Доктор Александр Петрович в белом колпаке и белом халате с засучеными рукавами делал обход больных.
Больница была маленькая и чистенькая. Из окон был виден почти весь городок Алексеевск с садами, зазеленевшими после первого майского дождика. Весна в этом году запоздала. Теперь она торопилась и работала сверхурочно. Солнце янтарем разливалось по белым стенам палат.
Доктор Александр Петрович был здоровый и крепкий человек, всем говорил "ты" и, когда осматривал больного, страшно хмурил свой лысый лоб. Он говорил с больными мало; только когда совсем уже налаживалось дело, вдруг, после осмотра, кричал:
-- Ну, вставай, чего развалился? Место занимаешь. Собака на сене.
И этот сердитый оклик звучал для больного, как самая красивая музыка: поправился.
Доктора побаивались, но любили.
В этот раз, осмотрев всех больных, он зашел в изолятор, то-есть, иначе, в особую комнату, куда клали только самых тяжелых больных.
Там на постели лежал худой и желтый, как лимон, человек с седеющими усами и давно не бритыми щеками. Он лежал молча и неподвижно, а рядом с ним на стуле сидел, тоже молча, парень лет тринадцати в красной рубахе и в сапогах.
Увидев доктора, мальчик встал и смутился.
-- Здорово, Стромин, -- сказал доктор, -- это что, сын, что ли?
-- Сын.
-- Один?
-- Чего?
-- Сын-то один?
-- Один.
-- А дочери есть?
-- Нет.
-- Звать как?
-- Андреем.
-- Вот что, Андрей Васильевич, -- сказал доктор, -- сбегай-ка на угол, купи мне папирос коробку: "Иру" спроси. Удружишь?
Мальчик молча кивнул головой и, взяв деньги, вышел. Приэтом он пытливо и тревожно поглядел на доктора, но тот внимательно рассматривал какое-то пятно на стене.
Больной, удивленный многословием доктора, тоже как-то насторожился.
-- Вот что, Стромин, -- сказал доктор, когда мальчик вышел, -- я должен с тобой поговорить. Ты малый с головой, и нам с тобой в прятки играть нечего. Плохо твое дело.
В комнате наступило молчанье.
На окне отчаянно звенела муха, в какой-то палате больной татарин распевал заунывную песню.
-- А операция? -- прошептал больной.
-- Что же, братец, операция. Ну, взрежем тебя для очистки совести.
-- Ну, а может быть, оно... того!..
-- Что того?
Доктор показал ему пол-ногтя:
-- Видишь, это вот за то, что ты поправишься. А вот это, -- он показал всю руку, -- за то, что ты, одним словом, помрешь. Дело ясное, хныкать тут нечего. Я тебя предупреждаю, потому что тебе, может, распорядиться надо.
-- А скоро?
-- Что скоро?
-- Умру-то?
-- Не задержишься.
Странным образом грубые слова доктора действовали на больного успокаивающе. Он вдруг проникся этим простым и деловым отношением к смерти:
-- Мальчика жалко! -- проговорил он.
-- Это ты мне, брат, не расписывай. Это я сам понимаю. Родные есть?
-- В городе брат... Только давно уж вот не пишет. А знаю, что там. Видели его тут, -- наши ездили...
-- А на чорта парню в город тащиться? Губернские-то города...
-- Нет уж, -- быстро заговорил больной, -- в городе лучше... Там образование... Ты уж меня, сделай милость, доктор, не неволь.
-- Чудак! Как же я могу тебя неволить? Что ты, мой крепостной, что ли? Теперь советской власти восьмой год пошел. Делай, как знаешь. Брат-то кто?
-- Торгует... ничего брат... при деньгах.
-- Человек-то хороший?
-- Ничего был...
Стромин вдруг заерзал по постели.
-- Чего ты?
-- Деньги у меня тут под тюфяком...
-- Не вертись. Сам достану.
Доктор вынул сложенный в несколько раз синий платок.
-- Эх ты! В больнице грязь этакую под тюфяком держишь! Гигиена!
-- Двадцать рублей тут. Андрюшке на дорогу.
-- Передать, что ли?
Больной кивнул головой.
-- А операция-то завтра? -- прошептал он.
-- Завтра... Хочешь, отложим... можно в пятницу.
-- Нет уж... истомился.
-- Вот и я тоже думаю.
Андрюша принес папиросы.
-- Спасибо, гражданин! -- сказал доктор. -- Молодчина.
Его широкая белая спина исчезла за дверью.
-- Что доктор-то сказал? -- тихо спросил Андрюша.
-- Завтра резать.
-- Ну, и что же?
-- Ничего себе... операция.
-- Граждане, посещения кончились!
Андрюша встал и взял свою сумку, в которой принес отцу хлеба.
-- Прощай, значит.
-- Прощай.
На другой день Андрюша пришел в больницу рано и сел в прихожей.
Он видел как наверху по площадке лестницы то и дело проходили фельдшерицы в белых халатах и няньки.
Доктор прошел, отдуваясь и пыхтя.
-- Жарко, -- сказал он сторожу и тяжело поднялся наверх.
-- Скоро операция-то начнется? -- спросил сторожа Андрюша.
-- Часов в десять. Он раньше не делает.
-- А страшно это, когда режут?
-- Нечувствительно. Укол делают, а то усыпляют.
-- А потом здоров человек?
-- Как когда.
-- Ножом режут-то?
-- Вестимо не пальцем.
Больше сторож не стал разговаривать и вышел посидеть на крылечке.
Из двери пахло ясным майским днем, и запах этот был даже сильнее запаха лекарств, сползавшего с лестницы.
На часах пробило половина десятого.
Что-то засуетились наверху фельдшерицы.
-- Вы что ж там, граждане, -- прогремел докторский голос, -- примерзли, что ли?
-- Сейчас, Александр Петрович.
Доктор, куря папиросу, наклонился над лестницей.
-- Стромин, что ли? -- спросил он Андрюшу.
-- Так точно.
-- Чего сидишь? Ступай в бабки играть!
Андрюша насильно улыбнулся и сконфузился.
Доктор ушел.
Затем наступила тишина. Только хлопали гулко растворяемые двери да шаркали туфли.
Андрюша тоже вышел на крылечко и смотрел, как прыгает по дорожке и трясет хвостом трясогузка.
Ночью он спал плохо, и теперь глаза его смыкались.
За лесочком, должно быть на реке, кричали ребята.
Андрюше представилось, как его отец в прошлом году об эту пору работал на мельнице -- плотину чинил, а Андрюша тут же неподалеку удил рыбу. Тогда отец был еще совсем здоровый и, работая, пел песню. Его в городе, так и звали певцом. Много он знал веселых песен -- слушаешь, просто обхохочешься.
Кто-то тронул Андрюшу за плечо.
На крыльце стояла фельдшерица.
-- Доктор требует, -- сказала она ласково, -- поднимитесь за мною.
Андрюша робко поднялся по каменной лестнице.
Доктор сидел в кабинете -- тут же прямо с площадки -- и курил папироску.
-- Ага, -- сказал он. -- Так, так. Ну, что ж, парень, помер твой тятька. Ничего не пропишешь. Так, положим, и нужно было ждать. Сердце никудышное. Новое сердце надо поставить, а этого ученые еще не выдумали. Ты того... сядь.
Андрюша молча сел и продолжал робко смотреть на доктора.
Сознание неизбежности и непоправимости того, что произошло, преисполнило его деловитой серьезности. Горя он еще не чувствовал.
-- Так вот в чем дело. Велел тебе отец передать эти двадцать рублей. Поедешь ты на них в город к своему дяде. Вот тут я его адрес записал: Черюхинская улица, дом сорок три, квартира десять. Получай. Ехать-то хочется?
-- Хочется.
-- И здесь бы пожил... Нечего всем в большие города лезть. Говорят, вон, на "Октябрьской" нужны мальчики.
Андрюша молчал.
-- Так в город хочешь?
Тот молча кивнул головой.
-- Ну, езжай. Ты дядю-то знаешь?
-- Нет.
-- Отец говорил, человек хороший... Мда-с... Ну, а от меня вот тебе совет: с отца пример бери. Отец твой всю жизнь прожил без обмана... Честный был, прямой -- отец-то. Таким и ты будь.
Андрюша снова кивнул головой.
-- А главное -- не хнычь. Смерть, брат, пустое дело. И я умру, и ты умрешь, а жизнь все будет из всех щелей переть. Ишь весна-то какая. О живых нужно думать, а не о мертвых. Он свое дело сделал, теперь ты делай. Ну, катись... В обход пойду.
Андрюша вышел из кабинета.
Из коридора на него смотрели с любопытством больные в серых халатах.
Он не пошел в город, а свернул на тропинку, ведущую в лес.
Ярко-зелеными пятнами разбрызгалось по березам ослепительное солнце. Птицы пели, легкий ветерок нежно-нежно овевал лицо. Хорошо.
Андрюша силился представить себе, какая она, эта смерть, и не мог. Ведь вот, все ждал -- отец умрет -- и было страшно, страшно самого этого горя. А вот умер, и как-то ничего. А ведь он любил отца. Жалко его, так жалко, а жить-то уж больно хорошо. Не плачется. Дойдя до реки, разделся он и влез в воду, зорько следя, чтоб не украл кто штанов, а с ними последние деньги.
Губернский город представлялся чем-то неведомым и огромным.
А интересно туда съездить. Чего только не увидишь!
Возвращаясь с реки, Андрюша встретил двух соседок. Они несли полоскать белье.
-- Ишь, -- сказала одна, -- отец помер, а он шатается. Хоть бы для людей-то погоревал. У меня вон мачеха померла, так я, милая женщина, на весь наш город выла:
-- Хорошая была мачеха-то?
-- Куды тут! Ехидная была... уж мы ее, можно сказать, терпеть не могли. А все ревели...
-- Ну, конечно, для приличия.
А Андрюша весь день бродил по лесу, жуя краюху хлеба, которую принес отцу, и все вспоминал, какой хороший был отец. И к вечеру вовсе развеселился. "Буду таким же!" -- решил он.
Через два дня Андрюша отправился на станцию и на вопрос кассира, куда билет, важно ответил:
-- В город!
А до города-то двести верст!
II. ДЯДЮШКА
Губернский город и сам-то велик, а приехать в него из Алексеевска, так и вовсе громадным покажется. Закрутит, завертит, голову закружит, глаза раскосит.
Носильщики, извозчики, милиционеры, трамвай -- дзынь-дзынь, автомобили -- ду-ду-ду -- автобус -- дом на колесах, так и гудит.
Андрюша в первую минуту опомниться не мог.
Он крепко сжимал в руке своей узелочек, ибо в Алексеевске все говорили, что на вокзале его непременно ограбят.
-- Черюхинская улица тут где? -- спросил он у важного человека, стоявшего у вокзального подъезда.
Важный человек усмехнулся.
-- Далеко Черюхинская, отсюда не видать. Садись на третий номер -- доедешь.
-- А мне надо номер сорок третий.
-- Чудак, то дом, а я про трамвай тебе говорю. Вон трамвай, беги и садись.
Андрюша побежал -- чуть-чуть под грузовик не угодил, шофер здорово его обругал.
Подбежав к трамваю, на ходу вскочил он на подножку.
Послышался свисток, трамвай остановился, кто-то крепко схватил Андрюшу за плечо.
Обернулся -- милиционер.
-- Ты что ж это с передней площадки, да еще на ходу? Рубль.
Андрюша вытащил рубль, получил бумажку (милиционер долго писал), потом опять кинулся к другому трамваю.
-- У меня билет есть. Рубль заплатил.
Опять свисток.
-- Да ты что ж это, смеяться!
-- Отпустите его, -- сказал, улыбаясь, какой-то гражданин, -- видите, деревня приехала. Тебе куда, малец?
-- На Черюхинскую улицу.
-- Садись на этот трамвай, только с задней площадки и когда остановится... Ну, вот, садись скорей.
Андрюша влез в вагон.
Народу было много, и он прижал к груди своей узелочек. Еще стащат в тесноте-то.
С завыванием, со звоном снялся с места трамвай и понесся по длинной прямой улице, где чуть ли не в каждом доме была мясная и овощная лавка. Дома были высокие, как горы. Андрюша голову отмотал, на них глядя. В Алексеевске было всего два трехэтажных дома, а тут шесть этажей, пять, семь.
Андрюша шатался из стороны в сторону.
-- Вам куда? -- спросила кондукторша.
-- До Черюхинской. Вот билет.
-- Нешто это билет. Это квитанция штрафная.
Кругом опять поднялся смех.
-- Эх, парень, паренек, сидел бы ты в деревне. Ну, постой, я тоже до Черюхинской еду, гони восемь копеек.
Говоривший был веселого вида гражданин с большими усами и в клетчатой фуражке.
Андрюша с надеждой поглядел на него.
Он теперь чувствовал, что один он никак не доберется до Черюхинской улицы. Уж очень суета кругом большая.
Проехали мимо какой-то высоченной башни, вокруг которой черно было от народа. Такой толпы тоже никогда еще в жизни не видел Андрюша.
Наконец стоп. Черюхинская.
-- Кто до Черюхинской, граждане...
-- Становись в затылок. За мной иди.
Андрюша уперся носом в широкую спину и вылез на мостовую.
-- Вот Черюхинская, -- сказал гражданин с черными усами. -- Дом-то какой?
-- Сорок третий.
-- Вон сорок третий. И я там живу.
Он указал на огромный дом, на стеклах которого оранжевыми огнями играло солнце.
-- К кому приехал-то?
-- К Стромину, Игнату Павловичу.
-- Есть такой.
-- Дядя он мне.
-- Дядя? -- человек с усами удивленно скосил глаза.
-- Ну, ну... Ишь какой у тебя дядя-то.
-- А что?
-- Шибко монету гонит. Коммерсант с рынка. Деляга.
-- А в квартиру как пройти?
-- Вот в этот подъезд. По лестнице подымись на пятый этаж.
-- На пятый?
-- А что?
-- Больно высоко. Не загреметь бы.
-- Ну, чудак. Да ведь там лестница с перилами, все как следует. А это лестница пожарная.
Андрюша вошел в темный подъезд и стал подниматься. Шаги его гулко раздавались в полумраке.
С каждым поворотом лестницы улица за окном становилась все ниже и ниже. Наконец и вовсе не стало ее видно.
Андрюша постучал в дверь кулаком.
-- Чего стучишь? -- спросил сердитый голос. -- Звонки есть.
-- Мне Игната Павловича Стромина.
-- К нему четыре звонка. Я ему не лакей. Ступай прямо по коридору, дверь налево.
Андрюша прошел в темноте до указанной двери и приотворил ее.
В чистой красивой комнате какой-то человек с толстой шеей сидел за столом и со вкусом считал на столе пачку пятирублевок.
-- Эй, что надо? -- крикнул он, быстро накрывая деньги газетой. -- Чего прешь без спросу?
Андрюша положил узелок на пол и сказал, смущенно улыбаясь:
-- Я Стромин Андрюша... Тятька помер. Меня к тебе... к вам послал.
Человек, считавший деньги, сделал такое лицо, словно выпил или съел что-то очень противное. Он шмыгнул носом и смерил Андрюшу недоумевающим взглядом.
-- Давно Василий-то помер? -- спросил он.
-- В среду.
-- От чего помер-то?
-- От болезни.
-- Вестимо, не от здоровья. Так... Ну, что ж, все там будем. Ну, а ты что?
-- Я к вам, стало быть. Жить у вас буду. Тятька наказывал, чтоб мне здесь место вышло.
-- А не наказывал тятька, чтоб тебе тут золотые хоромы построили, да кормили тебя серебрянными галушками?.. Помирать-то они все горазды. Денег оставил?
-- Вот четыре рубля.
-- Капитал.
Игнат Павлович опять недоуменно шмыгнул носом.
В этот миг дверь растворилась, и в комнату запыхавшись вошла полная женщина в клетчатом платье, в белых чулках и белых туфлях, в шляпе с большим бантом и с такими красными губами, что, казалось, она только что поцеловала свежевыкрашенную стену военного учреждения.
-- Ты что продаешь? -- спросила она Андрюшу писклявым голосом.
Андрюша молча и сконфуженно покрутил головой.
-- Ничего он не продает. Ты, моя радость, откуда?
-- От портнихи. В понедельник готово. Сидит чудесно -- парижский шик. Что это за мальчишка?
-- Тут... так, племянник мой.
-- Племянник?
-- Брата Василия сын... брат, оказывается, помер.
-- А он зачем?
-- Да вот приехал -- сирота.
-- К кому приехал?
-- К нам.
-- Как к нам? Это еще что за чушь такая?
-- Да вот я тоже говорю.
-- И не выдумывай, пожалуйста. У нас не постоялый двор. Где это он будет жить? Диван только что кретоном обили. Измажет. От сапогов разит. Я прямо дышать не могу.
Андрюша покраснел, как рак.
Эти сапоги купил ему отец к Новому году. Они выбирали их по всему городу, и Андрюша нарочно надел их, чтоб в городе в грязь лицом не ударить.
-- Потом у нас могут быть гости. Иван Семенович придет с женой и вдруг такое чучело. Да еще племянник. Я со стыда сгорю. Чтоб никаких разговоров! Вон и вон.
-- Да вот и я тоже думаю.
Андрюша вспомнил шумные улицы, которые он только что покинул, и страх подкатил ему под сердце.
-- Куда ж я пойду-то? -- пробормотал он.
-- А куда знаешь. Вот еще новости! Да у меня, может быть, сто тысяч племянников, так их всех приучать. Всякий придет и будет мне тут воздух отравлять сапожищами. А уж на тебя я удивляюсь, Игнат Павлович, тебе говорю. Ты должен был сразу объявить, а не мямлить.
-- Красотка моя, разве я мямлю?
-- Мямлишь. Тебе, конечно, хочется настоять на своем и стеснить меня. Пожалуйста. Но я предупреждаю: если это чучело останется хоть одну минуту, я переезжаю к мамаше, и ноги моей тут не будет. Не будет. Провались ты вместе со всем этим домом...
-- Мой ангел! Ну, к чему это... Проваливай ты, в самом деле, -- обратился он к Андрюше. -- Теперь, знаешь, родства никакого нет.
-- Да и неизвестно, может быть, это еще просто он так выдумал. Какой-нибудь беспризорный вздумал пристроиться. Узнал от кого-нибудь, что ты дурак, пеньтюх, ну, и прилез.
-- Красота моя...
-- Если я твоя красота, гони его вон, а не разводи бобы.
-- Проваливай, парень! Катись!
Андрюша уже не улыбался. Он взял свой узелок и с тоской оглядел комнату. В окне лиловело весеннее небо. Первые звезды высыпали. Улица гудела, и не было конца этому жуткому гулу.
-- Постой, дверь за тобой запру.
Андрюша прошел по коридору и вышел на лестницу, на которой теперь горело электричество.
-- Вот что, -- пробормотал Игнат Павлович, -- на тебе трешницу. Только смотри, в другой раз и не думай. Теперь этого нет, чтоб родство соблюдать.
-- Ты чего там лясы точишь? -- взвизгнул в темноте коридора сердитый голос.
-- Иду, моя дорогая, иду.
Андрюша медленно спустился с лестницы.
В огромном городе с миллионным населением он чувствовал себя куда более одиноко, чем в Алексеевском лесу.
Люди то и дело проходили мимо него, задевая его локтями, но этим людям не было до него никакого дела.
А звезды на небе все высыпали и высыпали. Из открытого окна доносились звуки рояля и кто-то пел громким басом.