Выпряжкин Андрей Федорович
Прорыв

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Из боевых дней Конармии).

БИБЛИОТЕКА
РАССКАЗЫ О ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЕ

А. ВЫПРЯЖКИН. В. АРДАТОВ

КРАСНЫЕ КЛИНКИ

0x01 graphic

ВОЕННЫЙ ВЕСТНИК
МОСКВА 1928

   

АНДРЕЙ ВЫПРЯЖКИН

ПРОРЫВ

(Из боевых дней Конармии)

I

   Приказ о выступлении на польский фронт мы получили вечером. Сонной птицей распласталась станица, а в переулках движенье и гам.
   -- Завтра в поход!
   -- Эх, братишки, дай добраться...
   -- Больше спокойствия, товарищи, -- как всегда, попыхивая трубкой, басил наш военком, широкоплечий кузнец т. Стребков.
   Ночь прошла в суете, а утром выступили в путь.
   Бойко стучат конские копыта, говорливо бегут тачанки. Черными точками маячат дозоры. А кругом на много верст южная равнина. Уперлась она в Кавказские горы и потянулась на Дон к Днепру и Случу. Вьются дороги, разбегаются в разные стороны, как пугливые звери.
   Наш командир часто выскакивает вперед, стреляет глазами по сторонам и долго всматривается в помятую карту.
   Вороной конь его шевелит губами, крутит головой.
   Черной лентой вытянулся полк и, качаясь, огромным чудовищем двигался по дороге.
   Пыль, назойливая, как мухи, серая пыль. Лезет она в глаза, за воротник, в рот. И мы пылим... Упорно, неудержимо...
   За Ростовом, когда зеленая степь подернулась черными вышками угольных копей, встречали нас шахтеры. Седой рабочий, стуча кулаком в обнаженную грудь, хрипло кричал:
   -- Знайте: рабочие с вами всегда... С вами наш Клим Ворошилов. Мы нынче даем вам сотню добровольцев, а если будет нужно, пойдем все...
   Переплетались ночи и дни. Цветущим маем улыбались украинские дали. Хороводы звенели в улицах; билась молодость в вечеровых зорях, пенилась кровь в жилах.
   А мы спешили... Пылью и топотом будоражили равнинную гладь.
   В пути всколыхнула весть о сдаче Киева.
   -- Ну, гадюки, подожди!.. Доберемся...
   -- Да што-б Киев, да не вернуть!
   Еще чаще переводили мы лошадей в рысь, еще реже делали остановки. На редких привалах толкотня, шутки и смех. Приветственно кивают нам головами приречные вербы, полощатся красные полотнища встречающих толп.
   Однажды запыхтел в воротах широколобый автомобиль. Вылезли из него три запыленных человека иг отряхивая выцветшие под солнцем рубахи, направились во двор. Плотный человек с черными, как смоль, усами подошел к нам, взял руку под козырек солдатской фуражки и, улыбаясь, спросил:
   -- Какой дивизии, товарищи? Мы нехотя ответили.
   -- Боевая дивизия, боевая, -- продолжал вновь прибывший.-- Ну, а лошади как? Сильно пристали?
   -- Еще бы не пристать... Целый месяц в дороге...
   -- Коней берегите, товарищи.
   И похлопав ладонью по шее лошади, человек зашагал в избу. Мы продолжали свое дело. И только на улице узнали от своих ребят, что с нами говорил т. Буденный.
   -- Черти полосатые! А вы-то нюни распустили,-- смеялись старые бойцы, лично знающие т. Буденного. -- Молодежь!..
   Мой сосед Гусь повел глазами, ковырнул рукой свои растрепанные волосы и пробормотал:
   -- Ишь, ведь, случай какой... Подошел, и вот тебе на... сам Буденный...
   Целый день мы во всех подробностях вспоминали про неожиданную встречу с командармом, горевали, что не спросили про фронт и поляков...
   -- Што там поляки, -- перебил нас старый первоконник, у которого синел на щеке глубокий шрам, -- лучше-б спросили да узнали, как по горсточкам собирал нас Семен Михалыч, как спервоначалу шатались мы по Сальским степям да дрались с кадетами. Теперь што! Теперь и пулеметы, и пушки, вобче, всякая всячина... Людей тоже, можно сказать, много... А вот в энти года...
   Конник пришпорил своего коня так, что он, вздрогнув, взвился на дыбы.
   -- В энти года смелостью брали... Можно сказать, голыми руками... К примеру, едет нас человек с полсотни... проведаем, что в таком-то месте остановились беляки... Соберет нас в кучу Семен Михалыч, разжует, как и што, а ночью рванем, гикнем, и от кадетов одни клочья летят...
   Одервенелое небо, казалось, трескалось от жары. От жары и усталости туманилось в глазах.
   Гусь дремал... Обняв пулемет, он похрапывал, укачиваемый рессорной тачанкой.
   -- Аэроплан!
   Не сразу заметили хищную птицу, цепляющуюся длинными крыльями за парусиновые облака. И только когда послышалось ее сердитое урчанье, по колонне пронеслось:
   -- Два пулемета вперед!
   -- Приготовиться к маскировке от пулемета!
   -- А може, это свой, -- проворчал Гусь, вытирая заспанные глаза.
   -- Какой там к чорту свой... Не видишь, прем прямо в лоб!
   Аэроплан оказался польским. Горохом рассыпались красноармейцы по равнине, а выскочившие вперед пулеметы заплевали в небо.
   Самолет покрутился в стороне, сделал несколько кругов и полетел в наш тыл. Слышно было, как сзади нас взрывались бомбы: самолет напал на обозы, не причинив, как мы узнали после, никакого вреда.
   -- Вот тебе и поляки...
   -- Рано встревать начинают!
   -- Шикуют на французские денежки...
   -- Подожди, дошикуются... Не таких видали!
   

II

   Начались боевые дни...
   Каждое утро, как только стеганет по верхушкам деревьев первый солнечный луч, вылетали навстречу нам польские аэропланы, даря опасные гостинцы--бомбы. Рвались они с оглушительным диким воем, и гулкое эхо долго дрожало в воздухе. Лошади дергали поводья и, насторожив уши, учащенно топали.
   Чем ближе к фронту, тем чаще лес. Стоял он молчаливо-строгий и думал свою вечную думу. А нам это на руку -- без больших опасений располагались мы на привал. Дымили в лощинах походные кухни, трещал пол ногами валежник.
   Короткий отдых, и опять громыхают шашки, лязгают винтовки, снова поход--небывалый тысячеверстный поход Конармии.
   Неспокойно Приднепровье. Много толков пугливой птицей носится от избы к избе, от села к селу. Дряхлые старушки качают головами, крестясь:
   -- Ой, боже, що дэ воно будэ?
   Грызут тоска и злоба хлеборобов. Черным вороньем близко каркают польские паны, и оттого смолкли игривые напевы украинских песен, попряталась девичья юность, ушли в себя, замкнулись.
   -- Граждане, мы били врагов не менее сильных, чем поляки, -- строго бросал военком Стребков в разноцветную толпу, собравшуюся на митинг. -- Не нужно падать духом. Вместе с Красной армией, под руководством нашей партии, отразим шляхту!
   Напряженно слушали Стребкова крестьяне. Будто новые силы вливал плотный человек с закопченной трубкой в руке.
   -- Бачім, що свій чоловік, -- ухмыляясь, шептали мужики и тащили к себе на ночлег красноармейцев.
   Ободрилась, ожила деревенская улица. Где-то опять заливчато раздавалась песня. Загремела гармонь, раздался стук каблуков, хлопанье аплодирующих рук.
   Было легко и радостно.
   -- Должно быть, перед боями всегда так бывает, -- подумал я, засыпая.
   

III

   Где-то за горой тяжело вздыхали орудия.
   Мы приближались к фронту. Притихли бойцы, чутким ухом каждый определял дальность выстрелов, которые неслись из-за задумчиво строгого леса, над притихшими в зное полями.
   Развернулась дорога и зашмыгала по небольшим оврагам и лесным трущобам. Наш взвод выделили в разведку.
   Двинулись по незнакомым местам. Все время чудилось, что вот-вот выскочат поляки и застрекочат пулеметами.
   Все больше суживалась дорога. Гуськом, прислушиваясь к каждому шороху, серыми тенями пробирались мы.
   Вцепившись пальцами в чехол пулемета, Гусь пристально всматривался в низкорослый кустарник.
   Вечерело. Густые зеленоватые сумерки, как руки, обхватили нас со всех сторон. Лес шелестел густой закрывающей небо листвой, гудел мягким гулом морского прибоя.
   На широкой поляне разбросалось несколько пустых хат. Стояли они, наклонившись в разные стороны, будто собираясь убежать одна от другой, и выбитыми глазами-окнами уставились в землю. Высокой стеной окружил эти хаты лес и только вправо чуть-чуть раздвигался, образуя проход к белесому шоссе.
   На полянке мы решили заночевать.
   Перед рассветом Гусь проснулся. Было прохладно. Попрежнему глухо шелестел лес, и предрассветный ветер шаловливым мальчонкой бегал по его мохнатым вершинам. В стороне покашливал патруль, Гусь подошел к своей тачанке и, облокотившись на передок, задумался. В такие ночи любил он когда-то балагурить в "ночном". Собирал, бывало, десяток белоголовых мальчишек и, обгоняя друг друга, с визгом мчался в поле на брюхатых "саврасках". Серебром звенел детский смех по дороге, пьянил неуемные головы. Но детская радость мимолетна. На маленьком клочке земли трудно укараулить лошадей. Разбегутся они, непокорные, в высокую траву кулака-соседа, и тогда долго плюется хромой отец, проклиная крестьянскую долю.
   -- Тьфу, ты, прости господи... Живешь, как у дьявола на куличках. Ни тебе встать, ни повернуться...
   Наругается и закостыляет к кулаку...
   Крепко запали эти слова в юную душу мальчика, помнит и теперь их Гусь среди мерно похрапывающего бивака...
   В суровую зиму, когда бродяжный ветер рвал полы потрепанной поддевки, когда холодные руки снега обжигали крапивой лицо, -- хлопнул Гусь дверью и ушел из дома. На части разрывалось кипучее сердце, но отец, дрожащей рукой обнимая сына, твердил:
   -- Иди, так, значит, надо... Не век же спины гнуть... И Гусь ушел... в зиму, в холод, в пургу.
   Редко получал вести из дома. Доходили они неясные, оборванные, устаревшие. А когда невыносимо больно становилось на сердце, шел к своему пулемету Гусь, заботливо обшаривал его, словно ковыряясь в домашнем хозяйстве.
   Так и сейчас. Но не дошел Гусь.
   Со стороны шоссе почудился учащенный топот лошадей. Гусь вперил глаза в предрассветную синь.
   Топот приближался. Лопнул выстрел... за ним другой... третий...
   -- Поляки! -- крикнул часовой, давая тревожный сигнал.
   -- Тах-тах-тах,-- заработал вблизи пулемет, и смертельным ветром засвитали над головой пули.
   Быстро вскочили и приготовились бойцы. Гусь рванулся к тачанке, быстро вставил ленту, стиснул зубы, защелкал, свинцовой струей обдавая проход от шоссе.
   Вдруг пулемет смолк, словно прикусил язык.
   -- Испортился, гад! -- в отчаянии взревел Гусь и загремел коробом.
   Томительно долго тянулись минуты. Казалось, что поляки хватают за горло...
   -- Брешешь, сволочь, не успеешь, -- прохрипел Гусь, и снова затакал пулемет.
   Закружились в проходе поляки, встреченные свинцовым ливнем, смешались, повернули назад.
   Собравшийся взвод бросился вслед.
   Восток брызгал первыми каплями крови. Ярче вырисовывались очертания покосившихся изб и росистой поляны. От шоссе доносился удалявшийся конский топот, беспорядочный треск винтовок будоражил заспанное утро.
   Часть нашего взвода на рыси возвращалась назад.
   -- Если-б не Гусь, пропали-б не за понюх табаку, -- облегченно вздыхая, говорил командир.
   -- А куда он девался?
   -- Кто?
   -- Да Гусь-то?
   Сжалось сердце, оглянулся я, увидел... Остекляневшими глазами смотрел Гусь в глубокое небо. По лицу разбросались темно-алые пятна. Около уха еще сочилась кровь.
   -- Убит, -- опустив голову, ответил я. Холодная петля сжала горло.
   Обнажил голову командир, за ним бойцы.
   А затем опять поход, и другой занял место на тачанке, на которой привыкли мы видеть Михаила Филипповича Гуся.
   

IV

   Первые попытки наших частей сбить поляков не увенчались успехом. Глубоко зарывшись в землю, поляки не подпускали близко к себе.
   -- Нужно выковырнуть, -- сказал в своем докладе на партийном собрании военком т. Стребков. А когда он кончил, вышел беспартийный боец т. Солдатов и, помипутно одергивая коричневую заплатанную во многих местах рубаху, заговорил:
   -- По-моему, тут рассусоливать нечего. Не гулять мы сюда приехали, а воевать. Выступать надо... вот што...
   И робко отошел в сторону.
   Вечером мы выступили из местечка. На стыке дорог остановились. Части стягивались.
   Видно было, что намечалось большое дело. Полк притих, как в засаде. Черное покрывало ночи медленно окутывало нас своими плотными краями. В эту ночь предстояла большая работа, об этом думал каждый.
   -- Не разговаривать!
   -- Не курить!
   Мы тронулись по обочине дороги. Сковывало гробовое молчание, даже лошади, эти верные сподвижники боев и походов, как бы чувствуя надвигающуюся грозу, ступали плавно, почти бесшумно.
   -- Эх, хоть бы скорей!
   И рука судорожно хваталась за эфес шашки.
   Наш полк выделился в отдельную группу и у опушки леса спешился. В его задачу входило -- замаскировавшись, выжидать, а в решающий момент ударить во фронт противника и сбросить его в реку.
   Бойцы готовились. Солдатов возился с пулеметом. Вдруг ввысь взметнулась ракета, будто золотом выстрелив в небо, и защелкали пулеметы.
   -- Ну, началось!
   Мы сели на лошадей и, вздрагивая, стояли в суровом молчании.
   Светало...
   За косогором, что чуть виднелся впереди нас, раздался орудийный залп. Огненным заревом на две половины располосовалось темно-синее небо. Сзади нас грохнуло три шрапнельных взрыва.
   Через минуту началась оглушительная, все возрастающая трескотня. Словно на состязании, с обеих сторон, мгновенно взблескивая, прорезали воздух снаряды, взвизгивали пули. Казалось, весь мир разрывался в клочья.
   Недалеко стегнуло ухо разноголосое: у-р-р-а!
   -- Шашки к бою! В атаку! Арш, -- выкрикнул командир и блеснул поднятым клинком.
   Рванулись кони...
   -- У-р-р-а-а-а!
   Облако пыли взвилось над нами. Задыхаясь от встречного ветра и собственного волненья, с диким ревом летели мы вперед. Страха не было. В этом неудержимом стремлении замирало смутное сознанье, и взамен его клокотали, потрясая грудную клетку, злоба и ненависть.
   Дружными залпами встретили нас чернеющие окопы, но пули свистали, почти не задевая.
   Только один раз мелькнула перед глазами тень падающего с лошади человека.
   -- Не командир ли? -- молнией ударило в мозг.
   -- Бросай оружие или... смерть, -- рявкнул военком Стребков, и мнилось, что, как всегда, он попыхивает закопченной трубкой.
   Дрогнула цепь поляков, побежала, спотыкаясь, падая, бросая винтовки. Наткнувшись на реку, остановились.
   -- Сдаюсь, пан!
   -- Ваш, пан!
   Лошади в мыле, как в снегу, но остановка гибельна. На противоположном берегу группировались остатки поляков и залпами брызгали в нас.
   -- За мной, товарищи! -- крикнул военком и первый бросился в воду. Его серая кобылица послушно окунулась в воду и поплыла. Мы кинулись вслед.
   Пули булькали в воду, и от их падения на поверхности реки росли и ширились большие круги.
   Вдруг серая кобылица взвилась и грузно бухнулась в воду. Выскочил из седла военком и, подняв над головой клинок, поплыл вниз по течению. До берега оставалось сажени две. Захлебываясь, Стребков боролся со стихией, наконец, схватился за свисавшие к воде корни деревьев. Упал на берег, быстро вскочил, прохрипев:
   -- Скорей!
   Мы летели дальше.
   Реже и реже выстрелы, остатки белополяков валились, как снопы. Многие сдавались в плен.
   Мы перешли в шаг.
   Тяжело дышали лошади и дрожали в ногах.
   Стало совсем светло.
   Затрубил сбор...
   С'езжались мы потные, покрасневшие, рукавами рубашек вытирая лица. Без фуражки, мокрый, с всклокоченными волосами, военком опрашивал около берега пленных, среди которых оказалось пять офицеров.
   Собирался полк, но не было его любимого командира.
   После узнали, что его подобрал по дороге Солдатов и увез на перевязочный пункт. Две пули застряли в груди...
   Раскаленным шаром выплыло солнце... Улыбнулся день... Вместе с ним улыбнулись и мы.
   -- Песню, товарищи, песню! -- прокричал военком Стребков, сообщив нам весть об оставлении поляками Киева.
   -- Прорыв удался!
   В тыл противника двинулась Конармия.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru