.
   С большим смущением в душе он переступал порог дома Голосовых, боясь, что Мария Васильевна обижена предложением уехать с ним от мужа, а Олимпиада Алексеевна, если ей удалось подслушать разговор, настроена совсем враждебно к нему.
   Но дверь ему открыла прислуга. Олимпиада Алексеевна не показывалась, а Мария Васильевна встретила его чрезвычайно любезно, пригласила в гостиную и, усадив на диван, сама села против него в кресло, стоявшее у преддиванного стола.
   Она в момент встречи с ним тоже чувствовала легкое смущение, навеянное воспоминанием о его признании и предложении.
   Но после первых же слов взаимного приветствия гнетущее чувство мгновенно покинуло их обоих, и они снова вели беседу непринужденно и искренно.
   -- Дома ли Иван Ефимович? Я пришел для переговоров об устройстве спектакля. Мы условились с Иваном Ефимовичем.
   -- Он ждал вас сегодня. Говорил, что будем роли читать. Но его экстренно вызвали в больницу. Обожгло, говорят, рабочего Ковалева...
   -- Ковалева?.. Как жаль! Сознательный рабочий... И душа у него хорошая...
   -- Вот как.
   -- Он -- литейщик, начитанный, умный, трезвый. Среди рабочих весьма популярен. Известен под кличкой "Выкладчик". Это значит сочинитель.
   -- Как сочинитель?
   -- Случится что-нибудь экстраординарное -- он тотчас сложит стихи.
   -- Вот как.
   -- Был инженер Иллеро, гуманный, не штрафовал рабочих, и был земский начальник, народник, Акаро, оправдывавший на суде крестьян по протоколам за лесные порубки около пашен и покосов. Ковалев и сочинил стихи:
  
   Инженер Иллеро
   Не штрафует ничего,
   А судья Акаро
   Не карает никого.
  
   Есть у него стихи, где описывается, как добывается в руднике руда, как заготовляются в лесу дрова и уголь, описан весь процесс обработки металла на заводе, и в заключение выражается слава труду... Но я не так бы написал. Все мы живем в заколдованном кругу производства железа и страшно порабощены железом. Промышленность оживляет край и делает его жизнь интенсивной, но заводом расхищается природа, а рабочие калечатся, надрывают силы и здоровье. Железо полезно людям, оно облагодетельствовало мир, но там, где его делают, слышатся стоны, гибнет все -- природа, люди...
   -- Вы -- поэт,-- сказала Мария Васильевна.
   Оба помолчали, отдавшись размышлениям, а затем Юношев снова продолжал:
   -- Жаль мне Ковалева. Хороший, симпатичный... О рабочих говорят, что это тупой, грубый и развратный класс людей. Это неправда. Среди рабочих много людей, которые умеют понимать, мыслить и чувствовать...
   -- Конечно, все люди как люди...
   -- Мы слишком чуждаемся рабочих, и они от нас далеки, то есть в свою очередь чуждаются нас. Хмурыми их делает тяжелый труд, скудный заработок, нужда... Но я знаю, что и они тоже стремятся жить высшими интересами, верит в добро, в справедливость, в людей... И это при том, когда в их жизни столько лишений, нужды и горя!..
   Он умолк и внимательно посмотрел ей в глаза, как бы желая заглянуть и в ее душу, а затем робко и тихо сказал:
   -- Мария Васильевна, позвольте вернуться... к объяснению с вами...
   У нее в глазах блеснул огонек, лицо зарделось, она метнула вспыхнувший взор на него и тихо заговорила:
   -- Я много думала. Ничего хорошего не выйдет. Лучше всего -- простая дружба. Я недовольна настоящей жизнью. Но, если брошу мужа и сойдусь с вами, моя жизнь мало изменится. Знаю, что в общежитии всякий мужчина ставит себя в привилегированное положение над женщиной. Терпеть унижение от вас или от другого для меня -- безразлично. Если хочешь освободиться, то нужно быть независимым ни от кого.
   Юношев выслушал ее с упавшим сердцем, и каждое слово ее речи ложилось камнем на его сердце. Чтобы не выдать себя, он быстро сорвался с места и, протянув руки, смущенно забормотал:
   -- Надеюсь, вы... поймете... Я был искренен... Понимаете... До свидания!
   Она долго пытливо смотрела на него, а он, волнуясь, сжимал ее руку и пятился к двери. Проводив его до передней, она возвратилась, села на диван, где сидел он, и думала:
   "Как смутился! Волнуется... Очевидно, любит... Говорит обо всем... Раскрыл всю душу... Чуткий, отзывчивый, хороший!.. Но уйти от мужа и сойтись с ним было бы безрассудно. Если нужна эмансипация, так эмансипация полная!"
  

X

   Было за полночь. В доме Голосовых спать еще не ложились, ожидая возвращения Голосова.
   Мария Васильевна, не зажигая лампы, лежала на диване в темной гостиной. Уныние и тоска, как тяжкий груз, давили ей грудь. Вспоминалось светлое прошлое, и, как темная ночь, угнетало настоящее. Хотелось порвать паутину, покинуть удушающую атмосферу и унестись легким облачком к новой жизни и к счастью.
   Олимпиада Алексеевна сидела в столовой. Перед ней горела на столе лампа с зеленым абажуром. Она, худая, вся в черном, с повязкой на глазу, вязала чулок, протяжно зевала и бормотала про себя:
   -- Каждый вечер пропадает... Сиди да жди, а когда придет -- неизвестно... Хорошая жена удержала бы мужа дома... Никуда бы не ушел... А наша -- кто!.. Ох-хо-хо!
   Время тянулось медленно-медленно.
   На заводской конторе пробило два часа. Мелодичные звуки небольшого медного колокола дрожащими и плачущими волнами разлились по окрестности. Тотчас в разных концах завода начали раздаваться короткие, как стон, удары сторожей в чугунные доски. Вскоре отбивание часов прекратилось, и вокруг стало мертво и тихо.
   И вдруг тишину безмолвного дома прорезали резине трели звонка.
   Олимпиада Алексеевна сорвалась с места и засеменила по направлению к передней.
   Через минуту она возвратилась в столовую, а вслед, за ней вошел, пошатываясь, пьяный и весь какой-то встрепанный Голосов.
   Он грузно опустился на стул и, тяжело отпыхивая, рявкнул:
   -- Ух!
   -- Где ты был? Кто тебя так накачал? -- опросила его мать.
   Он взглянул на нее осовелыми глазами, ухмыльнулся чему-то, поправил усы и заговорил заплетающимся языком:
   -- Кто накачал? Сделал перевязку больному, которого обожгло, и ушел играть в карты. Мне страшно везло сегодня. Прошлый раз проиграл сто рублей, а сегодня воротил их. Ух, как везло! Говорят: "Кто несчастлив в любви, тому везет в карты". Правильно, мама, это? Юношев был? Долго сидел?
   Олимпиада Алексеевна окинула его презрительным взглядом и как бы нехотя ответила:
   -- Долго...
   Но затем поспешно вполголоса заговорила:
   -- Он всегда подолгу сидит... Разговоры какие-то все. Говорю тебе, а ты не слушаешь... На порог бы его не пустила.
   Голосов зачмокал губами, криво усмехнулся, потер лоб и оказал:
   -- Мама, Елизавета Ивановна спрашивает: почему Мария Васильевна дома сидит? Я говорю: сегодня к нам пришел Юношев, предполагали роли читать, но меня экстренно вызвали в больницу, а из больницы я домой уже не заходил. Она протянула: гм-м!.. Но как, мама, она это "гм-м" произнесла! Мне неловко стало... Мама, неужели?..
   -- Что неужели?!. Говорю тебе, что не принимай его...
   В столовую вошла Мария Васильевна. Ее удивленный взор встретился с осовелым и злобным взглядом Голосова. Она вздрогнула, сделала шаг назад и тихо оказала:
   -- Что это такое? Где это ты, Ваня, так...
   Голосов взметнул на нее свирепыми стеклянными глазами, ударил кулаком по столу и, сжимая кулаки, начал приподыматься и дико крикнул:
   -- Молчать! Вон отсюда! Вон, дрянь!
   Мария Васильевна, с полными слез глазами, круто повернулась и почти бегом скрылась из столовой.
   -- Полно! Надо трезвому... Брось!-- наставительно сказала Олимпиада Алексеевна.-- Ступай-ка лучше спать...
   -- Мама, я не пьян... Нет, не пьян! Мама, уйди от меня. Иди спать, иди!..
   -- И уйду... Ложись сам-то... Проспись...
   При этих словах Олимпиада Алексеевна поспешно вышла из столовой.
   Голосов потер лоб, сжал кулак и, грозя им в воздухе, пробормотал:
   -- Управительша... говорит... дает понять.
   И, плюнув злобно на пол, встал и нетвердой походкой направился в спальню.
   Мария Васильевна в это время стояла у окна в темной гостиной и мысленно решала грозный роковой вопрос.
   "Какая мерзость!-- думала она, утирая обильно катившиеся из глаз слезы.-- Сердце разрывается... Что делать? Нет, больше так жить нельзя! Уйду. Пошла сплетня... Нелепая, глупая... Глупая, как все здесь... Да что! В этой яме только и жди... Здесь одна грязь... Кругом -- пьяные, глупые, подлые... Бежать отсюда! Бежать немедленно!"
   Она тихо пошла в слабо освещенную ночником спальню. Голосов лежал на кровати, не раздетый, с закрытыми глазами. Торопливо и осторожно, стараясь не потревожить его, она взяла со стола часы, ридикюль, альбом с фотографиями и, открыв гардероб, хотела захватить еще некоторые принадлежности туалета. Голосов закашлял, открыл глаза и, увидев ее, начал подниматься с кровати. Она опрометью кинулась из комнаты в переднюю, схватила на ходу пальто и, хлопнув дверью, мгновенно очутилась на улице.
   Голосов с матерью долго ходили по комнатам и осматривали все углы, под столами и диванами.
   -- Мария!.. Мария!..-- кричал Голосов.
   -- Она ушла,-- говорила ему мать.
   -- Ушла! Куда ушла? Нет, она дома!
   И снова начинался осмотр комнат.
   Олимпиада Алексеевна в конце концов разгневанно крикнула:
   -- Она ушла... Но никуда не девается -- придет. Тогда поговоришь с ней, как следует...
   Произнеся последние слова угрожающим Марии Васильевне тоном, она ушла спать, а Голосов долго еще ходил по комнатам и все твердил про себя:
   -- Она ушла! Хорошо сделала! Ушла, и отлично!
   Злоба к жене и обида, нанесенная ею, жгли его грудь. В пьяной голове у него снова явилась мысль о самоубийстве. Вспыхнув теперь в отравленном мозгу, она уже не испугала его, а навеяла соблазнительную для больного воображения картину грядущих событий. Жена ушла, чтобы оскорбить его, навлечь насмешки со стороны знакомых, унизить его в их глазах... Все скажут, что уходят не от пирогов, а от батогов. Но дело примет другой оборот, когда найдут его мертвым. Жена поймет тогда, что он любил ее, что ему была тяжела разлука с ней и он не вынес и отравился. Она будет жалеть, будет страдать и плакать. Знакомые тоже будут жалеть его и схоронят его с большой торжественностью. Жить ему все равно будет тяжело. Жена, если верить молве, изменила и ушла. Он опустился, спился и, пожалуй, скоро будет настоящим алкоголиком. Нет, чем так жить, лучше умереть!
   И он, пошатываясь, подошел к шкафу, где была домашняя аптечка, открыл дверцу шкафа, взял с полки маленькую коробочку, трясущимися руками снял крышку, достал порошок, поставил, не закрывая, коробочку обратно на полку, возвратился с порошком к столу, всыпал его в рюмку с водкой и поставил рюмку на стол: перед собой.
   -- Вот приму -- и готово!
   Ночь уходила. Начинался рассвет. Первые лучи зари розовым отблеском отражались на стеклах окон. В доме становилось светло. Голосов, потрясенный и обессилевший, все еще сидел в столовой, в голове у него путались обрывки пьяных мыслей, а округлившиеся стеклянные глаза его ежеминутно закрывались отяжелевшими веками.
   Ведя неправильную жизнь, никогда не задумываясь серьезно о том, в чем истинный смысл жизни, утратив в угаре похмелья правильный взгляд на жизнь, как на высшее, даруемое природой благо, он разрешил вопрос о жизни так, как пришло в голову пьяному. И вот, мучимый чувством злобы и обиды, он тупо глядел в рюмку с отравой и тихо бормотал:
   -- Ушла! Пусть! Выпью -- и готово! Пусть!
   И, протянув дрожавшую руку к рюмке, вылил в рот смертоносную жидкость и, глотая отраву, шептал:
   -- Теперь усну!.. Крепко усну!..
   Сначала ему казалось, что сам он и все, что было вокруг него, куда-то поплыло. И это было ему приятно. Но вскоре затем он почувствовал боль в груди, и распухшее от большой дозы выпитой водки лицо его исказилось мукой.
   -- Ах, что-то кольнуло! -- крикнул он.-- Пусть! Крепко усну!
   И это были его последние слова.
   Вскоре с ним начались судороги, и он, хватаясь руками за грудь, повалился на пол.
   В доме все спали.
   А Мария Васильевна, выйдя из дома, очутившись на улице в объятиях теплой летней ночи, шла по сонному селению, робко осматриваясь кругом. Предутренняя свежесть приятно веяла с полей. Черные дома слепо смотрели темными очами -- окнами. На окраине гудел и дымился завод. Над прудом от похолодевшей воды поднимался, как кисейная ткань, молочно-белый туман. Со станции железной дороги доносились визгливые свистки маневрировавшего паровоза. Окончилось селение, и она быстро зашагала по дороге, ведущей на станцию, и чем дальше уходила от своего дома, тем легче становилось у нее на душе.
   "Три года жила в этом омуте!-- думала она.-- Боже, сколько пережито!.. И зачем жизнь дарит такие сюрпризы?.. Через час -- на станции, а завтра -- у брата... Там все устроим... Сюда никогда... никогда не вернусь!.. Заря разгоралась все ярче и ярче, охватив пожаром полнеба, когда со станции отходил поезд, в котором уезжала Мария Васильевна. Свисток паровоза пронзительно и торжествующе ухал. И отъезжавшей Марии Васильевне слышалось в этом бешеном крике:
   -- К жизни! К свету!..
  

XI

   Завод был взволнован самоубийством Голосова и внезапным отъездом в роковую ночь его жены. Всяких толков и пересудов в всколыхнувшемся болоте было много.
   Олимпиада Алексеевна, не предвидевшая такой трагической развязки своей интриги, растерялась и, убитая горем, причитала:
   -- Прогневался бог! Наложил на себя, милый сын, рученьки! Смутил его дьявол!
   На вопросы любопытствующих об отсутствии Марии Васильевны она уклончиво отвечала:
   -- Уехала куда-то... бог ее знает...
   -- На похороны-то приедет?
   -- Ничего не знаю... Прогневался бог... Согрешили перед создателем...
   Злая и сварливая старуха, пришибленная разразившимся над ее головой несчастьем, ударилась в ханжество, тяжело вздыхала и приносила покаяние.
   Через несколько дней после освидетельствования и вскрытия тело Голосова было опущено в могилу. Устроенные на заводский счет похороны отличались пышностью и многолюдством. Гроб от квартиры до церкви, где служилась заупокойная обедня и совершалось отпевание, и от церкви до могилы несли на руках служащие. От заводской интеллигенции был возложен на гроб металлический венок с надписью: "Все будем там, дорогой товарищ!" Олимпиада Алексеевна шла в толпе за гробом и громко жаловалась на свою судьбу раздирающим душу речитативом. Толпа выражала ей соболезнование и злословила про Марию Васильевну, не прибывшую на похороны и бесследно исчезнувшую с заводского горизонта.
   Юношев в день похорон Голосова находился на заводе, заменяя Глушкова и Заверткина, отдававших последний долг трагически скончавшемуся партнеру и собутыльнику.
   Этому обстоятельству Юношев был рад: ему удалось избежать участия в скучной церемонии, а также избавиться, если бы он присутствовал на похоронах, от двусмысленных взглядов недоброжелателей, пустивших молву об его романе.
   Завод дымился и гудел. В отверстиях огромных печей выбрасывались яркие языки пламени. Гулкие удары молотов потрясали воздух. Сыпался огненный дождь от нагретых кусков железа во время обжимки их под молотами или прокатки в валах.
   Юношев спокойно прохаживался по заводу, холодно и деловито осматривая вырабатываемые продукты, отдавал распоряжения рабочим, наблюдал за манометрами у паровых котлов, показывающими давление пара, и записывал результаты работы.
   Так переходил он из отделения в отделение и из корпуса в корпус.
   Работа на заводе до полудня шла обычным порядком, и не было никаких приключений.
   После полудня, когда Юношев находился в кирпичной фабрике, где женщины-кирпичницы сушили глину и песок, приготовляли замятки и прессовали огнеупорный кирпич, в толчейной машине случилась поломка чугунной шестерни.
   Заметив нарушившуюся регулярность в работе машины, он приказал ее остановить, осмотрел механизм, нашел повреждение нескольких зубьев и, объяснив причину этого свойством чугуна, отдал нужные распоряжения и спокойно удалился.
   Но этот самый ординарный случай в заводской жизни, неожиданно для Юношева, привел его к крупному конфликту с Глушковым.
   Глушков, явившись на завод, заподозрил в поломке машины злой умысел работниц и объявил всем им штраф. Работницы обратились за покровительством к Юношеву. И он, немедленно разыскав на заводе Глушкова, вступил с ним в объяснение.
   Долго спорили они о причинах, вызвавших поломку шестерни, и никак не могли придти к соглашению.
   -- Если вы не отмените штраф кирпичницам, то я отказываюсь от службы, -- заявил разволновавшийся Юношев.
   Глушков тайно порадовался этому и, чтобы сильнее разозлить Юношева, иронически воскликнул:
   -- Что это вы выдумали? Если вы уйдете, то мы теряем весь цвет нашей интеллигенции. Это обидно: один -- отравился, другая -- уехала, третий -- уходит...
   Юношев вспыхнул негодованием и злобно крикнул:
   -- Что вы смеетесь! Прошу без оскорблений!
   Глушков улыбнулся и тем же тоном возразил:
   -- Я серьезно... Мне жаль, если вы...
   Но он не успев докончить фразу, почувствовал, как ему, точно тисками, сдавили горло.
   Юношев, мгновенно подскочив к Глушкову, схватил его за ворот, крепко сжал шею и, двигая руками, начал трясти его, но, видя огромные, полные животного ужаса, безумные глаза, вдруг с силой оттолкнул его, и огромное тело грохнулось на пол.
   Группа рабочих, свидетелей события, ринулась в разные стороны, и когда Глушков встал на ноги, то около него уже не было ни Юношева, ни рабочих.
   И он, пугливо озираясь, отправился в контору к Заверткину, чтобы доложить ему о случившемся.
   Юношев немедленно ушел из завода на квартиру. Он еще дорогой раскаялся в душе, что сильно погорячился, но не жалел о нанесении оскорбления Глушкову. И сколько затем он ни размышлял, но приходил к одному решению, что ему оставаться на заводе больше не следует. Глушков и Заверткин после этого инцидента обратятся в непримиримых врагов. Начнется травля. Будут травить на всяком шагу, не брезгуя никакими мелочами и средствами. Придется уйти, может быть, с крупным скандалом. Чем ожидать худшего, лучше уйти теперь.
   Он решил немедленно уехать.
   Поздно вечером, когда Юношев уложил дорожный чемодан и уже лег в кровать, постучали в дверь его комнаты.
   -- Кто там?
   -- Урядник.
   -- Что нужно?
   -- Экстренное дело.
   Юношев встал и, не одеваясь, открыл дверь.
   Урядник гигантского роста, с лоснящимся бритым лицом и закрученными усами, в серой шинели, при шашке и револьвере, с портфелем в руках и несколько стражников, вооруженных с ног до головы, заняли комнату.
   Вслед за ними вошла с лампой в трясущихся руках перепугавшаяся квартирная хозяйка, высокая женщина, с широким морщинистым лицом, одетая в черное платье.
   Юношев сел на кровать, накинул на себя одеяло и вызывающе обратился к уряднику:
   -- Обыск делать?
   -- Приказание получил.
   -- Жаль, что поздновато! Если бы часом раньше, так было бы удобнее. Только что чемодан сложил.
   Урядник беспомощно развел руками, оглядел комнату, потрогал лежавший на полу чемодан и оказал:
   -- Что тут искать? все у вас на виду.
   Юношев улыбнулся и оказал:
   -- Дело ваше, но я бомб не изготовляю, денег не подделываю, прокламаций не пишу...
   -- Мы протокол все-таки должны составить,-- сказал урядник.
   После этого он разделся, вынул из портфеля бумагу, сел к столу и начал, скрипя пером, писать.
   Стражники молча переминались с ноги на ногу и смотрели то на урядника, нагнувшегося над столом, то на Юношева, сидевшего на кровати в задумчивой позе.
   -- Подпишите,-- сказал урядник, окончив составление протокола.
   -- Слушаю,-- ответил Юношев.
   Он механически, не читая, подписал протокол.
   Урядник, извинившись перед Юношевым за беспокойство, подал ему на прощание руку и вышел, а вслед за урядником, громко топая ногами, удалились и стражники.
   Хозяйка квартиры, проводив нежданных посетителей, долго вздыхала и охала за стеной, а Юношев, лежал и думал:
   "Вот когда обнажилась вся их душа! Не могут ничем сами отомстить, так к полиции обратились! Эх вы, мелкие душонки!"
   Ночью Юношев спал плохо. Короткая летняя ночь была не менее светла, чем в хмурый осенний день. Свет мешал спать, да и расстроенные нервы долго не могли успокоиться.
   Утром, когда он крепко уснул, его разбудили стуком в дверь.
   Оказалось, что ямщик подал ему лошадей, заказанных еще с вечера, чтобы поехать на станцию железной дороги.
   Он встал, торопливо умылся и оделся, а затем позвал ямщика вынести вещи.
   Молодой ямщик, в коротком пальто, белом переднике, в фуражке набекрень, вынес и уложил в экипаж связанный ремнями чемодан и несколько пузатых узлов и свертков.
   Хозяйка квартиры вздыхала и охала за стеной, ожидая, когда войдет к ней уезжающий квартирант.
   -- Ну, желаю всего хорошего!.. Чем обидел -- забудьте. Лихом не поминайте!
   -- Жаль вас будет всем тут, да что станешь делать: плетью обуха не перешибешь! -- сказала хозяйка и заплакала.
   Юношеву стало тяжело, он круто повернулся, вышел на двор, сел в ожидавший его коробок и приказал ямщику выезжать.
   Пара резвых лошадей, в наборной сбруе, весело звеня бубенчиками и колокольчиками, как на крыльях, понесла его из завода.
   Юношев с грустью глядел в последний раз на маленькие пестрые домики, на спокойный, как огромное зеркало, пруд и на дымившиеся заводские трубы.
   Вспомнилось ему, как два года назад приехал он в этот, покидаемый теперь, глухой и невзрачный завод, какие завязывались здесь знакомства, как проводил дни и ночи на заводе, как страдал от сознания одиночества в глуши и хотел разбудить "уснувших в тьме глубокой". В воображении мелькнуло несколько приятных лиц, и среди них встал в светлом ореоле обожания симпатичный образ Марии Васильевны. И ему вдруг стало радостно, радостно, потому, что, как она, так и он, не застряли в этой трясине. Кто знает, может быть, еще встретятся...
   -- Это хорошо, это хорошо, -- повторял он мысленно.
   А колокольчики у дуги весело звенели и рассказывали ему приятную сказку о новой жизни.
  

XII

   Ровно через две недели после отъезда Юношева на завод одновременно прибыло двое новых служащих: фельдшер Родион Семенович Козлов и техник Исак Исакович Пупков.
   В день их приезда вечером у Глушшва собрались гости. Здесь были супруги Заверткины, врач Петров и еще двое конторских служащих. Сюда же были приглашены и вновь прибывшие Козлов и Пупков.
   Каждое новое лицо в провинции возбуждает в ее аборигенах большой интерес и приковывает к себе всеобщее внимание. Если его появление было желательно, обращаются с ним мягче и деликатнее, чем принято в обычной жизни, и выказывают к нему расположение. В то же время, подстрекаемые любопытством, стараются выведать о нем возможно больше, чтобы затем, в силу добытых данных и собственного анализа их, отвести ему подобающее место в жизни.
   Оба вновь прибывшие среди гостей Глушкова долго были центром внимания. Их буквально забрасывали перекрестными вопросами. Даже чопорная управительша осведомилась об их семейном положении.
   Сначала гости, беседуя, угощались чаем в столовой, а затем компания перешла в зал. Здесь была выставлена на столе выпивка и закуска и был уже приготовлен карточный стол. Но винтеры играть не спешили. Причиной такого настроения были новые гости.
   Козлов и Пупков произвели на всех самое благоприятное впечатление. Обитатели трясины видели в них именно таких людей, которые были нужны и могут нравиться им.
   Козлов был маленький, чрезвычайно юркий, с длинным скуластым лицом и хитрыми узкими глазами, очень часто хихикавший и забавно трясущий маленькой черной бородкой. Когда с ним говорил управитель или врач, то он почтительно вытягивал шею, был весь внимание и подобострастно кивал головой.
   Пупков отличался необыкновенной полнотой, был флегматик, с тупым брюзглым лицом, обросшим неровными клочьями черной бороды, говорил мало, но иногда отпускал острые словца.
   Из расспросов выяснилось, что оба они играют в карты, выпивают и любят в этом смысле общественную жизнь. Все их поведение не оставляло никаких сомнений в полном их слиянии впоследствии с окружающими.
   Глушков ходил по шумному залу петушком. Он ликовал, что избавился от неприятного сослуживца Юношева, приобретя, повидимому, в новом технике союзника. И у него в голове засела мысль отомстить Юношеву за обиду насмешкой, хотя и заочной.
   Улучив момент после того, как Заверткин рассказал, что судебный следователь распорядился освободить арестованного урядником по подозрению в поджоге заводских дров рабочего Швецова и направил к прекращению по недостатку улик возбужденное о нем дело, Глушков с явным злорадством заявил:
   -- А я имею вести о другом нашем герое, достопочтенном Александре Гавриловиче Юношеве.
   -- Какие? -- спросил Заверткин.
   -- В литературу пустился. За полной его подписью напечатана в газете "Песня о железе". Море ума и чувств! Не хотите ли послушать?
   И он, не дожидаясь ответа, быстро достал из кармана номер газеты и начал громко читать.
   Песня начиналась описанием нетронутых красот Урала, пока еще нога человека не проложила следа через горы, леса и ущелья. Но вот пришел человек, приведший за собою рабов, и дрогнул старый Урал от ударов в его грудь. Прошли годы, люди разбрелись по лесам и горам, за работой слышались песни тоски и неволи. Прошли еще годы, в горах закричали свистки паровозов, к небу вместо гигантских сосен и лиственниц стали вздыматься вершинами заводские и фабричные трубы. Человек стал властелином всех гор, рек, озер и лесов, начал перековывать горы в железо и сталь. Промышленность быстрым темпом пошла вперед. Человек торжествовал, но природа разрушалась и гибла. Заканчивалась песня грустным аккордом: "Все будет подвергнуто разрушению, все погубит людская, неразборчивая жадность. О, как будет человек искать эти горы, леса и озера, когда их не будет!"
   Глушков умолк и торжествующе посмотрел вокруг,
   -- Красиво написано,-- оказал Петров.
   Лицо Глушкова вспыхнуло злобой, и он с нескрываемым раздражением, сильно жестикулируя, начал кричать:
   -- Не нахожу, чтобы это было красиво. Жалкие словеса! Разве умно жалеть о том, что в лесу стало меньше волков? Разве не культуру несет промышленность, когда на болотах и в дремучих лесах создаются целые городки? Разве не прогресс иметь школу и больницу? Все это появилось только благодаря заводу. Человек может и должен эксплуатировать природу. Нет, ерунду пишут и печатают такие литераторы, как наш достопочтенный Юношев!
   Все немного помолчали.
   -- Писака! -- с презрением твердо отчеканил Пупков. - Это было нисколько не смешно, но почему-то все засмеялись.
   Затем Глушков, спадая, с повышенного тона, пригласил гостей к буфетному столу. Так приняла трясина новичков в свои темные недра.
  

ПРИМЕЧАНИЯ

   Печатается по публикации в газете "Уральская жизнь", 1911, 11, 14, 18, 25 сентября, 1 и 6 октября с исправлениями, внесенными писателем. Вырезки из газеты с авторской правкой хранятся в Свердловском областном краеведческом музее.
  
   Стр. 438. Автодидакт -- человек, получивший знания путем самообразования, самоучка.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru