Белые дома с колоннами в тенистой чаще деревьев; сонные, пахнущие тиной пруды с белыми силуэтами лебедей, бороздящих летнюю воду; старые нянюшки, снимающие пенки с варенья; жирные, обжорливые моськи, ворчащие от сахара и злости; девки-арапки, отгоняющие мух от спящей барыни; Митька-казачок, таскающий длинные чубуки для раскуривания гостям; мухи -- летающие, жужжащие, назойливые, кусающиеся, скучные, противные мухи, мухи, засиживающие окна, и стены, и книги, и всё; петухи, кричащие на задворках; мычащие коровы; блеющие овцы; бранящиеся хозяева-помещики; бабушки в чепцах, никому не нужные, штопающие чулки; старые лакеи; босоногие девки, сенные девушки; крепостные актрисы, живописцы, форейторы, музыканты, борзые псы, художники, карлики, крепостные астрономы. Внутри, в комнатах, -- чинные комфортабельные стулья и кресла, приветливые круглые столы, развалистые бесконечные диваны, хрипящие часы с ржавым басистым боем, и люстры, и подсвечники, и сонетки, и ширмы, и экраны, и трубки, трубки до бесконечности. И опять мухи -- сонные, злые, назойливые, липнущие, кусающие и засиживающие всё. Вот она, крепостная Россия прошлого, от которой остались только мухи и домашняя скотинка, старые нянюшки, хозяйская воркотня и быль и небылица о крепостной жизни, о роскоши, о красоте быта, о чудачестве дедушек и бабушек. Вот крепостная Россия обжорства и лени, добродушного послеобеденного мечтания, чесания пяток на ночь и игры на гитаре при луне. Вот страна "Евгения Онегина", потом "Мертвых душ", потом "Детства" и "Отрочества", потом "Оскудения" Сергия Атавы. Вот помещичья Россия от Петра Великого и до Царя-Освободителя, полтора века особой жизни, культуры, занесенной из чуждой страны, сделавшейся родной и опять чуждой. Старая повесть о самодурах-помещиках, засекающих крестьян, о тех же помещиках, в часы досуга занимающихся меценатством так же охотно, как ловлей зайцев и лисиц, как заказом вкусного обеда или поркой провинившихся девок. Странное дело, но в этой повести о прошлом какая-то особенная, может быть, только нам, одним, русским, понятная своеобразная прелесть; прелесть грубого лубка, чудо простонародной русской речи, сказка песен, пропетых в селе, ухарство русской пляски. Всё -- на фоне античных храмов с колоннами, увенчанными капителями ионического, дорического или коринфского ордеров. Пляска русских босоногих малашек и дунек в "Храме Любви", маскарад деревенских парней в костюмах богов и богинь древности. Или где-нибудь в Саратовской или Симбирской губернии -- девки-арапки с восточными опахалами на фоне снежных сугробов. Что может быть нелепее и забавнее, печальнее и умнее?
Русское самодурство, главный двигатель нашей культуры и главный тормоз ее, выразилось как нельзя ярче в быте помещичьей России. Безудержная фантазия доморощенных меценатов создала часто смешные, чудаческие затеи, часто курьезные пародии, но иногда и очаровательные, самобытные и тем более неожиданные волшебства.
Вся эта культура, весь этот быт, все это прошлое, столь близкое по времени, теперь с каждым годом, кажется, будто удаляется на несколько столетий. И как чужда, непонятна и далека казалась людям Екатерининского века быль их прадедов времен Алексея Михайловича, так навсегда безвозвратно ушел быт крепостной России, живший полтора столетия. И потому, быть может, нежно ласкает и манит нас старая повесть о дедушках и бабушках, об арапах и крепостных, о мебели красного дерева и о домах с колоннами на берегу сонных прудов?
В России никогда не было своей последовательной, наследственной культуры. Все созданное варягами, пришедшими княжить в Россию, было уничтожено татарским игом. Потом опять новая смешанная культура Востока и Запада, пышно расцветшая в царствование первых Романовых, была вырвана с корнем тем, кого потомство окрестило именем Великого Преобразователя России. И через полтора столетия помещичья крепостная культура, давшая столько нежных и красивых цветков искусства, сменилась опять новой, совсем другой жизнью, которая до сих пор еще не улеглась в определенное русло. Естественно, что и искусство, не имевшее предков, развивалось в России так же случайно, неожиданно и капризно. Но "крепостной период" в истории нашей живописи, и главным образом архитектуры и прикладного искусства, дал много весьма занимательного, характерного, а иногда даже и подлинно красивого. Конечно, не в смысле grand art [Высокое искусство (фр.) -- здесь и далее перевод редакции], но все же интимного, так ярко и цветисто рисующего дух и вкусы своего времени. А эта картина быта уже свидетельствует о том, как живо и жизненно запечатлевали художники в своих созданиях свои робкие мечты.
В этой массе среднего уровня, в бесконечном количестве любопытных и дорогих нам, но все же заурядных в смысле художественном помещичьих усадьбах, встречаются иногда и создания высокого мастерства. Понятно, это редкость. Только крупные помещики времени Екатерины, а главным образом ее фавориты, могли создать волшебные сказки из своих имений, не только не уступающих, но даже превосходящих грандиозными затеями то, что было сделано в эту же эпоху на Западе. Русские люди всегда были самодурами, а в искусстве самодурство не раз помогало им. Но, по странной насмешке судьбы, созданное столь быстро распалось еще быстрее.
Фантастические дворцы Потемкина, имения князя Зубова, дворец Завадовского, подмосковное Ноево Дмитриева-Мамонова, дворцы Елизаветинских любимцев Разумовских -- все погибло.
Разорены и обветшали торжественные дома с античными портиками, рухнули храмы в садах, а сами "вишневые сады" повырублены. Сожжены, сгнили, разбиты, растерзаны, раскрадены и распроданы бесчисленные богатства фаворитов русских императриц: картины и бронза, мебель и фарфор и тысячи других великолепий. По странной игре судьбы, любимцы государынь не оставили мужского потомства, дошедшего до нас. Вспомните Шувалова, Румянцева, Разумовских, Потемкина, Зорича, князя Зубова, Александра Ланского, Мамонова, Завадовского. А для них строили дворцы Ринальди и Деламот, Менелас и Кваренги; им дарились лучшие портреты государынь, присылались лучшие художники и служили сотни тысяч крепостных. Даже в фаворитизме у нас не сохранилось традиций.
Но не одна судьба зло подшучивала над Россией. Русские люди делали все возможное, чтобы исковеркать, уничтожить и затереть следы старой культуры. С преступной небрежностью, с нарочитой ленью и с усердным вандализмом несколько поколений свело на нет все, что создали их прадеды.
Ведь культурным было русское дворянство от Екатерины Великой и до освобождения крестьян, берегло и любило красоту жизни. А потомки надругались над тем немногим, о чем могли бы говорить с гордостью, и, Бог весть, придет ли день, когда снова об этом вспомнят?
Всюду в России: в южных губерниях, на севере и в центре -- можно наблюдать тот же развал старого, развал не только денежный, но развал культурный, невнимание и нелюбовь к тому, что должно украшать жизнь. Тогда как в Европе из рода в род много столетий переходят и хранятся имения и сокровища предков, в России наперечет несколько поместий, находящихся двести лет в одной семье. И нет ни одного примера дошедшей до нас целиком сохранившейся помещичьей усадьбы XVII века. Только в Покровском княгини Шаховской-Глебовой-Стрешневой часть дворца -- еще дореформенной Руси. Даже от Петра, от Анны Иоанновны, даже от Елизаветы дошли до нас жалкие остатки; нет имения, целиком сохранившегося с тех времен.
От Екатерины лучшее также погибло, и только эпоха Александра I еще ярко и жизненно глядит из усадеб дворянских гнезд. Но и тут Грузино Аракчеева -- полуразвалившееся, обкраденное, запущенное, с призраком убитой Настасьи и образом "обезьяны в мундире", засекающей крестьян...
Так, быть может, ничего и не осталось от волшебных чудачеств крепостной России; быть может, не стоит и говорить о том, что у нас есть?
Нет, еще стоит. Еще можно спасти дорогие остатки старины, сохранить и уберечь от окончательной гибели красивые воспоминания, плесневеющие в грязных деревнях, в провинциальной глуши отдаленных губерний. Еще стоит подумать, прежде чем рушить дома, прежде чем продавать скупщикам картины и предметы убранства. В России еще есть старое искусство, пока целы Дубровицы, Кузьминки, Архангельское, Останкино, Кусково, Петровское, Марьино, Ольгово, Белая Колпь, Быково, Покровское-Стрешнево, Полотняный Завод, Очкино, Диканька, Суханово, Андреевское, Воронцовка, Ивановское, Братцево, Никольское-Гагарино и Никольское-Урюпино, Большие Вязёмы, Дугино, Яготин, Каченовка, Корсун, Гомель, Отрада, Белая Церковь...
Усадьбы и их обитатели
При слове "усадьба" нам обыкновенно рисуется белокаменный дом Екатерининского или Александровского времени, тенистый сад, "храмы Любви и Дружбы", мебель карельской березы или красного дерева. Благодаря тому что все, сохранившееся до нас, редко насчитывает более ста -- ста пятидесяти лет, такое представление о русской усадьбе совершенно понятно. Но ведь и до Екатерины, и даже в дореформенной Руси была помещичья жизнь, были деревенские дома, обитаемые князьями и боярами.
На основании отрывочных сведений писцовых книг и любопытных описаний заезжих иностранцев можно в общих чертах нарисовать себе тип среднего помещика и дворянской усадьбы в XVI и XVII столетиях. Те представления о пышности и роскоши "боярской жизни", которые держатся у большинства, решительно ни на чем не основаны.
Земельная Россия в дореформенное время была по отношению к Западной Европе вроде того, что теперь Полинезия для России. И все путешественники, приезжавшие в Московию, описывают ее именно как диковинную варварскую страну. "Когда наблюдаешь русских в отношении их душевных качеств, нравов и образа жизни, -- пишет Олеарий, -- то их, без сомнения, не можешь не причислить к варварам" [1].
Естественно, как и у всех варваров, русский быт делился на две части: роскошную и прихотливую пышность наиболее знатных вельмож-горожан и грязную и почти убогую, скудную жизнь среднего дворянина.
В подмосковных дворцах Романовых царило великолепие. В Измайлове был чудесный дворец, "регулярный сад" с разными затеями; еще прихотливее был
Российский Вифлеем,
Коломенско село,
Которое на свет Петра произвело.
Недаром Симеон Полоцкий называл эти имения царей московских "восьмым чудом света, Соломоновою прекрасною палатою". Но бесконечно далеки от такой роскоши были дворянские усадьбы.
"Помещики XVI века, времен Грозного, жили бедно и неприхотливо. Богатейшие дети боярские выслуживались до придворных чинов, попадали в списки московских дворян, жильцов и т. д. Менее счастливые, всё беднея, опускались до владения 20 -- 10 десятинами, скоро исчезли в толпе вольных людей, казаков и однодворцев" [2].
Если богатому землевладельцу и удавалось выстроить более роскошные палаты, то почти всегда через несколько лет они погибали от огня. Страшные пожары уничтожали дотла деревянные постройки, а в старину дома, даже у очень богатых людей, строились из дерева. Флетчер, посетивший Россию в 1588 году, ужасается опустошениям, которые огонь каждый год производит в России. "Пожары там случаются очень часто, -- пишет он, -- и бывают очень страшны по причине сухости и смолы, заключающейся в дереве, которое, раз загоревшись, пылает подобно факелу, так что трудно бывает потушить огонь, пока все не сгорит" [3].
Вследствие этих причин, а главным образом отсутствия потребностей к роскоши и удобствам, русские люди в XVI и XVII веках жили очень просто и даже грязно. Об убранстве домов Олеарий говорит: "Мало видать оловянной и еще меньше серебряной посуды, -- разве чарки для водки и меду.
Не привыкли они также прилагать много труда к чистке и полировке посуды. Даже великокняжеские серебряные и оловянные сосуды, из которых угощали послов, были черные и противные на вид, точно кружки у некоторых ленивых хозяек, немытые в год или более того" [4].
Болотов в своих любопытных "Записках" рассказывает жизнь своих предков в царствование Михаила Федоровича [5]. На одном помещичьем дворе, в клетях и избах, жили семьи двух женатых братьев. На деревне у них было всего-навсего два крестьянских двора: один пустой, а в другом крестьянин с двумя племянниками, да в двух меньших дворах сидело по одному бобылю. На всю помещичью семью приходилось пять взрослых работников, и вполне естественно, что помещики жили чуть ли не впроголодь, работали в поле наравне со своими крестьянами.
Так было в варварской России XVII века, после эпохи Возрождения в Италии и накануне фееричного расцвета французского величия времен Короля -- Солнца!
Поразительная неурядица и отсутствие порядка были всегда характерны для русской жизни. В XVII веке крестьяне зачастую покидали помещиков, оставляя на произвол судьбы все имение и хозяйство. Даже богатые родовитые семьи разорялись благодаря этому и не могли совладать с крестьянами. В. Б. Шереметев жаловался царю Алексею Михайловичу: "Некто недруг мой внес в люди на Москве, что будто я, холоп твой, в неприятельских нечестивых руках в Крыме умер. И слыша то, холопы мои учинились непослушны сынишку моему, в домишку его объявилось от холопей воровство великое... И в деревнишках хлеб мой они покрали и мужичонков разогнали, а иных мужичонков моих раздали и распродали. Из нижегородских моих деревнишек человек мой, Войка, правил деньги, рублев по сороку и по пятидесяти, неведомо по каким варварским записям. Человек же мой Мишка Збоев... воровал, надругался над крестьянами, впрягал в сохи и на них пахал, и от сох крестьяне помирали. И такова поруганья над крестьянами и в нечестивой стороне бусурманского закону и злого народу не бывает" [6]. Так жаловался Шереметев, один из именитейших помещиков! Что же тогда происходило у средних и мелких землевладельцев? Они были всецело во власти грубой и безудержной толпы своих же рабов, которые, собираясь шайками, грабили помещиков.
"В августе месяце, когда убирают сено, из-за этих рабов крайне опасны дороги по сю сторону Москвы миль на двадцать, -- рассказывает Адам Олеарий в 1636 году, -- здесь у бояр имеются их сенокосы, и они сюда высылают эту свою дворню для работы. В этом месте имеется гора, откуда они могут издали видеть путешественников, тут многие ими были ограблены и даже убиты и зарыты в песок. Хотя и приносились жалобы на этих людей, но господа их, едва доставляющие им, чем покрыть тело, смотрели на эти дела сквозь пальцы" [7].
Понятно, что пожары и разбои уничтожали помещичьи дома: усадьбы сгорали через каждые два-три года, и гибла та незатейливая обстановка, которая составляла убранство сельских домов. О внешнем виде этих усадеб мы можем судить по рисунку времен Алексея Михайловича, находящемся в известном альбоме барона Мейерберга 1661 -- 1662 годов. Деревянный дом с покатыми крышами и узенькими окошками окружен простым деревянным забором. Во второй этаж ведет деревянная лесенка. Это средний тип "boi'aren Hof" [Боярский двор (нем.) [8]], зарисованный заезжим иностранцем.
О внутреннем устройстве дворянской усадьбы в последние годы XVII века и об их быте также встречаются сведения в записках иноземцев. В интереснейшем "Дневнике путешествия в Московию" Иоганна Корба находятся некоторые краткие указания о помещичьих домах и жизни их обитателей.
Недалеко от Можайска находилась в 1698 году усадьба. "Боярин Иванов, -- пишет Корб, -- владеет хорошо устроенным поместьем; есть там огород со многими грядами, насаженная роща с там и сям искусственно насыпанными горками. Довольно уютные комнаты соблазнили нас здесь пообедать" [9].
В дневнике того же И. Корба от 28 июля 1698 года записано: "Два дня тому назад князь Голицын просил господина посла, чтобы тот не поставил себе в труд посетить его поместье. По этой причине и желая показать, что он высоко ценит расположение этого князя, господин посол выехал туда на рассвете. Поместье называется "Дубровицы (Dobroviza). Оно отстоит от столицы на 30 верст, или шесть немецких миль. Мы добрались до места ко времени обеда. Сам князь, ожидая с господином архиепископом нашего приезда, осматривал все окрестности с колокольни церкви, роскошно выстроенной на княжеский счет. Церковь имеет вид короны и украшена снаружи многими каменными изваяньями, какие выделывают итальянские художники. По окончании обеда, приготовленного с большою роскошью, мы предались приятным разговорам в восхитительной беседке, выстроенной в прелестнейшем саду. Беседа затянулась до вечера, когда внимание гостей привлек к себе приготовленный нам там усердием слуг ужин" [10].
Это было уже при Петре Великом, когда многие бояре начали усваивать обычаи и вкусы культурных европейцев. Но все же и теперь, и еще долгие годы захолустная помещичья Россия жила по старым обычаям и в обстановке своих дедов. Можно смело сказать, что до царствования Анны Иоанновны, то есть до середины XVIII века, русская глухая провинция и деревня почти не изменились с конца XVI столетия, и сельский быт среднего помещика был таким же, как в дореформенной Руси.
По запискам Тимофея Болотова можно нарисовать себе в общих чертах обстановку домов у помещиков среднего достатка. "Усадьба широко раскидывалась по обеим сторонам деревенского проезда, по одну сторону -- барский двор, по другую -- овины, скирдник, конопляник и пруды. Дом стоял среди двора и отделял чистую переднюю половину от заднего двора. Одноэтажный, без фундамента, он вмещал очень мало жилых комнат; огромные по-старинному сени и кладовые занимали большую часть его. Передние и задние сени отделяли три жилых покоя от двух холодных кладовых; из передних дверь вела в переднюю же комнату, зал; самая большая из всех, эта комната была холодная, без топки, и в ней никогда не жили; ее тесовые стены и потолок почернели и закоптились от времени, что при маленьких окошечках придавало комнате мрачный вид; вдоль темных стен по-старинному тянулся стычной стол, покрытый ковром... Вторая, угольная комната была главным, почти единственным жильем хозяев; в ней было больше окон и свету, а огромная печь из разноцветных кафлей давала много тепла. Здесь опять сияло много образов; древний киот с мощами и неугасимой лампадой занимал передний угол. Несколько стульев и почерневший комод одни напоминали Европу. Здесь же стояла и кровать... Третья, меньшая комната имела много назначений; она сообщалась с задними сенями и служила одновременно девичьей, лакейской и детской" [11]. Вот и все. А если так жили зажиточные помещики, то что же делалось у более мелких? -- Их жизнь и обстановка были, вероятно, беднее и неуютнее теперешнего жилья богатого крестьянина. Впрочем, бывали и исключения, некоторые помещики жили более богато и даже украшали предметами роскоши свое жилье.
В одном деле Калужского губернского архива [12] сохранилось любопытное описание разгрома разбойниками имения помещика Домогацкого. Из этого дела видно, каков был обиход зажиточного дворянина и как много вещей погибло в России благодаря погромам и грабежам.
В списке вещей, награбленных разбойниками у Домогацкого, упоминаются: кружка серебряная, 12 серебряных стаканов обыкновенного размера, 3 стакана серебряных с крышками, 3 серебряных солонки, 24 серебряных чаши для вина, 5 золотых перстней с алмазами и яхонтами, серебряная вызолоченная чарка, 6 золотых колец, золотые запонки, четверо серег золотых с алмазами, трое серег золотых с яхонтами, черепаховая с серебром табакерка, 8 ниток крупного жемчуга, 30 кошельков, шитых золотом, и длинный список великолепных одеяний: камзолов и кафтанов, шитых золотом, перчаток, шуб, шапок, белья и кружев.
Вот в общих чертах жизнь среднего помещика дореформенной Руси и первой половины XVIII века.
С воцарением Анна Иоанновны Россия вступила на новый путь поклонения пышной красоте и торжественной роскоши. Нет слов описать празднества, которые давались при дворе и которым все старались следовать. Те же иностранцы, которые полвека назад отзывались о России как о стране варварской, называют ее волшебной, а праздники царицы и ее приближенных -- неподражаемыми. "Великолепие, введенное у двора, -- пишет князь М. М. Щербатов, -- понудило вельмож, а следуя им, и других, умножить свое великолепие. Уже вместо сделанных из простого дерева мебелей стали не иные употребляться, как аглинские, сделанные из красного дерева мегагения; домы увеличились, и вместо малого числа комнат уже по множеству стали иметь, яко свидетельствуют сие того времени построенные здания; начали дома сии обивать штофными и другими обоями, почитая неблагопристойным иметь комнаты без обоев; зеркал, которых сперва весьма мало было, уже во все комнаты и большие стали употреблять" [13]. Придворной моде следовали сперва наиболее знатные горожане, но вскоре и помещики захотели перенести в свои имения ту роскошь, которой пользовались в городе. Герцог де Лирия писал: "Здесь все, от скипетра и до посоха, только и мечтают о сельских развлечениях".
Такова была жизнь русских придворных времен Анны и Елизаветы, и провинция, как и всегда, с некоторым опозданием, следовала городской моде. Но вся первая половина XVIII века осталась до сих пор загадкой в истории русских помещичьих усадеб. До нас не дошло целиком сохранившихся деревенских домов этой эпохи; можно полагать, что внешняя роскошь, привитая Анной, главным образом касалась горожан, и "опоздание", с каким следовала за ними деревня, надо считать десятками лет. Часто очень родовитые и знатные люди жили без удобств. Когда князю Белосельскому досталось имение Киасовка Тульской губернии от отца жены его, урожденной Наумовой, то "он не мог довольно надивиться старику господину Наумову, которому вся волость прежде принадлежала, и село все было настоящим его жилищем, как он мог сгородить такой вздорный и глупый для себя дом и как мог жить и располагаться в оном. Пуще всего дивились мы тому, что во всем верхнем и лучшем этаже не было ни одной печи" [14]. Вигель рассказывает о жизни пензенских помещиков 1760 годов: "Чтобы судить о неприхотливости тогдашнего образа жизни дворян, надобно знать, что ни у одного из них не было фаянсовой посуды, у всех подавали глиняную, муравленую, зато человек, хотя несколько достаточный, не садился за стол без двадцати четырех блюд, похлебок, студеней, взваров, пирожных. У одного только Михаила Ильича Мартынова, владельца тысячи душ, более других гостеприимного и роскошного, было с полдюжины серебряных ложек; их клали перед почетными гостями, а другие должны были довольствоваться оловянными. Многочисленная дворня, псарня и конюшня поглощали тогда все доходы с господских имений" [15].
Болотов, человек по своему времени культурный, сообщает столь наивные сведения об убранстве домов, что, весьма вероятно, и другие помещики жили так же, как и он, -- невзыскательно и просто. В его дневнике под 1773 годом записано: "Теперь надобно мне одну учиненную около сего времени выдумку сообщить. Печь в моем кабинете была кирпичная и складенная фигурно и довольно хорошо. Я сначала белил ее все мелом на молоко, и по нем расписывал сперва красным сандалом, раковинами и картушами, но как она замаралась, то выбелили ее около сего времени вновь, и мне вздумалось расписать ее разными красками и разбросанными по всей печи цветочками. Чрез сие получила она еще лучший вид; а в сие время вздумалось мне полощить зубом, и я увидел, что сим средством можно и на всю ее навести лоск и придать ей тем красы еще больше. Она стала как фарфоровая и так хороша, что не уступала почти кафленой. Краски распускал я на обыкновенной камедной воде" [16].
Весьма вероятно, что и "камедная вода", и "зуб" были выдуманы Болотовым очень удачно и его печи были действительно хороши, но, во всяком случае, эти "открытия" свидетельствуют, как сравнительно низки были требования помещика средней руки даже в начале царствования Екатерины.
Стиль дворянских усадеб как вполне ясное понятие может быть рассматриваем лишь со второй половины XVIII столетия, так как только с этого времени дошли до нас целиком сохранившиеся помещичьи дома. Я не говорю об отдельных садовых павильонах, маленьких охотничьих домиках или даже более крупных архитектурных постройках. Для характеристики обитателей домов и их вкусов часто важнее мелкие предметы убранства комнат, безделушки, мебель, -- словом, все то, что составляет такую живую рамку домашнего обихода, что говорит не о наружной официальной жизни, а об интимном существовании. Но и внешняя парадная сторона -- остовы и фасады домов -- интересный материал для истории строительства в России.
Первые крупные дворцы-усадьбы были воздвигнуты заезжими иностранцами, так как они больше русских архитекторов строили в городах и, естественно, получали заказы от богатых вельмож, желающих иметь дворцы среди сельской природы.
Можно, наверное, сказать, что Растрелли-сын, обстроивший пол-России, должен был иметь заказы и от русских помещиков, хотя большинство теперь приписываемых ему в имениях построек не имеют решительно ничего общего не только с ним, но даже с его школой.
Впрочем, весьма вероятно, что маленький охотничий домик Елизаветино, находящийся по Балтийской дороге недалеко от Петербурга и ныне принадлежащий В. Н. Охотникову, действительно построен автором Смольного, Пажеского корпуса и Зимнего дворца. Но даже и этот очаровательный архитектурный каприз частично изменен и, будучи совершенно переделан внутри, очевидно, не может считаться Елизаветинской усадьбой. От построек иностранцев второй половины XVIII столетия сохранилось больше достоверных сведений. Известно, что Ринальди строил Батурин (1755) для графа К. Г. Разумовского [17], Деламот -- Почеп [18], Фельтен -- дворец Чесменский [19] (1780), Вальи (1788) -- Кусково [20], Кваренги -- Степановское [21], Ляличи [22], Останкино [23], усадьбу М. П. Миклашевского в его черниговском имении [24], дачу князя Гагарина [25], Менелас -- Яготин [26]. К сожалению, большинство этих имений погибло, а то, что сохранилось, частью изменено. Однако почти во всех помещичьих усадьбах замечаются явные черты вполне определенных вкусов их обитателей. Вся вторая половина XVIII века и все царствование Александра I были господством стиля empire, и тогда все дома не только в городах, но и в имениях строились в этом типе. При этом далеко не всегда русские самодуры считали нужным обращаться к опытным архитекторам за советом. Часто дома строили сами помещики, без помощи архитектора, "как придется". Вигелъ рассказывает, что его отец был одержим манией строительства и, не имея никаких познаний по архитектуре, сам строил у себя и церковь, и дом [27].
В книге "Начертание художеств", изданной в 1808 году, помещен любопытный анекдот, характеризующий отношение помещиков к архитектурным постройкам в их имениях: "Один русский художник чертил план зданию для зажиточного помещика, и несколько раз перечерчивал; ибо помещик находил тут худой вид кровли, там столбы не хороши. "Да позвольте вас спросить, -- говорит зодчий, -- какого чина или ордера угодно вам строение?" "Разумеется, братец, -- ответствует помещик, -- что моего чина, штабского, а об ордене мы еще подождем, я его не имею". Тут-то зодчий увидел, что имеет дело с невеждою упрямою и тщеславною" [28]. Этот рассказ, приведенный как анекдот, в сущности, вполне правдоподобен. Ведь построил же помещик Дурасов свой подмосковный дом Люблино в виде ордена св. Анны и со статуей этой святой на крыше -- в память получения им давно желаемого отличия. И, что всего курьезнее, дом вышел совсем красивый и до сих пор является одним из милых подмосковных памятников не только русского чудачества, но и вкуса.
Параллельно с увлечением строгими формами классицизма, так оригинально и в то же время хорошо идущими к русской природе, в последней четверти XVIII века стали возводиться во множестве постройки более экзотического характера, так как все, что шло вразрез с прямыми линиями empire, казалось тогда замысловатым, причудливым и сказочным. В типе готики a la Louis XVI, если можно так выразиться, построена Чесма (1780) Орловым, Вишенки (1769) -- Румянцевым [29], Островки -- Потемкиным. В 30-х годах XIX столетия при увлечении романтизмом множество помещичьих усадеб были также построены в так называемом "рыцарском" стиле, наподобие замков феодальных, но все же русское дворянское гнездо всегда мерещится нам античным зданием с рядом белых колонн, греческим храмом в саду, и тем же языческим храмом представляется нам захолустная помещичья церковь в старых имениях. И, как ни странно, но этот прежде чуждый нам стиль привился и сроднился с реформированной Россией ближе и дружнее, чем "боярские хоромы", которые умерли со смертью Алексея Михайловича. И вся древняя Русь манит и влечет нас только как красивая и причудливая загадочная сказка, которая когда-то снилась наяву.
В стиле домов разбивались и сады помещичьих усадеб. Георги пишет: "Все большие сады имеют знатный лес, древнейшие -- в голландском вкусе, с прямыми, частью покрытыми дорожками аллеями, и новейшие -- по аглинскому расположению, с извивающимися дорожками в лесу и кустарнике, с каналами, островами и пр. Большее число оных имеют подле увеселительных лесков также открытые увеселительные, великолепные, и частью плодоносные сады, иные с оранжереями и пр." [30]. В царствование Елизаветы в пригородных дачах графини Бестужевой и барона Вольфа [31] проводились аллеи и стриглись деревья еще по традиции Ленотра, потом появились прихотливые капризы Надеждина, "бриллиантового князя", потом уютные и самодурные бессистемные помещичьи затеи...
Любовь к земле, к саду, к деревьям -- ко всей природе -- была всегда сильна у русского человека. Ленивые помещики никогда не ленились, когда дело доходило до садов, и все приказания, сохранившиеся в "домовых конторах", показывают, как Румянцев, Разумовские, Шереметевы и даже бездушный Аракчеев любили, холили, берегли природу и заботились о своих садах. В 1816 году Александр Воейков перевел "Книгу о садах" Делиля и дополнил ее описанием русских парков [32]:
Пример двора священ вельможам, богачам;
Во всех родилась страсть изящная к садам:
В Архангельском сады, чертоги и аллеи --
Как бы творение могущей некой феи,
За диво бы почли и в Англии самой.
Село Кусково, где боярин жил большой,
Любивший русское старинно хлебосольство,
Народны праздники и по трудах спокойство.
Люблино милое, где легкий, светлый дом
Любуется собой над сребряным прудом.
Нескучное, отколь с чертогами, с церквами
Великая Москва лежит перед глазами
С Кремлем, возвышенным во образе венца;
Пред взорами Москва -- и нет Москвы конца.
О Муза! Зрелищем роскошным утомленны,
В деревню поспешим под кров уединенный,
Туда, где Лопухин с Природой жизнь ведет,
Древ тенью Савинских укрывшись от забот;
Не знаешь, в сад его вошед, чему дивиться;
Сюда манит лесок, туда приятный луг;
Тут воды обошли роскошные вокруг;
Там Юнг и Фенелон, вдали кресты, кладбище
Напоминают нам и вечное жилище,
И узы жизни сей; умеют научать,
Не разрывая их, помалу ослаблять.
Здесь памятник Гюён, сея жены почтенной,
Христовой ратницы святой и исступленной,
Которая, сложа греховной плоти прах,
До смерти, кажется, жила на небесах,
Которая славна и у врагов закона
Примерной жизнию и дружбой Фенелона.
Убранство комнат и любимые предметы
От прежних домов старосветских помещиков до сих пор веет теплым уютом и благодушием. Высокие колонные залы в два света, приветливые диванные, помещичьи кабинеты с коллекциями древнего оружия и бесконечным рядом трубок, низенькие приземистые антресоли для детей и гувернеров, тесные людские и обширные псарни -- все это, жившее еще накануне, теперь кажется далеким миром какой-то совсем другой страны. Кажутся стародавними бисерные вышивки терпеливых бабушек или крепостных девок, диваны и ширмы с турками в чалмах, костяные чесалки от блох, "блошницы", часы, играющие "Коль славен". И часто в теплых, как-то особенно мило хлебом и вареньем пахнущих старых комнатах нам мнится все это дорогим и вновь желанным. Трудно порой разобраться в том, что подлинно красивого, вечного в этом ушедшем быте, что только хорошо, потому что безвозвратно ушло.
Трудно понять и высказаться, есть ли хоть частица искусства в криволицых портретах бригадиров, глядящих из облупившихся рам, в пестрой живописи букетов, намалеванных крепостным самоучкой... Но во всем этом милом хламе, дорогом нам воспоминаниями детства и курьезами своей неповторяемости, несомненно, есть своя особая интимная поэзия, та теплота дворянского гнезда, что так завершенно вылилась во всем творчестве последнего "писателя-помещика" Тургенева. И как ни любить и ни желать воскресить эту наивную безыскусственность прежней жизни, -- все же никогда больше она не вернется в Россию. Эпоха детской, почти смешной веры "всерьез" во все то, что теперь кажется нам ребяческой забавой, -- вот что таила эта помещичья жизнь "в комнатах". И потому теперь всякий, даже мелкий предмет этого безвозвратно ушедшего времени является для нас не простой курьезной забавой "любителей редкостей", но драгоценной реликвией старых заветов, каким-то талисманом, о котором мы еще грезим по детским воспоминаниям. И если вместе с этой интимной поэзией в помещичьей жизни прошлого встречаются создания подлинного искусства, то тем более вдвойне дороги и нужны они нам. А следы высокой культуры Екатерининского века и "дней Александровых прекрасного начала" все еще сохранились, несмотря на страшную разруху помещичьих усадеб. То в виде целых архитектурных построений комнат, то в живописно-декоративных украшениях, то в старинных картинах иностранных и русских мастеров, в бронзе, мебели и фарфоре сказывается изысканный вкус и толковое понимание красоты, которое в России было еще сравнительно так недавно. Это понимание высказалось, во-первых, в том, что [было] заказано специально для украшения стен. Я говорю о фресковых узорах на потолках и стенах, о живописной росписи комнат. Иногда это пейзажные виды холмов, лесов и речек, иногда узорные "а ля грек", иногда веселые амуры или барельефы en grisaille [В серых тонах (фр.)]. Превосходные фрески-пейзажи сохранились в доме купца Прохорова в Полотняном Заводе; быть может, они сделаны тем же искусным Живописцем, что расписал в Калуге стены дома Кологривова.
Очаровательна роспись кисти отличного мастера в Никольском Московской губернии; особенно хороша она в старом доме Екатерининского времени, в комнате, где орнамент на золотом фоне. Чудесно написаны "серые с белым" барельефы в стиле empire в подмосковной Люблино, прекрасен плафон Скотти [33] в том же доме.
Я не говорю уже о великолепных, вполне европейского уровня росписях таких загородных дворцов, как Ляличи, Кусково, о тех исключительно интересных фресках, что прекрасно сохранились в Медном под Петербургом, в бывшем доме Саввы Яковлева. Часть (увы, ничтожная!) росписи видна и в руинах Горенок, бывшем имении Разумовского под Москвой. Но это только жалкие остатки, там и сям проглядывающие на обветшалых стенах развалившегося гиганта-дворца, дворца, превращенного в фабрику и потом опустелого, с выбитыми окнами, штукатуркой, облупившейся со стены, с дрожащими ступенями расшатанных лестниц...
В старых усадьбах красивы были печи: то белая, кафельная, с рельефными фигурами и орнаментами, то расписанная вазами ? la Louis XVI или гирляндами и цветами -- синими по белому фону.
Отличные печи сохранились еще во многих усадьбах Калужской губернии -- в Полотняном Заводе, в Сивцево (Е. В. Миллер), в подмосковной Голицыных, Петровском. Мебель, которою обставлены комнаты русских усадеб, в общем, довольно однообразна по стилю. Это почти всегда мебель empire, реже -- в стиле Людовика XVI и еще реже -- более ранней эпохи. Но зато превосходно и как нигде разработаны эти формы empire'a, -- бесконечные варианты греческих орнаментов. Иногда попадаются более ранние предметы: итальянские кессоны XVII столетия в Богородицке Тульской губернии и отличный голландский шкаф с инкрустированной фигурой Петра Великого там же; хорошие шкафы и диван в Рябове под Петербургом, прелестное бюро ? la Louis XV в Елизаветино В. Н. Охотникова, два чудных шкафа с медальонами уэджвуд в Никольском Московской губернии, петровские стулья в Полотняном Заводе и в Богородицке, красивые золоченые зеркала в Ясной Поляне, доставшиеся графу Льву Николаевичу от Волконских. Бронзы и фарфора еще меньше, если не считать дивных вещей в подмосковных Шереметевых и в Архангельском, превосходных часов в голицынском Петровском, фарфора сакс -- в Богородицке. Но это всё редкие предметы; большинство помещиков или увезли лучшие вещи в город, или, что чаще, продали их заезжим скупщикам. Множество вещей просто погибло: переделано "на новый стиль", изломано и даже, как ни дико сказать, сожжено. Одна пожилая помещица Калужской губернии рассказывала мне, как в молодости, лет сорок назад, ею было получено в наследство старинное имение, битком набитое мебелью. Но "старая" обстановка не нравилась новой владелице, которая хотела иметь ее более "модною". Таковая была заказана в соседнем городе и привезена. Но так как помещичий дом был невелик, то не знали, куда девать старую мебель. Дом от железной дороги находился на расстоянии шестидесяти верст, и нашли, что так далеко везти для продажи "рухлядь" не стоит. Ее просто сожгли, устроив огромный костер, где долго горели и не хотели сгорать старинные диваны, столы, стулья, шкафы, бюро и ширмы...
Картин в русских усадьбах теперь также сравнительно мало. От старых времен до Петровского времени естественно что ничего не осталось: во-первых, пожары, съедавшие все усадьбы, во-вторых, то странное отношение, которое было ко всему достоянию предков.
На предметы искусства в России было всегда какое-то непонятное гонение. Разрушали все, что могли, и просто из любви к разрушению, свойственной русским, и по принципу. Даже иконы -- священные реликвии, дивные, вдохновенные, экстазные лики Бога и его святых -- яростно уничтожались русскими. "Когда их иконы становятся старыми, -- говорит Адам Олеарий, -- так что моль их поедает (sic!) [Так! (лат.)], они их или опускают в текущую воду, давая им плыть, куда им угодно, или же на кладбище, или в древесном саду закапывают их глубоко в землю" [34].
Можно себе представить, сколько иконных картин погибло таким образом в России. Сколько скрыто на дне бегущих рек или в сени покосившихся крестов кладбищ прекрасных русских примитивов] Вот почему даже в старинных помещичьих гнездах, даже у уцелевших старых семей сравнительно мало икон древнейшего времени.
Что же касается до картин европейских школ, мода на которые пошла со времен Петра Великого, то такого рода собрания зачастую составлялись без всяких знаний и случайно. Самодуры-помещики, зараженные примером двора и близких к нему лиц, покупали без разбора по совету ловких комиссионеров-иностранцев, часто оптом, целые галереи. Конечно, были знатоки, подобно И. И. Шувалову, графу А. С. Строганову, А. Н. Оленину, А. Р. Томилову, собравшие чудесные коллекции, но большинство картин в русских усадьбах посредственны или плохи. Хорошие собрания имелись также у графа Вязмитинова [35], отличные картины на прежней мятлевскои даче под Петербургом, в Полтавской губернии в Яготине -- ныне -- имении князя Н. В. Репнина. О галерее Яготина находятся сведения, записанные А. Глаголевым в 1823 году.
"В доме, -- пишет он, -- богатое собрание картин, оставшихся после графа Алексея Кирилловича Разумовского. Из произведений итальянской школы лучшее есть Тицианова "Даная"; обнаженные прелести ее груди, полнота членов и роскошное положение тела обворожают зрение. К ней сходит Юпитер в виде золотого дождя, а перед нею в тени -- испугавшийся купидон. Эта "Даная" достойна примечания потому, что она служила образцом многим другим картинам как древних, так и новых художников. "Мать, кормящая детей", произведение Лазарини (1665); "Велизарий с мальчиком неизвестного художника; две новые картины: "Слепец с мальчиком и св. Магдалина" и "Травля кабанов" Снейдерса (1579) [Это явная ошибка, так как 1579 год -- год рождения Снейдерса. -- Прим. авт.] также составляют украшение галереи" [36].
Английский путешественник Кларк, бывший в России в начале XIX века, восторгается русскими собраниями картин, особенно теми, что он видел в московских коллекциях [37].
"Le nombre de tableaux existant à Moscou est réellement prodigieux, -- пишет он, -- quatre ou cinq des principaux marchands ont dans cette ville de nombreuses collections; les palais des nobles en sont remplis et il n'est aucun d 'eux qui ne vendit avec plaisir tous ceux qu'il poss?de. On dirait que toute l'Europe s'est depouillee pour former ses collections. Au premier aspect, une piàce ornáe de ces peintures offre un coup d 'oeil pompeux et tràs imposant; mais, à un examen plus attentif, le charme dis-parait: on les reconnait pour des copies dont la plupart sont venues de Vienne; comme je l'ai déjá fait observer, les Russes eux-memes sont doues d'une adresse si particulière pour les arts d'imitation, que 1 'on a vu un gentilhomme, avec des connais-sances et même de l'habiletá dans la peintute, acheter d'un marchand des copies faites peu de jours auparavant par un esclave de celui-ci, malheureux, que passait du chevalet à son métier le plus habituel et le plus journalier, consistant à décrotter des souliers, et qui, avec le salaire, de son talent, allait ensuite s'enivrer.
Comme les nobles ont rarement quelque argent à leur disposition, leurs achats, dans les beaux arts ainsi que dans toutes les aurres choses, se font par échange. Rien ne leur plait autant que ces sortes de trocs. lis achètent un tableau pour une voirure ou un habit com-plet, justement comme ils pay ent leur médecin avec une tabatière. Dans tout, ils montrent la mème puérilité: comme les enfants, ils se dégoutent de leurs joujoux dès qu'ils les ont acquis. Dans leurs gôuts pour les tableaux, ils n'aiment que les couleurs tranchantes et vives, des compositions léchées et des bordures brillantes, quelque chose d'éclatant enfin, pour ne servird'une expression constamment dans leur bouche. Les ouvrages de van der Werff, de Watteau, Jordaens, Berghem, et de Gérard Dow, se vendent au plus haut prix: mais leur offre-t-on des productions des maitres bolonais, ils les dédaignent. Aucune composition du genre sombre, quelque sublime qu'elle, soit n'ademéritealeursyeux.Leschefs-d'oeuvre des Caraches, de Zam-pieri ou même de Michel-Ange, ne recontreraientpasd'admi-rateurs" [Число картин, находящихся в Москве, в самом деле значительно. Четверо или пятеро помещиков в этом городе владеют обширными коллекциями; дворцы знати буквально ломятся от [произведений искусства]; между тем нет ни единого, кто не продал бы с великой радостью все, чем обладает. Меня убеждали, что для того, чтобы собрать все эти сокровища, потребовалось обобрать всю Европу. На первый взгляд, залы, украшенные полотнами, производят впечатление помпезное и весьма внушительное; при ближайшем же рассмотрении шарм рассеивается, когда в этих шедеврах угадываются копии, привезенные по большей части из Вены; как я уже замечал выше, русские обладают совершенно исключительным талантом в искусстве подражания; мне рассказывали об одном дворянине, который с необычайной ловкостью умел всучить какому-нибудь помещику копию картины, написанной накануне его же крепостным, несчастным малым, который в обычное время упражнялся в более простом и привычном для него ремесле чистильщика обуви, а плоды своего таланта оставлял в ближайшем трактире. Так как дворяне редко располагают достаточными средствами, приобретения свои в области изящных искусств, равно как и во всех прочих, они совершают путем обмена. Едва ли найдется что-либо, что они любили бы больше этих торгов. Картину они выменивают на коляску или часть своего гардероба, так же как с врачом рассчитываются табакеркой. В целом они обнаруживают удивительную наивность, подобно детям, которым скоро надоедают купленные им игрушки.
В отношении живописи они предпочитают только сочные, живые краски, прилизанные композиции, блестящие рамы, -- что-нибудь яркое, проще говоря, чтобы не повторяться в выражениях. Произведения ван дер Верфа, Ватто, Иорданса, Берхема и Дж. Доу продаются по более высокой цене; однако произведения мастеров болонской школы спросом не пользуются. Ни одна работа, написанная в темных тонах, сколь бы значительной она ни была, не может считаться достоинством в их глазах. Шедевры Караччи, Зампиери или Микеланджело не встретят здесь своих ценителей. (Пер. по тексту "Старых годов". См.; 1910. Июль -- сентябрь. С. 5 -- 79. --Прим. ред.).].
Так было не только в Москве, но и во всех больших и богатых помещичьих усадьбах. Прихотливый помещик внезапно желал завести себе галерею, и, собранная наскоро, она представляла случайный сброд разнообразных картин, где, наряду с первоклассными произведениями, попадались совершенно безграмотные подделки и копии. Но хозяева были убеждены в редкости и ценности своих вещей, и эта уверенность перешла и к их внукам. Мне довелось видеть галерею, где все картины были каталогизированы как произведения великих мастеров. Эти двести картин оказались, за редкими исключениями, посредственными оригиналами безымянных художников, плохими копиями и подражаниями крепостных. Знаменитая некогда на юге галерея миллионера-чудака И. И. Фундуклея, перешедшая потом через Голицыных и Врангелей к Куракиным и делла Герардеска и находящаяся в Козацком Киевской губернии [38], также полна курьезов. Рядом с первоклассными произведениями Токке, Мириса, В. Кейна, Эльсгеймера, Левицкого и Лампи здесь находится целый ряд грубейших подделок с явно фальшивыми подписями Гоббе-мы, Рембрандта, Остаде, Греза и других.
Простодушный помещик-коллекционер, часто даже не видя, понаслышке, покупал картины, и антиквары, иностранные и русские, широко пользовались его щедростью. Вообще, как мне кажется, сильно преувеличено мнение об огромном количестве старинных картин, находящихся в России. В русских имениях, за редкими исключениями, всё -- посредственные копии или работы третьестепенных мастеров. Почти все лучшее либо вывезено в Москву и Петербург, либо, еще чаще, продано заграничным скупщикам, которые со времен освобождения крестьян и оскудения помещиков партиями вывозили русские сокровища в Европу. Грустно и больно теперь за ушедшие так нелепо богатства, грустно, и мало надежды на то, что кто-либо из современных помещиков станет тем меценатом, какие бывали у нас прежде. И еще грустнее, что все это было почти что вчера, назад менее чем полвека.
Что же касается до оставшихся картин, то их очень немного. Даже в шереметевских подмосковных их почти нет, вполне первоклассных картин нет даже в Архангельском -- в лучших пригородных дворцах-имениях.
Из картин можно, однако, отметить недурного "Курильщика" Брауера, "Портрет дожа" неизвестного венецианца XVI столетия и "Младенца Иоанна" миланской школы в типе Луини [39] (в Елизаветине В. Н. Охотникова), картину мастерской Рубенса [40] (в Рябово В. П. Всеволожского), хорошего Кастильоне "Пастух с овцами" гр. Ротари и Паламедеса [41] в Петровском под Москвой; три отличных [работы] Гюбера Робера в Богородицке Тульской губернии, картины в Козацком, в Яготине... Вот все немногое, что известно, хотя очевидно, [что] этот краткий перечень не касается десятой доли находящихся в имениях картин. Но все же весьма характерно то незначительное количество хороших произведений, которое приходится на множество посредственных и явно скверных. Зато замечательны в русских усадьбах портреты предков. Даже при продаже почти всего убранства комнат иногда сохранялись в семьях изображения близких, и до сих пор можно найти почти во всех помещичьих семьях работы лучших русских портретистов. Великолепные портреты членов голицынской семьи находятся в подмосковных Дубровицах, в Больших Вязёмах князя Д. Б. Голицына, в Петровском, в Андреевском Владимирской губернии у графини Е. А. Воронцовой-Дашковой, в Ивановском Курской губернии, в Яготине, в Гомеле у княгини И. И. Паскевич, в Покровском-Стрешнево [42]. Лучшие русские мастера и иностранные художники во множестве писали прежних помещиков. Грустно отметить, что очень часто в семьях даже не знают, кто тот или другой "дедушка" или "бабушка", висящая на стене, и путают не только художников, писавших их, но и самих изображенных. Но приятно, что хотя бы под чужим именем, но дошли до нас прежние люди в портретах старых мастеров.
Искусство крепостных
Русский помещичий быт неразрывно связан с крепостной Россией. Своеобразная поэзия усадебной культуры -- острая смесь утонченности европейцев и чисто азиатского деспотизма -- была мыслима только в эпоху существования рабов. И год освобождения крестьян, естественно, должен считаться годом гибели крепостных традиций в истории русского искусства. Со свойственной русскому человеку сметливостью, под страхом смертельной порки крепостные по приказанию барина мгновенно превращались в архитекторов, поэтов, живописцев, музыкантов и астрономов. Конечно, в этом превращении зачастую была огромная доля комизма, и "искусство по приказанию" было часто не только посредственно, но и прямо плохо. Но самое курьезное, что средний уровень художественных вкусов крепостной России был все же несравненно выше последующего "свободного" творчества. Объясняется это именно тем, что в художники назначались люди из простой среды, а не "полуинтеллигенты", как это было после. Простой же русский крестьянин одарен от природы не только сметливостью, но и особым, совсем бессознательным, но неизменно верным пониманием красоты. Недаром же кустари, еще не испорченные городскими науками, создали подлинно прекрасные ремесла. Вторая причина -- это наставники, руководившие начинающими художниками. Огромное количество иностранных живописцев и архитекторов, живших в России, разбрелось по бесчисленным поместьям и создало свой кадр подмастерьев, из которых многие со временем сделались настоящими художниками. Так, например, известно, что Кампорези был у Апраксиных "министр всех ольговских построек"43, а у графа Орлова в его подмосковной Отраде находился садовник Питерман, живший с 1780 года шесть лет в имении44, и оба, несомненно, могли создать школу среди своих помощников крепостных.
Помещики старой России могли легко приводить в исполнение все свои часто чудаческие прихоти.
"У людей достаточных, и не то что особенно богатых, бывали свои музыканты и песенники, хотя понемногу, но все-таки человек по десяти" [45].
У П. М. Римского-Корсакова "были свои мастеровые всякого рода: столяры, кузнецы, каретники; столовое белье ткали дома, и, кроме того, были ткачи для полотна; был свой кондитер. В комнате людей было премножество, так что за каждым стулом, во время стола, стоял человек с тарелкой" [46].
Эта свора крепостных служила не только дома, но и в дороге. Бурьянов, описывая русский быт 1830-х годов, пишет:
"В деревнях дворяне или помещики любят ездить в гости из одного села в другое, таща с собою в нескольких экипажах почти весь свой причт слуг и служанок, к которому в старину принадлежали непременно дураки и дуры, имевшие право делать с господами своими и с их гостями разные грубые шутки и говорить им всевозможные грубости, доставлявшие смех и веселье.
Нынче (1839) у иных помещиков еще водится держать этого рода шутов, которых они возят с собою повсюду вместе с любимою моською. Приехав к соседу, помещики-путешественники находят несколько комнат для себя и изобильный стол: весь дом бывает к их услугам; это остатки патриархальной и вместе гостеприимной жизни доброй старины, которая еще не совсем вывелась из наших нравов. У помещиков прислуга бывает большею частью многочисленная и хорошо одетая, то есть довольно великолепно, но, к сожалению, довольно и неопрятно: нередко пальцы слуги проглядывают сквозь лакированные сапоги, а локти -- сквозь рукава золотом обшитой ливреи" [47].
Но не только для забавы служили слуги своим господам. Наряду с шутами и дурами, у всякого богатого помещика был огромный штат людей, обучавшихся живописи, музыке, драматическому искусству. У графа Орлова в Отраде "полезные ремесла были нередко соединяемы с приятными искусствами в одних и тех же лицах: иной, работавший в столярной утром, являлся вечером актером на театре. Музыка играла во время стола, а по субботам, вечером, давались инструментальные и вокальные концерты.
В Отраде, однако, высшие должности не ограничивались музыкою. Между дворовыми людьми находились и архитектор, и живописец ... был человек, особо приученный поджидать в определенном часу появления на небе звезды или планеты и о том докладывать; были и доморощенные поэты; наконец было лицо, исправлявшее должность богослова" [48]. В своих записках Виже-Лебрён говорит: "Les Russes sont adroits et intelligents, car ils apprennent tous les métiers avec une fácilité prodigieuse; plusieurs même obtiennent du succès dans les arts. Je vis un jour chez le comte de Strogonoff, son architecte que avait été son esclave. Ce jeune homme montrait tant de talent, que le comte le présenta à l'empereur Paul, qui le nomma un de ses architectes, et lui commanda de batir une salle de spectacle sur des plans qu'il avait faits. Je n'ai point vu cette salle finie, mais on m'a dit qu'elle était fort belle. En fait d'esclaves devenus artistes, je n'avais pas été aussi heureuse que le comte. Comme je me trauvais sans domestique, lorsque celui que j 'avais amené de Vienne m'eut volé, -- le comte de Strogonoff me donna un de ses esclaves, qu'il me dit savoir arranger la palette et nettoyer les brasses de sa belle fille, quand elle s'amusait à peindre. Ce jeune homme que j'employais en effet à cet usage, au bout de quinze jonrs qu'il me servoit, se persuada qu'it était peintre aussi, et ne me donna point de repos que je n'eusse obtenu sa liberté du comte, afin qu'il pШt aller travailler avec les élèves de 1'Acadèmie II m'écrivit sur ce sujet plusiers lettres vraiment curieuses de style et de pensées. Le comte, en cédant à ma prière, me dit: "Soyer sШre qu'avant peu il voudra me revenir". Je donne vingt roubles à ce jenne homme, le comte lui en donne au moins autant, en sorte qu'il court aussitôt acheter l'uniforme des élèves en peinture, avec lequel il vient me remercier d'un air triomphant. Mais, deux mois après il revint m'apporter un grand tableau de famille si mauvais, que je ne pouvais le regarder, et qu'on lui avait paye si peu, que le pauvre jeune homme les frais soldés, у perdait huit roubles de son argent. Ainsi que le comte l'avait prévu, un pareil désappointement le fit renoncer à sa triste liberté" [Русские проворны и сметливы и оттого изучивают всякое ремесло на удивление скоро; а многие своими силами успешно постигают различные искусства. Однажды я повстречалась с крепостным архитектором графа Строганова. Этот юноша отличался таким талантом, что был представлен графом императору Павлу. Император, ознакомившись с проектами юноши, включил его в число своих архитекторов и повелел руководить постройкой театрального зала по одному из виденных. Завершенного труда я не видела, но говорили, что зал получился очень красив. Что касается меня, то я была не столь удачлива, как граф, работая с художниками-крепостными. Я осталась без помощника -- мой находился в Вене, -- и граф Строганов предоставил в мое распоряжение одного из крепостных; этот умелец, рассказывал граф, хорошо следил за чистотой палитры и умел приводить в порядок кисти его дочери, любившей забавляться рисованием. Юноша помогал мне две недели, чем очень облегчил мне труд, и граф по моему настоянию отпустил его для занятий с учениками Академии, откуда тот писал мне письма презанятного содержания. Уступая моей просьбе, граф говорил: ["Будьте уверены, очень скоро он захочет ко мне вернуться"]. И вот я дарю юноше 20 рублей, граф -- тоже небольшую сумму денег, молодой человек бежит покупать форменную одежду, какую положено носить ученику отделения живописи, посещает меня с видом триумфатора. Однако спустя два месяца показывает мне нарисованный им семейный портрет, который настолько дурен, что лучше б я его не видела, да и заплачено за портрет так мало, что бедняга, залезший в долги, лишился 8 рублей своих денег. Так что, как граф и предполагал, надежды юноши не оправдались, и он отказался от обманувшей его свободы (фр.)]
Умение русского человека быстро схватывать всякую мысль и ремесло единогласно отмечается всеми заезжими иностранцами. Фабр, живший в России, так характеризует русского простолюдина: "Русский народ одарен редкою смышленностию и необыкновенною способностью все перенимать. Языки иностранные, обращение, искусства, художества и ремёсла -- он все схватывает со страшною скоростью.
Мне нужен был слуга, я взял молодого крестьянского парня лет семнадцати и велел домашним людям снять с него армяк и одеть в ливрею. Его звали Федотом. Признаюсь, будь мне нужен секретарь, метрдотель, повар, рейткнехт, я бы все из него, кажется, сделал -- такой он был ловкий и на все способный. На другой день уж я не мог узнать его; он пришел ко мне в комнату в чисто вычищенных сапогах, с белым галстухом на шее, в казакине и с головою, очень тщательно завитою и причесанною. Он подал мне чай с видом несколько озабоченным, но спустя неделю он делал это уже с ловкостью, стараясь подражать камердинерам того знатного дома, где я жил. Этого мало: он мастер на все; я заставал его вяжущим чулки, починяющим башмаки, делающим корзиночки и щетки; и раз как-то я нашел его занимающимся деланием балалайки из куска дерева при помощи лишь простого ножа. Он бывал при нужде моим столяром, слесарем, портным, шорником. Нет народа, который бы с большею легкостью схватывал все оттенки и который бы лучше умел их себе присваивать. Барин наудачу отбирает несколько крепостных мальчиков для разных ремесел: этот должен быть сапожником, тот -- маляром, третий -- часовщиком, четвертый -- музыкантом. Весной я видел сорок мужиков, присланных в Петербург для того, чтобы из них составить оркестр роговой музыки. В сентябре же месяце мои деревенские пентюхи превратились в очень ловких парней, одетых в зеленые егерские" спенсеры и исполнявших музыкальные пьесы Моцарта и Плейля.
По разным частям у нас есть несколько имен, снискавших себе знаменитость и известность повсеместную. К числу этих людей принадлежат: Семенов, славный скрипач; Захаров, резчик необыкновенный; Курбатов, которого ружья равняются с отличнейшими французскими и немецкими; Чурсинов прославился деланием отличных клеенчатых ковров и вощанок, помогающих в простудных болезнях; Мурзин, сибирский живописец, пишущий отменно хорошо и схоже портреты; Батов, скрыпки которого заслужили похвалы знаменитого скрипача Липинского, который удивляет своею игрою всю Европу, и пр. и пр." [50].
Как же относились помещики к своим крепостным, украшавшим с таким искусством их усадьбы и услаждавшим их деревенское ничегонеделание? Многие любили своих людей и заботились о них, но случались и обратные явления -- полного пренебрежения и злого безразличия к этим часто весьма талантливым дворовым.
Помещик просто приказывал: начертить план, вылепить статую, написать картину, композировать музыку, и, если почему-либо ему не нравилось выполнение его затей, крепостной художник наказывался тут же розгами.
У М. Н. Неклюдовой в Орловской губернии были швеи, "и она заставляла их вышивать на пяльцах, а чтобы девки не дремали вечером и чтобы кровь не приливала им к голове, она придумала очень жестокое средство -- привязывала им шпанские мухи к шее, а чтобы девки не бегали, посадит их за пяльцы у себя в зале и косами их привяжет к стульям, -- сиди, работай и не смей с места вставать" [51]. Или вот другой пример: наблюдал за постройкой дома графа Владимира Орлова в имении Отрада Московской губернии некий Бабкин, но так как граф был им недоволен, то в домовом приказе его от 1796 году читаем: "Высечь Бабкина за то, что он, несмотря на запрещение, снял кружала из-под свода и вторично уронил свод в кузнице" [52].
Аракчеев, имевший в Грузинj отличного крепостного архитектора, "профессора Академии" Семенова, сек его за малейшую неисправность [53]. "По рассказу калужской помещицы, очень образованной женщины К. И. Карцовой, один художник, находившийся в таком положении, повесился в саду. Другой, по рассказу академика живописи Андрея Акимовича Сухих, бывший ему товарищем по Академии, утопился в господском пруду. Этот несчастный, с истинным призванием к искусству, за непокорность своему господину вынужден был красить полы, крыши и, наконец, пасти свиней. Хорош переход из академических зал, наполненных высокими художественными образцами!" [54] Если и не все помещики так обращались со своими крепостными художниками, то все же жизнь последних была нелегкой.
Их заставляли и писать картины, и работать в кухне или у стола, и учить своему искусству дочерей, сыновей, племянников и племянниц хозяйки. Известный Василий Андреевич Тропинин, находившийся крепостным у графа Моркова, "был в то же время и учителем рисования пятерых дочерей и сыновей своего господина и дочери гувернантки. Оригиналы должен был Василий Андреевич добывать откуда хочет или рисовать их сам. Всего жалованья с женой и сыном он получал в год 36 рублей и харчевых 7 рублей ассигнациями" [55]. Когда живописец не был более нужен для дома, его продавали вместе с попугаями, свиньями, лошадьми, моськами. Так, "у Дмитрия Александровича Янькова был весьма даровитый художник Озеров, отлично писавший иконы и картины.
Впоследствии этого живописца Дмитрий Александрович продал с женой и дочерью Обольянинову по невступной его просьбе за 2 000 рублей ассигнациями" [56].
Такая цена за живописца, да еще с дочерью и женой, считалась по тому времени весьма хорошей.
Впрочем, некоторые владельцы художников более гуманно относились к ним и делали все возможное, чтобы облегчить их участь. Благодаря таким меценатам, как И. И. Шувалов, граф А. С. Строганов и графы Шереметевы, многие крепостные их кончили Академию художеств и сделались знаменитыми. Всем известен крепостной Строганова А. Н. Воронихин, строитель Казанского собора [57], Федор Аргунов, строивший у графа Шереметева в Кусково [58], Шибанов -- крепостной Потемкина [59]. "У Е. П. Яньковой был также свой архитектор -- брат камердинера ее мужа Александр Михайлович Татаринов. Он строил не только хозяйственные постройки, но и церкви" [60].
Крепостные архитектора Аракчеева Семенов и Минут сделали также немало для украшения Грузина [61].
Еще более важную роль играли крепостные в тех декоративных работах, которые требуют, главным образом, природной сметливости и чувства красоты: в резьбе мебели, росписи стен орнаментами, вышивании. Великолепно резали по дереву шереметевские крестьяне [62], отличными художниками-столярами были крепостные князя Безбородко, убравшие мебелью своей работы весь его пышный московский дом. Виже-Лебрён, посетившая его, рассказывает:
"Les diverses habitations renfermaient un grand nombre d'ésclaves, qi'il traitait avec la plus grande bonté, et aux quels il avait fait apprendre des métiers de différents genres. Lorsque j'allais le voir, il me montra des salons encombres de meubles du celebre ebeniste Daguère; la plupart de ces meubles avait été imités par ses esclaves, et il etait impossible de distinguer la copie placée près de l'original. Ceci me conduit à dire que le peuple russe est d'une intelligence extraordinaire; il comprend tout, et semble doue du talent d'excecution. Aussi le prince de Lugne ecrivait-il: "Je vois des Russes a qui Ton dit: soyez matelots, chasseurs, musiciens, ingénieurs, peintres, comédiens, et qui deviennent tout cela selon la volonte de Ieur maНtre; j'en vois qui chantent et dansent dans la tranchée, plonges dans la neige et dans la boue, au milien des coups de fusil, des coups de canon; et tous sont adroits, attentifs, obéissants et respectueux" [63] [К крепостным в его поместьях всегда относились с большой добротой и многих обучали различным ремеслам. Когда я побывала у него, мне было показано множество предметов мебели, изготовленных знаменитым мебельщиком Дагером; причем некоторые из них являлись копиями крепостных мастеров, но отличить их от оригинала было практически невозможно. Я не могу не сказать, что русские крестьяне -- необычайно способный народ, они быстро схватывают и делают свое дело талантливо. Принц Линь (Ligne) писал: "Я встречал русских крестьян, которым их хозяева велят стать матросами, обувщиками, музыкантами, инженерами, художниками, актерами; видел тех, кто готов петь и танцевать в канаве, нырять в снег или грязь, не боясь ружей и пушек, -- и каждый ловок, рачителен, почтителен и послушен!" (фр.).]
Отличные образцы мебели работы крепостных имеются в Полотняном Заводе Гончаровых. Это два круглых стола маркетри с подписью мастера: "П. Т. Олимпиев. 1839".
Кроме резчиков и столяров, у всех помещиц были рукодельницы, так забавно работавшие шелками и бисером. Турки и турчанки с огромными трубками, какие-то фантастические воины с кривыми саблями, храмы любви, воркующие голуби и собачки верности -- вот персонажи, излюбленные вышивальщицами-крепостными. Отлично шили они и бисером -- с нечеловеческим терпением -- двухаршинные трубки, люстры, кошельки, чернильницы, аквариумы для рыб, туфли для господ, ошейники для собак [64] и много всего нужного и ненужного [65]. Крепостные девки работали не только сами, но обучали своему искусству и хозяек-барышен. В деревенском безделии такие занятия убивали массу времени, а папаши и мамаши были всегда рады бисерным туфлям для себя и ошейникам для любимых мосек.
В первой четверти девятнадцатого века барышни занимались вышиванием [66] шелками и бисером, мозаикой и рисованием. "Рисование по бархату было в большом употреблении, -- говорит современница, -- и английский бумажный бархат оттого очень вздорожал. Тогда рисовали по бархату экраны для каминов, ширмы, подушки для диванов, а у некоторых богатых людей, бывало, и всю мебель на целую комнату; делали рисованные мешки для платков или ридикюли, которые стали употреблять после того, как вышли из моды карманы, потому что платья стали до того узить, что для карманов и места не было" [67].
Очень богатые помещики содержали даже свои специальные мастерские и заводы для выделки материи.
"На подмосковной фабрике Юсупова (Кунавна), -- пишет мисс Вильмот, -- производство шалей и шелковых тканей прекрасной выделки доведено до великого совершенства, такие же образцы материи для мебели, нисколько не уступающие тем, которые мне случалось видеть в Лионе" [68].
Живопись в истории крепостной России дала нам наиболее выдающиеся таланты. Портретное искусство было необходимой частью помещичьего быта -- всякий хотел иметь изображение свое и близких. Эта настойчивая прихоть создала множество если и не всегда хороших художников, то весьма занимательных бытописателей. Кривые и косые, неуклюжие и неумелые портреты работы крепостных имеют для нас драгоценную прелесть подлинных документов. Это не льстивые оды в живописи, что писали любезники-иностранцы, это не парадные портреты, представляющие человека в его "приятнейшем виде". Бесхитростные изделия крепостных, почти кустарное творчество, -- милое нам, как милы рисунки детей или наивные стихи в бабушкином альбоме.
Прошка или Федька писал этих бригадиров, городничих и накрахмаленных старух -- нам нет дела. Искусство крепостных незначительно в каждом отдельном образце его, неинтересно как индивидуальное проявление творческого духа. Это соборное искусство, близкое к песням, вышивкам, кружевам, ко всему, что принято называть художественной промышленностью. И если нельзя признать работы крепостных за музейную или галерейную живопись, то все же это, несомненно, чисто декоративное искусство; декоративное, как вышивки с турками, как корявые квасники или лубочные картины. В комнате красного дерева, среди раскоряченных кресел и диванов-увальней, портреты кисти прошек, федек и гаврил выглядят очень кстати. К тому же среди сотен анонимов или ничего не значащих имен встречаются заслуживающие большого внимания. Таковы Михаил Шибанов, крепостной Потемкина -- автор дивных портретов Екатерины II и ее фаворита Мамонова, известный В. А. Тропинин, крепостной графа Моркова, двое Аргуновых, Иван и Николай, -- крепостные Шереметевых69 и некоторые другие. Все они начали с простых ремесленников и лишь потом выработались в крупных мастеров. Многие другие навсегда так и остались неизвестными, работая над украшением домов своих господ. Благово описывает расписанную крепостными усадьбу Римских-Корсаковых Боброве Калужской губернии:
"Все парадные комнаты были с панелями, а стены и потолки затянуты холстом и расписаны краской на клею. В зале нарисована на стенах охота, в гостиной -- ландшафты, в кабинете тоже, в спальне стены были расписаны боскетом; еще где-то драпировкой или спущенным занавесом. Конечно, все это было малевано домашними мазунами, но, впрочем, очень недурно, а по тогдашним понятиям -- даже и хорошо" [70].
Целую школу крепостных живописцев подготовил в XIX веке А. В. Ступин, устроивший в Арзамасе художественное училище, где обучалось множество учеников. В дошедших до нас списках [71] воспитанников Ступина постоянно значится "крепостной", "отпущенный на волю", а иногда и более коварно: "обещана свобода". Некоторые из них достигли известности и были впоследствии освобождены от крепостной зависимости, другие, вероятно, навсегда остались в усадьбах писать помещиков и их дома. Из крепостных, бывших учениками ступинской школы, в истории русской живописи остались: Василий Раев -- крепостной Кушелева [72], Кузьма Макаров [73], Зайцев -- автор любопытных "Записок" [74], Афанасий Надеждин (Степанов) [75], основатель художественной школы в Козлово.
Правда, среди этих имен нет ни одного выдающегося в истории искусства, но, быть может, как это часто случается среди забытых, то и были самые занимательные. Ведь только редкий случай помогал крепостным получать отпускную, и часто тяжела была их жизнь.
Известный Василий Андреевич Тропинин (1776 -- 1857) [76] был также крепостным и лишь сорока семи лет от роду отпущен на волю [77]. Тропинин "принадлежал сперва графу Антону Сергеевичу Миниху и жил в его селе Карпово Новгородской губернии. Отец Тропинина был управляющим графа" [78]. "Тропинин, не имея никаких руководств, доставал у школьных товарищей кое-какие лубочные картинки и с них копировал самоучкой; но вместе со страстью к искусству не замедлили явиться и препятствия: по выходе из школы Тропинин был взят в господский дом на побегушки; но и тут находил он время рисовать, с разрешения верховых девушек, которые за его кротость и услужливость несколько потворствовали его художнической страсти. Когда господа выезжали из дому, он срисовывал все, что находилось в их комнатах мало-мальски художественного.
Впоследствии Тропинин достался графу Ираклию Ивановичу Моркову, в приданое за дочерью Миниха, Натальей Антоновной. Граф Морков не был ни знатоком, ни любителем живописи и потому смотрел равнодушно на проявлявшееся в мальчике дарование. Отец просил графа отдать его в ученье к живописцу; но получил в ответ: "Толку не будет", -- и Тропинин был отдан в дом графа Завадовского, в Петербург, в ученье к кондитеру". Здесь обучался он до 1804 года "конфек-тному мастерству". Вернувшись в деревню к своему барину, "он, соученик Кипренского и Варнека, вынуждаем был нередко красить колодцы, стены, каретные колеса.
В 1815 году Василий Андреевич написал большую семейную картину, также для своего господина. В то время, когда эта картина писалась, графа посетил какой-то ученый француз, которому предложено было от хозяина взглянуть на труд художника. Войдя в мастерскую Тропинина, бывшую во втором этаже барского дома, француз, пораженный работою живописца, много хвалил его и одобрительно пожимал ему руку. Когда в тот же день граф с семейством садился за обеденный стол, к которому приглашен был и француз, в многочисленной прислуге явился из передней наряженный парадно Тропинин. Живой француз, увидев вошедшего художника, схватил порожний стул и принялся усаживать на него Тропинина за графский стол. Граф и его семейство этим поступком иностранца были совершенно сконфужены, как и сам художник-слуга. Вечером того же дня граф Марков обратился к своему живописцу:
- Послушай, Василий Андреевич, твое место, когда мы кушаем, может занять кто-нибудь другой" [79]
Однако Тропинину все же посчастливилось, и он в 1823 году -- хотя уже сорока семи лет -- получил отпускную. Трагичнее была судьба другого художника -- Александра Полякова, дворового человека помещика Корнилова.
"Поляков, по рассказу академика живописи Егора Яковлевича Васильева, был учеником отца академика, Якова Андреевича Васильева, который, понадеясь на данное слово помещика относительно будущей участи мальчика, с особенною заботливостью занимался художественным образованием его, так что Поляков, показав замечательные успехи, получил академические медали, ознакомился с образованным обществом, писал портреты в петербургских лучших домах и получал за них в то время по 400 рублей ассигнациями" [80].
В 1822 году Поляков отдан своим владельцем "на выучку" к Дау [81], который был занят портретами генералов для Галереи 1812 года. "Поляков так перенял его манеру, что некоторые портреты его работы сходили за повторение самого Дау. Рассказывают, что Дау просто подписывал своим именем портреты, написанные Поляковым, и что будто бы по этому поводу в комитете Общества поощрения художников даже был составлен доклад о его предосудительных действиях. Очевидцы рассказывают, что Поляковым был написан в шесть часов поясной эскиз портрета Мордвинова" [82].
"Но вдруг барин потребовал к себе Полякова навсегда. Добрейший, доверчивый, но обманутый помещиком, Яков Андреевич Васильев пришел в негодование... наконец подал по этому случаю прошение в Академический совет; но в собрании Совета могли лишь постановить правилом для всех членов Академии не принимать впредь в ученики людей крепостного звания" [83]. И даже Оленин, президент Академии, находил ненужным заботиться об этого рода людях, ибо "из крепостных ни один не остался порядочным человеком" [84].
"Поляков, по настойчивому приказанию своего господина, сопровождал его на запятках кареты по Петербургу, и ему случалось выкидывать подножки экипажа перед теми домами, в которых произведения его, красуясь в богатых раззолоченных рамах на стенах, составляли утешение и радость семейств и где сам он прежде пользовался почетом как даровитый художник. Поляков вскоре спился с кругу и пропал без вести" [85].
Впрочем, как писал Поляков, я не знаю, так как ни разу мне не пришлось видеть его вполне достоверных работ. Также загадкой остался Григорий Озеров, крепостной Дмитрия Александровича Янькова, расписавший иконостас для его церкви в Боброво Калужской губернии [86]. "Озеров был из дворовых людей и с детства имел способность к рисованию. Видя это, Дмитрий Александрович отдал его куда-то учиться, а после того заставлял много копировать и так доучил его дома. И хотя этот крепостной художник и не был особенно талантлив, но умел отлично копировать" [87].
Однажды Озеров так искусно скопировал четыре картины "Кочующие цыгане", что никто не мог отличить оригиналов от копий. "Но все, что Григорий писал из своей головы, никуда не годилось, выходило аляповато и нескладно, а лица какие-то криворотые, фигуры долговязые и пренеуклюжие" [88].
Неизвестно также, как писал Иван Зайцев, крепостной Ранцева, а также его отец, о котором Зайцев рассказывает: "Отец мой был хороший живописец; он, по фантазии своих господ, выполнял их приказания: красил полы, комнаты, расписывал потолки, писал портреты, целые иконостасы и даже такие картины, которые не дозволяется смотреть открыто; эти картины были слишком гадки и неприличны. Отец скрывал их в одном чулане под замком; но для нас, детей, то-то и интересно, что запрещается, и я ухитрялся поглазеть на них и до сих пор еще помню всех этих бахусов, вакханок и силенов" [89].
Отличным живописцем был Федор Андреевич Тулов, крепостной графа Бенкендорфа, "живший в Пропойске и занимавшийся астрономией" [90]. Прекрасно нарисован, ярко и выпукло написан им портрет семьи Шаховских [91], где в трогательном единении изображены четырнадцать членов семьи: старики, молодые и дети. Этот портрет по своей меткой характеристике и приятной темной гамме красок -- отличный образец крепостного искусства. Значительно хуже, и даже совсем плохи, но чрезвычайно курьезны, две работы крепостных Шереметева, находящиеся в Останкино. Это пребезобразные nature morte забавляли только тем, что они подписаны Григорием Тепловым и Трофимом Дьяковым, которые "строчили" эти картины [92].
Несколько учеников-крепостных было и в школе Венецианова: Александр Алексеевич Алексеев -- автор неизвестно где находящейся картины "Мастерская Венецианова" (крепостной О. Н. Кумановой); принадлежавший той же помещице А. А. Златов [93]. Еще много отдельных сведений попадается в архивных делах и книгах, но жизнь почти всех этих художников, а также их работы нам неизвестны. Большею славой пользовались Аргуновы -- отец и сын, Воронихин, но они, хотя и бывшие крепостные, но все же не представители "крепостной живописи". Культурное отношение к ним их владельцев и серьезная художественная школа, которую они прошли, заставляют считать их скорее воспитанниками помещиков, чем их подневольными слугами. Чудаческие затеи и самодурные выдумки доморощенных меценатов не оставили отпечатка на них. Но потому на их спокойном творчестве и не запечатлелась та азиатская дурь, что так пряно хороша на лубочных изделиях. Образцы такой скорее курьезной, чем красивой живописи сохранились в Медном под Петербургом, в бывшем имении Саввы Яковлева. Кто автор этих в рост человеческий портретных фресок, где малашки и дуньки, федьки и ваньки представлены богами мифологии: кучер -- Парисом, коровница -- Еленой, босоногие девки -- богинями? Несомненно, это крепостной. Лишь "домашний художник" по приказанию барина мог намалевать столь дикие, но все же не лишенные прелести живописные курьезы. Среди часто скучных, хотя и неплохих живописных работ русских академиков начала Александрова века, такие произведения говорят о несомненном даровании хотя и неумелого, но все же даровитого и чувствующего краску дикаря. Столяры и мебельщики, резчики, рукодельницы, маляры и крепостные живописцы -- может быть, придет время, и все станут любить вас, как полюбили деревенского кустаря или анонимных творцов народных песен!..
В былое время
При чтении старинных описаний России, составленных отечественными и заезжими путешественниками, ясно видишь, как высока была культура Екатерининского века и как страшно низко пали мы с тех пор.
В старой России были моменты, в которые русские люди сумели при помощи своих и чужих рук создать искусство, почти равное западному. Правда, этого нельзя сказать про общий уровень помещичьей России, но все же встречались исключения, которых теперь нет. И даже скептические иностранцы, называвшие в XVII веке и называющие теперь русских варварами, в XVIII столетии единогласно признавали умение этих дикарей до обмана притворяться культурными. Эта игра в европейцев была так хороша, что даже с теперешним историческим оглядом она кажется нам почти действительной жизнью, а не бутафорской постановкой. Но и там, где видишь это театральное действо, любишь и ценишь его за его подлинную талантливость и самобытную красоту.
В устройстве помещичьих домов наиболее ярко выявились вкусы и мечты их обитателей. Действительно, эти дома, хотя и не имевшие исторических традиций, очень скоро становились родовыми гнездами, обживались и приобретали ласковый уют. Многие помещики, дабы не нарушать своего спокойного созерцания любимых предметов, строили почти одинаковые жилища, как в деревне, так и в городе. "У одного графа Толстого, -- пишет Благово, -- было два совершенно одинаковых дома: один -- в Москве, другой -- в деревне. Оба были отделаны совершенно одним манером: обои, мебель -- словом, все как в одном, так и в другом. Это для того, чтобы при переезде из Москвы в деревню не чувствовать никакой перемены" [94].
Эта любовь к привычной обстановке, а с другой стороны -- тщеславие заставляли почти всех богатых людей строить в глуши своих деревень дома-дворцы, ничем не уступавшие городским. Огромный штат крепостных мастеров, руководимых иностранными художниками, позволял русским меценатам-самодурам воздвигать в деревне грандиозные сооружения. Так было не только возле обеих столиц, но и в глухой провинции.
Южная Россия со времен Разумовского и Румянцева стала центром художественных затей. Здесь Елизаветинские фавориты строили свои архитектурные громады, здесь при Екатерине были воздвигнуты Ляличи, и отсюда вышли два лучших русских художника -- Левицкий и Боровиковский. В старинных книгах не раз встречаются описания великолепных поместий и пригородных домов прежней России. Самые старые из этих построек находились вблизи Петербурга, где со времен Петра сосредоточилась придворная жизнь. Лучшие пригородные усадьбы принадлежали знатным иностранцам, которые были более избалованы, привыкли к роскоши за границей. Но и русские вельможи с чисто азиатской пышностью и великолепием украшали свои загородные жилища.
По гравюрам Махаева [95] мы можем составить себе представление о фантастически прекрасных дачах барона Вольфа [96] или графини Бестужевой [97], урожденной графини Беттингер.
Дом последней находился вблизи города, на Крестовском острове. Столь же феерично-прекрасны были дачи Шувалова и Строганова на Петергофской дороге. Кем строились эти великолепные дворцы, сказать трудно. Но весьма вероятно, что авторами их являлись иностранцы, так как и городские дома поручались им. В царствование Екатерины Великой постройка дач сделалась всеобщей манией, которая продолжалась до 50-х годов девятнадцатого века.
Георги упоминает о ряде загородных дворцов, существовавших в 1794 году в окрестностях Петербурга. Близ Екатерингофа, на круглом лесистом острове, стояла усадьба Резвого "с знатными деревянными жилыми строениями".
"По Рижской, или Петергофской дороге находятся, начиная от градских ворот, по обеим сторонам дороги до Черной речки -- сады с деревянными и каменными жилыми и летними домами и между оными преимущественно бывший графа Строганова, ныне Императорский сад у самых ворот по левой стороне дороги. Сад расположен по аглинскому вкусу, и в оном есть каменный жилой дом в 2 этажа, с большим бельведером. В прошедшее лето жительствовал в оном принц Курляндский" [98].
"На Карельской стороне, близ Охты, -- сад графа Безбородко и некоторые другие, так как и пониже, на Выборгской стороне и на правом берегу Невки, сады графа Строганова и графини Головкиной с их дворцами и павильонами. В Охтинском уезде между помещичьими мызами есть в Парголово принадлежащий графу Шувалову и находящийся на Выборгской дороге в 15 верстах от Санкт-Петербурга, сады преимущественные, как ради местоположения, так и ради искусственного расположения оных. В Мурино, российской деревне графа Воронцова, находящейся на правом берегу Охты, в восьми верстах выше охтинских Пороховых заводов, есть знатные господские каменные жилые строения, прекрасный сад с валами и наипрекраснейшая каменная церковь" [99]. Тут же была и Мория, имение барона Фредерикса.
На левом берегу Невы, при впадении Тосны, в 35 верстах от Петербурга находилась мыза Пелла.
"Пелла был прежде загородный дом тайного советника и сенатора Неплюева. Ее Императорское Величество купила оный в 1784 году и повелела под смотрением Старова и Козелова (sic!) начать строение Императорского увеселительного замка, богато и великолепно заложенного; оное уже довольно успело, прерывалось однако же войнами и в декабре месяце 1793 года еще не было совершено.
Пелла состоит из некоторого числа отдельно стоящих строений или павильонов различного виду, положения и величины, между коими отличаются пять, ради архитектурных своих украшений. Два из оных стоят у берегу, из коих одно определено для пребывания Ее Императорского Величества, а другое -- для Императорского дому. Между оными стоит самое большое, или главное строение. Оно имеет чрезвычайно великий зал, украшенный наподобие залов в римских банях и снабженный всеми потребностями для больших торжеств. Кухни, оранжереи, сараи, конюшни суть на весьма большом открытом, еще не разделенном месте. Разные из сих строений соединены аркадами, галереями или колоннадами таким образом, что они со стороны земли, с которой к оным приезжают, составляют нечто целое, содержащее в себе разные дворы и сады. Последние еще не заложены, должны однако же быть расположены по аглинскому вкусу со многими картинными переменами" [100].
Императрица очень любила Пеллу и часто туда ездила. В дневнике Храповицкого постоянно встречаются записи: "поход в Пеллу к обеду"; "ездили в Пеллу для венчания Михаила Сергеевича Потемкина с Т. В. Энгельгардт"; "приказано ехать в Пеллу, где был ночлег. Здание прекрасное, и сад не терпит колифише" [От фр. colifichet -- безделушка, украшение]; 1789 год -- "по собственным отметкам приказано, чтобы Гваренги сделал рисунки обелискам для Пеллы, на победы нынешней войны" [101].
В Софийском уезде, на левом берегу Невы до реки Тосны, находились Озерки. "Когда покойный князь Потемкин-Таврический получил Озерки, то построен был на одном из озерков великолепный увеселительный фрегат, в лесу -- деревянный для балов дом. Дом для балов, подаренный князем, стоит ныне (1794) по Петергофской дороге" [102].
На 11-й версте находился знаменитый некогда Александровск -- "место пребывания вдовствующей супруги покойного г-на генерал-прокурора и кавалера Александра Алексеевича Вяземского простирается на целую версту. С 1780 года сделаны в оном разные учреждения с изящным вкусом".
"Знатный, в 3 этажа вышины выстроенный господский дворец находился на левой стороне дороги, на левом берегу Невы. Перед дворцом есть сад замка со многими теплицами, оранжереею и пр., и подле оного находятся четыре для домоводства украшенные строения, из коих каждое маленькую башню имеет". Далее был затейливый, "весьма увеселяющий аглинский сад" [103].
Чесменский замок слишком известен, чтобы говорить о нем подробно [104]. Меньше сведений осталось об имениях Демидовых. "В стране вне Гатчинского уезда находятся разные достопамятные деревни. В Сиворицах, мызе г-на барона (sic!) Петра Григорьевича Демидова и Тайцах г-на барона (sic!) Александра Григорьевича Демидова, находятся знатные и со вкусом по начертанию г-на Старова выстроенные господские каменные дворы и превосходные увеселительные сады" [105].
Дальше, близ деревень Екатерингоф, Анненгоф и Елизаветгоф, были опять пригородные имения. "Проехав несколько садов, простирающихся от Петергофской дороги до залива, находится у воды знатный каменный загородный дом с большим лесом и садом, принадлежащий князю Вяземскому; оный, однако же, не содержится в хорошем состоянии, и сад совсем одичал. Подалее находился деревянный загородный дом князя Трубецкого с принадлежащим к оному местом у берегу. Из оного соделали купцы сахарный завод" [106].
В Ораниенбаумском уезде также было множество дач. "Сии мызы возведены мало-помалу по построении императорских увеселительных замков. Число загородных домов по сей большой дороге умножается еще беспрестанно; ибо достаточных особ, имеющих нужду по прошествии долговременной зимы воспользоваться летним воздухом, увеселениями и сельскими приятностями, здесь много, такожде и приписывается пребывание в летнем доме к изящному образу жизни" [107]. "Где большая дорога идет через мост, из тесаного дикого камня через речку Черную сделанный, находится по левой стороне большой дороги бывший Чичерина загородный дом, принадлежащий ныне армянскому заводчику Маничару. Строения суть деревянные и так, как и сад, не содержатся в хорошем состоянии.
Бывший графа Скавронского, потом Воронцова загородный дом, принадлежащий ныне купцу Северину, простирается от правой стороны дороги до залива. Знатные деревянные строения и плодоносный и увеселительный сад содержатся в хорошем состоянии, и оный еще аглинским садом увеличен и украшен.
Дача статской советницы Убри и купца Бетлинга на две версты суть на две части разделенное место, каждая по правой стороне дороги на 50 сажен поперечнику и простираются, так как и все следующие, от правой стороны дороги до залива. Обе имеют деревянные загородные домы и перед оными увеселительный и плодоносный сад... Бетлингова дача содержится в наилучшем состоянии, имеет покрытые аллеи с обсеченными деревьями, плющевые беседки, цветные грядки, плодоносные деревья, теплицы и огороды.
Дача содержателя пансиона Палмиера по правой стороне дороги имеет 100 сажен ширины, два деревянных загородных дома и расположена так, как обе прежде описанные.
Бывшая Соймонова, ныне Измайлова дача по правой стороне дороги на 3-й версте недавно заложена. Перед знатным деревянным домом в 2 этажа и с бельведером находится у дороги знаменитый пруд с перевозом и позади дома -- увеселительное место для прогулки, с каналами, дорожками, храмами, беседками и пр., до залива простирающееся и имеющее также при оном два деревянных загородных дома.
Дача обершенка ее императорского величества Александра Александровича Нарышкина, Красною Мызою называемая, на 4-й версте, имеет по левой стороне дороги деревянный летний дворец, окруженный деревнею, в голландском вкусе построенною, садом и аглинским лугом. Главный сад простирается по правой стороне дороги на 200 сажен, и от дороги до морского залива на 1 версту отстоящего. Оный состоит в увеселительном саду в аглинском вкусе, с широкими рвами и многими островками, холмиками, домом для балов, круглым храмом, разнообразными домиками и беседками, качелями и пр.
Каналы снабжены плотами и прекрасными гондолами, такожде находятся в оных пеликаны, лебеди, чужестранные утки. Одна часть леса составляет небольшой зверинец для красных зверей. Многие в нечаянное удивление приводящие предметы суть причиною, что оный обыкновенно российским восклицательным названием "Ба! Ба!" именуется.
Дача княгини Екатерины Романовны Дашковой "Кир и Анова" подле "Ба! Ба!" простирается по большой дороге на 100 сажен и от оной до залива. Она была смешанный, болотный лес, и приведена в нынешнее состояние самою княгинею без помощи архитектора или садовника как в заложении, так и в точном исполнении всех предприятий. Знатные каменные строения составляют с флигелями открытый двор, до большой дороги простирающийся и при оной различными деревьями насажденный. Подле строений находится плодоносный сад с теплицами. Позади строений есть смешанный лес с знатным лугом, подле ручейка и знатных каналов, окружающих также небольшой остров с банею. В лесу идут прямые извилистые дорожки к морскому заливу, при котором находятся два каменные дома, и между обоими -- главный вход.
Бывшая Мордвинова дача по правой стороне дороги, подле Дашковой, принадлежит ныне купцу Болину. Она имеет деревянный, в 2 этажа вышины выстроенный дом с бельведером, перед оным великие луга, с двумя небольшими загородными домами, и на стороне залива место для прогулки" [108].
Дальше, по направлению к Ораниенбауму, по большой Петергофской дороге находились: "Деревянный загородный дом наследников Марии Павловны Нарышкиной по левой стороне дороги на возвышенной плоскости, принадлежал сперва Императорскому лейб-медику Лестоку и подобный оному в близости находящийся, нарышкинскому дому.
Левенталь называется загородный дом и "Га! Га!" (российское восклицательное название) сад обер-шталмейстера ее императорского величества Льва Александровича Нарышкина, на 6-й версте большой дороги. По левой стороне дороги находится, так как и в "Ба! Ба", знатный жилой дом в 2 этажа с садом, а по правой -- главный сад, простирающийся до морского залива. Оный состоит в увеселительном лесу в аглинском вкусе, с прудом, храмом, великолепным китайским мандаринным двором, одним российским и одним голландским крестьянским двором, жилищем пустынника, беседками. Перед жилым домом находится столб, сооруженный в память императорского посещения. Сей увеселительный сад также беспрестанно открыт для публики.
Дача вице-канцлера графа Ивана Андреевича Остермана на 7-й версте принадлежала сперва графу Сиверсу, а потом князю Потемкину. Она имеет по левой стороне дороги на скате возвышенной плоскости, у берега залива находящейся, каменный дворец в 2 этажа вышины, с четверостороннею отсеченною башнею, снабженною бельведером и боевыми часами. Главное строение соединено с каждой стороны помощью колоннады с отделенным флигелем. Позади дворца есть большой плодоносный и увеселительный сад с теплицами, оранжереею, каналами, увеселительными домиками, беседками. Насупротив по другой стороне дороги есть больший аглинский сад, с каналами, прудом, гротами, водопадом, беседками.
Все до Стрельны следующие мызы находятся по левой стороне большой дороги, на возвышенной плоскости, кой скат у берега расположен для прогулок или употреблен на передние сады.
Бывший Чулкова загородный дом деревянный, имеет токмо малый сад и принадлежит купцу Бахерхорту.
В саду покойного графа Брюса есть деревянный загородный дом с бельведером и большой сад в аглинском вкусе, пашни, луга, огород, каналы, беседки и особливо на острову в пруду находящемся прекрасный большой дом для купанья, в коем потолки и стены расписаны живописью al fresco.
Загородный дом графа Воронцова на 8-й версте есть каменный; в оном так, как и в саду, есть разные увеселения.
Дача графа Панина подле Воронцовой принадлежала сперва вице-канцлеру графу Никите Ивановичу Панину, потом князю Мещерскому, а ныне графу Петру Ивановичу Панину. Жилой дом есть деревянный и состоит из трех зданий в один ряд, соединенных между собою колоннадами. Сад такой же, как выше описанный Остермановый.
Мыза графа Чернышева имеет каменный дворец и, кроме сего, во всем подобна Паниновой.
Деревня Лигово, принадлежавшая сперва князю Орлову, а ныне генерал-майору Буксгевдену, в одну версту от левой стороны дороги имеет каменный господский дом с бельведером, садом и знатною водяною мельницею.
Бывший Олсульфева загородный дом на 10-й версте есть деревянный и имеет попереди оного цветник и луг, -- голландский великолепный и плодоносный сад. Мыза барона (sic!) Александра Григорьевича Демидова на 12-й версте имеет каменный жилой дом с бельведером, попереди оного на низком берегу голландский сад и луга, а позади оного -- смешанный лес с одержанными в оном красивыми зверьми.
Загородный дом князя Репнина по левой стороне дороги на 17-й версте имеет аглинский сад и деревянные строения, совсем в китайском вкусе. Два китайские дома соединены между собою длинною покрытою колоннадою. Главное строение имеет множество малых комнат с китайскими обоями, картинами, коврами, стульями, постелями для отдохновения, фарфором, идолами, куклами. Меньший дом расположен для китайского домоводства, содержит кухню, печи, столовый прибор, людские покои.
Я умалчиваю, -- заканчивает Георги, -- о многих частию меньших, частию мне не столь известных и частию не в столь хорошем состоянии содержимых загородных домах" [109].
Великолепны должны были быть эти пригородные места в Екатерининское время, и грустно подумать, как скоро исчезло все.
В царствование Александра I более модными местами стали острова -- Елагин, Крестовский и Каменноостровский, особенно после постройки императором Елагинского дворца. В описаниях Петербурга все реже встречаются упоминания о дачах по Петергофской дороге и на Неве, все чаще отмечаются новые дома на островах. За какие-нибудь четверть века уже исчезло многое, что напоминало дивное Екатерининское время.
На берегу Невы в первой половине XIX столетия было еще множество дач, "из которых примечательнейшие барона Фридерихса, Молчанова, Дурново [110]. Последняя в особенности отличается прекрасным садом, домом и группами статуй. Подле нее старинный, как лес, сад и дача графа Кушелева-Безбородко [111]. Сад чисто содержится и открыт для публики. В нем есть и излучистые дорожки, и каналы, и островки, и беседки, и мостики. В одном леску, в круглом древнем храме, где двенадцать столпов поддерживают купол, стоит на пьедестале бронзовая статуя Екатерины II в виде Цивеллы [112], держащей в правой руке пук колосьев и в левой -- ключ. Эти чертоги и дачи созданы славным Екатерининским вельможей, светлейшим князем Александром Андреевичем Безбородко. В саду есть высокие искусственные развалины в два этажа, похожие на обветшалый феодальный замок. Вы видите, что на них очень удобно можно всходить до самого верха; оттоле открывается прекрасный вид на Неву, на Смольный монастырь и на весь Петербург" [113].
На Каменном острове "изящна дача принца Ольденбургского [114], дача князя В. В. Долгорукова привлекает своим фасадом. Все здания дачи, расположенные по берегу Невы в прекрасной аллее из лип и акаций, пленяют своею, так сказать, прозрачностью и легкостью. Все они деревянные. Вы видите домик готический, а подле него -- голландский, беленький с зелеными ставнями; там неаполитанская стеклянная галерея; тут греческие колонны. Вот красивая русская изба, а рядом с нею китайская пагода. Всего не пересмотреть. Перед нами Строгановский мост, соединяющий Каменный остров с Выборгскою стороною. У самой дачи графини Строгановой [115] необыкновенно пышный сад, достойный быть царским и открытый для гулянья. В саду темные гроты, светлые беседки, зеленые холмы, задумчивые руины, смелые мостики; всего же достопримечательнее древняя мраморная гробница, перевезенная в конце прошлого столетия из Греции" [116].
А вот Крестовский остров. "У самого моста находится павильон княгини Белосельской [117], в саду, содержимом не очень старательно. Тут некогда были катальные горы и карусель, где на деревянных оседланных конях вертелась молодежь, вооруженная шпагами, на которые ловили кольца. Противоположный берег необыкновенно живописен: там дача графини Лаваль [118] с прекрасным садом; рядом на берегу -- красивая дача обер-егермейстера Д. Л. Нарышкина [119], где некогда гремела превосходная роговая музыка, удивлявшая иностранцев. Подле -- величественная Зиновьевская дача, окруженная садом, в котором так много липовых и каштановых деревьев. Дача эта ныне принадлежит г-ну Кожину" [120].
О нарышкинской даче на Крестовском граф В. Соллогуб рассказывает: "Летом Дмитрий Львович жил на Крестовском острове, и нас иногда возили к нему как к дедушке и моему крестному отцу. За столом служили целые толпы раззолоченных арапов, блестящих егерей и разных официантов. В саду играла знаменитая роговая музыка, оркестр звучности очаровательной, но мыслимый только при крепостном праве. Он состоял из 40 медных инструментов разных объемов. Каждый инструмент издавал только один звук. Сорок звуков разнородных по трехоктавной лестнице с полутонами, как фортепьянные клавиши, допускали модуляции во всех тонах и духовые, как бы воздушные, гармонии. Такая живая шарманка с ее эоловыми дуновениями внушала восторг. Но какова же была участь музыканта, имевшего по расчету свистеть в неизменную дырку неизменную нотку. Рассказывают, что два члена этого диковинного оркестра попались в полицию. На вопрос, кто они такие, один отвечал: "Я нарышкинский "Ц"; другой отвечал: "Я нарышкинский "Фис" [121].
Но и на Петергофской дороге в царствование Николая Павловича остались следы прошлого. Стояли еще дачи "Ага!" и "Ба! Ба!", принадлежавшие первая Льву, а вторая -- обершенку Александру Нарышкину. "Обе имеют огромные сады, -- пишет Бурьянов в 1838 году, -- с широкими рвами, островами, холмиками, гротами, храминами, мостиками, руинами, беседками, качелями, прудами, ручейками и зверинцами, где некогда содержали зверей редких и драгоценных. Прежде сады эти были непременным местом воскресного гулянья публики петербургской, ныне же они посещаются большею частью особами, живущими на соседних дачах" [122]. Тут же была дача князя Щербатова, купленная в 1832 году и перестроенная; теперь в ней помещается Больница Всех Скорбящих.
Еще красивее была дача Мятлева Новознаменское, где еще в 1889 году существовало все внутреннее убранство.
"Дача В. И. Мятлева, -- говорит Пыляев, -- сохраняет характер отдаленной старины; в старом большом каменном барском доме, построенном архитектором Растрелли (sic!), посейчас целы остатки искусства и мастерства времен давно минувших. Благодаря усилиям владельца усадьбы здесь сохранились от забвения бесчисленное множество вещей, которые без того давно затерялись бы.
Большой сад на даче Мятлева посейчас сохраняет характер французских пышных парков, разбитых по планам Ленотра; вьются здесь излучистые дорожки, тянутся бесконечные перспективы, возвышаются на газонах площадки, где виднеются мраморные статуи, окруженные лабиринтом, составленным из фантастически перепутанных деревьев и кустов" [123].
На Аптекарском была дача княгини Лопухиной [124], "живописно расположенная на берегу Невы и закрытая красивыми группами дерев с красивым домом" [125].
На Каменноостровском проспекте в 1860 годах славилась дача князя Вяземского, которая, как пишет современник, "отличается легкостью и оригинальностью постройки. Особенно замечательна воздушная пристройка в виде галереи с небольшою башенкою. Вся эта пристройка кажется кружевной и летом производит удивительное впечатление. Перед нею бьет небольшой фонтан" [126].
В царствование Николая Павловича пользовались известностью еще пригородные дачи: Рябове [127], дача графини Самойловой близ Павловска, -- постройка архитектора А. П. Брюллова [128], Осиновая Роща графа Левашова. Но не только у Петербурга были великолепны пригородные имения. "Век Екатерины, пышный, роскошный, великолепный, оставил вокруг Москвы множество следов богатой аристократии ее времени. Невозможно исчислить всех так называемых подмосковных сел, достойных внимания" [129].
Не говоря уже об Архангельском, Кусково и Останкино, под Москвой всю первую половину XIX века еще была в расцвете помещичья жизнь. По Владимирской дороге, на 16-й версте, стояли великолепные Горенки, где с 1816 года поселился бывший министр народного просвещения граф Алексей Кириллович Разумовский. "В подмосковном великолепном своем имении, среди царской роскоши, заперся он один со своими растениями" [130].
"Дом и английский сад графа прекрасны, -- пишет современник, -- богатства природы, собранные в теплицах и оранжереях, приводят в восторг: невольно изумляешься, как частный человек мог соединить в немногие годы столько сокровищ природы из всех стран света" [131]. Этот знаменитый горенковский сад был устроен известным ботаником, профессором Стефани, в последние годы XVIII века [132]. В 1839 году в Горенках уже находилась прядильная фабрика купца Волкова, но дивный дом и сад еще были не вполне разрушены. Павел Сумароков говорит: "Я отправился в Горенки, в прежде бывшую подмосковную графа Разумовского, где огромный дом, сад с прудами, оранжереями, беседками свидетельствует о роскошной жизни тогдашних бояр" [133].
Fine в 40-х годах XIX века с редкой заботливостью содержался дом в Кузьминках, помещик жил в нем и любил его. "Бояре перевелись, -- пишет Павел Сумароков, -- и остался из них только один почтенный, добродетельный князь Сергей Михайлович Голицын. Он проводит лето в семи верстах от города на даче Мельнице (Кузьминки тоже).
Местоположение плоское, весьма обыкновенное, но искусство и полтора миллиона рублей превратили Кузьминки в прекраснейшую подмосковную. Князь пригласил меня туда на храмовый праздник 2 июля; кареты, коляски тянулись рядами, нищие мальчики и девочки бежали рысью, умоляя о подаянии. Своротили с большой дороги, и показалась чугунная решетка, за нею -- другой двор, другая решетка с бронзовыми украшениями, статуями, с княжеским гербом на воротах. Куча официантов стояла на крыльце, и в комнатах много гостей; одни сидели на балконе, другие играли в карты. Дом дубовый прибран со вкусом и достоин великого внимания. Оный существует 158 лет, и Петр Великий часто бывал в нем у Строганова. За обед поместились 136 посетителей; все барское, богатое, вина редкие, плодов горы, гремит музыка, и в окнах выставлялись шляпки, перья, бороды между ними. Незваных сих гостей было до 5 тысяч, и коляски, тележки, дрожки занимали все аллеи. Сады с пригорками, речками, беседками великолепно соединяются между собою и представляли тогда модные, шумные общества. К вечеру вся зелень осветилась шкаликами, разноцветными фонарями, и фейерверк заключил празднество, похожее на царское в уменьшенном размере" [134].
Очаровательна была до сих пор сохранившаяся дача Люблино, принадлежавшая Дурасову. Чудак-помещик долго мечтал об ордене св. Анны и наконец, добившись его, приказал на радостях архитектору построить дом в виде ордена св. Анны с фигурой этой святой на крыше.
Об имении Люблино мисс Вильмот писала в октябре 1806 года: "Опишу вам праздник, данный одним г-ном Дурасовым в честь княгини (Дашковой) в его прелестнейшем поместье, лежащем в 17-ти верстах от Москвы. Этот маленький человек наследовал несметные богатства от отца, владевшего большими рудниками в Сибири, и имение, в котором он живет, поистине можно назвать земным раем. Когда мы подъезжали к дому, он представился нам в виде какого-то мраморного храма, потому что весь первый этаж его покоится на мраморных колоннах, за исключением одной только средней части всего здания, которая имела вид величественного купола; потолок этой залы со сводами и украшен разными аллегорическими рисунками, и в дни торжественных приемов она служит столовою. Все общество было собрано под колоннами, фундамент которых состоял из мраморных ступеней, покрытых благоухающими и роскошнейшими тепличными произведениями и окаймленных зеленым лужком, обсаженным деревьями и спускающимся к берегам реки.
Со всех сторон этого очаровательного места представляются новые виды, пленяющие взор своим разнообразием и счастливым сочетанием красок и теней: тут видны и кусты и рощи, луга и озера, горы и долины, а там вдали блестящие, златоглавые купола московских церквей как бы заканчивают всю картину. Я не стану останавливаться на описании роскошного обеда, хотя все было великолепно, как в волшебном замке. Выходя из-за стола, мы разделились на группы и разбрелись по разным частям парка; вечер снова соединил нас всех в театре, этой неизбежной принадлежности всякого сколько-нибудь замечательного поместья.
На сцене и в оркестре появилось около сотни его собственных крепостных людей, и, хотя между большою и малою пьесами проплясали балет и все сошло как нельзя лучше, но хозяин рассыпался в извинениях насчет бедности всей обстановки, которую он приписывал рабочей поре и жатве, отвлекшей почти весь его народ, за исключением той горсти людей, которую успели собрать для представления.
Однако самый театр и декорации были очень нарядны, а исполнение актеров весьма порядочное. В промежутках между слушателями разносились подносы с фруктами, пирожками, лимонадом, чаем, ликерами и мороженым, а ароматические куренья сожигались в продолжение всего вечера" [135].
Великолепны были и другие подмосковные: княгини Сибирской [136], Небольсиной [137], Николая Никитича Демидова [138], Отрада -- Орловых [139], Марфино [140] -- Салтыковых, Думашево -- Болтина [141], Вяземы -- князя Б. А. Голицына [142], Ольгово [143], Денежниково... [144]
Дальше от Москвы, в центральных губерниях, были столь же великолепные усадьбы: Рай-Семеновское Калужской губернии, той же губернии Троицкое знаменитой княгини Дашковой, которая нежно любила и заботилась о своем доме. "Quoique je ne suis en ville que depuis hier, -- писала княгиня брату, -- je soupire deja apres mon Troi'tskoe" [145] [И вот я уже не дома со вчерашнего дня, и уже тоскую по моему Троицкому (фр.)].
"Это чудное место, -- рассказывает мисс Вильмот в 1805 году [146], -- расположено посреди шестнадцати деревень, княгине Дашковой принадлежащих. Число домочадцев доходит до двухсот человек. Множество земли занято фруктовыми садами и цветниками в английском вкусе, и среди них протекает прелестная речка, извивающаяся вдоль всего имения. Впрочем, Троицкое -- положительная равнина и своею прелестью обязана исключительно тщательной обработке и искусственным украшениям. Дом огромный, с флигелями с обеих сторон, соединенными с верхним этажом балкона на железных столбах.
Видите вы, по мере того, как мы приближаемся к дому с заднего крыльца, длинный ряд зданий, окружающих луг со всех сторон и с возвышающеюся посреди них церковью? Все они составляют надворные строения, принадлежащие к замку; иначе вы легко могли бы принять их за маленький городок. Одно из них -- театр, другое -- манеж; третье -- больница; четвертое -- конюшня, пятое -- квартира управляющего и т. д.
Боже мой! Что за пустыня эта приемная; и немудрено, когда она служит проходною комнатою для целой толпы слуг. Угловатый Степушка, моргающий из-под своего галстуха, примется снимать с вас все верхние одежды, покуда Афанасий стаскивает с вас меховые сапоги; а тем временем Венцеслав, Максим, Кузьма, Веселкин, Василий, Кашан, Прошка, Антон, Тимофей и еще с десяток других разного цвета и разбора кидаются, чтобы провести вас в столовую и оттуда налево в обычную гостиную.
Вот этот портрет посреди комнаты над диваном -- муж княгини Дашковой, слывший красавцем в свое время и скончавшийся на двадцать шестом году от роду. Вот эта дама, с повелительным видом, с орлами, вышитыми на ее горностаевом шлейфе, -- Екатерина II; а напротив -- ее внук, Император Александр. В главной здешней гостиной красуется огромный портрет Екатерины, верхом, в мундире; кроме того, имеются ее портреты во всех комнатах" [147].
Троицкое в 1873 году еще сохранило былую прелесть. П. Бартенев писал: "Великолепные покои целы; из второго этажа ведет громадное каменное крыльцо в парк; оно поросло травою и мелкими деревьями. Парк ненаглядной красоты, и в отдаленном углу его еще возвышается на холму памятник Екатерине II" [148].
В Саратовской губернии, в Сердобском уезде знаменито было Надеждино, где жил "бриллиантовый князь" Куракин.
"В великолепном уединении своем, -- говорит Вигель, -- выстроил он себе наподобие посещаемых им дворцов также нечто похожее на двор. Совершенно бедные дворяне за большую плату принимали у него должности главных дворецких, управителей, даже шталмейстеров и церемониймейстеров; потом секретарь, медик, капельмейстер и библиотекарь и множество любезников без должностей составляли его свиту и оживляли его пустыню. Всякий день, даже в будни, за столом гремела у него музыка, а по воскресным и праздничным дням были большие выходы; разделение времени, дела, как и забавы, все было подчинено строгому порядку и этикету. Изображения великого князя Павла Петровича находились у него во всех комнатах; в саду и роще там и сям встречались не весьма изящные памятники знаменитым друзьям и родственникам. Он наслаждался и мучился воспоминаниями Трианона и Марии Антуанетты, посвятил ей деревянный храм и назвал ее именем длинную, ведущую к нему аллею. В глуши изобилие и пышность, сквозь кои являлись такие державные затеи, отнимали у нас смешную их сторону" [149].
Д. Карташев также описывает Надеждино в 1848 году: "Встреченные седым дворецким, мы пошли осмотреть внутренность дома. В комнаты вела отлогая лестница; в первой -- приемной -- были на стенах четыре живописные картины, остатки прежде бывшего здесь богатого собрания картин, которые теперь находятся в Тверском имении. За этой комнатой расположен зал, с отделанными под серый мрамор стенами, украшенными полукуполами. Направо -- музыкальный зал и столовая с хорами. ...Налево из первого же зала -- гостиная, отделанная под желтый мрамор; в простенках перед высокими зеркалами стояли на мраморе японские вазы; белая мебель переносила воображение лет за 50 назад. За нею следовала другая такая же комната, а далее довольно обширная спальня.
Ступая по роскошному паркету зала, чувствуешь обаяние чего-то, требующего к себе уважения: не встречая, как нередко случается, очень ценных, часто весьма не к месту предметов моды, здесь видишь во всем изящную, солидную простоту и забываешься... вот, кажется, безмолвие зала тотчас нарушится съездом гостей.
Пройдя широкий двор, мы вошли в сад, прохладный, дремучий, где не видно голубого неба, все зелень и тень. По прямой широкой аллее мы дошли до круглой площадки, где находился прежде летний деревянный домик. От него тянутся лучами широкие аллеи, будто тоннели, проложенные в массе зелени, открывая вдаль разнообразные картины; впечатление, какое они производят на зрителя, истинно очаровательное. Однообразие аллеи делает незаметным ее далекое протяжение, между тем там ярко освещенный предмет заканчивает чрезвычайно приятно эту темную перспективу и составляет живописный с нею контраст.
Прежде здесь было много храминов-беседок с названиями, значение которых было особенно приятно и понятно князю [150]. Здесь были просеки: Цесаревичей, Нелидовой, Антуанеттин, Браницкой, Ожидаемого Наслаждения, Милой Тени; были дорожки Удовольствия, Жаркого Любовника, Постоянного Друга, Веселой Мысли, Прихоти, Верных Любовниц, Брата Степана, Петра Молчанова, Услаждения самого себя... [151] Теперь (1848) одни небольшие полянки, поросшие молодой осиной, указывают только места их. Уцелел лишь земляной курган, на котором по вечерам гремела музыка; в стороне слышались в то время песни, в темных аллеях мелькали группы молодых женщин -- и все оживлялось не присутствием лишь, но сочувствием владельца. Теперь мимолетный ветер шепчется с вершинами деревьев, а в тени ветвей тихонько пропоет зяблик, да разве иволга бросит к небу свою песню, и все смолкает" [152].
Дом Надеждино еще долго сохранялся после описываемого времени. Но вот несколько лет назад и он продан, все вещи увезены, и многие из них уже перешли в руки антикваров.
На юге России в первой половине XIX столетия еще целы были дворцы Елизаветинских вельмож и богатых помещиков. Великолепны были имения Разумовских, особенно Почеп и Батурин Черниговской губернии. Фон Гун, бывший в начале века в Почепе, рассказывает о нем:
"Он есть великолепное каменное здание необъятного пространства. Главным фасадом стоит к саду. С другой стороны, то есть со стороны двора, флигели его составляют превеликий овал, за коими построены еще хозяйственные строения. Во всем вообще здании семеро ворот. Средняя часть дома, или главный корпус, который занимается самим графом, состоит из двух этажей на погребах и имеет со стороны двора портик. Во всем фасаде двадцать пять окон, и я должен был пройти сто тридцать шагов, когда хотел смерить весь ряд комнат нижнего этажа главного корпуса. Особливо хорош там зал для балов и концертов; также и библиотека, из пяти тысяч книг состоящая. Сад перед домом велик, расположен в голландском вкусе и отделяется от противоположного луга, который, нечувствительно возвышаясь, простирается до горизонта, рекою Судостью. Здешний дом построен двадцать пять лет тому назад покойным фельдмаршалом графом Разумовским. План прожектирован Деламотом, а произведен здешним архитектором г-ном Яновским. Жаль, что столь огромное здание построено не там, где в одной отсюда версте на другом конце Почепа имеется другой графский же деревянный дом, в котором когда-то жил некто аглинский купец Ухтерлани, находящийся и теперь еще в свежей здесь памяти. Там местоположение совершенно романическое и сад, сотворенный самою природою прямо в аглинском вкусе. В особенности красивое имеет положение в этом саду преогромная каменная оранжерея. Сад сей называется Меншиковским, ибо место сие, как и Почеп, принадлежало в прежние времена князю Меншикову" [153].
В 30-ти верстах от Почепа было село Ивантенки, принадлежавшее генерал-майору и кавалеру Гудовичу: "Приметным становится благосостояние, порядок и вкус владельца тамошнего сада. С великою приятностью возвышаются позади плодоноснейших полей, засеянных гречею, молодые леса прекрасного чистого березняка; в долине близ самой дороги, где надобно ехать по насыпанной высокой плотине, видно как бы сверху озеро со множеством на нем островов, то украшенных мраморными урнами, то засаженных небольшими рощицами, группами, боскетами, клумбами и цветами. Около них плавают гордые лебеди, воспевая аркадскую песнь свою, и гуси с Мыса Доброй Надежды. Чем долее идешь, тем более обнаруживается приятности и прелести всего места, около ось-ми верст в окружности и двести пятьдесят десятин поверхностного содержания имеющем, все то, что только может быть украшено подражательным искусством. Она избрала себе в садовники самого владельца сего прямо швейцарского местоположения; ибо он как друг природы, как любитель прекрасного и возвышенного соединяет в себе с глубоким познанием высокий вкус, дабы скромною рукою помогать только натуре и придавать ей принадлежащее по справедливости. Непрерывная разнообразность долин и гор, лесов, лугов и полей, прелестных видов и в задумчивость приводящих дорожек, водопадов, озер, разных деревьев и растений североамериканских, строений различного рода и множества тому подобного доставляют страннику неутомимое упражнение. Не должно пропустить упомянуть о прекрасном Китайском домике, в саду построенном, который в особливости производит удивление тою верностию и точностию, с каковыми все в нем сделанное занято от китайцев. Здесь привлекает на себя внимание каждая дверь, самая лестница, каждое украшение, даже замки, мебели, одним словом... все, как снаружи, так и изнутри. В одной из комнат все стены обложены лакированными с золотом досками, изображающими жизнь Конфуция. В другом садовом же строении сделана прекрасная русская баня с ванною, многими комнатами и со всеми принадлежностями. Музыка здешняя, из шестнадцати человек состоящая и превосходно играющая, занимает также часть приятностей Ивантенкинских [154]" .
"Баклань -- село, принадлежащее к Почеповской графской экономии, лежало в двадцати пяти верстах от Почепа. Все то, что природа сотворила в Ивантенках в малом виде и позволила искусству украсить, найдете вы в Баклани в виде большом, увеличенном. Здесь искусством сделано весьма еще не много, но все произведено натурою. Надобно выехать на целый ряд высоких гор, коих вершины украшены лесом, а спереди на горе же видно превеличественное здание, подобное рыцарскому из времен протекших столетий. Оно построено не прежде, как лет пять тому назад в подражание итальянским сельским около Рима домам и весьма много сходствует с великолепным близ Москвы дурасовским домом. Думать надобно, что при строении сего дома главною целию было то, чтобы из каждой его комнаты можно было видеть натуру в разных ее изменениях. Истинно рассматривающий взор наблюдателя не знает, на котором предмете ему остановиться. Повсюду видна чрезвычайно обильная многообразность и в обширном пространстве природы; и если б сюда привесть хоть самого Клода Лоррена или какого-нибудь Берне, то и тот не вдруг бы решился, какой из предметов почесть самым лучшим. Сам дом имеет положение свое на краю одной высокими деревьями обросшей горы, и из второго его этажа сделан выход на арках, по коему можно из комнат выходить в отверстую природу, и именно прямо на высокую гору, обделанную так, что представляет собою натуральный аглинский сад" [155].
Другое имение графа Разумовского, Батурин, было еще прекраснее. "Главный строения корпус, -- пишет один путешественник в 1805 году, -- имеет три этажа и два по сторонам флигеля, соединенные с ним каменною оградою. В Батурине была такая страшная грязь, что мы видели подле самой нашей дороги увязшую в грязи не весьма малую лошадь, около которой стояли многие русские мужики и советовались, как бы ее вытащить. Мы проехали мимо и на самом уже выезде из Батурина видели деревянный дом, в котором жил покойный фельдмаршал. Впереди перед домом за валом, на котором поставлены десять пушек, виден пребедный луг, который, возвышаясь, закрывает весь прочий вид; а с другой стороны дома -- сад из фруктовых деревьев.
В новопостроенной (1805) церкви положено тело покойного фельдмаршала, которую он, тогда еще не освященную, за четыре месяца перед своею кончиною нарочно смотреть ездил. Там поставлен над ним монумент в восемь тысяч рублей" [156].
О Яготине, прежде принадлежавшем графу Разумовскому, а ныне князю Н. В. Репнину, фон Гун в 1805 году писал: "Здесь созидается целый свет, и все в новейшем вкусе, по планам г-на Менеласа, а производит строения здешний архитектор Годегард, и не более как в три года почти уже привел к концу. В середине построен главный корпус в два этажа. На правой и левой стороне оного в полуциркуле -- по три павильона, а напротив павильонов стоят два превеликих каменных строения для служителей, тут же -- конюшни и сараи. Каждый павильон -- сам по себе большой дом. Река (Суна) составляет здесь обширный залив, простирающийся на многие версты и примыкающий к Яготину во всех местах, так что с другою небольшою речкой делает почти весь Яготин островом. Перед главным домом заводит теперь граф аглинскии сад" [157].
А. Глаголев, посетивший Яготин в 1823 году, рассказывает: "Местечко Яготин стоит при большом озере, имеющем около пяти верст длины и от двух до пяти ширины. Прекрасное местоположение Яготина открывается с полтавской стороны уже по прибытии в самую слободу и производит такое же действие на приезжающего, как и великолепная декорация в театре по открытии занавеса. Самое расположение княжеского дома с флигелями и садом есть игра прихотливой фантазии архитектора. Дом отделяется от озера цветником и стоит против острова, покрытого густым лесом; флигели, состоящие из отдельных домиков, выдаются уступами на зеленую площадь двора; от них проведены через сад аллеи, направленные к тому же острову как центру и основанию всей перспективы.
План этот, кажется, есть подражание неподвижной сцене древних театров, которая обыкновенно представляла городские улицы и строилась по расходящимся линиям, имевшим точку зрения в оркестре.
Правая сторона сада состоит из аллей, вьющихся в разных направлениях; левая покрыта дикою рощею.
В библиотеке хранится в нарочно устроенном ковчеге письмо, в котором удрученный болезнью старец, фельдмаршал князь Репнин приносил верноподданическое поздравление по случаю восшествия на престол Государя Императора Александра I, и Высочайший рескрипт Монарха, изъявляющего внимание к заслугам мужа, прославившегося на поле бранном и на поприще дипломатическом. Из рукописей достопримечательна записка путешествия графа Бориса Петровича Шереметева в Италию в 1697-м по 1700 год" [158].
Недалеко от Яготина была Тепловка, бывшее имение графа П. В. Завадовского. Граф Разумовский в 1805 году "обще с архитектором г-ном Менеласом избрали здесь прекраснейшее место, на котором по желанию г-на министра (Завадовского) должен быть построен новый дом" [159].
В Черниговской губернии, на берегу Десны было другое великолепное имение графа Румянцева -- Вишенки. Румянцев приобрел их в 1767 году и вскоре приступил к устройству дворца [160]. В 1769 году управляющий его князь П. Мещерский писал графу: "Дом снаружи зачали красить, и картин, что над дверьми будут, шесть уже отделаны, а остальные пять еще не зачинены. В галерею на стены рамы обтянуты и пишутся; вкус письма сего и как под кровлею карниз с подвесами окрашен уповаю апробацию вашего сиятельства иметь будут, только жалко о медленной работе. Цветник один хорошего вкусу, почти совсем отделан, а и другой отделывается ж" [161].
У Румянцева был еще великолепный дворец, полный богатств, в Кочуровке Глуховского уезда, великолепный, теперь погибший, готический замок в Ташани (ныне князя А. К. Горчакова), дворец в Гомеле (княгини Паскевич) и еще множество имений. В 1767 году императрица подарила Гомель герою Задунайскому. В 1785 году старый дом, бывший Чарторыйских, был разрушен, "и на месте его начали воздвигать великолепный каменный дворец, достойный великого имени нового помещика. Этому дворцу, который стоил миллионы, было предназначено служить для России едва ли не единственным и, уж конечно, лучшим образцом венецианской архитектуры. Главное здание остается доныне неприкосновенным. В последнее время (1848) приделана к нему с одной стороны четырехугольная башня, которая соединяется с главным корпусом прекрасною крытою колоннадою, с другой же -- круглая эспланада, откуда открывается единственный вид на низменную окрестность по ту сторону Сожа" [162].
На юге знаменита была и Каченовка, черниговское имение известного мецената -- помещика Тарновского. Здесь часто гостили Штернберг и Глинка.
"Первое впечатление было в пользу владельца, -- говорит М. И. Глинка о Каченовке. -- Подъезжали к поместью с нескольких сторон по стройным аллеям из пирамидальных тополей; дом -- большой, каменный -- стоял на возвышении; огромный, прелестно раскинувшийся сад с прудами и вековыми кленами, дубами и ясенями величественно ласкал зрение.
Но, осмотрясь, удивление уменьшилось: дом был как будто не окончен, дорожки в саду недоделаны; был у владельца и оркестр, недурной оркестр, но неполный, и духовые инструменты не все исправны. Даже управляющий оркестром, первый скрипач Михайло Калиныч, был несколько туг на ухо. За обедом подавали несколько блюд, но повар, вероятно, был недоучен" [163].
В Черниговской губернии находилось и Панурово, близ Стародуба, "деревня с старым большим домом, с старым регулярным садом [164], к которому примыкает дикая обширная роща. Вообще прекрасно ее местоположение, живописные вокруг виды, которыми любуетесь вы из окон дома, из проспектов аллей, из теней павильонов; прибавьте к этому очаровательность духовой музыки, которая сливает сладкие тоны свои с тихим шумом деревьев; другую инструментальную, которая гремит в пространстве залы" [165].
Наконец, в Полтавской губернии были известны Диканька -- Кочубея [166], Очкино -- Судиенко [167], в Киевской -- Корсунь -- Лопухиных, Белая Церковь -- графини Браницкой [168].
Много еще других чудных имений славилось в России в прежнее время.