Lib.ru/Классика: Забелин Николай Николаевич. Ягодкина

Въ память женщины-врача Евгеніи Павловны Серебренниковой.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія М. М. Стасюлевича, Вас. Остр., 5 лин., 28.
1900.

ЯГОДКИНА.

(Разсказъ врача).

Сухой, раздражающій трескъ электрическаго звонка раздавался въ передней. Кто-то совсѣмъ безцеремонно ломился ко мнѣ. Звонокъ дребезжалъ несмолкаемо: очевидно, чья-то рука неумѣло, безтолково, не отнимая пальца, давила кнопку.

"Кого это чортъ принесъ?" -- озлобленно думалъ я, приподнимаясь съ мягкой кушетки и комкая газету. Время для визитовъ было неурочное... Я только-что вернулся съ сытнаго обѣда и, покуривая папиросу, лѣниво пробѣгалъ газетныя новости. И въ глазахъ ужъ стало у меня туманиться, сладкая дремота овладѣвала мною... И вдругъ этотъ безпардонный звонъ!.. Кому такая экстренность? Мнѣ казалось, что причины моего негодованія были вполнѣ резонны. Помилуйте, какъ же было не возмущаться? Какъ не раздражаться? Погода мерзѣйшая, хоть не гляди въ окно. По небу медленно и тяжко плыли хмурыя тучи. Сѣрый туманъ расползался клочьями по землѣ. По дорогѣ виднѣлась вязкая грязь, тускло блестѣли взъерошенныя вѣтромъ грязныя лужи. Косой дождь лѣниво и монотонно стучалъ въ окна... А я только сегодня утромъ вернулся изъ уѣзда, гдѣ съ недѣлю колесилъ по невылазнымъ дорогамъ съ судебнымъ слѣдователемъ и становымъ. Денька четыре, по крайней мѣрѣ, я думалъ опочить на лаврахъ, отдохнуть, отоспаться... А тутъ нелегкая несетъ надоѣдливаго паціента. Навѣрное, какой-нибудь мѣщанинишка изъ посада, трясись за нимъ на извозчикѣ по грязи версты двѣ...

Я съ нетерпѣніемъ ждалъ, когда умолкнетъ звонокъ и уйдетъ отъ дверей неизвѣстный докучливый посѣтитель. Я зналъ, что моя горничная Лукерья, опытная въ такихъ случаяхъ дѣвица, съумѣетъ выпроводить незванаго гостя... Однако, что же это?.. Разговоры какіе-то... Чей-то незнакомый голосъ звучитъ настойчиво и внушительно... А вотъ и моя Лукерья съ визитною карточкой въ рукѣ.

-- Вѣдь я не велѣлъ никого принимать, -- сказалъ я сердито:-- меня дома нѣтъ, я въ уѣздѣ...

-- Я говорила имъ, что васъ нѣту, да онѣ говорятъ, что видѣмши васъ, какъ вы изъ клуба проѣхали, -- оправдывалась Лукерья.

-- Кто это "онѣ"?

-- Дама какая-то... пріѣзжая...

-- Какая дама?

Бросаю взглядъ на измятую визитную карточку: Алевтина Семеновна Ягодкина.

-- Какая такая Ягодкина?

-- Не знаю.

-- Ну, все равно, проси въ залу...

Я принялъ заранѣе холодный, строгій видъ, чтобы отвадить назойливую барыню... и вдругъ припомнилъ... Ягодкина! да вѣдь это та самая Ягодкина, что въ Мизютиху недавно на должность земскаго врача назначена... Коллега, значитъ... Вотъ оно что!.. Припоминаю, что въ клубѣ былъ о ней разговоръ... Городовой врачъ Курашевскій что-то о ней разсказывалъ... Но куда она, бѣдная, попала!.. Село -- грязная трущоба, народишко кругомъ грубый. Больница -- развалины, квартира -- сарай. Я два мѣсяца прожилъ въ этой берлогѣ и едва не умеръ съ тоски, а мой предшественникъ коллега спился съ кругу и умеръ отъ чахотки... Во всякомъ случаѣ любопытно, что за Ягодкина.

Выхожу въ залу. У стола сидитъ худенькая женщина, лѣтъ 28, блѣдная, съ печальными сѣрыми глазами, одѣтая въ темное платье; лицо самое ординарное, нехарактерное... Она не замѣтила, какъ я вошелъ, углубленная въ чтеніе журнала, который, къ стыду моему, валялся неразрѣзаннымъ на столѣ...

Познакомились. Вину, конечно, на Лукерью свалилъ: дура, молъ, непокрытая, все перевираетъ...

-- Простите, что помѣшала,-- проговорила Ягодкина, глядя на меня грустными глазами: -- я тороплюсь... Сегодня же возвращаюсь въ Мизютиху, а хлопотъ у меня еще полонъ ротъ: надо медикаменты взять для больницы, книгами запастись, переговорить съ предсѣдателемъ.

-- Да, -- говорю, -- не завидую вамъ... Трущоба ужасная! Глушь!

Она съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ посмотрѣла на меня.

-- Развѣ это глушь?.. Что вы! Работы много -- это правда, но то и хорошо. Я и соблазнилась именно этимъ. Мнѣ въ Новинскѣ предлагали мѣсто... Нѣтъ, думаю, лучше я въ Мизютиху поѣду, тамъ больше дѣла...

Пришла очередь и мнѣ удивиться... "Ой, врешь", думаю, "барынька, отъ Новинска ты бы не отказалась... Тамъ жалованье въ полтора раза больше, больница -- сущій дворецъ, практика богатѣйшая... А впрочемъ, можетъ быть, ты изъ маніаковъ, свихнувшихся на узенькой идейкѣ?-- А то, можетъ быть, институтская наивность въ тебѣ еще не вывѣтрилась и ты все еще сантименты разводишь, не замѣчая жестокой, угловатой реальности? Тогда понятно твое стремленіе къ захудалой нищенской Мизютихѣ. Какъ въ оны дни благородному рыцарю печальнаго образа скотный дворъ и развалившаяся гостинница казались богатѣйшимъ замкомъ, такъ, вѣроятно, и тебѣ глухая Мизютиха кажется широкой, чуть не всемірной ареной, откуда ты, полѣчивая грязныхъ и пьяныхъ мизютинцевъ, мечтаешь прогремѣть на весь міръ и пріобрѣсти всемірную славу... Одно странно, что ты вовсе не институтка и, насколько мнѣ извѣстно, уже въ двухъ земствахъ служила, статейки въ ученыхъ журналахъ писала,-- какъ же ты до сихъ поръ опыта не нахваталась, мудрости житейской не накопила?"

-- Я слышала, что у васъ хорошая медицинская библіотека,-- продолжала между тѣмъ Ягодкина.-- Можетъ быть, вы не откажете иногда снабжать меня книгами?.. А главное, я къ вамъ вотъ зачѣмъ: я знаю, что вы болѣе двухъ мѣсяцевъ были въ Мизютихѣ и, конечно, и участокъ, и больницу лучше моего знаете. Посовѣтуйте, къ кому мнѣ обратиться: къ предсѣдателю управы или къ члену какому? Разумѣется, вѣдь вы хлопотали же объ улучшеніи больницы, вамъ это дѣло знакомое.

Разумѣется!.. И не думалъ! а если и хлопоталъ, такъ больше о томъ, какъ бы мнѣ поскорѣе мизютихинскій участокъ съ рукъ сбыть...

-- Да,-- говорю я съ глубокомысленнымъ видомъ:-- оно, конечно, лучше обратиться къ предсѣдателю, да только едва ли что-нибудь путное выйдетъ... Управа все равно ничего не сдѣлаетъ...

-- Почему же?

-- Да потому, что денегъ у нея нѣтъ... Управа теперь больше на счетъ дорожныхъ сооруженій да устройства плотинъ. На будущій годъ выборы, такъ вотъ и стараются угодить вліятельнымъ гласнымъ... А кому какое дѣло до вашей Мизютихи? Тамъ почти ни одного землевладѣльца нѣтъ, мужицкое царство... Изъ-за чего же управѣ хлопотать?

-- Но что же дѣлать?

-- Пока ничего. Ждите новыхъ выборовъ... Можетъ быть, на ваше счастье Лежневъ въ предсѣдатели попадетъ, а у него имѣнье за Мизютихой, ну, тогда, конечно, обстроятъ вашъ пунктъ заново...

-- Но это ужасно, что вы говорите,-- заволновалась Ягодкина и даже раскраснѣлась отъ волненія:-- сидѣть, ждать... Но вѣдь люди страдаютъ оттого, что зданіе гнилое, худое, холодное. Развѣ такъ можно? Я вѣдь не новаго помѣщенія прошу, тутъ ремонтъ пока нуженъ, а ремонтъ не разоритъ управу... Мы экономно все сдѣлаемъ. Я и смѣту даже составила сама... Вотъ взгляните.

Она вынула изъ кармана смятый листокъ и, тыкая въ него пальцемъ, говорила:

-- Починка крыши... Проконопатка стѣнъ... Полы... потолки... итого триста пятьдесятъ рублей... Развѣ это много?

Я довольно равнодушно разсматривалъ планъ предполагаемыхъ перестроекъ въ Мизютихѣ. Совѣстно вспоминать, но, признаюсь, и горячая рѣчь меня нимало не тронула. Восемь лѣтъ безвыѣздной жизни въ уѣздной глуши не прошли безслѣдно, и разглагольствованія Ягодкиной наводили на меня ужасную тоску и скуку. "Господи! да скоро ли она уберется со своей Мизютихой? Вотъ надоѣла",-- думалъ я.

-- Однако что-нибудь вы предпринимали же, что-нибудь дѣлали?-- спрашивала она.

-- Конечно, дѣлалъ. Три отношенія въ управу написалъ.

-- И что же?

-- Да ничего. Промолчали. Подъ сукно, вѣроятно, положили...

-- А вы другихъ путей не искали? Къ частнымъ лицамъ не обращались? Съ докладомъ въ земское собраніе не входили? Можетъ быть, сельское общество поможетъ?

"Экъ, тебя, матушка!-- думалось мнѣ: -- "съ луны ты, что ли, свалилась? "

Признаюсь, допросъ начиналъ сердить меня. Что это за экзаменъ? Думаетъ, что кромѣ нея никто никакого дѣла устроить не можетъ. Ишь ты, сколько самомнѣнія въ ней сидитъ! Пробовали, матушка, пробовали; не глупѣе тебя: всѣ ходы, всѣ лазы, тайники и выходы знаемъ.

-- Что-жъ, попытайтесь подѣйствовать на мизютинцевъ,-- иронически отвѣтствовалъ я:-- думаю, однако, что они весь вашъ амбулаторный пунктъ съ превеликимъ удовольствіемъ въ трактирѣ заложили бы и пропили... Въ земское собраніе съ докладомъ?.. Отчего же? Не возбраняется. Да только что, пожалуй, кромѣ непріятностей ничего не получите..

-- Нѣтъ, я этого такъ не могу оставить, -- перебила меня Ягодкина:-- надо попробовать!.. и не думаю, чтобы не удалось... Я разъясню управѣ, и не можетъ быть, чтобы стали люди спорить противъ очевидности. Судите сами: вотъ впечатлѣнія моей поѣздки но участку...

И Ягодкина съ одушевленіемъ начала разсказывать мнѣ грустную эпопею своихъ странствованій по мизютихинской волости . Я заслушался противъ воли. Какъ она успѣла изучить участокъ! Она знала всѣ даже маленькія деревушки, хуторки, выселки... Это послѣ двухъ-то недѣль своего жительства въ Мизютихѣ, а я тамъ болѣе двухъ мѣсяцевъ пробылъ и развѣ три-четыре селенія объѣхалъ. Но это сознаніе рождало во мнѣ досаду, почти злость.

"Кухарка, какъ есть кухарка",-- съ озлобленіемъ думалъ я, глядя на ея неправильное угловатое лицо:-- "якутка какая-то... скуластая"...

Въ озлобленіи я и чаю даже ей не предложилъ, хотя видно было, что она прозябла подъ холоднымъ осеннимъ дождемъ. Наконецъ, слава Создателю, она кончила свой визитъ, связала веревочкой книги, которыя взяла у меня, и надѣла свое промокшее пальтишко.

-- И что вамъ за охота сегодня же въ Мизютиху тащиться? Темнѣетъ, а вѣдь ѣхать сорокъ верстъ по убійственной дорогѣ... Какъ вы ночью поѣдете? Да еще, пожалуй, въ Митюковѣ на станціи лошадей не достанете... Тамъ всего тройка, а сегодня туда исправникъ поѣхалъ, значитъ, вамъ придется на станціи ночевать.

-- Я прямо въ Мизютиху поѣду, -- сказала Ягодкина:-- меня тамошній мужичокъ привезъ, съ нимъ же и обратно... Кстати по дорогѣ надо въ двухъ деревенькахъ побывать: больные есть...

"Вонъ онъ что!" -- подумалъ я:-- "на телѣгѣ пріѣхала... Чортъ знаетъ, что за чепуха! въ такую погоду... Теперь на земской тройкѣ съ колокольчикомъ, въ крытомъ тарантасѣ и то скверно, не только что въ телѣгѣ".

Заглянулъ въ окно,-- и впрямь грязная навозная мужицкая телѣга стоитъ у подъѣзда.

-- А вы почему на земскихъ не поѣхали?-- спросилъ я.

-- Въ разгонѣ всѣ кони, а ждать мнѣ не хотѣлось... Да я и привыкла къ телѣгѣ: часто приходится по участку ѣздить... Ну, до свиданія! Извините, что надоѣла вамъ. А за книги спасибо.

Я видѣлъ въ окно, какъ она усѣлась, закрывшись рогожкой, раскрыла свой зонтъ. Рядышкомъ примостился сухощавый мужиченко, хлестнулъ лошадь, и телѣга скрылась въ туманѣ...

Я чувствовалъ себя какъ-то нехорошо. Мое безмятежное настроеніе разсѣялось, глухо заговорила совѣсть. Укоризненно глядѣла на меня груда бумагъ съ письменнаго стола: тамъ валялись четыре отношенія училищнаго совѣта, извѣщавшія меня, что въ такихъ-то и такихъ-то селеніяхъ появились среди учащихся эпидемическія болѣзни и просившія "принять соотвѣтствующія мѣры"... Я забросилъ эти бумажки и думалъ: "вотъ кончится любительскій спектакль, тогда съѣзжу и посмотрю, что тамъ такое".

Весь этотъ вечеръ чувствовалъ я себя скверно, хандрилъ, на репетиціи въ клубѣ сидѣлъ, какъ въ воду опущенный. Даже m-me Угрюмова замѣтила мое мрачное настроеніе.

-- Что это вы какой нынче бука?-- спросила она меня, лаская взглядомъ темносипихъ глазъ.

-- Такъ,-- отвѣчалъ я вполнѣ глупо и нелюбезно.

II.

Потомъ все пошло попрежнему. Я попрежнему игралъ въ карты, флиртовалъ, дирижировалъ танцами на вечерахъ, режиссировалъ на любительскихъ спектакляхъ, а въ промежуткахъ ѣздилъ то со становымъ, то со слѣдователемъ на вскрытія, на освидѣтельствованія увѣчій, отбывая все это какъ надоѣвшую повинность... Эпидеміи въ уѣздѣ росли, какъ грибы, но это мало насъ заботило. Мы уже привыкли, присмотрѣлись къ подобнымъ явленіямъ, намъ казалось, что это такъ и должно быть: осенній сезонъ,-- значитъ, разгаръ болѣзней.

-- Что-жъ эпидеміи,-- разсуждалъ Осмининъ.-- Голой рукой огня не потушишь... Грязь, бѣдность, невѣжество... Развѣ при этихъ условіяхъ можно что-нибудь сдѣлать? Пожаръ ковшемъ воды не зальешь... Да-съ, батенька, да надо же и свое здоровье поберечь... Надо разсудительно относиться къ вещамъ...

Я также разсудительно смотрѣлъ на дѣло... Исправно заносилъ я разныя отношенія, предложенія и рапорты во входящій журналъ и такъ же исправно отписывался нумерованными бумагами; а пока я занимался канцелярской эквилибристикой, мой фельдшеръ рыскалъ по глухимъ закоулкамъ уѣзда и вездѣ принималъ "соотвѣтственныя мѣры". Словомъ, все обстояло благополучно, и съ чиновничьей точки зрѣнія дѣятельность моя была превыше всякихъ похвалъ.

Съ описаннаго вечера я не видалъ Ягодкину мѣсяца полтора и, конечно, позабылъ бы ее, еслибъ не клубные о ней разговоры. Случая два-три удачнаго лѣченія въ городѣ, да двѣ такихъ же удачныхъ операціи заставили заговорить объ Алевтинѣ Семеновнѣ. Практика ей въ городѣ открывалась обширная и будь на ея мѣстѣ другой человѣкъ, онъ не упустилъ бы случая воспользоваться таковымъ благополучіемъ; но Ягодкину трудно было вытащить изъ Мизютихи.

Я довольно хладнокровно относился къ возраставшимъ успѣхамъ Ягодкиной: я облѣнился и всячески отлынивалъ отъ частной практики, но Осмининъ и Курашевскій весьма ревниво оберегали свои интересы, особенно послѣдній. Онъ слышать равнодушно не могъ о мизютихинской лѣкаршѣ. Онъ привыкъ смотрѣть на городъ, какъ на свои владѣнія, и вторженіе въ эту область Ягодкиной считалъ личнымъ оскорбленіемъ. Я не сомнѣвался, что именно онъ, городской врачъ Курашевскій, сѣялъ разные невыгодные слухи о Ягодкиной. Пошли сплетни, пересуды о ея прошломъ. Разсказывалось, что Ягодкину "турнули" изъ двухъ уѣздовъ, что она интриганка, бьющая на популярность, что все ея яко бы неусыпное рвеніе и неустанная дѣятельность не болѣе, какъ ширмы, кулисы, декораціи, за которыми скрываются весьма неказистыя вожделѣнія.

Разъѣзжая по курнымъ избамъ мизютихинскаго участка, Ягодкина, конечно, и не подозрѣвала, что мы немытыми руками стараемся влѣзть въ ея душу и раскрыть ея сокровенныя мысли и побужденія... Съ легкой руки Курашевскаго и земская управа стала косо посматривать на Ягодкину и, видимо, каялась, что водворила столь безпокойнаго человѣка въ уѣздѣ...

Одинъ разъ я зашелъ въ управу, гдѣ въ это время кипѣла спѣшная работа передъ земскимъ собраніемъ. Писцы, согнувъ спины за длинными столами, неутомимо скрипѣли перьями. Бухгалтеръ въ потѣ лица щелкалъ на счетахъ, подводя итоги нескончаемымъ столбцамъ цифръ въ громадной книжищѣ. Предсѣдатель управы, нашъ добрѣйшій и милѣйшій Ѳедоръ Павловичъ, мягкій и безхарактерный старичокъ, усталый, блѣдный, измученный сидѣлъ въ своемъ кабинетѣ надъ грудою бумагъ и пакетовъ. Тутъ же сбоку примостился къ столу членъ управы, Адашевъ, смуглолицый мужчина съ пасмурнымъ лицомъ и густою гривою черныхъ волосъ на головѣ. Онъ тоже былъ углубленъ въ работу: перо его быстро скользило по разложеннымъ листамъ бумаги.

-- Вотъ неугодно ли?-- встрѣтилъ меня Ѳедоръ Павловичъ.-- Неугодно ли взглянуть на этотъ ворохъ, вѣдь это, батенька мой, голова кругомъ... А черезъ двѣ недѣли собраніе... Держись крѣпче, управа! Всѣ мелочи, всякіе пустяки, малѣйшіе недочеты поставятъ на видъ... А что прикажете дѣлать, когда денегъ нѣту?! Хорошо Лежневу критиковать,-- нѣтъ, онъ бы самъ попробовалъ... Кстати, голубчикъ, у васъ, говорятъ, дѣльце въ Мизютихинской волости... Сдѣлайте милость, поѣдемте со мной... Мнѣ надо тамъ дамбу осмотрѣть да кстати и въ больницѣ побываемъ... Бѣда, знаете, съ этой больницей...

-- А что?-- полюбопытствовалъ я.

-- Да помилуйте! одолѣла васъ эта Ягодкина... Самъ знаю, что больница плоха, но что же дѣлать? Какъ я упрашивалъ ее: потерпите, говорю, годикъ другой, зачѣмъ передъ выборами изъяны наши открывать? Нѣтъ! хоть ты что хочешь! Ей вынь да положь! Вѣдь жили же другіе врачи, терпѣли, не жаловались, а у госпожи Ягодкиной точно зудъ какой: и ясли, и родильный пріютъ она затѣваетъ, и больницу ремонтируетъ... Тьфу! да развѣ такъ можно?

-- Откуда же деньги взялись на ремонтъ?-- удивился я.

-- Откуда? Изъ управы двѣсти рублей выдали... Что будешь дѣлать? Одолѣла насъ, ну, просто одолѣла... Спасенья никакого нѣту... Ахъ, ты, Господи! Я, говоритъ, если не дадите, къ частной благотворительности обращусь, а ужъ больницу устрою... Вамъ же, говоритъ, стыдно будетъ... Ну, что на это возразите? Бѣдовая барыня! И осрамитъ, сдѣлайте одолженіе, какъ пить дастъ...

-- Я совѣтовалъ бы сплавить ее поскорѣе... Намъ она не ко двору, -- замѣтилъ угрюмо Адашевъ.-- Такая настойчивость во всякомъ случаѣ неумѣстна, это дерзость, которая должна быть урегулирована... Стало быть, недаромъ госпожу Ягодкину изъ двухъ уѣздовъ турнули... Спросите-ка городового врача, что онъ о ней поразскажетъ...

-- Да, да, несогласная такая,-- проговорилъ Ѳедоръ Павловичъ,-- а вѣдь пренеутомимая... Мужики не нахвалятся. И когда только успѣваетъ, словно у ней сорокъ восемь часовъ въ суткахъ. Любятъ ее, что говорить. Да вотъ вамъ, мизютинцевъ, конечно, знаете? Ну, что за народъ! Лодыри, пропойцы, въ недоимкѣ, какъ въ шубѣ, а поди-жъ ты на ремонтъ больницы сто рублей собрали... Какъ ужъ она урезонила ихъ, постигнуть не могу...

-- Вы, Ѳедоръ Павловичъ, черезчуръ очарованы госпожей Ягодкиной,-- съ саркастической улыбкой прервалъ его Адашевъ,-- а на вещи надо прямо смотрѣть. Ягодкина много работаетъ, а развѣ Курашевскій, Осмининъ, вотъ они,-- кивнулъ онъ въ мою сторону,-- развѣ они меньше трудятся? Ничуть! Они только не гремятъ о себѣ, а Ягодкина изъ каждыхъ пустяковъ рекламу себѣ создаетъ, шумиху... Это хвастовство, не болѣе, разыгрываніе роли... Корчитъ изъ себя какую-то идеальную труженицу, на свои деньги покупаетъ больнымъ мужикамъ говядину, бѣлый хлѣбъ, молоко;' рыскаетъ по уѣзду на грязной телѣгѣ, но вѣдь все это съ цѣлью рекламировать себя, нашумѣть, нагремѣть... Все это не болѣе, какъ раздутое тщеславіе, самомнѣніе, манія величія... Ну-съ, а потомъ, развѣ вамъ, Ѳедоръ Павловичъ, неизвѣстны жалобы на идеальную госпожу Ягодкину? Вонъ Курчаевъ пишетъ, что она отказалась подать помощь его больной женѣ и вмѣсто того поѣхала куда-то къ чорту на кулички... Потомъ, развѣ на этомъ самомъ мѣстѣ, гдѣ я сижу, управляющій Дьяченко не разсказывалъ вамъ, какъ у него захворалъ ребенокъ, и когда перепуганные родители пригласили Ягодкину, то она вильнула хвостомъ, промолвивши: "Пустяки" и сейчасъ же уѣхала. Дьяченко долженъ былъ посылать нарочнаго за Осмининымъ, который и нашелъ, что болѣзнь ребенка сертезная... А Егоровъ? А Петровъ?

-- Да, да, оно такъ, все оно такъ, -- со вздохомъ соглашался предсѣдатель.

Черезъ часъ мы ѣхали въ Мизютиху. Дорога была отвратительная: то рытвины и кочки, то бревенчатыя, полуизгнившія гати по болотинамъ.

Въ Митюковѣ, пока перемѣняли лошадей, въ станціонную комнату вошелъ, какъ лунь, сѣдой, но еще бодрый, свѣжій старичокъ, отецъ содержателя станціи.

-- Ба, да это ты, дѣдушка Онисимъ?!-- сказалъ Ѳедоръ Павловичъ, увидѣвъ его.

-- Я, ваше высокородіе, Ѳедоръ Павлычъ, я, -- отвѣчалъ Онисимъ.

-- А я думалъ, что и на свѣтѣ тебя давно нѣтъ... Ну, какъ, дѣдъ, живешь? Давненько тебя не видалъ...

-- Живу ничего, слава Богу... Совсѣмъ зрячій сталъ, а то года три ни синь пороха не видѣлъ. Безъ палки шагу ступить не могъ... Разлилась, стало быть, въ глазахъ темная вода... Лѣчился, лѣчился, все не было толку... Да вотъ Господь лѣкаршу намъ хорошую послалъ -- Левтину Семеновну... Живой рукой, она мнѣ бѣльмы сняла, дай ей, Господи...

-- Вотъ!-- воскликнулъ Ѳедоръ Павловичъ.-- Слышите, докторъ!.. Нѣтъ, какова Ягодкина-то? А?..

Я слегка пожалъ плечами и промычалъ что-то неопредѣленное.

-- Дай вамъ, Господи, много лѣтъ здравствовать, батюшка Ѳедоръ Павловичъ, -- продолжалъ Онисимъ.-- Ужъ такую вамъ докторшу прислали -- лучше не надо. Обходительная... Кого ни спроси, всѣ въ одинъ голосъ скажутъ. Въ полночь ли, заполночь ли, всегда приметъ, всегда выслушаетъ и помощью обнадежитъ. Конечно, маятно ей, ахъ, какъ маятно!.. Народъ-то ее одолѣваетъ: извѣстно -- мужички, безъ всякаго разсужденія лѣзутъ, а не сообразятъ того, что и докторшѣ отдыхъ нуженъ. Многіе и вовсе безъ разсудку ее безпокоятъ... По пріемнымъ днямъ у ней ровно базаръ... Изъ дальныхъ мѣстъ ѣздятъ. Порядокъ сталъ теперича въ Мизютихѣ, ну оно и лестно народу-то... А то, бывало, пріѣдешь, выйдетъ къ тебѣ пьяный фельдшеръ. Ни онъ тебя разспроситъ, ни обнадежитъ,-- ткнетъ лѣкарствіе и проваливай... Докторъ-то небольно нами занимался... Только, бывало, ротъ раскроешь, а онъ тебѣ: "Знаю, проходи, не задерживай... видишь, сколько народу... Некогда мнѣ съ тобой разговаривать"...

Признаюсь, отъ разглагольствованій болтливаго старикашки мнѣ чувствовалось довольно скверно, и я начиналъ злиться; Ѳедоръ же Павловичъ добродушно посмѣивался.

Въ Митюковѣ мы разстались съ Ѳедоромъ Павловичемъ: я поѣхалъ на вскрытіе, а онъ осматривалъ дамбу и мостъ на рѣчкѣ Ничейкѣ.

Мы сговорились съѣхаться вечеромъ у Курчаева, въ его имѣніи, неподалеку отъ Мизютихи. Я позамѣшкался и подкатилъ къ высокому ярко освѣщенному дому Курчаева уже ночью.

. Ѳедоръ Павловичъ уже давно былъ тамъ.

-- А вотъ и докторъ какъ разъ къ ужину жалуетъ,-- встрѣтилъ меня хозяинъ.

Курчаевъ въ нашемъ уѣздѣ считался вліятельнымъ гласнымъ, воротилой, "шишкой", какъ у насъ называли. Величали его княземъ, потому что онъ былъ потомкомъ какого-то татарскаго мурзы.

У Курчаева засталъ я управляющаго сосѣднимъ имѣніемъ -- Дьяченко, пронырливаго, хитраго хохла, и станового Воробейчикова, весьма галантнаго, разбитного, веселаго молодого человѣка, большого искусника по части мелкихъ танцевъ и выколачиванія недоимокъ.

-- Вы насъ совсѣмъ забросили, докторъ, -- укорила меня, подавая пухлую ручку, пышная красавица, жена Курчаева:-- а мы здѣсь безъ всякой помощи погибаемъ...

-- Помилуйте,-- отшучивался я,-- да у васъ здѣсь Алевтина Семеновна гремитъ, чудеса дѣлаетъ, а вы жалуетесь. Какихъ же вамъ еще врачей надобно?

-- Ахъ, не поминайте про эту противную... я слышать о ней не могу,-- воскликнула Курчаева.

-- Нѣтъ-съ, Ѳедоръ Павловичъ, нѣтъ-съ, такъ нельзя,-- заговорилъ Курчаевъ, когда мы сѣли за ужинъ.-- Нельзя такъ распускать людей... Помилуйте, съ насъ земство беретъ деньги, строитъ тамъ какія-то школы, мосты, содержитъ врачей, а мы, землевладѣльцы, равнехонько ничѣмъ непользуемся... Всѣ мужику... А мы хоть издыхай безъ всякой помощи... Я буду еще разъ покорнѣйше васъ просить обратить вниманіе на поведеніе новоявленной докторши... Какъ ее тамъ? Апельсинчиковой, Лимончиковой, Яблочковой, что ли? Это возмутительно! Моя Лида умираетъ, я посылаю верхового за вашей Лимончиковой, а она отказывается! ей, видите ли, надо ѣхать въ Мурзиху бѣлый хлѣбъ мужичью раздавать... Помилуйте! Что же это такое?

-- Ахъ, перестань, Петя, будетъ, довольно,-- перебила его m-me Курчаева разслабленнымъ голосомъ: -- у меня нервы не выносятъ...

-- Но, мой ангелъ, не могу же я этого такъ оставить... Вы, Ѳедоръ Павловичъ, своей гуманностью всѣхъ распустили... Подтянуть нужно немножечко, подтянуть...

-- Я разслѣдую это, непремѣнно разслѣдую, -- кряхтѣлъ съ виноватымъ видомъ смущенный и уничтоженный Ѳедоръ Павловичъ.

-- Да я, наконецъ, даже требую этого, -- гремѣлъ Курчаевъ, -- я оффиціально писалъ въ управу... На земскомъ собраніи я попрошу васъ отвѣтить...

-- Ну-ну! Полноте!.. Я разслѣдую; я приму мѣры,-- бормоталъ предсѣдатель.-- Я завтра же поговорю съ Ягодкиной.

-- Не говорить съ ней надо, -- возопилъ Курчаевъ, потерявшій всякое самообладаніе,-- а нагоняй хорошій дать, хорошую взбучку.

-- Я прошу, Ѳедоръ Павловичъ, и мое заявленіе принять относительно ребенка,-- вставилъ Дьяченко:-- извинить Ягодкину я не могу... Этакія вещи не прощаются...

-- Господи!-- съ отчаяніемъ оправдывался предсѣдатель:-- да развѣ я ее защищаю? Я ни капельки ее не защищаю, я говорю только, что надобно разобрать... Я потребую отъ нея объясненій, я разберу...

-- Прикармливать мужиковъ бѣлымъ хлѣбомъ -- это подлость!-- продолжалъ Курчаевъ:-- это, наконецъ, я не знаю что... Мало того, что еге, подлеца, даромъ лѣчатъ, ему еще и жрать давай. Скоро все земство слопаютъ... Къ чему мы идемъ? Куда тянутъ насъ разныя госпожи Ягодкины? въ чью онѣ руку играютъ?

-- Свои порядки теперь завела въ Мизютихѣ, -- поддакнулъ становой: -- фельдшеръ Ивановъ былъ уважительный человѣкъ:тчуть чего,-- онъ сейчасъ же летитъ къ тебѣ съ медикаментами. Госпожа-врачъ долой его со службы, а вмѣсто того дѣвчонку опредѣлила... Настоящее теперь бабье царство!

-- Я полагаю, что ваша Ягодкина скоро въ добавленіе къ даровой закускѣ и выпивку предложитъ мужикамъ... Они тогда еще больше зашумятъ о ней,-- ехидничалъ Курчаевъ.

-- Охъ-хо-хо!-- вздыхалъ разстроенный предсѣдатель, когда мы укладывались съ нимъ спать въ кабинетѣ Курчаева:-- вотъ оно: какъ! всѣмъ земство виновато, во всемъ управу винятъ... Будь хоть землетрясеніе, и въ землетрясеніи мы виноваты... Охъ, эта Ягодкина! Бѣда мнѣ съ ней! Хоть бы уѣхала куда-нибудь... Изъ-за нея они живьемъ меня слопаютъ на собраніи. Посмотрите, до чего Курчаевъ обозленъ, а вѣдь онъ говорунъ, и я на него большія надежды возлагалъ... А теперь, пожалуй, и онъ начнетъ управу раздѣлывать... А все Ягодкина, чтобы ей пусто было...

На другой день послѣ сытнаго завтрака мы, побрякивая колокольчикомъ, подъѣзжали къ Мизютихѣ. Село раскинулось въ полугорѣ. Сейчасъ замѣтно было, что село глухое, бѣдное. Избы низкія, изъ осиноваго лѣса, съ маленькими окошками, съ ворохами потемнѣвшей соломы на кровляхъ. Вотъ и земская больница въ родѣ длиннаго сарая. Противъ больницы флигилекъ: квартира врача, тутъ же аптека и амбулаторія. У крыльца стояли телѣги, толпился народъ.

-- Завернемъ сначала на одну минуту, въ школу,-- сказалъ Ѳедоръ Павловичъ: -- учительница все жалуется, что холодъ у нея невозможный: заниматься, говоритъ, нельзя. Надо взглянуть, что тамъ такое.

Покосившаяся на бокъ мизютихинская земская школа стояла наотлетѣ, подлѣ каменной церкви. Тарантасъ подкатилъ къ тесовому крылечку и остановился... Мы вошли въ школу. Темная, длинная комната. Полъ грязный, въ одной сторонѣ осѣлъ, расщелился. Печка вся въ трещинахъ. Въ окна и сквозь плохо проконопаченныя стѣны несло холодомъ За столами сидѣло человѣкъ шестьдесятъ мальчугановъ и не больше пяти-шести дѣвочекъ. Учительница, молоденькая, живая дѣвушка, встрѣтила насъ въ передней.

-- Да, да... неказисто у васъ,-- говорилъ предсѣдатель, озираясь кругомъ,-- не вполнѣ комфортабельно. Какъ быть! потерпите немножко: вотъ кончится собраніе, мы вамъ и того...

-- Да теперь, Ѳедоръ Павловичъ, у насъ и безъ земства дѣло на ладъ идетъ,-- съ живостью проговорила учительница:-- видѣли около школы лѣсъ и кирпичъ?.. Это общество на ремонтъ возитъ... А деньги за работу лежневъ Павелъ Васильевичъ жертвуетъ... Алевтина Семеновна объ этомъ хлопочетъ... Черезъ мѣсяцъ всю школу перестроятъ.

Предсѣдатель нахмурился и, помолчавъ, заговорилъ недовольнымъ голосомъ:

-- То-то вотъ, вы все по-своему. Вѣдь теперь Лежневу на собраніи будетъ своимъ пожертвованіемъ въ носъ всѣмъ тыкать! И чего Ягодкина не въ свое дѣло суется? Да и вы тоже, сударыня: вамъ бы управу одну знать, а не по своему усмотрѣнію хозяйничать...

-- Ѳедоръ Павловичъ! да я вѣдь десять разъ въ управу писала, и все ничего! Что же мнѣ было дѣлать?

-- Ждать, чего же больше? Конечно, ждать. Терпѣніе, барышня, прежде всего. Вотъ оно: вездѣ непріятности!-- обратился ко мнѣ предсѣдатель:-- вотъ она земская служба!

Учительница съ недоумѣніемъ посмотрѣла на насъ, потомъ быстро подошла къ шкафу и отворила его.

-- А вотъ, Ѳедоръ Павловичъ,-- заговорила она оживленно:-- это Алевтина Семеновна намъ книги пожертвовала... Посмотрите-ка.

Предсѣдатель хмуро взглянулъ, на полки шкафа, заваленныя оборванными книжками и мышёѣдиной: только нижняя полка вся была уставлена новенькими книгами въ переплетахъ.

-- Съ будущей недѣли чтенія хотимъ устраивать съ батюшкой,-- продолжала учительница:-- Алевтина Семеновна волшебный фонарь для нашей школы выписала.

-- Ужъ ваша Алевтина Семеновна вездѣ поспѣла!-- махнувши рукой, проворчалъ предсѣдатель.-- Вотъ извольте-ка тутъ разобраться! кого слушать? кому вѣрить?.. А все-таки надо Ягодкину сократить, надо ее ввести въ оглобли.

Спустя нѣсколько минутъ мы были у больничнаго флигелька. Какая-то баба выбѣжала на звонъ колокольчика и отворила намъ дверь. Мы вошли въ квартиру Ягодкиной. Она состояла изъ двухъ комнатъ. Одна боковая, маленькая -- спальня и другая обширная въ родѣ казармы. Я всегда испытывалъ въ ней гнетущее, тяжелое впечатлѣніе. Такъ и мерещился мнѣ, когда я жилъ въ этой казармѣ, несчастный Яковлевъ... Вотъ въ этомъ углу стояла его кровать; на ней-то онъ и умеръ, отравившись морфіемъ. Какую гнетущую тоску онъ испытывалъ, прозябая здѣсь!.. Въ окна ничего не видно, кромѣ ржаваго болота, поросшаго мелкимъ березнякомъ, да сѣрой захудалой деревушки Мурзихи на дальнемъ горизонтѣ.

Я съ любопытствомъ оглядѣлъ свое бывшее жилье, но, странное дѣло, оно показалось мнѣ совсѣмъ инымъ. На окнахъ и на полу стояли банки цвѣтовъ. У одной стѣны книжный шкафъ со стеклянными дверцами, у другой -- письменный столъ. Фотографическія карточки въ изящныхъ рамкахъ висѣли на голыхъ тесовыхъ стѣнахъ. Въ переднемъ углу стоялъ рояль. Все имѣло домовитый, опрятный и веселый видъ.

-- Гдѣ Алевтина Семеновна?-- спрашивалъ Ѳедоръ Павловичъ бабу.

-- Барышня на пріемѣ,-- отвѣчала баба.

-- Поди и скажи ей, что, молъ, предсѣдатель пріѣхалъ...

Баба ушла и черезъ нѣсколько минутъ возвратилась: Алевтина Семеновна извинялась, что не можетъ сейчасъ придти, и просила насъ подождать, пока она приметъ трудно-больныхъ, пріѣхавшихъ издалека.

-- Чайку не угодно ли, пока барышня ослобонится?-- предложила намъ баба.

Мы отказались.

-- Каково-съ? Какъ это вамъ покажется?-- ворчалъ Ѳедоръ Павловичъ, бывшій не въ духѣ:-- заставить дожидаться предсѣдателя управы? Ловко! Да что я, проситель, что ли? или паціентъ?

Рѣшили, пока-что, осмотрѣть больницу... Диковина! Совсѣмъ не узнаю мизютихинской больницы... Видно, что заботливая рука потрудилась надъ ея переустройствомъ. Стѣны прежде холоднаго корридора пробиты, обшиты тесомъ. Всюду порядокъ, чистота... Встрѣтила насъ молоденькая дѣвушка -- фельдшерица. Двѣ еще какихъ-то дѣвушки дежурили у кроватей больныхъ... Бѣлье на кроватяхъ чистое. Впечатлѣніе было неожиданное и сильное для тѣхъ, кто раньше зналъ эту больницу. Даже хмурый Ѳедоръ Павловичъ повеселѣлъ. Черезъ полчаса онъ, прищелкивая языкомъ, говорилъ:

-- Ну, не молодецъ ли? Прелесть, прелесть! И какъ это она изъ нечего умѣетъ сдѣлать?.. Просто удивительно! Да теперь мизютихинская больница не хуже нашей городской... И тамъ такой чистоты не найдешь... Ишь какъ вездѣ прибрано, вылизано...

При выходѣ изъ больницы насъ встрѣтила Ягодкина, похудѣвшая, поблѣднѣвшая, но бодрая и неутомимая.

-- Вотъ и отлично, господа, что вздумали навѣстить меня,-- заговорила она, подавая намъ руку.-- Извините, что заставила васъ ждать... Пойдемте теперь, будемъ чай пить... Пріемъ у меня кончился. На ваше счастье, день такой легкій, а то начну утромъ, а кончаю совсѣмъ затемно...

Въ квартирѣ Ягодкиной на столѣ кипѣлъ самоваръ. Мы усѣлись за чай.

-- Какъ живете?-- спросилъ я, отхлебывая изъ своего стакана.

-- Отлично, -- отвѣчала она; -- времени не вижу... Жалко одно, что силъ мало, не хватаетъ... Ну, а ремонтъ нашъ видѣли? Вѣдь недурно стало? а? А вы вотъ все нашихъ мизютинцевъ осуждали... Вотъ мизютинцы и доказываютъ вамъ, какъ вы ошибались въ нихъ...

-- Подождите, конецъ вѣнчаетъ дѣло,-- отшучивался я: -- еще покажутъ они вамъ себя, ваши мизютинцы...

-- Ну, что-жъ? и подождемъ... Что-то вы скажете, когда мы здѣсь въ Мизютихѣ общество трезвости откроемъ? А вѣдь у насъ это дѣло на ладъ идетъ... Вотъ скоро и чтенія съ фонаремъ устроятся... Да мало ли что мы замышляемъ! Вотъ, Ѳедоръ Павловичъ, помогите-ка намъ родильный пріютъ устроить...

-- И что это вамъ вдругъ загорѣлось?-- съ досадой пробурчалъ предсѣдатель.-- Ей-Богу же, такъ нельзя: и ремонтъ, и пріютъ, и фонари, и картины, и чортъ знаетъ что! Конечно, это прекрасно, но гдѣ же средства?

-- Полноте, Ѳедоръ Павловичъ, зачѣмъ сердиться? А средства найдутся, ихъ немного и надо... Мы думаемъ лѣтомъ еще ясли здѣсь устроить. Вотъ какъ. Помощницы у меня есть, четыре дѣвушки, кончили въ земской школѣ. Теперь въ больницу ходятъ, пріучаются... Занимаюсь съ ними, на фельдшерскіе курсы готовлю...

-- Ну, вотъ, вотъ... И ясли, и курсы, и пріютъ... Да гдѣ же намъ денегъ взять на всѣ ваши затѣи?

-- Какъ хотите, Ѳедоръ Павловичъ, я въ собраніе буду писать.

-- Не совѣтую: провалятъ, ничего не дадутъ.

-- А я все-таки попытаюсь... Сама на собраніе пріѣду, буду просить, убѣждать, можетъ быть, что-нибудь и выйдетъ.

-- Ничего не выйдетъ... Вонъ вы гласныхъ противъ себя вооружаете: Курчаевъ на васъ въ претензіи, Дьяченко жалуется. Вы и мнѣ непріятности этимъ доставляете, Алевтина Семеновна.

Ягодкина покраснѣла.

-- Позвольте, Ѳедоръ Павловичъ,-- сказала она живо:-- эти сплетни мнѣ извѣстны. Онѣ не особенно меня смущаютъ: это въ порядкѣ вещей, но почему вы придаете имъ значеніе? Вы, конечно, госпожу Курчаеву отлично знаете. Это избалованная барыня, капризная, блажная... Чуть какая-нибудь домашняя исторія,-- сейчасъ истерики, обмороки... Сначала, пока я не знала ее, я по первому зову летѣла къ Курчаевымъ... Но судите сами: бросать дѣло и тратить время на то, чтобы ублажать капризы дурашной барыни! Такъ и въ послѣдній разъ. Присылаютъ за мной. Я разспросила посланнаго, какъ и что, -- оказывается обыкновенная исторія, а у меня на рукахъ трое дифтеритныхъ дѣтей: надо было торопиться сдѣлать прививку. Ну, я и не поѣхала, а послала фельдшерицу. Но господа Курчаевы надулись, фельдшерицу мою не приняли и раздули сплетню...

-- Ну, хорошо, а водъ тоже и Дьяченко, и Воробейчиковъ?

-- Это оттого, что они привыкли, чтобы земскіе врачи только имъ служили, а не народу. У ребенка Дьяченко ничего опаснаго не было, просто перекормили его... Я заѣхала, успокоила, но не могла же я, бросивши настоящихъ больныхъ, сидѣть цѣлый день у Дьяченко для ихъ успокоенія?

-- Ну, а фельдшеръ Ивановъ чѣмъ у васъ провинился? Его, однако, хвалили.

-- Полноте! Кто могъ хвалить Иванова? Пьяный, грубый человѣкъ, невѣжественный фельдшеръ, вымогалъ у мужиковъ подачки... Да и дѣломъ онъ вовсе не занимался, а ѣздилъ по сосѣднимъ помѣщикамъ, развозилъ имъ лѣкарства, разыгрывалъ роль шута, пьянствовалъ... Нѣтъ, нѣтъ, ужъ это вы оставьте! Ивановъ былъ никуда негоденъ. И охота вамъ, Ѳедоръ Павловичъ, сплетни слушать, вѣдь вы -- предсѣдатель. Вонъ, пожалуй, про меня говорятъ, что я мужиковъ бѣлымъ хлѣбомъ прикармливаю. Что же, и по этому поводу прикажете дать объясненіе?

-- Нѣтъ, нѣтъ... что вы!-- бормоталъ предсѣдатель.

Наконецъ мы стали прощаться.

-- А ужъ вы все-таки, Алевтина Семеновна, пожалуйста, ничего не пишите въ собраніе, право же,-- говорилъ предсѣдатель уже въ прихожей:-- что хорошаго, провалятъ, одна непріятность. Лучше оно того... потомъ какъ-нибудь...

III.

Недѣлю спустя мнѣ пришлось со становымъ приставомъ Воробейчиковымъ попасть въ село Богоявленское. Мертвое тѣло тамъ объявилось на постояломъ дворѣ, скоропостижно умеръ какой-то бродяжка... Кончилъ я освидѣтельствованіе трупа, написалъ протоколъ...

-- Завернемте-ка отсюда ко мнѣ... Шнабсику хватимъ, пообѣдаемъ послѣ трудовъ праведныхъ... а?-- соблазнялъ меня Воробейниковъ.-- Можетъ, кто и подъѣдетъ... Винтикъ составимъ... Отлично время проведемъ.

Совсѣмъ, было, уговорилъ меня. Только-что сѣли мы въ тарантасъ, гляжу, сѣдой старикъ бѣжитъ къ тарантасу, шапку снялъ, кланяется... На глазахъ слезы...

-- Докторъ, батюшка! помоги, ради Христа! Сынъ у меня... сынъ помираетъ...

-- Вотъ еще нелегкая принесла!-- проворчалъ Воробейчиковъ.-- Ну, ѣдемте, докторъ! Ну его совсѣмъ!

Положимъ, я и самъ подумывалъ ѣхать, но замѣчаніе Воробейчикова мнѣ не понравилось, и я обратился къ старику съ вопросомъ:

-- Гдѣ онъ у тебя?

-- Въ Саватеихѣ, ваше благородіе, верстъ пятнадцать отсюда. Какъ прослышалъ, что вы на мертвое тѣло пріѣдете, ну, я и пригналъ...

-- Фью!-- засвисталъ Воробейчиковъ: -- Такъ чего же ты лѣзешь, дуракъ? вези его въ городъ въ больницу...

-- Батюшка! пластомъ лежитъ, не движется... Какъ его повезешь?.. И дыханіе у него ослабло...

Тащиться въ хмурый осенній день по невылазной грязи въ Саватеиху -- перспектива не очень замалчивая! Но такая глубокая скорбь сквозила въ слезящихся глазахъ старика, такимъ душевнымъ страданіемъ дышало его сморщенное лицо, такъ онъ былъ жалокъ, что у меня сердце захолонуло. Онъ стоялъ безъ шапки, въ вязкой грязи у колесъ брички, вѣтеръ шевелилъ его сѣдые волосы, дождевыя капли падали на его лицо... А рядомъ со мной сидѣлъ упитанный, краснощекій Воробейчиковъ въ щеголеватой шинели, равнодушный, безучастный, самодовольный.

-- Чего-жъ мы время теряемъ?-- нетерпѣливо замѣтилъ становой:-- Саватеиха въ участкѣ Осминина, пусть къ нему и ѣдетъ, вамъ-то что?.. Докторъ, да куда же вы?-- возопилъ онъ, видя, что я вылѣзаю изъ брички:-- неужели въ Саватеиху?

-- Да, въ Саватеиху,-- сухо, промолвилъ я.

Воробейчиковъ на минуту опѣшилъ и вытаращилъ на меня глаза...

-- Гмъ,-- промолвилъ онъ:-- ужъ не въ секту ли Ягодкиной вы записались? Экъ васъ сердоболіе обуяло! Ну, пеняйте сами на себя... Мое почтеніе!

Брякнулъ колокольчикъ и тарантасъ умчался...

Настойчиво барабанилъ дождь по крышамъ. Темныя тучи ползли по небу... Великодушіе мое быстро растаяло... Сумрачный, недовольный усѣлся я въ телѣжку старика и покатилъ по проселку... Зато старикъ сіялъ, поминутно обертывался, нахлестывалъ лошаденку и вообще не зналъ, чѣмъ угодить мнѣ...

-- Спаси васъ Господь, дай вамъ Господи!-- говорилъ онъ возбужденно:-- можетъ оправите парня... Одинъ онъ у насъ, вотъ какая статья, имъ весь домъ держится... Но-но! пѣгашка, выручай!

И старикъ все нахлестывалъ да нахлестывалъ лошадь...

-- Я бы вашу милость, батюшка, и безпокоить не сталъ,-- продолжалъ старикъ,-- да нашъ-то дохтуръ очинно недоступенъ... Сколько разовъ къ нему гонялъ... Какъ ни пріѣдешь -- все ему недосугъ... И разговору нашего не переноситъ. Строгій, охъ, строгій!..

А дождь все прибавлялъ прыти. Сѣрый туманъ закутывалъ даль... На землю спускались сумерки.

-- Я ужъ на волю Господнюю въ Богоявленіе поѣхалъ,-- тараторилъ старикъ:-- можетъ, думаю, упрошу доктора... А парнишку въ Капустино послалъ... Туда, слышь, лѣкаршу Левтину Семеновну ждутъ... Ужъ вотъ добрая душа, охъ, добрая! Только, думаю, врядъ ли парнишка застанетъ ее въ Капустинѣ... На разрывъ ее народъ теребитъ...

Вотъ, наконецъ, и Саватеиха показалась вдали на пригоркѣ. Кое-какъ дотащились мы до избы старика. Глядимъ, ужъ чья-то телѣга стоитъ во дворѣ, подлѣ нея отпряженная лошадь.

-- Дѣдушка! у насъ лѣкарша Левтина Семеновна, давеча на подводѣ пріѣхала, -- сказалъ парнишка лѣтъ двѣнадцати, увидѣвши насъ.

Я вошелъ въ избу. И впрямь Ягодкина тутъ... Душно, грязно въ избѣ. Темно... Старуха на колѣняхъ передъ образомъ молится. Лампадка тихо мерцаетъ. У печки боязливо жмется маленькая дѣвочка. Молодайка, жена больного, съ заплаканнымъ лицомъ, что-то хлопотала у печки... Какъ изваяніе стояла Ягодкина у изголовья кровати; серьезно, сосредоточенно было выраженіе ея лица. Она то мѣняла компрессы на головѣ больного, то щупала его пульсъ... На столѣ разложена была аптечка. Увидѣвъ меня, она блѣдно и слабо улыбнулась, и какая это была хорошая улыбка, словно солнышкомъ обогрѣла!

-- Какъ хорошо, что вы пріѣхали,-- шепнула она:-- можетъ быть и сдѣлаемъ что-нибудь...

На голубцѣ, раскинувшись, въ жару лежалъ молодой парень. Блѣдное лицо его исхудало. Тонкія руки висѣли, какъ плети... Онъ то неподвижно лежалъ, какъ мертвый, то начиналъ безпокойно метаться и бредить... До глубокой ночи провозились мы около больного... Выбившись изъ силъ, я потерялъ уже всякую надежду и только желалъ одного, чтобы скорѣе все кончилось. Но Ягодкина не унывала, точно и усталость ее не брала...

-- Подите-ка отдохните, -- сказала она мнѣ послѣ полуночи:-- а я посижу тутъ...

-- А вы? развѣ вы не устали?-- спросилъ я.

-- Я ничего... Потомъ я разбужу васъ, тогда вы подежурите, а я сосну...

Стыдно сознаться, но я не могъ преодолѣть страшной усталости и ушелъ въ клѣть, гдѣ и растянулся на кучѣ сѣна.

Чуть-чуть мигалъ огарокъ сальной свѣчки. Тѣни боязливо шевелились и ползали по стѣнамъ. Дождь хлесталъ въ оконце и дробно барабанилъ по крышѣ... Я слышалъ стукъ дверей, топотъ ногъ по сѣнцамъ... Ягодкина, значитъ, работала, вырывая у смерти ея жертву. Я долго не могъ заснуть. Разныя мысли бродили въ головѣ. Въ совершенно новомъ свѣтѣ представилась мнѣ эта маленькая, незамѣтная и скромная женщина. Я удивлялся ея силамъ, бодрости, ея беззавѣтной, всеискупляющей любви къ людямъ, которая должна обновить міръ! Какими жалкими пигмеями казались мнѣ теперь Курашевскій, Осмининъ и я самъ, полагавшій обязанности свои въ прописываніи рецептовъ и въ отбываніи служебныхъ формальностей. А вотъ Ягодкина не спитъ, она борется съ болѣзнію въ самомъ гнѣздѣ заразы, не помышляя о себѣ... Что ей Ѳедоръ? Не все ли ей равно, живъ онъ или нѣтъ? А она, какъ за братомъ, за нимъ ухаживаетъ. Однако, усталость взяла свое и я заснулъ...

Когда я проснулся, въ клѣти было свѣтло. "Экъ я разоспался",-- подумалъ я и сталъ торопливо одѣваться.-- "Что же Ѳедоръ? Навѣрное успокоился бѣдняга и лежитъ теперь холодный на соломѣ въ переднемъ углу".

Вхожу въ избу... Тихо въ ней, торжественно, точно праздникъ какой. У образа лампада теплится. На лицахъ у всѣхъ радость. Ягодкина тоже сіяетъ. Заглянулъ въ уголъ. Ѳедоръ тихо, но спокойно, ровно дышетъ.

-- Слава Богу, вѣдь Ѳедоръ-то спасенъ, миновалъ кризисъ,-- говорила Ягодкина, встрѣчая меня,-- а я-то какъ боялась!

Смотрю на нее. Блѣдная, лицо усталое, измученное, но сколько бодрости, сколько несокрушимой силы въ ея взглядѣ!..

-- Вамъ бы,-- говорю,-- отдохнуть, прилечь...

-- Нѣтъ, ничего... Мнѣ ѣхать надо. Тамъ меня ждутъ. Ужъ и подвода за мной пріѣхала... Дорогой сосну. У меня птичій сонъ: часа два сосну и довольно. Спасибо вамъ, что помогли мнѣ,-- прощаясь со мной, говорила Ягодкина.-- Вотъ какъ иногда судьба сводитъ людей. Ну, думали ли вы когда-нибудь, что въ какой-то Саватеихѣ, въ деревенской избѣ мы сойдемся съ вами у постели больного мужика?.. вѣдь не думали?

Она крѣпко пожала мнѣ руку и такъ свѣтло улыбнулась мнѣ, что у меня на сердцѣ вдругъ стало радостно и тепло.

IV.

Къ двухъэтажному каменному дому уѣзднаго земства одинъ за другимъ подъѣзжали экипажи. Сходились и съѣзжались гласные. Въ канцеляріи управы толкалось не мало всякаго народу. Вездѣ было шумно и людно. На столахъ разбросаны были кины бумагъ; шкафы растворены настежь. Управскіе сторожа, ради торжественнаго случая принаряженные въ мундиры, разносятъ гласнымъ чай. Въ угловой маленькой комнаткѣ работаетъ ревизіонная коммиссія. То и дѣло оттуда вылетаетъ раскраснѣвшійся бухгалтеръ, отыскиваетъ справку и опять исчезаетъ въ угловой комнаткѣ. Изъ-за неплотно притворенной двери явственно слышится недовольный голосъ Курчаева. Вонъ Лежневъ о чемъ-то весело бесѣдуетъ съ земскимъ начальникомъ Угрюмовымъ. Въ сторонкѣ два "собственныхъ корреспондента" пробѣгаютъ, отпечатанный на ремингтонѣ, журналъ предыдущаго засѣданія и торопливо дѣлаютъ замѣтки въ своихъ записныхъ книжкахъ.

Ѳедоръ Павловичъ, утомленный и угрюмый, бродитъ, какъ тѣнь, не находя мѣста.

-- Ахъ, батенька, вы не повѣрите, какъ я измучился!-- говоритъ онъ мнѣ, пожимая руку:-- изъ силъ выбиваюсь.

Бѣдный Ѳедоръ Павловичъ! Досталось ему нынче на собраніи. Засѣданія были все боевыя. Лежневъ пріѣхалъ съ спеціальною цѣлью "провалить" управу. Но что всего удивительнѣе, Курчаевъ, всегда поддерживавшій Ѳедора Павловича, на этотъ разъ ополчился противъ него и нападалъ на управу съ ожесточеніемъ. Управу щипали, рѣзали, припирали къ стѣнѣ.

-- Что будете дѣлать!-- упавшимъ голосомъ продолжалъ предсѣдатель:-- вѣдь ни одного предположенія управы не прошло, все провалили. Ладно имъ кричать, а посмотрѣлъ бы я, какъ Лежневъ или тотъ же Курчаевъ стали бы между двухъ огней изворачиваться...

Мнѣ было жалко нашего добрѣйшаго и милѣйшаго Ѳедора Павловича. Очевидно, его пѣсенка спѣта. На выборы ему надѣяться нечего... Лежневъ тоже едва ли попадетъ въ предсѣдатели: курчаевская партія помѣшаетъ. А вотъ Адашевъ, теперешній членъ управы, тотъ навѣрно усядется въ предсѣдательское кресло, недаромъ онъ глядитъ именинникомъ и нисколько не опечаленъ разгромомъ управы.

-- А все ваша Ягодкина надѣлала, изъ-за нея Курчаевъ на меня ополчился,-- со вздохомъ произнесъ Ѳедоръ Павловичъ, отходя къ осанистому бритому старичку, предводителю дворянства и предсѣдателю собранія.

"Итакъ, Ѳедоръ Павловичъ погибаетъ изъ-за Ягодкиной",-- подумалъ я и вспомнилъ происходившій вчера послѣ засѣданія разговоръ Курчаева, Адашева и врача Осминина.

-- Что-жъ вы будете дѣлать съ нашимъ предсѣдателемъ? Сами знаете, какая это тряпка: никакого режима, всѣхъ распустилъ,-- говорилъ Адашевъ.-- Я даю вамъ слово, что эту госпожу я уберу въ двадцать четыре часа...

-- Ради рекламы она деморализуетъ всю медицину!-- подхватилъ Осмининъ.-- Помилуйте! развѣ возможно, чтобъ мужикъ лѣзъ къ доктору во всякое время? Мужикъ пренахальное животное, если онъ видитъ, что съ нимъ панибратствуютъ, что за нимъ ухаживаютъ, и въ концѣ концовъ онъ возмечтаетъ о себѣ Богъ знаетъ что! Теряется, наконецъ, всякое уваженіе къ врачу, къ наукѣ, къ знанію... Врачъ становится рабомъ мужицкихъ капризовъ. У насъ глядятъ на это сквозь пальцы, во имя завиральныхъ идей, и, такимъ образомъ, разрушаютъ, деморализируютъ въ конецъ десятками лѣтъ поставленное земское дѣло...

-- Вотъ подождите, подождите, господа, мы объ этомъ еще будемъ говорить на собраніи.

Канцелярія управы стала пустѣть. Гласные, одинъ за другимъ, потянулись наверхъ въ залу засѣданія. Я остался внизу и, закуривъ папироску, смотрѣлъ въ окно. На дворѣ опять шелъ дождь, ненастный, холодный.

"Почему, однако, Ягодкиной нѣтъ?" -- думалъ я: -- "нынче пойдетъ медицинскій докладъ. Навѣрное увлеклась своими разъѣздами и забыла про собраніе и о своемъ докладѣ... Оно, пожалуй, и лучше: по крайней мѣрѣ не услышитъ курчаевскихъ комплиментовъ по своему адресу, а докладъ ея все равно провалится".

Вдругъ я увидѣлъ, что изъ-за угла вынырнулъ тарантасикъ. Всматриваюсь: Ягодкина... Вотъ она торопливо вылѣзаетъ, бѣжитъ къ подъѣзду...

-- Что, не опоздала? Нѣтъ? Какъ я рада... Началось засѣданіе? Что идетъ сейчасъ?-- засыпала она меня вопросами.-- Я думала ужъ, что опоздала. Дорога тяжелая... Операція задержала меня, никакъ нельзя было. Всю ночь ѣхала...

Всю ночь, между тѣмъ незамѣтно ни малѣйшаго утомленія! Сколько бодрости, энергіи, силы душевной!..

Я уговорилъ ее выпить стаканъ чаю, пока тамъ читаютъ журналъ предыдущаго засѣданія и рѣшаютъ неважные вопросы.

-- Ну, пойдемте, пойдемте,-- торопилась она, наскоро допивая стаканъ.

Мы усѣлись на задней скамейкѣ въ публикѣ и стали слушать. Ѳедоръ Павловичъ, перелистывая бумаги, утомленнымъ голосомъ отвѣчалъ на какое-то замѣчаніе оппозиціи. Затѣмъ Адашевъ сталъ читать ходатайства разныхъ лицъ и учрежденій.

-- Отказать... отклонить...-- слышались голоса гласныхъ.

Лежневъ, поигрывая листомъ бумаги, нѣтъ-нѣтъ да и пускалъ ядовитое замѣчаніе по адресу управы и самодовольно оглядывалъ публику. Курчаевъ сидѣлъ холодный, мрачный и только изрѣдка гудѣлъ его громкій голосъ...

-- Ну-съ, теперь не угодно ли вотъ это,-- сказалъ предсѣдатель, пошептавшись о чемъ-то съ Ѳедоромъ Павловичемъ и передавая Адашеву кипу бумагъ, когда всѣ ходатайства были отклонены.

-- Докладъ управы о состояніи медицинской части въ уѣздѣ, -- громко прочиталъ Адашевъ.

Докладъ былъ обычный, шаблонный, жиденькій: столько-то зарегистрировано случаевъ заболѣванія, столько-то рецептовъ выписано тѣмъ-то и тѣмъ-то врачемъ, столько-то больныхъ было въ земскихъ больницахъ. Ходатайства врачей были неважныя: врачъ Воскобойниковъ просилъ увеличить ему квартирныя деньги, Демидовъ ходатайствовалъ о награжденіи фельдшера, Осмининъ -- о выдачѣ ему вознагражденія за исправленіе имъ должности врача Халтурина, уѣхавшаго въ отпускъ...

Публика зѣвала, скучала. Гласные дремали надъ столами.

-- Вотъ еще отдѣльный докладъ женщины-врача г-жи Ягодкиной, -- произнесъ Адашевъ и началъ читать докладъ Ягодкиной.

Съ первыхъ же строкъ повѣяло чѣмъ-то свѣжимъ, живымъ, интереснымъ. Видно было, что писалъ человѣкъ искренній, отзывчивый, глубоко-заинтересованный тѣмъ, о чемъ пишетъ. Картина за картиной вставали передъ глазами слушателей, одна другой безотраднѣе. Публика притихла. Гласные изъ крестьянъ точно боялись проронить слово... Голосъ Адашева смолкъ... Съ минуту царила тишина. Докладъ произвелъ на всѣхъ глубокое впечатлѣніе.

-- Очень странный докладъ,-- заговорилъ Курчаевъ, шумно отодвигая свой стулъ:-- въ сущности это не докладъ, а фельетонъ, фельетонъ изъ радикальной газетки... Намъ рисуютъ ужасныя картины крестьянской безпомощности, но все это слѣдуетъ отнести на счетъ богатой фантазіи автора. Надѣюсь, что земское собраніе призвано заниматься обсужденіемъ насущныхъ нуждъ уѣзда, а не фантастическихъ. Какъ мѣстный житель, хорошо знакомый съ Мизютихинской волостью, я заявляю, что ничего подобнаго тамъ нѣтъ, что все это выдумка больного воображенія... Не крестьяне тамъ нуждаются въ медицинской помощи, а мы-съ, мы, землевладѣльцы...

Больше полчаса гремѣлъ Курчаевъ, и всѣ тѣ обвиненія, которыя я слышалъ во время нашего у него пребыванія, были повторены имъ теперь и почти въ тѣхъ самыхъ выраженіяхъ.

Курчаеву возражалъ Лежневъ. Ядовито и остроумно подсмѣивался онъ надъ всѣми сплетнями, пущенными про Ягодкину. Неожиданно его поддержалъ мизютихинскій старшина Егоровъ, серьезный, умный старикъ.

-- Мы своей докторшей вотъ какъ довольны!-- говорилъ онъ, видимо робѣя и волнуясь:-- лучше не надо... Кого ни спроси, всѣ въ одинъ голосъ скажутъ:-- не бывало у насъ такого доктора никогда...

-- Еще бы!-- саркастически произнесъ Курчаевъ:-- кто же другой будетъ васъ бѣлымъ хлѣбомъ кормить да молокомъ отпаивать!..

-- Госпожа Ягодкина здѣсь, попросимъ у ней нѣкоторыхъ разъясненій,-- сказалъ предсѣдатель.

Я посмотрѣлъ на нее. Она была совершенно спокойна, только легкая краска, набѣжавшая на лицо, выдавала ея внутреннее волненіе. Осмининъ и Воскобойниковъ насмѣшливо поглядывали въ нашу сторону.

Ягодкина встала и подошла ближе къ предсѣдательскому столу. Спокойно, просто, ясно начала она говорить по поводу своего доклада, о ремонтѣ больничнаго зданія, объ устройствѣ яслей и родильнаго пріюта.

Курчаевъ неоднократно перебивалъ ее, горячился, впадалъ въ азартъ, Ягодкина спокойно побивала его фактами, цифрами. Она была во всеоружіи и трудно было однѣми фразами сбить ее съ крѣпкой позиціи... Такъ же спокойно отвѣтила она на всѣ обвиненія Курчаева. Тотъ чувствовалъ, что зарвался, что горячностью портитъ дѣло, но уже не могъ овладѣть собою и говорилъ явную околесицу.

-- Мы не милліонеры,-- кричалъ онъ,-- чтобы бросать деньги ради какихъ-то фантазій... Намъ говорятъ про цифры, но что такое цифры? Цифры можно подтасовать, какъ угодно, или можно доказать какую угодно теорію. Не цифры, а житейскій опытъ намъ говоритъ, что все это раздуто, что все это чепуха. Неужели мы ради какихъ-то фантастическихъ проектовъ будемъ отягощать и безъ того обремененныхъ плательщиковъ? И почему же, позвольте спросить, всѣ остальные врачи находятъ постановку медицинскаго дѣла въ уѣздѣ удовлетворительной, и одна только г-жа Ягодкина считаетъ ее никуда негодной?

-- Управа съ своей стороны тоже не находитъ достаточныхъ основаній увеличивать смѣту на медицинскую часть,-- сказалъ Адашевъ.

-- Мы должны согласиться, однако, что все это прекрасно въ принципѣ,-- вставилъ свое слово Ѳедоръ Павловичъ: -- и я съ своей стороны безусловно согласенъ въ принципѣ, но надо принять во вниманіе и обратную сторону медали. Ассигновки растутъ, земская касса пустѣетъ. Поэтому я полагалъ бы, согласившись въ принципѣ съ г-жей Ягодкиной, докладъ ея отклонить...

Потомъ говорилъ Лежневъ, поддерживая докладъ Ягодкиной, потомъ говорилъ еще кто-то изъ лежневской партіи. "Курчаевцы" тоже не дремали, произошла весьма оживленная стычка.

-- Баллотировать, баллотировать... На шары вопросъ!-- раздавались оклики съ разныхъ концовъ.

-- Провалятъ, разумѣется, провалятъ,-- толковали въ публикѣ, пока шла баллотировка.

Но, къ удивленію нашему, большинствомъ четырехъ шаровъ проекты Ягодкиной были приняты собраніемъ. Курчаевская партія угрюмо молчала. Лица Осминина и Воскобойникова вытянулись.

-- Поздравляю съ побѣдой, -- привѣтствовалъ я Ягодкину, когда мы вышли въ корридоръ:-- не ожидалъ!.. Ну, да вы, Алевтина Семеновна, не очень торжествуйте... Теперь васъ Адашевъ живьемъ съѣстъ.

-- Ничего, отбоярюсь какъ-нибудь,-- улыбнулась она.

-- Вы куда?

-- Домой... Больше мнѣ здѣсь нечего дѣлать. Хорошо, что хоть не даромъ съѣздила... А тамъ у меня всякихъ дѣлъ конца краю нѣтъ, надо спѣшить...

Проводивъ Ягодкину, я вернулся въ собраніе. Въ корридорѣ горячо говорили между собой Осмининъ съ Адашевымъ.

-- Простая случайность, -- больше ничего,-- говорилъ Адашевъ:-- вѣдь большинство гласныхъ, что твое стадо барановъ: сами не знаютъ, куда шары кладутъ... Да вы не безпокойтесь,-- управа вамъ выдастъ вознагражденіе изъ какихъ-нибудь суммъ... А эта госпожа недолго проторжествуетъ, мы ее живехонько сократимъ.

-- Помилуйте, досадно: тутъ на фантастическіе прожекты тысячу рублей ассигновали, а мнѣ вполнѣ законное вознагражденіе не хотятъ дать,-- сѣтовалъ Осмининъ.

-- Я говорю вамъ, не безпокойтесь: мы васъ удовлетворимъ, дайте только собранію кончиться...

-- Госпожу Ягодкину провожали?-- ядовито усмѣхнулся Осмининъ, замѣтивъ меня.-- Совсѣмъ она васъ обворожила... Такъ за ней и ходите тѣнью, вѣрный рыцарь!

Я не отвѣчалъ и прошелъ въ залу, гдѣ ревизіонная коммиссія "разносила" управу.

Встрѣчи съ Ягодкиной отрезвили меня, я точно проснулся отъ тяжелаго сна. Боже мой! какимъ пошлякомъ казался я теперь самому себѣ! Краска стыда заливала мнѣ лицо, когда я припоминалъ безпутно загубленныя послѣднія пять-шесть лѣтъ своей жизни. Какъ я могъ существовать въ такой атмосферѣ? Чѣмъ я жилъ, чѣмъ дышалъ? Какъ могла не претить мнѣ, не возмущать меня эта воплощенная пошлость въ лицѣ разныхъ Курашевскихъ и Осмининыхъ? Какъ я могъ уживаться съ ними? Какъ я могъ по ихъ примѣру живое дѣло обратить въ формальность, въ ремесло, въ мертвящую канцелярщину? О, съ какимъ жаромъ погрузился я въ работу!.. Я не давалъ себѣ отдыха. Мнѣ необходимо было заглушить работой угрызенія проснувшейся совѣсти.

Я зачастилъ въ Мизютиху: ѣздилъ съ Ягодкиной по ея участку, помогалъ ей въ устройствѣ родильнаго пріюта, въ организаціи яслей, въ подготовкѣ дѣвушекъ, посѣщавшихъ больницу, къ поступленію въ фельдшерскую школу... Какое это было славное время! Какъ легко было работать!.. Точно я ожилъ, точно кто растворилъ мнѣ двери душнаго подвала и вывелъ меня на свѣжій воздухъ... Новымъ свѣтомъ озарилась жизнь...

Мы часто вспоминали съ Ягодкиной нашу первую встрѣчу, и... какъ же мнѣ было стыдно за себя!

Я не славословлю, не панегирикъ слагаю Ягодкиной, мнѣ хотѣлось бы только хоть слегка обрисовать эту неугомонную натуру. Въ глубинѣ ея сердца постоянно жила и трепетала какая-то жилка, подталкивая Ягодкину на новыя затѣи. Неугомонность у ней была въ крови. Есть такія натуры, своего рода ферменты: куда бы ни попали онѣ, окружающая ихъ мертвая среда оживаетъ, начинается въ ней броженіе... Такимъ ферментомъ Ягодкина была для нашего соннаго захолустья. Правда, путнаго-то ей удавалось сдѣлать немного, потому что отовсюду окружала ее твердая, непроницаемая стѣна, о которую разбивались всѣ усилія, но дорого было уже и то, что въ мертвой инертной массѣ. появились признаки пробуждающейся жизни. Казалось бы, постоянныя неудачи должны были охладить Ягодкину, привести въ уныніе. Но запасъ бодрости, жизнерадостности въ ней былъ неистощимъ.

-- Ну, не повезло,-- говорила она:-- что же дѣлать? Не надо надежды терять... Вотъ мы по-другому попробуемъ, можетъ быть, выйдетъ что-нибудь, -- ободряла она меня, когда я готовъ былъ сложить руки предъ непреодолимыми, какъ мнѣ казалось, препятствіями.

И она опять начинала пробовать и опять съ такою же стойкостью встрѣчала новыя неудачи. Помимо стойкости, было въ ней и еще цѣнное качество: умѣнье сплачивать, объединять людей. Года не прошло съ тѣхъ поръ, какъ пріѣхала къ намъ Ягодкина, а ужъ около нея какъ-то само собой сплотился тѣсный кружокъ. Тутъ были всѣ, въ комъ мертвящая захолустная жизнь еще не въ конецъ очерствила душу. Сколько у насъ было плановъ, какая жажда работы охватила всѣхъ!

-- Нѣтъ, это неправда,-- говорила не разъ Ягодкина,-- что провинція будто бы инертна, провинція мертва... Посмотрите, сколько вездѣ хорошихъ людей и какая въ нихъ жажда полезнаго дѣла!..

И въ самомъ дѣлѣ, откуда-то набралось много хорошихъ людей... Никогда я раньше не думалъ, что въ нашемъ захолустьѣ бьется столько самоотверженныхъ, благородныхъ сердецъ...

Уѣздные сплетники нашъ кружокъ окрестили почему-то "македонской фалангой". И дали же мнѣ себя чувствовать эти милѣйшіе добрые малые, когда я отшатнулся отъ нихъ... Какой только грязью ни обливали они насъ съ Ягодкиной, какихъ только небылицъ ни выдумывали!.. Что только могла изобрѣсти досужая обывательская фантазія, все было пущено въ ходъ. Сплетня перепутывалась со сплетней въ такое узорчатое кружево, которому позавидовалъ бы любой паукъ.

Адашевъ, по причинѣ постоянныхъ стычекъ изъ-за Ягодкиной, даже кланяться со мною пересталъ. И какихъ только придирокъ ни чинилъ онъ къ Ягодкиной. Безъ скрежета зубовнаго онъ имени ея не могъ произносить. Каждый малѣйшій ея промахъ раздувался въ цѣлую исторію... Онъ бы давно выжилъ ее изъ Мизютихи, но она твердо ему заявила:

-- Вамъ не удастся меня выжить изъ Мизютихи. Вы думаете я мѣстомъ дорожу?-- Нисколько. Я хоть сейчасъ откажусь отъ него... Я останусь въ Мизютихѣ и буду жить практикой... Не бойтесь -- съ голоду не умру...

-- Ничего, я вѣдь двужильная,-- говорила. Ягодкина, когда разыгрывалась какая-нибудь непріятная исторія:-- а бѣжать отсюда -- малодушіе. Воевать, такъ воевать... Въ концѣ концовъ мы все-таки свое отстоимъ... Безъ жертвъ ничего не дается... Да и слаще ли будетъ Курашевскому, Адашеву и другимъ, если я уйду?...

Это была правда. Захолустная идиллія въ конецъ была разрушена. Какъ ни трунили обыватели надъ "македонской фалангой", но они не могли не видѣть, какъ "фаланга" растетъ и становится замѣтною силой... Всѣ усилія задушить это проявленіе жизни въ глухомъ захолустьѣ были тщетными... Какъ ни заносило тиною живую струйку, она нѣтъ-нѣтъ да и сверкнетъ среди сумерекъ соннаго затишья.

-- Господи! вотъ и у насъ наконецъ появились хорошія начинанія,-- съ шутовскимъ видомъ говорили въ клубѣ "добрые малые":-- шире растворяй ворота! Наплодилось у насъ теперь этихъ разныхъ радѣтелей народа видимо-невидимо!..

-- Въ Мизютихѣ Ягодкина женскіе курсы устроила, сообщалъ врачъ Курашевскій:-- крестьянскихъ дѣвицъ анатоміи обучаетъ. Теперь всѣ мизютинскія дѣвки стриженыя ходятъ.

Изъ сплетенъ и слуховъ выростали цѣлыя легенды, самыя нелѣпыя, самыя несообразныя... А въ ночной тиши нѣтъ-нѣтъ да и прозвенитъ ямской колокольчикъ по дорогѣ въ Мизютиху -- кто-то ѣдетъ на мѣстѣ изслѣдовать создавшуюся легенду...

VI.

Смерклось. Полумракъ окутывалъ углы моего номера... Вотъ ужъ вторую недѣлю живу я въ губернскомъ городѣ по разнымъ дѣламъ.

Я только-что вернулся въ номеръ, усталый отъ бѣготни по городу, и стоялъ у окна, глядя на улицу. Съ четырехъэтажной вышины разстилалось предо мной цѣлое море крышъ, полузанесенныхъ снѣгомъ. На крышахъ виднѣлись трубы,-- низенькія кубическія и высокія круглыя, съ желѣзнымъ вѣнцомъ и колпакомъ на верхушкѣ и безъ колпака. Клубы дыма вырывались и ползли изъ этихъ трубъ, отчетливо вырисовываясь на потемнѣвшемъ небѣ. Вотъ черный густой дымъ валитъ клубами, быстро-быстро вылетаютъ они одинъ за другимъ, а здѣсь бѣлый столбъ дыма прямо поднимается въ высь и расплывается тамъ, точно облачко... Призраками казались эти колеблющіеся столбы; глазъ не успѣвалъ уловить ихъ измѣняющихся очертаній. Казалось, какіе-то призраки, свиваясь и развиваясь, рѣяли надъ затихавшимъ городомъ...

Я задумался и не слыхалъ скрипа двери...

-- Вамъ депеша, баринъ!-- окликнулъ меня корридорный, подавая телеграмму.

Предчувствіе чего-то недобраго охватило меня. Сердце мое сжалось, когда я поспѣшно развертывалъ депешу. Смотрю, читаю... и въ глазахъ у меня потемнѣло... "Алевтина Семеновна опасно больна. Заразилась тифомъ",-- сообщалъ мнѣ одинъ благопріятель, принадлежавшій къ нашей "фалангѣ".

"Ну, достукалась!" подумалъ я и вспомнилъ, какъ въ день моего отъѣзда зашла она на прощанье пожать мнѣ руку, бодрая и веселая.

-- А я нынче въ Митино ѣду,-- сообщила мнѣ она:-- оттуда плохія вѣсти: тифъ тамъ разыгрался... Шесть заболѣваній въ одномъ Митинѣ да и въ сосѣднихъ деревушкахъ больные есть...

"Нѣтъ ничего удивительнаго, что заразилась!-- думалъ я: удивительно то, какъ раньше все съ рукъ сходило. Въ самый огонь лѣзла,-- какъ было не сгорѣть?"

Мнѣ ясно представилась она одинокой, покинутой въ глухой деревушкѣ, и у меня больно заныло сердце. Курашевскій врядъ ли поѣдетъ въ такую даль, да и Осмининъ тоже: у нихъ на рукахъ больницы, скажутъ что нельзя дѣло бросить... Пошлютъ фельдшера, а управа Воскобойникову напишетъ, который едва ли въ Митинѣ долго сидѣть будетъ, а понавѣдается, пошлетъ за лѣкарствами и укатитъ домой.

Въ тотъ же вечеръ я выѣхалъ изъ губернскаго города, а черезъ полторы сутокъ уже подъѣзжалъ къ земской управѣ.

-- Что? Какъ?-- спрашиваю Ѳедора Павловича.

-- Плохо, голубчикъ, плохо,-- грустно отвѣчалъ предсѣдатель:-- мало надежды... ѣздилъ провѣдать ее Воскобойниковъ, пишетъ, что едва ли вынесетъ... Организмъ-то у ней, знаете, надорванъ. Тамъ фельдшеръ при ней постоянно... Завтра Осмининъ собирается... Давно его прошу съѣздить, да на подъемъ-то онъ больно тяжелъ...

Не заѣзжая домой, я помчался въ Митино...

Ночь застала меня въ дорогѣ. Свѣтилъ мѣсяцъ. Было свѣтло, точно днемъ. Колокольчикъ разсыпался печальной трелью. Бѣлѣлъ снѣгъ по дорогѣ. Окутанные прозрачной дымкой темнѣли по сторонамъ перелѣски. Изрѣдка мелькнутъ огоньки въ сторонѣ, покажется деревушка. Минуемъ ее, и опять впереди снѣжное поле, сипее темное небо да круглый желтый сверкающій мѣсяцъ. Такъ все величаво кругомъ, широко, просторно и... грустно!

Ахъ, скорѣе бы, скорѣй добраться до Митина... Вотъ и мѣсяцъ побѣлѣлъ. Похолодѣло въ воздухѣ. На востокѣ потянулись палевыя полоски... Новый день начинался... Тревога моя все росла и росла. Я жадно смотрѣлъ впередъ: скоро ли покажется Митино?

-- Что, скоро ли?-- спрашиваю ямщика чуть ли не въ десятый разъ.

-- Вотъ до поворота доѣдемъ, а оттоль верстъ пять, не болѣ,-- утѣшаетъ онъ меня, нахлестывая лошадей.

Поворотъ... Сворачиваемъ въ лощину. На горкѣ черная точка маячитъ. Все ближе она къ намъ да ближе... Всматриваюсь -- верховой скачетъ... Поравнялся. Останавливаю его.

-- Откуда?

-- Изъ Митина, -- отвѣчаетъ верховой.

-- Что тамъ?-- съ замираніемъ сердца спрашиваю.

-- Больно неблагополучно... Дюже нездорово... Лѣкарша-то наша, Левтина Семеновна, долго жить приказала... Сёдни передъ утромъ Богъ по душу послалъ... Царство ей небесное! Въ управу ѣду...

Снимаетъ шапку верховой, крестится: крестится и ямщикъ.

-- Ахъ и добра же была, ахъ добра!-- говоритъ ямщикъ:-- много народу о ней вспомянетъ...

Опять потрусилъ нарочный по снѣжной дорогѣ; опять несется тройка, бренчитъ и ноетъ колокольчикъ...

"Все кончено, все,-- проносится въ моей головѣ:-- не стало Ягодкиной... Отдыхаетъ теперь неспокойное сердце. Что же? Славная, честная смерть, все равно, что въ бою!..."

Избы замелькали по сторонамъ: мы въѣзжаемъ въ село. Дымъ клубится облаками изъ трубъ. Собаки лаютъ и бѣгутъ за тройкой. Бабы за водой бредутъ къ колодцамъ...

Тройка круто останавливается у послѣдней избы.

Толпа тѣснится у дверей и у воротъ на улицѣ. У всѣхъ печальныя торжественныя лица. Бабы всхлипываютъ. Заплаканная фельдшерица выходитъ мнѣ на встрѣчу; фельдшеръ въ глиняномъ черепкѣ размѣшиваетъ растворъ сулемы...

Вхожу въ избу. Передъ образомъ мерцаетъ восковая свѣча. А вотъ на столѣ, на свѣжей желтой соломѣ лежитъ Ягодкина, спокойная и безстрастная... И какъ-то странно видѣть ее, кипучую, неугомонную, молчаливой и неподвижной!...

На гвоздикѣ у стѣны ея маленькіе часики тикаютъ.

-- Съ недѣлю тому заболѣла,-- шепчетъ мнѣ фельдшерица: -- вѣдь знаете ее, все перемогалась, работала, потомъ ее сразу свалило... Когда-то знать дали, ну и валялась безъ помощи. Потомъ я пріѣхала, фельдшеръ изъ города... Докторъ Воскобойниковъ раза четыре навѣщалъ... Я все еще надѣялась, а нынче къ разсвѣту она и затихла совсѣмъ...

Въ дверяхъ тѣснилась толпа.

-- Успокой, Господи, душеньку ея,-- слышался шамкающій голосъ дряхлой старухи, стоявшей впереди:-- много потрудилась, болѣзная!..

-- Что толковать... Душа человѣкъ была,-- подтверждалъ суровый, угрюмый мужикъ:-- царство ей небесное...

-- А-ахъ, голубушка ты наша, на кого ты насъ покинула?-- вдругъ заголосила въ сѣнцахъ какая-то баба.

Я стоялъ и молча смотрѣлъ въ исхудалое, спокойное лицо мертвой... Глубокимъ, невозмутимымъ миромъ и покоемъ дышало оно... Задвигался народъ въ сѣняхъ. Батюшка пришелъ. Свѣчки затеплились. Синій дымокъ изъ кадила волною потянулся надъ покойницей...

Началась панихида...

Масай.

Оставить комментарий Забелин Николай Николаевич (bmn@lib.ru) Год: 1900 Обновлено: 25/07/2019. 76k. Статистика. Рассказ: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:

Забелин Николай Николаевич Ягодкина

ЯГОДКИНА.

Забелин Николай Николаевич
Ягодкина