Введенский Иринарх Иванович
Об Особенностях Языка Русского и об отношении его к языкам западно-европейским. Сочинение профессора Константина Зеленецкого

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Объ Особенностяхъ Языка Русскаго и объ отношеніи его къ языкамъ западно-европейскимъ. Сочиненіе профессора Константина Зеленецкаго. Одесса. 1818.
   Господинъ профессоръ Константинъ Зеленецкій, по своему образу мыслей и по методѣ, принятой имъ для выраженія этихъ мыслей, принадлежитъ къ числу тѣхъ не весьма-рѣдкихъ писателей, для которыхъ, по-видимому, вовсе не существуютъ обстоятельства, объусловливающія развитіе и характеръ умственной дѣятельности въ извѣстную эпоху и у извѣстнаго народа. Писатели этого рода стоятъ выше всякаго времени и мѣста и одинаково могутъ быть названы современниками сколько своихъ праотцевъ, скончавшихся въ мирѣ послѣ треволненій жизненной дѣятельности, столько же и самыхъ отдаленныхъ потомковъ, еще не призванныхъ къ бытію. Въ прошломъ мѣсяцѣ, мы имѣли честь рекомендовать своимъ читателямъ "Альціону" господина Зеленецкаго, его учено-литературный сборникъ изъ пятидесяти страницъ разгонистой печати -- и читатели видѣли, что авторъ "Альціоны", какъ выходило по нашимъ догадкамъ -- уже маститый старецъ, возобновляющій въ своей душѣ воспоминанія временъ давно-минувшихъ, такія воспоминанія, которыя никогда не имѣли опредѣленнаго значенія. Но вотъ, въ настоящей брошюрѣ, этотъ старецъ вдругъ помолодѣлъ на цѣлое столѣтіе, и, возрождаясь какъ Фениксъ изъ собственнаго пепла, представляется пылкимъ юношей, исполненнымъ жизни и силы. Уже не классицизмъ занимаетъ его и не романтизмъ, а такой предметъ, за который, мы увѣрены, возьмется въ настоящее время не кто другой, какъ пылкій юноша, едва достигшій той счастливой поры своего возраста, когда самыя восторженныя, фантастическія, дикія мечты становятся близкими къ дѣйствительности.
   Русскій языкъ, по своему происхожденію и составу, принадлежитъ къ системѣ языковъ индо-европейскихъ. Опредѣлить его особенности въ лексическомъ и грамматическомъ отношеніяхъ -- значитъ показать прежде всего его существенныя свойства, какими онъ отличается отъ своего корня, то-есть, отъ языка санскритскаго. Послѣ этого сличенія языка съ его первообразнымъ корнемъ откроется, само-собою, то мѣсто, какое онъ занимаетъ въ ряду другихъ языковъ, имѣющихъ съ нимъ общее происхожденіе. Извѣстно, однакожь, что эта трудная Филологическая рабога у насъ еще не начата, да и не можетъ быть начата за отсутствіемъ исторической грамматики, которая должна составлять первое звѣно въ цѣпи философскихъ изслѣдованій. Г. Павскій, въ своихъ "Филологическихъ Наблюденіяхъ", первый старался опредѣлить отношеніе русскаго языка къ санскритскому; но его опытъ оказался неудовлетворителенъ именно потому, что онъ сравнивалъ съ санскритскимъ современный русскій языкъ, не обращая вниманія на его историческое развитіе. Всѣ положенія и выводы, за отсутствіемъ этой предварительной работы, будутъ имѣть характеръ произвольныхъ толкованій, неоснованныхъ на твердомъ началѣ. При такомъ состояніи нашей филологіи, судить объ отношеніи русскаго языка къ другимъ, европейскимъ или азіатскимъ, значить то же, что сравнивать предметъ, намъ неизвѣстный, съ другими сколько же неизвѣстными предметами -- и вотъ почему, какъ мы сказали, надобно имѣть особую самоувѣренность пылкихъ юношескихъ лѣтъ, чтобъ написать брошюру, которой заглавіе мы выставили.
   Между-тѣмъ, г. Константинъ Зеленецкій не первый въ русской литературѣ разсуждаетъ объ этомъ предметѣ. Въ рѣдкомъ опытѣ по теоріи словесности, или по исторіи русской литературы не встрѣтите особаго параграфа, гдѣ дѣло идетъ именно о свойствахъ русскаго языка и объ отношеніи его къ языкамъ европейскимъ, древнимъ и новымъ. Гг. Глаголевъ, Гречъ и Шевыревъ толковали объ этомъ смѣлѣе и рѣшительнѣе другихъ; но всѣ ихъ изслѣдованія, вмѣстѣ взятыя, нисколько неуяснили дѣла, и вопросъ о свойствахъ русскаго языка остается въ такомъ же положеніи, въ какомъ еще былъ при Ломоносовѣ.
   Знакомые съ г. Зеленецкимъ по его диссертаціи о церковно-славянскомъ языкѣ и по его "Альціонѣ", мы, раскрывъ его брошюру, заранѣе были увѣрены, что онъ только повторитъ въ ней изслѣдованія своихъ предшественниковъ, придавъ имъ, однакожь, систематическій видъ и обставивъ доказательствами главную идею, принятую за основаніе разсужденія; но, къ величайшему удивленію, и эта слишкомъ скромная надежда отнюдь не сбылась такъ, какъ мы ожидали. Г. Зеленецкій точно какъ-будто повторяетъ изслѣдованія своихъ предшественниковъ; но въ диссертаціи его нѣтъ никакого плана, никакой системы, никакой послѣдовательности -- ничего нѣтъ, кромѣ общихъ мѣстъ, пышныхъ фразъ и пустыхъ отвлеченностей съ притязаніями на глубокомысліе философа, совершенно-знакомаго съ своимъ предметомъ. Говорится здѣсь о философіи языка и о мудрости, о національности и подражаніи, объ идеяхъ, усвоенныхъ такимъ-то и такимъ-то народомъ, о патріотизмѣ и славѣ -- о многомъ говорится, даже объ особенностяхъ русскаго языка, но такъ, что одна мысль никакъ не слѣдуетъ изъ другой, и озадаченный рецензентъ приходитъ въ отчаяніе, не зная, что опровергать или защищать въ этомъ литературномъ призракѣ, лишенномъ всякаго содержанія. Если бы подобная брошюра явилась въ свѣтъ безъ имени автора, мы не обратили бы на нее никакого вниманія въ томъ предположеніи, что это первый, весьма-неудачный опытъ новичка въ литературномъ дѣлѣ; но г. Зеленецкій не новичокъ, и его имя пользуется нѣкоторымъ авторитетомъ. Такъ или иначе, мы должны отдать нашимъ читателямъ отчетъ въ этомъ новомъ его произведеніи...
   Начинается она такимъ образомъ:
   
   "Отъ благосклонности вашей (,) Мм. Гг., жду одобренія въ настоящемъ случаѣ (,) при бѣгломъ разсмотрѣніи особенностей отечественнаго языка нашего, не смотря на все превосходство и величіе самаго дѣла."
   
   Благосклонный читатель прежде всего видитъ, что этой фразѣ присвоена какая-то странная, совершенно-оригинальная конструкція -- вѣроятно, изобрѣтенная самимъ г. Зеленецкимъ. Во всѣхъ новыхъ языкахъ, при постройкѣ предложенія, на первомъ мѣстѣ ставится подлежащее, потомъ связка, а затѣмъ сказуемое. Дополнительныя и опредѣлительныя части непосредственно примыкаютъ къ словамъ, которыхъ смыслъ нужно пополнить или опредѣлить. На этомъ основаніи, г. Зеленецкій, чтобъ быть понятнымъ, долженъ былъ построить свою фразу такимъ образомъ: "Въ настоящемъ случаѣ. мм. гг., при бѣгломъ размотрѣніи особенностей отечественнаго языка, я ожидаю (а не жду) одобренія отъ вашей благосклонности". Это по-крайней-мѣрѣ ясно, и читатель съ перваго взгляда видитъ, что ораторъ сочиняетъ приступъ своей рѣчи по правиламъ древнихъ риторовъ, которые совѣтовали прежде всего заискивать благосклонность своего слушателя, чтобы сдѣлать его внимательнымъ и послушнымъ, attentum el docilem. Но мы перестроили только первую часть выписанной фразы и недоумѣваемъ, какъ сладить съ ея послѣднимъ предложеніемъ: не смотря на превосходство "величіе самаго дѣла. Что это значитъ? Г. Зеленецкій ожидаетъ отъ своихъ слушателей благосклонности, несмотря на превосходство и величіе самаго дѣла? О какомъ же дѣлѣ идетъ здѣсь рѣчь? Не-уже-ли это дѣло-самый трудъ г. Зеленецкаго, проникнутый превосходствомъ и величіемъ? И неуже-ли онъ, обращаясь къ своимъ слушателямъ, хотѣлъ начать свою рѣчь такимъ образомъ: "Несмотря на то, мм. гг., что литературный трудъ мой, предлагаемый теперь вашему вниманію, великъ, превосходенъ и важенъ самъ-по-себѣ, и, слѣдовательно, заслуживаетъ полное ваше одобреніе, тѣмъ не менѣе, однакожь, я, въ настоящемъ случаѣ, ожидаю этого одобренія отъ вашей благосклонности"?.. Сомнительно, чтобъ ораторъ точно имѣлъ въ виду подобную мысль, хотя она прежде всего бросается въ глаза его слушателю -- сомнительно, потому-что г. Зеленецкій весьма-недавно самъ написалъ исторію реторики, и вѣроятно очень-хорошо помнитъ, что древніе риторы строго запрещали самовосхваленіе, особенно tironibus eloquenliae. Остается, стало быть, допустить единственное предположеніе, что подъ "самымъ дѣломъ" ораторъ разумѣетъ самый предметъ, о которомъ онъ хочетъ говорить, то-есть, особенности русскаго языка. Въ такомъ случаѣ, ему слѣдовало выразиться вотъ какъ: "Предметъ, о которомъ хочу я разсуждать, мм. гг., великъ, превосходенъ и важенъ самъ-по-себѣ; тѣмъ не менѣе, однакожь, при бѣгломъ его разсмотрѣніи, я ожидаю въ настоящемъ случаѣ одобренія отъ вашей благосклонности". Выражаясь такимъ образомъ, ораторъ не былъ бы по-крайней-мѣрѣ въ разладѣ съ русскою грамматикой, и вѣроятно нашлись бы читатели или слушатели, которыё, по неизреченной благосклонности, простили бы ему отсутствіе логической связи между этими двумя мыслями. Но рецензентъ, при всемъ желаніи, не имѣетъ никакого права на такую благосклонность, и мы обязаны замѣтить, что въ этой фразѣ дѣйствительно нѣтъ логики. Изъ того, что предметъ оратора превосходенъ и великъ, какъ слѣдуетъ, что слушатели должны быть къ нему благосклонны? какое можетъ быть отношеніе между важностью предмета и благосклонностью слушателей? Совсѣмъ напротивъ: чѣмъ важнѣе предметъ, о которомъ говоритъ ораторъ, тѣмъ взыскательнѣе должны быть слушатели, особенно, когда, этотъ предметъ, превосходный, и великій, разсматривается бѣгло...
   Между-тѣмъ, озадачивъ своихъ слушателей этой высокопарной фразой, построенной по законамъ фантастической грамматики и химерической логики, ораторъ продолжаетъ:
   
   "Другіе предметы знанія, составляя исключительное достояніе людей, посвященныхъ въ ихъ таинства, подлежатъ суду общественному въ меньшей мѣрѣ. Напротивъ (,) языкъ народный есть достояніе каждаго (,) и говоритъ-самъ за себя,"
   
   Итакъ, не выразившись ясно ни о какомъ предметѣ, ораторъ смѣло противопоставляетъ ему всѣ другіе предметы и заставляетъ вѣрить своихъ слушателей, во-первыхъ, въ то, что эти всѣ другіе предметы составляютъ исключительное достояніе спеціалистовъ; во-вторыхъ, что они подлежатъ суду общественному въ меньшей мѣрѣ. Путаница непостижимая! Не-ужели въ-самомъ-дѣлѣ серьёзно думаетъ г. Зеленецкій, что всѣ предметы знанія, за исключеніемъ одного, доступны только для спеціалистовъ? Стало-быть, самъ онъ, спеціально занимаясь русскимъ языкомъ, не имѣетъ ни малѣйшаго понятія о другихъ отрасляхъ человѣческаго знанія? Пусть, однакожь, будетъ онъ правъ, и мы на минуту согласимся съ нимъ, что публика, образованная и необразованная, не имѣетъ рѣшительно никакихъ свѣдѣній и не можетъ ихъ пріобрѣсти, такъ-какъ эти свѣдѣнія составляютъ исключительную принадлежность спеціалистовъ. Изъ этого, конечно, логически слѣдуетъ заключеніе, что публика не можетъ и судить о предметахъ, которыхъ не знаетъ. Но авторъ совсѣмъ не дѣлаетъ этого заключенія: онъ говоритъ, напротивъ, что всѣ эти неизвѣстные для публики предметы подлежатъ суду общественному въ меньшей мѣрѣ. Продолжая далѣе слѣдовать за его мыслью, вы неизбѣжно ожидаете другаго, противоположнаго заключенія, что особенности русскаго языка извѣстны всѣмъ и каждому, и потому каждый можетъ судить о нихъ. Но сметливый ораторъ, повидимому, понялъ несообразность такого вывода, и потому увернулся отъ своихъ слушателей такой фразой: "языки народный говоритъ самъ за себя". Но что и какъ языкъ народный говоритъ самъ за себя, и какимъ образомъ эта сентенція связывается съ предъидущими -- все это прикрыто таинственнымъ мракомъ неизвѣстности. Затѣмъ ораторъ продолжаетъ:
   
   "Сомнѣніе (?), которое въ другомъ случаѣ (?) могло*бы пройти незамѣтно, здѣсь (?) выказывается невольно и готово поколебать въ основаніи всякое положеніе сколько нибудь невѣрное."
   
   Ораторъ, какъ видите, хитритъ и здѣсь, такъ, однакожь, что мысль его довольно-ясна. Онъ хочетъ сказать: "ошибка въ другихъ отрасляхъ знанія можетъ пройдти незамѣтно для публики, между-тѣмъ, какъ ошибка въ изслѣдованіи о свойствахъ языка бросится въ глаза каждому". Итакъ, если какой-нибудь статистикъ, говоря о Россіи, скажетъ, что народонаселеніе этого государства простирается до тысячи мильйоновъ, ошибки этой не замѣтитъ никто, между-тѣмъ, какъ всякій сейчасъ же увидитъ заблужденія оратора, неправильно разсуждающаго объ особенностяхъ русскаго языка! Это ли было у васъ на умѣ, г. Зеленецкій? Разумѣется, это; но вы сами испугались чудовищнаго заключенія, и, чтобъ увернуться отъ него, дали вашей фразѣ такой оборотъ, при которомъ она не имѣетъ никакого значенія. Потомъ вы продолжаете:
   
   "Языкъ русскій въ особенности свѣтелъ самъ по себѣ (,) и могучъ до того, что, перенося, въ свою сферу предметы самые отвлеченные, запечатлѣваетъ ихъ чертами рѣзкими, осязательно-понятными для ума."
   
   О свѣтлости русскаго языка, вѣроятно, говорится здѣсь для того, что въ немъ-то особенно, по мнѣнію автора, понятна всякая ошибка, сдѣланная въ изслѣдованіи о его законахъ; но почему русскій языкъ особенно свѣтелъ въ этомъ отношеніи, и почему онъ особенно могучъ въ сравненіи съ другими языками -- это опять прикрыто глубокимъ мракомъ неизвѣстности.
   Послѣдней фразой, которую мы выписали, оканчивается вступленіе г. Зеленецкаго. Затѣмъ начинается самая диссертація, въ которой читатель буквально не найдетъ двухъ мыслей, логически между собою связанныхъ. и если бы мы рѣшились разбирать ее подробно, наша статья была бы вдесятеро больше брошюры "Объ Особенностяхъ Русскаго Языка". Да и зачѣмъ разбирать писателя, у котораго ничего нѣтъ, кромѣ громкихъ фразъ. Пропустимъ все, что толкуетъ ораторъ "о глубочайшихъ нѣдрахъ организма нашею и о голосѣ самаго духа", пропустимъ также туманное голословіе о народности, и перейдемъ вмѣстѣ съ нимъ, какъ онъ выражается, "въ поле филологіи". И здѣсь, на этомъ полѣ, сначала тернія и волчцы туманной отвлеченности... Но вотъ, кажется, мы вышли на торную дорогу. Ораторъ, судитъ наконецъ объ особенностяхъ русскаго языка:
   
   "Русскій языкъ (говоритъ г. Зеленецкій) пользуется совершенно свободнымъ расположеніемъ словъ въ рѣчи, такъ что они (т. е. слова) могутъ слѣдить за движеніями ума и мыслію писателя, такъ сказать, по ея пятамъ (!), переставляясь и уклоняясь соотвѣтственно всѣмъ ея изгибамъ и уклоненіямъ. Особенности этой не имѣли языки Д(д)ревніе, не имѣютъ и многіе изъ новѣйшихъ, какъ на примѣръ французскій. Нѣмецкому она свойственна въ мѣрѣ болѣе ограниченной, нежели русскому."
   
   Во всѣхъ возможныхъ языкахъ, въ древнихъ и новыхъ, слова выражаютъ мысли и слѣдуютъ, въ своемъ расположеніи, по пятамъ ихъ-если только мысль имѣетъ пятки. Слѣдовательно, совершенно свободное расположеніе словъ въ рѣчи есть свойство всѣхъ языковъ и отнюдь не составляетъ исключительной особенности только русскаго. Если же г. Зеленецкій подъ совершенно-свободнымъ расположеніемъ разумѣетъ произволъ, по которому слова безразлично могутъ ставиться на томъ или на другомъ мѣстѣ, не подчиняясь никакимъ законамъ -- то такого произвола не имѣетъ ни одинъ языкъ въ мірѣ, не имѣетъ и русскій. Если справедливо, что человѣкъ мыслитъ по извѣстнымъ законамъ, то не менѣе справедливо и то, что слова, соотвѣтствующія этимъ мыслямъ, должны, въ своемъ расположеніи, подчиняться тѣмъ же самымъ законамъ. А если въ русской литературѣ есть писатели, которые ставятъ въ своей рѣчи большую часть словъ наобумъ, какъ ни попало -- это значитъ, что такіе писатели незнакомы съ правилами грамматики и логики. Странная фраза, какою, на-примѣръ, г. Зеленецкій началъ свою диссертацію, будетъ такою же странною во всѣхъ языкахъ, если перевести ее близко къ оригиналу. Правда, однакожъ, въ русскомъ языкѣ такая странность не такъ замѣтна, какъ въ другихъ европейскихъ, и вообще нерѣдко въ нашихъ писателяхъ приходится встрѣчать нѣкоторый произволъ при размѣщеніи словъ; но всѣ эти явленія обнаруживаютъ только молодость нашего языка, неуспѣвшаго еще основать свою конструкцію на твердыхъ началахъ. Это въ свое время понималъ еще Карамзинъ, и удивительно, какъ не понимаетъ этого г. Зеленецкій. Но еще удивительнѣе, какъ онъ не замѣчаетъ самаго осязательнаго противорѣчія между своими положеніями, изъ которыхъ одно непремѣнно уничтожается другимъ. Сказавъ о совершенной свободѣ въ расположеніи словъ русскаго языка, онъ тотчасъ же прибавляетъ:
   
   "При этой свободѣ однако жъ есть нѣкоторыя правила -- законами ихъ назвать нельзя (почему же?) -- соблюденіе которыхъ, за исключеніемъ особыхъ случаевъ, предпочтительно."
   
   Что жь это такое, г. Зеленецкій? Если въ русскомъ языкѣ, какъ и во всѣхъ другихъ, есть правила при расположеніи словъ, то какъ же вы со вмѣщаете съ этими правилами то совершенно-свободное расположеніе, о которомъ только-что говорили? Но эти правила вамъ неугодно называть законами: почему же? Это опять прикрыто мистическимъ мракомъ неизвѣстности. Одно изъ двухъ: или эти правила имѣютъ обязательную силу -- и въ такомъ случаѣ они то же, что законы, и слѣдовать имъ необходимо (а не предпочтительно); или они не имѣютъ обязательной силы, и въ такомъ случаѣ вы не должны называть ихъ правилами. Нѣтъ, г. Зеленецкій, бы путаетесь на каждомъ шагу.
   Не открывъ такимъ-образомъ еще ни одной особенности въ русскомъ языкѣ, ораторъ продолжаетъ:
   
   "Наконецъ третье (уже!!!) свойство языка русскаго состоитъ въ томъ, что конечно ни одинъ изъ языковъ современной Европы не владѣетъ съ такою силою и гибкостію какъ онъ, рѣчью равно neріодическою, какъ и отрывистою. Нѣмецкій склоненъ болѣе къ періодамъ, къ этой совокупной формѣ выраженія, которая смыкается сама по себѣ (!), сосредоточивается въ своей сложности (часъ-отъ-часу не легче!!) подобно тому (,) какъ и мышленіе германское (,) и философія и наука Нѣмцевъ есть особый, отвлеченный міръ, хотя вѣрный дѣйствительности, по уносящій ее въ область умозрѣнія и перестра(о)ивающій ее тамъ со своей особной теоретической точки зрѣнія. Французскій не ловко (неловко) укладывается въ періоды и форму предложенія предпочитаетъ формѣ періода. Языки Д(д)ревле-классическіе рѣшительно (будто-бы?) болѣе склонны къ рѣчи періодической. Только русскій, разумѣется по нуждѣ и надобности, съ равной свободою употребляетъ то ту, то другую форму выраженія. Потому-то рѣчь его есть "соразмѣрная" по преимуществу".
   
   Въ этихъ туманныхъ фразахъ идетъ, кажется, рѣчь о томъ, что русскій языкъ, одинъ только между европейскими, съ одинаковой свободой можетъ употреблять и длинные и короткіе періоды. Нѣтъ, г. Зеленецкій, и это не такъ! Длинные періоды, загроможденные разнообразными предложеніями, вообще затемняютъ и запутываютъ мысль, и потому не могутъ быть терпимы ни въ какомъ языкѣ, въ русскомъ по преимуществу. Лучшіе европейскіе писатели, древніе и новые, никогда не прибѣгали къ этой, такъ-называемой, періодической рѣчи. Языкъ Геродота, Ксенофонта, Платона, такъ же, какъ Тацита, Квинтиліана и другихъ первостепенныхъ греческихъ и римскихъ писателей, удовлетворяетъ всѣмъ условіямъ изящества, именно потому, что всѣ они тщательно избѣгали длинной періодической рѣчи. Языкъ латинскій среднихъ вѣковъ, преимущественно дипломатическій, дѣйствительно отличался длинными-предлинными періодами, иногда въ цѣлую страницу и болѣе; но потому-то этотъ варварскій языкъ и былъ до чрезвычайности напыщенъ и тяжелъ. Большая часть нѣмецкихъ писателей восьмнадцатаго вѣка и даже нѣкоторые девятнадцатаго -- любили употреблять эту періодическую рѣчь; но вы должны знать, что сами Нѣмцы въ настоящее время строго осуждаютъ слогъ этихъ писателей. Припомните объ этомъ превосходное сочиненіе Мундта: "Die Kunst der deutschen Prosa". Русскіе писатели восьмнадцатаго вѣка также употребляли всегда предлинные періоды, и потому нѣкоторыхъ изъ нихъ можно читать не иначе, какъ съ величайшимъ трудомъ. Фонвизинъ первый отсталъ отъ ломоносовской школы, отличавшейся этой длиннотою; но Карамзинъ, какъ вы знаете, совсѣмъ перестроилъ русскій синтаксисъ, и послѣ него только тѣ писатели употребляли и могутъ употреблять теперь длинные періоды, которые отличались и отличаются совершеннѣйшимъ безвкусіемъ. Если взять въ разсчетъ, что русскія слова по-большой-части очень-длинны, такъ-что нѣкоторыя состоятъ изъ десяти и болѣе слоговъ, если къ этому прибавить еще, что у насъ есть неловкое мѣстоименіе "который", то немудрено понять, почему длиннота періодовъ не можетъ быть терпима въ русскомъ языкѣ гораздо-болѣе, чѣмъ, напримѣръ, во французскомъ или англійскомъ, гдѣ слова рѣдко, по своему объему, переходятъ за три слога. Итакъ, напрасно доказывать, будто-бы къ числу особенностей русскаго языка относится равномѣрно законное употребленіе періодической и отрывистой рѣчи.
   Выставивъ на показъ три особенности въ русскомъ языкѣ, авторъ начинаетъ выражаться афоризмами въ родѣ тѣхъ, какими начата его рѣчь. Такъ, напримѣръ, узнаёмъ мы, что "сходство винительнаго падежа съ именительнымъ и родительнымъ, очевидно (будто-бы) показываетъ, что языкъ нашъ живо проникается тою мыслію, которую выражаетъ". Нѣтъ нужды, что отсюда ровно ничего не слѣдуетъ: это не мѣшаетъ господину Зеленецкому сообщить своимъ слушателямъ весьма-пріятную новость, что будто въ русскомъ языкѣ, наперекоръ всѣмъ западно-европейскимъ, есть "причастія будущаго времени, каковы: скажущій, сдѣлающій, призовущій, напишущій, придущій и проч. Ихъ не употребляютъ, но они есть, заключаетъ господинъ Зеленецкій!... Это все равно, если бы естествоиспытатель, описывая русскую природу, сказалъ:" апельсины и ананасы разводятся въ величайшемъ множествѣ на всемъ пространствѣ отъ Одессы до Камчатки: ихъ не сѣютъ и они не растутъ, но все-таки они есть". Отъискавъ эти несуществующія причастія, авторъ ставитъ съ ними въ параллель глаголы". происхаживать, схаживать, всхаживатъ, которыхъ, однакожь, совсѣмъ нѣтъ, говоритъ г. Зеленецкій, потому "нѣтъ, что дѣйствіе, которое они могли бы собою означать, слишкомъ условно". Послѣ этого, авторъ приходитъ въ изумленіе отъ великаго изобилія словъ въ русскомъ языкѣ, которыя относятся къ міру нравственному, каковы благо и благость; доброта и добродѣтель; честь и доблесть; смиренномудріе и цѣломудріе, дружба, дружество и пріязнь; родство и свойство; чествованіе, уваженіе и почтеніе; хитрость, коварство и вѣроломство; измѣна и предательство; обманъ и поддѣваніе: зло и нечестіе; развратъ и распутство; упрекъ, укоръ и укоризна; недоумѣніе, сомнѣніе, недовѣріе и другія" -- вѣроятно такая, болтовня, нелѣпица, чепуха, ахинея, безсмыслица, околёсица, путаница, вздоръ...
   Затѣмъ, какъ и слѣдуетъ, г. Зеленецкій дѣлаетъ сильный упрекъ легкомысленнымъ писателямъ, которые безъ всякой нужды употребляютъ иностранныя слова, какъ-скоро ихъ можно замѣнить своими отечественными. "Юморъ и юмористъ", по его мнѣнію, въ совершенствѣ замѣняются словами:"труна и трунило", "идея-тоже, что помыслъ, цивилизація-тоже, что гражданственность и образованность". Впрочемъ, думаетъ г. Зеленецкій, принятіе всѣхъ этихъ словъ нисколько не унизительно для народнаго самолюбія -- потому не унизительно, что они не относятся къ первымъ и необходимымъ движеніямъ ума и сердца.
   Г. Зеленецкій бросаетъ въ заключеніе бѣглый взглядъ на "Полное Собраніе Законовъ" и, сказавъ пару словъ объ академическомъ словарѣ оканчиваетъ свою рѣчь объ особенностяхъ русскаго языка и объ отношеніи его къ языкамъ западноевропейскимъ.

"Отечественныя Записки", No 10, 1848

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru