В 1575 году над Италией взошло августовское солнце и, лежа подобно огромному красному шару на вершине холма, не то нежилось после сна и раздумывало, пускаться ли в путь по голубому простору, не то просто любовалось чудесной картиной, которую само же озарило. А полюбоваться было чем. По откосами холмов розовели виноградники; Неаполь, словно сказочное видение, выступал из дымки встревоженного солнцем розового тумана; будто облако, вырисовывался Везувий, а там, сколько мог охватить глаз, не шевелясь расстилался простор Средиземного моря, и синели легкой полоской берега острова Капри. Ни один листок, ни одна травка, ни одна струйка не шевелились. Все застыло, как-будто собираясь с силами для нового дня. И даже молодой человек, видимо очень торопившийся в Неаполь, остановился посреди дороги и стоял неподвижно, глядя в морскую даль. Его спутник, черный пудель, растянулся тут же в белой дорожной пыли, весело глядя на солнце из-под нависшей на глаза шерсти.
Молодой человек казался очень сильным и здоровым. Он стоял, упершись в бока мускулистыми голыми руками, и хмурился, глядя вдаль. Он, видимо, вовсе неспроста любовался беспредельной лазурью. Его черные глаза что-то пытливо высматривали там, где должен был быть горизонт, но где пока расстилался один сплошной голубой океан, не разделенный еще на небо и море.
Звук шагов за поворотом дороги заставил его оглянуться. Пудель тоже поднял голову, и, высунув язык, поглядел на дорогу. Человека еще не было видно, но слышно было, как он насвистывал песенку, одну из тех итальянских песенок, о которых никак нельзя сказать, грустные они или веселые, ибо грусть в них все время сменяется весельем, а веселье -- грустью. Пудель начал колотить хвостом по пыли, очевидно признав знакомого. Высокий широкоплечий мужчина в плаще вышел из-за поворота и, увидев молодого человека, остановился.
-- Рибелло! -- воскликнул он. -- Куда, парень?
Рибелло протянул мужчине руку.
-- А ты куда, Джулио?
-- Я из Неаполя к черту в пасть!
-- А я из чертовой пасти в Неаполь!
Джулио, казалось, был озадачен таким ответом.
-- Ну, уж раз ты идешь оттуда, -- сказал он с добродушным смехом, -- ты уж покажи мне туда кратчайшую дорогу. Где же она, эта чертова пасть?
Рибелло указал рукой на виноградники.
-- Всюду, где хочешь. И там, и там...
-- Однако недурная пасть у врага человеческого. Нет, в самом деле, куда ты прешь, парень? Как это отец отпустил тебя шататься в рабочую пору?
-- Знаю. На Луизе. Луиза хороша, но мать у нее ведьма.
-- Я ведь не на матери женюсь. Понимаешь... нужны деньги.
-- Отец, конечно, не дает...
-- Я хочу иметь свои деньги.
-- И для этого, говорю, ты идешь в Неаполь с пустыми руками?
Джулио махнул пустым мешком, а затем вытащил из кармана пригоршню монет. Серебро так и сверкнуло на солнце.
-- Проклятые испанцы выпускают порченые деньги, -- сказал Джулио, в то время как Рибелло с завистью глядел на монеты, -- к серебру примешивают всякую дрянь, чтобы набивать серебром свои карманы. А все-таки это деньги, Рибелло.
-- И ты их несешь из Неаполя?
Джулио подмигнул.
-- А ты землю рыл, парень?
Он сказал это так таинственно, что Рибелло посмотрел на него удивленно.
-- Говорю тебе -- землю рой... Погоди. Ты все-таки зачем в Неаполь-то идешь?
Рибелло вместо ответа указал в морскую даль. Горизонт теперь ясно обозначился, и на самой его черте виднелось что-то белое вроде огромной чайки.
-- Видишь?
-- Вижу! Парусник!
-- Парусник... Через час он будет в Неаполе. Ветер уже поднялся... Ну, а когда парусник, да еще этакий здоровый, заглядывает в такой порт, как Неаполь, ясно, его надо разгружать, потому что не с пустым брюхом он сюда тащится. Ну а чтоб разгружать его, нужны руки. А руки -- вот они.
И Рибелло с удовольствием вытянул свои здоровенные руки.
-- Работа по таким рукам плачет! -- с наивным самодовольством сказал он.
Джулио с сомнением покачал головою.
-- Не наоборот ли? Не руки ли плачут по работе?.. Ты, впрочем, я знаю, парень упрямый, и уговаривать я тебя не стану. Все равно ты мне не поверишь и меня не послушаешь. Ребра только свои сбереги... ребра для работы нужны. Нос расквасят, это еще с полбеды... Ну, значит, так... Иди, иди в Неаполь. Тебя там ждут, не дождутся...
И Джулио пошел своей дорогой, громко хохоча над шуткой, Рибелло пожал плечами и, позвав собаку, отправился дальше, косясь на море.
Окрестность теперь совершенно изменила свой вид. Тумана как не бывало. Неаполь был ясно виден в малейших подробностях. Везувий из облака превратился в настоящую гору с легким дымком над вершиной, а море стало синее и хотя с этой высоты и казалось неподвижно застывшим, но уже теплый ветер свистел в ушах, и можно было рассмотреть надутые паруса огромного четырехмачтового корабля.
Рибелло невольно ускорил шаг, словно боясь, что парусник опередит его. Пудель весело прыгал по дороге, догоняя птиц и, играя, охотился за ящерицами. Солнце уже чувствительно обжигало голую шею. Но Рибелло был с солнцем в дружеских отношениях. Оно жгло, но не обжигало.
Неаполитанский порт кишел народом.
В это утро ожидалось прибытие огромного испанского корабля под названием "Альбатрос", и целая армия голодных полуголых людей толпилась на пристани, заискивающе глядя в глаза важных смотрителей порта.
На пристани расхаживали гордые испанские синьоры в пестрых кафтанах, с длинными бородами, которые носили они в подражание своему господину -- свирепому герцогу Альба.
Полуголые люди с тупым недоумением глядели на пышные наряды богатых людей, которые в те времена любили изобретать себе самые причудливые пестрые украшения в виде перьев, плащей, шитых золотом, цветных чулок и тому подобной мишуры, стараясь перещеголять друг друга в роскоши. За самыми богатыми тянулись и люди со средним достатком, щеголяя не менее яркими, хотя и значительно более грубыми и аляповатыми украшениями.
Все это создало картину очень пеструю и красочную, а золото и серебро огнем горели на солнце.
"Альбатрос" уж во всей красе белел на синеве моря и все увеличивался в размерах по мере приближения. Уже можно было различить матросов, снующих по реям.
-- Только слушайте, ребята, -- сказал долговязый, обнаженный до пояса грузчик, -- никого нового не принимать.
-- Ясное дело, никого, -- загудела кругом него толпа таких же черных худых людей, -- новых всех к дьяволу...
-- Чтобы им святая Агнесса переломила башку, если они опять сунут свой подлый нос в это дело... Никаких новых... Нам самим-то работы не хватает!
-- К дьяволу!
-- К черту!
-- Ведьме в зубы!
Неаполитанцы легко воспламеняются и раздражаются. Никто еще не думал отбивать у них хлеб, а они уже так орали, так потрясали кулаками, словно кто-то непременно собирался, помимо их, порыться в темных просторных недрах "Альбатроса".
Надсмотрщики, нахмурившись, стали обходить ряды грузчиков, водворяя среди них порядок.
Знатные господа, особенно дамы, с некоторой тревогой поглядывали на голодный голый сброд. От этих людей всегда можно ожидать какой-нибудь выходки. Как Везувий мирно курит свою трубочку, да вдруг и засыплет пеплом и зальет лавой всю окрестность, так и эти люди сидят, глядя на море и купая ноги в теплой воде, да и вдруг пойдут вспарывать атласные камзолы. Кто их знает!
А голые люди все шумели и волновались, и тем сильнее, чем ближе был парусник.
-- Не пустим новых! -- кричали они.
И вот в этот самый миг Рибелло со своим пуделем появился на пристани.
-- Это что за птица? -- крикнул кто-то, увидев, что Рибелло направляется к представителю корабельной конторы, вербующему грузчиков.
-- Это Рибелло, крестьянский парень, сын Пиетро Скоцци.
-- Да, и с ним его пес, прозванный Вулканом.
-- Уж не вздумал ли он разгружать "Альбатрос"?
-- Мужики у нас хлеб отбивают. Мало им своих виноградников и огородов...
-- Бей его! Гони!
Толпа с угрожающим ропотом двинулась на Рибелло.
Представитель конторы, маленький толстый человек, был видимо, очень взволнован этим происшествием. Он знал горячность голодных неаполитанцев и вовсе не желал с ними ссориться из-за какого-то крестьянина.
-- Пошел прочь, мужик! -- крикнул он как можно громче, чтобы его услыхали все.
Рибелло в первую минуту растерялся, но затем его южная кровь тоже бросилась ему в голову. Он покраснел и сверкнул глазами.
-- Сначала узнай, что мне нужно, а потом и ори во всю свою проклятую глотку! -- крикнул он не менее громко.
-- Что? Да я тебе!..
И толстяк яростно взмахнул палкой.
Но в это мгновение пудель метнулся, как черная молния, и вцепился в толстую ногу, обтянутую шелковым чулком.
От неожиданности толстяк полетел на землю, крича во все горло.
Надсмотрщики и стража спешили к месту происшествия. Грузчики со свойственной южанам непосредственностью не могли выдержать столь комического зрелища, как толстый конторщик, поверженный пуделем, и разразились громким смехом, хватаясь за бока и хлопая себя по бедрам. Двое стражей в это время схватили Рибелло сзади. Но он извернулся, ударил одного кулаком по зубам, другого в грудь и, поняв, что дело, его проиграно, кинулся удирать что было мочи по кривым улицам. Во всех окнах показались физиономии жителей, охочих полюбоваться зрелищем. Мальчишки свистели и улюлюкали, кто-то кричал "держи". Вулкан несся с такой же быстротой, как Рибелло, словно мячик перепрыгивая через сточные канавы и лужи, которых здесь было очень много: неаполитанские хозяйки, не стесняясь, выплескивали помои прямо на улицу.
Внезапно на повороте в темный кривой переулочек Рибелло налетел на хорошо одетого широкоплечего синьора, который, несмотря на удар, устоял на ногах, выругался и ухватил Рибелло крепкой, как клещи, рукой. Вулкан пытался было броситься на незнакомца, но получил такой пинок ногой в живот, что с жалобным визгом отлетел на несколько шагов.
Но синьор, давая псу этот пинок, зацепился каблуком за камень, торчащий из мостовой, и каблук свернулся на сторону. Синьор снова крепко выругался, причем по выговору можно было угадать в нем иностранца, и с негодованием потрогал каблук державшийся теперь еле-еле.
-- Уйми пса! -- сердито крикнул он, -- иначе я убью его, а собак убивать мне жалко. Другое дело таких шалопаев, как ты. Откуда ты летишь, сломя голову, сатанинское отродье?
Рибелло отдышался и, прислонившись к стене, сказал:
-- Бегу от стражи.
-- Молодец. Украл что-нибудь?
-- Ничего не украл. Я пришел в Неаполь искать работы, а они встретили меня в порту, словно черти праведную душу.
-- А может быть, наоборот: словно праведные души черта? На черта ты похож куда больше, чем на ангела.
-- А вы не сродни ли с чертом, что знаете так хорошо его наружность?
Незнакомец задумался.
-- Да ты, оказывается, здоровый нахал... Послушай, ты мне нравишься. Ты не из крестьян ли?
-- Я крестьянин.
-- Так я и думал. Зачем полез в город?
-- Хочу зарабатывать деньги.
-- В самом деле?
-- Верхом ездить умеешь?..
-- Еще бы.
-- Испанцев не любишь?
Рибелло подозрительно поглядел на синьора.
-- Не бойся, я не шпион. Впрочем, это не важно. Зовут тебя, как?
-- Рибелло.
-- Хорошее имя. Слушай, Рибелло. У меня на-днях умер слуга. Не сам умер, а его подстрелили... Хочешь занять его место?
-- А где вы живете?
-- Нигде и везде. Верхом на лошади. Хочешь так жить -- верхом на лошади?
-- Хочу!
-- Пуль и шпаг не боишься?
-- Нет!
-- Впрочем, такой молодчик, как ты, будет храбрым хотя бы из упрямства. Но предупреждаю: мы пустимся в далекий путь. На север. Перемахнем через Альпы. Может быть, ты никогда больше не увидишь Неаполя.
Рибелло задумался. А как же Луиза? Но он тут же вспомнил, что, не имея денег, нечего и мечтать о свадьбе. А как знать, может быть, он разбогатеет в далеких странах, а тогда кто ему помешает вернуться в Неаполь? Поэтому он ответил решительно:
-- А что мне на него смотреть?
-- Правильно. Так вот имей в виду, что если у тебя есть с кем прощаться, так прощайся сегодня. А послезавтра придешь вот на это самое место. В этот же час. Понял?
Рибелло кивнул головой. Прощаться с отцом он не собирался. Старика, наверное, оштрафуют на несколько мер муки за скандал, произведенный его сыном, которого, несомненно, признали. Еще, чего доброго, попадешь в засаду под родительским кровом (если старик откажется платить штраф).
-- Я только с другом с одним прощусь, -- сказал он.
-- У тебя есть друг, это хорошо. Кто он?
-- Монах.
-- Монах?
-- Из Доминиканской обители.
Это заявление Рибелло, казалось, несколько смутило знатного синьора.
-- Ты, что же, очень ревностный католик? -- спросил он.
Рибелло огляделся по сторонам.
-- Я простой человек, синьор, а мы, простые люди, верим в бога и боимся черта.
-- Богу служить по-разному можно...
-- Вот и мой друг, монах, говорит то же.
-- Странный монах... Как его зовут?
-- Джордано Бруно.
-- Слыхал... Это очень ученый юноша... Ну. если ты дружишь с ним, мы с тобой споемся... Только будь послезавтра на месте. И смотри, если приведешь с собой шпиона, их ведь теперь, как собак нерезаных всюду, пристрелю и его и тебя.
Синьор распахнул плащ, и Рибелло увидел у него за поясом два серебром отделанных пистолета и превосходный кинжал, сверкающий драгоценными камнями.
-- Я не имею привычки вожжаться со шпионами, -- сказал Рибелло. -- но не думаете ли вы, синьор, что парочка их, наверное, уже следит за нами из-за этих сквозных зеленых ставней.
-- Да ты умнее, чем кажется. Я сам думаю, что это так и есть: шпионы, наверное, глядят на нас из окон. Тогда давай сделаем вид, что мы не сговорились с тобой, а поссорились. Не посетуй, если я для убедительности хвачу тебя палкой, только уйми собаку.
Синьор вдруг топнул ногой, поднял палку и закричал:
-- Отстань от меня со своими глупыми просьбами...
-- А вы не кричите на меня, -- гаркнул Рибелло. сообразив, в чем дело.
-- Негодяй! Мужик!
-- А вы тоже негодяй!
-- Что?
Рибелло кинулся удирать, и палка только слегка задела его по спине; при этом он свистнул собаку. А синьор продолжал кричать ему что-то не очень лестное.
Выйдя из Неаполя, Рибелло поднялся на холм, с которого видна была вся крепость. Шла оживленная разгрузка гигантского судна, люди таскали тюки и ящики и похожи были на маленьких муравьев, тащивших огромные для них щепочки и соринки.
Какой-то человек, запыхавшись, нагнал Рибелло. С виду это был вернее всего странствующий комедиант, но Рибелло сразу почуял что-то неладное.
-- Послушай, -- сказал этот человек с сильным испанским акцентом, -- это не ты потерял монету?
Он протянул Рибелло золотую монету, монету, безусловно, не порченую, с хитрым видом глядя в то же время ему в глаза.
-- Я, -- сказал Рибелло, беря монету.
Тот, видимо, обрадовался и спросил уже без всяких обиняков:
-- А ну-ка скажи, о чем с тобой разговаривал граф де-Лиль?
-- Какой граф де-Лиль?
-- Не ломайся... Я же видел, как ты полчаса болтал с этим французом.
Говоря так, собеседник позвенел у себя в кармане деньгами.
-- Я потерял две монеты! -- сказал Рибелло, стараясь в то же время запомнить имя синьора.
Испанец, не говоря ни слова, вынул вторую.
-- Он тебя нанял в слуги.
-- Хотел нанять, но мы не сошлись, и он обругал и ударил меня.
-- Я вижу, что ты потерял три монеты. Когда он назначил тебе приходить?
-- Через четыре дня, в день Успения, на это же самое место.
-- Через четыре дня... А не послезавтра?
-- Сначала он сказал послезавтра, а потом передумал... Он не успеет что-то сделать...
-- Так, так... понимаю... Это любопытно. Ну, до Успения еще много времени. Я могу еще съездить в Сицилию. Он, очевидно, поедет с тобой в Рим. Так если за вами будут ехать два всадника, ты их не замечай...
Он снова позвенел в кармане деньгами.
-- В день Успения, -- пробормотал он и ушел очень довольный.
Рибелло расхохотался, подумав, как ловко провел он испанского шпиона. Однако нужно будет все-таки и послезавтра держать ухо востро.
Его охватила вдруг бодрость, жажда приключений, жажда новых мест. А опасности -- это только веселее. Он не старуха.
Первым движением Рибелло было швырнуть монеты в овраг. Но потом он подумал, что это было бы глупым мальчишеством. Почему бы не воспользоваться этим подлым золотом? Он быстро пошел по дороге и думал:
"Если графа де-Лиля не любят и боятся испанцы, наверное он хороший человек. Отправиться путешествовать -- что может быть лучше? Ведь я не видел еще ни одного города, кроме Неаполя и Полье. Нужно будет только сегодня ночью пойти к монастырю и постараться повидать Джордано Бруно. С ним с одним мне хочется проститься. Да и всегда он может дать добрый совет".
II. Во славу божью
-- Не бранись, Пьетро, не бранись, -- говорил желтолицый, испитой монах в белой рясе, глядя, как старик крестьянин высыпает муку из мешка, и позвякивая ключами, -- городские власти правильно делают, что штрафуют вас в пользу монастырей. Таким образом, платя штраф, вы тем самым искупаете и грех.
-- Да ведь грех-то не мой, а сына моего... Ах, бунтарь негодный, попадись он мне только...
Монах со вздохом взял горсточку муки и размял ее пальцем на ладони.
-- Ничего мука, ничего... Хорошая мука.
-- Ах, отец Франческо, да ведь муки-то этой у меня мало. У вас вон какие закрома. А для меня отдать четыре меры настоящее разорение.
-- За грех сына отвечает отец. Это правильно.
-- Ох, уж этот мне сын!
Старый Пьетро хотел скатать мешок, но монах сказал:
-- Погоди.
Он взял мешок и несколько раз сердито тряхнул его, чтоб убедиться, не осталось ли на дне еще муки. Франческо ведал монастырский хозяйством и ведал с большим рвением. Он был очень скуп по части провизии, и молодые монахи, изнывавшие от голода, тайком ворчали на него. Когда-то брат Франческо сам очень любил поесть, но с некоторых пор он страдал тяжелой желудочной болезнью, принужден был голодать сам и заставлял голодать других, тем более что это вполне совпадало с монастырскими правилами. Страдая желудком, брат Франческо особенно осуждал грех чревоугодия и обжорства.
Удостоверившись, что мешок пуст, он передал его старому Пьетро, и оба они, выйдя, из кладовой, направились в трапезную, где брат Франческо должен был написать Пьетро расписку в том, что штраф за безобразное поведение сына Рибелло им сполна уплачен святой обители.
Трапезная была обширная комната, украшенная по стенам всевозможными картинами, изображающими мучения грешников в аду и блаженство праведников в раю. Над дверью на деревянном щите изображен был герб доминиканцев -- собака с горящим факелом в зубах. Герб этот означал, что монахи ордена святого Доминика, с одной стороны, охраняют церковь от лжеучений, с другой стороны, несут миру свет истины. Монахам- доминиканцам было название "Псов господних".
"Действительно, псы господни", подумал Пьетро, глядя, как монах неторопливо пишет расписку, сжимая гусиное перо своими крючковатыми пальцами. Старик был при этом очень сердит на сына, которого вообще недолюбливал за строптивый нрав. Уж надает он ему пощечин и тумаков!
Взяв расписку, Пьетро принял благословение и ворча себе под нос, вышел из монастыря.
Брат Франческо между тем со вздохом оглядел трапезную. Он боялся сам себе признаться, что иногда ему становилось нестерпимо скучно в этом монастыре, где он провел всю свою жизнь. Машинально забормотал он молитву, отгонявшую беса уныния. Другой монах неслышно вошел в трапезную и, видя, что брат Франческо молится, остановился позади него в нетерпеливой выжидательной позе. Монах этот был высок, и лицо у него было острое, как у ястреба.
-- Брат Франческо, -- сказал высокий монах, воспользовавшись тем, что тот поперхнулся, -- мне надо поговорить с тобой... Серьезно...
Брат Франческо вздрогнул, словно услыхал голос самого беса уныния.
-- Я слушаю тебя, брат Монтальчино, -- сказал он, несколько оробев. -- Беседа с тобою всегда желанна для меня.
-- Не знаю, будет ли она тебе желанна на этот раз. Я хочу поговорить с тобою о твоем любимчике, об этом еретике Джордано Бруно, который по моему глубокому убеждению недостоин носить белую рясу святого Доминика и именоваться господним псом. Сам он достоин того, чтобы псы господни растерзали его...
У монаха Монтальчино при этом так страшно сверкнули глаза, что брат Франческо оробел окончательно. Монтальчино имел связи с римской инквизицией. Монтальчино имел тайные полномочия от самого великого инквизитора следить за еретиками, Монтальчино мог своим доносом погубить кого угодно.
-- А что же сделал Бруно? -- пробормотал брат Франческо.
-- Что он сделал?.. Ты этого не знаешь? Хорош пес господень! У пса должно быть чутье, брат Франческо, а у тебя его нет... Позор! В этом самом монастыре триста лет тому назад поучал великий Фома Аквинский, доктор ангеликус. Он освятил своим священным телом нашу белую рясу... И вот теперь Джордано Бруно чернит ее копотью адских ересей... Он пишет комедии, где высмеивает служителей господних, он вынес из своей кельи все иконы, кроме распятия, он смеется над теми, кто читает такие книги, как "Семь радостей пресвятой девы", а сам читает... Мне противно сказать, что он читает... Сочинения подлого Коперника о вращении небесных тел... Я не хочу говорить, о чем трактует эта книга, чтобы не осквернять свои уста. Наконец он защищает Ария, утверждая, что в Христе преобладало человеческое начало... Если я выжидаю, то только потому, что хочу уличить его в еще большем. Ты знаешь, брат Франческо. что Бруно иногда ночью тайно уходит из монастыря.
-- Я знаю. Я говорил ему об этом, но он возразил, что созерцание звездного неба способствует его молитвенному настроению. Я полагал, что в этом нет ничего дурного.
-- Ах, ты полагал!..
Монтальчино сказал это с таким выражением, что у брата Франческо душа ушла в пятки.
-- Я приму меры, -- прошептал он.
-- Погоди. Надо выяснить, зачем он уходит из монастыря. Я так полагаю, что он сносится тайно с демонами, которых он не может вызвать в этих святых стенах. Живя в городе, он сносился с воинством дьявола, и место ему не здесь, а на костре. Помни еще и то, что имя Джордано -- особо чтимое у нас имя, ибо его носил второй после святого Доминика генеральный магистр нашего ордена. Если мы дали Бруно это имя, когда он вступил в нашу обитель, то только потому, что возлагали на него великие надежды... Мы открыли ему доступ в наше книгохранилище где хранится столько священных рукописей книг... Мы полагали, что он станет новой опорой Аристотеля и церкви, что книги эти дадут ему в руки оружие против еретиков... Он обманул все наши ожидания... Горе! Горе ему!
Монах злобно сжал кулаки, потом умолк и задумался.
-- Что, молодой брат Августин вполне предан церкви? -- спросил он, несколько успокоившись.
-- О вполне, вполне!.
-- Брат Франческо, вызови брата Августина и прикажи ему следить за Бруно. Скажи, что этого требует от него святая церковь в лице ее главной опоры --святой инквизиции. Я не хочу говорить с ним сам. Пусть это исходит от тебя, а не от меня. Никто не должен знать, что я здесь блюду чистоту церкви по поручению великого нашего отца в Риме. А ты донесешь мне обо всем, что узнаешь.
И Монтальчино вышел из трапезной, еще раз насквозь пронзив брата Франческо своим взглядом.
Брат Августин был бледный и худой юноша, умерщвлявший свою плоть постом и молитвой. Он сидел в своей келье и смотрел на угасающий вдали закат. В узкое оконце кельи веяло вечерней свежестью с полей и виноградников. Брат Августин почувствовал вдруг тоску по прекрасному миру, по воле, по земному счастью. Но тут же с ужасом вскочил он, решив, что это дьявол соблазняет его, упал на колени перед распятием и принялся с жаром молиться. Когда и это не помогло, он взял плеть и, обнажив плечи, несколько раз с силой стегнул себя. Бил он при этом не себя, а беса, сидящего в нем, с наслаждением причинял боль врагу христову.
Брат Франческо застал его за этим занятием.
-- Сын мой, -- сказал он, садясь на лавку и складывая руки на своем животе. -- Сын мой... Господу угодно избрать тебя для исполнения важного дела. Во славу святой церкви должен ты с этого дня следить за каждым шагом Джордано Бруно и сообщать мне все, что он делает и днем и ночью.
Бледный монах еще больше побледнел.
-- Я знаю, что любишь Бруно, -- продолжал брат Франческо, -- да и мы все его любим. Но в этой его привлекательности и кроется уже дьявольская сила, соблазняющая нас. Бруно -- еретик. и дружить с ним великий грех. Обличить же его -- святое дело. Если ты, как истинный пес господень, должен загрызть противного тебя вероотступника, то куда достойнее загрызть такого, который любезен твоему сердцу, ибо, делая это, ты во славу божию отрекаешься от пагубных влечений твоего сердца, ты причиняешь себе страдания ради процветания церкви и таким образом подражаешь самому господу нашему, не побоявшемуся великих мук. Одним словом, это приказывает тебе святая церковь.
Последнюю фразу брат Франческо произнес как только мог строже, стараясь усвоить выражение лица Монтальчино. Но ничего ястребиного не было в его больной желтой физиономии.
Брат Франческо благословил Августина, вышел из кельи, радуясь, что исполнил неприятное поручение, и торопливо направился в свою келью, чтоб положить на желудок бутылку с горячей водой. У него начинался припадок болезни.
Брат Августин, оставшись один в келье, снова начал молиться. Слова отца Франческо произвели на него сильное впечатление. Вот, в самом деле, когда может он совершить настоящие подвиг самоотречения. Он очень любил Бруно, хотя и знал, что Бруно склонен к ересям. Обличить еретика -- святое дело. Дьявол, конечно, всячески противится этому делу. Наверное, это он -- дьявол -- делает Бруно таким привлекательным, чтоб дать ему возможность уловлять людей в свои адские сети. Надо побороть в себе любовь к Бруно, надо обличить, хотя бы сердце при этом сжималось от тоски. В этой тоске и кроется святой подвиг.
Заря уже погасла, и звезды высыпали на небе. Шум города, затих.
В монастыре было тихо и мрачно. Брат Августин неслышно вышел из кельи и, пройдя по темному сводчатому коридору, остановился у одной двери, прислушиваясь. Он услыхал тихое бормотание нараспев. "Это Бруно сочиняет новый сонет, -- подумал Августин, -- вот он чем занимается вместо молитвы". Августин очень любил стихи Бруно, но теперь он и их был склонен рассматривать как наваждение дьявольское. Он все же прислушался.
-- Хочу взлететь во что бы то ни стало,
Я ввысь стремлюсь, но лишь взлетаю я,
Меня опять влечет земля моя,
Я падаю, как древний сын Дедала.
Внезапно декламация прервалась. Августин прислушался и услыхал где-то крик молодого ястреба. Крик этот повторился несколько раз через очень ровные промежутки времени. Слышно было, как Бруно у себя в келье зашаркал сандалиями. Потом снова все смолкло. Крики ястреба тоже прекратились. Тогда Августин осторожно приотворил дверь. Келья была пуста. Белая ряса валялась на табуретке, но того, кто должен был ее носить, не было. Августин подбежал к окну (келья была в первом этаже), и ему показалось, что на монастырской стене мелькнула человеческая тень, тотчас исчезнувшая. Словно кто-то перелез через стену. Тогда Августин кинулся к брату Франческо, который, продолжая лежать, беседовал с братом поваром, о завтрашней трапезе. Повар поглядывал на бутылку с горячей водой и вздыхал. Брат Франческо обрекал всю братию на особливое скудоедение. Самое слово "еда" сейчас было ему противно.
-- Отец мой, благослови на выход из стен обители, -- прошептал Августин.
Тот понял и благословил, звякнув ключами.
Через минуту перед Августином растворилась и захлопнулась тяжелая калитка. Оглядевшись, он пошел по пустынной улице, держась в тени домов.
III. Монах и пудель
-- Что же ты так долго, Джордано! -- вскричал Рибелло, пожимая руку молодому человеку, спрыгнувшему с монастырской стены. -- Я чуть было не надорвал себе горло, крича по-ястребиному. Хорошо еще, что здесь темно и никого нету.
-- Ты думаешь так легко удрать из монастыря? -- сказал тот, отвечая на рукопожатие и гладя по голове пуделя, который радостно прыгал вокруг.
-- За мной и то следят по пятам. Все равно. Я больше не могу, Рибелло. Я задыхаюсь в своей белой хламиде, я не могу слушать дурацкие бредни, которым сам не верю. Когда я иду вот так по дороге, в одних штанах и куртке, я чувствую себя живым человеком, а когда у меня вокруг ног трепыхается ряса, а на голове висит капюшон, я чувствую себя покойником в саване... Нет. Я больше не могу быть монахом. Я хочу быть свободным.
-- А я хочу быть свободным... и богатым.
-- У тебя губа не дура. Да, свобода великая вещь. Ах, как хорошо дышится. А звезды! Сколько звезд! И числа им нет.
Разговаривая так, они вышли из города и пошли по дороге. С моря потянуло свежим ночным ветерком, звезды необычайно ярко сверкали на небе.
С возвышенного места, на котором стояли молодые люди, открывался обширный и прекрасный вид. Внизу угасали огни Неаполя; словно гигантское синее стекло застыл Неаполитанский залив, над Везувием трепетало легкое зарево, а далеко-далеко искрились огоньки Иолы.
На эти огоньки смотрел Бруно с любовью и печалью.
-- Милая Иола, -- проговорил он, -- какая она маленькая, если глядеть на нее с этих высот... А когда я был младенцем, я не представлял себе, что может быть город больше Иолы и дома выше, чем наши тамошние лачужки... А потом мир развернулся перед мною, и я понял, что наша Иола -- это песчинка, и не только Иола, а все это... и Неаполь, и Италия, и вся земля. Посмотри, Рибелло, на эти звезды и подумай только, что и наша земля такая же вот звездочка, мчащаяся в бесконечном пространстве, и что все это движется, крутится и нет этому конца... Нигде. Нигде.
Рибелло, смотревший на небо, вдруг пошатнулся и упал бы, если бы Бруно не поддержал его.
-- Когда ты так говоришь, у меня всегда начинает кружиться голова... Ох, не люблю я думать о таких вещах. И бог, говорят, не велит так говорить.
-- Не бог, а попы и монахи. Большая разница.
-- Тсс...
Пудель вдруг зарычал и оглянулся на дорогу.
-- Не следит ли кто-нибудь за нами?
-- Очень возможно. Давай тише говорить. Голоса очень разносятся в этой тишине.
-- Понимаешь, Рибелло, -- сказал Бруно, понизив голос, -- что меня особенно возмущает. Это то, что меня заставляют думать не так, как я хочу. Гениальный Коперник доказал, что земля не центр мира, а маленькая звездочка, одна из самых маленьких, что она гораздо меньше солнца и кружится вокруг него, как Марс, Венера и другие планеты... Он доказал это научно и точно. Все неправильности в движении планет, которые были раньше для Птоломея непонятны...
-- Для кого?
-- Для Птоломея... Какой ты необразованный, Рибелло. Птолемей учил, что земля -- центр вселенной и что солнце и все планеты движутся вокруг земли. И тогда получалось, что иная планета. Марс например, идет то вперед, то назад... А теперь ясно, в чем дело. На самом деле Марс вовсе не идет назад, а вследствие движения земли нам кажется, что он сам идет назад. Ну, если один корабль обгоняет другой, то кажется, что другой плывет назад. Понимаешь?
-- Понимаю, хотя не очень. Вот чего я совсем не понимаю, это как можно волноваться из-за такого вздора. Не все ли равно, что вокруг тебя вертится... Тебе-то от этого не веселее. Решительно все равно.
-- Нет, не все равно! -- вскричал Бруно запальчиво, забыв всякую осторожность. -- Нет, не все равно! Наука идет вперед. Наука должна идти вперед. Она должна разрушить все эти закопченные стены, где невежество так густо засело во всех углах, что его скоро можно будет выгребать лопатой, как мусор. Все несчастья людей происходят от невежества, от подлого невежества, от подлого нежелания сдвинуться с места, от боязни всего нового, хотя бы это новое и было подтверждено наукой. Наука говорит мне, что мир устроен так, а я должен говорить и верить, что он устроен иначе, ибо так учили Аристотель, Птолемей и Фома Аквинский... Да ведь Аристотель жил чуть не две тысячи лет тому назад... Конечно, он был великий философ и в свое время двинул науку вперед... Но нельзя же застыть на Аристотеле, да еще непременно понимать его так, как его толкует Фома Аквинский.
-- Ох не люблю, когда ты так говоришь. Аристотеля, пожалуй, брани, он был язычник. А Фома Аквинский признан святым доктором...
-- Мало ли что. Иоган Гус в Чехии не побоялся восстать против самого папы.
-- Ну, его сожгли, кажется.
-- Сожгли. Ну и что же? Его сожгли, а уже Лютера не сожгли. У Лютера тысячи учеников... Весь мир сейчас ополчился на католическое мракобесие, во имя свободной науки. Что написано в сочинениях Аразма Ротердамского, Рейхлина!.. А что делается сейчас во Франции! Я не утверждаю, что протестанты борются за науку, но они борются против гнета римской церкви. Они протестуют. Вот в этом уже их заслуга...
-- Да ведь папа проклял всех французских этих... как их...
-- Гугенотов. Да. ну и что же? А они его прокляли. Они с ним борются. Я в Иоле видался с одним французским гугенотом Он ехал в Неаполь тайком к своей сестре, которая замужем за каким-то итальянцем. К сожалению, я не знаю его неаполитанского адреса. Это очень просвещенный человек. Он бежал из Парижа после Варфоломеевской ночи.
-- А что такое Варфоломеевская ночь?
-- Разве ты забыл, что три года тому назад во всех церквах было ликование, шли торжественные службы и звонили во все колокола? И все оттого, что в Париже ночью, накануне дня снятого Варфоломея, добрые католики по данному сигналу набросились на беззащитных гугенотов, которые ничего не подозревали и съехались в Париж на свадьбу короля Генриха Наваррского. Их приняли нарочно, как желанных гостей, лицемерно праздновали прекращение церковной вражды, а в эту страшную ночь неожиданно перерезали несколько тысяч человек, не щадя ни стариков, ни женщин, ни детей. Подумай, Рибелло, дети католиков убивают детей гугенотов. И вся эта кровь проливалась во славу божью. Хорош бог, которому для славы нужны потоки крови, сотни тюрем, сотни тысяч костров, плах и виселиц. Самого Генриха Наваррского не убили, заставили только отстоять мессу. Немногим удалось бежать. Вот мой знакомый был одним из счастливцев, и то он убежал весь израненный и едва не умер...
-- Ты общался с еретиком, Бруно... Ой, слушай... Ты и сам попадешь в ад и меня утащишь за собою...
-- Не мели вздора... Неужели ты не понимаешь, что нельзя жить под этим гнетом, под постоянной угрозой попасть на костер или быть колесованным... только за то, что ты думаешь не так, как угодно святым монахам, жиреющим твоим потом и твоею кровью... Забудь, Рибелло, эти бредни... Инквизиция есть зло. Никакому богу она не может быть угодна... Граф де-Лиль совершенно прав.
-- Кто? -- вскричал Рибелло, вздрогнув, словно его ужалили.
-- Граф де-Лиль, тот гугенот, о котором я тебе говорил.
-- Граф де-Лиль -- гугенот?
-- Да...
-- Еретик...
Рибелло в ужасе схватился за голову.
-- Что с тобой?
-- Ничего, мне казалось, что меня... ужалила змея.
-- Глупости. Змеи спят по ночам. Ты очень труслив, Рибелло. Когда мне было меньше года, в мою колыбель заползла змея, и я не испугался, а позвал отца. Я в первый раз заговорил тогда. Я сумел заговорить и произнести слово "отец", чтобы спастись от змеи. А теперь я сумею заговорить и произнести слово "наука", чтобы спасти людей от всех этих змей, прикрывающих свою мерзость белыми и черными рясами.
-- Тише, кто-то идет...
Оба умолкли. На дороге показался человек, шедший медленно и волочивший что-то очень тяжелое.