1. Отчет. 11 ноября 1837 года, четверг. Я высвободился из тяжких объятий Сиротского дома и поступил на службу в Канцелярию Оружейной палаты1.
2. 24 февраля 1838 года. На второй неделе Великого поста в четверг был вечер довольно замечательный для меня по происшествию.
3. 12 июня 1838 года. В воскресенье ходил в Косино2. Питаясь чистым воздухом и рассматривая дивную, величественную природу, я провел там время довольно приятно {Под этой записью приписано: "Верно, 1838 г. Июня 17 дня, в пятницу".}.
2 июля 1839 г. Письмо, в котором муж сестры отца Анны Степановны, сообщает, что отец и мать отца умерли в 1833 г.
Братья отца: Алексей Степанович, Андрей Степанович. Сестры: Пелагея Степановна, Авдотья Степановна, вдова, Анна Степановна, жена дьяка в Кашине Николая Ивановича Метлина, погоста Успенского, что на Болоте.
Март 1840 г. Получен портрет отца3 от Андрея Степановича Забелина, Бежецкого уезда села Андреевского, священника.
В дневнике записано: 14 января, 1840 г., воскресенье. С этого дня я решил записывать все, что случится со мною замечательного. Записывал одни глупые чувствования, вспышки любви и т. п. {С этого места помещаются дневниковые записи начала 40-х годов, не обнаруженные в архиве и переписанные Забелиным в более поздние годы.}.
26 января. Пятница. Был на именинах у Тон4. Вспышка.
4 мая. Суббота. В Сокольниках на даче Ивана Николаевича Давыдова5.
12 мая. Воскресенье. О, Боже мой. Зачем же раны в душе моей открылись вновь. И в сердце мне опять незваный гость залетел... Опять любовь...
23 мая. Четверг.
Я на горах, вдали привольно
Москва раскинулась, глазам
Смотреть на домы трудно, больно,
Так много их и здесь и там.
Как неподвижно, как безмолвно
Они стоят вокруг Кремля
Какой-то тайной думы полны
И тихо все -- молчит земля.
26 мая. Воскресенье. У Смирновых, с ними в Сокольниках.
27 мая. Понедельник. Познакомился в Оружейной палате с чудищем французом, который показывал громадную коллекцию литографий раскрашенных.
7 ноября 1840 г. Иван Михайлович Снегирев6 рекомендовал меня, как любителя русских древностей, Павлу Михайловичу Строеву7, известному археологу. Это для меня очень лестно, это мне очень дорого. Сколько надежд и каких надежд. -- Рекомендую вам, сказал Снегирев,-- молодого любителя древностей, прошу не оставлять его советами, вспомоществованием. Потом рассказывал, где я воспитывался, как образован и прибавил: у нас мало таких людей, которые из собственного рвения, из любви к науке занимались.
10 ноября. Ходил с маменькой8 и Николаем Парамоновичем Дьяконовым к Смирновым. Пустое знакомство, однако с сетями для ловли жениха.
2 апреля 1841 года. Среда. На Святой домашний театр, танцы, много барышень -- все устроил Алексей Федорович Сахаров9, на Арбате у фортепьянного содержателя и актера.
21 апреля. Был у Снегирева. Очень уж он льстит мне, но это очень ободряет меня.
28 апреля. Понедельник. В Палате был Чертков10 с женой, губернатор Сенявин11 с женой и Снегирев, который рекомендовал меня Черткову, как председателю Общества истории и древностей, уж чересчур много лестного для меня наговорил он Черткову. -- Это будущий археолог, я уступлю ему свое место и т. п. -- Красавица Сенявина обворожила меня своим вниманием. А я представлялся им в очень потертой шинели, совсем неуклюжим рабочим.
10 мая. Суббота. Поверял надписи в Успенском соборе с Снегиревым. 30 мая. Пятница. Был у Снегирева, носил ему надписи, разговаривали о веке Екатерины.
22 октября 1841 г. Ходил знакомиться с каким-то Николаем Семеновичем Зыковым по просьбе любезного Сергея Михайловича. Что-то от меня нужно. Оказалось -- чудеса -- меня просят, чтобы я помещал статьи в "Губернских ведомостях"12. Совсем не ожидал... От меня требуют статей, а я еще не умею писать их. -- У нас,-- говорит,-- составлен Статистический комитет13 для описания Москвы во всех отношениях. Но работать надо безвозмездно. Зыков выказывался каким-то петиметром, пустоголовым. Просил заходить по вечерам.
22 декабря. Воскресенье. Был у Ивана Михайловича Снегирева с статьею о Троицких походах14. Он строго разбирал ее, но только в отношении к слогу и разным неправильным выражениям. Что же касается до изложения и размещения материалов, то все оное похвалил, но как-то холодно, безучастно.
25 декабря. У Ахлебаева. Старушка незнакомая предсказала мне, что я женюсь на хорошей и богатой, только с тем, чтобы не женился на первой, которая будет свататься, а на другой. Эта будет по нежностям добрее. Еще говорила, что я не изменюсь в характере.
30 декабря. Понедельник. У Тон играли в фанты. Анна Карловна.
31 декабря. Накануне 1 января 1842 года на маскараде в Немецком клубе {Заканчиваются записи 40-х годов, переписанные в дневниках позднее.}.
31 декабря и 1 января 1842 года. Был окружен масками, по выражению Лермонтова, стянутыми приличьем, т. е. был в Собранье15. Преглупая вещь там бывать. Совсем не нахожу удовольствия.
13 июня 1842 года, суббота. Иван Михайлович рекомендовал меня Ивану Григорьевичу Сенявину, губернатору гражданскому. При прощании просил статьи для "Губернских ведомостей".
Один одинешенек брожу целый день без определенной цели, без определенной мысли. Мне кажется, я не думаю ни о чем. Одно только увлекает меня -- люблю подслушивать и подсматривать природу. Как это я делаю -- трудно, да и, может быть, смешно об этом рассказывать. Смешно рассказывать тайны первого юношеского увлечения, первые порывы любви, более нежели смешно -- глупо. Так, по крайней мере и мне, да я думаю, и всем это кажется. Смешно ли, глупо ли это в самом деле -- не знаю. Но мое влечение подслушивать и подсматривать природу имеет много общего с тайнами сердца и поступков первой невинной, простодушной и чистосердечной любви. Да и это требование моей природы, требование природы человека. Выражение этих потребностей смешно для нас, воспитанных церемонно, натянуто, на ходулях. Простого, непосредственного отношения к природе мы не имеем.
Над прудом. Жужжание стрекозы. Хорошо на солнце. Все наслаждается бытием. Один только человек страдает во всех сферах быта, на всех ступенях развития. Я не знаю ничего, не учен: что такое рыба, жук и т. д. Я хорошо не понимаю ни класса, ни вида, не знаю, как назвать растение, цветок, но ко всему этому чувствую неодолимое какое-то влечение, любовь самую полную, хотя и не осознанную ясно, похожую на стремления юноши, которые незнательны {Так у автора.}, но которые создают идеал. Человек до сих пор не разделил еще себе земли и ссорится из этого. Оно, конечно, смешно видеть порядочного человека, копающегося в песке, собирающего камушки и пр.
Когда злодейка судьба вас разнесет по белу свету
Неужли вы, мои друзья
Мои веселые студенты16
Неужли в суете миренной
Совсем не вспомните порой,
Про жизнь в Москве, про Пашков дом
Про наши скромные квартеры {Так у автора.}
Про смех всегдашний перед сном
Про тьму табачной атмосферы
Про то, как Федор Александрыч
Клопов нещадно убивал
И как сосед Потап Иваныч
Нам часто ночью досаждал
И про фонарь, что так печально
в окно порою нам светил.
С сокрушенным сердцем, едва ли не с отчаяньем я гляжу на себя, на свои силы. Я теперь похож на того безумца, на того русского Икара, который, помните, во времена разрушения Московского царства и возрождения русской империи, объявил за собой государево "слово и дело"17 -- хотел улететь далеко от земли, далеко от всего, что только связывает, обезоруживает человека. Последствия его безумства известны, я в некоторых чертах похож на этого безрассудного. А Тантал? Я и на Тантала похож по несчастию. Под гнетом замыслов несовершимых душа моя ожидает дела, как пищи, как воздуха, которым она только и может дышать. И, страдалец, я не могу удовлетворить этой чудной потребности, я не в силах утолить эту пламенную жажду, от которой горят уста, сохнут очи, грудь хочет растрескаться. И ужели мне суждено с каждым днем, с каждым часом истаивать от такой мучительной и, признаюсь, очень тяжкой тяжбы.
Первая любовь ищет только высказаться, не разбирая на какой предмет падет ее выбор. Здесь случай. Мы после уже узнаем, что любили бог знает что -- потребность любить, а не любовь. А эту потребность мы считали за самую любовь.
В порыве ревности, тревожимый сомненьем
С вопросом горестным стою перед тобой
Открой мне первое души твоей волненье
И первую любовь открой мне -- все открой.
Скажи мне, на кого с участьем, с желанием
Застенчиво был взгляд твой обращен,
Кому ты принесла то сладкое страданье
Страданье первое -- и сердца первый стон.
Дурак! Чего ты просишь? О какой первой любви ты говоришь? Где она? Где ты ее заметил? Дурак! Разве может быть первая, вторая, третья, четвертая любовь. Она одна. Она первая и последняя, начало и конец, альфа и омега. Первую любовь так же глупо отыскивать, как глупо отыскивать в наше время между людьми первого человека, Адама. Любовь неделима, нераздельна.
22 января 1844 года. Хотел отдать письмо, но как-то не отдалось. Решился завтра неприменно, во что бы то ни стало.
23. Воскресенье. Иду в 12 часу. Дожидался четверть часа, потому что были у обедни. Наконец, ушел и отдал в 1/2 двенадцатого.
Январь, 1844 г. Задумал о женитьбе.
25 января -- ответ на мое предложение.
25. Вторник. Был второй разговор.
27. Четверг. То же.
1. Февраля. Вечер до 1 часу -- разговор.
2. Среда. Прости. После вечерен.
13 февраля в воскресенье. У нас Настасья Петровна, Наталья Петровна и явились Тоны. Были Каменев (у меня он жил) и В.Н. Татаринов, студент.
Июль 1844 г. Ходил с Тромониным18 в Марьину Рощу. Осмотрели немецкое кладбище. Списали надписи на плитах.
1845 г.
10 июня. Воскресенье. У Снегирева утром. Первый вопрос, которым он встречает меня почти каждый раз, был: нет ли чего новенького в стареньком, разумея под сим архивные разыскания. Я ответил отрицательно, потому что, не зная что ему нужно особенно, не хотел открывать моих выписок, которые очень пригодятся со временем мне самому. Потом разговор зашел о П.М. Строеве. Он прочел речь в заседании Исторического общества1, которая наделала много шума, очень невыгодного для автора2. Иван Михайлович рассказывал, что эта речь не понравилась всем, что граф3 даже побледнел, а один член, недавно приехавший из Санкт-Петербурга, г. Сахаров4 (для разысканий относительно полной Славяно-русской библиографии) сказал будто бы: да это просто донос, автору следует пощечину дать. Если так, то г. Сахаров не хорошо себя рекомендует. Не донос в этой речи, а вопиющая правда, только резко сказанная.
Иван Михайлович подарил мне свою брошюру об Измайлове селе. Читал свою статью о древней архитектуре русской. Много нового, доселе нигде не печатанного и, следовательно, не читанного. Особенно номенклатура полна.
От Ивана Михайловича к П. М. Строеву, который также рассказал о своей речи,-- что совсем не понравилась. Он думает, что граф будет мстить. Я возразил, но он сказал, что худое скорее сделают, нежели хорошее, везде. Между прочим, заметил разность старинного воспитания дворян от нынешнего. Говорил, что в его время, пред 12 годом, все молодые люди вели образ жизни со всеми военными походными лишениями, одним словом, по спартански, а ныне -- какая изнеженность, какие болезни постигают молодых людей, какая скорая, рановременная смерть и проч.
16 июня. В Измайлове с Корнелием Яковлевичем Тромониным. Осматривали развалины приспешных отделений дворца5, которого теперь не существует. Смерили. Запаслись обломками цветных кафелей с собора Измайловского.
19 июня. Были с Тромониным у Погодина6. Здесь скажу, что когда я первый раз был у Погодина и на его вопросы отвечал, что занимаюсь русской историей, он мне сказал между прочим: держитесь крепче за землю. Bis {Bis -- дважды (лат.).}. От него -- на Воробьевы горы. Смотрели в трубку {Подзорная труба.}.
23 июня. Суббота. Утром в три четверти десятого пошел к графу в первый раз7. Сначала он меня несколько сконфузил. Когда я вошел к нему в кабинет, он, должно быть, спросил, что мне нужно. Я не слыхал и подвинулся к нему. Он еще что-то проговорил. Я еще подвинулся. Он встал. Я отодвинулся. Он в сердцах спросил: ваша просьба, кто вы? -- Письмо из Оружейной палаты. -- Ну, вы так бы и говорили. Я промолчал. -- Как вас зовут? -- Забелин. -- Где вы воспитывались? -- В Сиротском доме под попечительством Дмитрия Львова8." -- И только там? -- Только, ваше сиятельство, но я занимался постоянно наукой. -- Где вы занимались? -- Дома у себя. -- В университете не были? -- Никак нет. Но я слушал лекции. -- Какие? -- Всеобщей истории, русского законодательства9. Пишет записку. -- Вам не родня у нас в Твери Забелин? -- Никак нет, ваше сиятельство. Я тоже из Твери, но это дальние. Отдавая записку, он сказал: вы будете у нас в отделении для изданий "Древностей российского государства"10, будете хранить и проч. Я уже ничего не слышал в умилении от этих слов. -- Все зависит от вашей исправности. Это продолжиться долго. У меня навернулись слезы от радости. -- Вы сколько получаете жалования? -- 500 рублей, ваше сиятельство. -- Это мало. Обошелся благосклонно.
Киселев Ал. Гр.11 рассказал мне следующее. Один губернатор, генерал, выражал собою тип нашего допетровского барства. Он имел секретаря, который сопровождал его всюду. Пригласили генерала на званный обед к одному важному человеку. Генерал по обыкновению явился с секретарем своим, и когда попросили гостей к столу, то генерал примолвил хозяину, указывая на своего секретаря: "А этого в буфет. Там ему накрой". В другое время на желание хозяина посадить этого секретаря вместе с гостями за одним столом генерал ответил: "Ты, братец, уж хочешь со мной посадить всякую свинью". И потом, на усильные просьбы хозяина согласился и сказал хозяину: "Его туда! Вон в уголок, на самый край, на край стола". Да, черта нравов! А все были довольны генералом, его честностью, прямотой характера.
26 октября. В 61/2 пришел я в Общество. Вельтмана12 еще не было. Поклонился Строеву, который сейчас же спросил у меня: "Как вы сюда, в качестве члена?" "Нет, в качестве чтения своей статьи." В 7 часов прибыл Ив. И. Давыдов13, и заседание открылось чтением протокола прошлого заседания. После, член И. Д. Беляев14 начал читать свою статью о Несторе как летописателе. Статья длинная, состоящая в перефразировании слога Нестора. Прошел час в чтении. Строев спросил: "К чему клонится сия статья? Пока она состоит в перефразировании Нестора, будут ли ваши выводы, результаты из этого перефразирования?" -- Они читались, мои выводы. -- Зачем же нам читать то, что мы все знаем, что утомительно, скучно слушать? Все стали возражать против этого. Первые -- Бодянский15, И. Давыдов, Шевырев16. Строев спросил Давыдова: ваше превосходительство, не наскучило слушать? Тот ответил, что приговор можно делать по прочтении. Строев ушел. (А прежде его ушел Вельтман.) Беляев продолжал, наконец, надоел всем, и Давыдов остановил его до следующего заседания.
Господин со звездою обратился ко мне: Вы ведь писали о вычитании17.
Я догадался, что это Ховен18, но притворился забывшим. Он напомнил и сказал: это ошибка, ни на чем не основанная. Я ответил, что с моей стороны приведены факты. Он сказал, что в моей статье кроме ошибок ничего нет. Я возражал. -- Об этом никто ни слова. Это ложь. -- Да, если никто прежде не говорил так, не следует из этого, что ложь. -- Ложь, да и только. Об этом никто не писал. Эта новость -- удивительная ложь. После пригласил меня на обед, расхвалил Троицкие походы.
1847 г.
Лето в окрестностях Москвы.
27 апреля. Воскресенье. Кунцево1. Пошли через Дорогомилов мост. Самого моста, впрочем не было, а был паром да лодки. Подходя к парому, я услышал одного мужика замечание: "Вот и господа, а тоже норовят на паром, т. е. даром переехать. Но он ошибался, мы спешили и потому пошли к лодкам. На лодках пьяный мастеровой очень шумел, ругал какого-то барина, который побил его за матерные слова. В чертах лица его видно было самое тяжкое оскорбление, которое, однако ж, высказалось не при барине, а вдали от него. -- Только частного нет, говорил оскорбленный. -- Только частного нет, а то б я доказал ему. Вот будь частный... Да мой господин здесь. Я отведу его к господам. Сукин он сын, драться вздумал... Я ему покажу... Мои господа здесь.
Эти и подобные слова, из которых каждое обиженный скреплял еще другими словами, всегда и везде занимают приличное место в нашем благозвучном языке. В них выразилось все отсутствие воли, отсутствие личности в русском человеке. Он не говорил, например, о том, что как сметь бить, хотя били и за дело честного ремесленника. Он напирал на то, что и он такой же человек, разница только в ступенях общественной лестницы.
30 апреля. В Сокольниках. Встретился мужик с ученым медведем, который немедленно поклонился нашей честной компании. Мужик так пристал с требованием гроша, так по-медвежьи просил...
Немец ходит с шарманкой, с обезьяной, с рыле2. Русский человек с медведем.
1848 г.
Из Москвы вышли в 51. За Кунцевым верст шесть стоит веха для нивелирования. Пришли в Раздоры 9.15, которые, точно обетованная земля, не давалась нам в руки. Мы было приуныли немного, особенно, когда на вопросы наши: далеко ли? отвечали: 4 версты, 10 верст, 12 верст и т. д. Пришли почти под избы и ничего не видим. Слышно, что журчит речка и показалась грязь. Провидение сжалилось. Перейти посуху не было возможности. Как тут, порожнем мужики, которые и перевезли нас весьма благополучно. -- Самовар есть? -- Нету, отвечали на постоялом дворе. -- А где ж есть? -- А вон там. Пришли. Самовар небольшой, но новый и потому очень опрятен. -- Как бы что зажечь? -- Да вот лучиночка. Э, да что-ж это при лучине, зароптали мы, но особенно Н. А. Где-то достала старуха свечи огрызок, вставленный в какую-то склянку. Пили чай и поили хозяев, которые рассказывали вот что. В Раздорах речка Чиченка, от Москвы 17 верст, до Саввы2 -- 31 верста. Не доходя с версту -- высокое место, с которого обширный вид, называемый горою Баранихою. Уборы от Разборов -- 12 верст, Барвиха от Раздор -- 2 версты, от Барвихи Усово -- б верст. От Усова Уборы -- 4 версты. За Барвихою с версту дикое ровное место, называемое Мошки. От Раздоров влево, близ Подушкина -- городище при речке Кобылене. В лесу в 5 верстах курганы. Возле Шульгина полверсты от Раздор 2 кургана на поле. Из Раздор вышли в 10 часов, не дожидаясь месячного восхода. Темно. Прошли Барвиху. Потом прошли Усово, где окликнул нас часовой и потом собаки. Спустились под гору, и, скинув сапоги, переправились босиком через речку. Дорога песчаная вельми [окруженная] {Вставка редактора.} сосновым густым лесом. 12 часов ночи.
Пришли в Бугаево, думали, что это Уборы. Н. А. утверждал, что Уборы за рекой, но не настоял на своем, и мы благополучно прошли мимо, поворотив из Бугаева по дороге влево (на перевоз нужно было вправо). Пришли в Горки. Отсюда шли, шли, думали встретить скоро перевоз (пребывая все еще в затемнении, что идем в Уборы), но скоро показалось Успенское, или Малые Вяземицы. Оно шаг от шагу удалялось от нас вправо. Облака заволочили месяц, поднялся северный ветерок, мы оголодали и стали зябнуть. Подумали и решили поворотить на село. Особенно это желал я. Н. А. лазил на столб читать, но кажется ничего не разобрал, прочел только "Успенское". Несмотря на полночь, мы нашли неспящих и расспросили, как идти к Савве2. Выходя из села, встретили направо что-то вроде гостинного двора, разумеется, в сельском объеме. Он выстроен для ярмарки. Налево -- господские конюшни. Здесь мы купили на 7 копеек ломоть такого прекрасного хлеба, что ни в одном монастыре такого нет. Прошли с четверть версты, присели на льняные снопы и поели хлеба с язами3, да покурили трубки. Здесь нас так продуло, что Боже упаси. Было 1/4 3-его. Пошли. Что-то вроде болота, посреди которого бежал ручей. Налево мельница. Отсюда начался овраг, дорога -- песок, а по сторонам, вверху лес прегустой. Настоящее Радклифское4 подземелье. Я не знал, когда кончится этот овраг. Шли долго и, наконец, я перевел дух. Рассветает. Показалось Иславское село, богатое, хозяйственное. Господского строения -- пропасть. С горы шли, с высокого берега Москвы-реки -- прекрасный вид. Кликнули Харона, шалаш которого прилеплен был к горе. Переехали на пароме и на той стороне с лодки стали купаться. В это время на двух тройках переезжали власти Звенигорода и ничего не заплатили, по обыкновению. Харон пороптал на это также по обыкновению. Увидали Грязь (село) и пошли по моему настоянию на курганы. Крюку почти ничего не дали. Вышли на дорогу, Звенигород -- 4 версты. Н. А. сконфузился. Захромал. В 8 часов взошли в Звенигород. Городишка дрянь. К собору, который стоит внутри древнего города, вместе с винным двором. Собор5 одного стиля с Переяславским. Последний приземистее и кубоватее, а этот тоньше и очень также похож на собор в Саввинском, который может быть делан по образцу Звенигородского. Звонили к обедне. Поглядели на фрески. Они XIII века. Подобие из Ризположения6 в Москве. Город обнесен валом, подле которого с восточной стороны, внутри города довольно глубокий ров. С севера вал вдвое выше, нежели с других сторон. К югу постепенно унижается, т. е. понижается. С востока и севера овраг. С запада овраг, по которому течет ручей. С юга -- монастырь. Овраги больше поросли сосновым лесом. Дичь. Местоположение прелестное. Я согласился бы пожить хоть недельку. Вообще, подходы к Звенигороду и около древнего города носят один характер: горы, поросшие лесом. Саввин. Отправились в Саввин. Стали сходить с горы, а на гору поднимается ратман7 во всей форме с саблей на боку. Внизу ехали три экипажа. Ратман остановился, приосанился, оперся на саблю и стоял, созерцая проезжающие экипажи. Нас опередил уездный франт, с такой же цепочкой на жилете, попался нам навстречу. Пришли к Савве 30 минут 10-го, а в 10 были в гостинице и пили уже чай.
Статья моя о масленице подала повод к довольно курьезным вещам, относящимся более к тем лицам, от которых явились эти вещи8. Аксаков сказал, можно писать, но зачем писать в таком тоне. Шевырев сказал, что автор, т. е. я, плюет на гроб отцов, что он человек не благонамеренный, что изменил, а чему изменил -- неизвестно. Но позвольте вам сказать побасенку. В один департамент администрации приезжает ревизор. Сначала в этом департаменте все наслаждались безмятежным спокойствием, ничто не нарушало этой глубокой тишины, как со стороны начальства, так и со стороны совести. Приезжает ревизор, находит беспорядки. Что же он должен делать? Восхищаться или плюнуть?
1855 г.
27 июля. Среда. Из Мазилова1 отправился в парк к В. П. Боткину2 обедать -- звал несколько раз. Застал у него Некрасова3 и Панаеву4 -- живут у него. Вместе и обедали. Принят был весьма радушно. Некрасов изъяснялся в большом ко мне расположении. -- Как бы я выпил теперь с вами (он болен, говорит шепотом от горловой, что ли чахотки),-- и тут же мне объяснил, что это с его стороны означает самое главное расположение, ибо он пьет только с хорошим человеком, а с другим ни за что не будет пить. За обедом действительно подал маленькую, которую я один почти и выпил. После обеда приходил И. В. Селиванов5. Некрасов куда-то уехал а мы втроем пошли гулять и погулявши, хотели было отправиться домой, да остались выпить по стакану чая. За чаем В. П. и И. В. стали вспоминать о прежних своих знакомствах. В. П. очертил так невзначай историю кружка Белинского6. По его словам, одним из действующих моральных начал в этом кружке был Николай Станкевич7 -- лицо идеальное, высокое своими достоинствами. Это был корень, который питался в свою очередь Веневитиновым8. В. П. отзывался о нем с величайшею похвалою, ставил его наряду с Христом -- Вот -- Христос! Гегелева9 философия была основанием. Религия и искусство -- мир идеальный, вот где жили они: Станкевич, В. П. Боткин, Катков10, И. С. Тургенев11, Бакунин12, Клюшников13 -- Феос, как его называли в шутку. Великий юморист, знавший хорошо историю и как Феос, объяснявший ее весьма оригинально. Вот ты, брат, надувал средние века, говорили ему. Да, надувал, отвечал Феос и т. п. Под стихотворениями своими он (Белинский) подписывался -- Виссарион гр. Б. Мир искусства и религии занимал этот кружок вполне. Найти истину -- вот задача. Работали, учились, читали, спорили, писали целые тетради друг к другу. Скоро увидели, что Гегель дошел до пол пути только, утверждал положительную религию, положительное государство (Англию). Между тем, как наши дошли до противных результатов и тем принадлежали уже к левой стороне гегельянцев.
Во время такой настроенности является Фейербах14, с восторгом неописанным был он принят. На мир политический кружок смотрел свысока, как на нечто такое, о чем не стоит толковать. Поэтому он весьма косо посматривал на кружок Александра Иваныча15, когда они познакомились и сошлись. У Александра Ивановича все было в политике, в политико-экономическом устройстве общества. Оба кружка друг друга восполнили. Александр Иванович начал читать и учить Гегеля, а Виссарион и Ко -- Французскую революцию. Событие громадное по своим вопросам, ужасающее своим уверенным бессилием осуществить эти вопросы. Виссариона кружок не любил фразы Александра Ивановича. Ему не нравилась эта вычурность выражения. После сошлись. Но несмотря на благотворные основы кружка, он погиб бы, как погибли многие кружки, если б не явился достойный его орган -- Виссарион, который перенес в литературу и общество все выработанное этим кружком, и постоянно переносил все вырабатываемое. Кружок был исполнен идеального -- все действительное он почти презирал, смотрел свысока. Попоек и обедов не было, даже водки мало пили, один чай.
Виссарион отличался непостижимою быстротою понимания, готовый всегда отказаться ото лжи, если только ему докажут эту ложь. -- А ты, брат, наврал, и очень наврал. -- Как наврал, врешь ты сам, докажи, что наврал. -- Ты, брат, наврал -- и после доказательства Виссарион, как ребенок сознавался, что наврал и в следующем номере журнала писал: мы прежде ошибались и пр.
11 сентября. В воскресенье утром получаю записку: "Баронесса Раден16, фрейлина государыни, великой княгини Елены Павловны17 по приказанию ея Императорского высочества просит Ивана Егоровича Забелина пожаловать к ней сегодня в 7 часов вечера в Михайловский дворец18, что на Остоженке". Первая мысль о том, что вызов относится к моим писаниям или по поводу моих писаний. Вторая мысль -- в чем идти, явиться. Аммуниции нет, сапоги худы. Отправился к Сухаревой19 и к Кетчеру20. Кетчер говорит, пойдем к Грановскому21, он был в пятницу у Елены Павловны, стало быть знает весь обряд как явиться, в чем явиться, но нужно, кажется в черном фраке. Фрак-то и есть, но уж больно кургуз, старомоден. Приехал Солдатенков22, разговорились о затруднениях, представляемых недостатком амуниции. Кузьма Терентьевич вызвался дать свой фрак. Художник Раум, приехавший с ним,-- белую жилетку. Все это впрочем меня не радовало. Я приуныл. Пошли к Грановскому. Спит. Дождался его. Нужно явиться в черном фраке, белом галстуке и белых перчатках. А в форменном можно? Можно в форменном. Это несколько порадовало, хотя и форменный мой старенек. Грановский дал свой галстук белый. Снарядился и к 7 часам явился. По приказанию баронессы Раден. Она у великой княгини. Ну, стало быть нужно подождать. Доложили и ввели меня в комнату небольшую, убранную весьма и весьма просто. Дожидаюсь один. На столе под зеркалом, между двумя окнами лежит Апполинарий Сидоний23 с надписью К. Д. Кавелина24. А, так вот откуда ветер подул. Я понял, что вызвали меня по словам и отзывам Кавелина. Ждем с полчаса. Наконец, вошла баронесса и извинилась, что заставила меня ждать. Сел по ее предложению. Разговор начался вяло, сквозь зубы. -- Нам об вас много говорил Константин Дмитриевич. Вы хорошо знаете Москву и ее старину? -- Не смею о себе ничего говорить, а могу только сказать, что я давно уже занимаюсь русской стариною, а так как старина в Москве, то знаю и Москву. -- Вы в Оружейной палате служите. -- Нет, я уже не служу25. Разговор пошел об Оружейной палате. -- Какая замечательнейшая там вещь -- шапка Мономахова и объяснение ее истории. Потом перешли к устройству палаты. Она заметила, что иконы размещены не по порядку, не в системе. Отчего? Я объяснил два борющихся начала -- меблировку и ученую систему. Меблировка победила, потому что представители ученой системы слабы и не могут доказать положительно, как должны быть размещены вещи. Коснулись многих предметов. Наконец, баронесса встает и говорит: "Вас великая княгиня желает видеть",-- и повела меня. Это так было быстро сделано и сказано, что я не успел ни о чем подумать, как очутился у великой княгини. Вместе с входом она спросила -- Вы не служите в Оружейной палате? Баронесса успела уже передать ей об этом. Затем пошел разговор о теремах. -- Я была в дворце, в теремах, мне кажется, они возобновлены не совсем верно, например стекла, живопись, иконы и т. п. Я развивал, подтверждал. -- Почему не обращались к ученым людям? -- У нас, ваше императорское высочество, не в обычае обращаться к ученым. Каждый начальник убежден, что всякое поручение он может выполнить сам собою, без посторонней помощи. Он убежден, что все знает или все должно знать, ибо он начальник. Притом в настоящем случае, хотя и обращались к ученым, но к ученым заслуженным, имевшим уже штемпель, клеймо знатока, ученые точно также, хотя специально и не занимались этим предметом, но как ученые по обязанности, должны были что-нибудь да ответить. Ответили общими местами, из которых начальство ничего не могло извлечь полезного и еще более убедилось, что оно больше ученых знает и т. д.
Разговор был быстр и перелетал как-то легко с предмета на предмет. Я с первого же раза почувствовал такую свободу, такую свободу, что нигде, кроме друзей не чувствовал этой свободы. Совершенно забыл, что сижу с дамами, да еще высочайшими. Как есть Забелин, так и высказался им, явился со всеми своими привычками, руки, как всегда, говорили не меньше языка. Говорили о Валуеве П. С.26, губителе древностей, начальнике Кремля и его действиях. Он был дурак, заметила еще в начале княгиня.
Говорили о древнем платье, я объяснил ей женский и царский наряд, при чем указывал даже по поводу складок и боров назади, указывал им на свою спину, объясняя эти боры.
-- Цари все ходили Богу молиться, а когда ж они царствовали? Это одна из тех фраз, которые не раз затрудняли мои ответы. Я не понимал и не знал, что говорить. Приведенная фраза еще самая понятная. Великая княгиня не раз обращалась за объяснением моих слов или за передачею своих мыслей ко мне к баронессе. -- Где вы служите? -- В Дворцовой конторе. -- Это там, где приходы и расходы, и переписка. -- Точно так, но я занимаю такое место, где уже груды писанной бумаги сваливаются для хранения. Я помощник архивариуса. -- Как вы стали заниматься? Объяснил. Великая княгиня встала -- это был знак вставать и уходить. Я откланялся. Баронесса догнала меня в коридоре и объяснила, что великая княгиня приказала составить мне план обозрения московских древностей. -- Когда прикажите? -- Как вы? -- Через день, через два я представлю. -- Это, может быть, скоро для вас? -- Нет, это меня не затруднит, у меня все наготове, стоит только распределить. Во вторник я могу вам представить. Во вторник 13 октября в 7 часов вечера я опять явился во дворец. Но великая княгиня собралась ехать ко Всенощной в Успенский собор накануне Воздвиженья. Раден я застал совсем одетою. Она объяснила, что они сейчас едут. Взошла другая фрейлина -- Штрандман27. Раден рекомендовала меня. Раден была так любезна, что тот час же понесла мой проект обзора московской старины к великой княгине. Я перед этим объяснил ей, что не худо бы для них исторически объяснить план Москвы. Она доложила об этом. Тот час же воротилась и сказала, что великая княгиня назначает четверг, утром в 11 часов для выслушивания моего объяснения. Между тем как Раден ходила к великой княгине, я побеседовал с Штрандман (фрейлина) о девичьем монастыре. Она заметила, что монахини ведут себя неприлично своему сану. Поговорил о причинах этого, о невежестве вообще монашествующих. Причем она заступилась за мужские монастыри. Тот час же я откланялся и отправился домой с крепкой думой о том, как я явлюсь утром в своих старых сапогах и старой амуниции.
14 в среду съездил в город, купил сапоги и перчатки.
15 в четверг явился снова во дворец в 11 часов. Прождал около часу Екатерину Михайловну28, которая также пожелала меня слушать, объяснила мне Раден. Раден во все это время была ко мне чрезвычайно внимательна. Я дожидался в гостиной великой княгини. Позвали. Принес я свой план Москвы (Топографическое Дело 1843), развернул на столе пред великой княгиней. Она сунула пальцем на Кремль, и я начал рассказывать историю распространения и древнего устройства города.
Вопросы быстро сменялись вопросами, я не успевал отвечать, но отвечал удовлетворительно с необходимыми объяснениями. Екатерина Михайловна также впадала в разговор. Объяснял значение боярства в древней Руси по поводу загородных их домов, несчастные свадьбы царей, разрушенные интригами и т. п.
В час с четвертью дело было кончено, я раскланялся. Вышел я недовольный собою. Многое еще хотелось объяснить и рассказать, да и то, что рассказал без системы [сказать] {Вставка редактора.} как бы желалось. Великая княгиня сбила мою систему, и дело вышло вразброс. С недовольством и в раздумье прожил я до субботы. 17 сентября -- день моего рожденья. Сел обедать. Пришел Николай Иванович Давыдов29, выпили водочки, поели порядком.
Закурили трубки, все разговаривая о моем посещении Михайловского дворца. После обеда я не способен никуда. Вдруг, говорят, едет ко мне в коляске кто-то. Я спрятался. Дома нет. Оказалось, приезжал делопроизводитель великой княгини и привозил перстень30. Это была радость для меня во всех отношениях полная. Он просил приехать за получением в б часов вечера и уведомить П. Ив. Иванова. Поехал, привез домой подарок с изумрудом и бриллиантами. Я очень, очень был рад этому подарку. Он дорог для меня во многих отношениях, о которых я и поговорю...
1857 г.
30 декабря. Понедельник. В заседании Исторического Общества 28 числа граф Строганов пригласил меня в этот день, 30 декабря: Поговорить мне нужно с вами. -- Приглашение выражено было в весьма вежливых формах. -- Когда вы бываете свободны, спросил он. -- Как вам угодно, я могу придти по вашему назначению. Я, как купец в лавке, всегда более или менее занят. -- По каким дням бываете вы в этой стороне, т. е. подле него. -- Я теперь не хожу. -- Ну, так в понедельник. -- Очень хорошо. Явился утром часу в 11-м. -- Где вы, Забелин, служите. Первый вопрос. -- В Дворцовой конторе архивариусом -- должность не рельефная, но покойная и дает возможность заниматься. -- Ведь вы еще преподаете в межевом институте1? Государь мне поручил всю археологическую часть, находящуюся в заведывании Перовского2, при Кабинете. Я хочу составить Комиссию3. Вы не откажетесь? -- Помилуйте, ваше сиятельство, вы меня осчастливите. -- Я думаю пригласить сюда Кене4 -- он, кажется, лучше всех других по западной археологии, Савельева П. С.5 по нумизматике, русской и восточной археологии и вас по русской. Вы будете получать 1000 рублей в VI классе. Так вы не отказываетесь? Все это велось в формах самых деликатных, благородных, вежливых. -- Так как вы уже имеете место, то я вас с него не трону, а вы будете ездить время от времени в Санкт-Петербург на неделю, на две. Зависеть будете только от моего лица.
1858 г.
С 17 на 18 января, с пятницы на субботу заболел сильно и опасно воспалением легких и теперь 10 февраля еще не схожу с постели.
1859 г.
15 января. Четверг. Утром был у меня С. М. Соловьев1. -- Что нового? -- Утвержден новый попечитель -- Исаков2. Запрещен "Парус"3 по телеграфу, вчера. -- А что письмо Чичерина в 29 No?4 -- Да вы знаете мое мнение, ответил Соловьев. Я согласен с Чичериным. Я стал оспаривать и прочел письмо Кавелина к Чичерину. На Соловьева произвело это письмо неприятное впечатление. Сильно заспорили. Разгорячились. -- Вы хотите изменить теперешний состав лиц, следовательно, говорить с вами нечего. Когда он распрощался и вышел в переднюю, я шел за ним с каким-то странным чувством. Что-то хотелось ему сказать или как будто он отнял от меня что. Я проводил его даже в сени, как бы не желая его отпустить из дому. Он подействовал на меня как-то странно. Мне было очень тяжело.
Вечером был у К. П. Победоносцева5. Ему прочел оба письма. Это другой человек, у которого и сердце есть и верный взгляд на дело -- взгляд не книжный, а жизненный, из самой действительности. К.П. рассказывал о новом подвиге Погодина с Аксаковым. Аксакова Ивана6 он любит больше всех на свете. В альманахе "Утро"7 не пропустили его статью полуполитического содержания. Он ее в "Парус" с условиями: сказать в примечании, что она была в "Утре", но там не прошла и потому является в "Парусе". Аксаков, разумеется, не согласился на такое примечание. Он выключил также некоторые места и послал об этом записку Погодину. Тот долго не отвечал, и N вышел. Тогда озлобление Погодина дошло донельзя. Он в редакцию "Московских ведомостей" к Валентину Коршу8. Присылает наиругательнейшее письмо "Парусу" и просит напечатать. Корш едет к Аксакову и через Максимовича9 как-то улаживает дело. Но письмо все-таки напечатано другое, к Аксакову, также ругательное.
Был еще у Буслаева10. Там сочувствие письму Кавелина, т. е. скорее несочувствие Чичерину. Особенно Котляревский11, который вообще кажется добрым малым, страшно русским человеком. В его разговоре заметна какая-то удаль, маленькое хвастовство, хлестаковство, напоминающее доброго, веселого парня, разгулявшегося, расходившегося.
16 января. Пятница. Вечером был у меня Калачов12, нынче только приехавшего из Петербурга. Он приехал вербовать старых в свой "Архив" и покончить с четвертою книгою "Архива" прежнего, которая у меня на руках. Рассказывает, что "Парус" не запрещен, что только выговор цензора. Священник Белюстин13, написавший в заграничной сборнике о сельском духовенстве, сильно было пострадал. Самое меньшее ему назначил Синод ссылку в Соловки. Но, говорят, Фамилия, которой книга очень полюбилась, отстояла или отстаивает. Дело было будто бы так. Погодин привез Толстому14, обер-прокурору, рукопись этой книги, думая тем ему угодить. Толстой, прочтя, ответил, что ее надо сжечь, и действительно, говорят, сжег, т. е. Погодину не возвратил. Погодин послал черновую в Париж к Трубецкому15. Потом она напечатана и неожиданно явилась Синоду. Гвалт. Погодин недавно ездил будто бы в Петербург отстаивать Белюстина. А Белюстин, не знавший ничего, сготовил и еще рукопись о чем-то. Калачов ему объяснил в письме, что не время. Как эта история пошибает письмо Чичерина.
Цензоры утверждаются Драшусов16 и Наумов17 -- об них только запрос к Закревскому18. Что за глупая история с представлением меня в цензоры {Далее идет пересказ событий.}. 19 декабря 1858 г. в субботу и понедельник Валентин разговаривая о том, что Ковалевский19 предлагает Бахметьеву20 в цензоры на место Крузе21 Ундольского22, шутя отнесся ко мне: Иван Егорович, не поедете ли в цензоры. Я говорю, да на полгода разве -- больше едва ли просуществую. А цензор ему был очень нужен, ибо от Безсомынина23 он проку не ждал. Он, любезный Валентин, схватился за эту мысль, как за якорь спасения и стал убеждать меня идти в цензоры. Его поддерживали все. Я упирался -- выразившись, что в цензоры, все равно, что в министры финансов назначить меня как-то странно. Так это и осталось. 21 декабря, в понедельник ко мне является столоначальник дворцовой канцелярии Муравьев24 и говорит, что Бахметьев просит меня к себе в 12 часов. Еду. -- Я представил вас в цензоры. Ошеломил. -- Я четырех кандидатов представил и вас во-первых. Если не утвердят, я вас вновь представлю на имеющуюся открывшуюся вновь вакансию. -- Благодарю. -- Заверните ко мне вечером, мне хочется с вами познакомиться. Это три минуты все продолжалось. Я к Валентину. -- Батюшка, что вы делаете. -- Как что, вы ведь согласились? Да, отказываться нельзя, разве так делают. Валентин объяснил, что Катков представил двух кандидатов, Драшусова и Наумова и так в представлении написали всех вас четверых и меня первым с великолепною аттестациею. Пошло представление, по городу разнесся слух. От Крузе было потом известие, что утвердили Драшусова на место Крузе, Наумова вновь, а меня будто на шестую еще новую вакансию. А Калачов нынче уверяет, что представление в Петербурге было только о двух теперь утверждаемых. Это верно, но без сомнения, переделал Катков Ко. 5 февраля в четверг Катков присылает ко мне письмо -- что, если я хочу в цензора, то нужно хлопотать и, главное, ехать в Санкт-Петербург немедля, что он дорогу мне очистит, употребит все силы. Отправился за решительным советом к Кетчеру, который решил: "Ехать непременно. Только, брат, готовься на всякие неприятности и ругательства, но делать дело можно. Неприятности со стороны всех противников цензурных тисков. Да, на это смотреть нечего. Крузе, конечно, делал хорошо, но неосмотрительно и опрометчиво. Тебе следует действовать умеренно и осторожно и будет ладно". Вот сущность нашего разговора.
От Кетчера я полетел к Каткову. Решено завтра ехать. Катков убеждал меня, что я именно тот отличный элемент, которого теперь не достает в Цензурном Комитете, что там все люди образованные и хорошие, но не достает в них энергии, характера, которые будто бы я способен туда внести и дать единство целому Комитету. Так, так-так, поехал в контору взять отпуск на 8 дней. Я беру отпуск, а чиновник особых поручений Агеев сует мне мой рапорт о числе сделанных в архиве описей за январь. Трубецкой25, ишь, наложил резолюцию, благодарит меня за деятельность, да и велел иметь меня в виду при представлении к награде. -- Вы имеете Анну? -- спросил Агеев. -- Нет. -- "Так Трубецкой велел вас иметь в виду, ибо и по стату вам следует". Эту любезность я принял за желание поощрить меня остаться на службе, ибо я распустил слух, что хочу выходить.
В пятницу б февраля я отправился к Кетчеру и оттуда к Коршу, желая выслушать советы. Между тем, утром я получил несколько рекомендательных писем к Строганову, Делянову26 и к тому же Извольскому27, Бахметьев дал к кн. Оболенскому28 с советом передать как-то княжне, а не самому князю, который будто бы забывчив и т. п. Все это подействовало на меня отвратительно, и я готов был отложить поездку. Никогда и ничего я не искал во всю жизнь, невыносимо тяжело и тошно было место искать, да еще места, к которому чувствовал страшную антипатию. Поехал за советом. Корши гонят. Я обедал у них и сидел как к смерти приговоренный. Так мне было грустно, больно. Точно сделал какое уголовное преступление. Вечером был бенефис Михаила Семеновича29. Отправился туда, чтоб повидаться и поспросить советов. Все единогласно гонят меня.
7 февраля, в субботу взял мешок и поехал. Приехал в воскресенье, остановился у Казанской за 80 копеек в день. Прямо к Строганову. Не застал, в час будет. Поскакал к Кавелину. Кетчер гнал меня прежде всех к Кавелину, но мне хотелось начать со Строганова, как от главной точки. Случилось не по-моему. Кавелин прямо против моего цензорства, говорил, я бы ни за что не желал вас видеть в этой пакостной, тошной, трудной должности. Отлегло у меня на сердце. Я решил уже кончить, бывши почти уверен, что Строганов тоже против этого. Поехал к Строганову. Он спешил в университет на акт. Следовательно, пришел я не очень кстати. Но он принял любезно и сам начал о цензорстве. Я, говорит, не постигаю, как вы -- цензор. На эти места есть другого сорта люди, которые ищут место. У вас есть занятие, которое вы должны бросить и т. д. Одним словом, я не могу понять, чтобы вы были цензором. Теперь мне некогда, приходите завтра, мы будем говорить о другом. Обедал у Кавелина. В тот же день успел быть у Анненкова30, Галахова31. Галахов заметил, что он в настоящее время не желал бы взять на себя двух обязанностей -- цензора и журналиста. На другой день в понедельник граф Строганов объяснил, что Археологическая комиссия утверждена государем, и что он по обещании назначает меня членом. -- О цензорстве, конечно, вы перестали уже думать. Когда вы едете? Зайдите ко мне пред отъездом. В тот же день был у Калачова, но не застал. Обедал у Тургенева по приглашению Анненкова. Обед был по случаю Литературного фонда32, о котором они хотели подавать просьбу. Были на обеде Тургенев, Анненков, Галахов, Кавелин, Гончаров33, Краевский34, Егор Ковалевский35, которого Галахов часто называл вашим превосходительством, Чернышевский36, Дудышкин37, Дружинин38, Никитенко39 и я, 12-ый. На другой день был у Попова Александра Николаевича40. Обедал у Кавелина с Галаховым и его женою, отсюда заходил к Безобразову41 В. В середу намеревался отправиться в Михайловский дворец42, но такая погода, что весь измок, и следовательно, к даме явиться было неприлично. Отправился по приглашению Попова к нему в канцелярию Блудова43. Представляли Блудову, я благодарил его за награду44. Случайно рассказал ему о своем цензорстве. Он то же говорил, что Кавелин и Строганов. В заключение просил, чтоб я присылал ему все, что буду издавать из своих трудов. Проводил любезно. Отсюда к Чернышевскому. Провел у него часа два. Обедал по приглашению еще в понедельник у Краевского, где были Тургенев, Галахов, Дудышкин, Кавелин, Гончаров, Баталии45, Анненков. Галахов страшно срезал Тургенева, который, разговаривал со мной о давешнем своем обещании издать мой Быт46. Галахов весьма резко и может быть кстати хватил, что он де все врет и ничего не исполнит. Слышал ли Галахов в чем дело -- не знаю, но Тургенев сильно сконфузился. Обед был отличный и заметно было, что я был первым гостем. Краевский свое дело знает.
В четверг в Москву, куда уже меня сильно потянуло еще с воскресенья. Заезжал к Галахову, закусил у него и отправился. Он был именинник или рождение его что ли было.
5 мая. Вторник. У Пикулина47 делал обед Крузе -- прощальный. Были Кетчер, Корш, Солдатенков, Щепкины Н. и П.48, Мин49, Крузе с братом, Вас. Боткин, Жемчужников50, Павлов Н. Ф.51, Сатин52, Бабст53, Валера Корш, Афанасьев54. В. П. Боткин сказал два-три хороших слова, самых теплых и выражавших вполне значение деятельности Крузе. Кто, господа, знает историю Германии или Австрии или другого государства, где бы человек и притом чиновник правительства смел честно [выступать] {Вставка редактора.} против абсолютизма, вот честный протест против того же правительства.
25 ноября. Кавелин говорил, что вы в Санкт-Петербурге сейчас почувствуете себя стертым, каким-то четвертаком, полупомещиком.
Почему развилось самодержавие, единодержавие. Потому что в народе лежат такие элементы. Следовательно народ, народ в том виноват, а не кто другой, не черт, не дьявол.
В Америке не было тех элементов и не создалось, но все-таки единство -- и это был счастливый исход колониальной жизни. У нас прежде -- родоначальник, сменяющийся хозяином, государем и царем в отвлеченном понятии самодержавной, народной власти. Казаки как управляются?
Факты исторические то же, что факты естества, природы. Они служат материалом для отвлечения. Из них -- общие понятия, следовательно, новые факты, только высшего порядка, а, следовательно, и бояться нечего за их великое разнообразие и неисчерпаемую многочисленность. Нам нужно найти в них идею, душу, а все их многообразие есть несущественно. Много зерен гороха, а понятие горох одно. Каждое зерно имеет разницу от другого, но все-таки одну идею гороха.
1860 г.
20 января1. Обедал у Дудышкина, который случайно пригласил меня, встретивши у Бестужева2. Были Бестужев, Альбертини3, Котляревский, Кожанчиков4, Корсаков5. Говорил Дудышкин о том, что нужно бы издать мой "Домашний быт" именно теперь. Все это подтверждали и убеждали. Не в первый раз это я слышу уже от многих.
22 января. Обедал с Пыпиным6 у Чернышевского. Жена его милая особа, вроде цыганки. Недурна собою, и супруги, кажется, до сих пор по уши влюблены друг в друга. После обеда она поила его кофе, перемешанным частыми поцелуями. Села к нему на колени, обняла голову, давала по глотку кофе и по поцелую. Шутя, он жаловался на самодержавную власть и говорил, что мы де положили штрафу полтинник за всякое изъявление самодержавия. Разговаривали о государственности и народности, о принципах соловьевой истории и костомаровских лекциях. Я сказал, что у Костомарова7 взгляд казацкий. Чернышевский отстаивал казачество как элемент погибший от самодержавия. Меня поразила совершенно легкая почва его суждений об исторических элементах жизни, совершенное нежелание вникнуть в силу развивающих начал, цивилизующих и их различие от простых явлений племенных, природных.
24 января. Воскресенье. Нанял квартиру за 550 руб. в год. Отправился к графу {К С.Г. Строганову.}. Наняли? -- Нанял. -- Вам деньги нужны? -- Да, внести вперед за треть. -- Вот вам 200 руб. За январь-февраль. О подъемных ни слова, а у меня язык не поворотился. К вечеру однакож, я успокоился. Написал письмо к своим. Думаю, завтра он все даст, ибо обещал.
25 января. Понедельник. Отправился к графу. [Граф:] {Вставка редактора.} Вы когда будете в Москве? -- Да дня через два или три. Да я хотел просить ваше сиятельство, вы изволили в прошедший раз назначить мне подъемные и за теперешнюю поездку. -- Как, когда, я не помню. Вот тебе и пилюля. -- Ваше сиятельство изволили даже и выразиться, что назначите 300 руб. и за теперешнюю поездку. -- Как же я вам из наших дам, как члену Комиссии? Да кажется этого нельзя. Закона нет. Анциферов прибавил: дают ваше сиятельство на подъем, когда перемещают чиновников на места. Граф: нужно справиться. Зайдите же послезавтра утром. Вы знаете, я на казенные деньги скуп. Из каких же денег я вам дам? -- Я уж не знаю, ваше сиятельство. Только мне переехать нельзя будет. Раза два еще в разговоре я повторил, что вы де изволили обещать, и на поездку теперешнюю изволили обещать. -- Да ведь я вам дал 100 руб. -- Я получил, ваше сиятельство. -- Вы знаете, где живет Линевич8? -- Внизу, известно, ваше сиятельство. -- Так зайдите утром послезавтра. Я посмотрю, может можно ли будет. Вот пилюля, вот она жизнь-то. Ломался я с ноября, укладывался, убирался. Поскакал, как угорелый в Санкт-Петербург. В Москве отказался от места институтского. В Петербурге, как угорелый 10 дней бегал, отыскивая квартиру. Отыскал, дал задатку 20 руб. Нанял в год по контракту. Надо купить дрова, мебели. А тут тебе и говорят, что не помнят, чтоб назначали на подъем, в то время, когда с такою особенною и преособенною любезностью делали предложения, не заикаясь дали 100 руб. на путевые издержки и сказали, изволили сказать: Я вам дам на подъем 300 руб. и на то, что вы приедете. Экой я легкомысленный, доверчивый, чего я бросился. Да и как отказаться? Черт знает, что такое. Вот пилюля. Ни одного порядочного дела со мной не делалось без таких и подобных пилюль. За что все это, в чем я виноват. Сорвут с места, замутят, закружат, да и посадят с отчаяния в какое-то безвыходное состояние. Приходите послезавтра. Да знает ли он в каком я положении остаюсь до послезавтра. Как проведу эти 43 часа. Мне нужно писать и подписать контракт на квартиру, купить дров, хотел завтра мебель покупать. К чему это все, зачем я буду покупать, чтобы после все побросать здесь? Чувствую, что если он скажет мне что-нибудь такое нескладное, я тот час бухну и откажусь. Черт его побери. Найду кусок хлеба.
Ходил по комнате и в мыслях совершенно решился остаться в Москве, т. е. наотрез отказаться от всяких благ будущих. Если он мне не даст всего, что обещал, то откажусь. Непременно откажусь. Разумеется, потеряно оба места.
Первый час дня. Фу ты как тяжело, какая тоска, немочь, чем все это кончится. О, если бы остаться в Москве, хоть без всех обещанных и настоящих мест. Черт и побери. Может будет еще тяжелее добывать кусок хлеба. Да была, не была. Как бы я был рад, чтоб меня оскорбили отказом подъемных.
Целый день до девяти часов просидел и пролежал, ошеломленный графом. В 9 часов пошел от скуки к Соловьеву. Очень был рад. Рассказывал о богатых материалах в Государственном архиве9, о царе Алексее Михайловиче, характер которого все более и более выясняется так, как и я его понял в статье своей на Бессонова10. Разговаривали и о преподавании наследнику. Говорит, что слушатель внимательный, но забегает вопросами. Хочется все знать сейчас же. Нынче был болен. А если вы больны, сказал Соловьев, так я просто поговорю с вами. Обрадовался ужасно. Строганову его положение попечительское тяжело. Гримм11, читающий всеобщую историю, ему не нравится, но он не может сделать ничего. А ухватки-то у нас, говорит, медвежьи, резкость. Вот факт.
Исаков московский и Пирогов киевский12 желают растворять двери университетов, чтоб валил туда народ. Зиновьев13 и Строганов против, причем Строганов заметил, что Пирогов -- хирург, что он бы никогда хирурга не сделал попечителем. Исаков правильно выразился о Строганове, что он живет только старым, не замечая, что время идет вперед и что удержать старого уже невозможно.
Соловьеву и Буслаеву по 3000 в год, да на подъем по 500 руб. Соловьев и не знал, что Строганов меня взял лично себе и свое жалование дает, а не на казенное положение меня определил. Вот так штука-то. И Соловьев этого не знал, а я как же мог узнать. Я ему нажаловался. Возвратился домой несколько успокоенный тем, что в Государственном архиве много есть материалов для "Домашнего быта".
27 января. Среда. Что за глупый день. Отправился к Строганову за подъемными. Он мне сказал, что я ведь вам обещал дать из своих, а не из Комиссии. Мы из Комиссии не можем давать. -- Ваше сиятельство, дают и из казенных, это зависит от воли начальства. -- Когда вы едете? -- Мне писали из Москвы, что вы назначались секретарем при наследнике. Вы говорили об этом. -- Зачем, батюшка, это было между нами. Я вам говорил не с тем, чтобы вы всем рассказывали. -- Я говорил, что ваше сиятельство желаете пристроить меня при наследнике и особенно при путешествии. -- Как это? И кислая рожа. -- Я не доволен этим. Взявши деньги, я и начал: ваше сиятельство, я хотел вам объяснить, что мне чрезвычайно тяжело сюда приезжать. -- От чего ж? -- Я чувствую, ваше сиятельство, что по бойкости здешней жизни, по цене денег я здесь не сумею жить. По-московски, например, 450 руб. -- страшная цена, а здесь это нипочем. Если, ваше сиятельство, я не надобен вам особенно, я бы почел себя счастливым, если остался в Москве на тех же первобытных правах, какие вы мне обещали. -- Да вы по крайней мере должны же будете сюда ездить. Мне необходимо, чтоб вы были при Комиссии. Кроме того, я хотел вам дать возможность заниматься здесь Румянцевым14 собранием Публичной библиотеки и пр. -- Я же это могу делать во время моих приездов сюда. Мне в Москве все лучше. Мне будет здесь очень тяжело. -- Ну, батюшка, я в таком случае не отвечаю за ваши душевные муки. У вас ребенок умрет, вы на меня свалите. Я тут не хочу брать на себя ответа. Я очень понимаю ваше положение. Я сам обжился в Москве и мне тяжело было сюда выезжать.
-- Потом, ваше сиятельство, мне очень совестно, что я получаю от вас деньги. -- Что же тут, я в средствах, я вам даю. И вы были бы в средствах, и вы бы мне дали. Это долг помогать. Я вам желал помочь. Обязан помочь. Следовательно, тут нечем смущаться. Это дело простое. Вы стало быть, хорошо меня не понимаете. Что же вы в первый раз мне не сказали?
-- Простите, ваше сиятельство, увлекся. Простите моему легкомыслию. После этого я сказал: Я уверен, ваше сиятельство, что я не потеряю ваше расположение.
-- Мы не расходимся. Вы будете сюда приезжать раза два в год на месяц. Я буду давать вам за это сколько вам будет стоить на вашу поездку, рублей 5 в день что ли.
-- Этого много, ваше сиятельство. Я хотел просить в Государственный архив доступ. Я здесь, ваше сиятельство, на песке морском. Я нахожусь, так сказать, в кармане вашего сиятельства. Подо мной все зыбко, не прочно.
-- Я понимаю вас, Забелин. Я сам обжился в Москве и мне очень тяжело было выезжать оттуда.
Дело вот в чем. Он в ноябре мне сказал: я дам вам на подъемные 300 руб. и на ваш приезд. Очень любезно обещал, с рукопожатием. Я 25 января запросил этих подъемных. Он затруднился. Я говорю: "вы изволили назначить". Ежу нечего делать. Он: я, говорит, на казенные деньги скуп. Вишь, куда метнул. Как будто ни в чем не бывало. Придите, говорит послезавтра. Я позову Линевича и спрошу, можно ли дать. Анцыферов говорит, дают. Линевич сказал, что хотя по чину Забелину и следует выдать 450 руб., но Комиссия не может этого делать. Прихожу я сегодня в среду. Вы, говорит, напрасно говорили, что я обещал вам выдать из Комиссии. Я свои обещал дать. Вы не так поняли. Я говорю, выдать можно, зависит от воли начальства. Я думаю себе, черт тебя побери, да и ты, чай хорошо понимаешь, что мне-то все равно откуда ни получить, а вот тебе-то не хотелось давать, хоть и обещал. -- Так, вот возьмите триста рублей. Я взял. Он сказал, что из Москвы ему писали и пр. Я держу деньги, а потом и бухнул: "я и взял-то их содрогнувшись". Говорю и держу их и руках. А кончил все, положил ему на стол. Он: нет, это ваше, возьмите. Куда же мне. Следовательно, главная точка -- сии подъемные, в которых он затруднился. Они-то и послужили яблоком раздора. Меня, брат, не обдуешь. А Соловьев был уверен, что я должен казенные получить.
28 января. Четверг. Был, откланивался у графа. Ну, что ж, когда вы едете? -- Завтра. -- Вы кончили? -- Развязался. -- Очень жаль. -- Простите моей ветренности. -- Нет, не ветренность, а все москвичи таковы. -- Тяжело поднятья? Теперь все перемены, отчего бы не переменить место, вы бы освежились здесь. Года на два, на три я желал вам сделать полезное. Я нынче говорил с Федором Ивановичем Буслаевым. Тот не верит. Линевич видел. Да, он, чай, изумлен.
28. Четверг. Обед у Галахова. Краевский, Дудышкин, Булич15, Пыпин, Чернышевский, Кавелин, Соловьев, Буслаев, Анненков. Кавелин раз пять принимался целовать меня. Было оживленно и весело, как и прошлый обед. Смеялись над моим подвигом.
29. Пятница. Был у Соловьева и объяснил ему свой подвиг, что я приехал на болото, могу провалиться16. Да, быть в крепости не могу. Он согласен с моими мыслями. Заметил, что Строганов не любит, когда выражают, что на него не надеются.
В Москве почти никто сему не удивлялся, а смеялись.
11 февраля. Четверг. Отрыжка историей. Пришел Мозгов, бывший мой ученик и сказал, что он отправил письмо своего отца в Санкт-Петербург на мое имя с титулом: секретарю и археологу при Попечительстве е.и.в.г.н. Что может быть мерзостнее, точно в нужник упал и вылез весь в говне.
17 февраля. Среда. Приходил вечером Афанасьев совещеваться пойти ли в сотрудники Энциклопедического Лексикона. Я говорю, идти. Между прочим, он заметил, что Мордовцев17 какой-то в "Русском Слове" в статье своей "Обличительная литература XVIII ст." обокрал его, Афанасьева, т. е. его книгу "Сатирические журналы"18. Он жалуется, досадует и сетует, а забыл, что со мною тоже почти сделал в отношении материалов моих, еще рукописных, о колдовстве в старину19 -- напечатал и не упомянул обо мне в то время, как и моя статья об этом же печаталась. Он еще даже поторопился издать. Я тогда был очень обижен. Он, Афанасьев, рассказывал, что, пожалуй, и с его "Сказками" будет то же, т. е. кто-нибудь возьмет, да и напечатает. Я подтвердил, что это весьма может случиться и советывал скорее издавать. Я, впрочем, советывал это сделать еще года полтора тому назад. Вообще Афанасьев любопытен для меня. Когда я обиделся подобным же фактом, сделанным с его стороны, он без сомнения приписывал это моему излишнему самолюбию и не оправдывал меня как и Дмитрия Щепкина20, который тоже жаловался. Теперь сам не может перенести точно такого же поступка, но несравненно легче, ибо заимствовал [Мордовцев] из печатного, а у меня взято из рукописи, которая еще не была публично заявлена под моим именем.
Советывал мне продать мой "Домашний быт", говорит, купит Солдатенков, Щепкин. Я говорю, зачем же насильно навязывать -- мой товар не ходок, тяжел на ходу21.
17 марта. Был у А. Т. Тарасенкова22. Были Лопатин23, Ив. В. Павлов24, Ордынский25 и др. Павлов рассказал как любят меня воспитанники Межевого института. Уж так любят, так любят. Я ужасно рад. Мальчишечка говорит: так вы, говорит, знакомы с Иваном Егоровичем? Да сказал это с каким благоговением в глазах, что он уж очень вас любит и уважает. Затем Лопатин сказал, что в вас, говорит, какой-то буйный дух есть, где вы, там непременно и крик, буйные элементы.
Это и однокашник Беляев в Екатеринославской степи говорил в 1861 г. {Запись сделана позднее.}
1861 г.
18 февраля. Время теперь интересное и надобно записывать. Народ говорит по всем улицам (кучер Кетчера), что позвали царя, видите ли, в Сенат нарочно не в законное время. Константин1, ловкий парень, сметал в чем дело. Поскакал в Сенат. Застает: царь уже раздетый донага стоит на коленях и просит пощады. Константин размахал всех, порубил и спас царя. Чуден и царь. Что бы ему нам сказать, управьтесь мол с дворянами. Мы повытрясли бы из них кур-то наших, что сбирали-то они с нас.
Другой рассказ моей кухарки. Царская кухня уже приехала. Ждут царя, и гвардия уже пришла в Москву. Царь пойдет в собор, отслужит обедню и станет читать волю. Подле него справа будут стоять дворяне, а слева и около собора гвардия. Чуть дворяне пикнут, их тотчас гвардия начнет стрелять и колоть.
19 февраля. Был у Кетчера. Рассуждали о теперешних делах и направлениях. В Варшаве смута.2 Кажется, в первый раз газеты предупредили молву, т. е. вовремя напечатали известие об этом. Кетчер страшный консерватор. Он стал на точку благоразумия и с нее все осуждает. Нельзя не соглашаться. Доводы полновесны, но односторонни, именно благоразумны только. Кроме благоразумия есть еще в человеке сила, нравственная сила, которая носит в себе свое благоразумне, свою логику. Он обвиняет студентов, которые все отказались учить в воскресных школах по случаю назначения им в руководители Авилова3. Известно, что университетские инспектора частных училищ Лясковский4 и Давидов5 постыдно отказывались от надзора за воскресными школами и вместо них назначен был Авилов. Студенты отказались огулом. Да как же иначе. Они хотят быть самостоятельны, по крайней мере независимы в своем деле. Вообще в студентах господствует дух партий. Сильно мнение против Соловьева, Дмитриева6, Попова7, отчасти и против Бабста. К Дмитриеву на лекции ходят только трое и то его знакомые. О Попове говорят, что он и сам не знает, что читает. Правда ли это, не знаю, но партия против них сильна. Эта партия провозглашает, что университет сплошная бездарность и потому слушать и учиться нечему. Козлов8 мне в прошлое воскресенье пренаивно объявил, что в течение своего пребывания в университете он бывал не больше 30 раз, выдержав кандидатом и обязан своим образованием и развитием Свириденко9. Тут же он представил результат своего развития -- Фейербах принадлежит к материалистам. В свидетельстве Козлова слышан тот же голос, который раздается и в литературе, философии, истории, эстетике. Самая история -- вздор, все вздор, кроме нас. Мы отрицаем. Чего ж хотите? Ничего.
5 марта. Только встал, горничная принесла давно ожиданную волю, т. е. манифест, утверждающий свободу крепостных. От души порадовался и умилился было до слез. Матушка в самом деле прослезилась. Нужно было съездить к М. Шеппинг10 поблагодарить за предложение поместить моих детей в гимназию. Приняла радушно и с видимою радостью, что воля {Барское своеволие.} наконец кончена. Я ей рассказал содержание манифеста, которого она еще не видела. Барон11 увез его, вероятно для прочтения кому-нибудь из знакомых. Наконец, воротился он и объявил, что он чувствует себя теперь очень хорошо -- гора с плеч свалилась. Теперь, говорит, вот беда -- финансы наши плохи, по 60 тысяч тратится на один только охотничий выезд, сотни людей расчищают сугробы в лесу и т. п. В то же время сын, молодой Шеппинг прислал записку, в которой отказывался от ее нынешних блинов под тем предлогом, что они живут под Новинским, много народу, вчера был тут, а нынче де, по случаю воли того и гляди бунт будет, так страшно оставить детей, баронесса посмеялась и приписала эти мысли невестке, выгораживая сына, ибо совестно было за него пред мною.
Поехал было в Кремль, но уже ничего не застал. Все пусто. Еще при выезде из дому встречались на улицах читающие и, вообще, встретил довольно интересующихся, один даже, ехавший на извозчике, читал.
Михаила Семеновича Щепкина не застал. Он играл. Были у него Кетчер, Станкевич12, Пикулин и другие и разъехались. Кетчер уехал к Солдатенкову. Только что пришел домой, является Бабст и говорит, что они -- Чижов13, Солдатенков и другие решили собраться у Самарина в трактире в 9 часов вечера. Потолковали о том, как плохо написан манифест, какое неумение говорить с народом и т. п.
Обедал дома. Приехали от Щепкина звать обедать. Там Бабст и все братья Щепкины. Ну, разговорились, поздравили друг друга. В обед приехал и Кетчер, сильно взвинченный событием, как всегда с ним бывает. Он объявил тоже, чтобы собраться в 9 часов и при этом заметил Бабсту, что великую глупость сделал, отринув из компании Лобкова14, ибо, говорит, намерен предложить сбор, подписку, а тут нужно богатых.
Вечер провел дома, а в исходе 9 отправился. Дорога прескверная. Измучился ехавши. Застаю в небольшой комнате толпу, которая потом стала дальше и больше увеличиваться и, наконец, дошла до 32 человек. Грачев15, Кетчер, М. С. Щепкин, Николай, Петр Щепкины, Ал. Станкевич, Василий и Константин Бодиско16, братья Корши17, Н. Ф. Павлов, Дмитриев, Николай Попов18, Афанасьев, Пикулин, Мин Д. Е., Касаткин19, Любимов20, Солдатенков, В. Е. Раев21, Алексей Иванович Хлудов22, Назаров23, Петров, товарищ его т. е. председателя Коммерческого суда, Богданов Алек. Фед.24, Чижов, Бабст, Оболенский, Юрий Якунчиков, еще какие-то незнакомые.
Пока готовили ужин, шли толки о том, кто что слышал, как принялась воля. Грачев говорит, что всю Москву изъездил, был в Покровском даже по самым трактирам и нигде ничего, ни слуху, ни духу, ни оживления, ни энтузиазма, просто смирно необыкновенно, как ничего не бывало. Рассказывали, что рассуждали два мальчугана. Видел, говорит один, волю видел, вот что прибита к столбу (объявлений). Нет, брат, эта маленькая, а я, брат, видел большую-большую, т. е. самый манифест.
Сели за стол, первый тост за царя. Ура, ура, ура. Затем, хлопотавший больше всех Назаров, начал речь. Такое хорошее дело, вы все ему сочувствуете, так надо его ознаменовать с нашей стороны каким-либо добром, добрым делом. Из нас всякий имеет дворовых в услугах, своих или наемных. Так цена их выкупа за два года -- 60 рублей. То пусть каждый из нас завтра же отпустит или выкупит по одному дворовому. Согласны? Все молчат. Итак, завтра каждый отпустит, выкупит или вообще даст средств к этому непременно. Он так назойливо и нагло наступал с своими предложениями, ходя от конца стола до другого, крича во все горло, что, полагаю, не одного меня, но всех это возмутило. Меня это просто ошеломило. Я чувствовал самое деспотическое насилие, ибо чувствовал всю неспособность, бессредствие исполнить его предложение, не смягченное ни одним словом в пользу бедняков, т. е. таких же крепостных, которых во имя идеи они должны были освобождать, повергая себя еще в большую кабалу. Ни одного намека о том, что далеко не все из сидящих могли пожертвовать разом 60 рублей. При этом Назаров утверждал также, что за одного мужчину должно выкупить три женщины -- они дешевле, т. е. или одного мужчину или три женщины. Это было смешно. Дмитриев, сидевший против меня, заметил мне смеясь, как ценится у нас женщина, даже в таком образованном обществе. Не помню, что и как кричал дальше Назаров. Он закусил удила и орал, и орал, и довел, что лучше де лист бумаги и собрать подписку. Явился лист, Назаров к первому обратился к Солдатенкову, тот отказался сделать почин. Назаров к Хлудову, тот перекрестился и подписал 500 рублей. Бумаге следовало течь по порядку сидевших, но Назаров взял лист и к Солдатенкову, выговаривая приличные речи и Хлудову и Солдатенкову, что они всегда так движутся на благо и добро и что-то в этом роде. Наглость, возможная только в каком-либо губернаторе, произвела свое действие, у многих лица стали вытягиваться, осовываться. Наступил на горло, врасплох, нежданно -- вот что выражали эти лица. Я взглянул на Станкевича. Неимоверно страдающее, болезненно-злое лицо, у Бабста, у Дмитриева сконфуженные лица, и у Афанасьева, у Н. Ф. Павлова. Оно понятно. Во первых, мы далеко не все были купцы, а затем, большею частью не были купцы в том смысле, чтоб служить подтиралкой какого-нибудь молодца наезжего. Да и собрались мы наиболее затем, чтоб сообща порадоваться, повеселиться, а не растрясти карман. Не могу сказать, чтоб кому-либо уж очень жаль было денег. Через силу очень никто не подписал. Но главное то, что все это произведено было в возмутительнейшей форме. Нелепость и возмутительность Назарова в том именно заключается, что он наглостью своею, нахальством в самом начале отнял у каждого из нас его добрую волю, инициативу, подчинил все это своей назойливости и произвел грабеж, у каждого отнял кошелек, приставляя ко лбу пистолет, т. е. благое дело для дворовых. Ни у кого язык не мог поворотиться против благого дела, между тем, все чувствовали, что они нравственно изнасилованы. Лица вытянулись, сконфузились. Я ощущал себя откупщиком или купцом, призванным на обед к губернатору Назарову с целью выудить из моего кармана на благое дело. Я ощущал себя совершенным дураком, тупицею, волом, которым распоряжается какой-то погонщик. Мне, наконец, жаль было денег, не тех пяти рублей, что я подписал, а тех пяти рублей, что я записал за ужин. Это было очень высоко против моих средств и совершенно против моих инстинктов. Я -- не барин-мот и не купец-кутила, в каждом моем рубле есть моя собственная кровь, каждый рубль -- мой палец. Бросать рубли я не в силах, особенно потому, что в этом случае я бросал, как кутила, бессмысленно. Затем, я бросал не только без малейшего удовольствия, но с величайшем оскорблением нравственного моего достоинства, с унижением, без признаков энтузиазма, восторга, какой бы непременно должен явиться на этом вечере само собою из общей радости и действительного восторга. Весь вечер был стоптан в грязь губернатором Назаровым. Кетчер мне заметил, зачем ты, говорит, заплатил. Тебе не следует. От чего ж, почему это не следует? Это не следует и обнаружило взгляд на меня как на крепостного. Разве это не величавшая крепость -- не иметь возможности заплатить за себя и есть на чужой счет. Где ж тут свободное лицо, освобожденная личность? В подобных сборищах у меня всегда ныло и стеснялось болезненно сердце от этой крепостной зависимости, от недостатка средств быть равным с другими. Страдать от того, что это равенство вводит тебя еще в горшую крепость, в горшее порабощение, ибо сравнявшись, т. е. заплативши за ужин 5 рублей, ты думаешь, что несравненно разумнее было бы отдать эти 5 рублей, например, бедной Наталье Петровне, Настасье, Пелагее Васильевне и всем другим беднякам, какими я окружен. Мысль, что так дорого для тебя стоит хорошее умное общество, за беседу с которым ты должен платить не по средствам --эта мысль возмущает все твои инстинкты, все стремления, ставит тебя в разряд аристократов-кутил, к которым питаешь полную ненависть, а в то же время сам и приносишь жертвы и дани.
Все мы с демократическими направлениями, все мы страшные демократы, а на деле -- те же помещики, те же баре и барченки, бросающие деньги, цены которым не знаем, т. е. знаем, но как мот сорим ими, чтоб после пресмыкаться за эти же рубли перед заимодавцами или дрожать за кусок хлеба пред службою, начальством, редактором и всяким сильным почему-либо лицом.
В Соборное Воскресенье обедал у М. С. Щепкина. Сплетни уж разнеслись как следует.
На другой день был у меня урок у Станкевича. Я пришел и застал их всех: 2 Бодиско, Станкевича и Е. К.25 в оживленном разговоре о вчерашнем вечере. Я говорю: да, вечер был прекурьезный, пресмешной. Мне отвечают: нет этого мало, он возмутительный. Перетолковали. Меня ж обвинили, почему я не говорил, зачем я уклончив, смолчал. Кетчеру первому следовало протестовать. Мы представили оппозицию и поругали Назарова за его нелепости. Сплетня пошла.
В Соборное Воскресенье -- обед у М.С. Щепкина. Случайно я сел рядом со Станкевичем, а за ним -- Дмитриев. Кетчер назвал нас "три печали". После заведен был спор. Бабст обругал свиньями нас в споре со мною. Очень решительный тон он принял особенно тогда, когда увидал себе поддержку в Ровинском26, который также говорил против меня, мотивируя одним, что иначе делать нельзя, т. е. нельзя иначе действовать как действовал Назаров. Со стадом -- так, но с развитыми сколько-нибудь людьми -- не так. Дальше Бабст очень крупно поговорил со Станкевичем, сказавши ему, между прочим, что он все собирался и нечего не сделал, да и ничего не делает. Кетчер распек Дмитриева. Рассказывали мне после, что Станкевич написал Бабсту резкое письмо с вызовом объясниться, что Бабст принял, что это вызов на дуэль, что собрались у Бабста с секундантами Кетчером и Дмитриевым. Разошлись навек.
Любопытно, что на обеде еще многие замечали, что так Назарову нужно было действовать потому, что необходимо было ловить минуту -- Солдатенков был в добром расположении. Нужно было действовать по горячему следу. Что за чепуха. Пошли сплетни, и вышла предряная история, характеризующая нас всех.
В первый день Светлого праздника, бывши у Николая {У Н. X. Кетчера.}, я было совсем поссорился. Петр27 стал говорить, что я изменился, перешел на сторону аристократов и т. д. Следовательно, стал подлецом, мерзавцем, ответил и договорил я. Как хотите, а я останусь при своем.
С 19 декабря I860 по 5 мая 1861 по понедельникам и четвергам преподавал русскую историю Елене Константиновне и Д. Сделали мою карточку в понедельник на Страстной, апреля 14. Вообще по-видимому, моими уроками остались довольны. Но я всегда был страшно недоволен, ибо редко удавалось мне войти в себя, увлечься рассказом. Путался, конфузился, и особенно последняя беседа была плоха, а слушала вдобавок М. Ф. К.
9 мая. Вторник. У Николая на именинах. Как хотелось мне изъяснить, что все похвалы моим беседам есть только снисходительность и особое внимание. Не пришлось.
Рассуждали о манифестации казанских студентов, служивших с Щаповым28 панихиду за убиенных крестьян в Казанской губернии29. Бабст, важно и Кетчер, разумеется, против манифестации. Я говорю, что если допускать манифестации, то допускать все, всякого рода, а то будет непоследовательно. Матвей Иванович Муравьев30, декабрист, согласен со мной, и мы пожали друг другу руку. Все-таки 70 человек убито, за что, про что, разве это не возмутительно? Каждое сердце содрогнется. Говорят, такая манифестация поведет к худшему. Да что же можно ожидать от тупого правительства. В пользу его манифестации -- дозволяется, против его глупых действий -- не дозволяются. Что это такое, с ума сойдешь! Вот и оказывается, что в декабристе свобода живее сознавалась. Кетчер и Бабст молчали. Вообще, Кетчер избегает, кажется, со мной разговора живого и спорного. На полпути встретились -- и вот поднимаются с глубины звуки, мотивы, которым не было случая выразиться, заявить себя, которые были схоронены без отзыва, но они живы. Ничто их не заглушило. При новой встрече я все тот же и с того же начну разговор. Я вошел на вершину пути и теперь мне идти назад уже, а не вперед. Я должен осмотреться и с большею заботливостью дорожить светлым лучом, который светил во тьме среди этой жизненной дороги. Матвей Иванович сберег этот луч. Покойный Иван Дмитриевич31 тоже, такого же закала был, хоть иногда и благоразумничал, поддаваясь, кажется, влиянию здешних. Мы остаемся потому теми же, что дорожим, очень дорожим светлым лучом, зная, что впереди он все меньше и меньше будет озарять нас, а главное, как не дорожить, когда вся жизнь прошла без светлых лучей, в каком-то мерцании и никогда не загоралась этим живым светом. Кому идти вперед, тот имеет право пренебрегать, ибо впереди ждет много, по крайне, много надежды, стремлений, свежих сил, всегда забывчивых и равнодушных к настоящему благу. Там, там цели. У нас не то, во многие цели мы не попали и осталась одна -- охранить и сохранить светлый луч.
11 мая. Четверг. Вечером был у Буслаева. Были Тихонравов32, Иван Некрасов33, еще незнакомые. Разговор шел об университетах. В Петербурге уже перестают говорить о их растлении и переходят опять на крестьянский вопрос, заметил Буслаев. Он также сказал, что следует все закрыть. Через 25 лет будут настоящие. Как? Пусть профессор читает, и свободно к нему идут кто хочет и желает. Нужно возвращаться в этом деле к Парижу X века. Свободное чтение и свободное слушание. Говоря вообще о восстановлении университетов, один господин предлагал, что профессор непременно должен иметь магистерский диплом. Буслаев ответил, что это уже не ведет ни к чему. Я сказал, что на этом коньке уже ехали. Да вот г. Забелин, вставляет Буслаев, он ни диплома не имеет, ни в одном университете никогда не был, а два университета, Петербургский и Московский его желали избрать, и ему только стоило дать согласие, тот час же будет читать. Он уже прежде знакомил меня с этим господином, тоже сказал, что вот, г. Забелин, два университета его желают иметь, Санкт-Петербургский и Московский, и, обращаясь ко мне: да, знаю, знаю, вас и в Петербурге хотели.
Далее рассуждали о том, что для профессора нужно. Буслаев требует самостоятельного труда, сочинений, чтобы публика знала. Я, говорит, пойду против Герье34, не против него, а против всех. Может быть, из него через пять лет отличный профессор выйдет, а выбрав теперь, мы его сгубим. Пусть каждый выдержит на магистра, напишет отличную диссертацию. Он должен только иметь право на поездку за границу на три года для приготовления в профессора. А главное, чтобы он заявил себя публике статьями, сочинениями. Конечно, может случиться, что факультет выберет за ученость, за лекцию, которую вы прочтете, а из студентов через пять лекций никто ходить не будет. Что ж нам делать? Я говорю, следовательно, нужно еще что-то от профессора кроме учености. Факультет прав, если выберет за ученость, правы и студенты, если не хотят. Нужен преподаватель -- вот что не менее важно. Ну, говорят, у вас из 100 человек 20 будет слушать. О моей профессуре идут давно толки, прошлый год, еще в апреле Тихонравов спрашивал меня, возьмусь ли я. Я сказал, что просить не буду, а предложат -- не откажусь. Просить, искать, вы знаете, мне не следует. Еще прежде, когда я было уезжал в Петербург, Дмитриев мне тоже говорил, что вот жаль, что вы уезжаете, а мы хотели вас в университет. Даже покойный Грановский однажды сказал, что как бы присоединить меня к университету. А нынешнею зимою из социалистов Козлов, сказал мне, что вот бы кого следовало вместо Попова -- Бестужева, Иловайского35 и вас. Е. Станкевич слышанное, вероятно, говорила, что вот было бы хорошо, если бы вы были профессором. Это вас поддержало бы и укрепило, дало бы вам нравственную опору. В другой раз, кажется в четверг на Фоминой она сказала, что один очень умный человек говорит, что, если бы не материальный мой гнет, то из меня бы вышел замечательный писатель, т. е. если б не бедность, которая загородила мне много дорог. Да, моя жизнь -- есть недоговоренное слово, недопетое чувство, везде и всегда я так и остаюсь с желанием сказать многое и хорошее, но везде и всегда мысль и чувство вместо того, чтобы выразиться полно, уходят вглубь, на дно и часто я остаюсь даже не в том свете, какой имею, совсем иначе толкуемый и понимаемый.
13 мая. Суббота. Вчера получил предписание ехать в Санкт-Петербург. В воскресенье прибыл. Явился к графу. Мне помнится, говорит, что я вам говорил, чтоб вы приехали. Нет, а то бы я приехал еще в апреле. Сидел с час и говорили о возмущениях крестьян, о Щапове и т. д. Я говорю, что письма я не могу писать, чувствую себя слабым и несостоятельным.36 Да, говорит, вот вы теперь проедетесь и напишете как народ понимает.
13 мая. Суббота. {Идет повтор записи событий.} Поехал в Петербург по предписанию. 14 мая приехал. Тотчас к Строганову. Посадил. Велико расположение, да толку в нем нет. Мне помнится, говорит, я вам сказал, чтобы вы приехали. Нет, вы не говорили, а то бы я приехал еще в апреле. Благодарил за письма. Все говорит слишком обще, мало фактов. Отвечаю, я бессилен и сам ничего не знаю. Одобрил мой план. Я говорю, путался между двумя мыслями -- преследовать журнальные статьи, но это мне казалось будет журналистика, случайность. Я остановился на основах, теперь не могу продолжить, бессилен. Разговор пошел о теперешних крестьянских делах. Я обвинил чиновников и невежество. Рассказывал, что Щапов в допросах объяснил, что он написал и прочел речь в церкви на панихиде как-то вдруг, по какому-то бессознательному {Предложение не окончено, возможно, "чувству".}. Но обвинял только во всем невежество и молился за убитых, как за жертвы невежества. "Вы теперь против власти. Но без власти быть нельзя. Вы не понимаете, что вы сами власть. Становитесь властью со дня "Положения". Когда сделаетесь и вы властью, и против вас также будут восставать. Все равно -- без власти нельзя. Ваше дело понять теперь свои права, свою власть." Но, говорит, тут народу не было, были одни студенты. Я прочел, написал в минуту карандашом по увлечению.
У Кавелина отчасти тоже рассказывали и, между прочим, что его освободили и определили в Министерство внутренних дел. Я, между прочим, заспорил, что одно пока зло -- чиновничество, что нужно местный элемент поднять. Строганов сам говорил, что нужно дать самостоятельность провинциализму. Я прибавил, что у нас не разделено государственное от моего, от личного, местного.
Обедал у Кавелина. Были Николай Тютчев37, Городков38 и еще какие-то, моряк Попов. Кавелин читал речь о дворянстве. В общем тоне она совершенно сходна с понятиями Строганова и ему должна понравиться. Понятие местного элемента у Строганова с аристократической точки, у Кавелина -- с конституционной и, пожалуй, демократической,-- сходно.
Утром, был у Вольского39. Соображаю теперь: что за элементы в моей душе в последние два-три месяца. С одной стороны, мученье, сомненье о письмах своих, куда и на что они годны. Затем ожидание командировки предполагавшейся. И тут же прошел как-то скорбно-мило унылый мой любимый мотив души. Сердце ноет уже давно. Все шатко и валко, все колеблется и никакой прочности. Грусть и грусть щемит сердце, буквально щемит. Поездки больны, как раны. Служба -- совершенная рана, и кажется, кончу тем, что разорву со всеми этими обманами.
15 мая. Понедельник. Был на выставке в Академии художеств картин и редкостей. Два ковчега XII века византийской финифти, тарелка русская, тарелка западная XV или XVI в. Ваза финифтяная китайская из собрания Марии Николаевны40. Меч Бориса Михайловича Шеина41 [из собрания] {Вставка редактора.} Константина Николаевича.
Попался Платон Васильевич Павлов42, который проводил меня почти до Исакия. Говорил о преследованиях правительства на его особу. Звали в Харьков, в Казань, да здесь в Петербурге лучшее, сохраннее, здесь хоть нельзя так вдруг схватить, а там возьмут и ушлют. Вот, например, Щапов. Вообще на эту тему он давно уже ноет и даже бьет на нее, желая представить из себя мученика за либерализм. Он прямо и сказал, что он жертва, такая же как Пирогов. Что он и Пирогов -- все одно, ибо за одно пострадали, разница в величине, одна значит 5, другая 2, и т. д., а все одно. Два стана -- правительство и оппозиция. Они из оппозиции, и потому жертвы.
Вообще, он старался в разговоре со мною выставить себя в свете пропагандира свободы и прогресса. Это так, наговорить о себе -- большое самолюбие.
Вечером был у Галахова. Рассказывал, что в одной деревне староста раздал "Положение" по два листа на двор и сказал, что на два двора не достало. В другом: Читали вам "Положение" (управляющий и староста)? -- Слышали, да читали-то они через лист, все перевертывали, надо прочесть все. Действительно, управляющий заметил, что он, читая ссылку на какую-либо дальнейшую статью, перевертывал несколько листов, и это, может быть, показалось, что не все читали.
Во всем высказывается недоверие к правительству и вера в одного царя.
Много прекрасных лиц, даже несравненно прекраснее находим, но отчего же нет в них того, что особенно влечет к любимому прекрасному. Какая сила в этом. Что именно тянет, манит, влечет. К чему прирастает сердце, какой физиологический процесс, что это нечто больше всего нравится и трогает. Самолюбие играет, конечно, главенствующую роль, но как оно переходит в любовь к другому с полным отвержением себя. Какие найти основные [порывы] {Вставка редактора.} в сочувствии и вообще в любви.
Любить можно и не живя вместе. Область вашей любви есть особый мир, храм, в котором все предметы священны, лишь бы они заняли там место. Мы любим, например, Гарибальди и т. п. героев за то, что они любят нас. Идут за нас, за наши священнейшие предметы, идеи, чувства. Будто для любви к Гарибальди непременно нужно быть с ним знакомым или другом его, или жить с ним.
Как вчера все эти мысли были хороши и свежи и как нынче вялы и сонны. Сон имеет силу разлагающую, утешающую чувства и страсти. Пропадает, теряет свое жало грусть, когда поспишь, забудешься. {На полях: "16 мая. Шуточный тон необходим, ибо найдутся зоилы, которые увидят карикатуру здесь".}
Об исследовании курганов в применении к человеку. Курган, хотя и дело рук, но все-таки он природа, ибо обстановка его -- природа. Среди степи высится Исакий. Он внушает какое-то благоговение, как всякая масса, ибо пред массой человек преклоняется. Она вызывает слезы умиления. Щепкин плакал от "баранов"43. Это дело рук и потому в нем, в кургане есть уже что-то думающее, мыслящее. Вдобавок это... {Предложение не окончено.}
Могила -- думы, благоговение еще большее. Каждая могила вызывает со дна души эстетическое, если чувство свежо и не затерто днем. Памятники интересны только потому, что в них есть человек. Каждый камень -- допотопная древность, но здесь нет человека, и он теряет для нас всякий смысл. Тот же камень, обтесанный грубо, найденный среди пустыни,-- есть памятник. Памятник человека, человеческой мысли, чувства. Он пробуждает любовь в другой форме. Где не было человека, там нет наших симпатий, нет любви, согревающей каждый камень. Он для нас бессмыслен. Но есть непосредственная природа, которая также является думающей, мыслящей. Даже самая пустынная, молчащая степь думает. Сфинкс думает. Но вода, море, река -- это нечто живое, нечто личное, в которое мы готовы влюбиться. Но лес -- разве это не существо живое, думающее. Оттого я готов просидеть в лесу, на реке целый день, беседовать, думать вместе. Оттого мы так любим природу, хороший ландшафт. В нем есть мысль, есть чувство. {На полях: "На лицах редко встречаемся с думой, мыслью".}
Да, природа -- друг неизменный, прощающий вам все, забывающий ваше отступничество. Всегда любящий, всегда свежий. Это не человек, который вертясь с колесом жизни, изменчив, предатель. Коварный друг, на которого трудно и положиться. Нет, природа, как мать любящая, всегда принимает нас с распростертыми объятиями. Мы всегда в ней найдем именно то, что редко находим в людях -- найдем самую искреннюю, чистосердечную любовь, любовь матери, в которой соединены дружба и любовь собственно, страстная, без ядовитого тока -- любви, загорающейся из связи полов, из половых побуждений и стремлений.
Итак, курган есть тайна-могила. Каждая могила есть тайна, она тем и интересует. И она даже внешне это выражает. Сердце есть еще большая тайна. А сердце навсегда замолкшее, разве это не грустная тайна. При взгляде на могилу, мы прячем в нее сами все тайны своего сердца, и чем больше у нас таких тайн, тем более интересу мы находим в могиле. Вот прекрасный образ того чувства, которое возбуждается каждою могилою и которое пережил каждый из нас.
Разве сердце -- не тот же курган. Не та же могила. Малоросс скоро почувствовал родственную связь своего сердца с могилою. Он воспел ее в песнях (примеры). Он олицетворил ее. "Ой, у поли могила с ветром говорила". Будто это могила в самом деле. Это пустынное сердце, говорящее с ветром.
Сердце есть могила. Сколько мы хороним там лучшего в нашей жизни. Припомни каждый из нас, сколько он похоронил в этой могиле и высоких движений, страданий, радостей, ненавистей, любви -- всего, чем собственно и дорога вся наша жизнь. Мысли мои трогаются. Я уже вижу себя живым курганом, в котором будущий, новый гробокопатель может быть и откроет много редкого, уже перетлевшего, но хотя на минуту, при открытии, еще напоминающего прекрасные линии и образы, которыми были украшены покойничьи чувства. От влияния воздуха все это тотчас же гибнет, пропадает. Но впечатление остается. Больше и не нужно. Пусть умершее прекрасное улетучится в прекрасное живое.
16 мая. Вторник. Заходил к Кавелину, чтобы взять написанную им статью о дворянстве. Была дома только Антонина Федоровна44 и Драгомиров45. Женщина натянутая и до смешного играющая роль. Самолюбие самое болезненное и заносчивое.
Вечером с Вольским распили две бутылки бургунчику, часов восемь просидели. Рассказывал свою песнь, как был он Иосифом Прекрасным, и все из деликатного чувства "береги женщину", как заповедала ему мать. Вышел однако ж с честью и достоинством из всех соблазнов и обольщений, а любил. Факт любопытный. Мотив можно взять -- эстетическое чувство в борьбе с обольщениями и с положениями жизни, потом сознание своей ничтожности, своей малости. Любить, нельзя не любить, но дальше идти было также невозможно во имя той же любви. Чувство благородное, возвышенное не пускало вдаль.
Сначала мать указала на головку-портрет. Он любовался. Матери лестно. Она рекомендовала. Приехал в Москву -- не приняли. Забрало самолюбие ничтожества демократизма. Год прошел. Сошлись в деревне. Аллеи. Все знали. Вдова -- чего лучше. Переписка.
Таким же дураком я и на службе себя вел, и всюду, таким же Иосифом, много потерь, но остался спокоен. Тоже чувство не дозволяет. Чувство эстетического такта, музыка, которую боишься остановить фальшивою или дикою нотою, гармония души и сердца, которая заставляет едва дух переводить в благоговении перед нею. И все это схоронено с болью. Не выходи тогда на шумный пир друзей. А как засмеют.
17 мая. Среда. Получил командировку и откланялся. О письмах решено, что погожу писать. Если, говорит {С.Г. Строганов.}, найдете что-либо против правительства, то пишите откровенно, не церемонясь. Я говорю, да это очень важно, ибо снизу мы видим лучше.
19 мая. Пятница. В Москве.
21 мая. Воскресенье. С утра меня что-то тянуло в Кунцево. Звали к Щепкину обедать, но не пошел и удрал в Кунцево. За заставой сел на деревянную клячу-тележку со старичком. Попался Солдатенков, ехавший на паре отличных вороных. Встреча миллиона с копейкой.
У Буслаева был и очень доволен его повествованием. Он огорчен. И на Строганова, и на царя, и на наследника. Разъяснил мне политику Строганова46. Иезуитская. В том смысле, что он приносит нас, его орудия, в жертву для своего эгоизма. Вот, говорит, при моем еще отъезде он, Строганов, предложил писать к наследнику письма мне и вам, т. е. собственное мнение о разных вопросах. Чего лучше. Мысль славная. Наследник мог работать над нашими письмами. Но вот уже полгода -- нет и слуху об этом предложении мне, а не только уже вам. А все было слажено. Буслаев сказал Строганову, между прочим, что как хорошо для наследника будет и то, что может быть он в письмах ощутит два направления: мое и Забелина, следовательно, это заставит самостоятельно глядеть на предмет. Строганов улыбнулся, дескать, нам не нужны ваши направления.
Метода Строганова состоит в следующем. Он миллионер. Поступает и все дела ведет честно. Поручает вам и убежден, что и вы также честно будете вести дело, ибо для вас ничего не нужно. Ваше положение не изменяется как и его. Он остается при том же миллионе, а вы при своей тысяче. Он считает это равнозначительным и равным вполне. Он не хочет знать, что вся эта передряга стоит для вас очень дорого во всех отношениях, и со стороны денег, и со стороны беспокойств.
Я спросил Буслаева, неужели он ничего не получил. -- Ничего. -- Мне,-- говорит,-- совестно отвечать спрашивающим. Я говорю, что вероятно, пенсию назначат. -- Да. А между тем, кажется, ничего. Они вообще убеждены, что осчастливили, если пожали вашу руку или посадили вас рядом, а тем более, если сделали вас учителем своего сына.
Строганов вообще очень повредил себе у наследника, особенно по поводу философии, заставляя его школить логические формы -- скучные и без того и вовсе неинтересные в лета наследника.
Строганов хлопочет, хлопочет, устраивает, воспитывает и т. д., а смотрите, у Елены Павловны47 каковы девочки. Все тяжелые заботы, наука преподавания, и все может порешиться в одну ночь, а тем более, что Елена Павловна не любит Строганова.
-- Неужели вы так ничего и не получили? -- Ничего. Я рад радехонек, что вышел, кончил с честью. До последней минуты я не выходил из-под начальства Строганова. Наследник сказал мне, чтоб пред отъездом я побывал у него. Я доложил об этом его сиятельству. В тот день обедал у него и доложил, что теперь еду к наследнику. Слава Богу, что кончил, как следовало ушел с достоинством. Я рад, что ушел счастливо, счастливо ушел.
Вообще я был очень доволен рассказом Буслаева и совершенно успокоился. Ожидать нечего, надеяться нечего. Только одно беспокойство.
29 августа. Вторник. Явился к Строганову. -- Здравствуйте. -- Как вы приехали, благополучно возвратились. -- Я приехал дня три. -- Что открыли? -- Ничего особенного. -- Когда вы возвратились? -- Дня три. -- Я очень жалею. Если б я знал, что вы здесь, то не назначил бы Снегирева показывать наследнику Успенский собор. Это мне не приятно и Сергею Михайловичу Соловьеву неприятно. -- Очень жалко. -- Зайдите еще ко мне.
3 сентября. В воскресенье был еще. Любезен. Говорили кой о чем. Был еще Родзевич48, который изъяснил ему, что слух приписывает ему наложение платы на студентов. Он отрекся. Я, говорит, еще уменьшил, Министр назначил было 100 рублей. Но это мера временная, чтоб выжить шваль из аудиторий. Хороша мера! Я не дорожу говорит, общественным мнением худых людей. Я дорожу мнением хороших людей, а худые пусть говорят, что хотят.
1 октября. Воскресенье. Был у Кетчера. Разговор зашел о волнениях студентов. Начал Игнатьев49. Кетчер разошелся и начал нас отделывать. Мне досталось порядком. Ты, говорит, лезешь в большие. Что за иероглифы, сфинксова загадка. Говорить нельзя. Хорош был и Федя Корш50. Говорит, шваль всякая шумит, мешает учиться, занимается политикой, а наука без движенья. Я говорю, студент должен быть студентом.
4 октября. Среда. Память о Грановском, Вчера я сказал Грачеву, чтоб заходил ко мне утром вместе идти по обыкновению на кладбище51. Часов в 10 приходили Грачев и Касаткин. В мещанской части, говорят, стоят жандармы, готовые куда-то выходить. Я говорю, может быть куда на богатые похороны. Вообще я плохо верил, что соберется на кладбище военная сила по поводу разнесшихся слухов, что туда придут студенты говорить речи. В то время, как мы вели разговор в нашем уютном доме о том, как помогли нам с Грачевым в развитии разные демонстрации и политическая жизнь, которую мы вели года два-три в этом заведении -- вдруг влетает Кетчер с встревоженным лицом, с каким-то испугом и говорит второпях, что жандармы, солдаты в части собрались. Не может быть, говорим, это смех. Вы, господа, говорит, смейтесь со студентами, да держите на привязи язык Пикулина. Пойдемте, пора. Взял с собой Грачева, мы сели с Касаткиным. Приезжаем. Все обыкновенно, народу очень мало, человек 5--6 студентов. Где ж народ, против которого собрано войско, вопрошал я. Говорят, что студенты теперь не придут, а придут в 4 часа. Впрочем, и войска еще не было. Стали съезжаться профессора. Потолковали кой о чем. Покурили. Приближалось время, когда поп приходит петь на могиле литию. Нечаянно глянул я на шоссе -- вижу, действительно, толпы и весьма значительные, студентов -- идут! Пришел и поп, отслужил литию, пропел великую память. {На полях: "Во время литии я видел Бабста, растроганного почти со слезами на глазах".} Все стали на своих местах, в ограде. Не прошло и 10 минут, как повалили в ограду студенты. Вперед они внесли корзинку, весьма красивую, цветов. Разбросали по могиле крутом памятника. Видимо, между ними были распорядители, которые, наконец, остановили вход в ограду. Но зато, желавшие попасть на могилу, начали перелезать чрез ограду. А на ограде повис народ -- мужики, мальчишки -- смотрят. Народ, само собою, разумеется пришел за войском, не было бы этого действия полиции, никому и в голову не пришло бы зевать, кроме ближайших огородников и кладбищенских жителей. Войска привлекли любопытных. Я забыл сказать, что еще прежде, когда мало еще съехалось даже и профессуры, приехал Сеченский52 и еще человек пять полицмейстеров что-ли, или частных, в белых касках, вырос и квартальный. Войдя в ограду, на могилу, Сеченский держал речь, что он явился сюда по приказанию Павла Алексеевича Тучкова53, посмотреть, что будет, что Тучкову не угодно, чтоб здесь говорились речи, что, впрочем, он, Сеченский, так распорядился, чтоб не опаганить или что-то в этом роде, могилу Грановского присутствием полиции. В толпе студентов, стоявшей у памятника, наконец, кто-то стал читать. Содержание читаемого, сколько я расслышал, стоявши тут же, заключалось в похвале Грановскому, в воспоминаниях о его высоконравственном влиянии на молодежь. Чему был приведен и пример: как одного чиновника из студентов сберегла от падения, т. е. взяточничества одна только память о Грановском, память о его нравственном значении, т. е. вообще показано, как добрые его начала даже до сих пор действуют на душу молодежи. Мы собрались сюда не случайно, господа, не раз было повторено, мы собрались сюда воздать, принести на эту могилу наше чувство глубокого уважения, признательной памяти. Ни слова, ни намека не было сказано о текущих событиях и отношениях к университету. Чтец замолчал, толпа стояла по-прежнему -- все без шапок, мы только были в шапках и позволяли себе курить, хохотать, чего студенты не делали. На некоторых лицах во время чтений действительно выражались те чувства, которые заявлялись. Навертывались даже у иных слезы. На скамейке за памятником стояла Александра Владимировна Щепкина54 и слушала чтение, оставалось в ограде и еще несколько дам, которые потом вышли. Толпа стояла. Я спросил одного студента: будут еще читать? Говорит: не знаю. Я вышел из ограды покурить. Является какой-то пьяный господин вроде отставных поручиков, назвавший себя, впрочем, также студентом и начинает спич. Вы, господа, собрались на могилу великого мужа, который знаменит был своим либеральным направлением. Либеральные идеи приносят плоды, все больше и больше распространяются. Многие было двинулись к нему, но сейчас же убедились, что это пьяное слово. Студенты сейчас закричали: господа, отойдите, не слушайте. Многие шикнули и заметили оратору -- что вас де ошикали, следовательно, должно замолчать. Наконец, Кетчер взял его под руку и отвел. Весьма немудрено, что это был подставной огонь для скоропаления и воспаления толпы -- говорить речи. Толпа устояла от соблазна.
Студенты дожидались попа, который явился с причтом и отслужил панихиду. После панихиды началось новое чтение. Не прошло 10 минут, явился обер-полицмейстер Крейц55. Засуетился квартальный, подбежал к Сеченскому, чтоб дать ему знать, что начальство приехало. Что-то они поговорили как бы наухо, про себя. Затем Крейц пошел к могиле. Только он вступил в ограду, раздались сплошные крики: не мешайте, не мешайте. Крики продолжались до тех пор, как он воротился сказав: читайте. Он стал на другой высокое могиле, воткнул в глаз лорнетку и наблюдал с каким-то нахальным выражением лица, полуулыбаясь.
Я не слыхал, что читали. Иногда долетали фразы, на которые особенно ударял чтец. Мы сюда пришли вздохнуть свободно, в то время как правительство нас теснит. Вообще, жалоба на положение вещей университетских, на то, что даже адрес они не могут составить, ибо нашлись люди апатичные, не сочувствующее, жалоба на профессуру, которая отошла, отворотилась от них. Я стоял за решеткой и почти ничего не слыхал, особенно, когда общее внимание обратил на себя обер-полицмейстер. Кончили. Господа, домой, и вместе все -- раздалось несколько голосов среди толпы. Толпа стала выходить из-за решетка. Каждый отрывал себе на память ветку или листок цветка. Пикулин снес цветы, привезенные им на возу, все погибли, были разорваны, и воз, кажется, поехал пустой. Все спокойно прошли мимо Крейца, стоявшего на прежнем месте, т. е. на возвышенной могиле с своими архангелами, Сеченским и другими. Он в свою лорнетку пристально всматривался в лица и костюмы проходивших. А костюмы, действительно, были разнообразны. Старая венгерка и шапка на четыре угла с черным ополом и белым верхом, шинель и казацкая черная, барашковая шапка с красным вершком, армянская шапка и белая рубашка, сшитая красною бумагою или шнурками, разнообразные пальто, иногда подпоясанные ремнем, конфедератки -- вообще, разнообразие. {На полях: "Сеченский будто бы предлагал не толпою идти, а человек по пять".} Пошли и мы. Сейчас же заблестели перед нами каски и ружья солдат, стоявших у забора подле флигеля, что у ворот кладбища. Вышли за ворота -- стоят жандармы рядом 12 человек и 3 казака, к воротам ближе -- человека 4 или пять офицеров, жандармский, наяривающий свою лошадь и прочие пешие в белых касках. Студенты толпою остановились при выходе на шоссе поджидать всех своих товарищей. Один тщедушный студентик испугался, должно быть, стал спрашивать Кетчера: зачем остановились студенты? Дождавшись всех, толпа двинулась и спокойно пошла в город. Мы за нею. Полиция догнала нас на повороте в Мещанскую и разъехалась по этим улицам. Крейц по Салтыковскому, Сеченский -- по 2-й, кто-то -- по 3-й Мещанской и т.д. Ибо толпа шла по Первой. Большею частью студенты шли по тротуару. Небольшая толпа только посреди улицы, и то, которые впереди, шли густо.
Мы по обычаю отправились к Кетчеру. Я завернул на минуту домой, где была уже весть о том, что происходило. Александра Александровна, престарелая дева, случайно попала на кладбище и наткнулась на толпу студентов и войско. Пришла в ужас, прибежала встревоженная, бледная и рассказала, что студентов тысячу человек в разных страшных костюмах с огромными палками, дубинками в руках, других ведут под руки, так они пьяны. Вот как составляются рассказы и свидетельства о событиях. Она испугалась и в страхе ей все привиделось. Солдаты, говорит, с ружьями наголо, блистают, свергают.56
У Кетчера собрались профессора Соловьев, Чичерин, Дмитриев, братья Рачинские57, Мюльгаузен58, Никольский59, Тихонравов, Любимов, Ешевский60, Бабст, Попов и также Евгений и Валентин Корш, Сатин, Щепкины, Петр, Николай, Михаил Семенович, Грачев, Касаткин, Пикулин, Шумахер61, Данила и Александр, Миндерер62, Мин Егор, Шумский63, Визар64, сын Александра Муравьева, Михайло65, по-видимому, отличный молодой человек.
Мы, не профессора, сели за особый столик 8 человек, и в заключении стола запели Gaudeamus, остановившись на vivat academia, Ешевский с того стола нам подтягивал. У нас было шумно, весело. Стали иные к нам переходить: Ешевский, Мюльгаузен, Дмитриев. Пошел было спор, но я ушел. Хорош был Сатин. Он предложил тост за ту связь -- профессоров со студентами, какая обнаружилась в Санкт-Петербургском университете. Сочувствие к ним высказал Кавелин. Чичерин, выслушавши, низко отклонился назад, т. е. отказываюсь от этого тоста. Пили за сохранение университета. Диво! Как можно благовидно прикрывать консерватизм, когда мы пропели Gaudeamus. Чичерин заметил, что наше пение мешало им говорить. Я ответил, что их разговор мешал нам петь. Общий хохот. Профессора показались мне здесь в первый раз, я это хорошо заметил, педантами или филистерами. Педантизмом так и несло.
13 октября. Пятница. Сидел все дни дома и ничего не знал, что делается. Александра Александровна принесла весть, что студенты шумели в университете, побили Исакова и полицмейстера выгнали вон. Полиция явилась, была свалка и шесть человек студентов убито. Володкович подтвердил, что его знакомого Григоровича всю голову размозжили. Пошел я за справками. Оказывается, приехал Исаков, к нему приступила толпа -- просить. Он говорит: с толпой говорить не могу, выберите депутатов. Выбрали. Он депутатов не принял, к нему ворвалась вся толпа, наговорила дерзостей: подлец, сын палача и т. п. Исаков послал в карете инспектора к Тучкову за полицией. Явились жандармы. Между тем, кто-то в толпе сказал, чтоб идти к Тучкову. Пошли. Толпой остановились против дома. Послали депутатов. Сейчас же депутаты выведены оттуда со связанными руками. Всю толпу жандармы стали загонять, как баранов, в часть -- Тверскую. Дошло до рукопашного. Некоторых побили, ранили саблями, раны, говорят, тупые, следовательно, в ножнах. Один жандарм пострадал. Разбили лицо и вышибли два зуба во время свалки. Говорят, студент один резнул жандарма палкой конного, а прохожий -- студента, который слетел, и взяли. Какой-то начальник солдат Калиновский кричал: лупи их. Взяли двух учителей кадетского корпуса Ватсона. Загнали всех на двор Тверской части. Чиновники подняли шум, ибо и их тоже в бараньей толпе загнали.
В середу, после объяснения с Исаковым, ночью были взяты 20 человек, в том числе зачинщики Праотцев, Суворов, Гежицкий и др. Студенты и собрались в четверг отстаивать своих.
Исаков объявил, говорят: бери, хватай всех, я отвечаю. Тучков будто бы не хотел. Выходит, что полиция разгулялась. Крейц. Едет будто бы Ананов, богатый человек, в эгоистке. Его жандармы остановили вскачь, выводят из коляски под руки. Также князя Оболенского, которого квартальный будто за шиворот вытащил, а Оболенский ему плюху. На Никитской одного студента жандарм остановил и стал драть, созвал народ. Студент будто бы хватил его кинжалом и скрылся. Было много переодетых полицейских в тулупах. Тучков прислал арестованным калачей. Они насадили на палки. Сочли обидой. Университет унижен.
Нынче 13 октября была в саду огромная сходка, на которой решено взять свои бумаги и оставить университет как гноище, которое не способно защищать своих.
Исакова будто побили и так, что едва жив останется. Вульф рассказывал, от товарищей слышал, побили также и Крейца. Генерал-губернатору в окна камни бросали66.
7 ноября. Во вторник в половине второго днем скончалась маменька. После долгих и мучительных страданий, смотря на которые я всю ночь не спал. "Куда деться, куда деться, батюшки, куда деться". Называла меня Егором Степановичем -- именем отца. Федором. В забытьи. -- Дуня, распьянись, Дунюшка, распьянись, Дуня распьянилась. -- Куда эта дверь? -- В коридор, маменька. -- Куда эта дверь? Куда эта дверь? Эта дверь вон. Подпольный капитал, где подпольный капитал?
1862 г.
29 сентября. В субботу утром является ко мне Фредерике, камердинер Строганова с предложением по приказанию графа явиться нынче же в три часа к графу. Я знал, что граф в Москве, да думал не являться к нему, незачем. Явился. Не застал. Он был у митрополита1. В 4 часа приехал. Извинился, что не знал о его приезде, ибо сижу де дома. -- Что так? -- Работаю над книгой. Хочется скорей выпустить. Спросил сколько стоит издание. После разного разговора он сказал, что поедет с наследником будущим летом. -- Как вы полагаете, в какую сторону? По западным губерниям вниз и на Дон, где наследник должен пробыть месяц. Или на север и оттуда спуститься. Я говорю: по северу лучше, ибо тут настоящая Русь, которая наследнику памятнее, ибо недавно учил он историю, так по свежей памяти ему лучше всмотреться в собственно великорусский быт. -- Тогда, говорит, надо на Тихвин и Белоозеро. Я боюсь, там много лесов. -- Нет, говорю, там по дорогам густо населено. -- Я так бы хотел, чтоб вы вперед поехали и потом нас принимали и рассказывали обо всем. Мы, например, заедем в земский суд, будем слушать, как судят. Победоносцев сделает, например, ревизию. Я в восторге от этой мысли и говорю, что так нужно. Что нужно в избу заехать. -- Что ж, говорит, слушать там как свекровь с невесткой бранится. -- Да, говорю, и это послушать назидательно. Он уж никогда не услышит подобного. Нужно всмотреться в быт во всех подробностях. -- Так вы приготовьтесь. -- Хорошо2. -- Вы никогда не были там? -- Никогда. Могу только собрать то, что печатано, а больше ничего не могу.
Я явился к нему в бороде. -- У, говорит, вы обросли, вас не узнаешь! Да, говорю, в степи, я там оброс и указал на свои бакенбарды.
25 ноября. Воскресенье. Приехал Филимонов3 с известием, что книга4 прислана Буслаеву, что Буслаев спрашивал всех, какую премию, я думаю -- полную. А Филимонов сказал, кому ж и давать, как не Забелину.
29 ноября. Четверг. Был у Афанасьева. Отнес ему книгу. Уныл, смущен. Библиотеку продать бы. Непременно сошлют в Сибирь. Жить будет нечем. Если пройдет это все благополучно, стану глупо жить, стану осторожно. Нет, так нельзя. Вообще он оробел и слышно раскаяние5.
30 ноября. Пятница. Был у Буслаева. "Мое мнение известно. Полную, полную, полную, во-первых, объективность -- ведь вас всякий может читать, и верующий и неверующий. Затем "Материалы"6. Вы мне составьте записку о материалах. Дал мне свое присуждение о Костомаровском труде7.
5 декабря, в среду я понес графу во дворец (он приехал вчера с наследником) свою книгу, часть I. Не застал. Прождал до пятого исхода. Был с наследником у митрополита. Пришел граф Николай Сергеевич8. -- Мне, говорит, Буслаев говорит, что ваша книга вышла. Я предложил ему экземпляр. Приехал граф старик. Отдал экземпляр. Обратил внимание на рожу Василия Васильевича9. -- Еще увидимся. -- Если позволите. -- Только не завтра. Послезавтра.
Я пришел 8 декабря в субботу утром. У него уже был какой-то молодой человек, вроде купца. -- Вы экземпляр наследнику принесли, который я от вас получил? -- Нет, вашему сиятельству. И подал ему экземпляр для Николая Сергеевича. -- Это ведь графу Николаю Сергеевичу. Поблагодарил и положил на стол. После разговора о Филимонове, который уже являлся к графу со своими прорисями, он опять спросил, указывал на лежащий экземпляр. -- Этот экземпляр вы наследнику принесли? -- Нет, это Николай Сергеевичу. После разговора опять тот же вопрос. Я решительно говорю, что принес Николаю Сергеевичу. Доложили, что прибыл Баршев10. Я встал. -- Так вы в Санкт-Петербург уже не приедете? -- Да, ваше сиятельство, нет особого дела, и я желал бы до весны. -- А что я вам говорил о Кириллове монастыре? Вы занимаетесь, готовитесь? -- Как же ваше сиятельство, занимаюсь, готовлюсь. Простились. Я дошел уже до Орданас Гауза11, да подумал, ведь дела я же не окончил. Наследнику надо экземпляр. Воротился. Еще там Баршев и Каминский12, архитектор. Баршев вышел, я туда. И говорю: "Простите моей простоте. Я особое счастье почту поднести наследнику." -- Ну, я так свой экземпляр отдам, а вы мне принесете. -- Очень хорошо. -- Или я возьму себе Никин, а свой отдам. -- Нет уж, я вам особый принесу. Улыбнулся и распростились. Глупо вышло. Точно я столб был, вовсе не чувствовал этих тонких намеков и придворных изысканостей, обхождения.
В 11 часов доставил. Все глупо и глупо, точно таракана проглотил.
Вчера, 9 декабря. В воскресенье. Был обед у Кузьмы. Корш, Бабст, Чичерин, Дмитриев, Кетчер и др. Кетчер по обычаю завел трактат о моем невежестве, прося Чичерина и Дмитриева наставить меня на путь истины, что я поворотил на ложный путь с появления моей статьи "Размышления о задачах истории и древностей"13. Я тотчас обратился к Чичерину и Дмитриеву как к законным судьям этого дела. Чичерин доказал, что я ничего глупого в статье не сказал, что имел право говорить об этом и говорил, как понимал с научной точки, а не с тенденциальнои, что мне еще делает это честь, что я об этом рассуждал, что я должен был это заявить. Сравнил Буслаева и меня и отдал мне перед ним преимущество -- его статьи -- пустошь, а у меня всегда есть дело. Да что, откровенно вам скажу. Когда в Париже мы рассуждали с Боткиным, Тургеневым и Ханыковым14 о Москве -- что в ней достопримечательного, так все заявили единогласно, что единственная достопримечательность Москвы -- это Иван Егорович.
Я говорю, нынче, господа, мой бенефис. Много похвалы я услышал здесь и за книгу. Дмитриев о статье во время ее выхода отозвался, что она статья сочная, что очень ловко умел и о Соловьеве сказать, а теперь -- вилять, и говорил: "в роде", "хотя" и "однако". Неясно, неопределенно.
23 декабря. Воскресенье. Утром пошел к Сухаревой. Против Адриана и Натальи15 повстречал меня мужичок, вроде мещанина, в синем изношенном армяке, лавочник эдак. Рыжий, нос горбом, но переносье побито и сине, т. е. с фонарем. Полупьян. Несет водкой страшно. Глаза серые, ничего не выражающие, ничего не чувствующие, не говорящие. Несколько мутны. Он спросил меня: прямо идти к заставе? -- Прямо, прямо говорю. Остановился. -- А что, любезный, хочешь добро тебе скажу. --Скажи, что скажешь? -- Я тебе добра хочу, скажу тебе правду, вижу ты добрый человек. Мы знаем как взглянем. Я подошел ближе. Он пристально поглядел на меня и тотчас начал тихо, благоговейно, без остановки, как по выученному. -- Пять лет ты не имеешь себе успеха в делах, что ты ни начнешь, ничего не выходит. Ты работаешь, стараешься -- все напрасно. Есть злые люди. Они тебе мешают, много вредят. Что ты ни предпринимаешь -- все неудача и т.д. Надо помолиться. Возьми иерусалимской травки, росного ладану, отслужи молебен Спасу, Богородице, Николе Чудотворцу. К Иверской сходи, помолись. Одно тебе надо -- молиться. Я дал ему пятак. Не с охотой берет. -- Ты это на свечку. -- Пожалуй, ну да на свечку. Я хотел идти. Он остановил. -- Так ты помни: возьми иерусалимской травки. Знаешь, где достать ее? -- Не знаю. -- Хочешь я тебе ее достану? -- Хочу. -- Есть ли вера? -- Есть. -- Так я тебе достану. Сходи к Иверской, отдай на свечи и на ладан полтину. -- Хорошо. Я хотел идти. -- Хочешь ты иерусалимской травки? -- Хочу. -- Есть у тебя бумага чистая? -- Нет. Вынул из-за пазухи сверточек в почтовой бумаге. Отдал мне бумажку. Снял шапку, перекрестил и три щепотки травки положил мне в бумажку. -- Теперь полтину денег подай Иверской. А то мне отдай. Я подал. -- У меня нет. Я дал ему еще 5 копеек. -- Смотри, правду ли говоришь? -- Дело верное. В разговоре несколько раз говорил, чтоб я на молитвах поминал его, раба Божия Федора Яковлева. -- Мы сами молоды, но у нас 120-летний старец есть, который все знает по "цветникам"16. Мы по лицу видим грустное, так и знаем куда и как, что делается. Вообще благоговейная наглость и ловкая благоговейность -- так все было отлично слажено, что поразил он меня. Заученные фразы "цветников" пророчества, род монахов, которые читают наставления, показывали талант убеждать и брать нагло святынею веры, словами Бога и веры. Отлично.
1864 г.
9 февраля. Воскресенье у Маслова1. 12 февраля. Музыка -- сонаты только.
14 февраля. Пятница. Ночевал брат Петр. Собрал ему старья, дал денег, заказал шкафы сделать.
Из сферы интересов мужицких, все-таки мне родных, я должен был перенестись в сферу передовых людей общества. Пошел на лекцию к Соловьеву, оттуда к Шеврие на обед к Станкевичу. Обедали Кетчер, Чичерин, Корт Е., Соловьев, Дмитриев, Станкевич, Сергей Чичерин2, Бодиско Константин Константинович, Бабст, Северцов3, Павлов и я. Любопытно, что обед происходил в той самой комнате, где осенью 1862 г. в октябре, кажется, Строганов вызвал меня, сказал, чтобы я приготовился к путешествию с наследником. Об этом где-то я записал. Планировали вместе. И ничего не вышло. Зато нынче мы здесь попировали, весело, скромно и очень умно. Живой, остроумный разговор. Бодиско размаслился к моей особе. Раз сказал, что душа.
15 февраля. Стихи Некрасова "Саша" выражают любимый мотив музыкальный. Долгие воззрения на мир души, к чему они?
16 февраля. Воскресенье. Имрек. {Имярек.} За здоровье имрека. Ручей, два древа разделяют. Одержима душа болью, держаться подальше.
22 февраля. Мы так мало виделись, что нисколько не уяснили вопроса.
29 сентября. Вторник. Опять -- но я зажирел и тупо смотрю и чувствую.